Массандровский пляж заливает волною,
лежак одинокий шторм силится смыть.
В стихах я своих о прошедшем не ною,
хоть есть от чего в том прошедшем завыть.
Зачем? Для чего? Жизнь у всех не халва-то!
Хлебнёшь по макушку за все калачи!
Вон тополь сломался, а был в три обхвата,
он рухнул на чью-то хибару в ночи.
И пинию вырвало с корнем, и рухнул
на изгородь стройный такой кипарис,
и шквалы терзают неистово бухту,
и с крыши сорвался на клумбу карниз…
Разбитый киоск. Тент изодранный. Свая.
Настырно и злобно бьёт в стену волна.
И строчка нет-нет да взгрустнёт, не скрывая,
что зимние хляби не любит она.
Но что-то сюда её манит и манит,
умолкшие чайки вновь стали орать,
у бун после шторма полно всякой дряни,
где летом любили мы здесь загорать.
Массандровский пляж неуютен, безлюден,
дождь сеется мелкий, скат склона плешив,
но строчка сюда, подвергаясь простуде,
всё тянется, тянется, грусть приглушив.
Ведь знает: живое рождает живое,
а то, что ушло – навещает лишь сны…
Зачем же так ветер над катером воет,
что вытащен на берег здесь до весны?
Зачем эти тучи несутся так низко
и мечутся в парке листва и грачи,
и солнце средь них бледноматовым диском
несётся к Ай-Петри, чтоб сгинуть в ночи.
Зачем я и сам возле зимнего моря
бубню, как мне кажется, бодренький стих,
пытаясь, все строчки о бедах и горе,
забыть на ветру и повымарать их?..