Подарок для мамы

Чумакову никогда так не  писалось, как в эту зиму – не было куража и вдохновения, а как хотелось всегда творить, особенно после прочтения гениальных чьих-то произведений. Любил он читать и сам писать рассказы – коротенькие повествования о судьбах людских, и чем они были миниатюрнее , тем больше нравилось ему. Страшно не любил Чумаков романы: эдакие тягомотины, как бразильские телесериалы. Редко он их дочитывал до конца, пролистывал – выхватывая лишь сюжет, опуская все описания природы, философские рассуждения автора и его ремарки, и останавливался лишь на диалогах героев. «Зачем тянут резину писатели, – возмущался он. – Жизнь человека достойна лишь рассказа, да и то не каждая. Человек – большой разумный червь, хорошо, если сможет в жизни совершить два-три достойных поступка, чтобы о них можно было поведать миру. Все остальное – суета, инстинкты».
В юности Чумаков много читал, пожирал, пропуская через свое сознание, сотни - тысячи книг. Читал запоями, в ущерб своему физическому развитию (хоккей – футбол его не интересовали). Его особенный мозг, словно губка, впитывал разностороннюю информацию, неважно какую и из какой области знаний – главное: поскорее забить там выделенную  ей ячейку-полочку. «Поверхностный ты читатель, – ругали его в юности учителя. – Не хочешь углубиться в книгу жизни и понять досконально героев. Автор же все разжевал тебе – ты только проглоти умеючи». «Зачем время терять, – удивлялся он, тогда молодой зазнайка. – Я все прочту в критике (есть же такие учебники), а хрестоматия – для особо тупых и бестолковых. Лучше я больше прочту книг, которые не входят в обязательную школьную программу». «Ну, ты же хочешь стать  писателем, – укоряли его наставники, пожимая в недоумении плечами. – Как можно им стать, копаясь лишь поверхностно в премудростях человеческих отношений». «А я не гений, – парировал Чумаков. – Пишу для настроения и для простого люда. Нас – большинство: миллионы – десятки миллионов».
Учителя, преподаватели в университете, а далее и редакторы различных газет, от многотиражки до областных изданий, охали и злились, но ставили ему, талантливому молодому автору «пятерки» и, немного отредактировав его опусы, давали добро к печати. Так он всю жизнь и печатался: начиная со школьной стенгазеты и кончая солидных изданий.
Лишь однажды пожилой, седой, как лунь, редактор городского еженедельника Строев злобно, немилосердно его отругал за «ремесленничество» очередного творения:
– Пиявка ты на теле нашей пишущей братии,  – в гневе он бросил ему. – Научился слова  выстраивать по нужному шаблону. Деньгу- то сорвешь, а не уму ни сердцу.
– Что вы понимаете! – бесновался Чумаков. – Простым людям сейчас не нужны толстые заумные романы, повести о высокой морали. Им подавай детективы, житейские истории-рассказы с интимными подробностями.
Редактор, вечно стесненный тяжелым финансовым положением своей газеты, лишь только развел руками – против реалий сегодняшней жизни ведь не повоюешь и запросов читателей не изменишь. Побурчал – и выписал Чумакову, по его просьбе,  небольшой аванс. Напечатал, вскоре,  его житейскую историю о распутном водителе-дальнобойщике, но с хорошим, поучительным финалом – вернулся тот к семье.
Житейских рассказов или так называемых историй Чумаков (с годами) мог уже сочинить множество. За день, бывало, писал две штуки, часто же – семь – восемь в месяц. Больше не удавалось. Да он и не ставил себе такую цель. Гонорары это «ремесло» приносило небольшие, но и они (деньги) не были лишними.
Чумаков – зрелый, тридцатидвухлетний мужчина, выше среднего роста, полноватый, широк в плечах, смуглый, брюнет, с длинным носом и характерным открытым кавказским лицом, любил хорошо поесть, посидеть вечером с бутылочкой красного сухого виноградного вина и горою южных фруктов. Денег для этого требовалось немало. К тому же он гурманил, правда, по-своему: мясо ел мало, а рыбу, особенно морскую, обожал, уплетал в большом количестве и в любом виде. Когда еще была жива его мать – худенькая, болезненная русоволосая женщина из простой архангельской рыбацкой семьи, то она все свободное от библиотекарского дела время только и баловала его, своего единственно сына, всевозможными рыбными яствами. «Кушай  вволю, сынок, – всегда говорила мать, плача. – Вырастешь большим и сильным. Поедешь на Кавказ и найдешь там своего отца. Набьешь ему рожу – бесстыднику».
Чумаков вырос без отца. Бросил тот их с матерью, когда ему было всего-то от силы годик. Не было у него и отчима ( мать была однолюбка и затворница). Не знал он, бедняга, отцовской ласки и мужской требовательности. Вот потому был жутко впечатлительным, обидчивым и домашним (в мать – покойницу). Тем не менее, на редкость вспыльчивым, заносчивым, нетерпимым на критику (наверное, в отца – кавказца). Сам Чумаков никогда не был на Кавказе и не желал туда съездить, хотя его отец несколько раз приглашал в гости и слезные присылал письма.  « Не дождется, – приказывал он себе. –  Умрет – и на похороны не приеду».
Чумаков  очень  сильно  любил  свою  мать и каждую неделю ездил на кладбище, в любую погоду навещал ее могилу. Мать для него была всем: кормилицей, наставником, советчиком, другом, цензором и милым собеседником. Часами они могли сидеть на диване и разговаривать на любые темы или обсуждать прочитанные книги. Мать для него была большим авторитетом, в свое время она, филолог по образованию, похвалила его «писанину», а хвалила – редко, как призналась позже, из педагогических побуждений. Чтоб не зазнавался. Практичная, мастеровая (делала по дому любую работу: починить утюг, поклеить обои, сделать мелкий ремонт – никто не помогал),  она заставила Чумакова закончить юридический, а не филологический факультет университета. «Будет тебе, сынок, всегда кусок хлеба, – учила его мать. – А творить будешь, когда душа пожелает».
Два года прошло, как она умерла, а Чумаков так и не смог привезти в их небольшую двухкомнатную квартиру новую хозяйку. Та все переделала бы на свой лад, создала бы свой мирок (двух одинаковых женщин не бывает). Изменять же что-нибудь в так выпестованном матерью уюте, тем более, не дай бог, уничтожить (диковинные цветы в горшочках, самодельные полочки, сделанный ею домашний ковер, многочисленные поделки - макраме), он не хотел. Даже больше – не перенес бы утрату и в случае естественных разногласий с новой хозяйкой – мог бы дойти и до смертоубийства нарушителя сформированной за десятилетия обители Чумаковых.
В этих условиях он жил и творил, за старым поцарапанным  полированным шатким столом он написал свой первой рассказ, который (после незначительной правки матери) был опубликован в республиканской молодежной газете. Из голубых, старинных, чашек наполовину перебитого чайного сервиза они с матерью пили шампанское за первые его успехи (фужеры тогда иметь не позволяло финансовое положение).
Многочисленные подружки Чумакова (еще при жизни матери) открыто смеялись над бытом подающего надежды писателя и знающего юрисконсульта солидной коммерческой фирмы. Смеялись и тут же изгонялись из дому рассвирепевшим вдруг хозяином, еще минуту назад бывшим таким влюбленным, ласковым, страстно целующимся. Не смог Чумаков подобрать себе возлюбленную и после смерти матери. Все, без исключения, его женщины не выдерживали примитивный (по их меркам) быт, дико пугались самовара, малогабаритной двухкомфорочной газовой плиты и ретро-проигрывателя со старыми пластинками. «Ты бы еще семь слоников купил, и самовар сапогом раздувал», – прощаясь, издевались они над ним, хлопая дверью. Вся их придуманная «любовь» быстро давала трещину, завидев только бедность этого привлекательного «кавказца». «Да, я не умею жить, – признавался им простодушный Чумаков. – Не умею копить деньги. Я их просто проедаю». И, краснея, как нашкодивший ученик, иногда просил свою очередную подружку: «Ну, научи  меня экономить». В ответ слышал лишь бранные слова или видел откровенные  движения пальцем у виска.
В последнее время, после смерти матери, у Чумакова не было вдохновения: за год он написал всего лишь два рассказа –  да и то их забраковали в редакции газеты. Попросили переделать и наполовину их сократить.
Плохи дела были и у фирмы, где он скромно, не напрягаясь, отработал лет восемь юрисконсультом. Фирма из-за смерти бывшего директора стала никому не нужной и медленно катилась к банкротству.
В дополнение к плохому настроению позвонил из далекого кавказского города его отец – поздравил, почему-то, с днем 23 февраля. «Нашел солдата, – рассвирепел Чумаков. – Знает же, гад, что не служил в армии. Не от врожденного ли порока сердца признал батя меня дохляком и сбежал в свои горы». Про себя, обругав его самыми последними словами, он процедил сквозь зубы:
– Я же тебе говорил, что не желаю тебя знать.
– Зачем ты так, сынок, – прозвучал в трубке давно забытый мужской голос, с легким кавказским акцентом.
«Вот пристал, – пронеслось в голове. – Сколько лет молчал, а тут вспомнил о сыне».
– Мужик, – грубо проговорил Чумаков. – Ты сколько лет без меня прожил, а я – без тебя. Алименты когда-то платил – спасибо. Теперь я уже взрослый… А ты, наверное, весь седой. Живи и радуйся. И бросил, ругаясь, трубку.

* * *

– Ну, что, переделал свои рассказы? – увидев зашедшего к нему Чумакова, спросил редактор городского «толстого» еженедельника Строев.
– Только один, – вздыхая, промямлил тот и протянул ему несколько страниц, напечатанных на пишущей машинке.
Редактор, бегло ознакомившись с материалом, фыркнул, многозначительно посмотрел на автора и сказал безапелляционно:
– Сырец … Сюжет хороший, но надо доработать. Живинки былой нет.
– Как получается, – бросил печально Чумаков.
– Не надо лентяйничать, – начал его ругать редактор, открыто глядя ему в глаза. – Сразу видно, что не голодаешь. Сыто живешь … Еще Чехов справедливо утверждал, что сотворить гениальное можно только в лишениях и в бедности.
«Куда  еще беднее, – подумал Чумаков, теребя последнюю денежную купюру в кармане брюк. – А до зарплаты ведь не протянешь».
– Ты бы хоть руки из карманов вытащил, – сделал ему замечание любивший во всем порядок Строев. – Мужик все-таки, а не гимназист.
Чумаков стерпел обиду и вытащил молча руки из карманов. «Хоть бы присесть пригласил, – набычился он. – Старый ворчун. А ведь, когда-то, мне сам кофе заваривал. Тогда был нужен».
Пожилой, мучимый язвой желудка, Строев назидательно что-то пробубнил о необходимости работать в поте лица, но, встретившись с убийственно-тяжелым взглядом визитера, осекся и пожалел его:
– Ладно, возьму в следующий номер. На снеси в отдел, Галочке … Пусть отредактирует. И подбросит в топку уголька …
Глядя на просительно-вопросительную мину Чумакова, жестко сказал,  как отрезал:
– Аванса не дам. Трудиться надо, братишка.
Галочка Чумак, маленькая, худенькая пигалица, с короткой стрижкой под мальчика, подвижная брюнетка, с миловидным личиком и карими запоминающимися глазами, работала корреспондентом в газете недавно, каких-то три-четыре месяца. Ей было только двадцать два, и, закончив журфак университета, жутко гордилась своей должностью. Галочке доверяли редактировать практически всех авторов: и начинающих, и маститых. У нее был богом данный дар быть редактором. Писала сама средненько: по-девичьи восторженно и без житейской мудрости. Зато отредактировать чью-то работу и не нарушить при этом авторский стиль изложения материала – не было ей равной в редакции.
– Ну что, подчистим, стрижку проведем, сделаем укладку, – затараторила она, успокаивая Чумакова. – Все будет в лучшем виде. Можете завтра, в конце дня зайти ко мне. Рассказик  будет – обыватель все глазоньки выплачет…
– Неужто таким слезливым у меня получился? – поинтересовался невесело Чумаков. – Не хотел я траура.
– Все в норме, – констатировала Галочка. – Вот только сами, как будто бы из морга.  Стряслось что?
– На работе проблемы,  – проронил он, не глядя ей в глаза. – Сегодня официально уведомили о закрытии фирмы. Расчет – в течение месяца…
– Не переживайте. Вы – хороший юрист. Без работы не останетесь.
«Если бы так, – утешал себя, как мог, Чумаков. – Сейчас юристов развелось – хоть к каждой пробегавшей собаке – дворняге пристраивай. Конкуренция – страшная». А Галочке напевно ответил:
– Конечно. Вот только к своей фирме привязался …Жалко.
– Удачи вам. И заходите завтра… Новенькое что-нибудь приносите…
Холодно с ней попрощавшись, одел Чумаков полушубок и шапку, которые оставлял в отделе рекламы, и, не спеша, вышел на улицу.
Его родной и любимый город привычно шумел, не смотря на морозную, ветреную и снежную февральскую погоду. Дымили заводские трубы, где-то гулко забивались в мерзлую землю сваи под будущее строительство, а рядом проносились разнокалиберные и разноцветные автомобили, отрывисто сигналя перебегавшим дорогу суетливым прохожим. Все куда-то торопились, у всех были свои дела, только он, практически безработный, угрюмый, стоял как вкопанный.
Пушистый, обильный снег быстро засыпал его с ног до головы, и он был вскоре похож на настоящего деда Мороза. Большой, красный от мороза, нос, зимняя одежка, рукавицы, вот только бороды не хватало и посоха. «Куда идти, – вертелось в голове. – Домой – рано, на работу – нет смысла. Завтра можно забрать свои нехитрые пожитки. Какой срам, дожился – денег нет, и приходится от всех слушать нравоучения, ловить сожалеющие и сочувствующие взгляды: неудачник».
Ему вдруг стало нехорошо, часто беспокоящее его сердце неритмично стало гонять кровь по жилам. Такое с ним случалось от перенапряжения или после тяжелой физической работы. Сегодня же он палец о палец не ударил – прослонялся полдня без дела. «Растележился, разнюнился, – ругал себя Чумаков. – Баба впечатлительная, а не мужик. Видела бы меня мать – точно бы выпорола ремнем, как в детстве. Раскис… Горе-писатель, лже-инженер человеческих душ». Хорошо, что вспомнил он о своем старом приятеле. Не то бы замерз или попал бы в больницу с сердечным приступом.
Когда появилась, наконец-то, маленькая цель, то Чумаков вновь приободрился и, глотнув сердечную таблетку, неторопливо зашагал по знакомому адресу.
Его старый единственный приятель – бывший однокурсник по университету, к счастью, оказался на работе. Юрист преуспевающего совместного предприятия, с большой долей иностранного капитала, огромного роста, статный красавец – блондин страшно ему обрадовался.
– Вот, молодец, что забежал. Я только подумал, а ты тут как тут. Звонил тебе на фирму, домой – никто не отвечает.
– Сдохли мы, – не своим голосом произнес Чумаков. – Остался я без работы…
И поведал приятелю о своих бедах.
– Да, ситуация, – выслушав его, пробасил Ветренко. – Говорил же тебе, дурню, учи немецкий язык … А ты все английский зубрил … Теперь бы пристроил тебя к себе на фирму. Немцы – народ не расточительный, прижимистый. Просто так не берут на работу.
       – Одолжи хоть денег,  – сказал дрогнувшим голосом Чумаков. – На мели я.
Ветренко, без слов, полез в свой бумажник, и, все, что было из денег, отдал приятелю. Лишь только тогда, усмехаясь, сказал:
– Хватит, я  думаю, тебе …  на  месяц.
– Угу, – благодарственно буркнул Чумаков.
            – Слушай, дружище,  – вспомнил Ветренко и заулыбался. – У тебя ведь завтра день рождения. И, сграбастав его в свои крепкие объятия, от души поцеловал.- Прими мои поздравления … Всех тебе благ.
– Завтра что не заглянешь ко мне на огонек? – обиженно осведомился расчувствовавшийся Чумаков.
– Вот потому я тебя и разыскивал, – заторопился приятель, поглядывая на часы. – Сегодня, через три часа, улетаю на недельки две в Германию. Дела. Соберемся, как-нибудь, по свободе … А подарок купи себе сам. Деньги же теперь есть!
– Добро, – произнес, не скрывая досады, Чумаков. – Только не пропадай опять надолго.
– Обижаешь. Вот разгребусь с делами и обязательно заеду … Сердечко, небось, пошаливает? Или сто граммов со  мной выпьешь?
– Нет, спасибо. Глотнул только что вторую таблетку. Я лучше пойду. Вон твой начальник на меня уже волком смотрит.
– Ну, ладно, будь. Дела … Житья от них нет.
Домой Чумаков добирался на автобусе-экспрессе. На душе у него было мерзко и гадко. Чтобы как-то отрешиться от тяжелых мыслей купил в газетном киоске городские газеты и всю дорогу читал объявления работодателей. В юристах никто не нуждался.

* * *

На следующее утро, около десяти, в квартире Чумакова раздался телефонный звонок. Беспокоила его Галочка из редакции.
– Что, отклонили мой рассказ? – испугался он.
– Наоборот, завтра будет напечатан, – радостно сообщила Галочка. – Шеф дал добро.  Я рассказ сократила и подчистила. Все – пучком!
– Так в чем же дело? – забеспокоился Чумаков.
– Строев вас срочно вызывает, – как-то таинственно произнесла она. – Есть срочное задание.
– А какое?
– Кое-что срочно написать ...
– Что именно?
– Лучше пусть редактор сам расскажет, Приедете?
– Хорошо, – согласился Чумаков. – Сейчас подскочу.
Строев видно долго их ожидал и без всяких предисловий быстро озадачил:
– Вот что, Чумак – Чумаковы, даю вам важное задание. Хотите – вместе пишите, хотите – врозь. Объявите друг другу соревнование. Но чтоб через  неделю, максимум восемь дней, у меня на столе лежал хороший, содержательный рассказ о женщине – труженице… Сочный, яркий, чтобы областные газеты позавидовали. Объем: две газетные страницы. Заказ – сверху. К женскому празднику … Аванс дам обоим. По результату – премия.
– Я не буду брать аванс, – заявил Чумаков. – А вдруг у меня ничего не получится.
– Что и писать на эту тему отказываешься? – спросил настороженно редактор.
– Нет, попробую написать … Но за качество не ручаюсь.
– Когда же ты станешь серьезным, – досадно пробубнил Строев. – Я могу на тебя положиться?
– Я постараюсь, – уже твердо сказал Чумаков. – А за доверие – спасибо.
– Тогда вперед, за орденами, – подытожил редактор и схватился за телефон.
Стратегию написания рассказа они с Галочкой обсуждали недолго. Та сразу сказала, что сама тему не потянет, и  предложила совместное творчество.
– У меня нет житейского опыта, – призналась она.
«Будто бы у меня он есть, – сказал себе Чумаков. – Ни жены, ни детей, ни даже комнатной собачки». Ей же авторитетно и важно выдал:
– Идея, сюжет – за мной. Описательная часть, подчистка деталей и редактирование за вами.
– Идет,  – согласилась сразу Галочка. – О ком будем писать?
– О моей маме, – неожиданно даже для себя сделал заключение Чумаков и тут же поправился: – Вернее она будет прототипом… У нее жизнь была содержательной. А характер – колоритный, на десять других женщин энергии хватало.
– Я вам верю, – сказала сраженная его уверенностью Галочка. – Как будем писать?
– Я сделаю набросок, опишу сюжетную линию и с вами согласую.
– Когда встретимся?
– Завтра, после обеда, в редакции.
– Успеете?
– Конечно. Ради мамы, ее памяти, я все сделаю.
И уже на выходе из кабинета Чумаков неожиданно предложил Галочке:
– А давайте сегодня встретимся, вечером. У меня дома. Часиков  в семь вас устроит?
– Да, но как это будет выглядеть, – пролепетала девушка и вся раскраснелась.
Смутилась она так неподдельно, трогательно, что он поспешил ее успокоить:
–  Фу, забыл. У меня сегодня день рождения…Выпьем сухого вина. Я расскажу о матери, покажу ее фотографии… А гостей я больше не жду. Не кого приглашать. Друг – один и тот в командировке.
–  Я согласна, – сказала Галочка, и голосок ее дрогнул.
– Тогда запоминайте адрес.

                *                * *
  Легко  было говорить Чумакову, что он напишет рассказ о матери. Не получалось у него ничего. И не потому, что не было вдохновения – оно даже било через край: в течение трех часов он за своим любимым письменным столом исписал десяток листов – и остановился. Образ матери у него четко вырисовывался, писалось о ней легко, но он вдруг понял, что вся ее яркая жизнь не сможет лечь в узкие рамки рассказа. Что-нибудь опускать из ее жизни не хотелось. Урезать текст не позволяла какая-то неведомая ему внутренняя сила, от слова «ножницы» становилось самому больно. « Надо о ней писать целую повесть», – с трудом, но определился Чумаков. Пока ему это было не по силам, да и пообещал же редактору всего лишь рассказ.
  Чумаков долго лежал на диване, обдумывая как, по-новому, построить свой рассказ, и не заметил, как быстро пролетело время.
– Ой, – только и смог он выкрикнуть, инстинктивно открывая свою дверь на настойчивый квартирный звонок.
На пороге стояла улыбающаяся Галочка с увесистым полиэтиленовым пакетом в одной руке и тремя гвоздиками в другой.
– Я так и подумала, что заработались, – смущенно проговорила она. – Или не ждали?
– Ждал-ждал, – глупо закивал головой Чумаков и,  вспомнив, что у него не праздничный вид, куликом бросился в спальню переодеваться. – Вы проходите, а я – сейчас, – бросил на  ходу.
– Вы не торопитесь, я сама разберусь… Дело то житейское.
Пока Чумаков облачался в белую рубашку и костюм, Галочка полностью освоилась в его квартире и гремела уже посудой на кухне.
–   Простите меня, – сухо извинился Чумаков, присоединяясь к накрыванию праздничного стола. – Я такой плохой кавалер.
– Все нормально, – махнула рукой Галочка и, по-хозяйски, поверх голубенькой кофточки с глубоким волнующим вырезом, одела фартук. Новенькие  голубые джинсы обтягивали ее стройные, длинные ноги и Чумаков невольно залюбовался ее красивой девичьей фигуркой.
– Ну, что уставились, – прокричала Галочка. – Режьте хлеб и ветчину. Я по пути забежала в магазин и захватила с собой.
– Ну, зачем было тратиться, – залепетал он, с удовольствием наблюдая, как она ловко сервирует стол. – У меня же все есть. Еще утром закупил: и вино, и сервелат, и фрукты… Торт  тоже приобрел.
– Замечательно. Люблю сладкое… Кстати, а что у вас с телефоном. После обеда вам дважды звонила   –  всё занято.
Чумаков  проверил телефон, снял трубку – работает.
– Наверное, плохо трубку положил, – проронил он досадно. – Немного убирался. Хотел вас образцово-показательно встретить.
Галочка деликатно смолчала. И разглядывая вышитые мамой красочные кухонные занавески, восторженно проговорила:
– У вас так хорошо. Настоящим домом пахнет. Не то что у некоторых так называемый евроремонт: сплошная химия – везде пластик, синтетика и вонь как в химической лаборатории… А это ваша мама рукодельничала?
– Конечно… И полки эти, и табуреты – все ее рук дело. Я только пытаюсь все это сохранить для будущих потомков.
– Вы, что хотите много детишек?
– Хочу, – вздохнул Чумаков, выставляя на стол хрустальные фужеры. – Минимум двое. Хватит, что сам один-одинешенек.
– Так почему же не женитесь?
– Не берут-с, – съязвил он. – Не крутой и говорят: психованно-заторможенный.
– Не правда, – выпалила негодующе Галочка и, глядя ему преданно в глаза, сказала:  – Вы хороший, только…
– Старомодный?
– Нет… Беспокойный и, какой-то, неухоженный.
– Возьмешь надо мной шефство?
– Ага.
Как-то незаметно для себя Чумаков перешел с ней на «ты», она же – очень этому обрадовалась, и, по-свойски, уже не натянуто, смело ему фамильярничала.
После традиционного тоста за именинника они плотно поужинали и в непринужденной беседе все больше  и больше открывали для себя друг друга, с радостью подмечая, что интересы у них схожи и нет в принципе разницы в возрасте. Показывая ей фотографии из старых альбомов и рассказывая о матери, Чумаков для себя отметил, что Галочка единственная кто оценила его домашнюю обстановку, была не глупа, обходительна, легко ранима и жутко впечатлительная.
– А почему многие фотографии обрезаны? – спросила она  взволнованно.
– Это значит, что в этом месте  был запечатлен  мой родитель, – буркнул Чумаков.
– И что даже ни одной фотографии не осталось?
– Ни одной. Я его рожу никогда не видел.
– Он кто – бандит?
– Хуже … Он  меня родил, а потом хотел умертвить. Недоношенный я родился, с пороком сердца. Заставлял маму меня сдать в спецбольницу … и отказаться от меня.
– Как он мог! – запричитала Галочка. – Своего же ребенка!
– Смог … А  мама за меня боролась. Пять лет моталась по всем клиникам бывшего Союза. Три операции вместе со мной перенесла. Многие врачи веру теряли, а она верила, что я буду жить.
– Да, досталось вам. А  как же вы жили?
– Сколько помню – вечно денег не хватало. Мама репетиторством подрабатывала… А так все время на работе, в библиотеке пропадала. Там я часто и уроки с ней делал. Среди книг, говорила, и спал.
– Вот откуда ты такой начитанный, – улыбнулась невесело Галочка.
   Неожиданно раздался телефонный звонок.
   Чумаков, извинившись, пошел в коридор снимать трубку. Говорил он недолго, грубо, несколько раз даже выругался. В конце  разговора не положил, а зло бросил трубку.
– Ты представляешь, опять этот … родитель … звонил, – поделился с ней, весь красный от гнева Чумаков. – Легок на помине. Второй раз уже на этой неделе… Зачем  мне его поздравления… Прощение у меня просил. Говорит, что, мол, мама его простила. Даже перед своей кончиной к нему в гости приезжала… Придумал, сволочь.
– А может, и не придумал, – робко произнесла Галочка и осеклась.
– Что! – заревел в бешенстве Чумаков. – А знаешь ли ты, что мама чуть его не убила когда он, как-то, приехал к нам в гости. Мне тогда четыре года было. Соседи рассказывали, что с трудом ее от родителя оторвали… Рвала, кусала его как разъяренная волчица… Еле ноги тогда унес.
– Защищала она тебя, - с понятием выдохнула Галочка. – Материнский инстинкт.
– Наверное. А в другой раз, я уже тогда в школу ходил и лежал в больнице, на плановом лечении. Так кипятком его ошпарила. Что-то в тот момент вываривала в ведре. Ну, и встретила непрошенного гостя…
– Круто! – воскликнула изумленная Галочка.
– Зато справедливо, – уже немного успокоившись, выдал Чумаков. – А он, гад, еще утверждает, что сидел с ней в ресторане. И она была в длинном синем платье… Откуда  у нее такое платье. Никогда таких не носила.
– Да, интриган он не слабый.
– Вот, видишь, какая у меня мама была боевая,  – заулыбался вдруг Чумаков. – Как ее в маленьком рассказе опишешь. Повесть она заслужила.
– Что, начал уже писать?
– Накропал маленько… Но об этом завтра. Сомнений у меня куча… насчет рассказа. Я не могу  ее жизнь ужать. Каждый день – целое событие.
Галочка настояла показать ей первые наброски рассказа.
– Сногсшибательно, – воскликнула она, тщательно вчитываясь в текст. – Гениально… И это было с мамой на самом деле?
– Да, – констатировал Чумаков. – Она всегда везде была заводилой и вожаком. Если бы не мой  родитель. Подвернулся ей, подлая душа.
– Вот бы мне такую маму,  – протянула она завистливо и вместе с тем плачевно.
– А что?
– Алкоголичка моя родительница, – призналась Галочка, и в глазах ее блеснули слезы. – Где-то в тюрьме и сгинула, а воспитывала меня бабушка.
– А отец?
– Конечно, был, только кто – и мать сама не знала.
– Ты, вижу,  тоже настрадалась,  – проговорил он сочувственно.
– Что ты. Мы с бабушкой жили хорошо. Она была директором швейной фабрики. Орденоносцем.
– Так ты, что, сейчас сирота?
– Выходит, так.  Живу сама в трехкомнатной квартире.
– Принцесса. Не страшно жить одной?
– Не – а, у меня есть попугайчик.
– А давай жить вместе! – ошарашил он ее. – Все-таки веселее…
– Так прямо сразу?
– А что тянуть резину, – добил  ее Чумаков  окончательно. – Ты мне нравишься.
– А ты мне – нет, – зло бросила Галочка и быстро засобиралась домой.
– Ну, извини, – пытался он ее удержать. – Ляпнул сгоряча…
 – Ладно… Проехали, – сказала она нарочито серьезно, скоренько одевая пальто в коридоре. – Уже поздно. И скоро автобусы перестанут ходить.
– Я провожу.
– Не надо, не  маленькая. Спасибо за вечер, – и упорхнула растревоженной птичкой на лифте.
«Болван», – отругал себя Чумаков и понуро пошел мыть грязную посуду, аккуратно сложенную, на кухне, в мойку.

* * *

   Целый день Чумаков был под впечатлением от вчерашней встречи с Галочкой. «Какая же она хорошенькая, – разогревал он себя воспоминаниями. – Ангельский характер. Чересчур строга, но по морде не съездила. Пожалела мою мужскую гордость».
   Несколько раз порывался ей позвонить и еще раз извиниться, но передумал. «Подумает, что  в ухажеры набиваюсь. Типичный, мол, кавказец. Лучше сделать паузу и все хорошенько обдумать».
   Утром он съездил на работу, без сожаленья забрал свою трудовую книжку и свой рабочий портфель, предварительно собрав в него все свои нехитрые письменные принадлежности.
– Не торопись увольняться, – советовали сослуживцы. – Получишь денежную компенсацию.
– А, пусть подавятся,  – зло бросил Чумаков. – Не разбогатею…  Дирекции будет на что купить носовые платки – слезы и сопли свои вытирать.
     На обратном пути он купил свежий выпуск городского еженедельника. Прямо в автобусе прочитал свой напечатанный рассказ и впервые в жизни им не возгордился. Добротный, краткий, лаконичный он был фактически не его детищем. Галочка его полностью переделала, оставив лишь сюжетную линию и героев, придуманных Чумаковым, с их диалогами. «Утерла мне нос, – обиделся он. – Показала мне всю мою бездарность».
   От злости на себя, лже-писателя, он примчался домой и засел за письменный стол, решив, что умрет, а напишет сегодня сам рассказ.
   К счастью, работа у него пошла, и к утреннему гимну, раздавшемуся на кухне, из громкоговорителя, новый вариант рассказа о матери легко лег на чистые листы бумаги. Лишь только тогда Чумаков сгреб со стола на огромный поднос испорченные листы, копировальную бумагу, остатки еды (несколько раз бегал ночью к холодильнику и подкреплялся), чашки – ложки и все это, почему – то, выставил в коридор. Проделав такую уборку и зачехлив портативную пишущую машинку, быстро разделся и повалился в изнеможении в кровать.

* * *
    Проспал он недолго – его разбудил настойчивый длинный телефонный звонок. Так только обычно вызывает междугородка.
    Звонил Ветренко из далекой Германии.
– Привет, бродяга,  – прокричал он, как всегда, жизнерадостный. – Кричи ура! Сегодня уломал своего шефа тебя трудоустроить. У нас тут с англичанами наметились делишки… нужен кто-то вроде пресс-секретаря: готовить рекламные проспекты о нашей  продукции и бормотать немного по-английски… Ты слышишь?
– Ага, - приходя в себя от сна, пролепетал Чумаков. – Как раз дело для меня.
– Я тоже об этом подумал… И быстренько к шефу. С собой твою брошюрку с рассказами прихватил. Хорошо, что в офисе она оказалась.
– А справлюсь  ли?
– Ты смотри, и шеф меня также спросил,  – засмеялся Ветренко. – Я его убедил, что любую деловую бумагу сочинишь. Или был не прав?
– Прав, дружище,  – тронутый беспокойством друга, проговорил бодрым голосом Чумаков. – Ради толкового дела расшибусь в лепешку.
– Вот и хорошо. Через неделю будем с шефом дома. Ты подготовься к собеседованию… Проштудируй тщательно английский. Ну, поболтай там с магнитофоном… И чуть не забыл: одежку себе прикупи, новый галстук. Чтоб прикид у тебя был классный, по высшему разряду. Понял?
– Угу.
– Тогда бывай. Готовься… Как приеду – позвоню.
С хорошим настроением Чумаков забегал по квартире. Быстро навел в квартире порядок, соорудил себе шикарный завтрак. «Ну и Ветренко, ну и голова, – радовался он, как ребенок. – В который раз выручает. А я, неблагодарный, вечно его недооцениваю».
   Проведя тщательную ревизию своего гардероба, Чумаков успокоился, что ничего не надо покупать и тратить последние деньги: новая, не ношенная, белая рубашка нашлась, и обнаружился новый, красочный галстук. Костюм приличный у него был, а новые шикарные туфли (еще мамин подарок) всегда стояли в коробке и только ждали торжественного его выхода в люди.
   С небывалой тоской перебрал он и мамину одежду: шубу, пальто, плащ, многочисленные платья. «Надо будет все это кому-то раздать, – подумал он, печалясь. – Не век же хранить. Отдать хотя бы дому престарелых. Пусть носят старушки и мать поминают». Его взгляд вдруг остановился на синем платье, висящем на плечиках. Он его раньше вроде бы и не видел. Было оно длинным и очень шикарным. И когда она только могла его купить, а главное – для чего. Ведь торжеств последние годы совсем не любила (из-за болезни, по-видимому). И будто бы током ударило Чумакова: «Ведь это же то самое платье. Она одевала его на встречу с родителем. Выходит: их вечер в ресторане – реальность». Как не хотелось ему в это верить. Он долго глупо теребил в руках платье, гладил его каждую складочку. Невольно подумалось: «Мистика». Чумаков закрыл, потом открыл глаза. Платье не исчезло. «Неужели она его простила? – завертелось в голове. – Это не может быть. Родитель все придумал. Тогда откуда он мог видеть это платье. И как мама могла к нему поехать?»
    Уже сидя на диване, он чуть ли не по каждому дню пытался вспомнить последний год жизни матери. Ее тяжелую, неизлечимую болезнь (рак легких), ее терзания и страдания. Ведь она ничего от него не скрывала и делилась с ним самым сокровенным. Так же как и он, вверяющий ей все свои тайны. Ну, ездила она за два месяца до смерти в Архангельскую область – проститься с оставшимися дальними родственниками и навестить могилы своих родителей. Была в Краснодаре три недели в спецсанатории. И все. «Стоп, – остановил вдруг незримый свой видеомагнитофон Чумаков. – Из Краснодара она могла свободно добраться до Кавказа и в течение суток вернуться обратно». «Мама - мама, – заплакал от обиды  Чумаков. – Ну почему ты скрыла от меня эту встречу. Зачем?»  Теперь он допускал, что его, наверное, уже старый и совсем седой отец вряд ли мог ему говорить неправду, лживо вымаливая прощение.
   «Я с этим разберусь, – приказал себе Чумаков, – завтра». В последнее время, после смерти матери, он только так мог руководить собой и своими чувствами. Одинокий, никем не понятый (Ветренко ни в счет – просто хороший приятель) он так нуждался в моральной, дружеской поддержке. Но люди все проходили мимо и не замечали его.
Угрюмый, не выспавшийся, небритый Чумаков приехал в редакцию газеты.
Галочка от его вида даже что-то изумленно вскрикнула, но сдержала свою реплику, прикрыв рот маленькой ладошкой.
– Вот родил рассказ, – сухо проговорил Чумаков и больше самому себе, чем ей, сказал:  – И буду писать о маме целую повесть.
– Очень хорошо, – стараясь быть спокойной, проговорила испуганным голосом Галочка. – Оставляйте, я ознакомлюсь, а потом позвоню… Вы вижу нездоровы… Ты … лучше бы поехал домой и отдохнул. Белый весь, как стена…
– Да – да,  – согласился он. – Пойду…
И тупо глядя в ее сторону, печально проронил:
– Ты оказалась права в своих догадках… Мать, наверное, все-таки простила его … отца. Я сегодня в гардеробе случайно нашел то синее ее платье.
– Она ездила на встречу! – всплеснула руками Галочка. – Вот это женщина!
– Да, до сих пор у меня это не укладывается в голове. Всю жизнь его проклинала, ненавидела, а перед смертью все его грехи простила!
– Мы, женщины, все – загадки, – заявила торжественно Галочка. – Твоя мама просто очень сильно любила твоего отца.
– Ты думаешь?
– Уверена. И она ему это сказала перед своей кончиной.
– Вот почему он так беснуется, – сделал вывод Чумаков.
– Выходит, так. Значит твой отец не совсем еще потерянный человек.
– По-видимому, – промолвил убитый Чумаков. – Я  пойду… А то крышу у меня совсем сносит…
– Иди … И попытайся успокоиться.
    Чумаков не поехал на автобусе – не хотел своим видом пугать пассажиров. Подняв высоко воротник полушубка, и обмотавшись длинным шарфом, он побрел пешком, напрямик, через многочисленные дворы многоэтажек, к своему дому. Встречный ветер хлестал его лицо поземкой, холодил нос, руки. Широко ступая и утопая в глубоком, только что выпавшем снегу, он думал о смысле жизни, о матери, о неизвестном отце и не мог никак понять их отношения. «Я должен в этом разобраться. Чего  бы это мне не стоило».

* * *

    Сутки Чумаков не выходил из дома. Не то спал, не то лежал. Хмуро слонялся по квартире. Сердце постоянно щемило, он глотал пачками таблетки, и силился что-то предпринять: заснуть, забыться, спрятаться, как-то отрешиться от тяжелых дум. Никто ему не звонил и он радовался, плача, что так ему и надо – прожигателю жизни: за тридцать с гаком лет не давшему миру ничего полезного и значительного.
Галочка позвонила ему на следующий день, после обеда.
– Мигом к нам,  в редакцию,  – командным тоном приказала она. – Тут такой фурор с твоим рассказам… Все, в диком восторге!
   Чумаков, не веря своим ушам, примчался на такси.
– Дай я тебя расцелую, спаситель, – встретил его радостный Строев и вскочил со своего кресла.
По-отцовски, поцеловав Чумакова  в лоб, он долго жал ему руку, приговаривая:
– Вот так порадовал, удовлетворил и доконал меня старого. Утер всем нос.
   Приглашая его сесть в свое кресло, сел сам на стул, напротив, и все говорил и говорил:
– Ты – настоящий писатель. А я, дурак, сомневался в тебе и заказал рассказ такому же старому фоме неверующему… Ты бы только почитал, что тот мне сегодня притаранил…
« Так вот о чем хотела сообщить Галочка, – сообразил  Чумаков, – По телефону – в день рождения». Он торжествующе посмотрел на нее, сидевшую напротив и жутко покрасневшую. «А ведь не сообщила, – с теплотой подумал о ней. – Знает ведь как пишется, когда кто-то дышит в спину».
– Так, – бушевал редактор. – С меня вам премия и вечером … шампанское. А пока – идите – работайте. А мне  нужно срочно позвонить.
Не чуя под собой ног, они вышли от редактора. Даже машинально взялись  за руки – такие счастливые.
– Ты там сильно меня порезала? – спросил цветущий Чумаков.
– Чуть – чуть. Не вписывался рассказ в выделенное место… А так сделано – первоклассно. Даже править ничего не пришлось.
– Ой,  ли?
– Ну, так, самую малость …  Ты сейчас куда?
– На вокзал, естественно, – сказал, озабоченный, Чумаков, минуту назад принявший решение. – Билет брать на поезд.
– Поедешь к отцу,  – догадалась Галочка.
– Да, нужно перед ним извиниться… и все – все разузнать о маме… Срочно. Пока еще есть время.
– Завидую я тебе, – промолвила Галочка, и голос ее задрожал. – У тебя есть отец. Пусть хоть такой, но родной. Мне бы найти своего – полетела б на край света… Пусть хоть калека, или алкаш…
– Не переживай, страдалица, – ласково сказал Чумаков и нежно поцеловал ее в румяную щечку.
– А как же вечернее шампанское, – вспомнила раскрасневшаяся Галочка. – И какое ты заглавие дашь своему рассказу. Условное  не подойдет: к женскому празднику…
– Выпьете без меня, – бросил, уже на ходу, Чумаков. Немного подумав, сказал твердо:  – Рассказ этот – подарок для мамы… Так я его и назову.
– Подарок для мамы,  – повторила она. – Лучше и не придумаешь.