Звали ветлужанина Егор Михайлович Громов, а по–деревенски, просто Горя. Это был очень колоритный мужик с будто грубовато вытесанным плотницким топором обличьем, работяга и изрядный выпивоха, один из бригады лесозаготовителей и строителей в моём хозяйстве. Жил одинокий колхозный ветеран в крохотной залесной деревушке Сухоречье.
Как – то раз, четвёртом часу осеннего утра всё бродил Горя по одному маршруту – от крылечка до бани и обратно. Всё бродил да швырял галошами пожухлые, будто настриженные из кровельного железа, опавшие листья.
Сам–то он себя чувствовал, но, признаться, плоховато. А, если по правде, всё ждал Горя, когда брякнет запирка в сенцах его соседки, бабки Марьи Коноковой. Накануне обновил он изгородь у её избы и, как водится, угостила она помощника. Да и выпил тот всего ничего – четвертинку «Путинки» под маринованные маслята. Ещё стопочку и хозяйке выкроил.
И всё бы хорошо, и всё бы ладно. Но вечером дружок старинный его навестил, Иванка Буркацкий. Мимоходом из клюквенного болота забрёл. Ну, и употребили приятели скромный Горин запасец крепкого зелья. Да, видать, лишконько получилось. Вот старый организм и воспротивился форменному над ним издевательству, развинтился напрочь. И в голове, и во всех внутренних ёмкостях деда Егория поселилась боль да негодь…
Оппаньки! А щеколдочка–то и стуканула, Марья на крыльчике показалась.
- Что–то, я гляжу, с укольной ночи всё шастаешь, Горюшка, не захворал ли?
- Да не говори, Васильевна, едва ли не вирус коронный возвернулся, тошнит всё что–то. Либо отравился чем-то, ненароком.
- Так ведь лечение поди требуется, - подозрительно ласковым голоском пропела соседка.
- Поди–ка сюда, болезный.
Старик с готовностью прошаркал к её ступенькам. А она высвободила из цветастого передника всклень налитый стаканчик и огурец малосольный. И проговорила тем же елейным голоском, почти стихами:
- Хоть и рановато, а уж видно, чем отравился, тем и лечись, морда твоя лохматая.
Обиделся малость старый за свою пегую бороду, но «лекарство» с готовностью принял.
И захотелось ему побеседовать.
- А вот у нас в бригаде, Васильевна, в чести была водочка «Московская особая» с зелёной наклейкой. Помнишь ли такую?
- Как не помнить! Два рубля восемьдесят семь копеек стоила.
- Вот–вот. И что главное, никакого похмелья с неё небывало.
Соседка заторопилась в избу.
- Ну, Михалыч, я пойду, и ты спать уже отправляйся.
А страдальцу и спать совсем расхотелось.
Перед его глазами, в утренней дымке, как наяву, виделась зимняя лесосека.
- А вот поди-ка, померяй сугробищи на трескучем морозе да с бензопилой в обнимку, кому–то доказывал Горя.
- Дерево, его наземь уронить уметь надо. Во время валки, не до стакана было. Были случаи, когда и калечились мужики. Развернёт, бывало инженер журнал по технике безопасности, а бригадир уж диктует, с матерком:
- Перво–наперво, не разевай хлебало, Горька!
И сейчас виделись ветерану штабеля исходящих крепким смоляным духом сосновых хлыстов, бурый дымок из выхлопника трелевочника, его прерывистое рявканье. Ну и стакан той самой «злодейки с наклейкой» представлялся. После смены не грех было иногда и «вздануть на каменку».
Разве забудется вкус «черняшки» с изрядной пластиной белого и блестящего на срезе сальца? Да с тоненькой тёмной полоской у легко снимающейся шкурки. В ней, в этой самой шкурке и тающей во рту мякоти с чесночными, перчиковыми и лаврушечными «отголосками» и была та самая животная радость для урчащего, как дизель трелёвщика, мужицкого желудка.
Ну и, ясное дело, без стакана водки этот просечный деликатес не употребляли…
Эх, что там вспоминать, да слюньки горькие сглатывать! И солнышко ярче тогда светило и снежок белее был…
Хрипло и истошно заорал кононковский петух.
- Вот–вот! - старый лесоруб «стартонул» с чурбака, - вот–вот, петух и тот поёт, как неопохмеленный. Разве так петухи раньше-то голосили!?
Егор Михайлович зашёл в свою избу, прилёг, не снимая телогрейки, на железную кровать с провисшей сеткой и заснул сном праведника.
______________________________