Родился Василек в глухой деревне в начале 70-х. Был он вторым ребенком в семье – четырьмя годами ранее на свет появился брат Борька. Вторым и последним, после него мать рожать не стала, хоть и говорили соседи, что надо бы девочку. «Им надо – пусть и рожают», – отмахивалась Валентина и честно признавалась, что и Василька бы не родила, да завалилась у печки, сознание терять стала, муж и сказал, оставляй, а то и сама помрешь, и Борьку сиротой оставишь. Между ними она сделала четыре аборта.
Детство у Василька было счастливое, хорошее. Нормальное деревенское детство. Батя попивал, конечно, а кто без греха? Попробуй-ка целый день на тракторе: дррын-дррынн, потом всю ночь в башке стучит, до утра. Надо ж как-то и отдыхать. Мать работала в колхозе, держала двух коров, поросят, до тридцати овец, кур. Огород, само собой. Ребятами никто особо не занимался – были бы сыты. Бегали по двору, лепили из глины трактора, дрались.
Бывали и биты.
Возвращается раз мать с работы домой, а они все подушки на пол покидали, перо по избе летит, играют, значит. Рассердилась Валентина, это ж убирать сколько. Она как суббота, всегда ведь полы намоет, наскребет, белье сменит, пыль вытрет… А тут снова-здорово и вторник только. Ну и проучила сынков, значит. Ходит Валентина по хозяйству и слышит голосок младшенького:
– Бять, бять.
– Борь, а что это Васька говорит?
– А он говорит, что наша мама – ****ь.
Потемнело тут в глазах у Вали. Вся жалость как будто куда-то делась. Ведь была она честная. А тут от родного сына услышать такое. Мыслимо ли это? Взяла она тут мужнин ремень и… отходила Ваську так, как и сама от себя не ожидала. Взяло сердце.
Борька спужался, на печку забрался. И Василек к нему приполз. Плакал, плакал да и уснул. Валентина только подойдет, послушает – дышит, нет? Дышит. Спит.
К ночи проснулся, попросил жалко:
– Пить… пить…
А Валентина и отвечает:
– А я тебе ни есть не дам, ни пить не дам. А поеду завтра у Кунью, – райцентр то есть, – отвезу в детский дом, а сама на базаре куплю хорошего мальчика, который будет знать, как с матерью разговаривать.
И все. После этого слышала Валя от Василька только «мамочка, мамочка». Ни одного грубого слова не было.
Подошла пора Васильку сесть за парту. Старший Борька уже к тому моменту жил в школе-интернате, за семь километров от деревни. Приезжал домой на выходные да на каникулы. Ох и тяжко было от дома отрываться… От печки, от мамки, от всего привычного. К тому же тяги к наукам Василек не обнаружил. Борька – тот был злой, хваткий, один из первых учеников в классе, а Василек – совсем другой, мягкий и будто расслабленный. Первые годы он еще как-то учился, а потом все больше по сторонам смотрел. За двойки из интерната выгоняли, это означало, что нельзя было оставаться на ночь, надо было ходить из дома пешком. Так он когда дойдет, а когда застрянет где по дороге, не попадет вовсе…
Мать ругалась, била кипятильником. Но Василек зла не держал. Борька не так, тот всю жизнь помнил обиды. А Василек – отходчивый. Била? Ну так за дело била. За успеваемость, за бычки…
Сдав экзамены на пятерки, Борька поступил в техникум в город. Остался Василек при родителях один. Младшенький, любимый, ласковый…
Молодежь из деревни разъезжалась. Подался и Василек. Поступил в училище. Учиться не смог, выгнали. В другое – та же история. Все ему было как-то лень, как будто было ему в жизни ничего не надо, ничего его не влекло, не хотелось никому ничего доказывать, ничего добиваться. Борька вовсю крутился в каких-то фирмах, с каким-то мясом, торговал на рынке, а Василек устроился на завод, получил комнату в бараке – и рад. И в выходные, и так, когда прогуляет – всегда в деревню. К мамке, к батьке. Домой.
Ну и любила его мать за то, конечно. Любила, потому что любил. Просил любви. Старалась жалость не показывать, а оно все равно прорывалось. Наложит торбы с продуктами, соленьями-заговеньями, барана зарежет – все Васе. Василечку милому.
Признакомился Вася с девушкой, женился. Родили дочурку. И отцом оказался хорошим, любящим. Все тетешкался, все баловал, на ручках носил. Только работать не мог. Как долго работает – так устает как будто… Словно завод кончается. То запьет, то так… прогуляет…
Мать, ставшая теперь бабой Валей, все ругалась, а что она поделать-то могла? Сынок давно уже спал вдоль лавки, учить было поздно…
Помыкавшись лет семь и сообразив наконец, что с Васильком каши не сваришь, супруга подала на развод и уехала в большой город. Больше, чем по жене, скучал он по дочери. Но жизнь свою не изменил, не имея для того то ли сил, то ли желания.
Периодически халтурил, устраивался на работу. В остальное время пил или спал. Лето всегда проводил в деревне, ловил рыбу на озере, косил траву, помогал родителям по хозяйству. Не лихо, конечно, но что-то делал…
Шел за годом год, бараки, выстроенные еще до войны, начали расселять. От города жильцам давали комнаты в хороших, благоустроенных квартирах. Все рады, один Василек не рад – как из дома-то уехать? Уж двадцать лет прожили, с соседями со всеми почти породнились, зачем куда-то уезжать? А что печка да ведро у входа – так не привыкать, всю жизнь так жили.
Дождался, пока спалили барак. Делать нечего, поехал в квартиру… Дали ему комнату в двушке, сосед – парень молодой какой-то, почти не появляется. А всех, кого раньше знал, раскидали по городу… Опять привыкать, опять перестраиваться…
Жил бы, кажется, всю жизнь на одном месте, врос бы в землю, корни пустил – так нет, не дают. Жизнь идет, все требует чего-то, все торопит, теребит, не остановиться, не помечтать, не задуматься.
Борька, приезжая раз в год к родителям, все поминал старое, кипятильник, ремень, все доказывал что-то. Мать плакала, утирала слезы грязноватым рукавом домашнего халата: «Что было, то прошло, зачем ворошить?..» Борька ярился, расходился: «Ты только Василька любишь, ты его всегда больше любила, маленький потому что».
А Василек не понимал. Уходил из избы, не спорил. Била – значит, было надо, как не бить? Она мать – значит она права… А спорить – зачем? Кому от того легче?..
Да, работать он не хотел, ленился, но и чужого никогда не брал. И был в этом не столько страх перед наказанием, сколько искреннее непонимание – зачем? Для чего? Картохи по весне насадить – и будешь сыт. А если мать барана зарежет – и совсем хорошо…
Валентина померла на семьдесят шестом году жизни. Вышла во двор собаку покормить – и упала. Обширный инфаркт, мгновенная смерть.
Без нее в доме все как будто сразу развалилось. Не стало ни еды, ни порядка, даже того, что был – порядка деревенского, не городского… Батя запил, не в силах справиться с обрушившейся бедой. «Нет у меня теперь хозяюшки, сам я себе и хозяин, и хозяюшка», – плакал он, роняя слезы в стакан. Пил и Василек. От горя и по привычке. Как унять тоску по той, что была дороже жизни, было непонятно.
Батя ругался, пытался наставить на путь… Да что он мог. Раз, разошедшись в пьяном угаре, схватился за нож. «Я тебя породил, я тебя и убью». Ударил в грудь… а потом, как увидел кровь, текущую по белой майке, сам же и испугался, побежал к соседям вызывать скорую – вмиг отказавшие руки набрать номер на мобильном не могли.
Придя в себя в больнице, писать заявление Василек не стал. Что возьмешь со старика… Сиротство жгло душу до дна. Не стало мамки – и никому не нужен, никому… Все бы, кажется, отдал за ненаглядную, чтоб вернулась, засуетилась по хозяйству, загоношилась, как бывало, у печки… Мечты. Пустое.
И пошла дальше жизнь, по-прежнему… Только уже без матери. Василек все так же ездит в деревню – батя зовет, одному скучно. Сажает картошку, ловит рыбу. Периодически устраивается на работу, но хватает его всегда ненадолго. Кто знает, живи он в деревне, по-старому, по-крестьянски, может, был бы мужик как мужик… Хоть нет в нем хватки и какой-то упертости и злости, как у старшего брата, но никто не назовет его равнодушным или жадным. Он проведывает тетку, одинокую бабу Маню, он поставил оградку на могиле ее безвременно ушедшей непутевой дочки… Не было бы Василька – выходит, и заняться этому было б некому, баба Маня не в силах, а других детей у нее нет. Но жизнь современная, городская, требует другого. Не все успевают… И остаются по обочинам неприкаянные, неопределившиеся, словно не нашедшие своего места люди.
16.01.21