М. М. Кириллов Жизнь, как зал ожидания Рассказы

                М.М.КИРИЛЛОВ









ЖИЗНЬ, КАК ЗАЛ ОЖИДАНИЯ






САРАТОВ
2021






















































    Данный сборник повестей, рассказов и очерков имеет верное, но условное название «Жизнь, как зал ожидания». Собрались в нём произведения автора, написанные им в разные годы, разные по стилю, замыслу и смыслу, но объединённые, в конечном счёте, пребыванием в одном и том же условном аэропорте, из которого самолёты уже не летают. Будущее закончилось…
    Читателем может быть любой честный вдумчивый человек.
    
     Автор – военный врач, профессор, участник событий в Афганистане (1987 г.) и Армении (1988-1989 гг.), «Заслуженный врач России», писатель, коммунист рабочей партии.

       Оглавление………………………………………Стр.


Школа стойкости………………………………………
Забытый друг…………………………………………..
Непознанный смысл…………………………………..
Черствеет хлеб, черствеют люди…………………….
 Пандемия короновируса и проблемы общества…..
 Жизнь, как зал ожидания……………………………..
 Пролетарская поддержка……………………………..

    









Кириллов Михаил,
Март 2021 г.

ШКОЛА СТОЙКОСТИ

   Сохранился мой очерк о родном городе Ленинграде и о времени учёбы в знаменитой Кировской Военно-медицинской академии. В очерке, написанном 65 лет тому назад, выражено моё духовное единство с этим великим и мужественным городом, верность ему и благодарность за привитую мне именно здесь пожизненную идейную, гражданскую  и профессиональную принадлежность к нему.
«Декабрь. Ленинград. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями сте¬лются облака. Над тёмной водой чугунно нависают мосты. Неподвижен грязно-серый тяжёлый лед. Почти касаясь его, торопливо летит чёрная птица. У низких берегов стынет шуга. Ветер несёт волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют завод-ские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над чёрной решёткой Летнего сада сиротливо торчат голые де¬ревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мок¬рый кустарник. Сутулятся спины прохожих.
Все залегло за низким бруствером набережных — словно солдаты лежат вповалку в серых промокших, тяжёлых ши-нелях, упершись коваными сапогами в мостовую... По цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й! Убери штык, прижмись к земле...».
Город держит оборону. От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти. Не уйти от борьбы, от люб¬ви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошёл его курс, научился ждать, в шторм — залечь, упе¬реться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу сбросить тяжёлую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь».
     Написано давно, а ни одного слова изменить не могу. Это как  клятва.


ЗАБЫТЫЙ ДРУГ

    Жизнь каждого во многом складывается из наших, как правило, немногочисленных друзей.  Друзья, при всей определённости этого качества, относятся к области чего-то необходимого и случайными не бывают. Даже если в силу их физической недолговечности они со временем уходят из жизни, то никогда для нас не уходят совсем. Иногда сам их уход неожиданно обнаруживает, что ушёл именно друг. А иногда осознание этого приходит, к сожалению, слишком поздно. Когда в старости оказывается, что почти никого из друзей в живых уже не осталось, они упорно продолжают жить в нашей душе, и это нас согревает. Наверное, это и подтверждает, что душа есть, жаль только, что, скорее всего, она вне нас уже не живёт. Иначе, это была бы уже не душа, а дух, который – по Лермонтову, «вечный скиталец над бренною землёю»…
Если твой любимый человек (как говорят, «твоя половинка»)  - твой друг, то это обязывает к ещё большему, но это же и есть настоящее счастье. Родные люди часто тоже становятся друзьями,  просто здесь меньше собственного выбора, и всё это имеет несколько другой смысл. Но это происходит необязательно, как, может быть, и ни обидно. Родные, но, к сожалению, часто чужие люди. Таких – сколько угодно. Ничего не поделаешь. Насильно другом стать нельзя. Это относится, кстати, в определённой мере, и к другим понятиям, например, к бескорыстию, и к милосердию… Всё это  определяет добрая воля человека.
     У меня самого по жизни, особенно в детстве, было, я думаю, немало друзей, и прежде всего, это мама. И отец. Это  и понятно, и неповторимо. Это приходит, видимо, с материнским молоком и материнской лаской. Это знают все, и даже те, кто не помнит матери. Я посвятил родителям некоторые свои книги («Мальчики войны», «Кирпичики души», «Воспоминания об отце», «Детки-матери» и другие).  В них многое сказано.
     Друзья детства - самые искренние и первые друзья, результат собственного, самостоятельного, выбора  своего детского единомышленника и товарища. Первые игры, тайны, стихи, дарения, коллекции, путешествия и симпатии… Школа духовного коллективизма.
     Хоть это для других уже не имеет смысла, я до сих пор помню имена и фамилии моих первых друзей. Они живы во мне. Надя Вершинкина, Димка Ершов, Валя  Шмелёв, Юрка Старостин, Юрка Рызванович, Арсений Медовиков... Это – ребята из военных и ранних послевоенных лет в Москве, с нашего двора, из 4-6 –ых школьных классов. Петровско-Разумовское, Лефортово, Синичкина церковь, что у госпиталя им. Бурденко, улица  Красноказарменная, Парк МВО у Яузы, шоссе Энтузиастов, Измайловский парк… И всё это наши места…
     Дружба наша сохранялась лет 8-10 и прекратилась, так как семьи друзей постепенно переехали в другие районы громадной Москвы или из Москвы, и связи наши оборвались не по нашей воле… Рассказать коротко об этой, детской, радости в те безрадостные, окровавленные и голодные военные годы, невозможно. Но эта радость нас лечила тогда…
     Теперь уж, наверное, никого из тех моих ранних друзей не осталось в живых, а память о них и о нашем детстве и взрослении живёт и сейчас. И будет жить, пока есть кто-нибудь, кому это дорого… Забытых детских друзей не  было. Забыть друга – это значило бы забыть себя.
    А позже, уже в старшие школьные и институтские годы, у меня появились и новые места жительства и работы, другие интересы и новые друзья. Правда, и друзей стало меньше, и их выбор приобрёл более глубокий и взыскательный и, в сущности, пожизненный характер. Содержание дружбы стало другим.
     Кто они? Борис Шеломанов, Аля Скобелева, Борис Рабинович, Саша Пушкин, Юрий Фёдоров, Гришкова Людмила, ставшая моей Кирилловой. Да, пожалуй, и всё. Следует добавить к этому друзей из более пожилых – родных людей или школьных и профессиональных учителей, в том числе фронтовиков. Это - вторая по жизни (так получилось),  наша мама-Наташа, тётя Валюша, дядя Лёша, мои братья, учителя - Алевтина Алексеевна Житникова и Людмила Ивановна Ерошенко,  семья ленинградцев Алексеевых, профессора Е.В.Гембицкий и М.Я.Ратнер, мои, собственные, саратовские, ученики. Здесь, правда, грани понятия «учитель-друг» становились сложнее, но столь же пожизненными и взаимными, Дружбе нашей уже 50- 75 лет… Печально, но адресные книжки наши постепенно пустеют, чаще без уведомления. Все как-то быстро «разъехались», особенно за последние годы, но никто не был забыт… А кое-кто из нас ещё жив. Перезваниваемся, «перекаркиваемся» как поздние птицы…
    О многих из этих своих, уже взрослых, друзей я тоже книги написал («Школа», «Учитель и его Время», «Мурочка», «Академик Г.Б.Федосеев» и др.). Дело не во мне, а в них: я-то что, вот они! Решает сохраняющаяся взаимная необходимость, даже если только в душе.
     Сейчас пошла такая мода: люди прошлое не ценят и не берегут, предпочитая ему подчас бесталанное и неколлективное настоящее. Поработала современная бездуховная буржуазная власть. Мало того, что запретили великолепную советскую литературу – от Фурманова и Н.Островского до Бориса Полевого  (душу нашу запретили), так ведь и новой, гибридной, - только огорчили. Как Вы думаете, а  могут друзья быть гибридными? По мне, так это означало бы измену своей матери и Родины! Гибридной (лживой, в советской транскрипции) может быть только современная российская власть и её «креативная» идеология.
     Обратили внимание: многие нынешние молодые семьи ни детей, ни друзей не заводят. Конечно, имеют значение материальные причины, личные трудности,  ковидная безнадёжность. Но как тараканы размножились многочисленные, духовно обнищавшие, единоличники! Какие из них и среди них могут быть друзья! Только партнёры, совладельцы, подельники, сокамерники и собутыльники. Тараканы-потребители. Нет им числа! Это вызывает отвращение и протест. В частности, в этом состоит смысл и данной публикации.
     Но есть и другие. Бескорыстные доброхоты. Их раньше называли «болезные», а я так - природными коммунистами. Есть среди них и настоящие, идейные, коммунисты-бессеребреники. Они незаметны, но люди их очень уважают…Обычно, это бескорыстные труженики. А дружба, как известно, живёт там, где нет корысти. Здесь всё, как у людей.
     Есть и волонтёры – «комсомол» современной власти - дети «Единой России», ныне самой крупной политической партии в стране. Она ими очень гордится. Выручают, как всякая пожарная команда… Есть среди них, конечно, и самоотверженные люди. Полезная команда, но какая-то искусственная… Но даже у Петра 1-го были «потешные» полки. Помните? Тоже были не без пользы…
     У каждого из нас (и у меня, к сожалению) всё-таки есть, если разобраться,  по разным причинам  ставшие   з а б ы т ы м и   д р у з ь я.  Жизнь нас как-то почему-то разбросала, хотя, к счастью, и не выбросила... А ведь были!
     Один  из них (о нас с ним дальше и пойдёт мой рассказ) – учёный-гематолог из Лаборатории крови и тканей ВМА им. С.М.Кирова (в 1965-1975 гг.), Анатолий Яковлевич Холодный. Наверное, сослуживцы его ещё помнят…
     Познакомились мы с ним в сентябре 1962 года, когда оба прибыли в клиническую ординатуру ВМА им, С.М.Кирова на кафедру  терапии, возглавляемую проф. Н.С.Молчановым. Оба мы прибыли из войск: я из медпункта Рязанского парашютно-десантного полка, он из какой-то воинской части в республике Абхазии. Обоим было чему поучиться в известной ленинградской клинической школе.
     После 7 лет службы полковым врачом мне трудно было сразу войти в коллектив кафедры — нехватало клинического опыта и даже клинической выносливости. Те же трудности испытывал и Анатолий Яковлевич.
      Известно, что любая областная больница — средоточие тяжёлых больных, трудных для диагностики и лечения в районных больницах, и не случайно, когда мне (и ординатору Холодному) дали по палате из 8 больных, каждый оказался загадкой. Но учили щедро, и в учителях не было недостатка.
      Удивительная была клиника! Её история уходила в военные годы и ещё на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей...
      Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она немедленной пользы не сулила.
     Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, мы – молодые клиницисты - познавали и их, своих учителей, пусть несколько романтично, но так жадно, словно знали, что отправляемся в далёкое-далёкое путешествие, где нам может пригодиться многое...
     Клиническая манера у них была разной. Это важно. Расскажу и об этом.
     Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, на обходах — при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
      Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далёкое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрёка, то вроде бы и необидно.
      Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика!
     Вульфович был человеком другого склада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приёмов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло...
     Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры, академику  —  Николаю Семёновичу Молчанову — оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, — было не занимать у них опыта. Одарённым людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог добрых перемен в коллективе. Вы представляете, где нам с Толей предстояло три года учиться! Мы это поняли не сразу.
    Вскоре  наше внимание привлёк тогда ещё доцент кафедры Евгений Владиславович Гембицкий. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращённый на меня. Я знал, что он — полковник м/с, фронтовик, старший преподаватель, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.
      Что-то подобное испытывал к Е.В. и Анатолий. Общность клинической работы, равенство положения на кафедре нас с ним быстро сдружила. 
       Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек из старшего звена кафедры присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость.
      Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.
Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно для молодёжи на кафедре.
     А нас там в то время было немало: А. Я. Холодный, В. Г. Кондратьев, Д. Г. Долматов, В. А. Тимаков, А. С. Мишенко, В. А. Петров, Л. В. Чирейкин, В. И. Васильев, М. Ю. Лянда. Люди эти все были по-разному интересные, а сдружились мы почему-то только с Анатолием Яковлевичем Холодным.
       Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда — повторно, без излишних  эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряжённость происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая всё то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и чётче становился его анализ и, как результат,      уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен. Толя тоже тянулся к нему.
     Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим).   
     Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с Гембицким становилось как-то радостнее жить. Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро. Мы с Анатолием Яковлевичем его внимание к нам не делили, его хватало на всех. Нам  просто необыкновенно повезло. Клиника — такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. 
     Уже много позже, руководя своей большой клиникой, я понял важность творческого богатства молчановской кафедры шестидесятых годов, в которой нам с Анатолием Холодным посчастливилось учиться.   Это же была площадка  с о д р у ж е с т в а   очень талантливых врачей, прошедших страшную войну, д р у з е й  по жизненному и боевому профессиональному опыту  с необыкновенно высоким коэффициентом полезного действия. Целая линейка талантливых людей, делающая честь Кировской военно-медицинской академии того времени, друзей по жизни и по профессии в самом высоком смысле этого слова. Это объективно подтверждает клиническая и научная продуктивность этого коллектива, молчановского коллектива. Нам важно было с моим другом сознавать свою причастность к этому Содружеству и Времени.
     Через полгода после прибытия и мытарств по частным квартирам нам и семье Холодных дали по комнате в семейном общежитии в посёлке Обухово, что у завода «Большевик». В клинику добирались на электричке. Было не близко, но молодость выручала.
     Познакомились семьями. Бывали друг у друга. Вскоре нам доверили дежурства по больнице. Это было тяжело: 5-6 отделений на 8 этажах на одного дежурного терапевта, а опыта никакого… А ведь на следующий день приходилось возвращаться к своим «родным» больным. В общем, учили и учились хорошо…
     А уже через полгода нам предложили заняться диссертационными исследованиями. Причём предложил сам Николай Семёнович. Мне - вопросами патологии водно-солевого обмена при различных формах сердечной недостаточности. Толе - что-то из гематологии. Трудностей добавилось, но учёба стала интересней. Как-то вечерами, сидя дома, разбирались в первых научных результатах, пытаясь найти понятную логику установленных изменений. В результате этих обсуждений товарищество наше крепло. Выручали его уравновешенность и упорство в работе и моя гибкость в анализе  и наблюдательность. Однажды, получив от нас предварительные результаты, Молчанов нас даже похвалил. Спустя 5 лет мы с А.Я. успешно защитили свои кандидатские диссертации.
    Запомнился случай, когда Анатолий Яковлевич, съездив в Сухуми, привёз на 8 марта женщинам кафедры целый ящик пахучей мимозы. То-то была радость! Это запомнилось. 
      К осени 1965 года А.Я.Холодный, закончив клиническую ординатуру,  был назначен научным сотрудником в академическую лабораторию крови и тканей. А у меня вопрос о дальнейшем назначении застопорился.  Конечно, мне бы хотелось остаться на кафедре, но это было невозможно. В связи с временным отъездом в это время руководства кафедры, мне пришлось обратиться в отдел кадров Ленинградского военного Округа.  Мне, как простачку, тут же предложили какую-то кадровую «дыру». Я, конечно, не согласился, но нервы мне помотали, пока Толя не выручил (он этих деятелей кадрового «понта» хорошо знал, оказывается, и беду устранил). Подключили кафедру (доцент В.Г.Шор), и я был назначен ординатором терапевтического отделения Ленинградского Окружного госпиталя, что на Суворовском проспекте. Толя поступил как друг.
      В сентябре 1965-го года мы вместе с ним провели  на кафедре прощальный ужин по случаю окончания нами клинической ординатуры. Пришли почти все. К нам привыкли и хорошо относились все наши сотрудники и учителя.
      Через год мы расстались, я был переведен в Саратов, на кафедру военно-полевой терапии Военно-медицинского факультета. Связей с прежней кафедрой я не терял и уже в мае 1967 года в Саратове успешно защитил кандидатскую диссертацию, оправдав надежды Н.С.Молчанова и Е.В.Гембицкого.
      С Анатолием Яковлевичем, который успешно работал в своей академической лаборатории, увиделись мы только в 1972 году на похоронах академика Н.С.Молчанова  на Богословском кладбище в Ленинграде. Это позволило увидеть тогда всех наших товарищей из кафедры и Ленинграда.
     В те годы с Анатолием Яковлевичем мы виделись редко. Саратов  - не близко. Но всё же дважды мы побывали у него дома с моей женой. Приходил к нам тогда даже наш любимый Учитель, профессор, генерал-майор м/с Евгений Владиславович Гембицкий.
      В 1975 году Толя внезапно заболел. Мне сообщили, что у него острый лейкоз-эритробластоз («Ди-Гульельмо») – самый инкурабельный.
       Я тотчас приехал в Ленинград и посетил его в клинике профессора В.А.Бейера на Боткинской улице.
       В большой палате он лежал один. Выглядел он обычно, может быть, немного побледнел. Обрадовался, видимо, не ожидал. Скорее всего, он знал, что с ним. Говорили о семейных делах, о Саратове, об академических новостях… О его болезни и лечении не упоминали. На душе было тяжело, но встреча прошла как-то не эмоционально, спокойно,  такой уж он был человек… Попрощались обычно.  Я обещал, что зайду. Но ему стало хуже, и мне отсоветовали его посещать. Жена его работала в машбюро в Управлении академии, к ней я заходил перед отъездом… Узнал я о его скорой смерти уже в Саратове.
      Похоронили Анатолия Яковлевича на Богословском кладбище. Прожил он всего лишь 40 с небольшим лет. Сейчас-то я лучше понимаю, как это было мало.
      Больше я никогда, живя уже более полувека в Саратове, ничего о моём, так рано ушедшем,  друге не слышал.…Такой век какой-то пришёл – век короткой памяти, а скорее  всего, я просто сам постарел. Но я рад, что Толю своего я всё-таки вспомнил, и убедился в том, что только память живёт дольше самой дружбы.   Только память ставит окончательную точку.   


НЕОПОЗНАННЫЙ  СМЫСЛ

Посвящается светлой памяти
учительницы литературы
Шереметьевской средней школы
Московской области (50-60-е годы)
Людмиле Ивановне Ерошенко.

    Октябрь 1941 года. Деревня Пестово Мишкинского района Челябинской (ныне Курганской) области. Первоначальное место нашей эвакуации из Москвы в годы войны. Я тогда только что пошёл во второй класс.
      Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать там интересную сцену. Баня топилась. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы её были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания.
      Она вывела  из бани почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев на корточки, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та её послушалась, женщина, скорее всего мама, вернулась в баню.  Как всё просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое!
      Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, повторявшую это моё детское наблюдение и написанную им в 1954 году. Оказалось, что я – тот самый 8-летний мальчик – много позже описал всё это в своей книге «Мальчики войны», почти также, как и, не зависимо от меня, это же, но в своё время, воплотил в живописи этот знаменитый художник! Его картина находится в Третьяковской галерее. Только на картине банного пара нет, и снежок не падает… Непознаваемо сходство наблюдений, сделанных разными людьми! Разве что именно так в деревнях и мылись люди в те годы, и это мог видеть не только я…
***
Позже, уже в 1942 году, мы — мама, я и ещё двое моих брати-ков — жили в Петропавловске в Казахстане. Эвакуирован-ные туда из Челябинской области, мы поселились в избе с земляным полом. Пол был холодным даже летом. Помню, к нам заходили эвакуированные соседи по нашему московскому дому, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя тяжко.
     У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а млад¬ший — Вовка, которому только исполнился год, часто болел. И вот я по поручению мамы, а было мне 9 лет, ходил через две улицы к тёте Лии, весёлой и толстой женщине, которую я помнил ещё по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было ровно столько, сколько и нашему Вовке.
      Я приходил к ним с чистым гранёным стаканом, закрытым марлей, и тётя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у неё было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всём меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеять¬ся, и молоко у нее, наверное, было весёлое. Мне даже за¬видно было, что всё это — Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нёс это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было весёлое, а он почему-то засыпал.
     Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучи-тельно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернёмся домой.
      Жилось в те годы трудно всем, но каждый оставался тем, кем он был: товарищ Сталин — Сталиным, а матушка — кормилицей.
***
       Верность самому себе для многих, особенно в наше, рыночное, время,  становится проблемой. Память выбрасывает из моего далёкого прошлого островки воспо-минаний  о нём...
        Как-то, лет 70 назад, это было вскоре после войны, со-брался я на московское Ваганьковское кладбище, посетить могилу мамы, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, тёмный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпан¬ной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой на могилку, я договорился с ним, что позже он подойдёт и ко мне.
     Про¬шло часа два, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причём выпил, скорее всего, только что — со старушечьего возна¬граждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда дощечка подсохнет.
      День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошаты-ваясь, встал и попытался продолжить дело — чёрным по се-ребру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвёрдой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет за-кончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он всё это время сидел на скамееч¬ке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного про-трезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей крас-ки пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что всё же завтра он всё сделает, как надо.
      Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на про¬дажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище... Сложив в порт¬фель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги — не мои — я не работал». И пошёл по дорожке в сторону церкви...
      Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напо-миная о профессиональной, да и обычной, человеческой, чест¬ности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил. Остался верен себе. Разве такое можно забыть?
***
В 1961 г.,  накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте парашютно-десантного полка, в котором служил уже 7 лет, я поехал в Ленинград сдавать экзамены в адъюнктуру (аспирантуру) Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова. Иностранный язык я сдал на «отлично», философию – тоже. Экзамен по терапии решал мою судьбу. Из членов экзаменационной комиссии по терапии выделялся самый пожилой - генерал-лейтенант м/с, главный терапевт Советской Армии, Герой Социалистического Труда, академик Н.С.Молчанов. Я не прошёл по баллу. Обидно мне было и горько, но «академия слезам не верит». Предстояло возвращаться в Рязань, в полк, под парашют.
     Вышел я из клуба. Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко. Всё это так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы, я выбрался на тихую улочку Петроградской стороны. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…
      Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя её себе под грудь. Шёл он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху.  Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шёл, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но в 28 лет всё ещё можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать своё тело! Я и привожу это воспоминание как память о ещё одном экзамене в своей жизни.
     Я поднял голову, увидел небо над тёмной улицей и быстро пошёл в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брёл по улице…
      Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – всё это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной движется масса людей. Оживлённая, радостная, толпа всё прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль и на его борту наш, советский, лётчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали. Соучастие в свершившемся, прекрасном и уникальном, событии планетарного значения воспринималось всеми как счастье.
      Но где-то в душе у меня затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость от услышанного и заставляет забыть о себе… 
      Таким был этот день - 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле. Я понял: надо уметь проигрывать и всё-таки держаться.
      Вскоре я возвратился в Рязань, в полк, влился в работу и сделал тем летом ещё 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колёса поездов за окнами медпункта… А ещё через 20 лет я таки стал профессором… 
       Была ли случайна та моя встреча с горбуном? Ему-то от нашей встречи легче не стало, но кто-то же позаботился обо мне. Как Вы думаете?
***
       Посёлок Вырица под Ленинградом, лето 1962 года. Всей семьёй мы отдыхали тогда там у друзей на даче. Ходили иногда и в дальний лес за грибами и ягодами. Земляники там было завались. Сначала переходили широкую речку Оредеж вброд по колено, затем поднимались на высоченный косогор и, наконец, входили в густой лес.
       На косогоре, над высоким обрывом, росли четыре-пять высоких вётел, и их широкие зелёные ветви-лапы так и стелились на ветру, рождая в душе какое-то беспокойство. Это запомнилось.
        Много позже мне довелось видеть это, но уже на картине чьей-то известной кисти («Лес шумит», кажется), в Русском музее Ленинграда. Поразительно точно передано моё, независимое  от художника, ощущение беспокойства от этого лесного шума  в натуре. Один в один. Это необъяснимо. Выходит, мы оба побывали у этого косогора?
     А соседний лес, по контрасту, молча стоял у нас за спиной. Гренадёры-деревья тесным войском неподвижно возвышались среди кустарника, и лишь их верхушки где-то высоко чуть  заметно покачивались на ветру. Лес радовал тишиной и разнообразием.
***
      Зима 1968 года. Саратов. На нашей кафедре работала ассистентом молодая, но уже замужняя, женщина, у которой была  маленькая дочка. Звали эту женщину Любой, Любочкой.
       Доброжелательная, общительная, скромная. Тёплый человек. На кафедре и во врачебном коллективе больницы её уважали и по-товарищески любили.
        Однажды мне приснился необычный сон, будто мы с друзьями катались на санках с высокого берега Волги в районе набережной. С нами была и Люба. Январское солнце заливало склоны берега и снежный покров Волги, снег искрился. Простор! Радость-то какая!
        В реальной жизни этого, конечно, не могло бы быть – не те уж были наши годы. Детство-то давно прошло. Но сон есть сон. Под конец сновидения её и мои сани влетели в сугроб, и нам пришлось отряхиваться от снега...
       Вот такой сон приснился. На следующий день, вспомнив о приснившемся приключении, я рассказал в ординаторской всем о том, как мы с Любой вылезали из сугроба. Смеялись. А Люба выслушала меня молча и огорчилась. Сон ей почему-то не понравился, и она тихо сказала, что «не к добру это» и загрустила… Больше мы с ней об этом никогда не вспоминали, и я так и не понял, что же в моём рассказе могло её огорчить. Мало ли какие личные ассоциации это вызвало у неё…
      Прошло года два с тех пор, она стала часто болеть и ещё через год умерла. Осталось двое ребятишек. Случилось это летом, в период отпусков на кафедре, так, что  даже свидеться с ней мне не пришлось…
       Может ли солнечный сон предсказать зло? Или это просто стечение каких-то обстоятельств? Никакой мудрец не ответит... Чужая душа потёмки… И всё  же…  Уж лучше бы я не рассказывал о том  сне.

     Послесловие. Каждый из приведенных рассказов живёт сам по себе. Формально их объединяют только автор и последовательность упоминания им о времени и месте их возникновения.  Но что-то объединяет их и по сути. В каждом есть какой-то подтекст, а именно, случайно подмеченная автором некая непознанная сила (или смысл), необязательно присущая самим по себе, в общем-то, обыденным приведенным фактам и обстоятельствам. Всё дело не в реальных фактах, а в их, часто  неопознанном и даже неопознаваемом подтексте. Мышление человека часто неаналитично и поверхностно. Подтекст богаче. Смысл явлений глубже и иногда даже недоступен. Не правда ли?
      Почти все эти рассказы упоминались мною в различных воспоминаниях и раньше, но в иной связи и никогда не излагались вместе. Они тяготеют к ранее, 10 лет назад, изданному мною сборнику рассказов («Проблемы полуреальности»), и в этом смысле могут считаться его продолжением.

ЧЕРСТВЕЕТ ХЛЕБ,
ЧЕРСТВЕЮТ ЛЮДИ

В одной из городских больниц полтора года тому назад мне мастерски раздробили и удалили крупный камень в мочеточнике. Учитывая мои почти 87 лет, это было непросто. Но уже в палате кажущееся благополучие после операции сразу же сменилось тяжёлым гипертоническим кризом и приступом сердечной астмы. Перенервничал, конечно. Тут же меня перевели в реанимационное отделение, где возникшие осложнения полностью устранили, но на всякий случай оставили меня у себя.
      Позже всё было спокойно: самочувствие, артериальное давление и уровень сахара крови оставались нормальными. Я лежал под простынёй, но в тепле, с ещё не извлечённым катетером из мочевого пузыря и, как полагалось после операции, с забинтованными голенями, и был обеспечен питьевой водой.
     Наверное, всё было бы и дальше благополучно, но меня в ужин почему-то не покормили. Но, может быть, так было нужно? Но когда прошло уже более 30 часов после моего последнего приёма пищи, я стал волноваться. И действительно, после двух очистительных клизм – вечерней и утренней, накануне операции, после самой операции под перидуральным наркозом и купирования гипертонического криза,  продолжающееся голодание, учитывая, что я болен диабетом и перед операцией получил утреннюю дозу сахароснижающих препаратов и не поел,  естественно показался мне неоправданным и чреватым возможным развитием гипогликемии. Впрочем, может быть, я, как врач, и преувеличивал эти опасения – сказывалось и пережитое за эти сутки…
    Время шло. Стояла уже глубокая ночь. Сна не было, и хотя я чувствовал себя неплохо,  обратился к подошедшей в темноте санитарке с просьбой найти мне кусочек хлеба, добавив, что я профессор, больной диабетом, и  уже долго не ел. Она ответила по простоте душевной, что для неё я никакой не профессор, а всего лишь «дедуля», и что со мной всё в порядке. Сказала и ушла.
     Позже в ночной тишине по тёмному коридору, часами мимо меня, периодически проходили дежурные сотрудники отделения, скорее всего, медсёстры и санитарки. Ходили бесшумно, словно скользили. Тревога меня не отпускала, и я стал последовательно обращаться к проходящим мимо с единственной просьбой дать мне кусок хлеба, напоминая каждый раз, что я профессор, болен диабетом и боюсь гипогликемии. Их было, наверное, человек десять. Как правило, они спешили, в  отделении было немало больных, а значит, и работы. Так никто ко мне и не подошёл. Я понимал, что это, конечно, занятые делом люди, но подойти-то  поближе хоть кому-нибудь было можно?
     Чаще они вообще не отвечали на мои просьбы и не обращали на меня никакого внимания. Подумаешь, какой-то чудак ночью хлеба попросил. Это же реанимационное отделение! Иногда отвечали, что они «сахар не вводят, они его лишь измеряют». Или снисходительно успокаивали, не выслушав и говоря, что у меня, «дедули», всё в порядке, и -    проходили мимо. Я же просил у них только куска хлеба, так как ничего не ел уже 34 часа. Появлялась даже лёгкая паника… Наконец, какая-то худенькая медсестра, услышав, может быть, уже повторно мою просьбу дать хлеба, словно запнувшись за что-то,  и, возможно, подумав, что кусок хлеба ещё никогда не нарушал правил реанимации, через 15 минут прислала мне ту самую, уже знакомую мне, санитарку с куском хлеба.
       Это был засохший обломок белого  батона 3-5 дневной давности, найденный, видимо, ею в какой-то тумбочке. Но это было счастье! Мне уже не грозила гипогликемия! И, во-вторых, и это  главное, я почувствовал себя уже не в глухом лесу, а среди людей.
Уже когда светало, появился усталый грузный дежурный врач. Это был его первый визит. Да и подошёл он только потому, что я его подозвал к себе и предложил присесть на стул, стоявший рядом.
      В это время я уже доел (отсасывая понемногу засохшие кусочки хлеба своим беспротезным ртом), и был уверен, что гипогликемия мне уже точно не грозит. Хлеб – ведь это тот же,  но «медленный», сахар. Я спросил доктора, есть ли в отделении ампулы с глюкозой. Почему-то раньше я об этом не подумал. Ведь даже у самого захудалого войскового врача в медицинской сумке всегда  была глюкоза. Врач был неуверен (?), но обещал поискать. Через 15 минут я пил уже не воду, а сладкий раствор. Доктор больше не появлялся. У него было много дел: дежурство подходило к концу.
     Утром всё в отделении зашевелилось: мыли больных, шкафчики, выносили мусор. Наконец, спустя 48 часов голодания (не считая куска хлеба, который я доел до последней корочки), я с удовольствием съел целую тарелку принесенной перловой каши. И мне стало только лучше. Дело оказалось проще: меня, видимо, просто  забыли покормить в ужин. Наверное, я действительно преувеличивал возможность развития гипогликемии и напрасно психовал, всё же обошлось.
     Вскоре меня уже готовили к возвращению в своё лечебное отделение. Санитарка Даша при дневном свете оказалась очень милой девушкой. Я её поблагодарил за принесённый мне кусок хлеба. Её воспитание оказалось на порядок выше строгих  стандартов реаниматологии, и, в частности, отличалось по-соседски нормальным вниманием к старому больному человеку.
      Конечно, морально я тяжело пережил эту ночь. Глаз не сомкнул. Нервы! Кто-то позже спросил меня: «Вас обидели?» «Да  нет», ответил я. Правильнее сказать, обидело». Обидела неожиданная коллективная чёрствость медперсонала отделения, во всех остальных отношениях, может быть, даже замечательного.
      Я пятьдесят лет преподавал терапию в Вузах страны, работал в Афганистане в войну и в госпиталях Армении после известного землетрясения. Видел много горя. Неподготовленность специалистов видел, но чёрствого отношения к больным и раненым не видел никогда.
       Что-то, конечно, меняется в людях в наше безжалостное рыночное время, но это никак нельзя пытаться объяснить особенностями врачебной специальности и занятостью людей. За занятостью, мы забываем, что все мы вышли из Чехова. Если совсем забудем, конец придёт отечественной медицине. Так я думал ещё год назад. И, помню, очень переживал, даже позже корвалол пил.
      И в самом деле, что это? Пренебрежение, самонадеянность, неуважение к человеку? Или просто занятость и замотанность? Работа в реаниматологии действительно тяжела. Но по мне так: если можешь, терпи, но оставайся человеком. Дело не в том, что я профессор. В мои годы профессорское звание это как потускневшее золото. Сейчас оно тускнеет особенно быстро. Да и просто, нервы стали никуда. Я убеждён: обесчеловеченные диагностика и лечение, по большому счёту, - это даже не робототехника, а что-то вроде чеховской «Палаты № 6». Кто не читал, почитайте.
     В постсоветское время межличностные отношения людей в нашей стране очень изменились.   Уже пятнадцать лет тому назад я писал: «Врачи и сами больные ходят теперь в наручниках «экономически выгодных» стандартов, вытесняющих клиническое мышление, достижения отечественной медицинской школы. Больной человек со свойственной ему индивидуальностью перестаёт быть основой клиники. Скоро он должен будет лечить себя сам. Великие учителя – Мудров, Пирогов, Боткин, Захарьин, Бурденко, врачи-фронтовики – превращаются в бессмысленные памятники с острова Пасхи.
      Черствеет хлеб, черствеют и люди. В наши дни к этому добавилась мизерная оплата труда медицинских работников, вынужденных работать на двух, а то и на трёх работах. Врачи перестали читать. Их усовершенствование стало формальным. Устают и подчас мечтают только выспаться. Многие от бескормицы покидают медицину и ухолят в бизнес. Это особенно характерно для поликлиник малых городов.
      Как случилось, что за последние 30 лет с развитием капитализма в нашей стране, общество уже стало загнивать, и в этом, «высоко демократичном» буржуазном обществе, и медикам, и больным жить стало хуже? Но зато тезис «Можете жаловаться», звучит всё чаще. Бесполезная возможность жаловаться стало одним из завоеваний буржуазной демократии.
      Сверху, с возрастом, всё это, как через увеличительное стекло, видно лучше, чем в молодости».
      Происшедшее со мною в реанимационном отделении, конечно, - частность. Подумаешь, вовремя не обратили внимания на якобы голодавшего пациента.  Может быть, так даже нужно было по регламенту отделения. Бог его знает? Стоит ли раздувать из мухи слона?! А вот проявленная коллективная чёрствость, обыденное невнимание к человеку – это уже не частность, а откровенное бездушие, не редкое в наше, и без того во многом ущербное, время. Оставаясь послеоперационным  б о л ь н ы м,  являясь объектом очень поверхностного    н а д з о р а  (автоматическое измерение АД и больше  ничего), я так и не стал   п а ц и е  н т о м, поскольку меня не посетили и со мной не побеседовали  ни лечащий, ни дежурный врач, а это обязательно, и без чего больной человек не может считаться пациентом. И я па мог добиться этого на протяжении всей ночи. Вот почему, может быть, я и был объектом, но не субъектом  наблюдения. А без прямого человеческого контакта больной пациентом не  становится. Так меня учили, и так я учил студентов. Вот это-то и обидно. В малом нужно уметь видеть  большое.
     Это было написано год тому назад, но не было опубликовано. А в принципе было верно, так как воспитывало медперсонал в морально-этическом плане. Верно это и сейчас, при нынешних ковидных, гораздо больших, нагрузках на персонал.


ПАНДЕМИЯ  КОРОНОВИРУСА
И  ПРОБЛЕМЫ   ОБЩЕСТВА


     Поговорим о главном – о проблемах нашего общества в наступившую эпоху ковидной пандемии. Многое изменилось к худшему. Весь прошедший год и, к сожалению, наверняка, и в последующие годы, как и весь мир, мы проживём в обстановке этой безжалостной массовой ковидной пандемии и её последствий, в корне  изменившей все стороны жизни человеческого общества и, в особенности, сферу здравоохранения и медицины, в целом. 
      Об этом уже много написано и сказано. И я то же активно в этом участвовал (публикации в общероссийской и областной печати «Пандемия или спецоперация», «Заточение», «Духовная анестезия» и др.).   Прошло около 3-х месяцев после последней публикации, а проблемы остаются – приходится повторяться. Иначе же не напишешь.
        Нужно сказать, в первую очередь, о героизме, проявленном многими работниками отечественной медицины в этом году, практически равном самоотверженности  медицинских работников на фронте и в тылу в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.  Сработал и громадный опыт советской и российской медицины, полученный уже в послевоенные годы, в том числе и в Афганистане, в Чечне, в Сирии и в других горячих точках. В этом смысле, роль медицины в наши тревожные дни стала схожей с её ролью в годы войны и носит всероссийский, отечественный характер. Это сравнение более чем  уместно. И зря те, кто рвётся и теперь на Мальдивы, сквозь толщу награбленных  купюр, этого в упор не видят. Социальная и историческая слепота антипатриотична, оскорбительна и должна быть  наказуема. Ну что Вы! Одни умирают у постели больных, спасая их, а других оторвать от ресторанов и пляжей невозможно, и это не осуждается нашим либеральным обществом. За этот ковидный год миллионеров в нашей стране стало больше на 600 человек. На чьи шиши барыши!! Очевидное социальное и моральное расслоение общества, обычное для общества буржуазного и бывшее невозможным и позорным для общества советского.
      Но, вместе с тем, нельзя не видеть, каким большим испытаниям в настоящее время подвергаются профессиональные возможности и даже устойчивость  психики медработников.   В связи с этим встают задачи их психологической и психической реабилитации и не только  «красной линии», их своевременной кадровой смены и соответствующей профессиональной переподготовки. Условия работы изменились, изменились и  требования к их деятельности.
      Пандемия поразила все стороны жизни народа и государства: от экономики и социальной сферы до собственно здравоохранения. Выросла смертность и сократилась рождаемость. Принятые меры эпидемиологического характера (самоизоляция – до реального массового квартирного самозаточения, дистанционные формы образования и  управления,  жёсткое ограничение общественной жизни) были и остаются необходимыми, но они оказались в чём-то даже разрушительными и, в конечном счёте, -  малоэффективными. Пострадали бизнес и культура, а главное, психическое здоровье населения.
     Выросла преступность, увеличилась бедность, резко снизилось народонаселение. По существу, это хорошо знакомые проблемы нашего прошлого военного времени. Эти проблемы постоянно нарастают.
      Впрочем, всё это стало характерно и для всего остального человечества. В результате в мире изменились даже определённые геополитические соотношения. 
       Мы многое пережили в годы Великой Отечественной войны, потеряли тогда значительную часть населения и народного хозяйства, но всё-таки даже в те годы не было такой поголовной и повсеместной неотвратимости опасности и возможной гибели, как в эпоху нынешней всеобщей эпидемии. Но, в отличие от того памятного военного времени, мы теперь только защищаемся, да и то слабо, как бы вслепую, не зная всей потенциальной опасности нового инфекционного противника, а, главное, мы  практически не нападаем на него. А это объективно - позиция защищающейся жертвы. Остаётся надежда на объявленную всеобщую вакцинацию, в определённой мере всё ещё только с предполагаемой эффективностью. В большой мере это тоже подвиг наших учёных-медиков.   
     Продолжение тактики строгой социальной защиты, конечно, обязательно с всемерным усилением бережного отношения к людям, особенно к основной производительной силе общества – трудящимся. Когда-то, в 1920 году, на съезде работников медсантруда В.И.Ленин выдвинул единственно верное классовое решение в борьбе с голодом и инфекционной заразой того времени. Он сказал: «Если мы спасём рабочего, мы спасём всё!» Есть смысл и нынешним руководителям, уже буржуазной России, прислушаться к призыву этого великого человека. Да вряд ли, у них не тот классовый выбор.
      В результате пандемии, у населения естественно возникают не только частые психологические и даже психические последствия длительного стресса, но и под сознательное ощущение у многих беспомощности, неуверенности, внутренней скованности, утраты привычных жизненных устремлений и инициативы.
      Вы, вероятно, обратили внимание, что люди в обстановке постоянных ограничений стали даже как-то иначе ходить, всё бочком-бочком, быстренько и недалеко, и, по возможности, врозь. А дети разучились бездумно бегать. Исчезла былая бесшабашность молодёжи. Люди радоваться разучились. Какие кампании! В эти ноябрьские праздники мы впервые гуськом, поодиночке, как в партизанском лесу, к памятнику В.И.Ленину с опаской пробирались, чтобы цветочки положить (эпидемия вытеснила обычные политические демонстрации в день Революции). Всё стало регламентировано, как теперь даже на похоронах…  А вообще – как-то притих народ, осторожный стал, словно каждый опасается «Как бы чего не вышло!» Эпидемия «заморозила» (анестезировала) людей. Это ещё Чехов предвидел.
     Но есть и чрезмерно «размороженные», не берегущие народ «революционеры-самопиарщики», в личных интересах  или в ошибочных, незрелых, целях  обгоняющих неподготовленный ход реального нарастания революционного процесса или, как сейчас, противоэпидемической борьбы. Объективно - современные «попы Гапоны»…Страдают и сами, и те, кто пошёл за ними.
      Мы, российский народ, народ с большими трудовыми и коллективистскими традициями. Именно эти его навыки и подвергаются сейчас неопределённо долгому и изматывающему испытанию. Вместе с тем, миллионы людей, особенно старики, вынужденно сидящие в своих «бункерах самоизоляции», всё же сохраняют, по возможности, свойственную им активную жизненную позицию, общение доступными способами и помощь тем, кому ещё хуже, чем им самим. Их духовная анестезия не коснулась. Как правило, это в прошлом советские люди. Это я называю выдержкой, «пролетарской поддержкой» и взаимопомощью. Память и помощь этих доноров, родных и неродных людей, в это наше трудное время дорогого стоит.
Безусловно, тяжёлая, опасная и действительно героическая работа медперсонала в нынешних ковидных клиниках страны выручила отечественное здравоохранение в эти трудные месяцы, но и изрядно истощила его за прошедшее время. Повысили оплату, и это справедливо. Но не всё можно решить только повышением оплаты труда. Да и не всякий труд может быть оплачен материально.   
     Противоинфекционной борьбе с ковидом ещё конца не видно, а нужной, новой, столь же подготовленной, смены медработников может и не хватить. Волонтёрами же не отделаешься. Это проблема. Неопределённость перспективы невольно рождает даже и у многих медработников и истерику, и усталость (профессиональное выгорание), и подавленность (безразличие, бесчувственность), условно сравнимое с временной духовной анестезией. Все эти явления нередки в ныне переполненных больницах, особенно на фоне десятков случаев заболеваний и гибели самих медицинских работников «красной линии», называемыми в военной медицине санитарными и безвозвратными потерями. Героически люди ведь не только трудятся, но и умирают.
Духовная анестезия (или опустошение психики) - это своеобразная профессиональная «трын-трава»  или равнодушие,   обледенение души. Даже мужественная терпеливость в постоянном окружении человеческих страданий не бесконечна.
      Происходит массовая анестезия (или «заморозка») психики и даже не у медработников ковидных стационаров, а у врачей обычных поликлиник и  больниц и даже у ещё здоровых  людей.  Не ковидных больных миллионы, их лечение, естественно, стеснено в сложившихся условиях, и это теперь тоже очень большая проблема. Загляните хотя бы в поликлиники, постойте в людской очереди, и Вы почувствуете остроту проблемы… 
     Видимо, это явление требует в каждом конкретном случае грамотной психодиагностики,  своевременной трудовой профилактики, заботы о психологически ослабевшем работнике (или просто человеке), его отдыхе, лечении и реабилитации. Это позволит уменьшить среди медиков неизбежные профессиональные санитарные потери и трудности.
      Периодически появляющиеся в СМИ, часто недостоверные и неблагоприятные (и даже трагические) эпидемиологические прогнозы разрушительно влияют на психику и дееспособность даже здоровых людей и не способствуют системе, которая и призвана именно  к    з д р а в о о х р а н е н и ю   народа. Иногда даже кажется, что это кому-то выгодно, и что за это платят.
       Хочется надеяться, придёт время, и медицина, обогащённая новым опытом, восстановит и былые, чеховские, этические основы отечественной врачебной практики. Людей надо беречь.


                ЖИЗНЬ,  КАК  ЗАЛ  ОЖИДАНИЯ

     Сегодня, 1 января 2021 года, проснулся я с ощущением какой-то новизны, словно вылез из-под тяжёлой плиты, которой, казалось, не было конца. Боюсь даже глубоко дышать, чтобы не спугнуть необъяснимое ожидание добра. Может быть, лучше не просыпаться?
      Весь последний год мы прожили в нескончаемой тревоге от проклятого ковида. «Стреляли…», как сказал бы наш давний знакомец Саид. И ещё ничего не кончилось. Оттого, наверное, и сегодняшний всплеск надежды… Поживём, увидим…
     Залы ожидания в больших аэропортах или в крупных железнодорожных вокзалах ассоциируются у нас с туфельками, простором, ярким светом и многоликой суетой. Всех убывающих объединяет ожидание предстоящего скорого будущего и неизбежность прощания с надвигающимся прошлым, а разъединяет настоящее - дорога… Впрочем, ожидание было всегда, и тогда, когда ещё не было вокзалов, но об этом знали, разве что, станционные смотрители да придорожные собаки… Ожидание - вечная тема.
      Большие аэропорты и вокзалы  в моей жизни были не очень часты, а ожидание, как и у многих, составило, почитай, вся жизнь. Ждать всегда тяжело, но ведь без этого и жизни нет. Жизнь, в сущности, это и есть наш, коллективный зал ожидания, правда, с индивидуальной продолжительностью для каждого.
     У Вас какой билет? Ах, Вы ещё не посмотрели? А ведь это всё равно, что не узнать заранее свою судьбу.
     Расскажу кое о чём подобном в своей жизни…
     Состояние тревожного ожидания ворвалось в мою детскую счастливую душу в первые же месяцы войны, в эвакуации  за Урал. Это, калечившее и, вместе с тем, организующее, состояние пробуждения из детства обострилось в связи с долгой болезнью и смертью  нашей мамы от чахотки в 1946 году и уже не ушло до седой старости, кроме редких минут радости (окончание войны, полёт Гагарина, рождение детей и внуков, защита докторской диссертации, возвращение из Афганистана и Армении в 1987 и 1989 гг… ). Позже оно стало постоянным преодолением самого себя, тем более в условиях современной, ущербной, России. Всё время «стреляли…», то во врагов, то в своих…
     А с августа 1991 года какие-либо радости  прекратились и вовсе. Давно возникшее тревожное ожидание не отпускает и сейчас. Это типично, естественно, не только для меня, но и для любого советского человека и его, более молодых, единомышленников. Всё ждём чего-то…
     В подтверждение, я приведу несколько коротких выдержек из моих же книг, отражающих напряжённость всей нашей политической, социальной и профессиональной жизни и в СССР, и, особенно, в буржуазной России.      Выдержки эти случайны, но их содержание не случайно.
     Вначале отрывки из книги «Кабульский дневник военного врача» (1996 г.).
      25.10.1987 г. Ташкент. Пересыльный пункт Тузель. «Тихий перекресток». Начало системы. Утро. Льёт дождь. Говорят, если и в Кабуле нет погоды, - хорошо: меньше неба, меньше целей... Перед отъездом говорили: «Нет погоды — радуйся; не включили в список на вылет — радуйся; задержали вылет — радуйся...»
       Мне — в Кабул, в Центральный советский военный госпиталь. Еду, как и до меня многие мои товарищи по Саратовскому военно-медицинскому факультету. Преподающему военно-полевую терапию уже более 20 лет необходимо хотя бы прикоснуться к правде своей профессии.
     26.10. Похолодало. Выпал снег. Рейс отменён. Завариваем чай. Вечером в гостинице рассказы бывалых людей, фронтовые побасенки.
      27.10. Нас вновь попытались отправить. Привезли на аэродром. Продержали 5 часов и... вернули на пересылку. Непогода. Скорее бы. Нервы напряжены до предела.
       28.10. 5.00. Подъём. Едем в аэропорт. В кабине рядом со мной медсестра из Кабульского инфекционного госпиталя Надя Бурлакова. Приехала в одном платьишке, а в Ташкенте снег и —3°. На плечиках у неё чей-то китель. Авиаторы не спешат. Бродим по двору. В магазине «Берёзка» на нас, неимущих, смотрят волком. Хранители чужих сокровищ... Чеки, чеки. Некоторые на них просто помешались.
      Наконец — перекличка, раздача паспортов. Переход границы и посадка. ИЛ-76 забит людьми до предела. Летим.
       Моя соседка — полненькая брюнеточка. По её словам, она «...у всего батальона мочу на гепатит смотрит». В отпуск ездила под Выборг, к маме. Везёт брусничное варенье... Лейтенант что-то весело рассказывает девушке. Тянутся друг к другу. Молодость, которой и Афганистан не помеха.
     Лететь недолго: час двадцать. Снижаемся как-то странно, по крутой спирали. А вот и афганская земля. Раскрыт хвостовой отсек: солнце и горы. Кабул.
     Проспект от аэродрома до госпиталя многолюден. На каждом углу — солдаты цирандоя (афганской милиции). На заборах лозунги Народно-демократической партии Афганистана (НДПА) — следы недавней конференции. На лужайке за арыком группами — мальчишки. Играют в денежку, в стукалочку, в кости... Как мы когда-то в эвакуации... Та же нищета, война, грязь и неистребимое детство.
     Ноябрь. Войне уже 7 лет. Месть. Жестокость. Рассказывают: команда в 19 человек во главе с прапорщиком, вооруженным только пистолетом, на грузовике отправилась в ближайший карьер за гравием. Дело было не новое, но их подстерегли. Какая беспечность! Издевались вдоволь. Одному, живому, кол забили через рот в живот... А сколько душманов среди своих, в прошлой жизни! Сколько красных знамён в душе, не отомщённых...   
     Привезли семерых обожжённых. Троих — наиболее тяжёлых — поместили в реанимационное отделение (25—30% глубокого поражения). Шок. Ожоги лица. Их машина в горах подорвалась. Все успели выскочить, и были бы целы, но стали выкатывать бочку с бензином, а та и взорвалась. Крестьяне-афганцы довезли их до нашего медпункта.
       Вертолёт подбили из ДШК. Но погибло не двое, а четверо. Друзья попросили перед увольнением покататься, горы посмотреть...
       Как бы там ни было, бесконечно жаль ребят — подорвавшихся, обгоревших, спинальных, с дырками в черепе, хромых и истощённых. Постоянное ожидание беды.
Кишлак вечером, когда в окнах зажигают огни, выглядит так, как дети рисуют город: дома падают, окна вкривь и вкось, но очень похоже на правду, и, главное, всё светится и живёт.
      Ноябрь. В отделении лежит прапорщик двадцати лет Ренат Киямов, раненный снайпером - душманом в позвоночник. Обездвижен. Он здесь давно, уже пролежни появились, пневмония. Двигает правой рукой — от груди до рта — и дышит самостоятельно, без аппарата, почти по 40 минут. Подходим к нему, заговаривает сам, улыбается — держится парень. Хорошо бы в Ташкент отправить — хоть на руках у матери умер бы. Но долетит ли?
      Теперь отрывки дневника из Армении, пострадавшей от землетрясения (декабрь 1988 года).
      Последствия разрушений в Ленинакане (Гюмри) внешне более страшны, чем даже в Спитаке. Ленинакан — второй город Армении по численности населения. «Коробки» упали, уйдя в землю, от махины оставался бугор арматуры и цемента. Первое время местная власть не функционировала, господствовали хаос, безумие и частная инициатива.
      Рухнул и родильный дом, остались в живых трое младенцев. Интересен случай: женщину выписывали в это утро из роддома. Она вышла к телефонному автомату во двор и позвонила мужу, чтобы приезжал и забирал её с малышом. Поскольку тот не приезжал, она забрала ребёнка и вышла. Села на скамейку, ждёт. Подъезжает машина, выскакивают радостные муж, старшие дети, и в этот момент вслед за толчком на их глазах рушится здание роддома. Это — как судьба.
      На обрыве 4-го этажа свесилось детское тельце, ножки были зажаты упавшей плитой. Долго висело. Как снимешь?!
       Мужчину придавило на 6-м этаже дома, лестничные пролёты которого обвалились. Кричал несколько часов.
16-этажный дом скрутило по спирали, но он не рухнул. Люди спустились по лестнице.
       На второй-третий день откапывали довольно много людей живыми, в том числе маленьких, одного — трех лет. Они не помнили своего имени и фамилии. Но все просили найти их маму.
       Здешняя милиция не сыграла никакой роли, порядок пришёл только с десантниками. Мародёры ленинаканские и хлынувшие, как воронье, из Еревана уже в первую ночь всё разграбили. Офицеры только к утру смогли оторваться от работы и сбегать к домам: все ценное (радиоаппаратура, кассеты, деньги, приличная одежда) уже исчезло. Вместе с тем, люди сдавали даже рубли. Находили, по нашим понятиям, и клады-сбережения по 45—75 тыс. рублей, и нередко. Откуда такие деньги?
     Широко муссировалась идея, что и само землетрясение - проделки азербайджанцев. Это подогревало ненависть. Был случай: азербайджанец, брат одного из медиков, и два русских офицера на «Жигулях» прорывались в Ереван. Машину остановили, окружили. Нашли в багажнике мёртвого ребенка, на руках — умиравшую девочку. Азербайджанца убили бы, если бы не вооружённые офицеры.
      Во мне звучит всё время какая-то грустная песня. О чём эта песня? Эта ноша? Эта печаль? О людях. Кому нужны воины-интернационалисты?! Разве что матерям. Кого они защитили? Кому нужны будут армянские, спитакские, ленинаканские калеки? Добрых 18000 инвалидов? Разве что матерям, если остались в живых.
      Как нельзя понять бесконечность, Вселенную, так нельзя почувствовать, выразить всё горе армян! А ведь я ещё не видел раздавленных детей. Для того чтобы это вобрать в себя и выразить, нужно быть или Шекспиром, Лермонтовым, Достоевским, или сумасшедшим.
      Восток - дело тонкое, очень тонкое.
      Перенесёмся в 90-е годы. Отрывок из моей повести «Мы были, и мы будем» (2018).
      Прошёл год после расстрела из танковых орудий Дома  Советов. Октябрь 1994 г., Москва. Узнал, что 4-го в 16.00 назначено шествие левых сил от Смоленской площади в сторону мэрии и Белого дома. Договорились с братом о встрече в сквере напротив Министерства иностранных дел. Мотив — годовщина кровавого побоища у Останкино.
      Пришёл к скверу вовремя, встретился с братом, прибывшим с группой товарищей из «Трудовой Рязани».
     К тому времени в России уже существовала РКРП - Российская коммунистическая рабочая партия. Она была создана ещё в ноябре 1991 г. с центром в Ленинграде (первый секретарь В.А.Тюлькин). С 1993 г. возобновила свою деятельность по решению правительства и КПРФ. Единства этих партий достичь ни тогда, ни позже не удалось.
     Прибывающий народ быстро скапливался в сквере. Напротив, за Садовым кольцом, возвышалась громада Министерства иностранных дел. Неожиданные встречи: массивный Шашиашвили, рядом, окружённая людьми, стройная, с красивой копной волос, в миниатюрных туфельках Сажи Умалатова. Неподалеку Алкснис, спокойный, плотный. Вокруг него люди. Задают вопросы. Отвечая на них, он подчеркнул, что войска МВД оснащаются танками и БТРами даже в большей мере, чем армейские части. Что бы это значило? Собственный народ становится во всё большей мере объектом нападения. Макашов оказался небольшого роста, совсем не авантюрен, как его показывает телевидение. Еще три года назад — командующий ПриВО, генерал-полковник. Негромким голосом он говорил о необходимости сплочения и подготовки к новым боям.
      Вокруг, прямо на траве, лежали газеты левого направле-ния, брошюры, плакаты. Поэты читали стихи, в том числе Б. Гунько. Люди, в ожидании начала марша, ходили со свёрнутыми флагами, транспарантами. Встречались ребята с визитками на груди и с красными повязками на руках (служба безопасности «Трудовой России»). С крыши одного из зданий напротив велось непрерывное и прицельное видеонаблюдение с применением спецаппаратуры. Это было неприятно.
     Наконец, колонна выстроилась и тронулась в сторону бывшего Дома Советов. У Бородинского моста по команде она остановилась, чтобы упорядочить шествие. В колонне были представители центральных органов и РКРП, и КПРФ, районные отделения РКРП, такие как «Трудовая Москва», «Рязань», «Курган», «Калуга» и т. д. Шёл и отряд РКСМ. В рядах демонстрантов виднелись транспаранты, знамёна.
       Я оглянулся: сзади колонна растянулась, стоя плотными рядами по 15 человек в шеренге, всё ещё у Смоленской площади. В её задних рядах медленно двигался грузовик с погребальным колоколом. Передовая часть громадной колонны подходила уже к Краснопресненскому мосту. Постояв, вновь пошли, временами быстро. Пели песни.
      Между рядами колонн шныряли фото- и кинокорреспонденты. Демонстранты - народ рабочий, резковатый, турнули одного из них на тротуар: «Чего снимаешь, всё равно на телевидении не покажете рабочий класс. Пошёл вон!» Но в целом порядок был отменный.
Периодически рёв толпы разносил по Москве-реке проклятия режиму. Милиционеры в плащах стояли на тротуарах — по одному у каждого столба и на тротуаре вдоль набережной. С балконов, на которые высыпали жители, неслись и возгласы поддержки, и приветствия цветами и флажками, и — ругательства. А чаще — тупо смотрели, из любопытства (как год назад на мосту недалеко отсюда, когда обстреливали Белый дом). Многие демонстранты в колонне встречались впервые с прошлогодних событий, обнимались. Все это напоминало фронтовое братство.
     Когда колонна подтянулась к Краснопресненскому мосту, её конец был ещё у Бородинских ворот. Затем она завернула вправо и подошла к зданию мэрии, заполнив всю площадь перед нею. Последовала команда: «Стой. Рядам развернуться к зданию». Люди заняли всё пространство — от недавно возведенной решётки Белого дома до подножия мэрии. Подходили и ещё. Я прикинул: было от 300 до 400 тысяч человек.
      На возвышение перед зданием вышли десятка два руководителей, установили радиоустановку. Можно было различить лица Анпилова, Умалатовой, генерала Макашова, генерала Ачалова, Терехова, Гусева (первый секретарь МК РКРП), был кто-то от КПРФ. Стояла монашка в чёрном одеянии.
     Шёл шестой час вечера. Голубело вечереющее небо, реяли красные знамена, люди держали портреты Ленина и Сталина.
      Митинг открыл и затем вел В. И. Анпилов. О памяти погибших, о продажном и антинародном курсе режима, о невозможности согласия с угнетателями, о голоде, о нищей доле детей рабочих, о необходимости сплочённости, о важной роли Движения «Трудовая Россия», Российской коммунистической рабочей партии. Менялись ораторы. Многие говорили не лозунгово, а по делу, разъясняли.
      Вероятно, было что-то (о политической стачке), что уже повторялось на подобных митингах и раньше, и «не работало». Это вызывало споры. Нетерпимость была очень выражена: люди были накалены. Рефрен массового скандирования: «Советский Co-юз! Советский Co-юз! Убийцы! Ельцин - убийца!».
     Страстно выступила осетинка об утрате интернационализма. «Люди гибнут, а эта пьяная рожа ездит по Европе, не просыхая!»
      Монашка в чёрном одеянии оказалась из Сербии. Она слала привет славянам, «братам», просила о сплочении, показывая, что, если кисть сжать в кулак, нас не одолеешь. Когда стала говорить о жидах, Анпилов отнял у неё микрофон и сказал: «Спасибо, но мы интернационалисты и не можем отбрасывать никого».
     Долго ещё выступали люди. Спели «Интернационал». Закрыли митинг принятием резолюции морем рук. Но и после этого люди рвались к микрофону...
     Темнело. Включили высокие мощные лампы. Мы с братом пошли потихоньку в сторону метро. Подошли к мостику, где год назад было особенно много погибших. Народ не обращал никакого внимания на стоявший здесь частокол милиционеров, но и те не нарывались.
      Долго мы ещё шли в движущейся толпе. Над нами темнело синее небо, показались звёзды. На мостике к нам подошла старуха с большой кастрюлей на ремне, укутанной в полотенце. «Отведайте, ребята!» — предложила она. Приоткрыла крышку, вырвался парок, и показалась варёная картошка в подсолнечном масле с укропом, а рядом — пирожки с капустой — горячие. Мы не отказались. Охотников было много.
      Вошли в вестибюль метро «Баррикадная». Здесь брата уже ждали, и он уехал с друзьями, с которыми год назад вместе защищал Белый дом... И я подался к родным.
      Всего-то год прошёл после танкового побоища, а сегодняшняя демонстрация и митинг сотен тысяч людей показали, что силы сопротивления есть, и они растут.
      Всего не расскажешь. Но и этих примеров достаточно, чтобы почувствовать себя в предложенном мною, но вполне реальном Зале Ожиданий Жизни. Судьба-то каждого здесь просматривается безошибочно. А тут  ещё «диспетчерская» служба «аэропорта» некстати объявила всем ожидающим, что полёты отныне прекращены: на подходе, и надолго, уже новый, британский, штамм короновируса! Ну что ты скажешь! У ожидания отняли будущее! «Не везёт нам, чтой-то, в смерти, повезёт в любви?...». Сколько ж ещё ждать-то?! Да и ждать ли?! А Вы чего ждёте от «госпожи-удачи»?! 
     Моё радостное утреннее новогоднее пробуждение оказалось призрачным. Но, может быть, ожидание всё же продолжится и будущее просто  отложено? А возможно ли вообще у всего народа отложить будущее?
     За окном опять стреляют…
            
ПРОЛЕТАРСКАЯ ПОДДЕРЖКА

Русские люди всегда отличались добротой души. Именно иностранцам принадлежит выражение «русская душа». Особенно характерно это стало для советских людей, воспитанных в духе пролетарского интернационализма. Это имело и межличностные формы (товарищество, доброхотство, «природный» коммунизм) и щедрую межгосударственную поддержку бедных и развивающихся страна Азии и Африки, а позже, братских республик - Кубы и Венесуэлы. В сущности, этим же отличается и безвозмездная помощь народам Донбасса, Сирии и Армении. Это общеизвестно.
      Примеров доброхотства простых людей и, конечно, не только русских, много. Чувство справедливости, заботы о близких, о взаимопомощи прививалось ребёнку ещё в семье и в начальной школе.
     Помню,  как-то в годы войны, в  классе пятом, учительница принесла на урок новенькие мальчуковые ботинки со шнурками и выложила их себе на учительский стол... Все недоумевали, что это вдруг? Она попросила тишины и объяснила, что ботинки эти (как и в других классах) выделила школе бесплатно обувная фабрика «Скороход». Как подарок от рабочих. Учительница попросила нас самим решить, кому из самых нуждающихся их носить. С обувью было тогда плохо у всех, и ребята, посоветовавшись, тут же определили самого нуждавшегося: у него пальцы торчали из рваной обуви, …Ботинки единогласно решили отдать ему, и смущённый счастливчик их тут же и одел. Ребячий выбор был выбором и учительницы, просто она хотела, чтобы его сделали они сами.
     Как он так жил? Наверняка отец был на фронте,  а матери с двумя первоклашками было тяжело… Думаю, эта маленькая детская радость укрепила надолго его представление о доброте людей. Прошло столько лет, а я просто вижу всё это.
       Тогда все плохо жили, уже несколько лет шла война. Бедность считалась несчастьем, конечно,  но, как и у Островского, не считалась пороком. И это классное событие по большому счёту было чем-то большим, чем обычный урок, а именно уроком правды жизни, которую тогда не приукрашивали даже детям. Умная была эта учительница! Решала ведь не она, дети решали! Это был урок самостоятельности понимания детьми справедливости и правды без какой-либо подсказки взрослых.
      И, наконец, надо помнить, что это же была советская школа в заводском районе Москвы, у самого завода «Серп и Молот», и это были пионеры - дети рабочих, а не сегодняшние игрушечные юнармейцы.
      Другой случай заботы, но уже обо мне, произошёл там же, годом позже. Был у меня друг, Юрка Шацких. Отец его работал на заводе. Однажды я зашёл к ним в гости и за решением задач по математике засиделся. Вернувшийся с работы Юркин отец, заметив, видимо, что мы голодны, решил нас накормить. Через полчаса на столе стояла большая сковорода с вкуснейшей жареной на душистом подсолнечном масле подрумяненной горячей картошкой ломтиками. Мы съели всё.
     Шла война, нас у моей матери, которая годами лежала в больнице с туберкулёзом лёгких, было трое мальчишек... Отец наш, командир Красной Армии, пропадал целыми днями на артиллерийском заводе. Снаряды выпускали. Питались плохо, в основном, чай да каши... Хлеба по детским карточкам, правда, всегда было много. Но голодно было, как, в общем, и всем. А ведь мы росли. Есть хотелось всегда. И вдруг  - такая шикарная картошка.
      Спасибо Юркиному отцу. Увидел «голодающих индусов», как называла нас наша мама, и досыта накормил… Чем не пролетарская поддержка!
      Виноватых в столь бедственном положении детей в стране тогда не было. Богатых не было, и все были равными. Страна выживала в кровавой бойне, развязанной фашистами. И мы это понимали.
       Как сказал бы красноармеец товарищ Сухов из всем известного фильма «Белое солнце пустыни»: «Вопросы есть? Вопросов нет!»
       Мы, российский народ, народ с большими трудовыми и коллективистскими традициями. Именно эти его навыки и подвергаются сейчас, в эпоху пандемии, неопределённо долгому и изматывающему испытанию. Как в Отечественную войну. Но уже в нынешней буржуазной России.   
       Вместе с тем, миллионы людей, особенно старики, вынужденно сидящие в своих «бункерах самоизоляции», всё же сохраняют, по возможности, свойственную им активную жизненную позицию, общение всеми доступными способами и помощь тем, кому ещё хуже, чем им самим. Я и ранее  о них писал.
       Их духовная «анестезия», нередкая в наше время, не коснулась. Как правило, это в прошлом советские люди или их прямые потомки. Это я называю, по-прежнему. «пролетарской поддержкой» и взаимопомощью. Память и помощь этих доноров, родных и неродных людей, в это наше трудное время дорогого стоит. Власть в этом по мере возможности, вынуждена  участвовать. А куда деваться!  Время, судя по злобному оскалу соседей с Запада и, особенно из-за океана, очень напоминает пережитое нами 80 лет назад предвоенное время.
      Есть и сейчас активные формы помощи людям. В области обеспечения питанием инвалидов, пожилых и  ослабевших. Как правило, бесплатно, иногда из фондов столовых. Своеобразное неофициальное и добровольное волонтёрство. Иногда в этом участвуют друзья, соседи, бывшие сослуживцы и в прошлом однокашники, сердобольные верующие и даже малознакомые люди. Помогают и деньгами, особенно родственники. Спасибо им большое. Россия ещё не оскудела на отзывчивых людей.
      А почему поддержка эта называется мною пролетарской? Да только потому, что помощь и взаимопомощь бедняков всегда бескорыстна и идёт от сердца. Богатые на это неспособны от природы. Там – подачки, показная благотворительность с барского стола…
      Приглядитесь. Как можно в то же самое время, когда миллионы граждан страны бедствуют, лишены работы, ослаблены болезнью, а тысячи умерли от ковида, р а з б о г а т е т ь?  А ведь только за прошедший, 2020 год, число миллионеров в нашей стране увеличилось на 560 человек! С горя людского пухнут?! А в западном мире за это же время миллиардеры разбогатели на десятки триллионов долларов! Одни и те же «родимые пятна» капитализма. Тождество генетики, прикрытое гибридным прекраснодушием риторики. Сообщили на секунду разоблачающие данные и молчок. Знает собака, чьё мясо съела!
             Певец Киркоров, это который на сцене всегда весь в перьях, как деревенский петух, только что купил  себе   особняк в Майами (США) с плавательным бассейном, автопарком и пр. У таких господ России нет. Он чужой.   
     Вот собственно и всё, что следует понимать под понятием и практикой пролетарской поддержки, в том числе в наше время, и не путать её с куском с барского стола. А как обо всём этом думаете Вы?
       
Основные литературные произведения
 М.М.Кириллова  (1996-2021 гг.)


        Кабульский дневник военного врача. Саратов. 1996. 67 с.
        Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов. 1996. 60 с.
        Мои учителя. Саратов. 1997. 40 с.
        Незабываемое. Рассказы. Саратов. 1997, 113 с.
              Саратов, 2014, 114 с.  ( 2-ое  изд).
        Перерождение (история болезни). Выпуски 1,2,3,4,5. 1-е
                издание 1999 – 2006 гг. 2-е издание 2015 г. Саратов.
        Учитель и его время. Саратов. 2000, 2005. 150 с.
        Спутница. Журнал «Приокские зори».   Тула.№2. 2008.
        Мальчики войны. Саратов. 2009. 58 с. 2-е, дополненное,
                издание. Саратов, 2010, 63 с.
        Врачебные уроки. Саратов. 2009. 52 с.
        После войны (школа). Саратов. 2010, 48 с.
        Моя академия. Саратов. 2011, 84 с.
        Статьи о Н.И.Пирогове и С.П.Боткине, о моих учителях
                (М.С.Вовси, Н.С.Молчанове, Е.В.Гембицком, С.Б.Гейро,   
                В.В.Бутурлине, М.Я. Ратнер, Г.Б.Федосееве и др.),
                о моих учениках и больных – на страницах журнала
                «Новые Санкт –  Петербургские врачебные ведомости»
                за 2000 – 2020 годы. 
        Врач парашютно-десантного полка. Повесть. Саратов. 2012.
        Мои больные. Сборник рассказов. Саратов.   2013г.
        Многоликая жизнь. Саратов. 2014, 150 с.
        Красная площадь и её окрестности. Саратов, 2015, 117 с.
        Детки   и  матери. Саратов. 2015, 107 с.
        Цена перерождения. Саратов. 2016, 43 с.
         Города и веси. 1,2 и 3-й сборники. Саратов, 2016. 320 с.
        Афоризмы и словесные зарисовки. Саратов, 2017, 40 с.
        Путешествие продолжается. Саратов, 2017, 80 с.
        Примеры полуреальности. Саратов, 2017, 150 с.
        Учителя, Ученики и их Время. Саратов, 2017, 45 с.
        Пульмонологи России Саратов. 2017, 50 с.
         Поздние птицы. Саратов. 2018, 100 с.
         Воспоминания об отце. Саратов. 2018. 130 с
         Потери и обретения, Саратов, 2018,  100 с.
         Наши враги. Саратов, 2018, 80 с.
         О прошлом и настоящем. Саратов. 2018, 100 с.   
         Мы есть, и мы будем. Саратов, 2018, 50 с.
          Слёзы по Сталину. Саратов, 2020, 30 с.
          Капитализм - он и есть капитализм. Саратов, 2018, 15 с.
          Наш Крым. Саратов, 2018, 100 с.
          Украина – и Прибалтика - вчера и сегодня. Саратов, 2018,               
          Живём дальше. Саратов, 2019, 103 с.
           Азиатский юго-восток России. Или отрезанный ломоть?
                Саратов, 2019, 99 с.
            Сырые дрова не горят, Саратов, 2019, 104 с.
            Кирпичики души. Саратов, 2019, 109 с.
            Декабрьские рассветы. Саратов, 2020 г. 90 с.
            Соль земли. Саратов, 2019 г.
            Каменоломня. Саратов, 2020 г
            Долгое путешествие вдвоём. Саратов, 2020 г. 60 с.
            Правда глаза колет. Саратов, 2020г., 50 стр.
            Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Саратов, 2021 г.      
             Жизнь, как зал ожиданий. Саратов, 2021, 53стр.

        Труды М.М.Кириллова помещены в прозе ру, Михаил Кириллов. Mihail.Kirillov.ru






Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Кириллова Л.С.
Дизайн – В.А.Ткаченко


ЖИЗНЬ, КАК ЗАЛ ОЖИДАНИЯ


Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати          2021 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 50 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.
Тел. 39-77-29