О бедном Мицаре замолвите слово

               
   Мицар – это  имя  моей  лошади,  точнее,  уже  вполне  пожилого  мерина,  на  котором  мне  предстояло  совершить  поход  по  Алтаю.   Позднее  я  узнаю,  что  Мицар — это  название  звезды  в  созвездии  Большой  Медведицы,  но  на  это  открытие    среагирую  по  своему — надо  же,  именем  моей  лошади  названа  звезда.   
    После  каждого  похода  лошади  отдыхали,  а  новой  группе  выдавали  лошадей,  уже  отдохнувших.   Мне лошади  не  хватило.   И  бедный  Мицар,  не  успев  освободиться  от  седла  и  отдохнуть  от  похода,  тут  же  снова  был  поставлен  под  седло  для  нового  седока,  т. е.  для  меня.   Понятно,  что  ему  это  не  понравилось  и  он  глухо  запротестовал:  дружить  со  мной  не  хотел,  на  мою  заботу  и  ласку  не  откликался.   В  своей  обиде  постоянно  развешивал  губы  чуть  ли  не  до  колен.   Я  брала  его  губы  в  ладони  и  пыталась  вернуть  их  в  исходное  состояние,  но  Мицар  мотал  головой  и  снова  распускал  губищи,  демонстрируя  свою  обиду.

    Во  время  похода  я  его  не  напрягала.   Я  и  сама-то  не  особо  ходок  по  горам,  поэтому  понимала  лошадь  и  берегла  от  перегрузок.   Ко  всему  прочему,  у  Мицара  натёрлась  шишка  на  спине  и,  уж  совсем  до  кучи,  он  простыл  и  засопливился,  и  мне  пришлось  пустить  свои  портянки  ему  на  носовые  платки.   Учитывая  все  эти  обстоятельства,  мы  постоянно  плелись  в  хвосте  группы.

    Однажды  отстали  очень  сильно.   Сначала  я  ещё  свистела  и  слышала  свист  в  ответ,  но  потом  всё  стихло,  группа оторвалась  слишком  далеко,  ни  меня  не  слышали,  ни  я.   Тропа  была  узкая,  тайга  стояла  плотной  стеной  с  двух  сторон,  так  что  заблудиться  было  невозможно;  поэтому  я  не  волновалась  и  не  торопила  Мицара,  двигались,  как  могли.
     Но  тайга  есть  тайга.   На  всякий  случай  я  держала  наготове  маленький  перочинный  ножик,  единственное  моё  оружие,  чтобы  в  случае  опасности  пустить  его  в  ход  для  защиты  себя  и  Мицара. 
     Наконец,  мы  вышли  на  открытое  пространство,  что-то  типа  просеки.   И  здесь  я  вдруг  остро  ощутила  на  себе  чей-то  взгляд.   Первая  мысль — кто-то  меня  поджидает  из  группы.   Огляделась,  никого  вокруг  не  было.   Пошла  дальше,  но  взгляд  не  отпускал,  он  преследовал.   На  меня  напала  жуть.   Передвигаясь  вперёд,  я  буквально  крутилась  волчком,  взгляд  неотступно  следовал  за  моей  спиной,  он  мучил,  он  сдирал  с  меня  кожу,  но  я  не  могла  его  поймать.

    Надо  сказать,  что  «эффекта  взгляда»  доселе  мне  испытывать  не  приходилось.   Ещё  в  школьные  годы,  когда  мы  на  уроках  наслаждались  «гипнотизированием»  в  спину  и  наблюдали,  как  наша  жертва  начинает  елозить  под  пристальными  взглядами,  меня  называли  бревном  бесчувственным.   Потому  что  меня  тоже  пытались  «гипнотизировать»,  но  безрезультатно,  я  совершенно  не  реагировала  на  такие  попытки.   Теперь    узнала,  что это  такое.  Мне  даже  стали  мерещиться  нечеловеческие  глаза  огромных  размеров,  но  я  не  могла  понять,  чьи  это  глаза.  В  таком  верчении,  держа  наготове  свой  ножичек,    пересекла  просеку,  погрузилась  в  лесную  чащу  и  вскоре  вышла  на  стоянку,  где  меня  поджидала  группа,  то  бишь,  наше  племя  команчей.

    В  эту  ночь  мы  спали  не  в  палатках,  а  в  приюте  на  нарах.   И  перед  сном  наш  инструктор,  или  Вождь  Ржавое Ботало,  как  мы  его  звали,  травил  нам  всякие  байки.   Между  прочим  сказал,  что  охотники  по  одному  в  тайгу  не  ходят.   Бывает,  что  в  тайге  человека  преследует  чей-то  взгляд,  и  это  довольно  жутко.   Мы,  естественно,  поинтересовались, что  это?   Взгляд  зверя.   Он  намного  сильнее  человеческого.   Ты  не  видишь  зверя,  а  он  за  тобой  наблюдает,  и  это  очень  опасно.   Мы  спросили,  водятся  ли  здесь  медведи?   Медведей  нет,  а  рысей  хватает.  И  тут  я  поняла.  Так  вот  чьи  огромные  глаза  мне  мерещились.   Это  были  глаза  рыси,  только  многократно  увеличенные.   Значит,  это  рысь  следила  за  мной,  сдирала  с  меня  кожу  взглядом  и,  возможно,  даже  раздумывала,  съесть  ей  меня  или  не  съесть.

    В  один  из  переходов,  когда  мы,  как  всегда,  отстав,  замыкали  шествие,  нам  преградило  путь  огромной  толщины  дерево,  лежащее  поперёк  тропы  и  доходившее  лошади  почти  до  живота.   Мицар  тормознул  перед  этим  препятствием  и  замер.   Я  не  торопила.   Наконец,  поняв,  что  сам  он  решение  принимать  не  собирается,  спокойно  сказала: « Мицар,  ну  давай  потихоньку  переступай  уже».   И  он  потихоньку,  как  было  сказано,  переставил  одну  ногу,  потом  другую  и,  когда  медленно  с  ленцой  перебрался  на  другую  сторону,  тяжко  сказал: «Ох». 
  Это  был  не  храп,  и  не  вздох.   Это  был  нечеловечески  низкий  бас,  и  это  было  сказано.   Я  чуть  не  вывалилась  из  седла  от  изумления.   Мне  представилось,  что  бедный  Мицар  так  переутомился,  что  в  своём  последнем  отчаянии  заговорил  по-человечески.   Когда  я  добралась  до  стоянки,  где  наше  племя  уже  располагалось  на  отдых,  то  первым  делом  возвестила: «Ребята!   У  меня  лошадь  по-человечески  заговорила!»    Но  ребята  только  посмеялись: « Ты  со  своей  лошадью  на  такие  темы  беседуешь,  что  мы  не  удивимся,  если  она  у  тебя  сдаст  экзамены  по  философии».
    После  каждого  перехода  первым  делом  мы  чистили  и  мыли  своих  лошадей,  залечивали  им  натёртости  и  раны,  затем  шли  дружно  за  дровами  для  костра,  потом  дежурные  начинали  готовить  еду,  а  остальные  ставили  палатки.   И  только  в  последнюю  очередь  мы  могли  заняться  собой  и  своим  туалетом.   В  нашем  племени  все  были  жуткие  лошадники,  и  разговоры  у  нас  крутились  исключительно  вокруг  лошадей:  у  кого,  что  лошадь  сделала,  что  подумала,  что  сказала.

    После  перехода,  как  уже  упомянула,  первым  делом  надо  было  дать  лошади  отдых,  но  однажды  мне  приспичило  рисовать  Мицара  и  я,  вооружившись  бумагой  и  карандашом,  попросила  его: «Мицар,  постой,  пожалуйста,  спокойно,  я  тебя  рисовать  буду».   И  Мицар  замер.   Он  стоял,  не  шевелясь,  пока  я  его  рисовала.   У  меня  даже  подруги,  когда  позировали,  не  обладали  такой  выдержкой,  а  капризничали,  что  они  устали  сидеть  неподвижно.   Мицар  не  капризничал,  он  стоял,  как  памятник.   И  я  это  оценила.   Закончив  рисунок  поблагодарила: «Спасибо,  Мицар.   Можешь  идти  пастись».   И  он  пошёл  отдыхать  и  щипать  травку.   Потом  меня  просили: «Нарисуй  и  мою  лошадь».   Я  пыталась,  но  ни  одна  лошадь  не  соглашалась  позировать  так,  как  Мицар.

    На  одной  из  днёвок  мы решили  устроить  скачки  в  небольшой  уютной  долине.   Думаю,  излишне  говорить,  что  к  финишу  я  пришла  последней  и,  не  подумав,  обронила: «Мицар,  ну  как  же  так?»   Сказала  и  тут  же  пожалела.   Мицар  по  своему  обыкновению  развесил  в  обиде  губы,  развернулся  и  пошёл  к  лагерю,  не  обращая  внимания  на  мои  увещевания.   Я  не  знала,  как  вымолить  у  него  прощенье  за  свою  бестактность.   Ребята  продолжали  скачки  и  звали  меня,  но  я  только  разводила  руками: «Ничего  не  могу  поделать.   Мицар  категорически  отказывается».

    И  вот  наша  последняя днёвка,  завтра  возвращаемся  на  базу.   В  преддверии  скорой  разлуки  я  увела  Мицара  подальше  от  лагеря,  повисла  у  него  на  шее  и  дала  волю  своим  эмоциям.   И  впервые  за  всё  это  время  проникшись  к  моему  состоянию  Мицар  доверчиво  повесил  голову  мне  на  плечо.   Кости  мои  затрещали  под  тяжестью  его  головы,  но  я  боялась  даже  шелохнуться.   Так  мы  стояли,  обнявшись,  и  я  орошала  его  шею  слезами.
    В  лагерь    вернулась,  опухшая  от  слёз.   Меня  пытали: «Что  случилось?   Тебя  Мицар  лягнул?»   Ну  как  можно  даже  предположить  такое?   Мы  прощались.   Просто  никто  не  подумал,  что  назавтра  это  предстоит  всем.   На  следующий  день,  вернувшись  на  базу  и  оставляя  лошадей  в  конюшне,  девчонки  откровенно  ревели,  а  ребята,  стиснув  зубы,  пытались  скрыть  скупые  мужские  слёзы.

    Мы  ещё  долго  вели  переписку  с  моими  соплеменниками.  Большинство  ребят  было  из  Новосибирска  и  Барнаула.   Они  периодически  устраивали  встречи  и  писали  мне  отчёты  об  этих  встречах,  держали  в  курсе  событий.   А  я  писала  пачками  письма  в  ответ.

                Да  разве  может  быть  иначе?
                Я  до  своих  последних  дней
                Запомню  рожицы  команчей
                И  ржанье  наших  лошадей.

    P.S.     Я  вас  помню,  ребята!