Христова любовь к ближнему в «миру» не работала, поняла Арина. Ещё она поняла, что надо быть такой как все, а с Родиным и его компанией говорить на их языке, другого они не понимают.
…Валентина Филипповна вошла в класс и оцепенела от увиденного. Десятый «А» лежал на партах в приступе неудержимого смеха, а на доске красовались выведенные каллиграфическим почерком стихи:
«Всю неделю мается Неделин:
Рейтинг опустился до нуля.
На него глаза бы не глядели —
Плоский, как листок календаря.
Получила кренделей Зозуля,
Ремешка отведала Бадья.
Родин в одиночестве кукует,
А друзей не стало ни …»
Валентина Филипповна машинально «дописала» последнее слово и посмотрела на Родина, увлечённо рисовавшего что-то на парте. В классе раздались смешки.
— Родин. Прекрати уродовать парту. После урока останешься и будешь оттирать, что ты там намалевал. — И, выдержав паузу, проговорила ледяным тоном: — Автора сего шедевра попрошу встать.
Писать так красиво умела только Зяблова. Но она не могла — написать такое! И всё-таки написала. Парадокс. Девочка, можно сказать, социализировалась. Влилась в коллектив. Вот тебе и православная гимназия. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… (прим.: 9 декабря, день святого Георгия (Егория), единственный день в году, во время которого в XI–XVII веках крепостные крестьяне могли переходить от одного помещика к другому.)
Забывшись, она проговорила последнюю фразу вслух, и снова класс лежал на партах, корчась от смеха. Теперь смеялся и Родин, вытирая рукавом мокрые щёки. Плакал он, что ли? Или это от смеха?
Валентина Филипповна подняла руку, призывая класс к порядку. В наступившей тишине Арина поднялась из-за парты. Ответила нагло, в духе Пашки Родина:
— А что? Написал же Маяковский в стихотворении «Вам»: "Вам ли, любящим баб да блюда,/ жизнь отдавать в угоду?!/ Я лучше в баре б**дям буду/ подавать ананасную воду!", — с выражением продекламировала Арина.
На класс обрушилась тишина. Седьмой «А» не дышал — предвкушая, обмирая, блаженствуя… Валентиша ужаснулась.
— А что? Маяковскому, значит, можно, а нам нельзя? — в наступившей тишине спросила Арина.
— Кто дежурный? Почему доска грязная? — ушла от ответа Валентиша, понимая, что этот раунд она проиграла… И кому? Девчонке в нелепых нитяных колготках и самовязной кофте. Её и девушкой не назовёшь, а ведь шестнадцать лет.
На перемене к ней подошёл Сашка Зоз.
— Чего тебе? — грубо спросила Арина. При всех Зозуля ей ничего не сделает, а после школы она от него убежит, она быстро бегает, и гайморит почти прошёл, бабушка вылечила! Арина довольно улыбнулась.
— Ты это… Про нас больше не пиши, ладно? — робко попросил Сашка. — Нам-то с Неделей ничего, терпимо, а Бадеха обиделся. За бадью.
— Я не буду писать, — пообещала Арина.
— Поклянись!
— Клянусь своей могилой.
— Так у тебя же нет могилы.
— Будет, если нарушу клятву, — заверила Сашку Арина. — А вы… Если ещё хоть раз меня Зябой назовёте, я такое про вас сочиню… Басню Сумарокова переделаю, света божьего не взвидите. Соплями обхлебаетесь! — пообещала Арина.
— Сумароков это кто?
— Поэт, драматург и литературный критик, жил в восемнадцатом веке. Мы его в гимназии проходили:
«Прогневавшие льва не скоро помирятся;
Так долг твердит уму: не подходи к нему.
Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,
Однако ведь и он такая же скотина…»
— Не-не-не, мы не будем, — испугался Сашка неведомого Сумарокова. Девчонка-то с сюрпризами, вот — кто бы мог подумать! Напишет про них «басню», и тогда жди беды… Всем классом распевать будут.
— А как нам тебя звать-то?
— По имени. А можно зябликом, меня в гимназии так звали, — великодушно разрешила Арина.
— Слу-уушай… А чего ты в детских колготках ходишь? У тебя ноги больные, да?
— Нормальные у меня ноги. Просто гайморит, мне простужаться нельзя, а из окон дует, — объяснила Арина. — Мне в школу нейлон не разрешают надевать, летом только можно.
— А ты и летом в колготках ходишь? Культурная, типа?
— Я только в городе, а на даче в шортах хожу.
— Ты?! В шортах?! — изумился Сашка.
— А что?
— Да ничего. Я просто так спросил. Спросить нельзя, что ли? А на физру почему не ходишь?
— У меня освобождение. Там бегать надо и прыгать, а у меня гайморит. Нужна мне ваша физкультура… Я в студию хожу, хореографическую, занятия шесть дней в неделю по три часа, мне хватает, — улыбнулась Арина.
За их беседой наблюдали одноклассники. Близко однако не подходили: к Зозуле с вопросами лучше не лезть, его даже Родин побаивается.
Сашке почему-то стало стыдно.
— Ты это… Не сердись. Мы не хотели. Нас Пашка заставлял.
Арина ему не поверила, но молчала. Сашка, воодушевившись, продолжил:
— Поклянись, что никому не скажешь!
— Могила!
— Бадеха в тебя… Короче, нравишься ты ему, сам сказал. Но смотри, если кому проболтаешься, тебе не жить.
— Нужен он мне больно… — поморщилась Арина. — Так ему и передай.
— А про ремень откуда узнала? Бадеха никому не говорил, даже Пашке. Только нам с Неделей.
— Он правда ремня получил? Так ему и надо! — обрадовалась Арина. —Саш, я правда не знала. Просто так написала, для рифмы. А что?
Сашке стало смешно. Влип Бадеха капитально, дома отодрали, в классе добавили… Просто так, для рифмы. Зоз заржал совершенно по-жеребячьи… И замолчал, наткнувшись взглядом на перекошенную от злости физиономию Родина.
— Ты это… Домой сегодня через главный вход не иди. Там Пашка ждать будет.
— А как же…
Сашка нагнулся к её уху:
— В девчачьем туалете окно во двор выходит, внизу клумба, прыгать мягко. На, держи. — И протянул ей карандаш «KOCH-I-NOOR». — Я не украл, я так, на время взял… Классный карандашик.
Из школы Арина «вышла» через окно, высокий первый этаж преодолела без страха, на клумбу спрыгнула, не испытывая угрызений совести, протиснулась между прутьями ограды и домой пришла в прекрасном расположении духа.
***
Класс недоумевал: гроза школы, мелкий пакостник и воришка, Сашка Зоз всю перемену о чём-то разговаривал с Зябловой, и в ухо ей шептал, и смеялся, и Арина смеялась. А Валентиша не наказала её за стишок, и родителей в школу не вызвала. «Шедевр» декламировали всем классом, а самые отчаянные заменяли «кренделя» общеизвестным синонимом и договаривали недописанное последнее слово вслух.
Аринино «А что?» было принято, что называется, единогласно. Риторическую фигуру речи, вопрос-утверждение, не требующий ответа в силу его крайней очевидности, седьмой «А» применял грамотно и весьма активно.
Валентина Филипповна задавала себе вопрос: что же случилось с робкой девочкой, которая три года пасовала перед грубостью, отступала перед наглостью, а на уроке боялась поднять руку? И вдруг взорвалась как петарда. На такой поступок не осмелился бы никто из класса. И ответить, как ей ответила Арина, никто бы не посмел. Надо будет побеседовать с её опекунами…
Звонок Вечесловым ничего не дал.
— Девочке шестнадцать лет, время взросления, гормональная перестройка организма, — оправдывался Иван Антонович. — И если вы, педагог, не можете с ней справиться, то что говорить о нас? Мы ей даже не приёмные родители, мы опекуны. Что мы можем?
— Вы хоть знаете, что она сделала?! Она стихи написала, с матерным словом. На доске. Перед уроком. И если вы не примете мер…
— То что?
— То есть как это — что? Антон Иванович, вы всё шутите, а я просто в ужасе!
— Иван Антонович.
— Что?
— Не что, а кто. Иван Антонович я. А супруга моя Вера Илларионовна. Извольте запомнить.
— Из… извините. Иван Антонович. Поступок Арины нельзя оставить безнаказанным. У нас отъявленные хулиганы матом при учителе не ругаются, а она…
— А не при учителе, значит, ругаются?
— Иван Антонович! Мы не о них сейчас говорим. Мы говорим о…
— Не о них? — удивление в голосе Вечеслова казалось искренним. — Ну как не о них? О них самых. Об отъявленных, как вы изволили выразиться. Вы первая начали, а я…
— Мы говорим о вашей дочери. Опекаемой, то есть.
— Внучка она нам. Родная. Четвёртый год с нами живёт, а как будто всю жизнь. Так что она натворила? Матом ругалась?
— Не ругалась. — Валентина Филипповна с её десятилетним педагогическим опытом чувствовала себя перед Вечесловым ученицей. Отставной вояка выворачивал ситуацию так, что ей отводилась роль свидетеля. А ведь она обвинитель! Да что с ней такое… С девчонкой сопливой не смогла справиться, теперь вот с её опекуном…
— Она написала на доске матерное слово. И сорвала урок алгебры, — отчеканила Валентина Филипповна, выдерживая между словами театральные паузы. Словно ставила точки: «Она. Написала. На доске. Матерное слово. И сорвала. Урок алгебры».
— Да что вы говорите? — развеселился полковник. — И какое же слово? Нет, я понимаю, что вам неудобно. Просто скажите, на какую букву начинается, я пойму. Я мужчина всё-таки…
Валентина Филипповна опешила. Опекун, называется! Семейка, называется…
— Собственно, слово она не написала...
— Так написала или нет?
— Нет. — призналась Валентина Филипповна. — Она стишок сочинила. И написала на доске. А в конце поставила многоточие. Иван Антонович, я звоню по поручению директора школы… — соврала Валентиша (идея сообщить об инциденте директрисе пришла в голову неожиданно). — Завтра она ждёт вас у себя.
— Это зачем?
— Но ваша Арина… Она же… Это серьёзный проступок!
— Серьёзный проступок? Многоточие в конце фразы? А дежурный куда смотрел? — проявил осведомлённость Вечеслов. — Есть же в классе дежурный? Должен вытереть доску к началу урока. Вот с него и спрашивайте. А вы и директору доложили — о своей неспособности разрулить ситуацию? Кляузничать побежали? Только палка-то о двух концах… Вы же педагог, вам авторитет ронять нельзя, ни в коем случае. Даже если ошиблись, даже если не правы, не отступайтесь и стойте на своём. Иначе заклюют. Чему вас только в институте учат, — с досадой проговорил полковник.
— Вы чего там молчите? Плачете, что ли? Вы уж простите, милая… э-ээ, как вас звать-величать, забыл.
— Валентина Филипповна, — проблеяла Валентина Филипповна.
— Да. Вы уж простите, если что не так сказал. Вы классный руководитель, инцидент произошёл на уроке. Это ваши проблемы, а не мои. Если девочка виновата, накажите её. Двойку поставьте. За многоточие, — не удержался Вечеслов. — У вас же высшее педагогическое образование! А вы, чуть чего не так, бегом директору докладывать, родителям звонить, жаловаться… мол, с ученицей совладать не могу. У вас ко мне всё? — «дипломатично» закруглился Вечеслов. — Вопросов больше нет? Тогда до свидания.
Валентина Филипповна почувствовала, как вспотела ладонь, в которой она держала трубку. Её ни разу не назвали по имени-отчеству и вдобавок отчитали как девчонку. И кто? Вечеслов, которого она собиралась отчитать сама.
Иван Антонович положил трубку на рычаг и озорно подмигнул жене:
— Учителка звонила, ябедничала. Справиться не может, с нашей-то. Не знаю, что она там сотворила, но в обиду себя не дала, я по глазам вижу. Глаза-то другими стали! И ест с аппетитом, и спит, пушкой не разбудишь, и за вышивание опять схватилась… И с Миланкой своей помирилась. А знаешь, Вера… Девчонка–то выправилась! Вылетела у неё из головы эта дурь, что монашки семь лет вбивали. И учительницу на место поставила, а то привыкла, понимаешь, детей в землю втаптывать. Знаешь главную военную мудрость?
Вера знала. Но отрицательно покачала головой: пусть отставной полковник «расстреляет обойму»…
— Тот, кто первым не наносит удар, первым его получает, — с удовольствием озвучил Вечеслов «военную мудрость». — Вера, что там у нас на ужин? Аринка, ужинать иди. Ты чего там с классной вашей уделала, что она опомниться не может? А-ха-ха… Молодец, девочка! В жизни надо уметь давать отпор. Всепрощенчество — удел слабых.
Метаморфозы, произошедшие с Ариной, полковника не удивляли. Он просто радовался тому, что девочка наконец «выправилась», перестала плакать по ночам, не стояла на коленях перед иконой Матроны Московской, у которой просила о чём-то шёпотом, не разобрать. Попросила бы у него, он бы не отказал.
Вечеслов не знал о том, что месяц назад Вера позвонила своей школьной подруге Рите Пономарёвой, врачу частной клиники неврозов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/01/18/93