Митя, мужик лет пятидесяти, прошёл с лопатой на плече через всю деревню и направился в сторону местного, полузаброшенного кладбища. Был летний день. В колхозе по какому-то редкому случаю объявили выходной. Заспанные любопытные бабы выглядывали из окон:
- Чего это он сегодня с утра спозаранку на кладбище-то попёрся?
- Всё не как у людей! У всех праздник, а он на могильник пошёл.
- К матери, наверно. Могилу хочет поправить. Похоронил полгода назад, а ещё не бывал ни разу!
- Совесть замучила! Последние годы старуха ходила под себя, так он её в баню жить определил. Так и доживала свой век в бане, немытая, полураздетая.
- Родную мать держал и кормил как скотину!
«Смотрят вслед», - думал Митя, - «судачат от нехер делать. Что за жизнь такая? Дети разъехались. Жена сбежала. Родственникам до меня дела нет. У всех свои заботы. Крутятся, вертятся с утра до вечера, чтобы прокормиться на жалкие трудодни. Да если б не воровали, разве бы свели концы с концами? Чтоб накормить домашнюю скотину, нужно зерна украсть со складов, пока оно лежит под открытым небом. Поди потом проверь, сколько намолотили. Всё равно государству уйдёт. Как в прорву канет. Чтобы держать корову и телёнка, нужно вороваться – по ночам траву косить, потом сушить и опять ночью тайно привозить домой и метать на сарай. С конюхом договариваешься насчёт лошади – гони пузырь самогонки. С трактористом договориться без бутылки водки невозможно. Местное начальство обо всём знает, но закрывает глаза – у них у самих живность во дворе жрать просит.
Днём трудятся на колхоз, по вечерам и ночью на себя. Ну рабы, как есть рабы!
Вкалываешь, вкалываешь до ломоты в костях. Всё тело болит. Напьёшься – про боль забываешь. Утром голова трещит, но снова нужно идти гнуть спину на колхоз, на государство. В общем, на каких-то невидимых дармоедов. Скольких я таких накормил, горбатясь изо дня в день, из года в год? Одному-то мне много ли надо? Работал как заведённый. Какая может быть радость в этом ломовом труде? Понавешали идиотских лозунгов о соревновании, о битве за урожай. Один с сошкой, а семеро с ложкой!»
Размышляя таким образом, Митя дошёл до кладбища. К матери на могилу не пошёл. «В середине кладбища ещё есть пустые места, но мне там не место. Самое то – на окраине. Выберу местечко повеселее. Чтоб утром солнышко. Чтоб деревья свет не загораживали. И чтобы вид был хороший. Хотя… всё это ни к чему. Из могилы ничего не увидишь. Это так, для успокоения, чтобы знать, где будешь покоиться. Покойников не спрашивают, куда их класть. Да и с умирающими такие разговоры не ведут. Всяк цепляется за свою жалкую жизнь. А зачем цепляться-то? Стоит ли? Лучше от такой жизни отдохнуть! Я сам себе могилу вырою. Сделаю, как надо».
Митя облюбовал себе место в самом дальнем углу кладбища, у самого края, почти у дороги, и начал копать. К вечеру могила была готова. «Можно было и поглубже выкопать, но земля пошла мокрая. Не хватало ещё в воде лежать!».
Митя пришёл в деревню уже под вечер. Тихо прошёл к своему дому. Поставил лопату в ограде. Посидел на крыльце, покурил и вошёл в избу.
Через день соседи услышали рёв некормленой скотины, доносившийся из хлева Митиного подворья. Заподозрив неладное, заглянули в ограду, потом в избу. Дверь в избу была открыта. В дверном проёме покачивалось тело повесившегося Мити. При нём нашли записку с точным указанием могилы, в которой он просил похоронить его, и ни слова больше.