В жизни Абдурахмана после каторги на Беломорканалстрое не наступило просвета. Срок заключения подошел к концу вместе с завершением стройки, но власти не торопились отпускать его на свободу. Характерная особенность системы судопроизводства начала 30-х годов состояла в том, что карательные органы, по своему усмотрению, могли увеличить срок наказания человеку. Причем, делалось это весьма своеобразным способом. Заключенного вызывали в оперчасть и чин из ГПУ объявлял ему о поднятии планки наказания. Оставалось только понурив голову, соглашаться со своей участью. Слабые протесты, раздававшиеся иногда, могли усугубить вину заключенного. Вогнать в гнев начальствующего чиновника в мундире означало обречь себя на еще более страшные испытания. Военные власти могли подобрать в уголовном кодексе любую статью закона и применить его в отношении того, кто робко заявил о неприятии методов работы карательных органов.
Для нашего героя все завершилось довольно прозаическим способом. Ему объявили, что в отношении заключенного Абдурахмана Гусейнова принято решение о депортации в Азербайджан. Секундная радость сменилась печалью, так как на волю Абдурахмана никто отпускать не собирался. Предстояло еще год провести в СИЗО, теперь уже на родине. Это был тот случай, когда буква закона интерпретировалась так, как было угодно властям.
Вновь вагон-теплушка неслась по железным магистралям. Теперь уже в обратном направлении – с севера на юг. Абдурахман полулежал на верхних нарах, лицом к решетчатому окну. Днем, когда становилось светло, заключенные пытались заглянуть на станцию, но решетка встроены были таким образом, что виднелась только верхняя часть станционных строений.
Натруженно попыхивая и гудя, старенький паровоз втащил состав на станцию. Узники уже стояли в проходах, ожидая момента, когда подъедут «воронки» и можно будет немного размять ноги, переходя из вагона в тюрьму на колесах. Ожидание затянулось на несколько часов. Абдурахман стоял рядом с русоволосым мужчиной средних лет, который, как конь, нетерпеливо перебирал ногами и широко раздувал ноздри, как будто ему не хватало воздуха. Стемнело. В вагоне зажглись тусклые лампочки, допотопные керосиновые – их можно увидеть только в этнографических музеях, в, богом забытых уголках и в вагонах, которые транспортируют заключенных. Казалось, ожиданию не будет конца. Слава Богу, наконец со скрежетом раскрываются двери, в дверях появляются солдаты. Заключенные по одному покидают вагон. Короткое расстояние от вагона до «воронка» оцеплено военными, по обеим сторонам расставлены конвоиры, слышен лай собак… Абдурахман спустился со ступенек вагона вслед за русоволосым. Конвоиры быстро ощупывают узника и подталкивают его к открытому кузову автомобиля. Держа в руке нехитрый скарб, Абдурахман поднимается в кузов. Здесь – кромешная тьма, лишь пробивающийся из зарешеченного окошка слабый лучик света дает возможность примоститься на свободное место, а не сесть на колени другого заключенного. Скоро все места в «воронке» заняты, теперь военные тихо переговариваются между собой, сверяют какие-то списки. Молчаливое ожидание длится около часа. Затем раздается команда: «Поехали!» и автомашины не спеша выруливают на дорогу.
По, обрывком разговоров Абдурахман понял, что их привезли в Баку. Давно он не был здесь и нестерпимо хотелось хоть краем глаза окинуть широкие бакинские улицы и проспекты, посмотреть на нарядно одетых людей и на короткое время забыть о своем положении. Тоску по родным мог заглушить свежий утренний бакинский ветер, улыбка на лицах горожан. Но… Надсмотрщики все сделали для того, чтобы надежно спрятать заключенных от людей на свободе. «Зек», а тем более контра, может тлетворно влиять на окружающих свободных граждан, а потому надо сидеть, опустив голову на грудь, строго пресекается даже попытка встать и посмотреть на улицу через решетчатое окно. Обязательно кто-нибудь из заключенных донесет начальству о нарушении правил перевозки арестованных и тогда последует кара. Карцер и многочасовое топтание на одном месте на сильно ограниченной площади – не самое суровое наказание для того, кто вознамерился подышать сладким воздухом свободы, несущейся со стороны Каспия.
Ехали более получаса. Вскоре автомобили сбавили обороты, заключенные догадались, что поездка закончена и надо готовиться к выходу из душного «воронка». Вновь долгое ожидание. Перекрикиваются конвоиры, кто-то, тяжело топая сапогами, пробегает мимо автомашины… Абдурахману, как и другим узникам показалось, что администрация тюрьмы, куда их привезли, не совсем была готова к приему очередной партии заключенных. Крики усиливались, матерщина становилась слышна все явственнее. Шум стих совершенно неожиданно. Наступила тишина и тогда залязгали засовы. Открылись двери и показалось лицо надсмотрщика. Что-то зловещее читалось в его глазах. Он быстро окинул взглядом помещение и нетерпеливо закричал:
- Всем выходить. По одному и быстро. Одна нога здесь, другая – там.
Последняя фраза заставила его улыбнуться и показались крепкие желтые зубы. Через долю секунды улыбка сошла с землистого лица и на заключенных вновь смотрел человек, уверенный в своей неограниченной власти над этой бесправной толпой.
Абдурахман вышел из машины одним из первых. Подгоняемый конвоиром, он вошел в дощатое помещение. Под потолком горела лампочка, бросавшая слабый свет на половину комнаты. Сюда ввели заключенных и из других «воронков». Абдурахман узнал некоторых. Вместе они работали на Беломорканале, кто-то даже побывал с ним на сибирском лесоповале. Знакомые друг с другом «зеки» поглядывали, кивали головами. Никто не отваживался заговорить. Впереди была полная мрака и неожиданностей тюремная жизнь.
Всех заключенных привезли в Баиловскую тюрьму. Когда-то царские власти содержали здесь арестованных революционеров, теперь победившие большевики использовали камеры этого мрачного дома для перевоспитания своих классовых врагов. В 1933 году битком набитые камеры приняли еще одну партию заключенных, прибывших из разных мест страны. Прежде чем попасть в камеру, предстояло пройти своеобразное «собеседование» у начальства. Заключенных вводили в комнату, где за большим столом восседал полноватый человек в военной форме. Он бегло взглянул на Абдурахмана:
- Откуда будешь? – гаркнул тюремный начальник.
- Беломорстрой, бригада…
- Это я и без тебя знаю. Где родился, спрашиваю?
- Села Арафса в Абракунисском районе, - поправился Абдурахман.
- Вот это другое дело, - удовлетворился ответом Абдурахмана чиновник.
Он кивнул конвоиру и Абдурахмана вывели в соседнюю комнату. В отличие от кабинета упитанного начальника здесь стояла нестерпимая жара. Благо, продержали его здесь недолго. Видимо, уже сюда вводили другого заключенного, прошедшего короткое собеседование и Абдурахмана поспешно вытолкнули в длинный коридор. Шаги по лестнице отдавались гулким эхом. Перед одной дверью на первом этаже конвоир приказал:
- Стой!
Выбрав ключ, из огромной связки он стал отпирать массивную железную дверь.
Камеры Баиловской тюрьмы никогда не пустовали. Середина 30-х годов предшествовала периоду, когда власти в Баку уже готовились к массовым репрессиям, принявшим характер эпидемии в 1937-м и в последующие годы. Генеральная репетиция была проведена в 1933 году. Свезенные в Баиловскую тюрьму арестованные являлись предвестниками будущих репрессий, которые обрушились на голову азербайджанского народа. Наверное, Азербайджан пострадал больше других советских республик из-за рвения тогдашних руководителей. Находившиеся у власти М.Д.Багиров и другие прислужники Сталина тысячами фабриковали компроматы на неугодных режиму людей. Причем, под гильотину репрессий и массовых чисток общества попадали не только самостоятельно мыслившие представители интеллигенции. Тюремные ворота тысячами поглощали в то время крестьян, роптавших из-за произвола бакинских властей и местных начальников. Темпы реформ в деревне, поголовная коллективизация вызывала недовольство у людей и сопротивление политике центра каралось самым жесточайшим образом. Одно неосторожное слово, украденные с колхозного поля несколько клубней картофеля, протест против повальной коллективизации – вот некоторые из причин, приводившие сельских тружеников в камеры Баиловской тюрьмы. На людей, весьма далеких от политики, навешивались ярлыки «вредителей» и «саботажников», якобы сознательно протестовавших против устоев государства. Стоявшие у кормила власти не задавались в то время простым вопросом: как же получается, что самый справедливый во вселенной политический строй порождает такое обилие противников? Спустя три года камеры тюрем заполнились «пантюркистами» и «панисламистами». Под эти определения подпадали люди, которые иногда и толком не могли объяснить собственную вину. Тысячами изымались из общества люди и под надуманными предлогами сажались в тюрьмы. Все это было чуть позже. А пока, в преддверии широкомасштабных репрессий, ожидали своей участи первые жертвы террора.
Абдурахман сразу обрел знакомых в камере. Здесь существовало четкое подразделение на уголовников и тех, кто страдал за свои убеждения. Последние составляли большинство и «отребье рода человеческого» несколько сторонилось их. Что самое удивительное, не было того массового озлобления, которым обычно отличаются заключенные. Все, чуть ли не в унисон, заявляли о своей невиновности и жили ожиданием быстрейшего освобождения. Хотя, в тайниках души, прятали мысли, мучавшие сознание.
Абдурахман подробно рассказывал историю своей жизни. Сидевшие на полу и нарах арестованные внимательно слушали его. Схожих случаев было немало. Не совпадали только время и место ареста. Излияния души продолжались несколько часов. Уставшие говорить и слушать, заключенные расходились по своим местам. Возле Абдурахмана остался только один парень, который ждал суда из-за того, что принес голодающей семье несколько килограммов муки из колхозной мельницы.
- Что сейчас делают наши? – с тоской вопрошал парень и взгляд его чистых глаз устремлялся вдаль.
Абдурахман с интересом поглядывал на него. Вид и голос никогда бы не дали повода определить, что перед ним сидит вор. Приглушенный бас часто срывался, руки не находили места…
- Без меня родители точно пропадут. Остался на воле младший брат, но он скорее умрет с голода, чем позарится на чужое добро. Да, и я бы никогда не взял крошки, но старики еле двигались, и я не мог спокойно взирать на происходящее…
Абдурахман представил себе, как этот добродушный человек грузит на подводы мешок с мукой и приводит в дом колхозное добро. Особого желания говорить у Абдурахмана не было, это заметил и парень.
Несколько месяцев провел Абдурахман в камерах Баиловской тюрьмы. В те годы легко можно было очутиться за решеткой и провести там значительную часть жизни. Выйти на свободу, вновь окунуться в атмосферу сравнительной беззаботности, почувствовать себя вольным человеком – такое удавалось не каждому. Тогдашняя тюрьма неохотно выпускала за свои ворота узников. Система опасалась, что вышедший на свободу арестант после отсидки в советской тюрьме становится потенциальном врагом существующего режима. Потому, необходимо глубоко его запрятать, отбить охоту самостоятельно мыслить, внушить страх перед существующими законами. Те, кого считали особо опасными, рисковали весь остаток жизни провести в камерах и на каторге. Пусть на волю им был заказан. Новые сроки наматывались как стальная проволока на металлический кругляш. И не было сил, чтобы размотать железный обхват, дыхнуть свежего свободного воздуха.
До конца своих дней не забывал Абдурахман историю, невольным свидетелем, который он стал в переполненной до отказа камере Баиловской тюрьме. Его соседом оказался мужчина лет семидесяти. Глубоко впавшие глаза, давно не стриженая седая борода, испещренный морщинами, лоб выдавали человека, не только повидавшего жизнь, но и натерпевшегося вдосталь. Каково же было изумление Абдурахмана, когда он узнал, что соседу чуть перевалило за пятьдесят и состарили его обстоятельства, перед которыми нельзя было не согнуться.
Как-то раз мужчина рассказал Абдурахману историю, приключившуюся с ним. Невозможно было спокойно слушать все, что поведал несчастный. Он был моллой в одном из горных районов республики. Отец и дед баиловского узника также были служителями культа, причем, верили они во Всевышнего искренне, без фальши. Семья пользовалась заслуженным авторитетом в районе и это передавалось из поколения в поколение.
Все изменилось с приходом Советской власти. Вчера еще богобоязненные люди, раскрепощенные новым режимом, отказывались признавать Бога, атеизм был возведен в ранг государственной политики. Если что-то не вязалось у новоявленных хозяев жизни, начинали искать виновников и, как правило, быстро находили. Моллы вошли в списки тех, кто подлежал искоренению, ибо их образ жизни не вязался с насильно внедряемыми канонами. Не обошли стороной репрессии и соседа Абдурахмана. Этот не совсем еще старый человек в одночасье потерял четырех сыновей. Они были расстреляны карательным отрядом, усмирявшим бунт в одном из сел района. После того, как состоялась расправа с мятежными сельчанами гпушники и милиция провели повальные обыски в райцентре. Подозрительных сразу арестовывали, оказавших даже слабое сопротивление казнили без суда и следствия. Старшие сыновья моллы стали жертвами разнузданного произвола. Абдурахман хорошо запомнил последнюю часть драмы, рассказанную узником:
- Ворота мечети, как всегда, были открыты настежь, но в этот день народу собралось немного, ибо опасно стало выходить из дома и каждый норовил пересидеть за стенами время, пока орудовали в районе большевистские жандармы. Я находился в молельной комнате, наступало время намаза, когда во двор въехали несколько всадников и направили коней к бившему из-под земли источнику воды. Здесь они спешились и вошли в помещение. Открылась дверь и двое в военной форме переступили порог молельной. Молодой чекист стал шарить глазами по стенам, а старший по возрасту направился ко мне:
- Имя, фамилия?
Я назвался.
- Где прячешь бандитов? – снова гаркнул гпушник.
- Здесь дом Бога, а не воровской притон, - ответил я ему.
- Нам сообщили, что в мечети скрываются вооруженные бандиты. Придется обыскать все комнаты. Если лжешь – получишь по заслугам.
Делать нечего, пришлось сопровождать гпушников. Помещений было мало, часть мечети превратили в библиотеку, так что через десять минут военные убрались восвояси, прихватив с собой несколько верующих, случайно подвернувшихся им под руку.
- Мы тебя выведем на чистую воду, - пригрозил мне злой чекист, - ты не такой паинька, каким прикидываешься. Я заставлю тебя плакать.
Не думал, я, что его слова обретут истинный смысл уже в самое ближайшее время.
Позже, уже находясь в подвале местного райотдела ОГПУ, узнал о том, что четверо старших сыновей расстреляны. Наверное, единственная вина моих детей заключалась в том, что они приходились близкой родней «социально опасного элемента» - моллы местной мечети. Прошло уже несколько месяцев, а до сих пор не знаю, что вменялось им в вину по-настоящему. Может быть просто для острастки пустили в распыл молодых ребят. Еще находясь в райцентре, соединился с младшим сыном, который чудом уцелел и вместе со мной теперь обитает в этой камере.
Молла кивком головы указал на худощавого паренька лет семнадцати, внимательно слушавшего душераздирающую историю гибели своих старших братьев. Абдурахман взглянул на парня и какое-то недоброе предчувствие сжало его сердце. Навсегда он запомнил печальные глаза и крепко сжатые губы того, кто уже был обречен на неминуемую гибель.
В те годы, когда Абдурахман находился в Баиловской тюрьме, часто по ночам лязгали засовы и несколько надзирателей входили в камеру. У них был наметанный глаз и горе тому, на кого указывал перст главного надсмотрщика. Человек исчезал бесследно, после его никто никогда не видел. Ночные рейды надзирателей заставляли вздрагивать арестантов, много крепких сердец сдавали под взором людей, не знающих жалости.
До рассвета оставалось чуть больше часа. Обитатели камеры пребывали в полузабытьи, когда послышался лязг засовов, открылись железные двери и лампочка в коридоре осветила лица людей, приподнявшихся на локтях и устремивших взгляд на вошедших. Те торопились, ибо все черные дела вершились ночью, а до рассвета уже было рукой подать. Надзиратели потоптались при входе, пока глаза привыкли к темени, а затем направились к группе узников, в которой находился Абдурахман. Сердце стало учащенно биться, холодный пот выступил на лбу… Первые двое, перешагивая через растянувшихся, подошли к сыну моллы:
- Встать! – приказал один из надзирателей.
Парен, еще не понимая происходящего, быстро вскочил.
- Выходи с вещами! – такого было второе требование.
Все понял отец юноши. Он понял, что у него отнимают последнюю надежду, ради которой он еще продолжал жить. Молла бросился к ногам надзирателя, слезы текли по его впалым щекам:
- Не берите мальчика. Расстреляйте меня, ведь он еще совсем ребенок. Прошу, умоляю, оставьте его.
Конвоиры были непреклонны. Подошли еще двое, оттолкнули отца от сына и последнего повели к выходу. После случившегося Абдурахман избегал смотреть в глаза моллы. Ему казалось, что смертельная тоска, сочившаяся из глубоких впадин, способна убить последние остатки надежды на благоприятный исход собственных скитаний.
Абдурахмана нельзя было зачислить в разряд тех, кто безнадежно согнулся под прессом насилия и беззакония. Крепкий характер, живой пытливый ум и заложенная с детства вера в справедливость и добро – эти качества выгодно отличали его от многих узников, томившихся в те годы в тюрьмах сталинского режима. Надуманные обвинения, по которым он лишился свободы, довлели над ним, но не давали повода для хандры и неверия в будущее.
В конце 1933 года Абдурахмана выпустили из тюрьмы. Теперь он мог ехать в родную Арафсу, где он не был долгих четыре года. Добираясь из Баку в Нахчыван в переполненном вагоне, он мысленно переносился в те годы, когда теплушка везла его в Сибирь. Отсутствие конвоиров и решеток на окнах, возможность спокойно, не озираясь, гулять по поезду, слышать заразительный детский смех – как будто попал в иной мир, безмятежный и беззаботный. Длинный состав медленно подходил в нахчыванской станции. Абдурахман приник к окну, жадно выхватывая глазами знакомые очертания. Его путь лежал в Джульфинский район. Сердце учащенно билось, когда он представлял себе будущую, уже близкую встречу с родными и близкими. Путь между Нахчываном и Арафсой Абдурахман проделал на крестьянской подводе, тяжело тащившейся по изрытой ухабами проселочной дороге. Крестьянин, пожилой мужчина, тихо подремывал на козлах и Абдурахман окидывал взглядом окружающую местность. Не раз он проделывал этот путь и в прошлом. Казалось, что за четыре года пустырей на дороге стало еще больше. Простирались колхозные поля, но необрабатываемой земли было намного больше. Кое-где виднелись одинокие фигуры сельчан, поднимавших головы и с интересом наблюдавших за медленно двигавшейся по дороге подводой. Наконец, показались окраины Арафса. Гулко забилось сердце, пот выступил на лбу Абдурахмана. Он никогда не слыл сентиментальным человеком, его трудно было заставить расчувствоваться, но в данный момент слезы навернулись на глаза, в висках застучала кров…
Долго продолжались жаркие объятия и поцелуи. Вся Арафса пришла к дому, где родился Абдурахман. Он с удивлением заметил, что давно подросли соседские дети, тяжелая жизнь оставила глубокий отпечаток на лицах земляков. Сыпались бесконечные вопросы, односельчанам были интересны подробности жизни Абдурахмана на чужбине. Абдурахман уже рассказывал несколько часов подряд. Он вновь переживал неудачи, входил в атмосферу тех лет. Слушатели закидывали его вопросами заново, иногда рассказчик вынужден был повторять некоторые детали. Молодежь напряженно вслушивалась в каждое слово, им казалось, что их односельчанин приехал откуда-то из другого мира – неведомого и таинственного. Ужасы сибирского лесоповала и Беломорстроя открывались перед ними, обладавшие богатым воображением крестьяне представляли себе весь кошмар бытия в застенках режима, который они приветствовали и приняли. Никто не усомнился в словах Абдурахмана, потому что боль в голосе прошедшего через тяжелые испытания человека, не могла фальшивить, передергивать факты. Оставалось качать головами и вместе сопереживать. О первом дне пребывания в Арафса после возвращения из бакинской тюрьмы Абдурахман потом вспоминал часто. Многие его внимательные слушатели, спустя всего три года, на себе испытали ужасы массовой депортации из родных мест. А пока жизнь текла своим чередом, ничто не предвещало грозы. Наоборот, казалось, что все еще образуется и ужасы пройденного пути никогда более не повторятся.
Радость близких родственников не знала границ. Учитывая обстановку того периода, когда застенки ОГПУ тысячами стирали попавшихся в сети, некоторые уже расстались с мечтой когда-нибудь увидеть Абдурахмана. А тут вдруг появился этакий бравый молодец, косая сажень в плечах. Братья Кербелаи Аббас и Шакяр, сестры Анаханым, Секина и Назлы окружили Абдурахмана, смотрели в его усталые глаза. Тогда казалось, что самое страшное осталось позади, младший брат навсегда скинул оковы и вернулся к вольной жизни. Так думал и сам Абдурахман. Настроение братьев и сестер передалось недавнему узнику. Он радовался вместе с ними, казалось, что ничто не может помешать счастью.
1998 год
Продолжение следует