Высоко в горах, где небо касается земли, где облака можно потрогать руками, где звезды величиной с чайное блюдце, в деревне, окруженной густыми непроходимыми лесами, в которых до сих пор водится непуганое зверье, жили-были старик со старухой. Жили они так долго, что никто на свете не знал наверняка, сколько им лет. Да и кому нужна эта информация, когда живешь на краю цивилизации, а если учитывать близость к небу, может быть, на самой ее вершине.
Хотя однажды, неведомо в каком году, когда старик еще был молод и полон сил, а старуха прятала под платок черные, как смола, густые волосы, всех обязали явиться в сельсовет и обзавестись документальным подтверждением своего существования.
Поговаривали, что из райцентра с особым заданием к ним в деревню приехал Большой Начальник, поэтому прежде, чем идти в госучреждение, нужно было как следует подготовиться.
И вот он, гладко выбритый, с подстриженными перед крошечным осколком зеркала усами, в латаных шароварах, заправленных в новые вязанные носки из овечьей шерсти, и в собственноручно сшитых трехах*, гордо вышагивает по деревне, степенно здороваясь с соседями. А за ним, соблюдая почтительную дистанцию, покрытая доставшимся ей в приданое цветастым платком, который вынимался из сундука только по большим праздникам, босоного семенит она.
Выстояв положенную очередь у сельсовета и послушав наставления знающих людей (а таких, как известно, в любой очереди хватает), они, предварительно потопав ногами у крыльца, чтобы ненароком не занести бренной грязи в государственное святилище, вошли в темный предбанник. А потом, помявшись, мужичок несмело приоткрыл вторую дверь и хрипло поздоровался, потому что при виде городского чиновника в кителе и в черных нарукавниках у него от волнения перехватило дыхание.
— Садитесь, — не отвечая на приветствие, устало вздохнул Начальник и, раскрыв на новой странице домовую книгу впечатляющих размеров, стал что-то молча писать.
Председатель сельсовета, взглянув на вошедших сквозь толстые стекла очков, у которых вместо дужек была засаленная резиночка, жестом указал на стул и продолжил с важным видом перекладывать на столе бумаги из одной стопки в другую.
Мужчина, постояв в нерешительности пару секунд, сел на самый краешек некрашеного табурета, напряженно вцепившись натруженными пальцами в колени. Жена его смиренно встала сзади, теребя складки своих бесчисленных юбок. Зловещую тишину нарушало жалобное жужжание попавшей в паутину мухи. Вначале мужик пытался угадать, есть ли у пленницы шансы на освобождение, а потом, когда навязчивый звук перешел в писк, а потом и вовсе прекратился, перевел взгляд на свои руки. Они были большие и мозолистые. И грязь, как ни тер он ее сегодня с утра куском шершавой пемзы, въелась в них, кажется, намертво. Он попытался спрятать руки, но оставил эту затею под осуждающим взглядом Председателя.
Наконец Большой Начальник, прокашлявшись, произнес:
— Фамилия, имя, отчество.
Наш посетитель сразу и не понял, что вопрос относится к нему.
— Зовут тебя как?! Отвечай, когда спрашивают, — пришел на помощь Председатель.
Мужик резко встал и, вытянув руки по швам, внятно представился. От напряжения лоб его покрылся испариной.
Начальник, макнув перо в чернила, вывел что-то в журнале и, осознавая бессмысленность данного вопроса, обреченно произнес:
— Год рождения.
— Тебя спрашивают, когда ты родился, — перевел Председатель специально для мужичка.
— Откуда ж я знаю? — искренне удивился он, — Мать рассказывала, что в тот год саранча всю пшеницу побила, полсела от голода умерло.
Начальник уцепился за последнюю фразу и, обратившись к Председателю, уточнил:
— Это же, кажется, … — и назвал примерный год бедствия.
— Вроде так, — согласился представитель местной власти.
Так и записали.
— А теперь гражданка, — чиновник в нарукавниках обратился к женщине.
Она потупила взгляд и прикрыла рот уголком цветастого платка. Супруг ее, возмущенно сверкнув глазами (эти городские совсем не смыслят в правилах этикета), ответил за нее.
— А год рождения? — смутился Начальник.
— Пиши, как у меня, — резко сказал он, намереваясь поскорее закончить эту бессмысленную волокиту.
— Как же так? — всполошился Председатель, — Ты же ее совсем девочкой взял. Ты давай мне тут не мудри! В этом деле точность нужна. Это же документ! — он многозначительно поднял вверх указательный палец.
— Ну тогда пиши, что через два года.
— Какие два? — взвизгнул Председатель.
— Это мое последнее слово, — твердо ответил мужик и направился к выходу, давая понять, что разговор окончен.
— Подождите, — остановил его чиновник, — нам еще детей надо записать.
Мужик вернулся.
— Детей пять. Правда трое умерли в младенчестве.
— Чудак человек, — снова вмешался Председатель, — зачем нам мертвые?! Мы тут живых оформляем.
***
Так, согласно справкам, а в дальнейшем и в выданных на их основании паспортам, сейчас старику и старухе было по самым скромным подсчетам около девяноста лет с небольшой погрешностью.
Утром, кое-как выбравшись из продавленной кровати (заслуга многочисленных внуков, использовавших ее ложе в качестве доморощенного батута), старуха в потемках наощупь надела свои разношенные шлепанцы и, оглянувшись на пустую смятую постель старика, проворчала по привычке: «Дурень старый, опять в исподнем вышел во двор. Теперь всю ночь кашлять будет».
Высунув за дверь непокрытую голову с жиденькой седой косичкой, старуха позвала: «Домой иди!»
Старик даже ухом не повел. Сидел себе внизу на последней ступеньке и крючковатыми пальцами пытался выковырять из мундштука окурок. Рядом, как всегда, терся о ногу соседский плешивый кот.
— Слышишь?! Тебе говорю, — крикнула она.
— Чего? — наконец откликнулся дед.
— Чего, чего?! — передразнила она, — Простынешь, глухая бестолочь. Иди в дом.
Старуха хлопнула дверью и, попутно осыпая беззлобной бранью его лысую голову, кряхтя, пошла топить печку-буржуйку. Поворошила кочергой, выгребая из-под остывшей за ночь золы слабо тлеющие угольки. Одной ей известным способом уложила поверх хворост, дунула прямо на угли. Вся внутренность печи наполнилась едким дымом, который при первой же возможности стремился вырываться наружу. Но она трясущимися руками на удивление проворно захлопнула заслонку. А через минуту в буржуйке уже весело гудел огонь.
Старуха поставила на печь чайник, который, от многолетней накипи был таким тяжелым, что даже пустым весил килограмма три, не меньше. И вообще, судя по внешним признакам был ровесником своих хозяев, такой же помятый и старый.
Сын пару лет назад привез старикам электрический чайник: легко, быстро, удобно — только включить в розетку. Но родители сразу же забраковали подарок: «Разве же это чай?! Вы в своем городе, наверное, уже и вкус настоящей еды забыли». Они засунули чайник обратно в коробку и убрали в шкаф с глаз долой.
Той же участи удостоилась и газовая плита. Сын установил ее, подключил. Радостно сообщил родителям: «Смотрите, как просто! Чиркнул спичкой — и готовь что хочешь. Никакого дыма». Старик походил вокруг, все рассмотрел, поинтересовался, а как же без дров огонь горит, поцокал языком одобрительно. Но, когда в следующий раз сын приехал навестить родителей, обнаружил плиту, накрытой старым, побитым молью, цветастым платком. А мать, согнувшись в три погибели, опять колдовала перед печкой.
Сейчас, пока закипал чайник, старуха потихоньку собирала на стол: вынула из рассола кусок сыра, ополоснула его и положила на тарелку. Потом достала из шкафа завернутую в чистое полотенце краюху домашнего хлеба и прямо на весу ножом, который от многолетних заточек больше напоминал шило, отрезала два толстых ломтя.
«Ох, схалтурила соседка, слишком много закваски в тесто положила, — подумала она, принюхавшись, — хлеб быстро скиснет».
Чайник уже вовсю бурлил. Старуха постаралась аккуратно разлить чай в стаканы, но непослушные руки опять затряслись в самый неподходящий момент, и ей, как всегда, пришлось вытирать с выцветшей клеенки расплесканную воду.
У двери послышались шаркающие шаги старика.
— Глухой, а еду прямо издали чует. Ни разу не опоздал, — недовольно прошамкала бабка.
Она, вообще, теперь говорила все время, как будто старалась наверстать все годы своего безропотного молчания. Тем более, что дед был основательно тугоух, а значит, осадить старуху было некому. Больше всех, конечно, ему и доставалось: за пепел от курева, по которому можно было вычислить маршрут его передвижения, за горячую похлебку, которая оставляла на его рубахе причудливые узоры, за цыпленка, которого унес прикормленный соседский кот… И, в конце концов, разве женщине трудно найти повод для недовольства?!
Ели молча, каждый по-своему. Старик — сосредоточенно, осторожно выбирая куски помягче, чтобы не повредить новые зубы, из-за которых (будь они неладны!) вкус у пищи был какой-то ненастоящий. А старуха, нисколько не тяготясь своей беззубостью, ела все подряд, да еще каждую трапезу традиционно завершала добротным куском сахара, который размачивала в стакане воды.
После завтрака старик при полном параде, в фуражке непонятного цвета и без опознавательных знаков, опираясь на крючковатую клюку, медленно ковылял к сельскому клубу, от которого осталось одно название. Там днем в тени высоченных елей на лавочке собиралась быстро редеющая компания таких же списанных стариков, которым даже гвоздь вбить и то было непосильно.
Сначала все молча курили. Потом начинали обсуждать последние деревенские новости: кто женился, кто родился, но чаще, всё-таки, кто помер, строили предположения по поводу того, сколько будет стоить сено в этом году и успеют ли убрать картошку до заморозков. Гадали, «чьих это дочка или невестка» пошла за водой. Сетовали, что молодежь сейчас не такая выносливая, как раньше.
— Мать моя двадцатилитровый кувшин как пушинку взваливала на плечо и в банный день раз десять ходила к роднику на другой конец села. А эти… больше одного ведра унести не могут. Всё городским завидуют: вода, видите ли в доме. Так после нас никого в деревне и не останется.
Все соглашались, вздыхая. Потом так же неспешно расходились по домам.
Старуха, несмотря на то, что прожитые годы изрядно прижали ее к земле, умудрялась за это время покормить парочку кур и трех уток, от которых было больше хлопот, чем пользы, посильно прибраться в доме, повозить мокрой тряпкой по полу, и веником размести дорожку во дворе — вдруг кто зайдет. Потом с чувством выполненного долга снова начисто повязывала платок, прикрывая лоб и усаживалась в тенечке на низенький табурет отдохнуть. Со стороны казалось, что старуха дремлет. Но как только рядом вразвалку проходила ошалевшая от жары уточка, бабка с ловкостью эквилибриста хватала жертву, переворачивала ее на спину, зажимала коленями и за пару секунд ощипывала той грудку. Утка даже не успевала осознать факта совершенного над ней насилия. Отряхивалась и бежала по своим неотложным делам. А нежнейший пух отправлялся в бездонный карман бабкиного заношенного передника, чтобы в дальнейшем перекочевать в очередную подушку для появляющихся с регулярным постоянством бесчисленных правнуков, имена которых старики уже и не пытались запоминать.
Вечером, когда сельчане управлялись с повседневными делами, заходила какая-нибудь дальняя родственница с тарелочкой еще теплой гаты**.
— Я тебе сейчас кофе сварю, — соблюдая законы гостеприимства, суетилась бабка.
— Нет, нани***, спасибо, не надо, — отнекивалась родственница, направляясь к двери.
А глуховатый старик, обычно пропускавший мимо ушей просьбы старухи, сдобренные хорошей порцией монотонных проклятий, каким-то чудесным образом улавливал вожделенное слово «кофе».
— И мне свари, — говорил он, усаживаясь за стол.
— Да чтоб ты подавился! Вот наказание на мою голову! — возмущалась бабка, — Как сделать что-то, его не допросишься. Хоть бы дров принес из сарая. На чем я тебе кофе варить буду?!
А сама опять ворошила угли и ставила кофеварку прямо внутрь печки.
Дед приобщился к этому напитку совсем недавно и сразу стал его горячим поклонником. Непонятно, что ему так нравилось, но пил он кофе самозабвенно, до последней капли, взбалтывая гущу, чтобы ни одного грамма этого эликсира не пропало даром.
Когда вечерние сумерки сгущались настолько, что передвижение по комнате становилось небезопасным, старик щелкал выключателем, и, как всегда в это время, включал телевизор. Точнее, сперва снимал и аккуратно складывал бархатную накидку, которая днем берегла от пыли, а, может, и от дурного глаза, экран старого лампового телевизора, затем, надев очки, вставлял вилку в розетку и усаживался напротив в ожидании чуда. Да, вот этот магический ящик был одним из тех редких достижений науки и техники, которое прижилось в их доме. Старик сосредоточенно всматривался в сменяющие друг друга картинки на экране, пытаясь уловить суть происходящего, а старуха сначала молча морщилась от запредельной громкости, а потом уже начинала в открытую протестовать. Для нее звуки, которые изрыгал из своей утробы «этот проклятый ящик», сливались в оглушительную какофонию, и бабка, даже не пытаясь перекричать чудо техники, находила уйму неотложных дел именно на столе, где стоял телевизор.
Но дед, игнорируя эти акции неповиновения, только ближе придвигался к экрану.
Завороженно смотрел он передачи о животных, где все понятно было и без слов. И очень эмоционально реагировал, когда показывали горячие точки. Тут уж он высказывался, сдабривая свои комментариии весьма крепкими выражениями.
Ровно в десять вечера их дом погружался в кромешную тьму.
***
Так пролетали дни, менялась только картинка за окном.
Но вдруг старуха нарушила этот привычный распорядок.
Ранним утром старик в одних кальсонах, накинув на плечи затасканный пиджак, сидел на нижней ступеньке и с наслаждением вдыхал прохладный осенний воздух. Было так свежо, что даже курить не хотелось. Он сделал всего пару затяжек и затушил тлеющую в мундштуке папиросу.
— Спорим, сейчас выйдет и опять заведет свою шарманку?! — старик, усмехнувшись, кивнул в сторону дома.
Кот лениво потянулся.
Прошло несколько минут, однако старуха так и не появилась. Дед поежился. Сидеть дольше было уже невмоготу. Он встал и, держась за перила, медленно поднялся по лестнице. Вошел в комнату и опешил от удивления: старуха даже не вставала. Лежала неподвижно и широко открытыми глазами, почти не моргая, смотрела в потолок.
— Женщина, ты совсем стыд потеряла?! Солнце взошло, а ты еще в постели!
Старуха не пошевелилась.
Он продолжил что-то говорить, но только для того, чтобы заполнить пугающую тишину. Потом вспомнил: соседка — жена племянника! Она же заговорами лечит. Никогда не верил старик в эту ерунду, но местные женщины к ней часто обращались за помощью: то с зубной болью, то с семейными проблемами…
Он выбежал из дома в чем был (даже штаны поверх кальсон не надел) и забарабанил в соседскую дверь. Племянник, местный зоотехник, уважаемый в деревне человек, удивился раннему гостю, но вникнув в суть вопроса, пошел будить свою ненаглядную.
У тугоухости есть одно несомненное преимущество: можно не слышать того, что не предназначено для твоих ушей. Поэтому, когда через четверть часа заспанная, непричесанная толстая соседка появилась в дверях, застегивая на ходу давно не стиранный халат, старик был уверен, что недовольное выражение ее лица связано исключительно с переживаниями по поводу состояния здоровья дорогой тетушки.
Тяжелой поступью местная целительница проследовала к больной, села у изголовья старухи, вынула из кармана завернутую в лоскут большую иглу, подобную тем, которыми простегивают набивные шерстяные одеяла, и стала описывать ею загадочные круги: сначала по часовой стрелке, потом — против. Все эти магические действия сопровождались не менее магическими бормотаниями. Старик стоял в дверях и напряженно наблюдал за происходящим. Из-за его спины то и дело выглядывала всклокоченная голова соседского мальчишки. А ворожея тем временем закончила свой обряд, собрала руками видимую только ей хворь и с силой шмякнула ее оземь. Еще и поплевала для закрепления результата.
— Если через два часа не встанет, вызывайте врача, — сказала она и удалилась, оставив после себя в душе старика какие-то противоречивые ощущения.
Дед беспокойно вглядывался то в каменное лицо жены, то в стрелки часов. Уже через час его терпению пришел конец, и он позвонил сыну в город. Однако, как всегда безотказно сработала и сельская беспроводная система оповещения. Очень скоро в доме стариков иголке было некуда упасть: сочувствующие и просто зеваки были повсюду. В комнате сидели причитающие женщины, на веранде вполголоса говорящие мужчины.
Старик растерянно сидел на старухином табурете и не мог поверить в реальность происходящего.
Визг тормозов подъехавшей машины сына вывел его из оцепенения. Он облегченно вздохнул: теперь он был не один. Сын привез из города врача, который очень быстро навел порядок в стариковском доме. Сопереживающие односельчане один за другим удалились, и доктор смог в тишине спокойно осмотреть старушку, чье дыхание становилось более поверхностным и учащенным. Взглянув на сына, он бессильно развел руками. Потом подошел к старику, который за эти несколько часов стал еще меньше ростом, взял его за плечи и тихо произнес: «Мужайся, отец, умирает твоя подруга».
— Как умирает?! Почему? — от волнения к старику даже вернулся слух.
— Возраст, отец. Ничего не поделаешь, — вздохнул врач.
— Какой возраст?! — не понял дед, — Она же на десять лет моложе меня.
— Как десять?! — удивился сын, — Ты же всегда говорил, что вы ровесники. И паспорт…
— Мало ли что я говорил, — всхлипнул старик.
Доктор взглядом указал сыну старика на дверь, и они вышли.
Дед осторожно подошел к своей старухе. Ему было очень страшно вновь встретиться с ее неживым взглядом. Но глаза были закрыты. Он сел рядышком и впервые в жизни робко погладил ее руку. Старик долго молча смотрел на нее, как будто хотел запомнить каждую морщинку на ее изборожденном лице. Потом вполголоса начал говорить:
— Я никогда тебе этого не рассказывал, но, знаешь, какой сон мне чаще всего снился, когда я был на войне?! Как будто стою я в тумане на опушке леса. Чувствую, что ты рядом, но не вижу тебя. Вдруг выглядывает солнце, туман рассеивается, и оказывается, что совсем близко пасется косуля с двумя козлятами. Малыши бегают, резвятся, а мать во все глаза следит за ними. Мы стоим, как вкопанные, наблюдаем. Вдруг ты громко называешь меня по имени. Козлят как ветром сдувает… Я всегда просыпался на этом месте. Я ни разу не успевал увидеть твоего лица. И, веришь ли, это было самым тяжелым испытанием за те четыре года.
По щеке старухи скатилась слеза. Старик закрыл лицо руками, и его плечи мелко задрожали.
***
После похорон, которые прошли по всем правилам: с навзрыд причитающими плакальщицами, и сытными поминками, плавно перетекающими в долгое застолье — сын, не принимая никаких возражений, увез отца в город.
Поначалу старику все было интересно. Здесь в его единоличном распоряжении с утра до вечера была целая трехкомнатная квартира с видом на асфальтированную улицу, по которой бесконечным потоком мчались машины, с удобствами в доме, с водой из крана и с цветным телевизором, который можно было смотреть день напролет.
Во дворе играли дети, гуляли молодые мамы с колясками, проходили в обнимку (ни стыда, ни совести) влюбленные парочки, в беседке мужчины, которым еще далеко было до пенсии, с утра до ночи играли в нарды. И всюду были огромные дома, которые заслоняли горизонт. Два-три хилых деревца, которые виднелись вдали, назывались садом. Не было ни холмов, ни полей… Даже звезд на небе, и тех, не было.
Потом старику стал сниться сон полувековой давности. Тот самый — с туманом и косулями. И опять все прерывалось на том же самом месте: его окликал родной голос, и все исчезало.
Дед в своем новом спортивном костюме с белыми лампасами часами молча сидел в уголке и напряженно размышлял, как можно повлиять на сценарий этого сновидения, чтобы изменить ход событий.
— Отец, тебя обидел кто? — спрашивал сын.
— Нет, сынок, — тихо отвечал он.
— Папа, хотите, я Вам кофе приготовлю? — предлагала невестка.
— Приготовь, дочка, — соглашался он.
Только свой любимый напиток пил он теперь по-другому: аккуратно, не взбалтывая. А потом долго разглядывал гущу на дне чашки.
— Что ты там высматриваешь, отец? Гадаешь, что ли?! — шутил сын.
— Хочу узнать, как мне с твоей матерью встретиться, — спокойно отвечал старик.
Сын с невесткой тревожно переглядывались.
Как-то днем старика сильно разморило, он прилег на постель прямо в верхней одежде и, практически сразу заснул.
Снова то же самое видение. Только туман был какой-то слишком осязаемый. Его даже можно было попробовать на вкус. Яркая вспышка осветила поляну, и глазам старика открылась привычная картина: косуля и резвящиеся козлята. Опять знакомый голос позвал его по имени.
«Сейчас все исчезнет», — подумал он. Но косуля никуда не пропала, а малыши подбежали к нему и стали тереться своими мордочками об его ноги, совсем, как тот соседский кот.
— Как же так? — удивился он вслух и обернулся.
Та, кого он хотел увидеть больше всего на свете, стояла рядом. Но была она молодая, круглолицая, с ямочками на щеках — какой он ее уже и не помнил.
«Хорошо, что я в спортивном костюме, а то сгорел бы со стыда», — первое, о чем подумал старик и, чтобы женщина не заметила его замешательства, спросил, указав на косуль:
— Они, что, ручные?
— Да, — кивнула она, — если хочешь, можешь погладить.
Но один козленок и сам лизнул ему ладонь своим шершавым языком.
Она звонко рассмеялась. А дед подумал, что раньше никогда не слышал ее смеха.
— Пошли, нас там ждут, — махнула она рукой куда-то вдаль.
Старик обрадовался, но тут же расстроенно вспомнил:
— Я не дойду. Мне нужно вернуться за палочкой.
— Ты себя видел? — улыбнулась она, — Какая палочка?!
Старик посмотрел на себя со стороны — в снах возможно и не такое. Вместо дряхлого сморщенного деда стоял статный молодой черноусый мужчина в модном синем тренировочном костюме с ослепительно-белыми лампасами.
Он довольно вскинул голову и, совсем осмелев, обнял ее за плечи (ну, насмотрелся старик городской жизни!). Счастливые, они уходили, весело болтая о всякой чепухе.
*трехи – обувь, изготовленная из цельного куска воловьей кожи
**гата – выпечка
***нани – матушка, бабушка