Его минуты роковые
Станислав Шуляк
©
Всё просто: прозу пишут прозаики, стихи – поэты, и вместе им… вполне себе возможно сойтись, иногда даже в одном лице. Но потом путаются роли, перемешиваются сценарии, сбиваются расписания электричек и часы работы гастрономов, и тогда возникают всяческие коллизии. Чаще всего разрешимые. Зато дающие пищу. Тем, кто ещё готов размышлять.
А ещё существует термин: «проза поэта», и люди, более или менее сведущие в вопросе, пусть и с запинкой, но всё же вам скажут: мол, проза поэта имеет отличительные особенности. Ну, об этом мы и сами догадываемся. Но вот какие? А такие: и в повестях Белкина, и в «Герое нашего времени» и существенно позже – в «Повести о Сонечке» и самом «Докторе Живаго» – просматриваются и ритмическая проза, и даже традиционные стихотворные размеры (разумеется, замаскированные), а временами наше чуткое ухо вдруг усладится непрошенной рифмой. Сюда же следует отнести и свойственную поэзии эмоциональность, и дежурные самообливания слезами над вымыслом, и ещё кое-что, во что мы не станем углубляться.
С прозой поэта понятно. А как насчёт прозы художника, живописца? Она-то имеет отличительные особенности и соответствующее необщее, баратынское выраженье? По-видимому, да. Но вопрос требует дополнительного осмысления.
Прозаику, пишущему прозу, прозаическому прозаику, конечно, проще. Он сидит себе в своей башне из слоновой кости и задержанных гонораров и глядит окрест этаким наглым рататуем, и ещё у него на второй странице новой повести из Москва-реки вытаскивают труп инопланетянина с татуировкой «Вася» на понуром левом бедре, и скелеты в шкафу выстраиваются в нерушимую, беззаветную, красноплощадную шеренгу, да и действие развивается со скоростью света, что, в соответствии с учением Эйнштейна, приводит к образованию парадокса близнецов. Художнику, подвизавшемуся на письменной ниве, за таким вертуном, разумеется, не угнаться. Да ему, между нами говоря, в том и нужды нет. Почему? Да всё потому! Потому что у него миссия! Какая? Об этом чуть позже.
Перед вами новый роман известного московского художника-монументалиста Юрия (Гарри) Цыганова. Самый заветный его роман, по признанию автора, самый выстраданный. Называется роман «Олух Царя Небесного». Первая напрашивающаяся ассоциация – «Идиот» Достоевского. Что ж, возможно, таковая не лишена прав на существование, не поражена в правах. И всё ж у Гарри Цыганова дело обстоит… поприземлённее, что ли. Посамосуднее. Без стробоскопического мелькания святости. Без нимбов, вериг и стигматов. И в то же самое время метафизика плещется у него через край. Кстати же, сам автор «Олуха» выражает сомнение в первичности изобразительного начала в его творчестве над словесным. Здесь, наверное, есть о чём поспорить, но споры не есть цель автора данных заметок.
Равно, как они (споры) не есть цель автора новоиспечённого романа. В «Олухе Царя Небесного» немало прямого диалога автора с его предполагаемым читателем. Впрочем, монолог, имеющий адресата, – уже диалог. Даже если собеседник безмолвствует. Но в романе Гарри Цыганова помимо вышеуказанных двоих есть и ещё коллективный персонаж, хоть и не вербального свойства, но оттого ничуть не менее полный пресловутых шекспировых шума и ярости. Это время, данное ему (автору) в ощущение, и люди, его окружающие, именитые и не слишком. Время и люди. И ещё… Тот, чьё имя не станем произносить вслух. Хотя тоже – предполагаемый собеседник. «Блажен, кто посетил сей мир…» – поминает известную строчку Тютчева повествователь.
Итак, Олух! Простофиля, разиня, простак! Симплициссимус. Однако не просто Олух. Но носитель олушеской миссии. Звезда олушества, светило простачества, его превосходительство простофильства! И здесь уж не слово, вынутое из заглавия, бранно, сама миссия, само ремесло (писательское и художническое) оказываются бранными.
Флобер как-то заметил: умение жить никогда не было его ремеслом; ремеслом было писание. У Юрия (Гарри) Цыганова два ремесла в груди одной стеснились. Что накладывает отпечаток. Или оставляет след. Хоть камениста почва. Два ремесла, но умение жить тоже не входит в их число.
Однако же, нетерпеливый читатель ждёт уж рифмы «розы»… О, он непрост, очень непрост – читатель, взявший в руки книгу с новым романом Гарри Цыганова. Он-то давно догадался, в чём дело. Роман сей автобиографичен, в нём есть повествователь, который от первого лица свидетельствует о бытии некоего художника, неуловимо сходного с художником Юрием Цыгановым. От себя же добавим, что «Олух Царя Небесного» – эссеистичный роман (роман, состоящий из эссе). «Олух Царя Небесного» вопиюще контрастирует, положим, с традиционным европейским романом, в коем предполагается наличие ряда развивающихся линий, разнообразных, иногда несвязанных меж собою персонажей, и соединение, сплетение этих линий в кульминационных сценах всего повествования. Автор данного романа сих премудростей не придерживается, хотя, если присмотреться, то некоторые элементы традиционного романа у него тоже возможно узреть. В прокрустовом литературоведческом ложе и ишак при необходимости запоёт соловьём. Равно как и наоборот.
Несмотря на обилие метафизических и философических кунштюков и экзерсисов, читается книга на удивление легко. Автор духоподъёмствует, но не грузит. Или грузит, но исключительно в такой мере, в какой и необходимо быть загруженным хомосапиенсу нынешнего века. По-видимому, к подавляющему большинству ныне актуальных вероучений, философий, этических систем живописец-думщик Юрий Цыганов относится достаточно скептически, но в какой-то момент, кажется, в насмешку над самим собой он словно обозначает нечто производное из них всех вышеупомянутых…
Но это уже лучше читать самому. Вообще-то даже живопись Юрия Цыганова эссеистична и метафизична. Персонажи его полотен зачастую состоят не из костей, плоти и крови, но лишь символизируют некую эстетическую категорию. Можно сказать: полотна художника Юрия Цыганова сходны с романами прозаика Гарри Цыганова – кирпичик в здание концепции прозы художника. К примеру, несколько названий полотен Юрия Цыганова: «Царство Небесное», «Зарождение», «Дурак на горе», «Закат», «Мёртвая рыба». А вот названия глав нового романа Гарри Цыганова: «Подвал», «Во глубине глубин глубоких», «Меня нет и не предвидится», «Два Ивана», «Новые бесы». Содержательно названия разные, рука одна! Уверенная, заметим, рука! И ещё кажется, что эти названия, которые и сами есть сверхкороткие тексты, прорастают одно в другое, приживаются, пускают корни…
«Вообще-то художник, как не крути, – существо фатальное, – замечает автор романа. – Потому что работает он не с реальностью, а за пределом ея. Всё что за Пределом – и есть наша вотчина. Но хватит болтать об очевидном. Я просто вспомнил, что для нас художников – очевидно, вам, не художникам – наоборот. Вот об этом и хватит. Я лучше расскажу, как моя неочевидность повела себя в очевидных обстоятельствах». Вот об этом-то, собственно, и сам роман: как ведёт себя неустановившееся, неоформившееся, человеческое существо в обстоятельствах стандартных, очевидных, обезжиренных, обескураженных. Сколько дров умудряется наломать! Этим самым дровам и посвящены многие страницы романа.
Художник-прозаик Юрий (Гарри) Цыганов, быть может, отчасти спасует в осмыслении времени, в каталогизации бытия (там безоговорочное царство прозаических прозаиков – вертунов, говорунов и балагуров, герой же данных заметок – выходец из аскетической среды), но уж в ощущении пространства, своего места в оном… ему, разумеется, не будет равных. Художник с пространством всегда на ты (глазомер у него таков, и ещё быстрота и натиск). Время же в данном случае, потакая последнему из них (писателю), плетёт против первого (художника) свои золочёные сети.
И ведь в сущности, это едва ли не единственное, что может сообщить, поведать один человек другому: растерянность перед лавиной времени, данного каждому из нас в ощущения и совокупно составляющей загадочное понятие «жизнь». Эта-то растерянность и порождает самопознание, самоустройство, самоделание, отсюда-то и писательство, отсюда и живописание. Отсюда же и амплуа «олуха». В том смысле, что, казалось бы, жизнь свою можно было бы прожить и получше, поосмотрительней. Тогда бы, глядишь, и мирская слава омывала ливнями, вместо того, что бы окроплять скудным октябрьским дождичком. Но нет, жизнь проживается так, как проживается, о том можно сожалеть, но можно и воздержаться от сожаления и лишь нести бремя бытия с хладнокровием и достоинством. И ещё он и сам призывает всеблагих на пир собеседниками. А что? Олуху Небесного Царя и не такое простительно.
Роман Юрия (Гарри) Цыганова «Олух Царя Небесного» – буффонная, бутафорская исповедь мыслящей человеческой особи, исповедь, от которой временами мурашки бегают по душе, звание олуха – изощрённая, искусная маска, впрочем, намертво приросшая к лицу. Художник и прозаик оперируют здесь разными категориями – изобразительной и повествовательной – и в результате выходит впечатляющая фреска: образ эпохи, «великой и ужасной», порицаемой и благословенной.
Роман Олух Царя Небесного
http://proza.ru/2019/10/14/1572