И даже много лет спустя, каждый раз - доставка цветов.
Prelude in B Minor.
Сцена. Нет света. Играет музыка: «Фредерик Шопен - Прелюдия Ля минор». Постепенно свет появляется. На сцене вешалка, стул и стол. На столе ваза с водой и закрытый виниловый проигрыватель. На сцену выходит молодой человек в плаще, светлой рубашке, тёмных брюках и туфлях, в руке несёт три розы: красную, жёлтую и белую. Снимает плащ, относит его к вешалке, затем ставит три розы в вазу с водой. После садится на стул и смотрит на цветы. Музыка затихает. Встаёт со стула, отходит к краю сцены.
Александр:
Одно время я хотел поработать флористом. Как-то не вышло. Потом даже на почту курьером не взяли. Пришлось стать писателем. Немного жалею, что так и не удалось поработать. Особенно на почте. Думаю, что бесценного материала хватило бы на несколько романов или, как минимум, на крепкий сборник рассказов. Ну, да и Бог с ней - с почтой. А вот цветы…
Я всегда любил цветы. Правда, не обращал на это внимания. Сейчас замечаю эту связь, для меня она очень явная: им нужна почва, чтобы пустить в неё свои корни. Человеку нужна почва, чтобы пустить в неё свои корни - любимые люди, семья, в которой он бы чувствовал себя нужным, любимым; почва, в которой он бы вырос из небольшого побега, а бутон его талантов и природного дара раскрылся. Одним нужно солнце - другим любовь. А кому-то достаётся меньше этого света. Со временем такие цветы становятся слабыми, увядают, чахнут… да и не только цветы, верно? Но потом стоит хотя-бы маленькому лучу света пролиться на него, как он вновь потянется к солнцу; стоит дать хоть немного, самую малость любви - человек расцветёт. Такова природа: люди, цветы… всем нужно к чему-то тянуться.
Я покупал цветы по праздникам в небольшой цветочной лавке у дома. Познакомился с одной замечательной девушкой - она работа там флористом. Я смотрел на её работу, так подробно вникая, пристально, следя за каждым движением… Понял, что не моё. Аккуратности не хватит. Я не грубый, нет, не подумайте. Но здесь нужна особенная тонкость, это достаточно сложно объяснить. То, как она собирала композиции, бережно отделяла от бутонов увядшие лепестки… даже как обрезала шипы у роз - сплошное загляденье. Я каждый раз восхищался её букетами и, наконец, не удержался от удовольствия сделать ей комплимент. Сама она была воздушно красива - в каждом её движении просто сама грация, утончённость, одухотворённость… Сама стройная, роскошные русые волосы по грудь, глубокие серо-голубые глаза, изящные тонкие пальцы… От неё пахло поэзией Шарля Бодлера и Поля Верлена… Мне даже было жаль, что она работает в цветочном. Она должна была играть Шопена в зале Чайковского.
Ну, и вот - слово за слово, мы разговорились… Я после этого знакомства брал цветы только в этой лавке и только в её смену. Один раз попал на её сменщицу… да простит она меня, но небо и земля… А девушка была действительно начитанной. Вернее, может быть она прочитала и не так много - этого я точно знать мог - но точно производила такое впечатление. И каждый раз, во время моих визитов за цветами, мы обменивались крылатыми фразами на латыни. Красиво, пафосно, романтично… Всегда хотелось, конечно, чтобы к месту и чтобы высокопарно, второе получалось всегда, первое - как придётся (смеётся). Я говорил ей, что живу по принципу «carpe diem» и каждый раз произносил это на прощание. «carpe diem» - то есть «лови момент». Живи, дыши, умей увидеть и прийти, взять, взять и сделать. А она мне всегда отвечала прощанием - «memento mori» - то есть «помни о смерти».
Человеком она была бесконечно вежливым, этичным и обходительным. Существа более… тонкого и чистого я, наверное, не встречал вовсе. Но она была не из тех, кто не смог бы за себя постоять. Это тоже чувствовалось. Она никогда не пускалась в бурные речные потоки словесного безумия, каждое слово - с весом, но так легко… вы понимаете, да? Отпор она дать могла. Одним словом, взглядом, интонацией. Каждый раз, когда я приходил, она медленно переводила на меня взгляд, мне открывалась её милая улыбка и она произносила: «Добрый вечер, Александр». Или «день», или «Доброй ночи» - всякое бывало. А я… я смотрел на неё и мне было даже как-то… как-то грустно, оттого, что она здесь - здесь, в цветочной лавке. И эта искренняя боль меня глушила порядочно. Один раз набрался смелости и деликатно, насколько воспитания, конечно, хватило, спросил: что ОНА (возводит руки к небесам) делает ЗДЕСЬ (указывает на пол)? Она… она сказала, что ей нравится. Такой простой ответ, но сколько в интонации было оттенков… полутонов, отблесков… Я понял всё, не услышав ничего. Меланхолично вздохнул. Когда уходил, остановился у порога, развернулся и… с небольшой дрожью в голосе сказал: «Виктория, Inter vepres rosae nascuntur». То есть «и среди терновника растут розы».
Было страшно. В тот момент. Немного дрожали руки, благо, этого было не видно. А вот голос меня немного выдал. Не поймите меня дурно - ничего кроме искреннего сожаления и восхищения я не подразумевал. Боялся показаться грубым, она ведь… могла не так меня понять. Хорошо хоть что не дрожали коленки. (улыбается) Детство вспомнилось. Помню, мне ещё не было и шести лет… у меня страшно разболелся зуб. Прямо среди ночи. Я пытался терпеть, до утра не спал. Утром, когда все собирались на работу, я сказал об этом папе. Своим неизменно строгим и твёрдым взглядом, глядя на меня с высоты своего роста и своих лет, он также твёрдо сказал: «Сейчас мы пойдём к стоматологу». Тогда по мне с ног до головы пробежала дрожь, мурашки охватили моё детское тело и к худенькому мальчишечьему горлу подступил холодный ком. Я очень боялся стоматолога, но сразу об этом не сказал. Я стал отпираться, придумывать что-то и врать, говорил, что зуб перестал болеть. Вдруг. Сам по себе. Исцелился. И всё - теперь не надо идти к врачу. Но вот отец… настоял на своём. Видя его непоколебимый взгляд, полный уверенности и спокойствия, я вдруг понял, что увиливать абсолютно бесполезно. Тогда я, с опущенной головой и сверлящей зубной болью, подошёл к отцу и, шмыгая носом, признался, что боюсь. Он неспешно завязывал себе галстук, стоя у зеркальной дверцы шкафа и прервался, услышав меня. Он наклонился ко мне и сказал: «Да, всегда бывает страшно. Но мужчины должны преодолевать себя». Я посмотрел на него, а затем будто весь напрягся и задумчиво склонил голову. Я нахмурил брови, тяжело вздохнул и сказал: «это непросто» - а потом пошёл собираться к стоматологу. Утром мне вылечили зуб. И это было не столько страшно, сколько неприятно. А после этого я, как ни в чём не бывало, отправился в школу. Но сидел за партой уже совершенно другой человек, пусть и такой же маленький.
А страшно, кстати, бывает и сейчас. Особенно боялся ошибок. Боялся сделать, натворить… а в конечном итоге сделал ошибок даже больше, чем боялся. Жил ещё в небольшом городе. Небольшой провинциальный город… и мне казалось, что стоит сделать ошибку - сразу мой позор разрастётся до масштабов города. Городок - такой же, как и все провинциальные города - похож на все остальные, но имеет какой-то свой, едва уловимый шарм. И если от Европы до наших столиц всё долетает с опозданием, то до нас… после ещё и проделывает некоторый путь на электричке. Там прошла половина жизни - та, которая сформировала. Школа, несколько прудов, несколько парков, несколько церквей, до которых мне никогда не было дела, несколько «наших» кафешек… конечно, множество «наших» мест. В общем, идеальные условия, чтобы стать писателем. По жизни у меня были и хорошие учителя, и хорошие друзья. Несказанно везло: учителя меня направляли, а друзья разделяли моё творчество. Нас было трое, как у Ремарка. Мы были юными, горячими и без горячительных напитков, глаза у нас тоже горели… и все, пусть и в разной степени, но точно были романтиками. Мы, парни, которым повезло - или не повезло - быть в юности романтиками, видим мир безумно обаятельно в своей наивности. В глазах наших горит огонь, и мы идём, не смотря ни по сторонам, ни под ноги. Взгляд наш направлен лишь в небо, к звёздам. Мечтатели... Да только вот идём мы зачастую по грязи. Глупцы, ей Богу…
Нас трое - я, ваш покорный слуга, Александр; Алексей, он же Лёша… а также Гил. Гил - это Гильберт. Не обращайте внимания, он немец. Так случилось, что человек - немец. Мы его звали коротко - «Гил». Из нас троих он был человеком самым мечтательным. Тогда он мог часами рассказывать о своих планах, при том ничего не делая для их реализации. Он, конечно, дурак… но дурак бесконечно свойский. Впрочем, вы уж простите… за молодость, за горячность, за глупость и дерзость. Молодости позволительно. Вот он и позволял себе в своём представлении быть идеальным человеком. Он уже тогда знал, видимо… что всего добиться нельзя, поэтому позволял себе почти всегда быть расслабленным. Причём, задеть его самолюбие, даже если бы с целью подстегнуть и мотивировать, было просто невозможно… Любил рыбалку, читать научную фантастику и отдыхать. Он обладал удивительным талантом отдыхать в любом месте, где ему приспичит… В общем, прекрасный человек. Ведь в человеке всё должно быть прекрасно. Лёша же… был из нас самым рассудительным, но тоже не лишённым воздушности. Всё мог продумать, спланировать, рассчитать… Из нас был самый умный, без всякого сомнения. Всегда он был за справедливость, любил шахматы… иногда бокс, которым занимался лет пять, а потом… почему-то бросил. Прекрасная компания. Три… интроверта, если угодно.
Нам, как людям уже выросшим из категории «дворовая шпана» - ибо уже по возрасту неприлично шататься по улицам, пришлось найти себе, в духе Эриха Марии, пристанище. Это была ничем не примечательная кафешка. Она называлась «Любовь Ли». Мы её между собой называли «ЛЛ». Чтобы вам точно рассказать об этом месте… достаточно было бы сказать «придорожное кафе». Но вот незадача - оно было не у дороги. Переулок, затем дверь, затем лестница… и там, в подвальчике, уютном, но абсолютно безвкусно оформленном, была наша любовь. Но любовь ли?… (смеётся) Там, именно там, за небольшим чайником чёрного чая, который мы могли цедить часами на троих, и проходили наши главные… и споры, и разговоры. Гилберт говорил, что обязательно станет главой нашего государства… Лёша говорил, что купит землю, построит дом и возведёт огромные стены, за которыми сможет отгородиться от нежелательного влияния мира для себя и своей семьи. А я… я грезил одной идеей. Давно.
Мне люди всегда были интересны. Только понял я это, как в случае с цветами, далеко не сразу. Всё это работало как-бы на подсознательном уровне часть жизни. Поэтому и Виктория меня так заинтересовала… нет, не романтически, поверьте - я с вами честен - а именно человечески. То есть интерес к людям, интерес к миру, в котором мы с вами живём и который так на самом деле и не изучен. И именно отсюда берёт свои корни моя идея. Идея на тот момент незрелого юноши: проехать с друзьями на машине или автостопом - неважно - по стране. Если удастся, то по всей. От Камчатки до Калининграда, а если не получится… (вздыхает) конечно, не получится… то хотя-бы от Москвы до Сочи и обратно. Строго проложить маршрут по карте, прекрасно понимая и на то отчасти и рассчитывая, что всё пойдёт совсем не по плану. Посмотреть на жизнь - на то, как и где действительно живут, чем живут, о чём думают, как говорят… изучить свою страну. Услышать десятки историй, ещё десяткам историй стать свидетелями… Изучить свою страну лично.
У меня есть подруга. Её зовут Аня. О, я безумно её люблю! Она называет это дружбой. Ну, вопрос не в этом. Да и к тому же, у неё прекрасная семья, уже давно есть дети. Я о другом: у нас с ней совершенно разный взгляд на жизнь. Она мне… она мне говорила, что сначала нужно понять себя. Даже так она говорила: «Сначала увидеть, потом понять, после принять и полюбить, Саш.Только потом других». А я смеялся, смотрел на неё и думал: о чём вообще речь? Подошёл к зеркалу, увидел, поправил ворот рубашки и пошёл дальше. Если на такую ерунду столько сил тратить, то ничего и никогда не успеть. Memento mori. Жизнь она вот, вот… пролетит перед глазами, сгорит за мгновение, моргнуть не успеешь! «Alles kaput» ,как сказал бы Гилберт. Песенка будет спета…
Я так долго пытался осуществить эту поездку… Да, Лёша и Гилберт горели моей идеей, безусловно. Только реализовать её всё никак не получалось. Конечно, задумка осуществить это всё было очень самонадеянно. Мы о романтике думали, а не о быте. И даже в голову прийти не могло, что без особых денег мы бы пропали. Кто-то бы из нас заболел в поездке или, не дай Бог, все сразу. О другом вообще молчу… Но нас… или меня уж точно, это не волновало. Была чёткая цель, пусть и очень размытая, её и нужно было осуществить. И даже возможности какие-то были. Лёше его дедушка отдал свою старую машину… (смутился) Ну, четыре колеса и крыша есть, остальное не столь важно. Казалось бы - в путь. Да всё останавливало что-то… То учёба у одного, то работа у другого… Я, конечно, обижался на обоих, но делать нечего, да и у самого дел хватает - писать, зарабатывать на жизнь, пытаться публиковаться. А потом… Началось самое страшное: когда у обоих, наконец, наступил перерыв и в учёбе и в работе, пришли девушки. Сначала у Гилберта, как у самого раскованного из нас, потом у Лёши… (махнул рукой и улыбнулся) И всё. Закрутилось, завертелось… а друзья остановились в моём вымышленном пути по стране. Поездка тогда, в ту пору, так и не состоялась. Ходил злой, всё время надутый на них. А потом они мне по очереди стали оба говорить: «Найди себе девушку». «Познакомься с той». «Женщина тебе хорошая нужна». «Та на тебя поглядывает»… Дошло до того, что высказал своё накипевшее недовольство Ане… А она их поддержала. Мол, что я дурью маюсь, поездка какая-то. Заниматься тебе, Саш, работой надо. И хорошую девушку найти.
Ищите женщину, ищите женщину… глупости. Женщину не надо искать. Однажды она сама свалится как снег на голову. Из ниоткуда. Случайно пройдет мимо на улице, ошибётся номером телефона или зайдёт в ресторан в тот самым момент, когда из него выходишь ты. И тогда всё то, что ты называл своим миром: одновременно уютным и компактным, но глобальным, с этим бесконечным потоком жизни, в котором, как оказывается, всё можно запланировать: от встреч с друзьями и до собственных похорон – всё это пойдет крахом. Весь твой жалкий мирок вывернется наизнанку, ничего после себя не оставив, кроме хаоса. И жить по-прежнему уже не получится. Все дела будут идти плохо, все друзья будто вмиг исчезнут и даже любимые книги покажутся тебе избитыми или скучными. Но дело вовсе не в них. Дело в тебе. После встречи с этой женщиной уже нельзя спокойно выполнять рутинную работу изо дня в день, напиваться каждые выходные с друзьями или читать на досуге глупые романы. Ты будешь места себе не находить без неё, радоваться каждой новой встрече, но каждый раз не быть в состоянии утолить этот голод. Тебе будет всё мало, тебе захочется проводить всё своё время только с ней, гладить только её волосы, жадно целовать только её шею и губы. Ты просто сойдёшь с ума… Не надо искать женщину. Она сама тебя найдёт.
У меня самые важные вещи в жизни происходили именно в тот момент, когда я ко всему относился легко. Порой мог месяцами твёрдо на чём-то стоять, не отступать - ещё бы, ведь отступать я очень не любил - а оно всё никак не шло. И, что парадоксально, стоило мне сбавить обороты, отпустить, как оно сразу ко мне приходило… Но ведь так со мной и случилось! Буквально - так, как рассуждал только что. Это ведь был один из тысячи дней, таких же, как и все предыдущее. Надо мною то же солнце, та же земля под ногами, тот же город вокруг… Только один важный нюанс - новое для меня место. Я уже даже и не помню как и зачем мне было туда нужно прийти. Это был март. Городской суд, почти в центре города, я шёл туда в обед с какими-то бумажками, которые мне было нужно подать. И обязательно… обязательно успеть это сделать до двух часов дня. Дома я закопался, не рассчитал время… ещё и автобус на остановке долго не приходил… В итоге вбежал в здание, весь запыханный и растрёпанный. На проходной попросили паспорт, который я, конечно же, забыл, но умоляющим взглядом убедил меня всё-же пустить… А дальше помню чётко. Помню чётко каждую деталь. Я вбежал на второй этаж. Помню отчётливо пожелтевший линолеум, затёртый до дыр на полу… весь в чёрных следах от обуви… помню этот запах, который там стоял… запах пыли и бумаги после принтера в воздухе; и помню номер кабинета, в который мне было нужно - «двадцать три». Я спешно к нему приблизился… но перед тем как постучать, увидел девушку, которая сидела перед дверью на стуле. Я увидел девушку в коридоре городского суда, которая держала в руках томик Иосифа Бродского… и влюбился. Как сейчас помню, вот такой (показывает пальцами толщину томика). «Остановка в пустыне», мой любимый сборник. Она подняла голову, посмотрела на меня, я увидел её глаза… и спросил: «Вы сюда»? Она улыбнулась и ответила: «Да». Оказалось, что уже два часа дня и ждать придётся до трёх. Я присел на стул рядом и мы… разговорились.
Мы говорили обо всём. О Бродском, поэзии, музыке, живописи… Она была немного младше меня, я был ею очарован. Она всё время улыбалась и смеялась, очень внимательно меня слушала… После этой встречи я не сомневался, что мы скоро встретимся ещё раз. Я, конечно, хотел увидеть её прямо на следующий день но, благо, этого не случилось. Мы встретились через три дня. У неё была младшая сестра, которая ходила в музыкальную школу. И поначалу то время, пока она там занималась, мы проводили время вместе. Гуляли, о чём-то разговаривали, пили чай в кофейне рядом с музыкальной школой…
Помню, как первый раз подарил ей цветы. Она жила с родителями, а я припёрся в субботу с букетом красных роз и конфетами, вместе с Гилбертом, для поддержки. Хотел сюрприз сделать… Мы подошли к домофону, а я хотел без этого посредника - предупредительного звонка - хотел сразу в дверь, чтобы красиво, чтобы с порога… Говорю другу: «Она в пятой квартире живёт, позвони в четвёртую, скажи, что доставка цветов». Он, конечно, всё перепутал и позвонил в её квартиру. Я поднялся, вручил цветы, она была растеряна… даже и не сразу поняла, что это вообще был я. Так сложилось, что после этого я всегда так говорил: «Доставка цветов». Приходил я с цветами или без, всегда отвечал на «кто там?» именно так: «доставка цветов». И с температурой, и в пургу… всё равно приходил и говорил. А потом… покупал одну розу после работы, вечером. Она прекрасна знала, что я буду к семи тридцати, но всё равно не открывала дверь, пока не спросит: «Кто там?», а я не отвечу: «Доставка цветов». И знала, что каждый раз я принесу с собой розу. Правда, никогда не знала точно, какого она будет цвета… Я приносил и нежно-розовые, и ализариновые красные, и кремовые или белоснежные, а иногда и вовсе мог взять пёстро-жёлтые. Но одно она знала точно: шипов на стебле не будет. Ведь я не хотел, чтобы она поранилась. Всегда, заходя после смены в цветочный, я покупал одну розу и просил обрезать шипы. Но иногда этого не делали… по рассеянности, может, а замечал я это порой только у самого входа в парадную. Тогда я остановился около двери и зубами откусывал шипы. Дарил ей розу… Она ставила их в вазу и не выкидывала даже тогда, когда они иссыхали и становились хрупкими и ломкими. Создавалась своеобразная композиция: слева стояли живые и свежие цветы, по центру чуть увядшие и поникшие, а справа совсем мёртвые. Переход от жизни к смерти. Чем-то её это вдохновляло… Однажды она даже запечатлела это на холсте…
Без всякого сомнения, это была великая страсть… Мы были готовы разорвать друг друга на части, но вместе с тем делали это так нежно, будто боялись причинить друг другу хоть немного боли. Мы словно были единым целым, неразделимым. Глубокие вздохи, робкие касания… А потом целовались. Меня никто в жизни так не целовал: это не была животная страсть: она еле скользила своими алыми губами по моим, губам, тогда вечно обветренным и неухоженным, так, будто чуть сильнее коснётся… и то самое, то самое тайное – убежит навсегда. Эти нежные лобзания… она целовала меня так, как целуют самое родное, будто самое сокровенное. Она словно забрала у меня всё, что меня изнутри. А ведь терзало так много, но я почему-то об этом совсем не говорил. Она забрала это, не потребовав ничего взамен.
Она была художником, я был писателем - в общем, денег у нас не было. Я работал… уже и не хочется говорить кем и как, но уж точно не писателем. Публикаций тогда было мало, амбиций тогда было много. Она тоже работала… А вечерами мы писали. Она - маслом, я - от руки, потом на старом б/у ноутбуке, который я купил за какие-то деньги у какого-то знакомого… Мы быстро съехались. Эта была квартира моего дяди, который уехал в другой город работать надолго, а может и навсегда… Ремонта не было. Излишеств не было. Были мы друг у друга и, казалось, что ничего больше не нужно. Да, и вино было кислым, и сигареты горькими, и шоколад дешёвым… а было хорошо. Мы пили чай после работы, сидя на кухне… и было хорошо.
Чай - это вообще отдельная история. Мне казалось, что больше своих опусов и художеств она ценит только свой чай. Стоило только открыть наш старый буфет и глаза разбегались… огромная коробка из-под зимней обуви хранила в себе, казалось, неисчислимое количество этого чудесного благородного напитка. Крупнолистовой и рассыпчатый, пакетированный… Чёрный, зелёный, белый, травяной, улун, пуэр… С бергамотом, лимоном, букетом лесных ягод, клубники, дикой вишни, жасмина, мяты, чабреца, душицы и мелиссы… Каждый раз она пила разный чай, всегда под настроение. Холодными томными вечерами она настаивала зверобой и душицу, добавляя в него капельку мёда, по утрам предпочитала мяту или вкус лесных ягод, а днём могла позабавить себя и каркаде. Пытаясь ей угодить, преподнося сюрприз и устраивая ей завтрак, я всё время попадал впросак. Заваривал то чуть крепче, чем нужно, то недодерживал. Или приносил ей Эрл Грей, а она была настроена на чёрную смородину или облепиху; добавлял молоко и полторы чайные ложки сахара, а она хотела чего-то покрепче, пободрее… Я был не такой аккуратный, как она, но всегда старался им быть, хоть и получалось, видимо, как-то неуклюже, нелепо и, может, отчасти тем и мило… Её безумная любовь к чаю не знала границ. Больше она, наверное, любила только рисовать и… меня. Когда она жила ещё с родителями, по утрам, встречая восходящее солнце, перед тем как пойти куда-то утром, она сидела на балконе и пила чай. Все домашние уже уехали на работу, а она неспешно делала маленькие глотки из кружки, пускающей пар, и отламывала от плитки молочного шоколада с фундуком аккуратные скромные кусочки.
Помню, когда мы только съехались, я как-то заглянул в нижний ящик комода, чтобы найти какие-то бумаги и просто застыл застыл на месте. Во втором ящике, где я некогда хранил документы, черновики и наброски, теперь лежало сладкое. В плотной коробочке из картона друг на друге были бережно уложены шоколадные батончики с карамелью и нугой, справа от них возложены плитки молочного шоколада, а поодаль, в самой глубине, ящик был забит доверху сладким попкорном. Я так проникся этой скрупулезностью и бережному отношению, что даже ничего ей об этом не сказал. Какая разница, что мои черновики и документы теперь лежали где-то в ящике стола? Она лично их перебрала и сортировала по дате, а важные бумаги сложила в отдельную папку, где каждый лист был заботливо обёрнут в файлик. Я был благодарен (улыбается).
Мы вместе прожили три года. Три таких долгих года… Я теперь понимаю, почему нас знакомые не слишком любили: нам рядом с ней никто не был нужен. Три года были долгими. И деньги появились у обоих… меня начали издавать куда больше, появились крупные публикации… за талантом всегда стоит труд. Она работала художником-постановщиком на разных проектах, часто куда-то ездила по работе… Но мы всегда проводили время вместе вне работы: гуляли, сидели в кафе, куда-то ездили, смотрели дома фильмы… Но это всё ерунда. Мы начали ремонт. Я вообще искренне убеждён в этом: если люди вместе пережили ремонт, то их отношения уже ничего в этом мире не способно разрушить. Мы сдирали старые обои, шпаклевали стены… и всё это вместе. Я видел в этом какой-то особый символизм. Впрочем, я вообще к этому склонен, вы наверняка заметили. Мы сносили всё старое - старое до нас в доме, чтобы построить новое, своё. У нас было две комнаты: в одной мы работали, в другой спали. Для спальни мы выбрали обоями берёзовую рощу… экстравагантно, может… но я согласился, люди творческие, со своими тараканами. Как это было романтично… Мы делали из старых газет треугольные шапки… ну, как «мы». У меня совсем не получалось (смеётся) - делала она. Аккуратности у меня, опять же, словно не хватало. А в сущности, что такое «дом»? Это ведь отражение тех, кто там живёт. Хотя вот наш подъезд она не любила. Соседей не любила… смеялась, говорила: «не дом, а дурдом». А я вот задумался: «дурдом, дурдом… может это и дурдом, но разве он обречён?
Я вот, выходил в подъезд покурить в форточку… и как-то так совпадало, что вместе со мной всегда выходил сосед снизу, Александр Кузьмич. Мужчина лет шестидесяти, всем он говорил что старый слесарь, хотя все знали, что он полковник КГБ в отставке. Курил он беломор… Она его точно не любила: был он, конечно, грубоват, но… иногда мне вещи такие говорил интересные… В отношениях мужчина всегда хочет раствориться в женщине, женщина всегда хочет сохранить себя, свою целостность и индивидуальность. Есть страсть, есть нежность и есть любовь, а есть разница между ними. Есть три типа женщин в отношениях в мужчинами: женщина-мать, женщина-друг, женщина дочь. И каждую ты можешь любить одинаково, да и она тебя. Разница только в отношении. Как ни крути, женщина-мать будет делать для тебя больше, чем ты для неё, даже если ты этого не понимаешь. Так или иначе, она будет тебя поучать и наставлять… Скорее всего, она умнее или мудрее тебя, а поэтому главнее. Дочь – это отношения обратные, в отношениях ты холишь и лелеешь, заботишься о ней, да и в целом, делаешь для неё больше, чем она, как условный «папик». Только что от матери, что от дочери устаёшь быстро. А есть женщина-друг. Воспринимай своего партнёра как равного и будет у тебя счастье в быту. Секрет прост. Люби столько же, сколько и она. Поддерживай её, как она помогает тебе. Прислушивайся к ней – она прислушается к тебе. Не нужно что-то придумывать и изобретать. Это давно сделали до нас. Так говорил Кузьмич… Мужчина грубоватый, но деликатный - интересное сочетание, правда? Всегда он к себе звал в гости, говорил: «заходите, здесь не синагога, можете не разуваться», но я постоянно отказывался, ибо на водку у меня… назовём это аллергией (улыбается).
Я его тогда не особо слушал. Да и вообще, мало кого слушал. Интересные были мысли, конечно, да только я тогда занят был другим. Написать новое, переиздать старое, издательства, разъезды, ремонт… и она. Конечно же, она. Только в один момент что-то случилось. Что-то очень важное. Что-то, чего я тогда точно не мог понять. Меньше времени вместе, больше разъездов, меньше роз, больше молчания и работы, чем фильмов или прогулок. Меньше разговоров. Меньше страсти. Я испугался и захотел это как-то быстро исправить… а потом вдруг заметил, что не могу. Что уже нет столько времени, что уже не отыскать столько сил, столько огня… И я ведь был уверен, что нам всегда есть о чём поговорить, просто… не говорилось что-то. Я заметил, что у нас меньше общих знакомых, чем раньше… что у обоих… конечно, у обоих больше работы, чем раньше… и я заметил, что больше холода, чем тепла. Потом началось вот это самое… это самое когда подобные диалоги:
(слышны голоса, мужской и женский)
Она:
-Почему ты не позвонил, не предупредил?
Он:
-Занят.
Он:
-Тебя сегодня ждать?
Она:
-Нет.
Она:
-Мы на день рождение Юли поедем?
Он:
-Слушай, на следующих забежим, сейчас не получится.
Александр:
И много всего… И ремонт не доделали… как это часто бывает: Там не доклеили, здесь уголок отваливается, тут плинтус отходит… но если не вглядываться, то готово. А в кухне потом, успеем… когда-нибудь. А потом был декабрь, самое его начало. Он выдался таким тёплым, что снег так и не успел толком выпасть, всё время таял и были даже не дожди со снегом, а просто дожди… и она…уехала. Помню всё что сказала. Каждое слово.
Отец всегда говорил, что слово - это самое страшное оружие. Помню… мне шесть лет, я бегал по дому, что-то придумывал. Но я не просто вбегал в родительскую комнату, а врывался в неё с подобающим шумом и грохотом, рисуя у себя в голове красочные сцены. Да, находился я у себя дома, но представлял... Я мог стать доблестным рыцарем, сражаться с грозным драконом, который, впрочем, не был ни в чем виноват… или я мог стать бесстрашным искателем пиратским сокровищ, спрятанных на не менее загадочных островах… Правда, я часто что-то ломал во время своих игр. Очень часто. Но только из-за неаккуратности. Какое мне было дело до любимой маминой вазы, мирно стоящей в углу, когда под моим руководством был целый легион? Ещё бы! У меня были дела куда важнее…
Я забегал в большую комнату, скакал на диване, перепрыгивал через цветочные горшки. А потом уставал… И как-то раз в перерыве подбежал к папе, который смотрел телевизор в комнате. От него всегда пахло мылом и чесноком… Помню, как прижимался к нему, в его распростертые крепкие объятья, и отпускал его немного раньше, чем он меня. Своим наивным детским взглядом я смотрел на него как на героя, одолевшего множество врагов и прошедшего через горы испытаний и тягот. Я держал в руке старый, чуть потресканный деревянный меч, который он сам мне смастерил много лет назад. Да, это была просто игрушка, но в моих руках она обретала силу. Это было настоящее холодное оружие, повидавшее немало битв. И вот я, с горящими глазами и полный наивности спросил у него: «А какое оружие самое сильное?». Он почесав густую седую бороду и ответил: «Слово, сынок. Слово - самое страшное оружие».
В моих детских глазах, ничего толком не знающих о жизни, застыло недоумение. Я ожидал любого ответа. Чего удобно: пистолеты, ножи, мечи, танки, магические заклинания. Любого ответа, но только не такого. Лишь сейчас, спустя много лет, я понимаю, о чём он говорил. Она… ведь сказала мне эти слова. И я вдруг тогда перестал быть живым. В одну секунду. И неважно, совершенно не имеют значения слова, которые она произнесла, важна только их суть… (повышает голос) И пусть сомнительно-надёжные источники сообщили, что где-то на краю света миротворческие ракеты отправляли друг другу: коммунисты социалистам, капиталисты националистам и ещё кто-то кому-то, а мне было наплевать на весь хаос этого безумного мира, на все горящие соборы и разрушенные храмы разом - я был в комнате, некогда именуемой нашей спальней и услышал эти слова.
Она собралась и уехала. Не к родителям, а куда-то. Для меня - в пустоту, бездну, неизвестность. Я проводил её и посадил на поезд. Он тронулся, а я стоял и смотрел вдаль, как темнота медленно поглощает последний вагон, провожая его взглядом. Вернулся домой и сидел в кресле до рассвета. Хотя домой вернулся уже совершенно другой человек. Не мог уснуть, что-то не спалось как-то. В окна пробивалось утреннее зимнее солнце, холодный дождь каплями стучал о подоконник… а рядом со мной стоял виниловый проигрыватель. От дяди остался, я слушал на нём музыку. Не знаю откуда во мне эта непонятная тоска… тоска по тому, чего я не застал. Я достал пластинку и поставил её. Это была третья симфония Брамса.
Александр сидит на стуле. Открывает крышку винилового проигрывателя. Ставит пластинку. Начинает играть музыка («И. Брамс - Симфония №3. Первая часть»).
Александр:
Страсть - как зубная боль. Пульсирует вплоть до отмирания нерва.
На сцене гаснет свет. Играет музыка.
Interlude.
Музыка угасает. Плавно зажигается свет. На сцене стоит Александр. В вазе две розы: жёлтая и белая.
Александр:
Почему она каждый раз говорила «memento mori» на прощание? Я всё понять никак не могу… Ведь это «помни о смерти» - то есть омрачай каждый свой радостный момент? Живи с мыслью, что жизнь в любой момент может оборваться? Помни о том, что ты просто букашка в сравнении с Богом, если ты в него вообще веришь? Не зазнавайся, знай что всё рано или поздно вырастет, а потом умрёт? Это ведь и так понятно. Жалей о том, чего не успел сделать?…
Я не жалею что чего-то не сделал в жизни. Желаю о том, что сделал. Ошибок было много. И в отношениях с ней - тоже. Хотя тогда мне так не казалось. А расставание я переживал тяжело. Нет, я не пускался во все тяжкие, не пил… Просто… будто угасали все запахи и звуки… Всегда ведь хочется чтобы навсегда. Чтобы отношения - любовь на всю жизнь. Чтобы сделать что-то великое… прочное, что переживёт тебя самого.
Я даже посадил дерево. В начале наших с ней отношений как раз. А как звучит-то!… Так пафосно… Будто в один ряд с «Построить дом и вырастить сына». Отчасти я так к этому и относился. Весна была. Был у брата в гостях… Его дочь с улицы принесла ветки вербы, он поставил их в вазу - они пустили корни, те срослись. И это всё стояло в воде… И я подумал, что надо бы посадить. Пошёл в ближайший парк, нашёл место, которое мне приглянулось… закопал, полил - посадил. Чувствовал, что сделал что-то важное (усмехается).
Я не знаю сколько это длилось… Год-полтора, больше? (пожимает плечами) Больше. Мало что мне удовольствия приносило… Время тоже странно текло. Я вообще многое в этот период жизни пытался переосмыслить. Аня ещё… эти её слова про «принять себя»… Я начал их немного понимать, только от этого легче мне тоже не становилось. Потому что когда пытался себя - как она говорила - сначала «увидеть» - то до «полюбить» было очень-очень далеко. Мне… мне не нравилось.
Я чувствовал себя как… бабушка посередине дороги (смеётся). Я объясню: около моего дома был очень неудобный перекрёсток. Светофоры работали тоже… как-то непонятно, долго никто привыкнуть не мог. То есть: когда машины не ехали поперёк, потому что им горел красный, машины поворачивали - те, которые ехали вдоль. А в это время по переходу вдоль шли пешеходы. Гениальный проектировщик, одним словом. И один раз я увидел, как по этому пешеходному переходу идёт старенькая бабушка. В руках у неё по две большие сумки… и она медленно ковыляет через дорогу. Слева едут машины, которые вдоль, и не дают ей нормально пройти… А шла она так медленно… что её зелёный свет кончился, когда она была посередине зебры. И те машины, которые поперёк, начали ехать. И я это увидел… со спины… её жест… когда она просто поняла, что ей некуда деть себя. Ни назад, ни вперёд. Она поставила на землю сумки и просто замерла. Вот так я себя и чувствовал.
Ещё как-будто всё, что меня окружало, подливало масло в огонь. Выйду в подъезд - Кузьмич спросит: «А где твоя девчушка? Давно её не видел». Из цветочного девушка встретит меня на улице, скажет: «Что-то вас давно не было…». И так во всём! Каждая песня - будто о ней, каждый запах разжигал воспоминания, я чуть не выбросил к чёрту свой любимый одеколон. Даже снег, который просто выпал - как выпадает всегда, каждую зиму - мне напоминал о ней. Потому что зимой у нас были свои воспоминания… И так всё перепуталось… Я не хотел ни работать, ни писать, ни поддерживать какой-то порядок в доме… В этой старом доме вообще всё было перепутано: хлам, горы вещей, которые непонятно куда девать, потому что выбросить их нельзя, с ними связаны какие-то воспоминания, и даже люди в этом доме - перепутанные. И перепутанный я.
Сначала пытался вернуть - потом избавиться. От этих… от всего: фотографий, воспоминаний, запахов, музыки, потом даже упоминаний. Писать! - писать было невозможно! Потому что я садился за свой старый письменный стол… но не за него, это был уже совершенно другой стол! Не тот стол, за который я садился и мысли били ключом - только успей записывать. Не-е-ет! Как только я за него садился, Я видел всё: эту комнату, где напротив был диван, на котором сидела ОНА. Рядом место, где должен был быть мольберт… там она писала маслом… В шкафу сервис - из которого мы пили вино. И так во всём! Даже работать просто невозможно! То, что я делать обязан, люблю и вижу смыслом своей жизни! Конечно, я писал. Просто дома уже как-то не получалось. Ухитрялся, но писал, хотя мне вот не нравится всё, что было написано в тот период моей жизни. Но публикации шли, издания звонили, меня печатали… А я лет в семнадцать - отличный возраст для категорических заявлений - говорил, что нет для меня ничего важнее, чем писать. И что если встанет выбор между личной жизнью и искусством, то я выберу искусство. А тогда… Боже мой, я был готов отдать вообще всё что у меня есть - всё без остатка, все деньги, всю прозу, все черновики, стихи, всё когда-либо написанное мной, -лишь бы её вернуть!
Потом это переменилось. На желание Никогда ничего этого… не видеть, не помнить, не знать об этом вообще! Потому что всё - всё без исключения связанное с ней - вызывало у меня ярость. Я хотел выбросить всё, что напоминало мне о прошлом. Не только из дома, но из своей жизни. Перечеркнуть, закрасить… забыть. Прошло. Эти отношения - я пытался в этом себя убедить - просто рубеж. Или рубец…
Не поймите меня неправильно, просто я хотел… (останавливается) Стоп. Стоп! Опять это «Поймите меня правильно», «Я не то имел в виду», «Поверьте, скажу вам откровенно»… Сколько можно? Сколько можно оправдываться, бояться что поймут не так, посчитают по-другому? Постоянно извиняться, стесняться… самого себя что-ли? Краснеть при поцелуе рук, думать о том что подумают другие? Да сколько уже можно? Неужели я произвожу такое впечатление: лживого человека… неужели я произвожу впечатление бабника? А Аня мне ответила «Да, именно такое впечатление ты и производишь». И я тогда я понял, что она действительно права. Я ведь на самом деле себя не вижу. Что даже подходя к зеркалу я себя - самого себя - не вижу. Я вижу себя только с одной точки, прямо перед собой, плоско. А ведь посмотреть можно по-разному. Снизу, сверху, сзади, да хоть на триста шестьдесят градусов! И я понял, что не только я не вижу себя. Что вообще люди, которые сходятся, не то что не понимают с кем вступать в отношения, они даже себя не понимают!
И я… немного начал понимать, или думать что начал понимать, то что Кузьмич тогда говорил. Про разницу страсти, нежности и любви. Потому что нельзя жить вместе только в страсти. На таких оборотах сердце остановится. Нельзя быть постоянно голодным зверем. То есть это вещь уходящая и приходящая, она вспыхивает и угасает, потом опять возвращается. У кого-то на протяжении суток, а у кого-то раз в несколько месяцев или лет. И что на смену ей приходит нежность… Как случайное касание рук, которое перетекает в замок. Как поправить неровно сложенный платок в нагрудном кармане пиджака, если заметила… Как реплика за ужином, как поцелуй в лоб утром. Если бы нежность обладала телом, она была бы сиренью…
Конечно, постепенно жизнь тоже вернулась на круги своя. Иначе-то как? Это всё равно бесконечный поток, который несётся как скоростной поезд. Приходится либо принимать эти правила, либо нестись за локомотивом. И писал, и в друзьями виделись и какие-то новые знакомства, интересная работа, разъезды… И вино было хорошим, и лучшие сигареты, и шоколад дорогой… а всё было не то. Я делал всё правильно, а всё неправильно.
Чтобы как-то себя держать в тонусе - моральном и физическом - захотел поработать в редакции. Дисциплинирует. Но уже не в местной… хотя я до сих пор уверен, что курьером меня бы не взяли (усмехается). В общем, работал в одной редакции. Дистанционно писал раз в месяц статьи, отправлял туда. А один раз туда приехал. Документы какие-то надо было подписать. Заодно лично зашел к редактору и отдал новую статью. Там в кабинете царила такая… очень своеобразная атмосфера. Всюду какие-то страницы, листовки, черновики… столы захламлены всем этим. И редакторы сидят в небольшом кабинете, близко друг к другу на таких офисных креслах на колёсиках. Переговариваются, ругаются. Я отдал главному распечатанную статью и уже собирался уходить, но задержался у выхода. Развязались шнурки. Я нагнулся, а там урна рядом. И среди всякого мусора… прямо на виду лежали листочки. Аккуратно так, нетронутые, не скомканные… а целые. И там от руки были написаны стихи. Я подобрал их и стал читать. Потом спросил об этом у редактора… Оказывается, один дедок уже несколько лет каждый, каждый раз посылает свои стихи. И каждый раз их не берут в печать. Потому что… они не печатают стихи. И обычно всякие старики отправляют свои стихи в газеты, эти пенсионеры с окраин. Много лет жили как-то впустую, уж прости меня за такие слова. Жили-жили непонятно как, работали… а потом вся эта боль, всё разочарование в жизни перешло в их стихи или прозу. А я ведь чуть было не положил эти стихи обратно в урну. Это просто были какие-то неказистые стихи пожилого мужчины. Но я их не выбросил. Хотя был очень-очень близок к этому. Случайно как увидел, что там не только стихи. Взял и уже основательно прочитал. И… я в самом деле, вот честно, немного опешил. Как оказалось, каждый раз, посылая свои стихи, он перед ними писал несколько абзацев о своей жене. Он посвящал стихи ей. Все свои стихи, прямо как Маяковский своей Лилии Брик. Конечно, в отличии от него он не был талантливым, но… это было бесконечно чисто. Я просто представил: на протяжении уже которых лет он каждый раз посылает стихи, посвященные своей жене, не смотря на отказы. Расписывает перед ними, как её любит. Что она вечный, лучший и единственный друг, что только она его понимает лучше, чем он сам себя, что она и как мать, и как дочь, и как сестра, и как Бог… что за более, чем сорок лет жизни вместе, никогда его не подводила. Я читал эти стихи, письма… он их отправляет не для того, чтобы обрести какую-то славу под конец жизни. Он просто любит свою жену. Меня тогда охватило что-то… слишком глубокое или высокое, уж точно не скажу. На протяжении многих лет он посвящает абсолютно всё, что пишет, своей жене. И не устаёт ведь. Всё пишет и пишет…
(смеётся) Мне после этого даже ещё грустнее стало почему-то. Тогда Лёша и Гилберт поняли, что меня как-то спасать надо. И решили отложить все дела - или это они так говорили, может, на самом деле просто совпало время - и в поездку. Ну, ту самую, по стране. И она состоялась. Там было столько… столько воспоминаний…
Помню, остановились в одной деревне. У какой-то пожилой женщины. А там прям настоящая деревня, воды набрать, дрова наколоть - весь, в общем, колорит. А топор у неё куда-то делся. Тогда она сказала пойти к соседу и попросить топор. Соседом был пожилой мужичок, Тимофей Львович. Я пришёл к нему, объяснил ситуацию… И мы пошли к сараю. Он отворил старые двери сарая, откатил части разобранного ржавого велосипеда в сторону и пошёл куда-то вглубь, в поисках топора. А этот сарай был настоящим музеем. Чего там только не было… Свидетели былого времени, каким был и сам этот Тимофей Львович. Эти вещи, может, люди передавали друг другу всю жизнь, кто-то их до этого упорно искал, находил, наживал… у каждой вещи здесь своя история. Они переходили из рук в руки, от человека к человеку. Я вдруг взглянул на весь этот хлам так, как никогда раньше не смотрел на старые вещи. Тимофей стоял рядом с разваленным трюмо, разбирал что-то и словно сливался со всем, что его окружало. И я так вздохнул меланхолично… и вслух сказал «Как много здесь вещей…» И говорю, ну, это самое и говорю - столько всего интересного, вещи как свидетели времени, историй и истории… А он меня так перебил и сказал: «Это хлам, я бы всё это выкинул. Но я старый и больной. И никого у меня, кроме жены, здесь нет». А я как-то не ожидал от седого деревенского мужика такое услышать и.. спросил: «Не жалко?» А он мне ответил, что понял только сейчас, спустя больше шестидесяти лет… «Ненужное выкидывают».
Хорошо это помню, да. Он будто не про вещи сказал, а про всю мою жизнь. Я подумал, что в ней столько всего ненужного… А в поездке было столько всего… и города, и деревни, и достопримечательности… и даже разрушенные церкви. Мы ездили в несколько заходов, потому что, всё-таки, дела. Уже без этого флёра юношеской романтики - дела, работа, другие люди. Одиноко, конечно, становилось в такие моменты. Но не так одиноко… как в тот декабрь, в который она ушла.
Это ведь был мой первый Новый Год, который я встречал один. То есть, совсем один. Раньше-то… с семьёй, друзьями, с ней. А здесь совсем один. Дома. А я всё думал… как вообще можно лечь в новогоднюю ночь после полуночи? Отметить и лечь спать. Ведь гремят эти бесконечные салюты, взрывы петард, крики, песни… Оказалось - несложно. Ложишься и засыпаешь. В полночь прогремели куранты…
(Слышен нарастающий звук боя курантов, на сцене зажигается новогодняя гирлянда)
Александр:
Я выпил бокал шампанского, посмотрел на салют и лёг спать.
(Слышны звуки салюта, звон бокалов с шампанским)
Александр:
Кстати, то дерево, которое я посадил тогда… не выжило. Не прижилось в почве. Потому что нужно изучить корни земли, прежде чем пускать туда свои.
На сцене гаснет свет. Слышны звуки новогодних торжеств.
Molto Allegro.
Плавно зажигается свет. На сцене стоит Александр. В вазе стоит одна роза: белая.
Александр:
В один момент я, наконец, понял почему она говорила «memento mori» каждый раз на прощанье. Я - писатель. Я вижу этот мир и вычленяю из него составные части. А она - флорист. Она из составных частей создаёт композицию. Мы просто мир с ней по-разному видим. Она говорила «memento mori», потому что я говорил «carpe diem». Это была вторая часть. Вторая часть фразы, которая была целостной. То есть - «memento mori, carpe diem». Помни о смерти, лови момент. Она неизбежна, она в конце, она настигнет любого при любых обстоятельствах, так что не упусти! Живи, дыши, дерзай, цени каждый момент, каждый вздох… Вот это жизнь. Жизнь, которая уже не повторится - она уникальна. Как каждый цветок, как каждый человек. Второго такого просто нет. Я, кстати, потом несколько раз заходил в тот цветочный, но Виктории не было. Была сменщица. Я делал вид, что выбираю цветы, а потом уходил, ничего не покупая… И думал, что мы обязательно увидимся.
…Да, я о поездке говорил. К ней я подошёл, наверное, не в лучшем эмоциональном состоянии… Но сама мысль о том, что мы всё-таки поедем, меня взбодрила. Я думал, что будет о чём написать. Потому что художник - это, прежде всего, очень внимательный человек. Уметь увидеть, услышать, поймать… Мы с друзьями втроём столько проехали… Не всю страну, конечно, но много. А мы ведь в поездке встречали людей, которые из родного города никогда не выезжали. А мы, с перерывами, месяца три ездили. Романтика такая… может и хорошо, что не поехали тогда - тогда я бы вряд-ли оценил все эти моменты. Помню, мы приехали в один город… уже на юге, у моря. Бросили у гостиницы машину и пошли гулять. Гуляли долго, дотемна. Время провели отлично. А потом пора-бы уже возвращаться… и тут, конечно, все телефоны разрядились, глухая ночь - на улице никого…
Мы шли по дороге, висел такой плотный, густой туман… фонарей никаких нет… И вдруг вышли к остановке. Наличных ни у кого не было у всех карточки. Что делать? Непонятно… И вдруг я посмотрел в сторону и увидел два огонька, которые тянулись издалека, разрезая туманную тьму. Просто как Данко, несущего в руках своё сердце… и ещё одно, которое захватил по пути у кого-то. Троллейбус. Откуда? Куда? Уже все машины должны быть в депо… Но мы сели в троллейбус, который каким-то чудом открыл для нас двери. Я у водителя спросил: «Можно прокатиться?». Он молча кивнул и мы поехали. Минут пятнадцать ехали, в окнах ничего не видно… Потом увидели городской парк… А затем набережную. Троллейбус остановился, к нам вышел водитель и сказал, что это конечная. Лёша спросил: «А как мы отсюда доберёмся?»… А водитель нас выгнал со словами: «Вы хотели прокатиться, вот и катитесь отсюда». Мы стояли на остановке и смотрели, как тусклый оранжевый троллейбус медленно уплывает вдаль.
Жизнь - это лучший цитатник. Вы можете сколько угодно написать сценариев, пьес или книг, пересмотреть все фильмы планеты, но она всегда будет нас опережать. Как бы писатель (указывает на себя) не тужился, ему не переплюнуть саму жизнь. Все эти великие цитаты, горы надуманных фраз - всё это мелко и ничтожно, в сравнении с тем великолепным и бесконечным потоком чего-то еле ощутимого. Чего-то непостижимого всего лишь человеку. Чего-то, под названием «жизнь».
А вы Млечный Путь когда-нибудь видели? Нет, не на картинках… или на небе много звёзд, а именно Млечный Путь? Вот это разлитое молоко на чёрном полотне? Ну, вверху вот, такое огромное? Я до поездки - никогда. Да, это было на третьи или четвёртые сутки, кажется. Мы были далеко за городом, вернее ехали из одного города в другой ночью. Никаких фонарей, никакого электричества, а до ближайшего населённого пункта порядка пятидесяти километров или того больше. Мы просто остановились среди ночи, выключили фары, заглушили двигатель… и я лёг в сухую невысокую траву и посмотрел на небо. Там, в городе, такого не увидишь. Там постоянный свет, шум, гудящие мотоциклы, металлический скрежет от иллюминаций, рёв мотора, шаги по асфальту, стуки вагона метро об рельсы. Всего этого не заметишь, не увидишь. А там… тишина. Там сам Млечный Путь… широкое, бескрайнее небесное полотно расстилается прямо над нами. Ультрамарин, сапфирово и кобальтово-синий, кромешно чёрный, пурпурный и оттенки фиолетового… всё смешалось. Небесная хлябь разверзлась. Миллиарды далёких звёзд на глубоком ночном небосводе, мерцая и сияя, глядели на меня в ответ. Словно дыхание самой вселенной дошло до меня, это прохладное дуновение, эта глубина и возвышенность… глубже, чем весь мировой океан и… прекрасней. Как торжество, как триумф, как что-то нескончаемо великое или словно «Лебединое озеро» Чайковского… Слёзы сами подступали к глазам. Я только лежал, окутанный покоем и тишиной в траве и чувствовал, какой я крохотный, как огромен этот мир и как красиво звёздное небо. А оно просто было на своём месте. И будто улыбалось нам…
А ещё я помню… мы проезжали деревню… и там было население два человека. Домов было штук двадцать, только все заброшенные. А жили - в двух нормальных домах - всего два человека. И прямо посреди неё стояла огромная каменная церковь. Заброшенная. Там внутри травой и сорняком всё проросло… Там кусты с мой рост (показывает руками). Лёша точно определил, что она семнадцатого века… А заброшена лет тридцать уже… Но когда мы туда зашли… там на входе лежала коробка со свечами. Из окрестных деревень люди туда приезжали и ставили свечи. Там были иконы! Она вся развалена, там в алтаре дыры, крыши местами нет… и иконы со свечами! Я нечасто был в церквях, но в некоторые заходил. И мне кажется, что каждый раз приходил что-то просить. А там мне не хотелось просить. А ещё там я задумался: что вообще после меня останется, кроме горсти пепла?
Я после поездки задался вопросом: а было ли в русской деревне вообще когда-нибудь хорошо? Да и вообще, вопросов после поездки осталось больше чем ответов. А я даже этого как-то сам не заметил, но вернулся из поездки уже совершенно другим человеком. Во мне что-то изменилось… И мне об этом постоянно говорили мои близкие и даже просто знакомые. Даже сосед Кузьмич, сказал, что что-то там во мне нашаманили. Спросил о его делах, а он стоял, и смеялся. Сказал, что ограбили квартиру. Почти всё вынесли. С его слов: «Медали только не взяли, дураки, наверное». А я… я в шоке был, говорю, как он может тогда вообще смеяться? А он сказал, что я ничего не понимаю. А он прекрасно понимает всё, что происходит вокруг, чувствует всю жестокость мира и его равнодушие… и просто с искренней и наивной улыбкой смеётся. В этом, наверное, отчасти и есть мудрость… не знаю…
Да, мы стали взрослее, но не факт, что мудрее. Ведь если оглянуться: вокруг те же дети. Вот девочка, всеми силами требующая внимания к себе, макияж, фотостатус… там глупый мальчик затаил на всех обиду и на своём канале говорит о том, какие все плохие, а вот ребята не могут поделить девчонку и рьяно строят друг другу козни. И по большому счету, изменились только декорации. И рутина. С головой затянула в себя до боли угнетающая рутина, которая превращает каждый день в предыдущий. Где жа та самая детская наивность? Почему сейчас нельзя, как некогда в детстве, проснуться утром и просто быть счастливым оттого, что встало солнце, или оттого, что за ночь выпала целая куча снега, а это значит, что можно играть в снежки или лепить снеговика? Быть может, в том и состоит мудрость: взрослея, не терять этой лёгкости, задора и наивности? Отыскать в себе этот талант - быть счастливым самим по себе.
Давно уже пришла пора забыть глупые детские обиды, чьи-то удары школьным портфелем по голове, нелепые драки после занятий, виртуозные клички, полученные во дворе; оставить далеко в прошлом первую безответную юношескую любовь, может, неумелый поцелуй за гаражами и злобные детские обещания со слезами на глазах… отомстить всему миру. Ненужное выкидывают. Только безвозвратно сжигая всё это нужно помнить и о другом. О тех самых одноклассниках, которые выручали тебя на перемене, о соседе по парте, который дал списать контрольную по математике, о бесконечно чистом и нежном взгляде на девочку из параллели… Вкус манной каши с комочками по утрам, обжигающие пары картошки, над которой бабушка поставила тебя дышать, предновогодний снегопад, игры в снежки, лепка неказистого снеговика с друзьями, скоростные спуски на санках с горки и долгие подъёмы обратно, наверх… Осенняя корка льда на лужах, на которые легонько наступаешь… и они трескаются; и те же лужи, но только весной, когда ты, возвращаясь со школы в резиновых сапогах, не пропустишь ни одну… в каждую залезешь… Нельзя, просто нельзя выбрасывать такое. Такое светлое, нежное, чистое, безмятежное, вечно прекрасное и безмерно тёплое. Этот спасительный луч надежды во тьме… эта сама жизнь. Да, ненужное выкидывают. Но это не ненужно. Это незаменимо.
А тот этап трёх лет отношений с ней… тоже незаменим. И выкинуть их нельзя. Ведь даже ежели песенка вправду спета, от неё остаётся ещё мотив. И пусть я тогда вошёл в эти отношения… взлетел в них как Икар, а потом падал горящим камнем вниз… Ведь без них не было бы меня - ни последующего, ни нынешнего. Со всеми этими ошибками… Без ошибок никак. Пока свои шишки не набьёшь… никто же не объяснит что надо сначала «принять себя»… Даже если как в случае с моим дорогим другом Аней - скажет - разве поймёшь? Доходит в детстве лучше, что пальцы в розетку совать нельзя, если ударит током. Я иной раз думаю, неужели каждый раз надо доходить до таких крайностей? Вот брат со своей дочерью… он видит и знает, но позволяет ей чуть чуть, но чтоб понятно. Сколько кричи, чтоб не бегала около качели, всё равно будет бегать - и прилетит же по лбу! Так пусть прилетит, но немножко - тогда дойдёт сразу. Нет, не надо дубасить своих детей качелями, чтобы лучше дошло! (смеётся) А то тогда потом до них вообще ничего не дойдёт. Но… вы же поняли.
После поездки мы с друзьями как-то собрались… спустя пару месяцев. Причём так было хорошо, что собрались в нашем том кафе. Пристанище для трёх товарищей. Хотя могли бы и в хорошем ресторане. Но получилось именно там. Вспоминали поездку, вспоминали с восторгом, конечно. И я… вспомнил деревни, ту разрушенную церковь… ещё «Остановка в пустыне» Бродского так перекликалась - там тоже про разрушенную церковь - и сказал вот, навеяло: «А был ли я вообще счастлив большую часть своей жизни?». А Лёша на меня посмотрел и так как-то спокойно, будто ничего не выдумывая, не подбирая слов, сказал: «Ты готовился к счастливой жизни».
Я был счастлив в жизни. Часто. Или, может, не так часто, но со временем остальное размывается… а счастливое остаётся. Как мы играли летом в футбол в детстве; помню запах только-только скошенной травы; как мы с родителями собирали грибы… как первый раз принёс ей цветы, доставил, вернее (улыбается). А счастье как вообще измерить? У него же шкалы никакой нет… Она, помню, как-то предложила измерять счастье рассветами. Которые встретили вместе (улыбается). А так как-то получается, что больше всего… или сильнее… не знаю как сказать… Что счастливым я чувствовал себя именно после поездки. Недели две, наверное. Я рано вставал каждое утро - причём абсолютно неважно сколько я спал и как себя чувствовал - просто просыпался, включал сороковую симфонию Моцарта и готовил завтрак. Варил кашу, потом кофе. А потом садился писать. Тогда заканчивал работу над книгой. И я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Это было спокойное счастье. Не тот случай, когда от эйфории хочется бегать, прыгать, скакать… не то счастье, от которого слёзы к глазам подступают… Нет, это другое. Монументальное счастье, спокойное счастье, которое пришло само. От ощущения жизни… и от любви.
Потому что пока не полюбишь себя - это не придёт. Можно уловить на короткий миг, а потом случайно спугнуть… Нужно учиться любить себя, чтобы потом ещё и любить других. А я ведь от таких слов сколько-то лет назад плевался. И да, нужно изучить почву, прежде чем пускать туда корни, но если уже пустил - надо любить. Ведь пустил почему-то. Это ведь не просто какой-то порыв, непонятно чем продиктованный импульс, каким-то низменным желанием или влечение из потребности. Было что-то едва уловимое… эта искра. Да, была и страсть, и нежность, и любовь. И по отдельности, и вместе. Чаще отдельно, но ведь было. А потом… а потом была просто спокойная любовь. Счастье. Любовь, которая обвила позвоночник, стала опорой - именно эта любовь и поднимает рано утром, включает симфонию Моцарта и варит кашу утром. И уже неважно - где человек, рядом или далеко, если это в тебе. И этому ни границ, ни конца. А женщину вообще, как и хорошую книгу, познавать можно бесконечно.
Я вот курить в подъезд выходил, - всё никак бросить пока не могу - а там Александр Кузьмич. И я ему сказал как-то… «Да, бесспорно, жизнь начинается с женщины, но разве должна она ей и заканчиваться?». Думал, что в кой-то веке его сделал. Он ответил, что только с женщиной можно вспомнить и забыть о смерти.
А каждый раз когда меня кто-то хвалит за что-то, особенно за зрелость или свет (улыбается), которые он где-то во мне разглядел, я отвечаю ему со всей своей аккуратностью… или неаккуратностью: «Гёте, я слышал, носил в карманах семена. И когда он ходил, то разбрасывал их. Там, где шёл Гёте, росли цветы».
Викторию, кстати, я больше не видел. Спросил у её сменщицы что с ней случилось. Девушка уехала в другой город учиться. На филолога. Будет изучать французскую поэзию.
Мне… уже пора идти. Нужно успеть к семи тридцати. Она не любит когда я задерживаюсь. Волнуется. Но никогда не звонит, чтобы не отвлекать. Но… я скажу кое-что ещё.
Александр встаёт, переворачивает пластинку на проигрывателе и включает его. Звучит музыка «Моцарт - Симфония № 40, Часть первая». Подходит к вешалке, надевает плащ. Затем подходит к столу и достаёт из вазы белую розу.
Александр:
Сегодня… или, может, в один из дней, таких же как и этот, только чем-то по-своему особенный, надев плащ - такой же, а может и совсем не такой, взяв с собой одну розу, - как эта… или иного цвета и сорта - молодой человек, похожий на меня, но уже точно совершенно другой, подойдёт к подъезду, позвонит в домофон и, услышав до боли знакомый вопрос «Кто там?», ответит: «Доставка цветов». Memento mori, carpe diem.
Александр уходит со сцены вместе с розой. Медленно гаснет свет. Играет музыка.