Самым известным репортажем о процессе нацистского преступника Адольфа Эйхмана (впрочем, далеко выходящим за рамки репортажа), безусловно, стала книга мыслительницы Ханны Арендт "Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме". Тезис о "банальности зла" нередко понимают сугубо индивидуалистически: в том смысле, что-де носитель (точней, творитель) зла вовсе не обязан быть демонической личностью, обуреваемой маниакальным садизмом. Например, Википедия кратко определяет смысл книги следующим образом: "В книге на примере Эйхмана доказывается, что в условиях «морального коллапса целой нации» виновниками и участниками массовых убийств оказываются не только «сверхзлодеи», но и самые обыкновенные, заурядные люди".
Подумаешь, бином Ньютона. Приходится признать: в такой трактовке банальность зла без остатка замещается откровенным злом банальности. Нет, дело обстоит куда сложней и интересней.
Создавая психологический портрет Адольфа Эйхмана, Арендт фиксирует в первую очередь, банальность его мышления: Эйхман мыслит и изъясняется исключительно общеупотребительными клише; более того — он чувствует себя удовлетворенным только тогда, когда находит для своей неглубокой мысли предельно шаблонное выражение. Проще говоря: он говорит, думает и чувствует только так как принято.
Как же этот скромный во всех смыслах человечек превратился в организатора массовых убийств? Распознать и изолировать маньяков-одиночек несложно, но неужто маньяк сидит в каждом благонамеренном филистере? На протяжении книги Арендт постоянно задается вопросом: что же говорила Эйхману совесть? Но ответ, который она дает, выходит за рамки пустого морализаторства:
"Его совесть действительно успокоилась, когда он увидел, с каким рвением и энтузиазмом "хорошее общество" реагирует на его действия. Ему "не надо было заглушать голос совести", как было сказано в заключении суда, и не потому, что совести у него не было, а потому, что она говорила "респектабельным голосом", голосом окружавшего его респектабельного общества".
Иначе говоря, вина Эйхмана не в том, что он выродок, а напротив — в том, что он был "приличным человеком" в обществе выродков. В фашистском обществе, устроенном так, что делает палачом любого человека, принимающего правила игры.
Здесь, конечно, есть риск впасть в другую банальность: "виноват не человек, виновата среда". Однако Эйхман виновен именно в том, что не использовал свободу, которой располагает каждый из живущих — стать личностью, усомниться в безусловности заведенных установлений. Говоря языком экзистенциалистов, Эйхман обладал существованием, но не сущностью. Плыть по течению легко, а вот чтобы вырваться из него, хотя бы умственно (но не самое ли это трудное?) — нужно усилие.
Кажется, никто пока не сопоставлял мысли Ханны Арендт и советского писателя Василия Гроссмана, который в те же годы размышлял над личностью Эйхмана, приходя к удивительно схожим выводам. В романе "Жизнь и судьба" Гроссман также подчеркивает его простые (можно было бы даже сказать "милые", если б речь шла о другом человеке) человеческие черты. Утром Эйхман делает в трусиках гимнастику перед открытым настежь окном. А когда садится за стол, лицо его делается "добродушно-озабоченным, таким, каким оно становится у всех миллионов любящих покушать мужчин". И этот же человек хладнокровно, с полным сознанием дела, готовит технику массового истребления миллионов человеческих существ. Некоторым кажется, будто изобразить убийцу "с человеческим лицом" и простить убийство — одно и то же. Нет ошибки гибельней. Повторюсь: ожидая увидеть звериное рыло, заляпанное кровью, мы рискуем не разглядеть потенциальных эйхманов, гитлеров и неогитлеров в "простых милых людях". Как из человека делается Эйхман — вот в чем загадка. Резюмируя свои размышления, Гроссман пишет:
"Судьба ведет человека, но человек идет, потому что хочет, и он волен не хотеть. Судьба ведет человека, человек становится орудием истребительных сил, но сам он при этом выигрывает, а не проигрывает. Он знает об этом, и он идет к выигрышу".
К сожалению, Арендт крайне мало говорит о причинах, по которым "респектабельное общество" воспылало страстью к массовым расправам. А ведь в этом корень проблемы. Разрешить ее в рамках индивидуальной морали невозможно, всегда останется недосказанность. Но история межвоенной Германии яснее ясного показывает: другой выбор был, другие слова звучали, и имеющие уши — слышали. Эйхман стал виновен не в тот момент, когда его уже несло течением, а гораздо раньше — когда в пользу "респектабельности" отказался от права своей волей и разумом определять цели и ценнности. Всё остальное из этого следовало.