Глава 11. Ключи от рая
– Коль, – задумчиво позвал Радзинский. Они с Авериным брели через пустой вечереющий город, который завяз в закате, как в капле мёда. – А ты бы хотел здесь остаться?
Николай проследил рассеянным взглядом излом асфальта, из которого пробились к свету резные листья и жёлто-махровые цветы мать-и-мачехи.
– Ещё вчера я бы не знал, что тебе ответить, – тщательно подбирая слова, начал он, – но сегодня я точно могу сказать, что здесь мы не останемся. – Николай очень тепло, сердечно улыбнулся Радзинскому, прищурившись от закатного рыжего солнца за его головой.
Радзинский засмотрелся. Он всё ещё был влюблён как в самом начале. Раньше не поверил бы, что такое возможно – ведь это всё равно что подпрыгнуть и зависнуть в воздухе. Нельзя же постоянно пребывать в эйфории! Но теперь Радзинский думал, что прежде просто чего-то важного о себе не знал. И способность парить в воздухе открылась в нём, потому что он встретил Аверина. И стала такой же естественной для него как дыхание.
Дошли до гостиницы, где остановился Эльгиз, уже в сумерках. Небо было ещё цветным, но из воздуха краски исчезли, от чего всё сделалось серовато-синим. Только крыльцо приземисто-прямоугольного здания было ярким как журнальная фотография, потому что освещалось сразу двумя фонарями.
Аверин заволновался, пустят ли их так поздно в номер к Эльгизу, на что Радзинский снисходительно усмехнулся и отправился очаровывать администратора. Николай проводил его влюблённой и блаженно-счастливой улыбкой – он не сомневался, что у Викентия получится всё, что бы он ни задумал, всегда.
В каком номере остановился Эльгиз, можно было догадаться, даже не зная этого заранее – из-за дальней двери явственно слышался звонкий голос Арсения. Радзинский постучал в эту дверь, но никто не ответил. Тогда он уверенно нажал на ручку – оказалось не заперто – и жестом пригласил Николая войти. Тот сделал было шаг вперёд, но сразу же нерешительно застыл на месте, потому что весь пол, начиная от порога, был застелен исписанными листами бумаги и раскрытыми книгами. Посреди этого хаоса на коленях стоял растрёпанный, лихорадочно зарумянившийся Арсений. Эльгиз, скрестив по-турецки ноги, сидел на диване и смеялся.
– Друзья мои! Как вы вовремя! – поприветствовал он гостей. – У этого юноши внутри вечный двигатель! – он с наигранным ужасом показал на Арсения пальцем. – Мне не удалось уговорить его прерваться на обед и теперь умоляю – заберите меня отсюда и отведите туда, где я смогу хотя бы поужинать!
– Но мы ещё не закончили! – с отчаянием запротестовал послушник. И обиженно зыркнул на вошедших. – Чуть-чуть ведь осталось.
– Да где же чуть-чуть? – Эльгиз поглядел на послушника сочувственно, как на болезного. – Не хочу огорчать тебя, Арсен, но разбираться с этим можно ещё долгие-долгие годы.
– Как же… – Арсений сел на пятки и потерянно сдул с лица спутанные волосы. – Вы же уедете!
Радзинский сразу понял, что Эльгиз только и ждал этой реплики – небось весь день просидел как в засаде. Потому и был теперь таким довольным, когда спустил ноги с дивана, примерился, перешагнул пару истрёпанных книжек и присел перед Арсением на корточки.
– А ты со мной поезжай, – душевно предложил он, заглядывая послушнику в глаза. – Хочешь?
Арсений на миг словно превратился в щенка, перед которым положили тушку индейки в два раза больше него самого. Во всяком случае, глядел он на Эльгиза также – умильно и с предынфарктным восторгом.
– А можно?! – с придыханием спросил он, прижимая руки к груди.
– Конечно, Арсен, – серьёзно ответил Эльгиз. – Жить будешь у меня, работу тебе найдём, не переживай. Женить не станем.
– Так ведь нужно… билет! И настоятелю сказать! И… вещи! – с каждой репликой послушник порывался вскочить на ноги и куда-то бежать, но Эльгиз аккуратно придерживал его за локоть.
– Не торопись. – Он поцокал языком, в очередной раз удерживая Арсения на месте. – Я же не завтра уезжаю. Всё успеем – и билет, и поговорить. А сейчас мы идём ужинать. Договорились?
– Ладно, – позволил себе расслабиться Арсений. – Только не вздумайте меня здесь забыть, – пригрозил он.
Эльгиз умилился подобной непосредственности, одобрительно похлопал послушника по плечу и устало огляделся.
– Давайте-ка соберём это всё. – Он повёл рукой вокруг. – Викентий, помоги.
Общими усилиями книги и бумаги вскоре были сложены в две стопки на столе. Эльгиз переоделся и они всей компанией спустились вниз, в ресторан. Учитель сразу ушёл о чём-то шептаться с официантами, а Радзинский покосился на Арсения, который до сих пор пребывал в эйфории – смотрел в никуда хмельным от восторга взглядом и видел там что-то своё, абсолютно не замечая окружающих.
– Не жалко монастырь бросать? – не удержался от вопроса Викентий. – Обратно, может, уже и не примут.
– Монастырь здесь. – Арсений постучал пальцем себе по лбу. – Здесь. – Он ткнул себя тем же пальцем в грудь. – И там, куда я поеду, наверняка условия подходящие. Главное – возможность сосредоточиться на духовных вещах и возможность учиться и развиваться. А из монастыря я бы рано или поздно всё равно ушёл. Потому что свободой можно пожертвовать только на определённом этапе.
– Красиво говоришь, – хмыкнул Радзинский, двигая солонку так, чтобы она оказалась ровно в центре стола. – Но если бы всё было только внутри, тебе не пришлось бы уходить в монастырь, чтобы прожить определённые вещи. Но ты же приехал сюда. Зачем?
Арсений посмотрел на Радзинского как на врага – презрительно и гневно. В зале был полумрак, стол, за которым они сидели, находился в углу и освещался двумя настенными лампами. В этой причудливой подсветке лицо послушника смотрелось очень графично, что стилистически весьма точно соответствовало резкости его натуры.
– Я искал. Что непонятного? – нахмурился он. – Не ради уединения я сюда приехал. Я хотел понять. Определённые вещи. Подобрать ключи к сути религии, к алгоритму бытия такого института как Церковь.
– Подобрал? – полюбопытствовал Радзинский. Возможно, несколько ироничней, чем следовало бы. Но Арсений даже не заметил этой насмешки.
– Конечно, – оскорблённо ответил он. Как будто его спрашивали о чём-то раздражающе элементарном, вроде того, надел ли он шапку, выходя на улицу в мороз. – Зачем бы я тогда двинулся дальше?
– Поделишься? Выводами. – Радзинский невинно похлопал глазами и тут уж даже прямолинейный и удивительно доверчивый Арсений сообразил, что над ним смеются.
– А ты поймёшь? – он скрестил руки на груди и окинул Радзинского снисходительным взглядом. – Мои объяснения?
– Он постарается, – вступился за него Аверин. И обаятельно улыбнулся Арсению. – Я за него ручаюсь.
Послушник подозрительным взглядом изучил антично-скульптурную фигуру Радзинского и нехотя согласился:
– Ладно. – Он задумчиво оглядел полупустой зал, оставленные музыкантами, живописно обыгранные светом инструменты, и видно было, что снова загорелся, заискрил электрическим своим вдохновением. – Я уже говорил тебе, что религия это практика, а вовсе не набор отвлечённых идей или материал для философских спекуляций. – Он краем глаза проверил, слушает ли его зевсоподобный атлет и снова уставился в пространство. – Представь себе, что человек внутри как музыкальный инструмент. Причём непременно со струнами, которые надо ослаблять или подтягивать, чтобы добиться идеального звучания. Потому что идеал есть, он известен. Благодаря ему, сыгранная по нотным записям музыка, и сто и двести лет спустя оказывается той же самой, что и в начале, а не какофонией звуков. Так вот Церковь хранит этот эталон – эталон совершенного человека. И все две тысячи лет, что люди приходят туда, они получают возможность настроить свою внутренность в соответствии с этим эталоном и проиграть все те мелодии, относительно которых имели только описание с чужих слов. Человек может услышать их такими же, как слышали их святые, подвижники, мученики, праведники. И это основа христианского делания: все призваны быть святыми. Т.е. – делай и получишь тот же результат, что и те, кто проходил этим путём до тебя. Но сегодня я понял ещё одну вещь. – Арсений поворошил пальцами по-прежнему спутанные волосы и вздохнул тяжело. – Эта мысль ещё сырая, но я всё равно скажу. – Он прикусил изнутри щёку и нахмурился. Похоже, говорить ему всё же не хотелось, но и удержаться было трудно. – Вообще, это две мысли, но на одну тему…
– Говори уже! – не выдержал Радзинский.
Арсений бросил на него недовольный взгляд.
– Ты об астрологии что-нибудь знаешь, брат Викентий? – Он выпрямился на стуле и скрестил руки на груди, с прищуром вглядываясь в лицо собеседника.
– Знаю, – добродушно улыбнулся ему Радзинский.
– И знаешь, что такое гороскоп?
– В общих чертах, – смиренно закивал Викентий, стараясь не раздражать послушника.
– Тогда ты должен понять мою мысль, – решился наконец Арсений. – Считай, что гороскоп это индивидуальная настройка – не то, что должно быть, а то, что есть. И вот две тысячи лет назад Бог принимает человеческое тело. Его настройка идеальна, но идеального гороскопа не бывает. Потому что не бывает идеального тела и идеального момента во времени и пространстве. Понимаешь?
– Кажется, понимаю, – замедленно кинул Радзинский.
Арсений снова тяжело вздохнул, водрузил локти на стол и наклонился к Радзинскому, пытливо заглядывая ему в глаза.
– Вот. Иначе мы бы просто пытались стать неудачными копиями неидеального человека. Та настройка, которую предлагает Евангелие, это проекция изначального космического человека. Адама Кадмона, если хочешь. Той самой вселенной, устройство которой мы все повторяем. В этом можно легко убедиться. Взять, к примеру, Нагорную проповедь: будьте такими, будьте этакими, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный…. Короче, Евангелие и Христос транслируют не настройку автора текста или проповеди, которая легла в его основу, а ЗНАНИЕ. Понимаешь? В отличие от подавляющего большинства авторских, не священных текстов. Не случайно авраамические религии это религии книжные.
Арсений задумался. Волосы совершенно скрыли его лицо, когда он склонился над столом, погрузившись в раздумья.
– А вторая мысль? – осторожно кашлянул Радзинский.
– Вторая? – Арсений махнул пренебрежительно рукой. – Я просто лишний раз убедился в том, что христианство в первую очередь культивирует в человеке абсолютную женственность.
– А подробнее можно? – Радзинский практически уже и не дышал, чтобы не спугнуть арсениеву мысль.
– Помнишь утренний разговор про Солнце? – Арсений с надеждой заглянул Радзинскому в глаза.
– Про то, что христианин отказывается от своего Солнца и вместо него принимает в качестве центра своей вселенной Солнце этого мира, т.е. Бога?
– Да. – Арсений успокоился и даже просветлел. – Похоже, ты, и правда, всё правильно понял. Так вот сегодня я узнал, что в женской карте Солнце это изначально отец, потом муж. Как-то так. А потом вспомнил слова из посланий апостольских. О том, что жене глава муж, а мужу глава Христос. То есть в христианской парадигме и мужчина становится как женщина. Вот… Господи, где же наш ужин?! – безо всякого перехода возопил вдруг послушник. И сразу осёкся, заметив, что Эльгиз непонятно сколько уже времени стоит у соседнего столика в тени и внимательно слушает их беседу.
– Уже несут, – радушно улыбнулся он и сунул скомканный фартук в руки подошедшему официанту. – Я там немножко поучаствовал…
***
Сбивая ботинками росу с лопухов, Арсений побрёл спать в баню. Радзинский попытался скрасить впечатление от случившегося прошлой ночью скандала и предложил ему лечь всё-таки в доме, на что Арсений, душераздирающе зевая, решительно ответил:
– Дураков нет. Вы будете дышать, скрипеть пружинами. Я так и не усну вовсе. То ли дело баня – стены толстые, солнце поздно заглядывает, никаких соседей. Извини, брат Викентий, но эта баня идеальное место для сна. И настоятельно прошу спозаранку меня не будить!
Радзинский проводил послушника умильным взглядом и принялся отпирать дверь. Он явно был чем-то взбудоражен, из-за чего то ронял ключ, то не мог попасть им в замочную скважину. Продрогший Аверин терпеливо дожидался, пока его впустят. Он не запомнил, где на террасе находится выключатель, поэтому просто вошёл в дом и остановился, наблюдая, как Радзинский закрывает дверь и задвигает засов. После чего они оказались в плотной тьме, пахнущей деревом, пыльными половиками и сухими травами.
Радзинский наощупь сгрузил ключи на стол и тоже замер на месте. Темнота показалась ему вдруг не менее эротичной, чем тишина. Он медленно приблизился к Николаю вплотную, почти невесомо провёл ладонями по его лицу, по плечам. Прикоснулся к губам. Скудный свет безлунной ночи просачивался через плотную листву пышной сирени и постепенно проявлял очертания тел и предметов, делал видимым блеск глаз. Радзинский смог разглядеть, что Николай смотрит на него, не моргая. Аверин ничего не спрашивал, не торопил – наверное тоже проникся чувственностью момента. И он сам потянулся за поцелуем.
В этот раз им никто не мешал, никто не бдел за занавеской. Но Радзинский урок усвоил. Он теперь отмерял свою страсть гомеопатическими дозами и наблюдал, какой это производит эффект. Фактуру аверинского тела Радзинский изучал сейчас не только руками, но и кожей, своим дыханием. Это было почти религиозное действо. И оно длилось, и длилось, и длилось – последовательность простых ритуальных движений, священных уподоблений, временно возводящих участников в божественное достоинство.
– Помнишь, ты хотел то же самое, но без соседей? – шепнул Радзинский, когда позади остались и жертва, и ритуальная смерть и химический экстаз, обративший их в точке кипения в новое, рождённое слиянием тел существо.
– М-м-м… – согласно отозвался Аверин. Он уже засыпал в уютной тесноте их общей постели, в надёжных объятиях Радзинского.
– Эльгиз решил подарить мне свой дом. Помнишь, мы ездили туда?
До утра было ещё далеко, но уже начало светать. Было видно, как Аверин силится открыть глаза, но сдаётся и вздыхает, притираясь поудобней щекой к широкой груди Радзинского, заменяющей ему подушку.
– Почему не продать?
– Я о том же спросил, – усмехнулся Радзинский. – Хочет подарить и всё тут. Надо будет поехать, всё оформить. Но ключи он уже отдал. Хочешь, переедем туда совсем?
Спустя пару размеренных вдохов, когда Радзинскому уже кажется, что Николай уснул, тот твёрдо отвечает:
– Хочу.
Радзинский целует его в макушку.
– Значит, решено. Переезжаем.
Его тоже клонит в сон, но радостное возбуждение от предвкушения грядущих жизненных перемен будоражит и против желания бодрит. Радзинский строит планы, рисует в воображении картины будущей пасторали. И из какого-то другого пространства вдруг вклинивается в эти солнечные мечты мысль, что традиционные культуры так резко выступают против неканонного секса, должного совершаться только между мужчиной и женщиной, потому что соитие есть ритуал, воспроизводство космогонического акта, в котором всё должно быть неизменно. В родовом пространстве на ритуале держится мир, поэтому страх нарушить его онтологичен и иррационален. Мужское и женское никогда не воплощались в человеке однозначно и в дистиллированном виде, но представляющие две эти космические силы фигуры телесно должны были соответствовать священной языческой иконографии. Нарушение последовательности и любой детали сакральной церемонии фатально. А все телесные основы человеческой культуры в почти неизменном виде сохранились с тех самых времён, когда ритуалом становилось всё, когда мир представлялся воображению ска-зочным и описывался поэтическим языком мифа, от которого со временем остались лишь формы, окаменённые страхом, а потому вечные. Принятие пищи – ритуал, выход в путь – ритуал, закладка дома – ритуал, где человек во время исполнения священного танца становился безличным символом, обозначающим действие божества в мире.
Радзинский почувствовал себя мифотворцем. Прямо здесь и сейчас он готов был сотворить новый культ и заставить поверить в него тысячи людей, потому что механизм ритуализации и канонизации стал для него прост и понятен. А, учитывая инертность общественного сознания, эта новая религия могла бы прожить века.
С содержанием и смыслом нового культа проблем тоже не было. Если уж что Радзинский и захотел бы увековечить, так это свою любовь. Дело за малым!