С ним познакомился в 1993 году. До этого с тестем и тещей, проезжая через большое село мимо деревянных, выкрашенных в зеленую краску ворот, слышал, что здесь живут дядя Вася и тетя Галя. Но это ничего сердцу не говорило. А тут подошел отпуск в августе. Отпускные деньги жгли то ли ляжку, то ли карман. И с женой и тещей наконец-то додумались, закатились к их родне в Хомутово.
День был солнечный, сухой, золотистый. Нагретый воздух звенел кузнечиками. Солнечное тепло, кажется, исходило от всего – земли, травы, старых деревянных бревенчатых домов, от штакетника, огораживающего палисадник…
В деревне тогда косили. И дядя Вася, полный мужик лет шестидесяти пяти, с могучей, но уже потрескавшейся шеей, большими руками - по мозолям и закопчености, видно было, знавшими всякую работу - доброй улыбкой, не долго думая, запряг нас молодых, с сыном тещи, увез на широкое поле в холмах за деревней, где его крепкий и такой же здоровый сын Витька с зятем, худым и костистым Витькой же грузили сено в большой «Камаз», поглядывая на небо, на выглядывающие из-за холмов тучки.
-Сеногнойка вон, че ли?- смотрел и дядя Вася из-под тяжелой руки Ильи Муромца…-Давайте быстрей.
-Тебе бы все командовать,- пошутил Витька.
-Руководить, руками водить,- улыбнулся и зять большой и широкой улыбкой в щетину усов.
Пожав руки, познакомились и подмогли. Потом нахлебались пыли в большом деревянном сеновале, когда закидывали это сено в широкое окно из кузова в сенник. Долго плевались ею, до вечерней баньки. За ворот налетела колкая труха…
С тех пор стал бывать у дяди Васи и тети Гали в Хомутово.
-Беда и выручка,- говорил он
обо мне... Потому, как позвонит, приезжал помочь. То картошку копать, то дрова колоть, то забор городить…
Ознакомились мы в самые что ни на есть крутые «реформенные» времена. Я не мог заработать в городе на недавно созданную семью, и припал к деревне, как к кормилице, родине-матушке. Чуть ли не каждую неделю в Хомутово. Работал, вкалывал, конечно, до соленого пота. И привозил оттуда полные сумки и рюкзаки продуктов, канистры молока, надоенного от коровы Марфы рукой тети Гали, полной поседевшей жены дяди Васи. Сын мой Илья, родившийся в девяносто шестом, вырос на этом молоке. Искала душа питательные корни, исходившие от земли и деревни, врачевания от зла, царящего тогда повсюду в России.
Стук калитки, мычанье коровы…
Звуки эти, конечно, не новы.
Но для сердца больного обновой
Вы явились. И мира основой.
И выжила, выстояла, не захотевшая торговать собственной совестью в проститутские девяностые…
Как-то зимой ездили заготавливать лес, километров тридцать за деревню. На Витькином «Камазе». Много машин катилось на выделенные деляны. Уралы, трактора, гусеничные и колесные, ГАЗ-66… Глубокая колея в лесу была набита, а по сторонкам в начале марта в пояс стоял снег… Это была жаркая работа. Витька могучий, как дуб, не расставался с бензопилой «Дружбой». Ее то и держать на весу нелегко, а тут еще дерево пили. Сначала неглубоко с одной стороны сделать треугольный надрез, куда будешь валить. А потом с другой уж до конца, чтобы пилу не зажало, режь! С хрустом ухали в белые, слепящие на солнце сугробы могучие деревья, взметая искристую снежную пыль. Иногда от них летели отломанные о другие деревья сучья, свистя над головами, словно пули, заставляя вжимать их в плечи - как бы чего не прилетело! Часть деревьев, не строевой лес, мы разделали, чтобы чурками закидать в фургон «Камаза» с высоким задним бортом. Чурки были нелегки, сырые листвяки. В обед ели кулебяки, с рисом, круглые мясные комки – вкуснятина! Дядя Вася тогда держал быков для мяса, их кололи на зиму. (Поковырял я навозец в стайке, слежалый и истоптанный их тушами, так как выгонял этих дурней в другой хлев для очистки дядя редко - они начинали ломать рогами стенки и перегородки от буйства безумной и застоялой злой силы). Сытные и горячие из термоса парили кулебяки. Парила и наша одежда от пота и снежной сырости, тающей, испаряющейся на ватниках и фуфайках, нагретых солнцем… Как замолкал шум пилы и бензиновый чад от нее рассеивался, лес дарил свежие запахи обломанных веток багульника, птичье бойкое пенье-пересвист и тишину, замершую в сладкой истоме на пороге чуемой в свежем и уже теплом, разомлевшем днем воздухе весны. Снег, правда, в лесу еще даже не подтаял. Слепил без корки белым пышным вывороченными нашими ногами, деревьями и машиной исподним.
Дядя Вася, как и я, ходил с высокой жердью, которой мы толкали дерево в нужную сторону. Ну, а уж если лесина увернется, тут тычок не поможет, хрустнет, как спичка. И пойдет, куда захочет, сосна иль береза, берегись, отскакивай. Такого, правда, не случилось. А вот «глухарей», штуки два или три, таки повесили. Это когда поваленное дерево виснет на другом, стоящем рядом. Тогда уж с ним ничего не поделаешь, оставляешь, потому как могучие ветви двух дерев сошлись, зажались и переплелись. Опасно ходить под «глухарем». Не дай Бог пойдет! Часть наваленных деревьев уже впотьмах вытаскивал нам из леса гусеничным трактором знакомый Витьке и дяде Васе мужик. Могучий толстый железный трос вытянулся, как гитарная струна, от напряжения. Выл и рвал трактор, выворачивая гусеницами снег и землю. А к «Камазу» по чернотропу, когда дорога разбита, в снежной колее стоят уже лужи и кое-где проглядывает земля, Витька подцепил лишь пять или шесть хлыстов. Выезжали под зажженные фары – день еще короток.
Одежка наша поздним вечером по прибытии в село смерзлась в короб от сырости. В высокие деревенские ворота едва влез фургон, из которого мы кидали чурки, полную гору, для топки русской печки. Через неделю мне предстоит их расколоть, пока мерзлые, теплом не распустило... Если отойдут, оттают, уж жди, когда высохнут, сырые колун не возьмет, имей хоть богатырскую силу...
Когда умер дядя Вася, я дежурил. Жена мне позвонила на работу, сообщив новость. Сердцу стало как-то тяжело и грустно. Я прилег на рабочий топчан, в душе вдруг зазвучало:
-И тихонько калитку закроет…
Это был уход, для меня тихий уход. Перед этим приезжал, как всегда, колоть в начале весны дрова. Славное времечко в деревне. Еще не настала по-настоящему весна, но уже и не властна зима…
-Василий-капельник, - говорила тетя Галя - приходится на эту пору. Утром морозно, выходишь в шубейке, с толстыми верхонками на руку, насытившись за столом по самые глаза…
Уж что кормили, так кормили в деревне, на убой. Тут тебе и суп с мясом, и котлеты, и сыр, и всякие печености, пряности, и засоленное, маринованное, огурчики с хрустом, опята, взблескивающие маслицем, лече из перца... На десерт – жаркое!..
-Знашь, че это такое?- спрашивает за круглым вместительным столом, накрытым клеенкой, дядя Вася.
-Не-а. Грибы, что ли?
-Шампиньоны!
Пальчики оближешь, обжаренные, французское блюдо с русской печки!
А на дворе воздух колкий, едва приметно сырой. К полудню все более выкатывающееся на небо щедрое угревное солнышко умаслит воздушок, он размякнет, с крыши засочится, застрочит светлая быстрая звонкая капель, раззвенькаются воробьи и синицы, запахнет гуще сыростью, ядренее лесом от березовых и сосновых чурок, во дворе появятся лужицы. Давно уже скинуты и верхонки, и шубейка, только парит спина на солнце от пота и горячей работы! Намахавшись колуном, присел с вышедшим из дома дядей Васей на чурбачок. И он мне рассказал, как в войну мужики правили молотами металл на заводе в Качуге, стуча целыми днями.
-Вот это была работа!
Он любил слово «маленьки».
-Мы тебе тут мясо, картошки положили маленьки, - показывал на увесистую сумку. -Свеклы, морковки, че еще надо?..
Ездили как-то с ним по грибы, опята. Тогда впервые научился их собирать, на пнях, в обгорелом березнячке.
-Ты что, шутишь, что ли?- любил приговаривать дядя Вася.
Много связано у меня с деревней, с этими простыми сельскими людьми. Часть души.
А тетя Галя, тоже полная, беловолосая от седины, бывало, выйдя поутру на крылечко в сентябре, по которому ночью или рано утром застучал дождичек - хорошо спать в деревне, слушая его монотонное шуршание и бульканье под окном - как и о шиферную обомшелую в зеленных лепешках или темных пятнах крышу, скажет:
-Утренний гость до обеда…
И вправду, к обеду развидняет. Да и то впору – нам картошку надо копать в огороде. Что она видела, эта простая деревенская старуха в жизни? Работу, работу и еще раз работу. В молодости, в колхозной конторе была бухгалтером. Прохиндеи водились и в советские времена. Один из руководителей ей предлагал подписать документы, приворовать. Наотрез отказалась. Он сел после в тюрьму. И в живых его уже нет. А она вот живет. Из счастливых воспоминаний - копала картошку один год для себя после работы с подругой в другом колхозе.
-Вот там картошка была! С одной сотки кулей по десять наворочали! Василий приехал меня забирать, загрузить на автобус столько не может(дядя Вася возил на автобусе в колхозе людей в советские годы – авт.) ! Потом еще неделю там копали для себя, директор ихний разрешил. Копать то некому, столько картошки! А то бы пропала. А нам по дешевке продал, сколько то копеек за куль, уж не помню...
Смешно мне было, как на новый месяц, когда он только народился и обмывается, выносила тетя Галя жменю мелких денежек и показывала месяцу, чтобы в доме водились!
Огород, земля были ее епархия. До них дядя Вася не касался. Зато и свекла у нее вырастала с голову, и морковка с руку! А тяжело было тете Гале уже. Старость не радость. Наденет на себя сто одежек, чтобы не простыть, спину не застудить, и все одно копается с утра. Она и меня, было, все заставляла завязать поясницу, когда дрова колю, пуховым платком. Теперь в зрелости понял, для чего это было нужно... А к обеду придет, лицо красное, давление, напьется таблеток и упадет в кровать… Творожок у нее выходил вкусный.
-Зайду с утра,- рассказывает про корову тетя Галя. – Она меня всю оближет. Разговариваю с ней, пока вымя обмою, дою. Поговорю. И на душе легче!
И сметана, и сливки были отменные! Потом забили эту Марфу, как уже сил не было у тети Гали доить. Жирный, сытный вкус у холодца был.
И словцо умела тетя Галя отпустить. Изменщика, сродника, спросила:
-Ты че это, Петька, от родной жены бегаешь?
-Да какая-то она не такая, тетя Галя…
-Какая не такая?! Что, у других кругло, а у нее четыре угла?!
Болела сильно голова у тети. Как-то случился приступ, инсульт, едва откачали. А через четыре года уже не смогли. Ждала она от меня крестик, когда привезу из городской церкви.
-Наверное, я Володю не дождусь…
В беспамятстве застал ее. Только вскрикивала порой сильно от боли, метаясь на постели. Ставили тогда обезбаливающие уколы. Дяде Васе, пригорюневшемуся, сидящему в своей домашней слесарке-сарае, где инструмент, тиски и прочая надобность для хозяйства и машины, сказал:
-Как Бог решит, так и будет…
-Да уж, видно, решил…
Рано утром позвонила Вера, дочь, ухаживавшая за ней у постели:
-Умерла мама…
Хоронили теплым летним солнечным днем. Впервые увидел большие ворота настежь в деревенском дворе - стоят и не закрываются. Перенесли через мост на руках через речку Куду, что бежит по середке села, словно из одного мира в мир другой - путь. А дальше на машине. На кладбище. Когда дядя Вася в последний раз припал к жене, его стал отводить Витька:
-Ну, ладно, уж, хватит…
А он:
-Ты что, думаешь, сорок лет это так просто?!
Теперь, думаю, встретились они на небесах, навсегда, чтобы уже не расставаться. Дядя Вася прожил после тети Гали еще три года. На юбилей, весною, в восемьдесят лет, собрал всю родню, смеялся. В мае с утра вскопал огород, договорившись со знакомым трактористом. Даже мне позвонил – обкапывать углы надо было вручную. Посидел еще с трактористом за столом, дал ему выпить. А вечером, как схватило, так сразу!
-Он был бы хорошим завхозом,- сказал про него Витька на похоронах. –С хозяйской хваткой…
Как-то дядя Вася приснился моей теще, его родной племяннице, и сказал:
-Мне здесь неплохо.
Значит, попал, куда надо, в том мире. А тетя Галя Вере тоже как-то привиделась во сне да сказала так звонко и ясно, возмущаясь, что она даже проснулась:
-В лесу грибов столько, а они сидят!
Витька с Верой тут же собрались и поехали за грибами. И набрали полную гору опят.
О, тетя и дядя умели собирать грибы! И белые сырые мохнатые грузди в березовом лесу, и опята, и маслята, и рыжики, и подосиновики. У меня с кузовок, а у них полные ведра! Потом продавали их знакомой в кафе для пиццы. Солили целыми большими флягами, вкуснейшие! И прятали в деревенском леднике, под полом гаража, крышка ледника закрывалась одеялами, чтобы не выпустить холод. А внизу все было во льду, стены в инее, снежной бахроме. Картошка у двери ледника от холода не росла, сохранялась, как зимой, все лето, будто свежая, нового урожая.
Хорошо было сидеть на скамейке у дяди Васе в огороде летним вечером на закате, когда земля дышит и передает тебе свою силу, чтобы ты жил долго. Закат красивый, золотисто-огневой, малиновые облака! Из огорода видно и белую стройную красавицу церковь на холме. Напротив нее на скалистом уступе погост. Тетя Галя весною тоже любила дышать в огороде, когда в мае все кругом зазеленеет и отдает свои первые запахи ранней листвы, цвета благоуханному воздуху. Горький - тополя, душистый одуванчика, свежий листвы и травы!
А дяди Васин отец Иван был плотник, столяр, мастер на все руки, хлебанувший лиха в сталинских лагерях. Комод его ручной работы до сих пор стоит в сенях. И зеркало в тяжелом деревянном окладе. Под старость лет он увлекся оперой.
-Дурак был, ничего не понимал,- смотрел он запоем «Ивана Сусанина», так что было не оторвать.
А дядя Вася смотрел боевики. Вечером и ночью. Уснуть не мог. Руки болели, ныли, застуженные на работе и зимних рыбалках по молодости. Затекали. Мазал их настойкой на сирени. Тетя Галя ругалась:
-Опять убийства эти смотришь, проституток.
Ее мать Вера умерла за девяносто, не досмотрев мексиканский мыльный сериал…
Дочь Вера взяла от матери уменье огород растить и любовь к природе. Любила и картошку копать, пока не приболела. Бывает, копаем, а она заметит, как мелкие птички прилетели, шастают по огороду, а их кошка ловит. Или облака в небе какие причудливые! Не повезло ей с мужем. Спился. По молодости то ничего был, трудился. Другой парень ей из армии писал, не дождалась… Она жила после смерти матери с отцом в доме. После его ухода сказала мне:
-Я же думала, что он еще недолго с нами, скоро умрет. Только эти мысли от себя отгоняла.
Могла быть и львицей Вера. Как-то своего пьющего и дуреющего по пьнке мужа, гнавшего из дома дочь, так саданула по больной ноге во дворе, что он возопил тверезый:
-За че Вера?
-Совсем сдурел? Детей из дома гнать?!- разъяренной львицей наступала Вера...
Умел дядя Вася с малышней находить общий разговор за столом, когда мои дети еще были маленькими. Сидят, пищу ковыряют, а он:
-У ну-ка давай, кто скорее,- затеет соревнование с Ильей или Полиной. -Смотри-ка, смотри, они быстрее,- нам, остальным взрослым, сидящим за столом. Был он добрый, дети это чувствовали. Конечно, иногда и сердился. Как-то Илья на поле под дождем взбрындил, не хотел картошку копать.
-Смотри, парень,- сказал тогда дядя мне. –Это че из него выйдет, если так себя вести будет?..
Или на жену редко-редко рассердится. А та его словами шпыняет частенько.
Любил я вечерком у белой печки, когда вся трудная работа сделана, сидеть, уже наевшись и выпив немного с устатку, спину греть, смотря с ним телевизор. Тетя Галя уже без ног лежала на постели, еще не уснув. Ток горячий от кирпичей и духовки так славно грел и растекался по натруженной, напряженной за день поясницы. И выходить поздним вечером во двор, огород, на свежий воздух, под звездно-черное небо! Голоса гуляющей молодежи за забором, редкие проезжающие с шумом машины. Вольно раскинувшееся село, огороды, сугробы. Так искренне и сине глядят, мигают с неба звезды! И тишина. Хорошо в этот миг молиться раскрывшейся доверчиво к Богу, словно цветок или улыбка младенца, душой!
То, что любишь в земной жизни, наверное, не может не отразиться в вечной, там, за гробом.
Однажды на охоте дядя Вася подстрелил рысь. Был он заядлый рыбак и охотник. Белым мясом ее меня угощал . Мясо благородное, чистое, рысь падаль не ест. Лапу хищницы, большой кошки, отвез в город, показать детям. Бывало, и козой баловал дядя, ее сытным и здоровым мясцом. А рыбы, жирного и здорового леща в начале лета добывал ваннами, уезжая с Витькой на рыбалку километров за сто-двести, куда-то под Осу, где у него был знакомый местный рыбак с жильем. Тот звонил: «Рыба пошла!» И жаренную, и варенную в собственной заплывшем жире, и с дымящейся картохой потом уплетал у них рыбеху. Одной такой достаточно, чтобы наесться. И икру мелкую, оранжевую, посоленную в большой банке. Жили хлебосольно в Хомутово, крепкое село, не на отшибе. Деревня под боком у большого города, всегда можно продать огородную и лесную продукцию. А выходцы были Винокуровы из Качугского северного района, деревни которого захудали совсем в горбачевские, того больше, ельцинские времена. Разбитые белые фермы, разрушенные совхозы, разваливающиеся дома. Вот картина севера тех лет Иркутской области.
До пор сих вспоминает Витька винокуренную заимку, родовую, на севере, брошенную за ненадобностью…
Как-то - выкопали картошку - брел я по селу. Мне в тот день сказали, что бывший однокурсник отдыхает и живет где-то в Египте. А я, шагая вечерком в осенней стылости мимо бревенчатых крашенных и некрашеных изб, с огородов наносила едким дымком от сжигаемой ботвы, мимо катили с полей машины, груженные до верху кулями с картошкой, понимал, что ни за что бы не хотел променять это вечернее русское село на какой-то там заманчивый и жаркий Египет. Побывать там – да, но жить, нет, дудки! Вот белый клуб, где молодежь танцует и дерется, ну, и пьет, бывает от глупости. Рядом памятник солдатам, погибшим на войне, десятки фамилий на белой бетонной стеле. А за клубом на пустыре торчат редкие жгучие кусты крапивы, валяются коровьи лепехи меж ними. Напротив клуба двухэтажный кирпичный сельсовет, тоже белый… В июне у речки, знаю, мелкие благоуханные цветочки, словно в веснушках, с желто-коричневыми тычинками-пестиками. Да ребятня, купающаяся под мостом. Свежесть зеленых далеких полей и лесов, дома, скот на вольных лугах, пышные, словно с тети Галиной плиты, оладьи облаков в голубом небе, стремнина прозрачной серо-бурой реки. Все это мое, хоть и не здесь родился. Но сроднился с еще одним русским местом на земле. И это моя родина, Россия-мать! Как заметила тетка Наталья, сестра дяди Васи, на поминках тети Гали:
-Володя, роднится.
Еще в начале знакомства мне, сидящему на крылечке, подсевший дядя Вася положил свою тяжелую руку на плечи и попенял:
-Что это совсем не ездите, забыли?
Ответил тогда:
-Мне одному неудобно. Вроде бы не моя родня…
-Ты это брось, парень. Моя, не моя…
Любовь связала нас. И эта связь жива и действенна, хоть они уже в другом мире, а я еще здесь.