15. ДРЕЛЬ В СТЕНЕ, или ДУМЫ О DOOMED
Возвращаясь из морозного и снежного (наконец, после нескольких теплых зим!) января двадцать первого в июль двадцатого, ставший едва ли не первым в моей жизни годом, когда я вышла в отпуск для того, чтобы остаться на своем обычном и привычном рабочем месте — за письменным столом у окна, в той же позе, с теми же болячками, с теми же бесконечными делами (долгами и дедлайнами), с теми же списками планов и задач, которые я наивно составляю всякий раз и всякий раз с ними не справляюсь, усугубляя общую удрученность, — я думаю о том, почему же так получается всякий раз, что в отпуске я работаю, в отпуске мне не удается отдохнуть, отпуск меня удручает еще более, чем рабочий сезон, и когда мои знакомые, даже в двадцатом году, а не то что в благословенные годы, ему предшествовавшие, делятся фотографиями путешествий и снимками с курортов, мне нечего предъявить, кроме своего рабочего стола или — спасибо, Дитуся! — затертых образов ближайшего парка, куда меня регулярно вытаскивает любимая собаченция.
Виной тому может быть многое: думаю, что, в первую голову, это моя странная профессия, не оставляющая в вышеупомянутый «рабочий сезон» ни малейшего просвета для работы, так сказать (именно «так сказать»), творческой, «так сказать», научной, и поэтому отпуск становится последней надеждой на то, что мне удастся, освободившись от лекционно-семинарской и бумажно-отчетной кабалы, что-то почитать, что-то обдумать и что-то написать.
Но не только это.
Виной тому, думаю я также, моя общая заполошность, неорганизованность, неумение правильно и должным образом структурировать свое время и саму жизнь. Спасибо, опять-таки, Дитуся, что твое появление в моей жизни внесло в этот хаос планов, попыток, потерь, ожиданий, провалов и неизбежной фрустрации хотя бы одну бодрую и энергичную константу — наши утренние прогулки.
Благодаря этим прогулкам я, в принципе, и ощущаю себя, порою, достаточно бодрой и энергичной и все еще способной на выполнение тех планов, списки которых я все еще составляю. Но все чаще я думаю, особенно в конце отпуска, что планы мои изначально были такими нереалистичными! И что я сглупила в самом начале и была просто обречена на провал.
В этот раз мне было еще более тоскливо и грустно заводить эту канитель отпуска, чем обычно. По сути, карантин, заставивший еще в марте-апреле всех моих детей собраться в одном доме/городе, рядом, стал таким превентивным отпуском, путешествием в мир семейного чуда, любви и взаимной приязни. Аналогия неудивительна, потому что обычно, в нормальные доковидные годы, в отпуск я уезжала на родину, в Алма-Ату, и там попадала в объятия/в компанию родных и близких мне людей, родственников и одноклассников, которые, предоставляя мне условия для обычной отпускной, так сказать, работы (помню, например, письменный стол с большим компьютером, оборудованный для меня сестрою прямо на балконе), по вечерам дарили мне роскошь общения, беседы, воспоминаний и дискуссий, а именно это и происходило со мной в весенние карантинные месяцы двадцатого года, когда мы с детьми днем работали, а вечером выпивали и беседовали, и это было изумительно хорошо.
Теперь же, в июле, ничего этого уже не было.
Ксюша и Слава уехали, подгоняемые истечением славиного срока визы. Они перебирались в Украину, к его родственникам, и всю вторую половину июня караулили послекарантинное возобновление авиарейсов, купив в конце концов билеты на первый открывшийся рейс, удачно пришедшийся на день после моего описанного ранее дня рождения, но неудачно отмененный за несколько часов до отправления. Это вынудило ребят вылететь в Москву (прекрасно, что у продумавшего все варианты Славы была на этот случай особая опция), а оттуда добираться до российско-украинской границы и в течение многих часов в очереди таких же жертв пандемии и геополитики переходить границу с тем, чтобы впоследствии добираться до Киева и далее до дома на маршрутке и прочих перекладных.
Младшая дочь моя Луиза, бледная, воздушная и романтичная как она есть, переживала в это время легкое увлечение бледным и, возможно, романтичным (ну, по крайней мере, романтичного вида, худым и высоким) юношей, который иногда возникал на нашем пороге и потом уводил мою дочь в эфемерно-этериальное пространство белой ночи побродить и покататься на электрических самокатах, отчего, возвращаясь под утро, она принуждена была потом долго отсыпаться, и наше общение, и без того пунктирное, было довольно-таки затруднено.
Совсем же затруднено оно было в эту пору с Жан-Арманом, младшим сыном, съехавшим еще в мае на отдельную квартиру где-то в центре и с видом на церковь, о чем свидетельствовали фотоотчеты в ватсапе, и до меня доходили слухи, что одна очень симпатичная и романтичная девушка, да, та самая, что пришла потом с ним на мой день рождения, и они вдвоем подарили мне тот самый большой роман из двух вышеупомянутых (при том, что малый роман подарил бледный друг Луизы, что характерно и в ретроспективе весьма занимательно и, может быть, символично), навещает его иногда на этой самой квартире, и это, конечно, было огромным препятствием против каких-либо моих «навещаний» его на этой квартире, пусть и с видом на церковь, о чем я впоследствии, когда этот период его жизни уже подошел к концу, можно сказать, сожалела.
В любом случае, в этом самом начале июля, о котором идет сейчас речь, в этом самом начале долгожданного отпуска, на котором я тут топчусь, я оказалась вдруг опять совершенно одна, ровно как тогда, в начале марта, когда все разъехались, а карантин еще не объявили. Но каким же разительно другим было мое настроение на этот раз! Вот что делает с нами карантин, вот что делают с нами наши внутренние, пусть и заглушаемые всеми возможными способами страхи. Если в марте я встречала одиночество во всеоружии рабочих планов и весело потирала ручки в стремлении скорее начать стучать по клавишам, то в июле я испытывала что-то похожее на фрустрацию до провала и проигрыш до начала сражения.
Это меня бесило!
Это было на меня непохоже. Это было непохоже на типичное начало отпуска (типичное – это перелет в Алма-Ату и попадание «в объятья» родственников и друзей, чему же удивляться). Это было непохоже на любой новый этап из всех предшествующих новых этапов, на любое «начать новую жизнь с понедельника» из всех предыдущих.
Дети разлетелись, разъехались, разбежались, зажили своей жизнью.
Рутина службы, пусть временно, но отпустила, закончилась.
Казалось бы: вот! Самое время для работы! Пиши! Берись за ум! Дерзай! Действуй! Воплощай задуманное, черт тебя подери!
Но опять…. Какой-то кисель. Каша. Муть.
На помощь пришла дрель. Дрель в стене. Ремонт, ремонт. Ремонт, явившийся объявлением в подъезде: с такого-то и по такое-то, с пятого июля по восьмое августа, в вашем подъезде и во всем доме будут проводиться инженерные работы, капитальный ремонт, замена всех труб и прочая и прочая.
И ремонт пришел, буквально пятого июля в десять утра, в виде блондинистого молодого человека лет сорока, в синей униформе, представившегося Богданом. Дита его сразу полюбила, и они дружили до конца сентября, пока Богдана не уволили за прогулы или за что-то еще. Дружба выражалась в том, что он трепал ее по загривку, а она кидалась к нему на грудь, когда он приходил, со своим гаечным ключом и напарником-таджиком, жутко боявшимся собак и ютившемся сзади, и потом вилась вокруг и виляла хвостом и радовалась присутствию в доме, громкому стучанию по батареям, нелепым переговорам с соседними квартирами через дыры в стенах (образованные после снятия труб) и вообще всей этой бесцеремонной движухе, которую обычно создает ремонт, своим регулярным беспорядком вносящий порядок в наш хаос и по-своему структурирующий его.
В девять утра, когда мы с Дитой возвращались с прогулки (в эпоху белых ночей мы просыпались и гуляли довольно рано), у ремонтников на улице, а точнее, на нашей дворовой детской площадке, происходило что-то вроде пионерской линейки. Толпой в двадцать или двадцать пять человек мастера в синих робах, разной степени бодрости, заспанности и помятости, получали инструкции у своего начальника (впоследствии, во время инспектирования работ, представившегося Анзором и по-начальственному называвшего мою собаку Афродитой), после чего расходились по подъездам, квартирам и подвалам, чтобы производить свои спасательные работы. Анзор этот, да и Богдан, не раз показывали мне план ремонта, какие-то схемы и чертежи, объясняя на словах, что дом наш, имеющий от роду более полувека, имеет столь ржавые и устарелые инженерные системы, что, ежели мы сейчас, вот этим летом двадцатого года, не потерпим несколько недель неудобств, то через пару лет нас всех просто расселят, по выселкам каким-нибудь, а дом, так сказать, снесут за ржавостью, устарелостью и абсолютной жилнепригодностью. Насовсем.
Ну, раз такое дело. Чините. Латайте. Ремонтируйте. Спасайте.
Мы въехали в эту квартиру двадцать лет назад, расселив коммуналку. До нас тут жило две семьи: муж с женой и детьми, занимавшие две комнаты, и жилец, которого муж с женой называли Дедом-алкоголиком. Они, муж с женой, страстно мечтали с Дедом-алкоголиком разъехаться, отчего и готовы были на любые, так сказать, варианты. Наша риэлторша состряпала какую-то умопомрачительную схему с расселением и переселением, в результате осуществления которой и муж жены, и Дед-алкоголик (трясущейся рукой) подписали документ, вследствие которого квартира в этом довольно-таки старом доме (впрочем, удачно расположенном рядом с замечательным парком, где я впоследствии гуляла с младенцем, а потом, по прошествии полутора десятилетий, и с собакой) перешла в мою собственность, и в моей жизни начался период ремонта.
Ремонта, ремонта.
Общения с мастерами. Поездок по строительным магазинам и базам. Помню, как тащила мешок цемента три квартала до троллейбуса. Помню, как с одним электриком ездила за лампочками и проводами, и он мне рассказывал, почему ушел из института, будучи кандидатом наук, и все такое. Помню, как с плиточником выбирали плитку, и выбрали неудачно. Да и сам тот плиточник оказался неудачный, возился долго, особенно в туалете, и это было очень неудобно, много недель или, кажется, это было даже пару месяцев… Помню, как пыталась все время экономить на этом чертовом ремонте. Делать что могу сама, своими руками, я ведь стройотрядовка, я ведь комсомолка. Сама красила двери, рамы, обои клеила. Помню, студенты мои приходили, двадцать лет назад у меня другие студенты были, более близкие мне по возрасту, не было той грани, той пропасти, — помогали линолеум класть, красить рамы… Помню…
Мы въехали тогда, сделав косметический ремонт по минимуму. Хотя, нет, проводку я вроде полностью поменяла, да и сантехнику тоже, но на большее денег мне не хватило, и вот последующие двадцать лет это бесконечное подлатывание и подверстывание продолжилось, и ремонт той самой коммуналки продлился, затянувшись до бесконечности. Ремонт шел урывками, что называется, по средствам. Один год — меняю окна в таких-то комнатах. Другой год — меняю окна в таких-то (у меня всего четыре окна). Третий год — меняю батареи. Четвертый год — ремонтирую кухню (второй раз после изначального ремонта при въезде). Тут меня обманывают мастера-ремонтники, нагревая на пару тыщ баксов (типа дайте аванс за кухонную мебель, после чего исчезают вместе с телефонами и адресами, за которыми рога и копыта). На десятый год, кое-как оправившись от предыдущего ремонтного стресса и подогреваемая бесконечным возмущением соседа снизу, которого исправно заливаю, пытаюсь отремонтировать ванную. Тут дети подрастают. Берут ремонтные дела в свои руки. Заново ремонтируют кухню, своими руками. Еще раз ремонтируют ванную, с полной перестилкой пола и цементированием и защитой от протечек. Плиточник опять оказывается неудачным и исчезает непредсказуемо на недели или две, появляясь потом как ни в чем ни бывало с тихой блаженной улыбкой. Взрослый сын сам делает стены в своей комнате. Другой сын сам делает стены в своей комнате. Каждый год ремонт набирает новые и новые обороты. В какой-то момент даже я делаю ремонт в своей комнате, правда не сама. Веселые таджики обклеивают мою комнату белыми облаками на голубом небосводе. Таджикская музыка веселит мое сердце. Младшая дочь хочет жить в отдельной комнате и придумывает дизайн интерьера. Она организует ремонт в стиле лофт.
Ремонт, ремонт. Ремонт, затянувшийся до начала отопительного сезона, до самых холодов.
Дрель в стене, сантехник в сортире, плиточник в ванной, таджик-маляр весело болтает с напарником на непонятном мне диалекте.
Моя квартира, выстраданная, призванная быть домом каменным, домом-крепостью, все время переделывается, перестраивается, открытая всем ветрам и новым дизайнерским веяниям. Добродушная собака радостно встречает приходящих, будь то кавалеры Луизы или Богдан с Анзором, редкие гости эпохи пандемии.
Дрель в стене, Богдан с Анзором, ваши приходы и уходы мешают мне работать, спасибо вам, вы становитесь причиной моих творческих неудач, на ваше присутствие я могу списать свою творческую немощь.
Дрель в стене, головная боль, вечный ремонт, неуют, базар-вокзал, стихия, непостоянство, голод, переменный ток. Дита, наивная, радуется: все-таки люди в доме. Не свои, так чужие. Я улыбаюсь: базар-вокзал, ремонт, ремонт.
И вот я думаю (я же все время думаю, особенно оставшись одна, потому что это самое время для дум): а в чем же смысл этого вечного, бесконечного ремонта, подлатывания и перелатывания пространства, в котором ты обитаешь? Вот интересно, думаю я, а если бы у меня были средства или возможности сделать один большой-пребольшой ремонт раз и навсегда, ремонт, куда вошли бы и инженерные системы, и окна с полами и стенами, и двери, и дизайнерские находки Луизы, и давние чаяния Тео, и даже мои собственные, слабо озвученные и даже неосмысленные как следует чаяния, и если у меня реально появилась бы возможность раз и навсегда отремонтировать эту несчастную квартиру и зажить в ней наконец спокойно и уютно и по-человечески…
стало бы мне спокойнее, легче, привольней?
Или я обречена на ремонт?
Или я обречена на попытки перелицовки, реванша, redemption?
Или я обречена на повтор?
Боюсь, это ключевой вопрос.
Однако ремонт на какое-то время защитил мою совесть от угрызений.