Известие о смерти отца не было неожиданным. До меня доходили вести, что он болен раком легких, и было ясно, что такое известие не заставит себя долго ждать. И вот сестра позвонила, сообщила о его смерти, и мы с ней вместе едем ночным поездом до Ишима, а там вместе с третьей сестрой уже поедем в родную деревню, в родной дом. Дорога до Ишима пять часов. Я лежу на нижней полке почти пустого общего вагона с закрытыми глазами, но не сплю. Перед мысленным взором картины прожитой жизни мелькают, как в кино.
Вот я еще совсем маленькая, наверное, меньше пяти лет было. Вижу, что мама плачет, сидя на диване. Мне ее жаль, и я подхожу, глажу ее по голове, хочу её обнять. Мама вдруг вскакивает, с силой отталкивает меня и кричит с ненавистью: «Уйди! Убью!» и при этом замахивается на меня кулаком, и я уже знаю, что надо убежать и убегаю во двор.
Я не помню, чтобы мама меня пожалела, или приласкала, обняла или поцеловала. Но она всегда меня проклинала самыми страшными проклятиями.
Сколько я себя помню, я всегда была виновата во всем и кругом, хуже меня не было никого на белом свете. С измальства я слышала гневное обвинение в том, что я, только до году, три раза переболела воспалением легких; что я – кровопийца потому, что больше года сосала молоко из материнской груди, которое делается из крови. Я не понимала своей вины, но чувствовала себя во всем виноватой, плохой и не знала, как мне стать хорошей, чтобы меня полюбили.
Как живут дети в других семьях, как к ним относятся мамы и папы, я не знала, пока у нас не появилась сестренка. Тут я увидела, что всегда равнодушный ко мне отец, может быть очень добрым и ласковым с моей сестренкой. Когда он ее нежно обнимал, целовал и подкидывал к потолку, я иногда подходила к нему и просила, чтобы он меня тоже обнял и поцеловал и так же подкинул. В ответ слышала, что я уже большая.
Мама - человек сложной судьбы, в семь лет оставшись без матери. При этом она получила по тем временам хорошее образование, закончив техникум. А людей с высшим образованием в деревне было совсем мало, учителя только, даже врача не было, один фельдшер на несколько деревень вокруг. Натерпевшись в детстве бедности и унижений от состоятельных людей, мама всю жизнь стремилась взять реванш над людьми, словно мстила всем. В деревню она приехала по направлению после учебы в техникуме технологом на маслозавод.
Никогда она не любила отца, а вышла замуж за, безумно влюбленного в нее, отпрыска самой состоятельной семьи в деревне, рассчитывая, что, войдя в их дом, она будет руководить ими, необразованными работягами, как царица. И просчиталась.
Ее встретили радушно, сочувствуя ее сиротской доле, жалея ее. Но возводить ее на трон никто не собирался. В менталитете этой семьи был непререкаемый авторитет главы семьи, который ответственно нес эту должность, своим трудом обеспечивая хороший достаток, порядок в хозяйстве, заботясь о каждом члене большой многодетной семьи и любя жену, которая дочерям своим подавала пример мягкой уступчивости и уважения к мужу. Все дети росли в труде, в семье не бывало семейных скандалов, никто не говорил на высоких тонах, тем более неприемлема была матерная речь. Все вопросы решались спокойно, не так, чтобы на своем настоять, а как лучше. Они замечали тех, кому очень тяжело, и, если это не приносило убытка своей семье, бескорыстно помогали. Правилом жизни было: живи так, чтобы ночью спать спокойно. За большим праздничным столом собирались все родственники, пили свою бражку, пели песни, но пьяниц не было. Своим трудолюбием, честностью, порядочностью, отзывчивостью на чужую беду они снискали уважение людей. И в деревне, где все «Ваньки» да «Кольки» к ним обращались только по имени-отчеству и с неизменным уважением.
Мама же - воспитанница улицы, в праздничной компании могла пить водку и самогонку стаканами, материлась хлеще мужиков; быть у воды да не напиться - было не в ее жизненных правилах. Жизнь ее была бурной, характер неукротимый. Она была активной во всех комсомольских делах и участвовала в клубной самодеятельности, где заведующим клубом работал ее будущий муж – этакий деревенский интеллигент, вежливый, приятно и опрятно одетый, гармонист-самоучка, поющий и непьющий баловень женщин. Отказать в любовной ласке женщине, если женщина просит, он считал оскорблением для нее и позором для себя и был для женщин безотказным.
И вот на клубной сцене танцует приезжая девушка, легко мелькая ногами, живописной стройности. Ее ноги с полными гладкими упругими икрами, у щиколотки можно было обхватить двумя мужскими пальцами – этакие хрустальные рюмочки. Но когда она входила в азарт цыганской пляски и так неистово отбивала дроби этими «хрустальными рюмочками» - бывало, что и каблуки отлетали. А уж то крутое округлое место, из которого эти рюмочки росли, которым она покачивала в непринужденной свободной походке, снесло заведующему клубом голову на всю жизнь. У нее была от природы прямая некрестьянская осанка, густые, вьющиеся, азиатской черноты волосы и какая-то зацепляющая задиристость. Не властны мужчины над сердцем своим гораздо больше, чем не властны женщины. С какой силой притягиваются противоположности! У нее никогда не было недостатка в поклонниках, но она была ненасытна.
И вот эта приезжая, цыганистого вида, красотка оказалась в семье, где совершенно непонятно ее скандальное поведение. Свекровь - мать десяти детей в растерянности присутствует при том, что ее сына унижает и оскорбляет жена, но она все терпит ради сына рядом, да и не знает, как этому можно противодействовать. Свекр пытается утихомирить сноху добром, называя дочкой. Он видит и понимает, что его сын нелюбим и никогда любимым не будет. Но считает, что нельзя вмешиваться в отношения мужа и жены и терпеливо молчит, и всю жизнь помогает, оставаясь отцом, который никогда ни в каком случае не оставит без поддержки своего сына.
Молодой муж пытался перевоспитать свою жену - ну хотя бы отучить от матерков, чтобы не сгорать со стыда перед людьми. Поскольку никакие убеждения на нее не действовали, то он действовал дедовским способом – бил ее ремнем. Это возымело действие, и она при нем материться перестала.
Жена тоже в свою очередь его перевоспитывала – научила пить водку. И вот непьющий, некурящий молодец научился пить и курить, как все деревенские мужики. Но, надо уточнить – никогда не пропивал ума, и никогда не вводил семью этим в материальные трудности.
Так они стали терпимее друг ко другу, но это сближение было настолько нелегким, что отец решился на развод и уехал на Север. Мама ушла на квартиру с ребенком, т.е со мной. Оказавшись на зарплате библиотекаря, да с ребенком, которого не на кого было оставлять, она быстро остепенилась. Свекровь обратилась к ней с предложением отдать ребенка на воспитание, что так и маме будет легче и у свекрови душа болит за ребенка, которого ей жаль. Но мама не отдала.
И вот отец из Сургута, который тогда был не только холодным, но и глухомань таежная, решил переехать в Омск, где и теплее и интереснее. Остановившись по пути в Ишиме, он позвонил на рабочий телефон бывшей супруге. «Что же, даже и не заедешь?» - спросила его мама в слезах и рыданиях. Это было в весеннюю распутицу. Про асфальт тогда и не слыхивали, дороги были в тот момент непролазными, не то, что непроезжими, автобусы не ходили. И отец отправился пешком к ней в дорогу восемьдесят километров. Когда он пришел со сбитыми ногами, голодный и уставший, она встретила его, как дорогого человека. И опять любовь, и они опять вместе.
Отец перешел на другую, более денежную работу – стал шофером. И таким отличным первоклассным шофером, словно это ему на роду было написано. За весь свой более чем сорока летний водительский стаж он не допустил ни одной аварии, был награжден медалью «За безаварийный труд». Везде, где бы ни работал, награждался грамотами, и его фотография всегда была на Доске почета.
Они решили жить отдельно от родителей, и дедушка купил новый сруб, помог отцу построить хороший, добротный, теплый, просторный светлый дом, куда мы и переехали.
Такое событие произошло: в возрасте семи лет я упала на электрический провод, и бабушка голыми руками оторвала меня от провода, даже на секунду не задумываясь, что ее может убить током. Ее тоже сильно ударило, но мы остались живы. Но это отразилось на моих легких, которые и так были надорваны многочисленными воспалениями - я заболела туберкулезом.
На три года меня отправили в детский санаторий, где на меня никто не кричал, меня хвалили за то, что я хорошо учусь, добросовестно выполняю все поручения.
Там было замечено воспитательницей Натальей Федоровной, что родители ко мне как-то равнодушны, и она стала уделять мне больше внимания, чем другим детям - учила меня вязать, вышивать, поручила мне вести подшивку всех, приходящих в санаторий, газет, быть библиотекарем школьной библиотеки. И все книги оказались в моем распоряжении. Я читала запоем, даже на уроках, положив книгу под партой на колени. Учительница, наверное, замечала, но тоже почему-то позволяла мне это.
Санаторий находился в сосновом лесу, и я любила гулять в нем одна. У меня стали складываться стихи на темы прочитанных книг. Стихи я записывала в тайную тетрадку и делилась своим секретом с Натальей Федоровной. Она внимательно слушала, говорила, что ей все нравится, и что она никому-никому не расскажет про мой секрет.
Вши нападали на нас периодически. При медосмотре у кого обнаруживали эту напасть - наголо стригли машинкой. Девчонки заливались слезами, а мальчишки над ними смеялись и дразнили. Меня не остригли ни разу, хотя я вшивела по нескольку раз в год. Наталья Федоровна периодически сама осматривала мою голову и, обнаружив этих пришельцев, до усталости своей и моей искала и била этих насекомых и гнид, травила их дустовым карандашом и чемеричной водой. Ни одна комиссия, ни разу у меня в волосах ничего не обнаружила, и никто никогда надо мной не смеялся, никак не дразнили.
Хоть я не стремилась к дружбе ни с кем, меня никто не обижал потому, что я хорошо училась и давала списывать и подсказывала. Учительница даже поручала мне позаниматься с кем-нибудь из отстающих одноклассников, и я занималась спокойно, не раздражаясь и не досадуя на эту обузу. Три года я была хорошей для всех.
А вернувшись домой, стала еще хуже, чем была. Как-то не смогла я дома уберечь свой секрет, и мою тайную тетрадку обнаружил отец. Он стал читать вслух, чуть ли не по слогам, насмешливым тоном. Я выхватила у него тетрадь и прочитала все сама, а родители молча слушали. Потом отец встал, почесал в затылке, хмыкнул, качнув головой, и ушел в другую комнату.
Так у меня появился еще один повод для обвинений. Если я что-то не сделала по дому, то мама спрашивала: «Чем занималась-то? Стихи писала что ли?» Если я уставала от какой-то работы, то отец насмешливо замечал: «Ну, конечно, это не стихи писать». А ведь он любил книги. И в деревенской жизни, полной тяжелой работы, которая никогда не кончается, хоть круглые сутки делай – не переделать всех дел, он находил время завалиться с книжкой на диван. Вот если бы моя сестренка взялась писать стихи, он был бы в восторге. А все, что делаю я – это все плохо потому, что я плохая. И я не смогла больше сочинять стихи, и уж не знала, что и сделать, чтобы они об этом забыли.
Я приживалась заново в семье, словно чужая, со стороны прибившаяся. За три года привыкнув к другой жизни, все воспринимала с обидой. Члены семьи тоже за три года настолько отвыкли от меня, что не очень-то считали меня за члена семьи. Это выражалось во всем. Вот даже в такой детали:
Мы учились с сестрой в разные смены: я с первой, а она со второй. Утром, когда я убегала в школу, не всегда было что и позавтракать. По пути со школы я встречалась на дороге с сестрой и спрашивала, есть ли дома что поесть. «Мамка приходила на обед и варила кашу. Мы поели». «А мне оставили?» - спрашивала я. И слышала в ответ: «Нет. То, что осталось, мы отдали собаке». И я оставалась голодной до вечера, когда придет мама, приготовит, и вся семья сядет за стол ужинать. Самих нас готовить мама не только не учила, но и не разрешала. И всю жизнь она терпеть не могла, чтобы кто-то в ее доме готовил, или взял хоть яичко из холодильника, если она сама не дала.
Когда, с большим отрывом в годах, родилась еще одна сестренка, я увидела, как отец может боготворить свое дитя. Шли годы, но младшая любименькая доченька никогда не становилась большой для проявления отцовской любви. Наоборот, его любовь росла вместе с ней. Утром я просыпалась от характерных звуков. Это отец, перед тем, как уехать в рейс, стоя на коленях перед кроватью доченьки, обцеловывал ее с ног до головы. Она при этом капризно отталкивала его и сквозь сон говорила: «Отстань. Не мешай спать».
Иногда я с интересом смотрела, как они в обнимку с отцом днем спят на диване: он ее так нежно всю обхватит, уткнется лицом в ее волосы, и было понятно, что он счастлив запахом ее волос и не может надышаться ею. Если он и спит, то это сон необъяснимого блаженства и счастья.
Я же стала еще более ненавидимая и во всем виноватая. Мама почти никогда не называла меня по имени, но у меня было много разных оскорбительных кличек. Она была так изобретательна в оскорблениях, что я до сих пор изумляюсь ее творческим способностям в этом. Это были и матерки, которых нет, и не будет в народе потому, что они были выдуманы ею, относились только ко мне, только я удостоилась их слышать и они не войдут в народную речь потому, что у меня язык не повернется такое повторить; и просто обзывания, и требования никогда не подходить даже ко гробу ее. И все это были прямо театральные представления с истериками на полу, рыданиями взахлеб, настоящими слезами, истошными криками о том, что я ее ненавижу и мечтаю об ее смерти. После этих спектаклей я чувствовала себя совершенно разбитой и последним ничтожеством на Земле, хотелось нежить.
Более всего меня удивляло, с чего она взяла, что я ее ненавижу и мечтаю об ее смерти? И вот однажды в минуту откровения и воспоминаний своего детства она, в слезах раскаяния, доверительно рассказала мне вот что. Ее мама была очень строгой и часто била своих детей, чем вызывала ненависть к себе. Когда она умерла, да еще на похороны предприятие выделило семье в военные голодные годы несколько килограмм рыбы, мама, наевшись жареной рыбы досыта, думала: «Как хорошо, что мать умерла!». А когда пожили они год без матери и вкусили, как горек сиротский хлеб, да еще в годы военного лихолетья, и в Родительский день, который после Пасхи пришли на могилу матери, все четыре сестры-сироты, да как завопили в четыре голоса, зовя из могилы свою мать! И так наревелись, что на следующий день никто из них не смог встать. Тогда отец категорически запретил им ходить на кладбище. Мама по себе знала, какие чувства может вызывать в душе ребенка жестокое с ним обращение и не сомневалась, что я так же, как она когда-то, мечтаю об ее смерти. Поскольку я еще и внешне похожу на нее, так она и все свои мысли и чувства приписывала мне. Ей не приходило в голову, что в одних и тех же условиях люди по-разному думают и чувствуют. А я совсем даже не мечтала об ее смерти, и ненависти к ней у меня не было, была большая обида на несправедливость.
Какую бы работу по дому я ни делала - все плохо. А вот сестра как бы ни сделала – все хорошо. Иногда я пыталась возразить, что я же сделала лучше, почему же сестра хорошая, а я плохая и слышала ответ: «Потому, что она мила, вот мила и все. А ты - постылая. Милый ребенок две матки сосет, а постылого и одна не берет». При этих словах она отворачивалась от меня и обнимала сестру.
Ненависть мамы бурлила и переливалась через край. Раз она поручила мне вырвать крапиву, которая затянула кусты смородины. Я при этом спросила, можно ли мне рвать крапиву в старых рукавичках. В ответ мама отвернулась от меня и жестко ответила: «Нет. Рви голыми руками». И я ведь рвала голыми руками, обливаясь слезами. Но никаким послушанием, никаким смирением не заслуживала смягчения ее сердца. Сейчас, когда я вырываю крапиву на своей даче, и она иногда обжигает мне руки даже сквозь перчатки, я вспоминаю девочку-школьницу, которая рвала крапиву голыми руками.
Но я ей и пригождалась частенько. Конфликты с отцом были делом очень нередким. И в этих конфликтах она использовала меня, чтобы больше досадить мужу. «Подойди к отцу и скажи……» - обычно такими были ее поручения. Другим дочерям она такого не поручала – не портила отношения их с отцом. Сейчас я сама изумляюсь своей покорности, а тогда ведь подходила и говорила. Отец слушал молча, но однажды, горько усмехнувшись, сказал: «Ну, выдавите меня из семьи, а как жить - то будете? Помотаешь сопли-то на кулак».
Всю жизнь, держа мужа под страхом развода, она в последний момент меняла гнев на милость, снисходила до ласки, и вот между ними опять мир и любовь, а я опять постылая.
Отец работал водителем на междугороднем автобусе. Зарабатывал очень хорошо, да еще имел левые заработки. Мама понимала, что без заработков отца, ей с тремя дочерями - не жизнь. Она жила, путешествуя по всей стране, ежегодно отдыхая на курортах по путевкам отца. Часто они уезжали вместе с отцом в самый разгар сенокоса, оставив на меня и хозяйство и младших сестер. А мы, бывало, что и простывали и болели, и лечились сами, как придумаем, и выздоравливали и радехоньки были той свободе, которую получали на время их отъезда! Тяжел был день их возвращения. С порога мама обводила придирчивым взглядом дом и устраивала мне разнос за все, что не так. Но путешествия – это было ее потребностью. Она хотела видеть мир далеко за пределами своей деревни. Отец с большим удовольствием занялся бы в отпуск своим хозяйством, но покорно следовал за ней, разделяя впечатления. Не было в деревне другой такой супружеской четы, которая бы столько путешествовала, да еще не считаясь с сезонными работами. А отпуска тогда были месячные, не как нынче – две недели. Казалось бы, отчего не быть счастливыми?
Что–то было по природе не так. Однажды, когда мы с мамой шли по улице, она с тоской сказала вслед прошедшей женщины: «Вот есть же людям счастье – за третьим мужиком замужем!» «А как же дети? – изумилась я – ведь они живут с неродным отцом!» Мои слова вызвали у нее очередной прилив гнева.
Но всему есть край.
В деревне очень живучи до сих пор всякие шептания, заговоры и другие «чародейства». Я не скажу, что это всегда шарлатанство. Бывает и выручает, а иначе до сегодняшнего дня не дожило бы.
Вот возникла у меня бородавка на веке глаза. Как убрать, да еще в деревне? И в городе, и сегодня это и болезненно, и опасно. Бабушка берет кудельку, свивает из нее ниточку, завязывает узелок над этой бородавкой, закапывает узелок в землю в цветочном горшке и все – через какое-то время бородавки, как не бывало на всю жизнь. Это тот случай, когда выручает.
А бывает, когда не нужно. Заболели зубы под коронками у тети Нины. Вот заговор: «Кобыла в поле, камень в море, зубы не болят, не щемят, тогда зубы болите и щемите, когда встанут с того света мертвые». Еще соответствующий ритуал при этом, и все – зубы не болят, но они не вылечились. Однако, в случае с ней есть очень важная деталь – она сама себе заговорила. Обычно, тот, кто заговаривает, сам себе заговорить не может. А тот, кому заговаривают, слышит только какой-то не разборчивый шепоток, не разбирая, что к чему. И однажды проснулась тетя Нина, а во рту у нее лежат все коронки – зубы безболезненно полностью сгнили и коронки упали ей в рот Хорошо, что во сне в горло не закатились. Когда, уже поневоле, она пришла к стоматологу, он ей объяснил, что если бы она пришла к нему раньше, когда зубы заболели, то он бы снял коронки, почистил зубы и надел коронки снова. А теперь только зубные протезы.
Выглядит все просто, а не у всякого получится, и не на всякого подействует.
Но есть вещи очень серьезные: когда в неприязни своей человека извести задумают. Реальное дело, корнями своими уходящее вглубь веков, когда люди, не зная механизм действия, заметили, что это действует.
Более других родственников отца ненавидела мама его сестру Нину. Почему? - трудно понять. Возможно потому, что ненависть была неотъемлемой частью маминого характера, словно природа потребность в ненависти ей в гены заложила. В своих целях она опять решила использовать меня. Взяв кал собаки, высушила его, истерла в мелкий порошок и велела мне пойти в гости и незаметно бросить этот порошок в бачок с питьевой водой.
У тети Нины было три сына. Младший был моим ровесником, и мы с ним и дружили и играли больше, чем с другими братьями. К нам в гости они приходили очень редко - мама терпеть их не могла. А я зачастую у них пропадала потому, что там была веселая свобода. Что только мы ни вытворяли: прыгали с полатей на русскую печку, а с печки на пол; носились по всему дому так, что все летело кувырком; выдумывали фокусы и показывали их всем присутствующим; придумывали спектакли и всех усаживали, как зрителей и выступали перед ними.
А на полатях у нас было целое наше государство с интересными детскими книжками. И мы читали про то, что есть люди с очень длинными шеями; что бывают дожди из песка, лягушек, и даже бывало, что с неба сыпались деньги. Вот бы на нас посыпались! А что бы мы купили?
На этих полатях мы создали свою библиотеку, а я уже была опытным библиотекарем. Брат приходил ко мне в библиотеку, а я выдавала ему книжку.
И вот пришла я к ним с порошком в кармане, воды напилась, а бросить порошок не смогла, подумала, что потом брошу, когда буду уходить. А когда наигрались, я и забыла про порошок. Вспомнила, когда мама строго спросила, выполнила ли я ее задание? Узнав о моей забывчивости, она стала меня обвинять в том, что я плохая дочь, которой совсем не жаль свою мать; что эта тетка Нина - колдунья, которая маме своим колдовством вредит; этот порошок лишит тетку возможности колдовать; меня мать просит помочь ей защититься от колдуньи, а мне все равно, значит; а она меня своим молоком выкормила, которое из ее крови делалось.
На следующий день она вновь послала меня с этим поручением. Зайдя в дом, я не смогла этого сделать потому, что у меня пропало бы настроение играть. Опять я решила, что сделаю, уходя. И так мы с братом раздурились, что уронили помидорную рассаду с подоконника на пол. Тетя Нина, всплеснув руками, беззлобно сказала: «Ох, лабозята» и взялась собирать с полу землю и переломанные помидоры. Я смотрела и ждала, что она сейчас будет нас ругать и бить, а она на нас и внимания не обращает, убирает с полу, что мы натворили. И я ушла, унеся порошок в своем кармане, а на улице выбросила его.
Когда мама спросила, я ответила, что все сделала. Мама поверила и успокоилась потому, что она никогда не сомневалась в том, что я говорю правду. Это была моя первая ложь, и первое неповиновение матери.
Уже став взрослой, я узнала механизм действия этой ворожбы. В экскрементах собаки есть яйца различных глистов, для собаки безвредных, но для человека очень опасных. Самый опасный паразит, распространяемый собаками – эхинококк, который селится во всех органах, даже в мозгу человека. Лечение тяжелейшее, мало результативное и все кончается трагически. А в деревне еще никто и не разберется, что это с человеком. Напились бы этой воды вся семья. А если бы они все заболели? Узнав и осознав, что сделано моими руками, смогла бы я жить? Даже если я и смогла бы найти себе оправдание и не уйти за ними следом – сама моя жизнь была бы мне пожизненным наказанием.
Сколько я себя помню в школе, у меня было одно осеннее пальто. Я росла, а пальто – нет. Но оно ветшало и стало короче моей мини юбки. В этом пальто я и работала и в школу ходила. Но еще хуже было с обувью. Когда я училась в девятом классе и уже выпал снег - а у меня вообще нечего на ноги надеть. Это при том, что отец очень хорошо зарабатывал, вряд ли кто еще в деревне приносил в дом столько денег. И бабушка дала мне свои резиновые сапоги, которые мне были малые, и их нельзя было надеть даже с теплыми носками. Так я и бежала в школу по снегу в резиновых сапогах без теплых носков, в одних чулках и в коротеньком осеннем пальто, засунув руки в карманы.
Маму вызвали в школу и сказали, что дочь очень плохо одета. В ответ мама всю учительскую залила слезами жалоб на то, что со мной невозможно справиться, я такая вредная! Есть у меня и новое зимнее пальто и валенки, а я назло матери ничего не надеваю, издеваюсь над матерью и только!
Дело в том, что действительно в шифоньере на всякий случай висело новое зимнее пальто, и валенки были, но мне ничего этого не давали.
«Всякий случай» настал – очередное воспаление легких. И была очень тяжелая ночь, когда я задыхалась, и казалось, что до утра так долго! Когда же оно настанет, это утро, и я пойду в поликлинику! Мое тяжелое дыхание и кашель не давали спать родителям. Мама стояла, прислонившись спиной к теплой круглой печке, задумчиво глядя вдаль прошлых лет, и, вздохнув, произнесла: «Какая же ты грешная!». Мне не понятно было, чем я грешна, совсем еще девчонка, ничего в жизни не сделавшая. Но я уже настолько привыкла быть плохой и во всем виноватой, что не удивилась и не спросила, что же это за грехи, за которые я так мучаюсь.
Утро все-таки настало, и я стала собираться на прием в поликлинику. Мама не пошла меня сопровождать, а послала отца. По этому случаю мне дали и зимнее пальто, и валенки, и рукавички.
Расстояния в деревне небольшие, но морозный воздух, хоть я и закрывала рот и нос варежками, обжигал все внутри. Я торопилась дойти быстрее, но, не дойдя совсем немного, мягко повалилась в пушистый сугроб. Словно сквозь волнистый туман я видела и слышала, как отец поднял меня из сугроба, поставил на ноги, и, отряхивая от снега, растерянно говорил: «Ты чего это, Ольга?»
В поликлинике меня быстро отправили в стационар, а отца пригласили на разговор к врачу. Видимо разговор был неприятным. Вечером, выпив для успокоения, отец пришел ко мне в больницу и стал ругать и совестить: «Ты что же это нас позоришь! Ты что болеешь!».
Но я уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, что не его это слова, не его упреки. И не он решал, кого как одевать. Он видел свое дело в том, чтобы заработать и принести заработок жене, которая распорядится.
Отец работал, работал и работал и не видел о себе ни благодарной заботы, ни должного уважения от тех, на кого работал. Его самого мама очень часто принародно старалась унизить. Наблюдая это, я поражалась тому, как он терпит, но молчала. А теперь понимаю, что зря молчала. Надо было возмутиться.
Был еще и такой повод осмеять, унизить отца в присутствии людей: мама была очень ревнива, а отец очень нравился многим женщинам. И стараясь выставить его в неприглядном виде, она пыталась отбить у женщин к нему интерес. Но это плохо помогало. Он был от природы наделен обаянием, на которое, как бабочки на свет, летели женщины. Я сама просто изумлялась, видя, как стоит ему с продавщицей между делом чуть пошутить, и она уже провожает его до дверей магазина томным взглядом. И не был он красавцем писаным, обычная для мужчины внешность. Но чувствовалась в нем, притягивающая женщин, ласковая мягкость и душевность.
Такой случай мне запомнился. Уже не помню из-за чего я прибежала домой такая разобиженная, пробежала мимо отца и упала на кровать, рыдая. Отец чем-то своим занят был, но оставил дела, подошел тихо к моей кровати и сел рядом. Он стал говорить спокойно, душевно так, и совсем не утешая, а рассказывая про мужиков, с которыми работал, и такие они у него все забавные получались, что я, прислушиваясь, и реветь перестала, а потом и засмеялась над его добрыми шутками. Поговорил так и пошел опять своими делами заниматься. А у меня настроение изменилось на противоположное, и всю жизнь я этот случай помню потому, что больше не встречался мне в жизни человек, который мог бы так.
Бывало, что мама становилась другой, спокойной и мудрой. В такие моменты она говорила с нами, загадочно и задумчиво улыбаясь. Поскольку мы уже взрослели, то и разговоры у нас бывали про любовь. «Никто не любит за добрые дела. И никто не любит из жалости. Не угодишь телом – не угодишь и делом» - говорила она слегка нараспев. Она знала секреты любви и держала их в секрете.
Она поясняла нам, что «угодить телом» – это не обязательно угодить мужчине в постели. Вот бывает, что просто человек не пришелся ко двору в семье или в коллективе, порой и не скажешь чем. И что бы он хорошего ни делал людям, во всем будут искать плохое, и не нужен этот человек рядом, изживут его, не оценят и его добрые дела - он собой им не подходит, образно сказать, не подходит телом. А другой - и ничего хорошего не сделает, и навредит, но он свой человек, он собой подходит для них, и все ему простится.
Добрыми делами мама точно не старалась заслужить любовь мужа. На автобусе переработка не разрешалась законом. Но ни в каком законе не учесть производственные обстоятельства. А обстоятельства были таковы, что у него не было сменщика, и он работал за двоих по нескольку месяцев подряд. Спать ему приходилось по четыре часа в сутки. И я часто видела, как он зимой, задолго до рассвета стоит у газплиты, на которой греется ведро воды, чтобы залить ее в радиатор автобуса и, стоя, спит. А мама спит в теплой постели. И даже ни у кого мысли не было встать пораньше, чтобы согреть ведро воды, а он бы еще хоть немного поспал. В семье не принято было жалеть отца.
Злую шутку сыграла моя похожесть на мать. Иногда она вставала со мной рядом перед зеркалом и видела во мне молодую себя, когда так безумно влюбился в нее отец. А рядом со мной – увядающую себя. Лицо ее мрачнело, и надо было ждать очередных придирок. Сейчас я понимаю, что не надо было вставать рядом перед зеркалом, но тогда, по неопытности в жизни, не понимала.
Когда я окончила школу, мне дали шестьдесят рублей с наказом, что домой могу приезжать только в гости.
Я окончила техникум, потом институт и все очно. Материально было очень трудно, особенно в техникуме, где и стипендия маленькая, даже повышенная, и надо было окончить обязательно с отличием, чтобы иметь право поступить без трехлетней отработки сразу в институт. А, значит, я не решалась искать подработку, чтобы не пострадала учеба. Из дома я получала денежную поддержку, но очень небольшую. В студенческой столовой питалась только гарнирами, как правило: 11 копеек обед, 6 копеек ужин. Одевалась бедно. Не было ни одного теплого платья, ни одного хоть мало-мальски теплого свитера, и я очень часто простывала. Все три года техникума я проходила в одном красненьком костюмчике с коротким рукавом. Это было поводом для насмешек со стороны девчонок, особенно тех, кто следил за модой. Когда на очередную майскую демонстрацию решали, с какими флажками пойдем, они язвительно шутили, что лучше пустить на флажки мой костюмчик.
С противоположным полом отношения складывались очень сложно, точнее сказать – не складывались. И в какой-то мере из-за того, что я очень плохо была одета. Кому захочется ухаживать за девушкой в дырявых сапогах. Никаких нарядов у меня не было. Я все ждала, кто же оценит мою душу. Душу, может, и ценят, но потом. А вначале смотрят глазами на внешний вид.
Но меня уважали все преподаватели потому, что я хорошо училась. И куратор нашей группы обратилась к маме с просьбой заметить, что у меня дырявые сапоги и очень старенькие вещи. На что мама, к растерянности куратора, ответила, что я уже взрослая и сама могу о себе позаботиться.
И с годами как-то все более расширялась пропасть между мною и семьей. Вот я приехала домой после полугодового отсутствия. Как подросли мои сестренки! Младшая, такая красавица уже. Но как огрубела! Она сидит на стуле, забросив ноги на другой стул, развалившись, так вульгарно хохоча нарочито низким голосом. И я говорю ей, что если она будет так себя вести, то ни один порядочный мужчина не захочет с ней общаться. И вот завязалась перепалка между мной и сестрами, в которой мы совсем не замечали, что тут сидит и задумчиво молчит мама. Вдруг она тихо засмеялась каким-то не своим смехом, встала и, глядя вдаль, загадочно улыбаясь, говорит: «Но ты же росла здесь, с нами». Это было сказано тихо и спокойно, но очень значимо, и не для нас. Она сама себе об этом сказала, она о чем-то думала. Мы, чувствуя какую-то большую тайну, замолчали. Она же встала, как всегда прямая и гордая и пошла в дом, не глядя на нас, твердой, независимой, сильной походкой. Мы уже не могли продолжать наш разговор, а я поняла, что чем-то другая от природы, несмотря на то, что росла вместе со своими сестрами.
Не смотря на то, что я окончила техникум с отличием, а институт почти с отличием, это не вызвало ни у кого в семье ни радости ни гордости.
Но Сверху Кто-то есть – ни одна из любимых дочерей не получила высшего образования, как родители ни стремились их протолкнуть в институт. Средняя сестра через пень-колоду заочно окончила техникум чисто для "корочек", при том, что я же и делала за нее контрольные работы. Младшая все-таки поступила в мединститут к великой радости и гордости родителей. Для нее сняли квартиру, завалили продуктами, выполнялось любое ее желание. Но она дальше первого курса не потянула и тоже обошлась мед училищем.
На фоне моих успехов неудачи милых дочерей воспринимались еще более болезненно, а ко мне отношение еще более холодало: не угодила телом – не угодить и делом.
Семья объединилась в борьбе со мной. Эту войну создавала мама и руководила ею. Моим сестрам она поручала говорить гадости не только мне, но и распространять по людям, поощряя сестер за это подарками, а позднее и деньгами. Она старательно стравливала нас. Ей мало было того, что она меня ненавидит - ей надо было, чтобы меня ненавидел весь белый свет. Когда ей казалось, что все идет по ее сценарию, она, улыбаясь, говорила мне: «Почему это тебя люди ненавидят?». Но это она выдавала желаемое за действительное. Несмотря на всю их энергичную суету, люди ко мне хорошо относились. Но сестры, имея выгоду от того, чтобы меня травить, старательно отрабатывали ее подачки, все глубже разрушая наши родственные связи. Так мама сделала кровных сестер кровными врагами.
Мы со средней сестрой замуж вышли. Она родила первой. Рожать она приехала к своим родителям. Отец сам на своей машине увез ее в роддом. С новорожденным и с мужем сестра прожила в доме родителей больше года. Новоиспеченный дедушка души не чаял во внуке.
По наивности своей и я приехала рожать в родительский дом. Роды начались ночью. Отец даже не поднялся с кровати, сказав, что есть скорая помощь, пусть они и везут в роддом. Стоял дождливый сентябрь и бездорожье. Водитель скорой помощи гнал по кочкам так, что я, упав с сидения на пол в машине, так уже и сидела на полу, подпрыгивая на кочках, до самого роддома, который находился в районном центре за двадцать пять километров. При этом в машине и отошли воды. Нелегкими были роды.
Нас трое в палате. Все - первородки. Питание в роддоме было настолько скудное, что даже чаю, который чуть темнел от многократного заваривания, давали только один стакан, а надо чем-то нагонять молоко, чтобы ребенку, который родился с хорошим весом и имел хороший аппетит, хватало молока.
Соседка по палате язвила насчет своей свекрови, которая только на второй день на тракторе по бездорожью добралась за шестьдесят километров и привезла ей молока и всего столько, что казенных харчей и не требовалось. Я сказала этой женщине, что мои родители живут за двадцать пять километров, и машина-вездеход в гараже стоит, и корова есть, а я здесь уже скоро неделю и ни разу ко мне родная мама не приехала. Зачем же она обижается на свекровь, которая договорилась с трактористом и тряслась в холодном тракторе шестьдесят километров, чтобы к ней приехать? А про себя подумала, что вот свекровь ее, как ни старается, а все равно хорошей для снохи не станет – не угодила телом. Как часто бывает, что сноха желает, чтобы со стороны мужа не было никаких родственников, даже матери, которая для нее вырастила мужа.
Отопление в роддоме еще не включили. Было так холодно и сыро, что на стенах выступали влажные капли, и если провести пальцем по стене, то они собирались в ручеек. Мы – роженицы по очереди сушили утюгом пеленки для новорожденных потому, что шли дожди, а пеленки сушились на улице. У меня поднялась температура, и врачи, узнав, что я болела туберкулезом, предположили, что это рецидив туберкулеза.
Родители приехали ко мне только, когда по их подсчетам меня должны были выписать. Узнав, что меня не выписывают, отец рассердился, что они зря ехали двадцать пять километров. Я сказала маме, что у меня подозревают рецидив туберкулеза и, если меня отправят в туббольницу, не возьмет ли она моего ребенка к себе? Как же его такого маленького в такую заразу тащить! Но мама ответила, что ребенка она не возьмет. Куда я – туда и мой ребенок, в туббольницу - так в туббольницу. Они уехали. К счастью, у меня было воспаление, но не туберкулез. Даже не представляю, что было бы с ребенком, если это был бы туберкулез, ведь в таких случаях ребенка отделяют от матери.
Каждый день я писала письма мужу, но не получалось их отправить с кем-нибудь. И вдруг меня осенило! Здесь есть наши родственники, которых я не знаю, и не видела. Но фамилия у нас одна. Я взяла телефонный справочник, нашла людей с фамилией моего отца и позвонила. Сразу выяснилось, что это наша родня. На следующий день они явились с визитом и принесли молока, чего-то еще и взяли мои письма для того, чтобы сбросить в почтовый ящик.
Муж получил сразу всю пачку писем и выехал ко мне.
Выписали меня через три недели. На следующий день после выписки приехал и муж. Дороги были непролазные от ежедневных дождей. Автобусы не ходили. Муж от Петропавловска, где на попутках, где пешком добирался до нашей деревни почти сто километров. Добравшись, он хотел зарегистрировать сына и со Свидетельством о рождении вернуться к себе, думая, что здесь в просторном теплом родительском доме мне будет лучше, чем в холодной комнате общежития площадью девять квадратов. Но мама сказала, что им тесно, а ребенок ночью плачет и мешает спать.
На следующий день отец завел свою машину с двумя ведущими мостами, и мама, театрально - торжественно перекрестив, с облегчением благословила нас в дорогу.
Что-то пошло не так. Отец сбился с дороги. Мы плутали по бездорожью несколько часов. Ребенка не перепеленать, мне не сцедить молоко. Грудь налилась и болела. Устав и проголодавшись, отец повернул домой. Дома я обессилено упала на кровать и думала, что на сегодня наши приключения закончились, что мы хотя бы переночуем здесь. Но отец, пообедав, скомандовал, что едем снова. На этот раз он не заблудился и мы к вечеру приехали в Петропавловск. Ночевать пришлось у людей, поезд был только утром. Мне уже стало плохо, уже поднялась температура и у меня и у ребенка. Отец помог нам сесть в поезд, и мы поехали к себе домой в Нижний Тагил.
Дорога не ближняя. У меня температура поднялась 40 градусов, с меня ручьями лил пот. В Кургане к поезду вызывали врача. В Тагил приехали ночью, и муж, поместив меня в «Комнату матери и ребенка», пошел искать такси. На пороге Комнаты стояла женщина с сумкой, в которой были пеленки, и просила работницу пустить ее хоть на пару часов поспать потому, что она очень долго ждет поезда, едет издалека, с пересадками. «У меня дочь родила, я к дочери еду»- умоляюще говорила она работнице. И я ей ответила: « А зачем она Вам нужна, дочь?». «Не знаете Вы материнского сердца - говорите так» - обиделась женщина. Я промолчала, у меня не было сил с нею разговаривать.
Утром муж пошел на работу. Он работал на военном заводе, где больная жена – не уважительная причина для отгула. Взяв ребенка на руки, я пошла в женскую консультацию. С первого раза я не попала в дверной проем - шла в двери, а попала в косяк. В голове стучали металлические молоточки, и было чувство невесомости. Жили мы на пятом этаже. Спускаясь по крутой лестнице, словно на облаках плыла и думала только об одном, что если я упаду, то ребенок может пострадать непоправимо.
Шло время. Вот ребеночку уже и второй годик пошел, но как только отдали в детский сад, он стал часто болеть, то ОРЗ, то горло воспалится, то бронхит. Став матерью, я узнала, какое отчаяние, когда ребенок болеет, какое это переживание. У него всего лишь сопельки, а ты уже в расстройстве. А уж если горлышко покраснело, то это уже совсем большое расстройство! У него температура на градус поднялась, а тебя уже чуть ли не лихорадка трясет. Иногда я с ужасом вспоминала, что сама-то я три раза за первый год жизни переболела воспалением легких! И мне страшно было даже представить состояние матери при таких событиях! Да как она это пережила, бедная!
И повезла я летом ребенка в деревню на свежий воздух оздоровиться.
Мама разрешила нам спать в доме только на полу потому, что ребенок может ночью написать на кровать. Днем нам в дом заходить не разрешалось. Газплитой тоже нельзя было пользоваться. Я взяла электрическую плитку у тети Нины, варила на ней кашку для ребенка, и мы целыми днями гуляли на берегу речки, в лес ходили, а на ночь заходили в дом.
Однажды зашел разговор о детских болезнях, и я вдруг, неожиданно для себя самой, спросила маму: «А как же так получилось, что ребенок до году, живя в теплом доме, в благополучной семье три раза переболел воспалением легких? Он же в пеленках, ребенок». Наступила неожиданная пауза напряженной тишины. Отец, резанув взглядом в сторону матери, взял папиросу в зубы, коробок спичек в руку и вышел на улицу. Мать неловко заулыбалась и пробормотала: «Сырая была» и тоже вышла. Я осталась одна, ошарашенная такой реакцией. Я ведь ни на что не намекала и даже не думала. Я сама не заметила, как выскочил такой вопрос, словно это даже и не я, а кто-то из меня сказал. Но когда вопрос прозвучал, я сама задумалась над своим вопросом. Действительно, как это? Ребенок в пеленках, в люльке, в доме. Тогда не было такого, чтобы детей на прогулку таскали на улицу. И колясок не было. Весь первый год жизни ребенок живет в доме, в теплом доме. Первые полгода он вообще в люльке качается. И воспаление легких, да три раза за год! Откуда? Как врачи об этом не задумались? И в чем тут моя вина? А почему такая реакция? Как же это……. Ведь если я уже родилась, так я ведь жить хочу…….
Больше никогда мама не вспоминала о том, что я болела в раннем детстве воспалением легких, да еще три раза. И даже если разговор близко подходил к этой теме, она поджимала губы, опускала глаза и напрягалась.
Но сверху Кто-то есть. После моих трех воспалений, у мамы случилось тяжелое легочное заболевание – эмфизема легких, и ей предложили операцию по удалению части легкого.
Вот тут я сделаю отступление потому, что где же еще об этом написать, если не здесь. Мама не согласилась на операцию, а поехала к своей сестре в Новокузнецк лечиться у какой-то знахарки травяными настоями. И вот чудо – вылечилась, да настолько надежно, что за всю жизнь проблем с легкими не знает, а ей уже 86 лет.
У нас какие - то крайности во всем, в том числе и по поводу этих знахарок. То огульно узаконивают народную медицину, открыв широкие ворота для всех шарлатанов, то огульно объявляют ее вне закона. А почему бы не собрать те немногие крупицы народного опыта, которые позволяют иногда избавляться от болезней более щадящими способами? Ну, какова жизнь человека, у которого удалили часть легкого? Переходя от рассуждений к фактам, напомню, что каждая третья человеческая смерть от неправильного лечения. Народная медицина с медициной спорить не может, но иногда может помочь. В конкретном случае сохранило легкие человеку в цельности, и продлило жизнь.
К концу месяца наше присутствие вывело маму из терпения, и она сказала, чтобы мы уезжали, пока нас не выгнали, что из-за нас в доме ремонт делать надо. «Да как мы могли что-то испортить в доме, если заходим только переночевать?» - спросила я маму. «Вам и этого достаточно» - ответила она, отвернувшись.
Мы уехали.
Когда подошло время вторых родов, мне уже и в голову не пришло ехать рожать к родителям, тем более, что у нас уже была своя квартира.
И вот большое событие в жизни моих родителей – замуж выходит младшая дочь! Родители, особенно отец, не жалели ни сил, ни средств, чтобы этот день был счастливым для невесты. Тогда еще не было моды справлять свадьбу в ресторане, поэтому это были большие хлопоты – приготовить праздничный стол. Машина отца с утра допоздна наматывала километры по магазинам. И вот, после ЗАГса и венчания в церкви, все гости во главе с молодоженами заняли места за богатым праздничным столом. Молодожены, приняв подарки и выслушав поздравления, ушли в другую комнату, включили телевизор и сидели в обнимку, глядя на экран, не выйдя более ни разу к растерявшимся гостям. Отец пытался как-то разрядить неловкость ситуации, но при всей его шутливой легкости в общении, на сей раз ему это не удавалось. Гости, вежливо раскланивались с отцом, который просто не знал, как ему себя вести. Он виновато улыбался, извинялся и, наконец, остался с женой за столом, полным угощений. Они подошли к молодым сказать, что поедут домой, и те, не смущаясь ничуть, удостоили их кивком головы на прощание.
Отец не помнил, как он ехал сто километров до дому. Он мог проехать эту дорогу даже с закрытыми глазами – так она была ему знакома за тридцать лет ежедневных рейсов. Он зашел в свой дом, который построил для своей семьи, и дом встретил его холодным молчанием. Отец стоял в проеме межкомнатных дверей, уперев руки в косяки, беззащитный и беспомощный, как несправедливо обиженный ребенок, озираясь вокруг, где совсем недавно бегали, шумели, резвились, росли его доченьки, ради которых он каждый день вставал раным-рано, работал, не щадя себя, и был счастлив тем, что устав за трудный день, возвращался в свой дом, где в достатке и благополучии, созданными его трудом, спокойно и беззаботно живет его семья, его доченьки. И вот ушла из дома его младшая любимая доченька. Замуж ушла, и так надо, это продолжается жизнь. Он все понимает и принимает, он рад за нее, ведь она подарит ему внуков. Он только не может понять, почему ушла так жестоко, так унизив его перед людьми? Он не думал, что такой торжественный день станет днем такого позора для него. И дышать было тяжело. Из выцветших голубых глаз по глубоким морщинам лица катились слезы. Плакал мужчина, который не плакал никогда и говорил, что мужчины не плачут. Уронив лицо на свои мозолистые ладони, он упал ничком на диван, на котором когда-то так счастливо дышал запахом волос доченьки.
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
Конечно, отец все простит своей дочери и будет по-прежнему во всем стараться помогать ей в жизни. Он даже не способен на нее обидеться, он может только терпеть боль, которая сгубила здоровье его сердца. Все равно он ее будет любить беззаветно, до последнего вздоха, и звать в предсмертном бреду. Это родная его кровиночка, она для него больше, чем жизнь. Любящие родители все простят своим детям, ни за что не осудят. И без них найдется, кому судить, но без них не всегда найдется, кому любить. А так любить, как любит отец свою дочь, больше вообще никто никого любить не может.
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
Вот чему я удивляюсь: как такая красивая, такая любимая дочь могла найти себе в мужья такое сексуальное животное? Или это опять Чье-то решение Сверху? Избранник внешне был эффектен – кошма черных кудрей на голове, мощные бицепсы спортсмена-боксера, напористый характер бесцеремонного человека и демонстрация грубой силы. Интеллект был в обратной пропорции к физическому могуществу. В своих сексуальных притязаниях он не смущался присутствия даже своей жены, и даже ее родителей и мне пришлось пережить с его стороны несколько попыток изнасилования. Поражало то, как спокойно к этому относится его жена, и то, что наши родители боятся сказать слово мужу любимой доченьки, который это не ценил.
Одна из таких попыток была прямо в доме отца, и со мной был мой двухлетний сын. Отбиваясь от этого зверя, я кричала до хрипоты. Во дворе дома были и его жена и родители и не могли не слышать, но никто не вошел и не заступился. Ребенок с криком и слезами хватался ручонками за насильника и впивался в него зубками. Этот мужлан хватал моего сына за ушко и с силой оторвав от себя, швырял в сторону. Ребенок падал, кричал от боли, но поднимался и вновь кидался на него. Я увидела ярчайший пример того, что даже самый слабенький человечек сможет очень сильно помочь, если искренне всеми силами хочет помочь. Отвлекшись на ребенка, насильник ослабил хватку, и я вырвалась и, выскочив из дома, увидела членов нашего семейства. Отец смотрел на меня, побелевшими от гнева глазами – так ему было обидно за свою младшую дочь, он считал меня виновницей происходящего, но ни слова не сказал зятю. Мать стояла, демонстративно отвернувшись, скрестив руки под грудью. А сестра – жена этого зверя смотрела пренебрежительно равнодушно, словно ничего особенного и не происходит. Сам же он тем более не видел в этом ничего особенного и даже никакой неловкости перед родителями жены не испытывал.
Я работаю на заводе. Иногда в третью смену времени свободного бывает больше, и мы – женщины, скучковавшись за вязанием на спицах, разговариваем о своем – о женском.
Есть среди нас женщина – сирота. Она уже взрослая, у нее своя большая семья. Кто о чем рассказывает, а она все про свою сиротскую несчастную жизнь и про свою ненавистную мачеху, с которой у нее уже давно нет никаких отношений. Они не видятся и никак не поддерживают связь. Я всегда молчу, тороплюсь вязать, а разговоры от дела отвлекают. Но однажды я спросила, за что она так ненавидит мачеху свою, чем она такая плохая? Женщина стала рассказывать, а я и вязание отложила, внимательно слушая. Выслушав все, я была поражена тем, что не услышала ни одной причины, а слышала только одну ненависть.
Дома я много думала о том, какое это неблагодарное дело – быть мачехой! Вот эта женщина, даже вспомнить не смогла ни одного вопиющего случая, чтобы хоть за него зацепиться своей ненавистью. Ее плохо одевали? Оскорбляли? Она ходила зимой в школу в резиновых сапогах почти на босу ногу и в старехоньком осеннем пальто? Заставляли рвать крапиву голыми руками? Чем же ее мачеха такая плохая? И поняла: она плохая тем, что чужая и поэтому ненавидимая. А родная мать как бы ни поступала, ненависти к ней все равно нет. Есть обида на несправедливость, но все равно за нее беспокоишься, и все равно к ней едешь, и связь поддерживаешь. На нее не можешь махнуть рукой и про нее забыть, как махнула и спокойно прервала все отношения с мачехой эта женщина. Почему? И поняла: потому, что есть голос крови, есть кровная связующая нить, которая остается после того, как перерезали пуповину. Родной матери прощается все, а неродной не только ничего не прощается, она ненавистна даже без причины. Мачеха плохая, по определению. Веками сложился стереотип, что родная мать беззаветно любящая, заботливая, ласковая, готовая жизнь отдать за своего ребенка. А мачеха – злая, старается сжить со свету своих падчериц и пасынков. Столько прав у сироты, столько сочувствия к сироте! Все настраивает сироту на жалость к себе, и на мысль, что он обделен материнской лаской и любовью. И часто сироты манипулируют этой жалостью людей. Почему нигде не пишут и не защищают права мачехи, которая посвятила свои силы и жизнь тому, чтобы вырастить чужого ребенка, так же о нем заботясь, как родная, отдавая ему и свое время, и заработок и бессонные ночи? А сколько над ней надзирающих и контролирующих! А где ее защитники? Конечно, она не способна любить родительской любовью того, в ком нет ее родительской крови. Кровная любовь инстинктивная, природная, ее не вырастишь в себе. Но ведь это настоящий подвиг жизни – посвятить себя ребенку, к которому нет природной инстинктивной любви. А что в награду, какова медаль за этот подвиг? Ненависть, равнодушие, придирки, брошенность в старости – вот награда! Как часто, усыновленные дети, вырастая, начинают искать своих кровных матерей, словно эти матери великомученицы, страдалицы по ним – брошенным детям. Они мечтают обнять ее и прижаться к ее материнской груди. А каково при этом мачехе? Усыновители иногда и место жительства меняют, чтобы ребенок не узнал правды о своем происхождении. Напрасный труд – придет время, и ребенок почувствует это все равно. Эта святая ложь только еще больше накалит его душу.
Я вспомнила мачех своей мамы.
Вот Степанида. Мама и сама рассказывала, что она пришла к ним в дом со своей коровой, навела порядок в доме, все преобразила. Очень работящая была. И даже дочь от отца у них родилась. Но никто из четырех падчериц не любил эту мачеху, и даже сестра по отцу их не сроднила. Никто из падчериц не переживал, когда отец развелся с ней и женился на другой женщине. Степанида один раз к нам приезжала по вызову мамы. Мама хотела, чтобы мачеха водилась с народившейся третьей дочерью, потому, что было жаль отдавать ее в детский сад. И брошенная Степанида безотказно примчалась. Но мама увидела, что мачеха уже старая, и решила, что не надо ее в доме. Степанида уехала и на этом все связи с нею были оборваны, так же как и с ее дочерью. Но у этой мачехи была еще и своя дочь, которая, наверное, за ней в старости присмотрела.
А вот другая мачеха - Мария своих детей не мела. Она была немкой по национальности, и мама ее за глаза называла не иначе, как фашистка, хотя эта фашистка их растила. Благодаря этой фашистке старшая из падчериц стала хорошим преподавателем немецкого языка, но ей и в голову не пришло как-то благодарить мачеху. Когда надо было маме, она в годовалом возрасте привезла этой фашистке меня, и оставила. Я жила у этой фашистки целый год, и никаких претензий не было к ней по уходу за ребенком. Она тоже однажды приезжала к нам на недельку вместе с мужем – отцом мамы, и я помню ее как спокойную доброжелательную женщину. Мария еще и талантлива была, на гитаре играла и пела хорошо. Не имея своих детей, она, конечно, не могла сравнить чувства к родному и неродному ребенку. Но она никого не оскорбляла, не била, а ее никто не любил из падчериц. И я поняла почему! Потому, что будь она хоть какая хорошая – она чужая. Когда умер отец мамы, и с этой мачехой были оборваны все отношения. И никто из тех, кого она растила, не позаботился о ней в старости. Никто даже не знает, как она доживала, где похоронена, и кто ее похоронил. И ни у кого из четырех падчериц об этом сердце не екнуло, и даже любопытство не взяло потому, что мачеха - чужая, и ищется повод, чтобы на нее обидеться, в чем-то обвинить и под этим предлогом отбросить ее от себя.
Вспомнила я слова женщины, вырастившей ребенка мужа от первого брака, который ни к одному празднику даже открытки ей не пришлет, не то, чтобы подарка. Она не станет требовать подарки, благодарного внимания, любви, но каково ей при этом?
Невозможно полюбить дочерней любовью того, в ком нет твоей крови так же, как невозможно полюбить родительской любовью того, в ком нет твоей родительской крови потому, что здесь нет этой прочной связующей нити – кровное родство. Здесь остается надеяться только на голос совести, а с совестью всегда можно договориться, когда голос крови молчит.
На следующий вечер в ночную смену на заводе я предложила этой женщине-сироте: «Хочешь, я расскажу тебе, как живут с родной матерью?». В эту смену я опять ничего не связала, отложив спицы, углубляясь в воспоминания жизни. А она слушала молча, без эмоций. В следующую смену она подошла ко мне и сказала: «А ты знаешь, я тебе не верю». Вот так. Про мачеху хоть что говори – все будут верить. А про родную мать скажи что-нибудь, не соответствующее сложившемуся стереотипу – тебя же обвинят во лжи.
Так что же лучше – приемная семья или детдом? У сирот об этом спросить надо.
В период перестройки в нашем районе ликвидировали детский дом, переводя воспитанников в другие детские дома – оптимизация во всем, в образовании, в здравоохранении, и в структуре детских домов тоже. Работники детдома знали, какая это трагедия для детей и разрешали разбирать детей даже престарелым людям в обход всех правил. Люди откликнулись сердцем. Некоторые уезжали за одним ребенком, а возвращались с двумя. Но все равно выбирали красивеньких, хорошеньких, умненьких, словно товар на прилавке. А невзрачного сопливенького мальчика никто не хотел брать. Он ходил по поселку, со слезами заходя в каждый двор и просил, чтобы его взяли. Когда приезжали за другими детьми, он заливался слезами от того, что его никто не выбирает. И вот стало ясно, что его повезут в чужой детдом. Если его зашугали ребята в своем детдоме, чего хорошего ждать в чужом? Почему он такой никому ненужный?! Мальчик повесился.
Повезло тем, кого взяли в семью на воспитание, но повезло ли приемным родителям – это покажет жизнь.
Волею обстоятельств, пришлось нам переехать в город, где жила средняя сестра. Это гораздо ближе к родителям. Но, как говорится, чем дальше – тем родней. Отношения еще больше усложнились. Если раньше я могла долгое время не приезжать к родителям потому, что это далеко, то теперь я близко. Когда я приезжаю, мне всеми знаками дают понять, что лучше бы не ездила, тебе здесь никто не рад и детям твоим тоже. Если я не приезжаю - опять плохо, мама всей деревне жалуется, что я такая неблагодарная дочь, никогда не навещаю родителей. В ответ на мои письма она пишет такие, от которых я просто, без всяких преувеличений, заболеваю на несколько дней: все валится из рук, трудно дышать, разбитость во всем теле. Самое возмутительное, что они были полны клеветы. Видимо, ее изощренному уму невозможно было найти зацепку для разрыва отношений, и она придумывала, не стесняясь, такое, что просто уму непостижимо. Наконец, на очередное письмо я написала в ответ, что сохраню ее письмо, чтобы она никогда не смогла отказаться от своих слов. Это ее образумило, такого она не ожидала, и писать мне перестала. Но это не мешало ей обливать меня грязью перед людьми, которые все пересказывали мне, когда я приезжала, хоть я их об этом не просила.
На исповеди у священника я признаюсь в том, что не могу любить Богородицу, особенно когда говорят, что она любит людей, как мать, что у меня эти слова вызывают щемящую боль потому, что я не знаю, что такое, когда мать любит, я знаю, что такое, когда мать ненавидит. «А Вы своих детей любите?» - спрашивает священник. «Да – отвечаю я – они мне дороже своей жизни. Я вся растворилась в них и в любви к ним». «Вот, Богородица любит Вас так, как Вы любите своих детей» - отвечает мне священник, и его ответ примиряет меня с Богородицей.
Вот ведь какая деталь – мама, прежде ярая атеистка, стала очень религиозной, когда к вере обратился чуть ли не весь народ. Если слово «апостол» ранее для нее было ругательным, то теперь совсем иначе - она стала самой активной участницей в деле восстановления церкви в селе. Ее избрали старостой. Она лично ездила в Тобольск за колоколами для церкви. Пока не было священника она, по благословению, вела службу, причем наизусть. Теперь она читает и утренние и вечерние молитвы, отводя этому несколько часов. Всех назидает, к ней обращаются по всем вопросам те, кто только переступает порог церкви и ему все непонятно. Её знает лично сам Владыка. На исповеди она кается со слезьми, что очень угодно священнику. Но ничего в ее сердце не изменилось. И не одна она такая - страстно верующая и страшно ненавидящая. Это тип людей, какие встречаются не редко при церквях.
У татар есть поговорка: чтобы хорошо поработать – надо провиниться. Может и здесь такой же принцип? Накопив дел, за которые нельзя и надеяться на Царствие Небесное, они изо всех сил стараются загладить свои дела трудами на благо Церкви. В разговоре один батюшка на мое мнение о том, что в святом месте должны работать чуть ли не святые люди, ответил: «Да, я знаю неблаговидные дела некоторых. Но ведь о чем их ни попроси – они расшибутся, но моментально исполнят. А что рассматривать их грехи, если все люди грешные». Вот и получается, что каждый человек, будь он добрый или злой, праведник или преступник может быть полезен не только обществу, но и Богу. А как же главная заповедь Христа – возлюби ближнего своего? Поэтому, я стараюсь приходить в ту церковь, где я никого не знаю, чтобы не претыкаться на людях, а сосредоточиться душой и мыслью на Великой тайне Мироздания, на общении с Тем, Кого не дано ни видеть, ни слышать, но Он присутствует везде и во всем.
У меня двое детей. Перестройка, бедность, но я выкраиваю деньги, чтобы навестить родителей. Иногда мы едем в одном автобусе с сестрой, у которой тоже двое детей и почти такого же возраста. К остановке автобуса подъезжает на своей машине отец, берет в машину сестру с ее детьми, разворачивается перед нами и уезжает. А я иду через всю деревню со своими детьми. Я привыкла к такому, но я не соображаю, что это все на глазах моих детей, и я своим смирением подаю им пример согласия на такое с ними обращение!
И вот однажды отец сорвался. А я, как на грех, пока шла с детьми до родительского дома, зашла к знакомым пчеловодам и, соблазнившись, что у них мед намного дешевле, чем у нас в городе, купила меду, истратив при этом деньги на обратную дорогу.
Отец встретил меня у крыльца дома. Он был бел в лице от сдерживаемого гнева. И вот он мне говорит, чтобы мы убирались и больше не приезжали и не звонили и не писали. Я слушала с чувством облегчения – словно нарыв прорвался. Наконец-то все определилось, кончилось это выматывающее положение. И конец положил он сам, а не я. А я просто выполняю его волю. Но вот какая ситуация: впервые у меня нет денег на обратную дорогу. И я обращаюсь к маме с просьбой дать мне в займы денег на дорогу. Мама, режиссер и сценарист происходящего, отвернувшись, сказала: «Нет». Я пошла в деревню и заняла денег у своей одноклассницы и тоже с чувством облегчения.
Мы уехали и до сего времени я в точности выполняли приказ отца - не приезжала, не звонила, не писала.
А сегодня пришло известие, что отец умер.
Под стук вагонных колес мы приехали в Ишим и идем к младшей сестре. Она сидела на полу, прислонившись спиной к стене, согнув ноги в коленях, на которых лежала ее рука с сигаретой. Рядом стояла недопитая бутылка вина и пепельница с кучкой пепла. Было понятно, что она так провела ночь. Слезы были уже выплаканы, и она спросила устало, будем ли мы есть с дороги, или сразу поедем? Мы ответили, что кусок в горло не лезет, лучше ехать – там дел много. Мы поехали на ее машине, и она за рулем. Она гнала с дикой скоростью. Мы просили ее остепениться, учитывать, что у нас всех троих по двое детей. Она в ответ отхлебывала из бутылки, стоящей рядом с рычагом переключения передач и хохотала, запрокинув голову. Мы откинулись на сидения и решили, что лучше молчать. Но машина летела по прямой, как стрела – отцовская кровь. Он тоже, даже будучи пьяным, вел машину всегда надежно, не зря был награжден медалью «За безаварийный труд».
Приехали и входим через настежь распахнутые ворота в дом. Людей немного, та уважительная к отошедшему тишина. Мы подходим ко гробу, и я вижу отца. Он изменился ужасно! Желтая безжизненная кожа обтянула очень похудевшее лицо, и ясно проступили черты бабушки. И вдруг до меня дошло то, что столько лет было перед моими глазами: он же сын! Он сын бабушки! Как же счастлива она, что не дожила до этого дня!
Я смотрела в его лицо, успокоившееся после страшных предсмертных мук, и содрогалась от своего жестокосердия. Ведь он был очень добрым и очень совестливым человеком. Наверняка он сам страдал от того, что выгнал нас тогда, что сгоряча лишнего наговорил. Ну что было бы мне сделать хоть маленький шаг к примирению – написать простенькое письмо, словно я и не помню давно, что там было, и разрядить таким образом ситуацию! Он вот теперь спокоен, а я буду до последних дней это помнить и себя корить.
Мама сидит у гроба и говорит: «Перед смертью все детей своих вспоминал. Все кричал: «Людка! Ленка!»» Все покосились на меня. Людей немного, и я вижу каждого, но делаю вид, что ничего не слышала и ничего не замечаю. Только тетя Нина резко повернулась ко мне с отчаянным взглядом и резко отвернулась в окно, выходящее во двор. Я сделала вид, что и этого не заметила, но я точно знала, о чем она вспомнила.
Она смотрела в то самое окно, в которое смотрела я, когда они с мамой разговаривали во дворе. Это было еще в студенческие годы, когда я в очередной раз со слезами обиды пришла к тете Нине в дом и, наплакавшись, обратилась к ней: «Тетя Нина, почему они так ко мне относятся? Может я им не родная? Я очень похожа на мать. Может, у меня отец не родной?». Тетя Нина в испуге отпрянула от меня: «Господь с тобой, Ольга! Ты ихна дочь! Ты ихна перва дочь!». Обессиленная и успокоившаяся от выплаканных слез, я пошла домой и стала собираться к отъезду. И вдруг взгляд мой упал в это самое окно, и я увидела, что тетя Нина что-то говорит моей маме. Мама стояла, скрестив руки под грудью, и смотрела куда-то вдаль поверх крыши дома со своей загадочной улыбкой. Я поняла, что речь идет обо мне, но мне уже некогда на это обращать внимание, надо не опоздать на автобус. Собралась, надо уходить, а дома никого нет, и во дворе никого нет. Это для меня привычно, что меня никто не встречает, и никто не провожает. Я закрыла дом на замок, положила ключ в условленное место и пошла. А через неделю получила от мамы короткое странное письмо: «Ты уходила, а я стояла за углом, смотрела тебе вслед и ревела».
И, задумавшись, я насмелилась, наконец, обратиться к своим односельчанам, не известно ли им то, что неизвестно мне? И первая же, к кому я обратилась, выложила мне все за одну минуту! "От людей на деревне не спрятаться, нет секретов в деревне у нас…." Мне даже рассказали, что меня хотела забрать к себе бабушка. Ей не отдали. И она плакалась своим подружкам, что жалко ей ребенка-то, ребенок то ведь ни в чем не виноват. Я и от мамы слышала не раз, что бабушка просила отдать ей меня, но мама не объясняла почему, а только пылала злостью в адрес свекрови, которая осмелилась ей - матери такое предложить! Вот ведь какое дело – и мешает постылый ребенок, а отдать невозможно, чтобы не пострадала репутация.
К чему эти тайны? От кого? Для людей это не тайна. От меня? Это только вносит недоразумения и только усложняет жизнь. Чем разыгрывать эти жизненные спектакли, придумывать причины, не лучше ли откровенно поговорить? И я бы просто не мозолила глаза своим надоевшим присутствием, а меня бы не упрекали в том, что я не бываю у своих родителей. Столько лет терпели в доме, как чирий, выкормили, вырастили - ну хватит уже, все обязательства перед тобой выполнены. Зачем ты опять здесь, да еще со своими детьми? В откровенной открытости можно было не доводить до такой степени обострения, что пришлось вот так разрубать их! И пусть бы создались доброжелательные отношения, с благодарностью за то, что я все-таки росла в доме, в семье, у меня есть сестры, тетя Нина дедушка, бабушка….. Да… у меня ведь была бабушка, которая секунды не думая, бросилась отрывать меня от электрического провода и спасла меня! Она ведь все знала и не взвешивала, стоит ли отдавать свою жизнь за неродную внучку! Бросилась! Святая женщина!
Почему я не благодарила ее за этот подвиг, никак не радовала, не ухаживала за ней, когда она слегла и не могла уже вставать до самой смерти?! Потому, что это вызвало бы гнев матери, которая ее ненавидела. Боялась лишний раз прогневать маму, а все равно не угодила, зато теперь мучает совесть перед памятью о бабушке. Жить надо так, чтобы ночью спать спокойно. Почему я не замечала, какие замечательные у меня бабушка и дедушка, не интересовалась ими, ни в чем не помогала. Многие даже и не знают, что есть такие люди, как они. Их благородство не на показ, их самоотверженность от сердца без ожидания благодарности. Как же мне повезло, и как же я это не ценила при их жизни! И я даю себе обещание, которое в тот момент казалось невыполнимым: разыскать место захоронения сына бабушки с дедушкой, погибшего, как сказано в похоронке, на территории Германии и увезти на его могилу горсть земли из палисадника его родного дома.
………………………………………………………………………………..
Наступит время, когда я смогу найти могилу, и средства на поездку, и увезти на нее землю и небольшую гранитную плиту с надписью, и прочитаю над его могилой молитвы и сожгу, привезенные с Родины свечи. Это было мечтой бабушки, которая оплакивала погибшего всю жизнь и готова была продать и дом и все имущество, чтобы хоть раз обнять могилу сына. Но при ее жизни это было невозможно - все границы для простых людей были закрыты. Когда я увидела могилу, в которой на чужбине покоится тот, о ком так страдала мать в России, у меня сами собой полились слезы. Наверное, это были слезы моей бабушки.
………………………………………………………………………………
Вот гроб с телом отца вынесли на улицу. Подошла машина с открытыми бортами. Гроб поставили на платформу машины, вокруг гроба сели мы – самые близкие люди и процессия последовала к деревенскому кладбищу.
У могилы гроб поставили на табуретки, и близкие люди стали подходить для последнего прощания. Они подходят, что-то говорят и, сдерживая брезгливость, коротко целуют его в бумажный венчик, что вокруг лба. Я подхожу последней. Подхожу к человеку, который дал мне свою фамилию, ввел меня в свою, очень уважаемую всеми жителями села, семью, в доме которого я жила и росла. Я кладу свою руку на его безжизненно холодные твердые, сложенные на груди, очень натруженные в этой жизни, руки и говорю: «Прости меня, отец». Чувствуя всем своим существом напряженное недовольство мамы и всех окружающих, я наклоняюсь к его лицу и, не торопясь, с чувством целую его в желтую, впалую щеку.
……………………………………………………………………………..
С уходом отца отношения с матерью не улучшились, но усложнились отношения с сестрами, которые тоже узнали, что я не совсем для них своя. Казалось бы, что изменилось оттого, что они об этом узнали? Мы жили в одной семье, в одном доме, я осталась прежней, они остались прежними, а как узнали – так между нами холодная пропасть отчуждения. Они сразу же вошли в другую роль.
Мама живет благополучно в доме, оставленном ей отцом. Бог видит и откликается на желание каждого, но исполняет с учетом и других людей. Невозможно даже вообразить, как отец пережил бы, если бы они развелись. Он просто не смог бы жить, не видя каждый вечер после тяжелого трудового дня любимых дочерей в своем доме. Его сердце просто разорвалось бы от боли, если бы его дочери кого-то чужого назвали папой. Дал Бог ему жить до конца дней в своем доме, и в нем отойти ко Господу. И до конца он был счастлив своими дочерями. Даже если они его огорчали, все равно в них было его счастье, которое он ни на что не променял бы.
Мама получила желанную свободу. Женихов у нее много. Она не раз выходила замуж и узнала, что такое, когда новый муж – никто для ее детей, а его дети ей тоже не нужны в доме. Она поняла, как нелегка такая жизнь, когда со всеми этими обстоятельствами надо считаться, и что она на такую жизнь не способна. Но самое главное – молодость уже за горами. Не видя себя со стороны, не чувствуя возраста душой, она ждет красивых, способных на все мужчин. А приходят какие-то дряхлые, некрасивые, лысые, беззубые, про сексуальные утехи давно забывшие, просто желающие пристроиться к какой-нибудь женщине для удобства жизни. Она их брезгливо отвергает, а вскоре узнает, что их уже и Бог прибрал. Любви уже никакой нет в перегоревших и остывших сердцах. Все не то, все не так, как в молодости. Постепенно все ее ровесники покинули этот мир, и теперь у нее только поклонники намного моложе ее, и любовь заменяется игрой в любовь. Очередной поклонник - вдовец моложе ее на шесть лет, морщинистый, почти лысый, но еще трудоспособный, и без него в хозяйстве никак. Он усаживает ее на стул на крыльце, как царицу на трон, чтобы она любовалась, как он колет дрова. Он колет дрова и оглядывается, чтобы убедиться, что она на него смотрит. Наработавшись, подходит к ней, падает на колени, целует ноги, руки и умоляюще просит разрешения поцеловать в щечку. Она, сдерживая брезгливость, смотрит на него со своей загадочной улыбкой и знает, что он будет больше рад, если она откажет ему в близости, чем, если согласится – тогда разрушится игра. А так он играет роль сгорающего от страсти поклонника и сам собой любуется и гордится своими сердечными муками. «Ноги целовал, руки целовал, с тебя довольно» - говорит она с царской снисходительностью и встает со стула, не так упруго, как прежде, но такая же прямая, гордо держа седую голову с пышными вьющимися волосами, давая понять, чтобы он следовал за ней в дом. И вот оно счастье – они вместе обедают! Потом они будут читать газеты - каждый свою; разговаривать о детях - каждый о своих; он пойдет в свой дом, чтобы завтра вновь прийти и работать за один только ее взгляд, а она останется в своем доме.
В слякоть ли, в холод ли, в гололед ли я еду к своей маме, притом, что нет между нами ни теплых, ни сердечных отношений. Натянуто улыбаясь при встрече, на другой день она уже яростно кричит: «Да кто тебя сюда тащит!». Но есть между нами нерушимая нить – кровная связь. Разрушить эту связь не возможно потому, что мать во мне, она - даже не часть меня, а во всей мне. Я вижу ее, глядя на себя в зеркало, слышу в своем голосе звуки ее голоса, так же зажигательно танцую. Но даже если бы и не походила на нее, я чувствую ее в себе. Я плоть от ее плоти и кровь от ее крови. И эта кровь не молчит, у нее есть голос – голос крови. Она может отбросить то, что от нее отделилось, а отрубленная ветка сохнет. Поэтому брошенные дети ищут своих матерей, а бросившие матери, если и ищут, то с надеждой на их помощь в старости. Мать может ненавидеть свое дитя, а рожденный ею может только страдать. Взросление в том, чтобы это осознать и просто принять, как свой крест. Крест не в том, чтобы пережить детство, а в том, что человек, с детства приученный жить в положении нелюбимого, не умеет жить в роли любимого, как бы это ни казалось просто со стороны. И сумеет же он в жизни найти привычную для себя нишу, сколько бы ни было у него возможностей для другого варианта жизни. И, вроде бы, хочет выбиться из этой ниши, и знает, что ему в жизни нужно, а не получится. Лучше просто ценить жизнь, приняв судьбу, какая досталась.
Зачем об этом писать? А затем, что нас таких много. И каждый из нас скажет так: «Да, об этом надо говорить, но только я не буду». Не за себя, а за всех нас с такой судьбой я это пишу.
«Не судите, да не судимы будете - сказано в Библии. Не могу знать, как бы я относилась к ребенку, который ежедневно напоминал мне о том, что хотелось забыть, вырвать из жизни этот кусок жизни.
Не знаю, как бы я растила неродного ребенка. Любить его, как родного, я бы не могла. Кто не разделяет чужих и своих детей, он это внешне не разделяет, а в душе - это две большие разницы. Но и обижать чужого ребенка я бы не стала. Так отец и не обижал, но любить одинаково не мог. А лицемерить он был не способен, да я бы все равно почувствовала неискренность.
Слава Богу за то, что появление моих детей было счастьем для нас – их родителей.