Клоун
Непонятность этой жизни всегда озадачивала Валерку. Вот и сейчас он, идя по знакомой улице, на которой не был несколько лет – сидел на зоне за кражу, пытался как-то настроиться на добродушный лад, а не получалось. Какие-то обидки из прошлого, даже негодование, когда эти обидки как-то подтверждались его представлениями-понятиями, не давали покоя. Хотя сегодня-то он должен был бы радоваться. Ведь договорился вчера с бывшей женой Ленкой, что разрешит она ему прийти-посмотреть на Кольку – его сына – пообщаться.
В памяти Валерки Колька был всегда радостным пятном. И на зоне с гордостью говорил он сидельцам, что у него есть Колька, и Валерку терпигорцы понимали. Один из них – скуластый Миха, обычно хмурый, строгий мужик, вырезавший искусно из дерева чертят, даже улыбнулся и предложил что-нибудь вырезать для Кольки – в подарок. И когда Валерка нахмурился, думая, что Миха хитро шутит, тот объяснил, что он вырежет веселого клоуна.
Этого-то клоуна, небольшого, с улыбкой деревянной, и нес за пазухой Валерка, идя к сыну. Дом, где проживала Ленка с его сыном Колькой и пожилой своей матерью, стоял на окраине их небольшого городка. К нему вела неширокая улица с побитым асфальтом, по которой иногда неторопливо проезжали старенькие автомобили. Была осень. Не та, дождливая, а тихая. Листья уже лежали на земле ковром. Приятно было вдыхать свежий воздух.
Валерка толкнул податливо скрипнувшую калитку и вошел во двор. Где-то в глубине груди что-то предательски защемило…
Колька подрос. Был щуплый и настороженный. Приняв подарок от отца, с восхищение рассматривал искусную поделку. Радость мальчика подсказала Валерке какие-то добрые слова, и он как-то впопыхах их еле слышно произнес.
Говорили о чем-то с Ленкой. Но Валерка все время смотрел на сына. Будто что-то нехорошее подсказывало ему: смотри, Валерка, запоминай…
В тот вечер у местной пивнушки произошла драка, и Валерка за оскорбление, возмущенный и в разуме, затуманенном спиртным, ножиком порезал крупного мужика. И тут вроде бы разом ушедший хмель подсказал ему, что надо как-то сглаживать ситуацию. Да не успел. Приехала дежурная машина полиции. Видимо, из пивнушки позвонили. И Валерку задержали.
Дипломат
Отель блестел начищенным полом, ярким подвесным потолком. И от этого утреннего блеска еще сильнее болела голова, но Яков Аркадьевич не желал похмеляться, поскольку привычка эта у него сохранилась еще со службы в КГБ. Тем самым он как бы убеждал себя, что он не пьяница и всегда сам может завязать. Но завязать все же не удалось. Развалилась семья. И только помощь друзей по бывшей службе позволяла как-то держаться на плаву и даже один разок в год выбираться вот в такой уютный мир в приморском городе.
Вчерашний вечер припоминался ясно, но до определенного момента. Потом обрывки... Какое-то веселье в баре, какие-то женщины. Ссора и почти избиение... Откуда взялись несколько парней в костюмах, что отогнали от него этих негодяев?.. Голова отказывалась давать ответы. И кофе не помогал.
Яков Аркадьевич, ссутулившись в кресле, попивал кофе. Бар был небольшим и уютным.
Потом Яков Аркадьевич увидел в холле нескольких человек. И сразу узнал. Это были его вчерашние неожиданные помощники. Чувство благодарности колыхнулось в груди у Якова Аркадьевича. Он торопливо поднялся из кресла и, подслеповато щурясь и сутулясь, направился к парням. Но один из них, заметив его движение, резко сам подошел к нему и остановил:
– Минуточку!
Яков Аркадьевич понял, что это охрана. Он подумал, что увидит сейчас какого-нибудь заводчика с девкой, и уже злоба подступила к его груди.
Но в холл вышел невысокого роста опрятный мужчина. И очень так спокойно поглядел на Якова Аркадьевича, даже улыбнулся, показывая безупречно белые зубы.
И Яков Аркадьевич, пытливо его оглядывая, не мог понять, кто это, но явно ведь видел его где-то... Может, из бывших коллег – из комитета, или из бизнеса...
Но что-то подсказывало: не то, все не то...
И только когда мужчина вместе с охраной скрылся, точно растворившись за дверями отеля, Яков Аркадьевич вдруг вспомнил...
Он по-прежнему сидел за столиком и молча, глоток за глотком, пил кофе.
...Не часто в колонию строгого режима вызывали сотрудники колонии коллег из КГБ. Но тут – вызвали. Яков Аркадьевич приехал. Ему отдали какую-то помятую тетрадь.
– Антисоветчина,– дыша перегаром, сказал опер из зоны. Сидя в уютном кабинете, Яков Аркадьевич, тогда моложавый щеголь, сначала пренебрежительно, а потом все внимательнее и внимательнее читал этакую фантастическую историю о падении режима на какой-то планете, причем ясно было, что описан социалистический строй.
...Привели невысокого зэка. Убеждая, Яков Аркадьевич стал говорить о великой русской классической литературе... Зэк внимательно слушал, а потом спокойным голосом целый час объяснял Якову Аркадьевичу, как будет распадаться этот строй.
Логика зэка была безукоризненной. Яков Аркадьевич зачем-то подошел к своему дипломату и, вытащив пачку чая, почти машинально подал зэку.
– Не-е,– протянул тот. – Сами понимаете, из штаба с чаем... не, лучше заварите.
И Яков Аркадьевич заварил в чайнике эту пачку пахучего индийского чая.
Зэк налил из чайника в стакан ядреного чаю и не спеша весь его выпил.
...Когда его увели, Яков Аркадьевич, свернув в трубочку тетрадь зэка, спросил у опера из колонии, пришедшего в кабинет:
– Что за зэк?
– Кличка – Дипломат,– буркнул опер. – На зоне к нему прислушиваются. Не знаем, что делать. За два года уже три зоны он поменял.
– А если...
Яков Аркадьевич многозначительно помолчал.
– В буре он имеет связь с зоной, – пояснил опер. – А прессовать – так зона молчать не будет.
...Яков Аркадьевич допил кофе. Вот, оказывается, кто его вчера выручил. Пути человеческие часто неисповедимы.
Газеты
Отвратительный скрежет железной тележки, на которой развозят бочки с завтраком, по каменному полу. Этот скрежет окончательно приводит мысли к той черте, за которой грезы невозможны, и это мысли о том, что начался очередной день заключения. И надо вставать с нар, и надо завтракать, и надо идти затем на прогулку, и это надо... угнетает...
Сергей Владимирович встал во весь рост на третьем ярусе нар и, подслеповато щурясь, стал глядеть в сторону двери – должны были принести газеты.
Он читал газеты не в надежде найти что-то новое для себя – это была, может быть, последняя привычка, оставшаяся с воли, и, как говорится в пословице об утопающем, цепляющемся за соломинку, так и Сергей Владимирович читал ежедневно раздаваемые по камерам газеты.
Может быть, в иной, вольной, жизни эта в общем-то простая привычка и не казалась бы такой важной, но в этой тюремной круговерти, когда не хватает впечатлений и однообразие камеры заедает, как заедает вошь грязного человека, и чтение газет становится отдушиной для сознания.
Сергей Владимирович осторожно слез с нар и сел на деревянную лавку, привинченную к полу. Лавка стояла возле деревянного стола, также намертво прикрученного к полу камеры, и это каменное уныние пола, и эти серые цвета стен камеры, и эта лавка, и этот стол как символ привинченной к неволе человеческой судьбы – все это не давало Сергею Владимировичу окончательно уйти от того сна, который его потряс.
А снилось ему в прошедшую ночь, что превратился он в черного кота, и кот, то есть он, Сергей Владимирович, во время вечерней проверки выскользнул незаметно из камеры и побежал по длинному коридору, а затем по железной лестнице на первый этаж и тут затаился возле двери санчасти, и будто бы медсестра светловолосая и добрая даже погладила его, и в этот миг почудилось ему во сне желание остаться в этой медсанчасти возле этой медсестры. Но зов свободы был таким сильным, что он в обличье кота побежал дальше и ему удалось даже выскользнуть из тюремного корпуса, но дальше были стены прогулочных двориков, а на них железные провода, и во сне кот замяукал от бессилия. Вот это бессилие что-то изменить и мучило сейчас Сергея Владимировича, смирно сидевшего на привинченной к полу камеры лавке.
Наконец кормушка бесшумно открылась, и кто-то из коридора хриплым голосом сказал:
– Пресса!
Сергей Владимирович, точно поддернутый внутренней пружиной, вскочил со своего места, очутился возле двери камеры и взял просунутые в приоткрытую кормушку газеты.
Пасечник
Заброшенность этого места не зря настораживала всякого, кто каким-то чудом сюда заезжал по побитой проселочной дороге. Да и сама дорога, неровная, в ухабах, с кусочками асфальта, среди которых пробивалась зеленая трава, обрывалась у окраины этой деревни, дома которой явно не были жилыми. Трава была здесь хозяйкой. Она вплеталась в деревянные заборы. Она жила своей жизнью, подминая под себя напоминание о людях.
Двое вышли из старенькой машины. Палило солнце. Женщина негромко сказала:
– Заехали мы далеко.
Мужчина же с интересом оглядывался.
Вдруг они увидели человека. Седой и неторопливый в движениях, он в одном из ближайших огородов делал какую-то свою работу. Гости подошли поближе. Мужчина их заметил. Махнул рукой, точно предупреждая.
– Что он молчит? – спросила женщина, внимательно глядя на незнакомца.
– Он пасечник, – догадался ее спутник. – Видишь, в траве стоят улья.
– Надо бы отойти подальше, – поостереглась женщина.
Но было поздно. Пчелка зажужжала над ними, и к ее песне присоединилась подружка, за ней еще одна, и вот уже облачко из пчел завилось над людьми, и те бросились к машине, сели в нее. Стали торопливо закрывать окна. Пчелки садились на стекла и все пели и пели свою призывную песню.
К машине подошел седой пасечник, мягко повел рукой куда-то в сторону своего двора, и пчелы улетели.
– Гляди, он ими командует! – тихо сказала наблюдательная женщина, испуганно поджав ноги к сиденью машины.
Мужчина был посмелее и вышел из машины.
– Доброго дня, – сказал водитель. – Мы вот тут заблудились, не на ту дорогу свернули. А здесь тупик.
– Здесь тупик, – доброжелательно подтвердил последний житель деревни.
– А деревня-то большая была, – для поддержания разговора сказал водитель. – Домов много.
– Давно сюда никто не селится. Молодежь – по городам, – мягко сказал пасечник.
– Не скучно вам здесь одному? – спросила женщина.
Осмелев, она тоже вышла из машины.
– Я не один, у меня здесь пчелы, – мягко сказал хозяин деревни.
– Но они же молчат, – всё допытывалась женщина, уже с юмором вспоминая свой недавний испуг.
– Они не молчат, – негромко сказал пасечник и отчего-то улыбнулся. – Вам надо возвращаться по этой дороге назад, другого пути здесь нет.
Они сели в машину, взревел мотор, машина неуклюже развернулась на дороге и поехала по знакомому уже пути.
– А что про пчел-то не спросили у него, как он ими руководит? – переведя дыхание, произнесла женщина.
– Может, нам показалось, – неуверенно произнес ее напарник, пристально всматриваясь в пустынную ухабистую дорогу.`
Здравствуй, Граф!
Тишина в жилом помещении, после того как прошел развод на работу, необычайная. И в этой тишине очень хорошо слышен голос дежурного по колонии, извещающего по селектору фамилии освобождающихся. И те спешат на вахту с нехитрыми своими пожитками. Кого-то встречают у колонии родственники, как правило, молодежь, а кого-то никто не встречает. Среди последних был и Шнурок. Седой старик тяжело перевел дыхание и пошел в одиночестве по дороге, обрамленной светлыми весенними березками. Пахло слежавшимися прошлогодними травами. Солнышко едва пригревало темные оконца луж. Идти Шнурку надо было пару километров до поселка, а оттуда уже ехать в родные края.
У дороги неожиданно появился пес. Его Шнурок знал – на расконвойке был последние полгода и всегда видел пса, рыжего и приветливого. Он выходил к дороге, как часовой, неведомо что охраняющий.
– Ну здравствуй, Граф! – сказал Шнурок и невольно вспомнил, с какой же завистью смотрели зэки на этого пса, прозванного Графом, когда он спокойно убегал от дороги в привольные поля.
Теперь Шнурок тоже шел спокойный и довольный этой неожиданной встречей.