Я родился в Татьяновке

               
   
                Я родился  в Татьяновке.             

  Впервые белый свет я увидел  в деревне Татьяновке  Рыбинского района Красноярского края.  В бане моего отца, Петра Васильевича Статейнова. В деревне тогда его звали  Петькой. Петром Васильевичем он станет на десяток лет  позже.   Уличное прозвище у нас Чуркины. Неоднозначная и унижающая добавка к имени и фамилии  вспыхнула с деда, Василия Егоровича.  Близкий и дорогой мне человек прокуковал жизнь   неисправимым лодырем и кутилой.  Он почему-то не гнул спину в колхозе,  не гноил потом за лето на спине по две рубашки, не косил ночами сено для своей коровы.  Так делали все, потому как днем не с руки, днем приходилось ломать хребет на колхоз.  Не садил картошку, лук  и огурцы. В гробу родной дедушка видел и огород, и возможное  хозяйство, заботы о прокормлении себя и детей собственных. Дел жил безголовым.
   Егорыч   занимался  своим промыслом, шил всем желающим шубы. Зарабатывал на этом хорошо, но заслуженные денежки  пропивал. Месяц – шьет, месяц – пьет. Дети – голодают оба этих месяца, и так семья мыкалась из года в  год. Выживали тем, что приносила в дома бабушка наша, Вера Михайловна. Она ходила по соседним деревням и просила милостыню. Чуркина это  мало беспокоило, он все также пил, соблазнял деревенских баб, или они его, ни кто тут правду не знает, снова принимался за спиртное…
  По переписи 1928 года у него числились в собственности домик, который и в рубль был не оценен, у большинства деревенских дома стоили от 100 до 150 рублей,  по тем ценам. И еще, возле дома без заборов и калиток, стояла телега со сбруей. Единственная собственность Василия Егорыча.  Почему он её не пропил, до сих пор ума не дам.  Может, она была в коллективной собственности, вместе с его родным братом Прокопием Егоровичем?  Этот был хозяин. Но на пьяницу братика и Прокоп  ни как не мог повлиять.
   В свободное от гулянок и шитья время,  Василий Егорович в брюках из заплаток и фуфайке, с   любой стороны  светившейся ватой из бесчисленных дыр,  огуливал деревенских баб. Тут он был врожденным талантом  с неограниченными возможностями.   Женщины деда  и подкармливали, а дети  Егорыча   голодали. Загулы  и блуд  вечно пьяного дедушки  тянулись до самой его смерти. 
  Завистливые деревенские мужики, из-за  собственного бессилия удержать  баб  от тяги к Василию Егоровичу,  прозвали его Чуркиным. Но на моем папе прозвище остановилось. Он был одним из самых образованных людей деревни. Ни у кого бы язык не повернулся назвать Петра Васильевича  Чуркиным. Хотя папа тоже был добрый ходок. А потом, в этом нелегком деле неугомонного блуда,  его сменил мой троюродный брат Валя. Этот перекрыл все возможные мужские рекорды.
    Валя женился семь или восемь раз. Недавно я еще раз все пересчитывал, самого-то Вали уже  нет, детей у него не шестнадцать-семнадцать, как думалось раньше, а двадцать с небольшим. Больше -  может быть, меньше – точно нет.
  Папу  почти все его внуки   считали большим авторитетом.  Скажу сразу, за всю свою достаточно долгую жизнь, я не видел более многолюдных похорон, чем родного отца, Петра Васильевича. В последний путь его приехали проводить тысячи полторы, а может и больше  человек. Хотя в деревне сейчас сто пятьдесят человек.  Первые машины из похоронной процессии уже стояли на кладбище, а последние ещё не тронулись от нашего дома. А расстояние от дома до  кладбища полтора километра.  Папу мы несли на руках. Желающих оказать ему это  уважение было так много, что  мы менялись каждые пять минут. Несли его мы, родные дети, внуки: Гена Крок, Женька, Чеснок, Петька Обломов, Витька Банин, троюродный брат мой Валентин. Как всегда выглаженный, выбритый, при галстуке. Валя очень любил моего батю, тайком утирал слезу, стеснялся он себя слабого.
   Двоюродные и троюродные племянники несли Петра Васильевича.  Валерка Иванов, родной папин сын из другой семьи. Васька Шишкин, его брат Коляй. Васьки Шишкина жена Иришка красовалась рядом с мужем в тонком –тонком белом платье до самых пят.
     Николай Марченко, Коля Ермилов. Килиляй Зверев, молодой Нефедка Ванин, его родной брат Лошарик. Литовченко ребята, все ростом под два метра, Петька Комин, троюродный брат Васильевича.  Попробуй, всех пересчитай. Родных у нас много, а друзей  вообще не меряно. Таким общительным человеком был папа.
  Ну, да ладно. О папе мы уже не раз говорили. Для читателей России он известный человек.  Его уважали и родные души – скотники, конюхи, телятницы. И начальники, и писатели, которые часто приезжали ко мне в деревню. Папа достаточно глубоко знал многие  тонкости жизни общества. Много лет серьезно увлекался философией.  В отличие от меня, он так и не собрался стать коммунистом.  Хотя ему предлагали и не раз.  Уважаемый человек, все же. Всю жизнь на глазах у деревни. Не орал утром у конторы, как Николай Егорович Коков пушил телятниц и скотников до истерик, чтобы во время приезжали за комбикормом.  Не грозит зоотехнику пересчитать зубы, как пастух Санька Власенко по прозвищу Пупок.  Санька всегда был уверен, что ему не дописывают половину нарядов.
  - Хребет ломать за  ваши теплые слова  не буду, - пугал он зоотехника, - сегодня поставлю телят в загон и пусть они там о заборы зубы точат. Они в загоне дадут привес, а вы решайте, кому и сколько платить.
  Не пил папа, грамотный, принародно не матерился. Хоть на божничку сади. Ни на грамм не прибавлю лишнего, после председателя колхоза товарища Лелюшкина, он был вторым человеком в деревне. Хотя во время переворота 1991 года папа  один  кричал за коммунистов. Овцы, а их в Татьяновке оказалось девяносто процентов,  ратовали  за Ельцина. Кто  слушал папу?  К счастью, к этому моменту Лелюшкина уже не было в живых,  не перенес  бы  он тех мучительных болей за страну, которыми отстрадал папа.
  Во время  моего рождения в роддомы  не возили. Женщины обычно освобождались от бремени  в банях, дальних комнатках в доме, на летних кухнях. Под присмотром какой-нибудь бабки –повитухи.  Вся помощь которой заключалась в тёплой поддержке: тужись, тужись! В случае какой-то беды в дом приходил батюшка, отпускал грехи, причащал. Мотал вокруг себя ладаном: покойся с миром. При Сталине гонения на церкви прекратились. После войны нас всех крестили.   Но во времена пустоцвета Хрущева все вернулось на тропы революции, крестить запретили.  А женщины при неудачных родах в деревнях  уходили на тот свет в страшенных муках. Кто им и чем мог помочь в Татьяновках!
     В России подобные   деревни  зовут глубинкой. Если не с наскока вдуматься в это милое слово,  сегодня оно означает дно, или  где-то рядом с дном. То есть «глубже»  не найти. Уже больше ста лет назад,  это слово  понимали и  как «хуже не куда». Пролетарский писатель Максим Горький тому способствовал. У него даже  пьеса есть  - «На дне».  Там много чего несносного о России. Дескать, в России  все сшито из  невежества, неграмотности, пьянства, бездуховности. Тот ещё озвончик  Горький.
  Чем глубже вникаешь в его биографию, тем страшней. Знаменитого попа Гапона, который специально подвел рабочих под расстрел, причем все рабочие получили от него деньги, за приход на площадь. Эти деньги Горькому дали в Америке  для разрушения Российской империи.
   После расстрела рабочих  Горький стриг Гапона  под ноль на квартире у известного издателя Сытина. Из этой квартиры Гапон сразу отправился за границу.  Обвинили же во всем царя. Так революции и делаются. На девяносто девять процентов из вранья.
  Мало кто ведает, что свою знаменитую «Мать» Горький  писал в Америке. Куда поехал просить деньги на февральскую революцию. Шастали там по банкам и митингам вместе с Троцким.  Правда, когда американцы узнали, что Горький  к ним наведался  с любовницей, революционеру Горькому  сразу дали отлуп: ни каких денег. Но родственники Троцкого и Свердлова  в банках все вопросы решили. Революция состоялась, горькие победили, царя скинули, семью его растерзали. Затем принялись неторопливо стрелять крестьян, которым до революции обещали землю и свободу.  Но освободили крестьян только от собственных жизней,  Такая вот наша история. Печаль Руси на ее же  крови замешена.
  Глубинка,  неловкое  какое –то сравнение, однако, слово, на первый взгляд,  теплое, свежим хлебом пахнущее. Для меня во всяком случае. Однако  сегодня в сознании народа, деревня в глубинке, это полный конец. Со всех сторон. Такую гадость втирают в нас как самую целебную мазь: телевидение, радио  и газеты. Государство строго следит, чтобы в стране сеялась только бездуховность. Чуть крутнулся в сторону, штрафом не отделаешься. Говори как все:  что деревню нужно бросать, мотать отсюда куда подальше. Что деревня для молодежи, да и для всех остальных - омут.  Будут печатать, хвалить, деньги платить. Бормотнул против, пусть и спросонья, -  экстремист. Моли бога, что пожизненное не сунули. Вон их, сколько там, ни за что сидят. Убийцы в этих тюрьмах будут жить десятки лет, а якобы политических  быстро прибирают к ногтю.   
 В Советском Союзе с начала семидесятых годов  двадцатого века был целый полк, может и дивизия, хорошо  оплачиваемых   журналистов и писателей, которые вроде бы и в тихушку, но настойчиво, унижали деревню и сельчан.  Создавали у молодежи представление, что работать можно хоть где, только не в деревне. Тонко продуманная психологическая программа подавления здравого смысла. Её и проводили в жизнь. Сбивали людей в города: тут веселитесь.  В городе им легче  внушать любые залепухи. Сто человек намного проще  столкнуть с пути праведного, чем одного. Крестьяне жили единолично, имели свою собственность,  потому не приняли революцию. А рабочий человек знал только получку и кабак, что ему терять? Латаные брюки?
  Из собственности у рабочего  только то, что в штанах. Вот почему многие пролетарии так  весело откликнулся на призыв Троцкого к революции. Не заморачивался рабочий умственными заботами  и в революцию 1917, и в революцию 1991 года.  Лукашенко большинство из народа на революционных площадях назвал овцами. А пролетариат этими митингами больше всего себя и своих детей наказал. Как жили мы в нищете, в ней и остались. Особенно нынче, хуже крепостного права.   
    Хулители  наши  прекрасно сознавали, что деревня – основа России, да и любой другой страны. Здесь начинаются совесть человечества, духовность и святость. 
  Эту основу и подкашивали. Старательно так, с милой улыбочкой. Вроде, одной рукой обнимали, а второй  - ножичек в  спину хлесть!  С манящей  надеждой,  если не сегодня-завтра, то,  чуть позже, «эта страна» обязательно отправится в мир иной.
   В Москве отборную  дивизию духовных палачей России  холили два члена Политбюро ЦК КПСС:  Андропов и Суслов. Чубайсы, Гайдары, Ельцины и Горбачевы - это их работа.  Андропов и Суслов всю нечисть стаскивали  в руководство страны. Во главе государства и сегодня уйма грязи.  Один Толик Чубайс как львиный прайд в отаре  баранов.  Со всех сторон защищен, Вот и каркает, будто он самый смелый. Прекрасно зная, там, за океаном его ни когда в обиду не дадут.
   Но история осаживает  воров  любого уровня. Это тоже, правда.  Обязательно и среди баранов найдется один  любитель свежего мяса.  Он не сам родится. Небо пошлет, для Толика специально.  Думаю, он это хорошо понимает.                               
  Работу в селе дутые литераторы, сравнивали с кручением хвостов коровам, сапогами, измазанными в навозе. Полудебильной дояркой Манькой, не умытой, в фуфайке, репьи в волосах. Муже её Иване, в вечном брезентовом дождевике и шапке ушанке, независимо от сезона.  С бичом в немытых руках.  В общем, край бездумья. В лучшем случае – тугодумия. Россия, чего с неё взять.
  Если делали фильм о селе, то эти два «героя» произносили всего два слова: надысь и ась. Все остальное не по их голове. Дескать, «герои» эти в кино улыбаются, когда очередную стопку перед ними поставили. На этой стопке и завершаются все умственные способности сельчан.
   Основательно эту пошлость вмазывают в головы нашей молодежи. Помню, когда спрашивал у выпускников школы из  нашей Татьяновки, куда они направят свои стопы в будущем, мальчики и девочки  сразу  хихикали: ну, не коровам же хвосты крутить. Хотя в городах большинство из них работали сантехниками, уборщицами, дворниками.  Высаживали цветы в клумбы, поливали зелень, когда весь город ещё спит. 
   Как –то  рано утром кинуло  меня в прекрасный  городок атомщиков  Зеленогорск, он всего в шестидесяти верстах от Татьяновки. На улицах  безлюдно, горожане, видно, спали, своими делами занимались только дворники.  К ним и подворачивали, расспросить дорогу к городской администрации. Сразу приходилось выходить из машины, здороваться,  обниматься. Все это мои родственники из Татьяновки, друзья или люди помладше, но хорошо знакомые, частенько тоже, хоть и дальняя, но  родня.
    Делали тут татьяновцы самую грязную работу, но хвосты коровам не крутили. Долбить промороженные зимой помойки, они считали намного чище  и «интеллигентней» работу.   Может даже и более уважительной. По приезду в деревню смотрели на односельчан как телевидение учит: одни придурки остались. Вот мы, умные, уехали.
  Будущий развал Советского Союза начинали с лишения нас  нравственности. Второй козырь в колодах карт этой дивизии  –  деревенское  пьянство. Дескать, вся деревня только и делает, что  пьет. И Манька с Ванькой и их дети, внуки, правнуки будут пить.  Вырожденцы, одним словом.
   Недавно, я  постарался окунуться  в  эту статистику. Хорошо знакомый предприниматель из  Татьяновки  удивлялся, что количество проданного им пива из года в год сокращается. Водки – тоже.  Все это у него подтверждено цифрами. Люди стали меньше пить. И – не на что, и от безысходности не тянет веселиться.   По моим подсчетам, спиртным  и сейчас в Татьяновке увлекается не более десяти процентов сельчан. Это те, у кого телевидение вычеркивает из головы все  доброе и оставляет  в душах только грязь. Которую оно, наше государственное телевидение, на всех каналах каждый день  тщательно и замешивает. И проституцию телевидение рекламирует, и наркоманию, и вседозволенность молодежи.  Дума ничему не противится, Президент, Совет Федерации – тоже. В такие вот сеточки заталкивает нас мировое правительство.
    Поэтому лично я ни когда не соглашался с откровенными пустозвонами. Перед ними была поставлена задача, и они её усиленно выполняли.  За это платили  большие деньги.
   Для меня Татьяновка -  рай. Вместе с коровами, свиньями, утками и гусями. Заасфальтированными улочками, стареньким клубом. Колодцами и знаменитым родником на окраине.  И я далеко не один в подобных выводах. Как не издеваются  наши правители над Татьяновками, а божественный дух  в наших домах под крышами  царствует.  Возле наших правителей  бога нет, не ищите. Хотя правители эти и стоят все в церквях со свечками. Свечи в их руках для дьявола. Они горят черным огнем.  Бог в эти храмы ни ногой, он по Татьяновкам ходит, там разбрасывает семена будущих спасителей России.
   Давайте возьмем двадцатый век. Кто из известных  писателей мира   не родился в деревне?  Не хватает вам свечек правду вышелушить, возьмите керосиновые лампы. Нет таких!  Или совсем малые крохи!  Эти крохи всегда на вторых ролях в русской и мировой  литературе.  Как - то  я  об этом  уже писал.  Михаил Шолохов – хутор Кружилинский, станицы Вешенской. Василий Белов – село Тимониха Вологодской области. Виктор Астафьев  - Овсянка. Раньше относилась к Березовскому району, теперь к городу Дивногорску Красноярского края.  Евгений Носов -  село Толмачева  Курской области. Валентин Распутин –Аталанка Иркутской области.  Валерий Хайрюзов – пригород Иркутска. Василий Шукшин – село Сростки Алтайского края.
    Я часто в гостях у алтайского гения гуляю.  Люблю посидеть возле прекрасного памятника ему на горе Пикет. Поговорить с Макарычем. Многие его рассказы и повести наизусть знаю. Особенно «До третьих петухов».  Он Гоголя в этой повести переплюнул. Какие захватывающие события: черты выгнали монахов из монастыря. Монахи его пропили. Ой, талант Шукшин, ой, провидец. Это же нас россиян из своей страны выгнали.
  А какой язык у Шукшина!  Дорогой Василий Макарыч,  очень уж   ты хороший человек! Нет в России живой души, которая бы не радовалась твоим книгам.
   Анатолий Буйлов  хоть и закричал первый раз  в бараках Комсомольска на Амуре, мать у него из крестьян крестьянка,  отец -  тоже самое. Все они после революции так  страха хлебнули, сами себя боялись.
   Детство Анатолия Ларионовича прошло на Колыме, в поселках в три избы.  А большей частью и того меньше, на дорожных участках, где жила только их семья. Родители  встречали водителей, обогревали и кормили их.  За это им платили деньги. Возле  отчима  с мамой Толя крутился, на охоту ходил, по грибы и ягоды. Рассказы водителей  об их жизни слушал. Так, по крупицам и сложился в нем прекрасный писатель деревенщик. По-другому и быть не могло. Он с двенадцати лет до девятнадцати пас оленей. Кочевал с чужими людьми без мамы и отчима. Кто его воспитывал? Кто его учил такту в  разговоре с людьми, обходительности? Кто ему в жадную до знаний душу обычаи наши древние записывал, про десятки тысяч лет истории Руси рассказывал. Ведь ее прячут от нас, историю-то нашу, вранье кругом.   
   Жизнь Буйлова учила! Подразумеваю под этим Небо. Он один  из оленеводческой бригады и всего эвенского поселка  в районную газету слал заметки, зарисовки о людях, потом очерки и рассказы. Радовался напечатанному, снова писал.  У писателя три класса образования и курсы писательские в Москве.   А по его книгам жизни учиться можно, любви к человечеству.  И нам, простолюдинам, его книги – учебники, и  любым академикам. Я  счастилив, что был знаком с Толей, мы дружили тридцать лет.
   Валерий Шелегов – родился в 1953 году, в Канске. Тогда это был маленький, заштатный городишко. А Валера вырос в большого писателя, мирового уровня. В его рассказах и повестях дух  нашей незабвенной Руси.
   Алексей Черкасов, автор трилогии о Сибири, точнее о России. Трилогия эта будет светиться вечно, мне так кажется.  Так вот, он родился в деревне Потапово Даурской волости.  Сейчас это Балахтинский район Красноярского края. Туда и сегодня добраться   можно только на моторке, через Красноярское море. Потапово всего в ста километрах от поселка  Чибижек, где первый раз закричал  лучший словотворец нынешнего времени  Владимир Топилин. Вот у кого не судьба, а судьбинушка. С двадцати пяти лет на коляске катается.   А какие книги выдает, Владимир Степанович, как он Русь любит.  Иногда зачитаюсь его повестями, кажется, лучшего писателя в мире ещё и не было.  В наше время, когда Россию в пыль и грязь растерли, денег на хлеб не хватает, полуголодные простолюдины закипают дорогой в книжный магазин, за книгами Топилина.
    Кто нас воспитывал, ума в голову добавлял?  Топилина,  Шелегова, Буйлова,  Черкасова, Подгурского, Шанина,  меня?  Сами себя выковывали, ни на миллиметр не ухожу от правды!  Сами, и Небо поддерживало, как без него. Все больше и больше прихожу к выводу, что человек вообще не воспитывается. Его может держать в какой-то узде  страх. Перед бичом, кулаком, пинком, голодом, смертью. Ослабли вожжи, и он снова сам по себе. Лодырь спит по двенадцать часов, вот и все его достижения в жизни. Неугомонный, как мой дядя, Виктор Абрамович,   выдумает и выдумывает  вечный двигатель.
  С пятнадцати  заболел им, сейчас ему восемьдесят шесть лет. На столе, как и раньше, тетради с формулами, расчетами. Высшая математика. Самостоятельно её одолел.  Увлечение требовало. Вот кто заставил дядю всю жизнь заниматься фантастикой? Но сколько раз сижу у него в «кабинете», маленькой комнатке два на три метра, столько  и думаю: вечный двигатель обязательно сделают. Не может чего-то не остаться людям после семидесятилетней дядиной заботы. Может и о дяде скажет кто доброе слово. Но сам дядя о какой – то славе в свою сторону и макушки не почесал.  Ему вечный двигатель хотелось сделать.
  Мой приемный сын Леха Нифонтов,   когда жил у меня в доме, спиртное употреблял только по праздникам. Поехал   после института домой, также стал пить, как неизвестный  ему родной отец. Папа Лехи рано  умер, сын его и не знал. Но  и хорошо известная  его мать - законченная  пьянь идринская. К ней Леха и навострился после института, гены заговорили, «помочь» маме надо. Чем он собирался ей помочь, я так и не добился от него правды. Лет через десять может и докумекал: захотел продолжить «дело» своего отца, пить в удовольствие. Покойник ведь от водки отправился  на тот свет.
   Абсолютно трезвым  Леша принял такое решение, судьба подгоняла. Пьяный разодрался с братом в Идре, виноват Леха, и брат его убил. Не думал, что так получится.  Брат его фермерством занимался, свиней растил, Леха решил, их лучше пропить. А дальше жизнь подскажет, где деньги на водку брать.  Вот и разоспорились.
  Чем-то положительным сказалась для Лехи жизнь в моем доме? Семь лет спал возле книжной полки в четыре метра длиной и два высотой. Охотно читал мои рассказы и советовал, как их сделать лучше.  Диплом в институте получил с красными корочками. Все свои надежды и планы, если они у него были, унес  в никуда. Все оттолкнул с дороги, сжег все мостки ко мне, ради водки.  Такая у него судьба. Как его не уговаривал остаться в Красноярске, матом крыл почем зря, по шее хлестал – бесполезно. Я маму не брошу!  Леха, Леха, причем тут мама, ты водку  не собирался бросать. Вот и сгнил в двадцать пять лет.
    Но и Виктор Абрамович, дядя мой,  отдал свою жизнь увлечению, только похвальному. Каждому свое. И это, « свое», мы выбираем сами.
 Главный камень в основе любого одаренного -  любопытство. Я замучивал папу разными вопросами: почему бурундук свистит как птица, да еще так громко. Почему корову зовут коровой, а лошадь останавливают командой: тр-р-р.  Это раздражало батю: каждый день одно и то же.  Однажды, он не выдержал мучений, взял чересседельник и отходил меня как следует. Но без любопытства писателем не станешь,  пусть и самым захудалым. Недельки через две я уже снова  его  обо всем спрашивал. Будучи взрослым сам ответы на эти вопросы искал. В сорок семь лет узнал, что тр-р -р, это с древнескифского, теперь тюркского  – стоять.  Сейчас ищу, почему коня погоняют словом но. 
  Второе – умение заставить себя работать. Летом помню, когда устроился ветеринаром в Татьяновку, все ребята с девками на речке Рыбной, в догонялки играют, визжат от счастья, будто уже в раю, забьются куда-нибудь в буреломы, не дожидаясь вечера.   А я за столом, пишу репортажи. Русский учу и литературу, в университет собрался поступать.  Писать нужно каждый день, иначе  сотрется  мастерство, побледнеет язык, фраза станет тусклой, без манящего звона. Кому  нужны  не соленые щи?
  До пятого класса жили   вместе с  родителями, потом мое поколение татьяновцев поехало в интернаты.  Я учился в Заозерновской школе - интернате вместе с детдомовцами. Хватил  там мурцовки. Ноги –то калачиком. Вообще, с болезнями у меня перебор.  Но сначала о ногах. В полтора года упал  с кровати и сломал бедра. За мной должен был следить двенадцатилетний дядя Миша. Тот самый, сирота без отца и матери. Родной брат моего бати Миша, папа его и воспитывал.  Но он обложил меня подушками и побежал к ребятам на улицу.  Вечером пришла с работы мама, бабушку Князиху позвала. Анна Ивановна подумал, что у меня вывих. Ножки «вправила», перетянула широким маминым платком и положили.
   Я пролежал месяцев шесть,  но, видно, ноги болели меньше,  стал сидеть.  И  отмотал срок, ноги под себя,  без малого два года. Потом стал ходить враскорячку.  В деревне почему-то надо мной ни кто не смеялся. А вот когда поехал в интернат после четвертого класса, детдомовцы нашли слабого.
   Затравили. Хоть домой убегай.  Хорошо учитель физкультуры попался думающий.  Фамилию не помню, звали его Олег Петрович. Утром весь интернат на зарядку, а у меня круг пять километров.  Через поле сразу за интернатом, потом по конной дороге.  Олег Петрович маршрут выбрал, чтобы люди меньше надо мной смеялись.
   Через два года я уже набегал второй взрослый разряд по лыжам. Ноги выпрямились, а вот ростиком так и не вышел. Спасибо небу, что хоть с ногами проблем нет.  О том, что у меня был тяжелейший перелом бедер, узнал совсем недавно. Для проверки почек делали снимок  бедер или, как говорила рентгенолог, тазовой области.  Врач решил, что я был в автомобильной аварии и посоветовал, снова сломать бедра и  срастить как положено. От особо заботливого предложения пришлось сразу отказаться. Я с таким «тазом» проходил  шестьдесят семь лет, зачем что-то ломать?  Не дал людям возможности подзаработать.
    Но болел  и болею  часто. Как раз перед переломом бедер, схватило меня сильнейшее воспаление легких. Годик с небольшим  всего натикало. Посинел весь, дышал через раз. Часовал, сделали заранее гробик, чтобы потом не бегать, а я выжил.  Гробик мой какое-то время служил корытом поросятам, а потом сгнил. Я его видел и помню, дядя Миша подсказал.
   С армии пришел, сразу на ферму, ветеринаром. Вот и заразился  бруцеллезом. А он не лечится. Точит и точит организм. Из-за заразы этой желудок отрезали, суставы гремят как камни.  Бруцеллез в первую очередь нервы скукуживает,  совсем плохо слышу и вижу. Такие вот перенес испытания. Но вернемся в молодость.   
     Училище, техникумы, мы, деревенские, в общежитиях ютились. Учились и защищать себя, и покоряться.  Из  общежитий этих и  порхнули в институты и университеты. Валера Шелегов, писатель   из Канска, аж в Томский геологический техникум залетел. Даль дальняя, а человечку всего пятнадцать лет. Выжил. Из техникума понесло его  на Колыму!  Северные ветра Валеру   в писатели крестили, морозы шестидесятиградусные, друзья – в основном пьянь подзаборная, очески. Но как-то он  ладил с ними, находил общий язык. Они его даже бугром выбирали, то есть бригадиром. Ничего, командовал.    Зимой золотари на оленине и спирте  выдыбывали. Если в Магаданской области жили, а не сматывались, до лета, куда-то на материк.
   Летом на Колыме  сухой закон.  По теплу рабочий день двенадцать часов. Землю тоннами перекидывали лопатой.  Кони от такой работы за лето дохли, золотари выживали.  Потому как следить их  за собой заставляли. Прием пищи строго  по расписании, сон - по расписанию. Баня с парилкой каждый день. Ни грамма спиртного все лето. Не сдержался, хватил где-то стопку на стороне, до свидания, ничего не получишь. Огребали они хорошие деньги.  Нам, на материке, подобные и не снились.
 Я недалеко от дома в техникуме учился.  На выходные показывал свое личико маме и папе.  Потом два года армии, районная газета, следом  краевая. Но только подвернулся случай – сразу в Татьяновку метелил.  В деревне и выходные, и отпускные, и в праздники писал и писал. Какие там   Крым, Сочи, Пицунда! Мне Татьяновки всегда было мало, и до сих пор так. Родители там всегда были рядом, но, кажется мне, что это Татьяновка меня воспитывала, душу мою лепила. Шлифовала где нужно, подтачивала.  Омывала и оздоравливала. Когда ошибался,  не на ту тропу заносило, жизнь быстро на место ставила. Отрезали мне желудок в Идре. Пришлось переехать  в город, здесь я быстро шагнул  в писатели. В Идре это было сделать невозможно.  Господь, хоть и с уроном для меня, но помог выбраться оттуда. А Володя Топилин стал выдающимся писателем, когда совсем обезножел, в инвалидную коляску пересел. Такая у него судьба. Он смирился с ней. Говорит не сел бы в коляску, так и прошла бы  жизнь, как у всех ровесников. Пять дней работы,  два выходных. Каждый вечер пиво, в выходные беленькая на столе.
   Повторюсь, для меня Татьяновка – рай. Село крошечное, меньше сотни домов. Все друг другу родня,  Месяцами только соседские новости, колхознику выехать в то время из деревни удавалось редко. Впрочем, не за чем было выбираться,  не на что, не на чем. Из интеллигенции в деревне только учитель, фельдшерица, библиотекарь, завклубом, тогда избач. Пожалуй, и все. С высшим образованием ещё не было ни одного татьяновца. Медучилище закончила только  фельдшерица, остальные из инициативных,  самообразованием к  умным   тянулись.  Для меня образцом этой тяги стал папа.
   А какие  в колхозе  были прекрасная художественная самодеятельность и   деревенский театр! По всему району с постановками ездили. На межрайонных конкурсах  себя показывали.  Всё, как и везде: работа, свое хозяйство, а вечером на репетицию. Первым на неё приходил председатель колхоза товарищ Лелюшкин.
  Маленький, толстый, самый сильный человек в деревне. А как он пел, как играл вождя мирового пролетариата и руководителя самых зверских террористов мира Ленина. Как сейчас слышу  голос бывшего председателя, бывшего колхоза.
 - Тоаищи!
   Лучший голос Татьяновки был товарищ Лелюшкин. А, может, и края. Я маленький ещё с родителями в клуб ходил, слышал, как он на сцене царствовал. Мурашки по коже бегали от его голоса. Как даст на весь клуб: Партия-я! Со старого потолка опилки сыпятся.  А хор из двух десятков мужиков и баб тут же следом  блеснет: Партия!
  Зал всегда стоя хлопал  товарищу Лелюшкину. И я вставал, тоже хлопал, смеялся чему-то, дергал маму за юбку: смотри, как умею! Сегодня думаю, послушаешь песни товарища Лелюшкина и сам захочешь стать коммунистом. Искусство –  могучая сила. Счастлив, что могу отнести себя к людям культуры. У нас в роду одаренных много.  Самые из самых - хабаровские сестры: Таня, Надя, Нина. Мы о них уже говорили. Как возьмут попротяжней  «Рябину кудрявую», все бабы в клубе плачут. Но чаще всего они пели возле нашего дома, на большой лавочке. Таня играет на аккордеоне и все трое, строго по нотам выдерживают голоса. Мы, ребятишки, затаивались, дыхнуть боялись, дабы не сбить с голоса сестер. Чуть ли не вся деревня приходила на эти распевки. Дал же господь девкам талант.
   Это сейчас нас, с высшим,  в Татьяновке  литовкой не выкосить.  Куда ни кинь – высшее.  У дяди Саши Эстонца четыре сына и все четверо с высшим.  Из них два прекрасных художника. Один – психолог, последний  – военный.
    У племянника моего Гены  - высшее, юрист. У четверых двоюродных братьев и сестер - высшее.  У фельдшера Нины Афанасьевны старший сынишка с высшим. У Немцева Михаила Калиновича и сын, и дочь институты кончил. И все нынешние молодые Немцевы, как и у нас, Статейновых, только с высшим образованием. У деда  Герасима Ермилова дочка прекрасный врач, она меня лечила.
  У Федора Ивановича Ванина внук, по прозвищу Лошарик, с высшим. Филолог. На телевидении работает. Три моих двоюродных сестры: Таня, Нина и Надя -  в Хабаровске и Благовещенске живут. Окончили в Петербурге какую-то консерваторию, всю жизнь пели в своих городах в театрах оперы и балета.
   Моё рождение, привычное для нашего села  событие, рожали в Татьяновке часто,  произошло восьмого марта 1953 года. Тогда детей было много,  мое появление обрадовало только прямых родственников. Остальные  лишь приняли нового человека к сведению.
   Мама говорила,  я появился не утром, как все остальные ее дети, а ближе к обеду. Она точно помнит время рождения. Помог сохранить память папа. Уже вечером в доме дымила небольшая гулянка, не остаться в памяти  роженицы она просто не могла. Мама мне не единожды это расписывала.   
 Часам к пяти вечера односельчане тянулись обозом мимо нашего дома с базара в городе Уяре. На базар татьяновцы спокон веку и до ныне отправляются только в воскресенье.
   Сын - не малый повод для праздника.  Хлебосольный папа успел где-то к вечеру сгоношить четверть самогонки. Накрошил прямо на досках стола соленых огурцов, наложил полные тарелки  рыбы. Для чего вытащил из погреба весь бочонок запасов. На десерт стояли чашки  квашеной капусты с брусникой и мороженая клюква.
  Теперь папа улыбался посреди дороги, приглашал свернуть к нашим воротам  желающих. Не было тогда в роду Статейновых мужиков, способных упустить возможность выпить. Разве что нынешние, молодые, среди них совсем отказавшиеся от вина и водки  светятся. К моей радости их все больше и больше.  Многие тоже с образованием. И авиационные инженеры среди Статейновых есть, и  юристы, артисты, журналисты, два врача, экономист, один писатель. Один, по профессии артист театра, образование высшее, что-то театральное в Петербурге окончил. Там сейчас и проводит свадьбы, массовик затейник. Пытался работать на сцене и в кино, не получается. Вот и рубит копеечку затейником на свадьбах. Говорят, у него на год вперед свадьбы расписаны.  По сто тысяч за вечер у Олега  расценки. А как иначе? Одного музыкального и видеооборудования на миллион. Три стационарные видеокамеры всю свадьбу работают. Олежа потом сам фильмы со свадьбы монтирует и озвучивает. 
  И при моем рождении добрые люди, поздравив папу, торопили коней домой, там дел хватало, односельчане папиного лада заворачивали лошадей к нашей коновязи, напрямую выспрашивая у хозяина про крепость самогонки.
   Веселье немного затянулось и, как считает мама, принесло семье  урон. Гости за два вечера, днем работали,  умяли не только весь бочонок соленой рыбы, в похмелочный суп ушел и единственный петух, который всю зиму в одиночестве кукарекал в холодной стайке.  Весной мама собиралась взять у своей матери, Федосьи Романовны, пяток кур, и начать разводить собственное птичье поголовье. На этот раз не получилось.
 По пути   подобрали и трехмесячного хрячка, подаренного семье маминой мамой. Старушка надеялась, что дочь и зять докормят боровка до будущей осени и зиму будут с салом. Но кто прислушался к ее советам? Опять постились картошкой да капустой, сетовали на бедность и трудность хорошо заработать.
 Впрочем, и за молоком ходили к бабушке,  за творогом, сметаной. И яйцо для детей мама брала у нее. Мудро вести свое хозяйство родители ладились долго. Зачастую из-за нехватки времени. Но, по-моему, годам к тридцати, все-таки чему-то научились. Больше, конечно, папа. Прошлые свои пьянки, он вспоминал как какое-то недоразумение.  С того, поди, и я так и остался равнодушным к спиртному, и троюродные братья Ваня с Валей и Сергей. Могу похвалиться, среди  моих родных, двоюродных, троюродных  братьев и сестер, почти все их  дети апатичны к спиртному. И наркоманом ни кто не стал. И слава богу.
  Мама с папой  тащили  на себе дом, двор, огород.  Нас у маминой  юбки вилось сначала четверо, потом пятеро, все мал, мала меньше. Да еще работа в колхозе, которая отнимала почти весь световой день. Было где притомиться.
  Папу иногда одолевали  другие заботы.  Помню, Петр Васильевич не редко  что-нибудь обмывал, встречал “дорогих и нужных гостей”. Не беда, что они  первый и последний раз переступали порог нашего дома, и то по случаю пьянки. Папа не мог не поднять стакана за удачу на охоте и рыбалке, неудачу. За урожай моркови на хиленькой грядке, за неожиданно павшего теленка или почившую под  конским копытом  курицу.   
  Без случая он не выпивал, сказывался железный характер мужчины. И один, без напарника, сроду не прикладывался к стопочке. Потому наши ворота тогда  мог открыть кто угодно, когда  взблагоразумится, но всегда оказывалось - по делу.
  Частенько припекало,   встречи с единомышленниками и “знатными” людьми заканчивались  руганью, а то и дракой. О многих таких встречах мне рассказывала мама. Уже на моей памяти маленький и пузатый Матюха Князев в одну из случайных междоусобиц, поймал скамейку и выходил ею нам не только стекла, но и две из  четырех, рамы. В самые - то декабрьские морозы.
  Жертв не было, если не считать соседа Филиппа Литовченко, который при отступлении замешкался в дверях и крепко саданулся плечом о косяк. Пострадали и  косяк, и плечо. Косяк  вылетел из пазов и болтался на каком-то долгом-долгом гвозде. Гвоздь этот -  местного кузнеца  дяди Вани Ратникова работа, и потом поддерживал косяк с десяток лет. 
  Более молодые собутыльники папы к этому времени давно уже были на улице и поджидали Матюху с жердиной, кою выломали из нашего же забора.
 - Прибью пузана, - прыгал по снегу возле дома в одном валенке папа. -  Меня  не напугаешь.
  В руке он держал вилку, ею и размахивал.   
 - Петро, - гудел  седобородый Филипп, - детьми прошу, поберегись крови. Кто сирот кормить будет?
 - Тюрьмой пугаете? - Шел папа с вилкой уже на старика, -  я за детей  в клочки порву, зубами.
- Вот он где, Матюха! – Растопыривал папа пальцы и дул на них, – пыль. На такого плюнуть жалко. 
-  Сейчас возьму каменюку и у Матвея стекла пересажу, - заступался за папу деревенский столяр Михаил Калинович Немцев. – Пусть тогда покряхтит.
 - Сидели, сидели, гляжу, он Ваське Ерохину кулаком по шее, - уткой корячилась рядом с мужиками  захмелевшая  Прыська. В то время в очередной раз  молодая вдова. Вдовевшая  уже третьим разом. Она  пыталась сплясать тут же, прямо на снегу.
 – Мужики, дайте бабе счастья. 
 - Я ему как всем, по полной, -  не успокаивался папа, - а он в кулаки, в чужом доме, на хозяина.  Ему стопку, а он в душу зло пихает!
  Драку  замяли, Матвей  сбегал за мировой. Высокий, широченный в плечах и животе Филипп  чуточку пригубил  самогона, и в знак одобрения закачал головой - боль ушла. Синяк же на плече, размером с наволочку, я замечал  у деда в бане с месяц. А косяк, треснутый посредине, все с тем же гвоздем посредине, служил еще лет пятнадцать, пока мы не съехали в другой дом. На новую крышу родители накопили деньги уже сами.
  Поскольку стакан какое-то время был занят, а душа  требовала разрядки, папе налили самогону в кружку. Волос дыбится при воспоминании тех событий. В кружку, она до сих пор цела, входит полтора граненых стакана. Папа высадил ее быстрей, чем  Филипп половину стопки.  И даже не закусил. Умел родитель показать обществу свои достоинства.
 - Матюха, - качал он растопыренными ладонями, - через неделю рамы должны быть! И все!
 - Петро! Братан!– по случаю окончательного остекленения, Матюха терял папу за столом и обращался уже к Филиппу. – Бери детей и ночуй у меня, а мы пока у тебя поживем.
 - Вот это по-нашему, - соглашался Филипп, – как у друзей. Только постой, постой, ты что, дома не ночуешь?
  Филипп был  трезв, он редко когда пригублял спиртное, но в кампанию к нам приходил часто. Мы были с ним  соседями и жили дружно, а в гости по праздникам старик появлялся не случайно,  уж больно петь любил, вот и теперь закипел  песней следом за Прыськой.
 - Ой, рябина кудрявая...
 - Матюха, друг! - сыпал безудержную слезу папа. – Я за тебя любому хрюкальник  в  сторону поверну.  Ты только скажи. В порошок измесим
  Матюха уже не видел ни кого и ни чего, только кивал на бывшие окна, которые мама успела занавесить одеялами и простынями.
 - А дети как? Из-за какой-то сволочи мерзнуть? - Спрашивал он неизвестно кого.
 Конфликт быстро забылся, однако  мама, папа, и мы, их выводок в пять голов, без малого неделю ночевали все у той же маминой мамы, Федосьи Романовны. Женщине пожилой, доброй и работящей. Воспитанной в богопристойной семье, и своих детей когда-то готовившей в мир также. Бабушка была из мусульман, но чтобы не остаться белой вороной в деревне, приняла крещение.
  Она считала за грех принародно ругать зятя или дочь. Долго и упорно молилась за них, просила у бога образумления зятю, спокойствия ему и в работе настойчивости. Может и медленно, но её молитвы доходили  до неба, папа  потихоньку  унимался в своей горячности, и вскоре отверг ее совсем. Увлекся философией, самым серьезным образом и потерял полный интерес к пьянкам. Причиной перемен его увлечений стали, как это ни странно, все те же друзья, со всех концов  отправляющиеся к нему на рыбалку.
  Папе делали операцию на желудке, так он познакомился с хирургом, который очень  обожал рыбалку, причем именно рыбалку, а не пьянку на реке.  Хирург, учуявший в папе рыбачью душу, только из-за речки и стал большим гостем в нашем доме. На Рыбной, а потом и у нас  дома, мужики выпивали мало, хирург любил историю, много рассказывал папе про древнюю Русь, философию ведизма. На все это папа как закусил удила и до самой смерти своего увлечения уже не оставлял. Занозистый он был мужик. Дескать, чем я хуже, выучу эту историю.
 -  Это что же такое, - очевидно, он упрекал   себя, а не впадал в раздумья,  - люди знают, а я  сижу как оглоушенный. Не пойдет. Учиться надо. Хватит время жечь. 
  С тех пор к нам с бутылкой, просто посидеть вечер с папой, ни кто не заходил. Папа всегда был занят.  В короткое время он, с помощью хирурга, собрал небольшую библиотечку философских книг примерно в 250 томиков.  Лет через пять папа уже сам мог рассказывать  хирургу то, чего тот не знал. Бог подарил отцу образности в рассказах, его слушать было интересно.
 Хирург, не знаю по какой причине, скоропостижно скончался, разговаривать папе  о «высших материях» стало не с кем. Очевидно, после долгих раздумий, он стал приобщать к философии меня.
   Меня папа и историей  зажег, и внука своего Гену. Именно Гена собрал историю рода Статейновых  до  1708 года. Мы сделали вместе с ним книгу, которая уже  вышла из печати. Называется она «Счастливый путь в Сибирь».  Скажу сразу, в Сибирь ехали не лучшие Статейновы. Которые имели землю и свое крепкое хозяйство, не кидались отправиться с бухты-барахты  в даль дальнюю. Зачем она им? А вот любители жить весело, поспать больше, соблазнялись пособием. Они и мотнули в Татьяновку  с десятком родственников. 
  С 1896 года по 2020 в Татьяновке жили и проживают пять поколений Статейновых.  С нашего, четвертого поколения, пьянки сами по себе кончились. Наши дети, пятое поколение вообще ни какой сладости в пьянке не видят. Им легче, они в наших семьях, трезвенников жили.  Именно в  Красноярске наш род освободился вконец от пьяниц  и резко вырос в численности.
    Семье нашей  много помогали не только Федосья Романовна, но и другие односельчане. Одна из них - бабушка Князиха, что жила в соседнем доме рядом с нами. К сожалению, ни имени ее, ни отчества в памяти деревни не осталось, ничего я сразу не сыскал. Только фамилия. Но потом, с божьей помощью, удалось раздвинуть уголки беспамятства. Оказывается, бабушку звали Анна Ивановна. Просто, совершенно случайно я встретился с её внучкой. И вписал еще одно интересное имя в историю Татьяновки. 
   Князиха  принимала у мамы четверых Статейновых: троих дочерей и меня. Двух последних сыновей мама рожала уже в роддоме, и потому в горнице у нас было  не так шумно, как при моем рождении. Папа к этому времени уже совсем не пил. И на рождение двух последний сыновей забивал по барану и раздавал соседям мясо: дескать, праздник у меня, угоститесь, пожалуйста, и вы.
 По характеру спокойная, приветливая, Князиха умела даже в те годы скопить себе какой-то достаток. Да и сыновья у ней, кроме вышеупомянутого  Матвея, отличались материнским характером. Один даже жил в далеком от Татьяновки городе Фрунзе, столице славной Киргизии, куда бабушка ездила каждое лето. И доставляла оттуда не мало интересного. Ибо у сына копейка водилась, а он для матери ее не жалел.
 Из Князихиных рук мы первый раз попробовали настоящие яблоки, груши и черешню. И красивые магазинные игрушки впервые подарили нам она. Особенно запомнился головастый и широкозадый Ванька-встанька. Мы очень долго не могли его сломать, все пятеро.  Ванька у нас прожил  лет шесть, а может и серьезнее. Куда он, в конце - концов делся, в голове, так и не осталось. Жаль Ваню, это первая наша красивая игрушка. Его, в лучшем случае, нужно было передать в музей, как память нашего счастливого детства.
   Бабушкины  приходы вечерами были настоящими праздниками. Особенно для нас, ребятишек. Бабушка всегда чего-то несла на угощенье: по конфетке, прянику, печенюшке. Увы, потом ей пришлось проститься с нами и уехать в город Уяр, к младшему сыну Леньке. Сынок женился, и нужно было кому-то сидеть с детьми, оба работали. Вот и припрягли  маму, тяжелейшая это телега ухаживать за многочисленными внуками.
     По слухам,  в Уяре Анна Ивановна довольно быстро представилась. Может, по Татьяновке сильно скучала. Там, в Уяре, ее и похоронили. По разным причинам на могилку её я ни разу не выбрался. Так пусть хоть эти слова будут  моим поклоном  ей за доброту. Больше шестидесяти лет прошло после наших с ней последних встреч, а вот помню…  Добро не забывается.
   Добрых людей возле меня  всегда было больше. Нельзя  не  сказать несколько слов и  давным-давно ушедшему моему родному дяде,  Александру Васильевичу Статейнову.
   В деревне его звали Шуркой. Он родился в 1932 году и лиха накушался  – на семерых бы хватило.  Семья была очень бедной, я уже говорил про его отца Василия  Егоровича  Чуркина.   Саша ходил вместе с матерью, Верой Михайловной, побираться по соседним селам. На его глазах в 1943 году мать  и померла  в селе Рыбном.  Поднимались они в крутую Рыбинскую гору, здесь у Веры Михайловны и отказало сердце.  Рыбное тогда состояло почти из одной улицы, километра в  три. Так и тянулась улица  вдоль тракта на Канск. Они подходили к каждому дому и просили дать хоть кусочек хлеба. Кто давал, кто прогонял.  Сирот и побирушек во время войны было много. Зимой, в лютый мороз, еще даже не подросток, а худой угловатый мальчишка, Александр Васильевич, четырнадцать километров шел один  в Татьяновку по темноте. Домой. Это в девять-то лет. В сумке его лежали куски хлеба, которые они уже насобирали.
  В 1948 году умер  отец Александра Васильевича и моего папы – Василий Егорович. И моему отцу с дядей Шурой пришлось воспитывать двух самых младших: брата Мишу и сестру Надежду. В том числе и по этой причине Александр Васильевич рано женился. Однако немного позже   его забрали в армию. Председателем колхоза тогда был Иван Федорович Власенко. Он командовал, кого оставить по «броне», а кого – в армию. Кому было заступиться за Александра Васильевича, нищему девятнадцатилетнему брату?  На слабого всегда неприятностей больше.  Дядю моего Власенко и послал служить, всем своим детям дал «бронь».
   Три года  - большой срок, и семью Александр Васильевич потерял. Зато сразу после демобилизации забрал к себе в Барнаул, сестру Надю. Он там служил,  в Барнауле и остался .  Сестру держал  при себе пока не выдал замуж.
 Я родился, когда дядя Шура ещё работал в колхозе и в  армию не ходил. Со слов отца,  «Шурка» много и охотно водился со мной, даже пеленки стирал.  А когда жил в Барнауле, каждый год приезжал в отпуск. Весь этот месяц мы проводили вместе.  Это я до сих пор помню. Ходили на речку, рыбачили. Жарили у костра рыбу на рожнах.  Рожны – крепкая палочка из талы, на которую насаживается рыба. Затем палочка втыкается возле огня и рыба печется .  Её нужно лишь периодически поворачивать тем или иным боком к огню. Помню, как дядя Шура тут же на берегу реки нарезал прутиков потолще, чистил их от коры и  мездры под корой. Я стоял рядом на подхвате. То подавал ему очередной прут, то ножик, то держал уже готовые прутья для насаживания рыбы. С важным лицом выполнял ответственную работу, дескать, ни кому у меня палочки эти не отобрать.  Так дядя создавал у меня иллюзию причастности к делу. Казалось, не будь меня, и рыбы бы не нажарили. Всем ребятишкам я об этом хвастался.
 Дядя Шура находил птичья гнезда, и мы подолгу смотрели, как птичьи мама и папа кормят детей. Дядя мне все рассказывал и подсказывал. За  месяц отпуска дяди я так с ним свыкался, что при проводах его домой долго плакал. Не удерживался от слез и Александр Васильевич. А потом я всегда ждал его очередного приезда. Скучал по дяде.
 - Да приедет он, - гладил меня по голове папа. – обязательно приедет. Он же любит тебя.
 Александр Васильевич, как-то, возвращался с Алтая и года полтора работал в колхозе. Хотел  перевезти сюда семью и жить поживать в Татьяновке, дескать. Ни куда  жена не денется, приедет.  Не получилось. Но я это время хорошо запомнил. Потому как дядя брал меня с собой покататься на тракторе. Мы с ним и спали у нас дома на одной кровати.
   В мое совсем юное детство в Татьяновке, когда первые трактора выезжали на весновспашку, на обочине поля собиралась почти вся деревня. И не потому, что весна не оставляет ни кого равнодушным, очень уж красива поднятая плугом земля, на пахоту, как на молодую женщину, можно любоваться вечность. Пахота, это ведь тоже начало новой жизни. Только растелешенная земля потеряет соки и состарится за неделю, а то и раньше, а девушка будет манить  и сниться лет эдак до тридцати.
     Родной мой дядя Александр Васильевич был трактористом в колхозе. Тогда ещё только пошли первые трактора серии «ДТ» с кабинами. Он частенько садил меня  рядом с собой, и мы вместе пахали. Может потому, что очень радостно было  в моей ребячьей  душонке от такого события,  я и запомнил все до мелочей. И не выстирал из себя эти праздники до глубокой старости.
   Говорят, когда тело обреченного человека начинает остывать, и память скукуживается в маленькую трубочку, без пяти минут покойнику кажется, что бежит он куда-то по  тоннелю и в конце это последнего, уже ни как не связанного с землей пути,  его встречает свет. Но свет-то для нас только здесь, на земле,  ни где больше. Причём для живых, а не кончившихся или кончающихся. Последних ждет только сырая земля, в нее все мы и превращаемся после жизни. Мало кто сообразит при жизни, что плоть его и была всегда землей, только теплой и сочной.
   Душа христианская, понятие мифическое. Выдуманное грубыми, безграмотными мужиками, которых почему-то причислили к лику святых. Какое блаженство ждет меня в раю, если у меня нет ни рук, ни ног, ни головы. Как и чем я буду пить райские вина, чем я буду любить райских девок?  И что у них за особая такая красота, если они полностью бестелесые.  Воздух, а может и космическая пустота, невесомость. К кому же любовь придумана для размножения и больше ни для чего. Какой может быть размножение у бестелесных?   Не слиться уже ни когда с девушкой в плотном объятии, не зашептать что-то сердечное на ушко. Не заплакать вместе с ней от восторга единения. Все это даровано господом живущим на земле, а не умершим или уже обреченным на смерть.
    Сеструха моя, глубоко верующий человек, при этих словах кричит на меня и пенится. А если в большом гневе, то и анафему наложит.  Дескать, за это богохульство, гореть тебе в геене огненной.  Про рай и не думай.  Только вот чему гореть, если тело у меня осталось на земле.  К тому же люди делаются по одному лекалу. В царских родах рождается такой же процент пьяниц и лодырей, как и в родах простолюдин. А гении чаще всего  выклевываются в  семьях простолюдин.  Лучший тому пример все тот же Виктор Петрович Астафьев,  Топилин, Шелегов, Буйлов, Распутин, Белов, да и ваш покорный слуга, я, Толя Статейнов, не гений, конечно, ой не гений,  но из простолюдин в писатели рукоположился. И навсегда остался писателем. Простолюдином – тоже. Только, как ни затачивай осиновый кол, мрамор им не просверлишь. Людские возможности ограничены. И возможности любого таланта – тоже.
   Хорошо согрелось в  моей памяти, как начинал  посевную наш колхоз  «Память Ильича».  Все это складывалось в деревне маленьким, но любимым праздником. Традицией крестьянской, поклониться первой весенней борозде.  Праздник этот любила вся деревня. Председатель колхоза, товарищ Лелюшкин, делал все, чтобы сохранить традицию праздника первой борозды в колхозе.
   Для  сельчан посевная - событие. Это хорошо понимали и председатель колхоза и парторг, их стараниями посевная и открывалась торжественно, с художественной самодеятельностью, поздравлениями председателем, парторгом, председателем профкома, стопкой водки. Люди часа по два сидели потом возле колхозного стола на краю поля. Обсуждали новости, что-то вспоминали, пели песни. Потом разъезжались по рабочим местам.
   Пахать в Татьяновке испокон веков начинали с поля, которое  в трехстах метрах от деревни.  Сначала каждый по себе, в назначенное, обычно на одиннадцать часов, время,  сюда тащились старики и старухи. К этому времени завклубом уже натягивал между двух кольев  горячий призыв:  Ударными темпами завершим посевную.  Вперед к победе коммунизма.
   Ставил столик с маленькими книжечками сообщений о решениях последних пленумов ЦК КПСС. Ни разу не видел, чтобы к столику кто-то подошел и пролистал эту  пустоту. Хотя  прошедшие  Пленумы  что-то доброе и делали. Жили мы тогда раз в сто лучше, чем сегодня. Потому что сегодня у нашего  богатого на ветер в голове Правительства, одна забота -  лишить Россию работы. Все заводы поубивали. Хотели трехдневную рабочую неделю сделать, не удалось. Так сейчас совсем остановили производства из-за надуманного короновируса.
    Время был хрущевское, этот подлец и оглоушивал страну подобными пустыми лозунгами: Пятилетку в четыре года, семилетку – в три года. Экономика должна быть экономной. Миру – мир. Сохраним стране  хлеб, уничтожим всех сусликов! Добирались даже и до воробьев. Дескать, их вон сколько, каждый в день склевывает на подтоварниках по восемь граммов зерна. Почему-то про крыс и мышей Никита Сергеевич не верещал. Может любил он отряд грызунов, и особенно мышеобразных. Сам был крысой. Как тщательно и продуманно он разрушал страну нашу великую.
     Но лозунг завклуба, слава богу, на поле ни кому не мешал и на этом спасибо. Затем подъезжал председатель колхоза товарищ Лелюшкин с главным агрономом. С ними  и парторг.  Старики и старухи к этому времени уже ровнялись   чуть ли не в линеечку. Опирались на костыли и подкостыльники.
  Кто унимал разыгравшуюся одышку, кто переругивался с соседом, вспоминая невесть к чему пришедшую в голову давнюю обиду.  Кто из стариков ещё и взлягивал. Посмеивался над ровесниками. Дескать, смотрите, я без третьей ноги, то есть без подкостыльника. А третья нога у меня тоже есть, только она ночью ходит без устали.
  Старушки, бывшие деревенские красавицы, делали вид, что прожили безгреховную жизнь,  шамкали в его сторону колючими словами. Дескать, уймись, простодыра.  Ты хотя бы на двух ногах ходил как настоящий мужик. Прешь, что попало, при парторге.  Вон он, уже два раза в твою сторону смотрел. Поди, думает, что дураком ты становишься. Посмотришь, отправит в психушку.
   - А вы умные, выпятили буркалы,  - рявкал старикашка, -  вам там место, не мне. Вместе с парторгом.
   - Но, че попало не несем при детях, - резали о верткого старика отговорки  бабки -одногодки.
   Организованно, строем и с барабаном приходили школьники вместе с учителями. Ехали на поле в гарбах, чуть ли не по десятку на одной телеге доярки и скотники. Им вечером на дойку, пешком нельзя, устанут.
  Трактористы от гаража, техника там стояла,  валили  к месту митинга  гурьбой. Громко перекликались, гоготали. Пялили глаза на жадобиных девок, очень уж они  смотрелись цветочками. Тогда ведь девки не пили, не курили. И не таскались в большинстве своем  по мужикам до свадьбы.  Трактористами  в колхозе сплошь были парни и молодые мужики. Те ещё жеребцы.
  На просторной гарбе являлся фуражир, он же заведующий подтоварником  Николай Егорович Коков, с двумя поварихами.  В гарбе таился ящик водки, может и больше, смотря сколько народу подойдет, доставали ее из прикида бутылку на три человека.  Порезанный на куски хлеб, завернутый в белоснежное полотенце, в трехлитровых банках искрились на солнце соленые огурцы, грузди. Для груздей специально привозили сметану в литровых баночках. А в двухведерном эмалированном бачке аппетитно смотрелись хорошо прожаренные пластики  мяса или сала. К посевной в колхозе всегда забивали двух-трех хрячков для столовой. Если не было подходящих, то резали столько же баранов.
   Коков громко, чтоб и в деревне было слышно, командовал поварихам  управляться быстрей.  Но деда Кешки Жадобина девки и без Кокова знали, что делать. Сначала с гарбы снимался раскладывающийся стол. Устанавливали его трактористы.  На  стол выметывали стаканы, ряды бутылок, огурцы, которые каждый брал специальной вилкой прямо из банок и,  наконец, ломтики жареного сала, что клались прямо  на чистый стол. Чуть в стороне от жареного сала горкой покоились в мужскую ладонь шириной  мягкие и вкусные свиные котлеты.  Меньших размеров котлет в Татьяновской столовой не жарили. 
  Квас тоже стоял на столе в трехлитровых банках. Ох, какой же тогда в колхозной столовой готовили хороший квас. Работали по двенадцать часов, колхоз два раза в день кормил тех, кто в поле.   Сколько квас  стоял на столе, столько и тянулись от донышка ниточкой мелкие - мелкие пузырьки.
  Для ребятишек Лелюшкин всегда велел прикупить килограмма три- четыре конфет. Мы подходили, брали по две-три конфетки. Тут же съедали и снова к столу.  Может, из - за конфет этих, до сих пор мои ровесники помнят давнишние праздники начала сева. 
 К  этому времени выкатывали к полю  и мы с дядей. Александр Васильевич выходил из кабины трактора, кивком, на манер  Ленина, здоровался с односельчанами. Обходил трактор – все ли на месте.  Ещё раз специальном винтом проверял: нужная ли глубина загрузки  плуга? Отвальный пласт должен быть шириной  в двадцать пять сантиметров. Ни больше и не меньше. Так считали агрономы того времени.  Тогда только на такую глубину и пахали. Агроном наш, Виктор Абрамович Заковряшин, дядя мой,  и сегодня живой, он подтвердит. Если поймет, что вы от него хотите. Восемьдесят шестой год идет дяде.   Иногда подойду к его лавочке, а он меня и не узнает. Но все равно через какое-то время раскумекает.
   -  Толик, как же ты похудел, и не узнать. Приходи ко мне домой, я ведь почти добил двигатель. Крохи остались.
  Дядя с пацанов пытался сделать вечный двигатель, полагая, что можно найти в законах природы поправку, обойти трение - притяжение и сделать на этом великое чудо.
   Оглядев ещё раз свое хозяйство, Александр Васильевич шел к гарбе, где ему с улыбкой Жадобины девки давали полстакана  водки,  больше нельзя, дяде еще до ночи пахать.  Пластушину сало на хлеб он устилал сам. И мне на кусок хлеба дядя  клал точно такую же ленту сала. Подавал все это в кабину: подкрепись!
    - Ну что, - крякал с веселой улыбкой товарищ Лелюшкин, - поедем? День-то какой, до  полуночи сеять можно. Семьдесят пять процентов земли к севу подготовлено, весновспашки лоскут остался.  Нынче должны быть с хлебом.  Согрешим, если на пустяках сдавать станем. Так, ай нет, говорю?
  - Мужики, - шутливо грозил он пальцем трактористам, -  смотрите, отсеяться должны первыми. На отсевках посмотрим, кому премиальные и грамоту, а кому вилами  по хребту. 
     Лелюшкин был маленький, толстый,    необъяснимой физической силы. Запросто валил быка-годовичка на землю. Главное  тут, уцепиться ему за рога. А дальше  у Николая  Федоровича, ни каких сомнений.
    Дядя мой, Александр Васильевич уже занюхивал водку куском хлеба домашней выпечки.
     -  Только бы погода стояла,  нам то че?  После посевной отоспимся, пока пары пахать, успеем  отдохнуть. Послал бы бог погоду недельки на полторы. Обязательно отсеемся.
      В детстве я был колченогий, из-за перелома бедер, которые мне лечила бабка Князиха, полагая, что случился всего лишь вывих, Потому и срослись кости неправильно, какие мне пришлось перенести боли – не помню, слишком маленький был.  Но заметно отставал от сверстников в  росте и так ни кого из них не догнал, «клопиком» остался. Но тут, в кабине трактора, я выглядывал в окошко,  гордо  выпячивался на своих годков. Им так хотелось бы прокатиться на тракторе, но кто их посадит? У них дяди Шуры нет.
  Как же я любил своего дядю. Сяду иногда, задумаюсь, сколько хороших людей в нашем многочисленном роду. И почему по всей моей жизни рядом всегда были добрые люди: Тамара Баланчук, Люда Беспечная, брат Ваня, дядя Шура,  тетя по матери, Александра Андреевна Семина, дядя Миша Везо. Петр Антонович Оболенский, Сталина Войтюк.  Катя Марина, Оля Кожевникова, знаменитый писатель Толя Буйлов.   Они мне и помогали ступеньку за ступенькой одолевать лестницу духовности. Тяжелое это дело. Карабкаться по ней нужно всю жизнь, не останавливаясь. Притормозил – отстал. Другие, без тебя разбираться будут.
   Николай Егорович Коков,  без умолку, командовал поварихами, себя он считал по значимости в колхозе не меньше, чем сам товарищ Лелюшкин. Потому отошел  в сторонку, смотрел на всех чуть свысока. И оттуда, со стороны,  лаял  на Жадобиных девок. Просто так, должны же все видеть, что он тут руководитель.  Потом к нему не подходил Лелюшкин и  показывал кулак: ещё раз засобачишься, кладовщиком  станет кто-то из Жадобиных девок.
   Сейчас я думаю, дай  Егорычу  волю, всех бы заставил стоять по команде смирно. Но, увы. Лелюшкин сам был хороший командир и таких, как Коков, мелковатых умом, но со строгими бровями,   умел держать в железной узде. Хотя Егорыч и вырывался, кричал, где надо и где нет, какую-то пустяковину.  Например, чтобы приезжали мужики за сеном и комбикормом на подтоварник строго в одиннадцать. Опоздал, поворачивай оглобли, пусть коровы до завтра без комбикорма стоят. А то, что надои зависят от количества комбикорма, Егорыч в расчет не брал. Не понимал он этого.  Но все должны были зарубить на носу, он – командир. Правда, только  на подтоварнике.  Да и то, если Лелюшкин разрешит.
     Вот и все, на что я способен в своих воспоминаниях. До «Последнего поклона» Виктора Астафьева ни когда не дотянуться. Не собираюсь ни на кого надевать золотую корону.  Виктор Петрович -  тоже обычный человек с хорошими, и не очень, привычками. Последние перебороли его под старость лет. Понабились со всех сторон в  его гениальные  мозги. Изгрызли  там нужное и важное, изгадили самое полезное. И потому в его поздних книгах преобладают мат, обиды на советскую власть, которая, как могла, всегда помогала Астафьеву.  От квартиры и партийного пайка ежемесячно, до  всяких премий, которые по  деньгам стоили довольно много. Но уж очень большим мастером слова был Виктор Петрович. Возьмешь его «Последний поклон», читаешь и перечитываешь.  Астафьевским, словом ни когда не насытишься.  Такие таланты дает миру только Русь.      
 Дядя, Александр Васильевич, умер рано, в сорок восемь или в сорок девять лет. Мне тогда было двадцать с лишним, и я только поступал в университет.  Похоронен Александр Васильевич  в селе Жилино  Ребрехинского района  Алтайского края. Когда появилась возможность,  я грел мысль перевезти его прах в Татьяновку, тут и захоронить. С этой целью и двинулись туда с двумя племянниками: Пашей и Максимом. Увы, нам. Дядя был похоронен рядом с женой. Вернее жену похоронили рядом с ним. В селе жили его сын и дочь. Уже взрослые люди, со своими детьми, внуками Александра Васильевича. Нас они встретили хорошо.  Потом я бывал у него ещё и ещё, сейчас не езжу, нет сил и здоровья.
    Поднять вопрос о перезахоронении Александра Васильевича я даже не решился. Положили на могилку цветы,  поплакал, и мы вернулись в Татьяновку. Видно судьба у Александра Васильевича такая. В Татьяновке, где лежат все Статейновы, его нет, и не будет. Ничего не поделаешь. А мне и сейчас снятся сны, будто я, почему –то   еще  совсем маленький, жду и жду, когда приедет к нам в гости Александр Васильевич. И мы снова пойдем с ним на речку.  Спрашиваю и спрашиваю отца и мать, когда он приедет.  В том, что я стал писателем – есть и заслуга дяди. Это память о зле, вымывается и вымывается из головы, а добро остается.
  Вот почему и сейчас перед глазами  первая любовь Тамара Баланчук, троюродные братья Ваня, Валя, двоюродный брат Валера Семин, школьные друзья  Валера Низовцев, Витя Тугов, Толик Титов, Прекрасный был художник. В Татьяновке талантов много.  У Титовых два художника.   Помнится армейский друг Витя Шеповалов, два года за одним столом пили и ели.   
 Когда Александр Васильевич приезжал в Татьяновку последний раз и жил в ней полтора года, он часто напутствовал меня в большую жизнь.
 - Ты Толик, только старайся, учись. Ты один смышленый, больше нам надеяться не на кого.  Помни, род у нас знатный. Я бы тоже учился, да жизнь, всю молодость в голоде катала.  Все благодаря отцу нашему и твоему дедушке   Василию Егоровичу. Мишка-то с Надей совсем маленькие остались. Поднимать их нужно было. Не оправдываюсь, захотел бы, выучился. Не сумел, вот. Жалко, Толик! Себя мне жалко. А ты – наша кровь. Статейнов.
  Что он имел под этими словами, до сих пор не решу.   
 Сегодня, в свои    шестьдесят семь лет, думаю,  что родился со звездой счастья. Главное, удалось выжить в первый день. А была стопроцентная возможность задохнуться от табачного дыма, перегара, простыть на неимоверном сквозняке. Ибо дверь то и дело открывали настежь, иначе сами участники попойки могли задохнуться. На предостережения мамы, что продует ребенка, ни кто не обращал внимание. Не до дитя было, пир гудел. По какому случаю – забылось  после третьей стопки. Дальше уже пили просто так, за компанию.
  Пока жила бабушка, она являлась истинной хранительницей нашего  здоровья и детской беззаботности. Потом мы, и старшие, и младшие, больше общались с родителями. Особенно с мамой, человеком лиричным, каким она и оставалась до самой глубокой старости. Мама часто фантазировала о возможностях разбогатеть. И поэтому поводу купить что-нибудь  на обновку себе и  детям. Это было верхом для неё в слове богатство.
  Впрочем, и папа, и мама  старались нас вывести «в люди». Когда я после восьмого класса пошел в сельскохозяйственный техникум, папа  зажег  скандал на целый вечер.  Он хотел, чтобы сын кончил десять классов, и свистанул прямо  в институт. Папа видел меня минимум главным агрономом или зоотехником.
  Надежды на достойное образование сына у него таились долго. Все мы учились только на хорошо и отлично, а большего тогда для институтов и не требовалось. Нужно было видеть папу, когда я приехал из Иркутска и сообщил, что поступил в университет на филологический факультет. Вечером отец собрал праздничный ужин, теперь уже  без спиртного, и  произнес длинную речь. Дескать,  если я хочу что-то сделать в этом  мире, учиться должен всю жизнь.  Что я и делаю до сих пор.
   Без ежедневного самообразования давно бы отстал от жизни. Лучший тому пример вечного стремления к совершенству – папа.  Его увлечение историей и философией, Петр Васильевич постигал  философии до самой смерти, и сделало из меня писателя.  К сожалению, я не забрал папины философские  книги.   Прав был Александр Васильевич, род у нас знатный. А вот архивы хранить не научились.
 Так сложилось, высшее образование  получил один я. Сестры и два младших брата закончили  обучение дипломами техникумов.
  Дочки не без резона смароковали, что этого  достаточно.  Обе стали директорами комбинатов бытового обслуживания в районах. А младшие сыновья того послушания, которым отличались мы, старшие дети, родителям уже не выказывали. Чем и наказали в первую очередь сами себя.
 Самое интересное, на мой взгляд, время было в техникуме. Я решил приобрести профессию ветеринара. Троюродный брат мой Ваня, с которым мы до самой его смерти были неразлучными друзьями, тоже увлекся ветеринарией. Учились мы  в селе Рыбном, где жила семья Вани. Я ютился на квартире неподалеку у пожилой бабушки Ксении Иннокентьевны Сорокиной. Мы часто гуртились вечерами у нее, учили литературу, которую оба любили. Но в сочинительствах разных историй про одногруппников, я опережал Ваню.
Я вообще любил что-то сочинять, рассказывать.  По случаю некрепкого здоровья,  заметно отставал в росте от одногодок и того же Вани, особенно. Ваня вытянулся в два метра ростом, я  - в сто шестьдесят сантиметров. Если техникумовские девчата заглядывались на Ваню, писали ему записки, назначали свидания,  я  обычно служил почтальоном. Доставлял послания Ване. Девки за услуги давали мне кто конфетку, кто яблоко, иногда даже целовали в щечку, как целуют кукол или совсем маленьких детей. На  более сладкое рассчитывать не приходилось. Потому  привлекал к себе внимание чем-то другим, вот и пал выбор на  выдумки.
 Впрочем, рукоположиться в писатели я решил еще во втором или третьем классе, о чем сообщил  двоюродному брату Шурке Ванину. Человек веселый, любящий жизнь в чисто потребительском интересе, он похмыкал и ничего не сказал. Шурка книги до седых волос, какие-то влечения, кроме выходных со спиртным, не любил. А то, что у меня по русскому была тройка,  знал прекрасно. Потому и махал рукой: какой с безграмотного дурака писатель.
 Не взялся я ни разу за перо и в техникуме, хотя уже всерьез подумывал о профессии журналиста, много читал. Ваня тоже. Но он видел в героях книг ни образы  и характеры, которые и определяют события,  а сами события, историю. Ставил диалектику выше конкретных героев. Дескать, нет ни личностей, ни гениев, колесо двигает вечность. А заметны только те брызги, которые случайно летят выше и дальше положенного.
  По этому случаю, мы много спорили, но так и не пришли к одному мнению. На мой взгляд, из-за юношеского скудоумия.
 Зато когда  после техникума меня призвали в армию, сразу стал сотрудничать с военными газетами и журналами.  Первая заметка о земляке ефрейторе Коле Бордовском была напечатана в журнале внутренних войск “На  боевом посту”. 
 Очень много заметок, зарисовок, очерков я опубликовал в газете московского военного округа “Красный воин”, а потом в журнале “На боевом посту”. 
 Газета даже рекомендовала меня во Львовское высшее военно -политическое училище на отделение журналистики. Но попытка окончилась неудачей, все из-за того же здоровья. Однако рекомендация значительно подняла меня, прежде всего  в своих же  глазах. Жаль, не сохранил, это была бы хорошая память о моей начинающейся журналистике.
В 1974 году я демобилизовался из армии, и стал работать ветеринарным фельдшером в Татьяновке. Сотрудничал с газетой Рыбинского района “Знамя октября”.
Теперь меня грело твердое намерение стать журналистом. Но поступить в Иркутский университет сходу не удалось. Зато на следующий год  меня приняли на заочное отделение. 
 С 1976 года я стал  литературным сотрудником, заведующим отделом, заместителем редактора   Манской районной газеты “Вперед к коммунизму”. Несмотря на такое бойкое, круто замешанное на хрущевской дури название, в газете работали интересные люди. Знающие  язык, умеющие владеть им.
  Очень много для моего становления  сделал давно уже покойный Петр Антонович Оболенский.  Потомок знаменитых князей Оболенских с благородным холеным лицом был  умен, сдержан, тактичен. Хорошо разбирался в русской литературе. Особенно знал  классиков. Увлекался фотографией, имел свою большущую библиотеку. Не знаю почему, но он по собственной инициативе взялся  помогать молодому журналисту. Зазывал к себе домой, мы пили чай, знакомились с его библиотекой. Там гордо стояли десятки толстых томов по истории искусства. От него я впервые узнал, чтобы было и есть такое искусство, как иконопись, народные песни, древнейшие славянские обычаи и обряды.
   Сам человек знатного рода, был женат на обычной деревенской женщине, имел двоих детей, Несмотря на все его старания ни кого из них к культуре не кинуло.  Может поэтому, он и хотел, чтобы я возле него как-то погрелся знаниями. Что – то  у Петра Антоновича получилось.
 По характеру папы, скорый и спорый, я удачно писал репортажи, а вот зарисовки, очерки  удавались меньше. Петр Антонович решил, что из меня получится очеркист, и настойчиво подталкивал к жанру.  Учил спокойствию слова, неторопливости в описании, ладу в строке. Особо подчеркивал: строка должна быть красивой, наполненной информацией, привлекающей. Советовал почаще ходить на местный базар и слушать всякую всячину. И когда однажды редактор сказал, что мой очерк похвалили на бюро райкома партии, я понял, Петр Антонович  знал куда направлять.
  Вместе с ним мы проработали четыре года. Петр Антонович неожиданно скончался от инсульта. Было ему всего шестьдесят лет. Для меня он был очень дорогим человеком. Я ни как не мог смириться с его уходом.
  Замкнусь в своем кабинете и плачу. Если встречал на улице какого-нибудь крупного мужчину в белом плаще, казалось, что это Петр Антонович. Ускоряю шаг, вот, совсем близко и – не он!  Хоть опять плач.
  Вторым учителем могу смело считать известного в крае очеркиста Володю Леонтьева. К нашему знакомству Володя был уже  пьющим журналистом, но его очерки, по-прежнему, считались  изюминкой в  газете. Мне часто приходилось отправляться с Володей в командировки. Одна из них запомнилась особо.
    В конце семидесятых годов мы  вместе поехали в дальнюю таежную деревушку Грязная Кирза.   Кирза действительно была очень далекой, к тому же грязной, неухоженной, разбросанной. На единственной улочке блаженствовали солидные табуны свиней, у палисадников тюлевыми узорами стелились линяющие выводки гусей, уток, сонные телята, молча поднимавшие головы на звуки машина. Равнодушно провожали нас взглядами и  охотничьи лайки.
  Я  почему-то долго отбивался от дальней поездки. Требовалось, кажется, о какой-то телятнице написать. Эка невидаль. Подобное мы, районщики, научились стряпать быстро, “профессионально”.
  - Пастух Святослав Зябликов - прекрасный и уважаемый в деревне человек. За лето каждый бычок в его стаде прибавил за сутки на семьсот тридцать граммов. Его жена Мирослава Богуславовна ухаживает за телятами подсосного возраста. И тоже из месяца в месяц добивается хороших успехов. Их сын Владимир стал передовиком на вспашке зяби среди механизаторов своего отделения. Зябликовы  служат примеров в труде для всей деревне. -
  Бог его знает, уважал ли кто-нибудь действительно Зябликовых в деревне, и можно было ставить их в пример.  Я этого не ведал и ни когда не ломал голову подобным вопросом. Но все районные газетчики писали примерно так, за это нас хвалили. Наверное, однажды и меня бы за подобное угробление русского слова повысили в должности.
   Это обязательно бы случилось, не повстречай я Володю Леонтьева.  Он уговорил меня тогда в командировку съездить: давай, мол, проветримся, заросли крапивой в конторе, ничего не видим, кроме нагоняев и редакторского скрипа. Володя же на этой единственной улочке Кирзы, забитой скотом, птицей,  ткнул пальцем в аккуратный домик с резными  обналичниками и ставнями и предложил зайти в него.
  - Надо постучаться. Мне кажется, с хозяином будет интересно поговорить.
  Володя не ошибся. Грязная Кирза, оказывается, состояла не только из передовых доярок и скотников, которые кроме привесов и социалистических обязательств ничего не знали. Жили здесь и просто интересные люди, с увлечениями, талантом даже.  В доме с резными украшениями крыши мы познакомились с животноводом, который  пас совхозных коров, и одновременно делал ... скрипки. 
  Да-да. Скотник мастерил самые настоящие скрипки и  неплохо играл на них. Жены скрипичных дел мастера дома не случилось, потому он сам принялся угощать гостей. Как водится, на стол в таких быстрых случаях ставят все, что готово к употреблению и неделями не портится. Сало кусочками, соленые огурцы, хлеб, перья зеленого лука прямо с грядки, бутылочка беленькой,  и настоящий летний деликатес – головки молодого чеснока. Очистил белесую головку и сразу макай в соль. Можно есть просто так, с хлебом. Папа меня приучил ещё в юности к молодому чесноку. Он ещё не жжет так, что во рту все горит. Наоборот, сочный, приятный на вкус.
  После дальней дороги перекусить было не грех. И гости, и хозяин дружно зазвенели вилками. Первой, естественно, опустела бутылка.  Хозяин быстро сообразил, что серьезного разговора  без угощения не получится, попросил минутку побыть без него. И действительно, через мгновение был снова на пороге. В руках у него надежно угнездились уже  две бутылки. Разговор стал свободней, проще, будто мы до застолья знакомы не менее ста лет. Но особо звенеть стопкам было некогда.
  Хозяин принялся неторопливо расписывать, как ходит  каждую зиму в лес, выбирает дерево для будущей скрипки.
 - Три березы стоят рядом, - разводил он руками словно пытался обнять эти три березы, - и у каждой свой звон.  Как у человека голос, так у дерева звон. Береза на стук дышит легко, как девка-невеста.  Ох! И пошло от комля вверх. А ель звонче, особенно, если не в низине, а на пригорке растет, где посуше. Да в густом лесу нужно, чтобы до макушки без сучьев.  Стукнул и слушай. В одной березе вся жизнь леса записана, оркестр. День хожу слушаю, два, а потом раз и наткнешься на дерево. Оно тебе само скажет: я - скрипка. Приметил, рубить не тороплюсь. В морозы постучу, в оттепель, важно, чтобы оно умело петь в любую погоду.
  - Вот тут и началась работа, – весело уточнил он, - понял я, без знаний скрипку не сделаешь.   Помогла  библиотекарша наша, из Кирзы, по моей просьбе  сделала запрос и из Московской библиотеки  прислали книгу, как делать скрипки. Их, оказывается,  много написано, таких книг. Специально для обучения  безграмотных, как я.  Мастеров – любителей.   Дерево для скрипки  подобрать морока, а лак приходится варить самому, это ещё сложней. Столько знать надо, проще разогнаться и головой об угол дома. Ничего, глазам страшно, руки делают, голова мерекает. Нарву на грядках и по картошке осота, сок выдавлю, потом сок молочая, сок молодой картошки, растительного масла по норме, там много чего нужно. Сливаю все в кастрюлю, варю лак.
  Помню, как сейчас, я спросил у скотника, куда он девает свои скрипки.
 - Пять скрипок уже сработал, - почему-то загрустил он, - две вон они, на полках. Одну в район забрали, в музыкальную школу - посвежел он взглядом, -  а две... разбились.
  Мастер вздохнул при этом так обреченно, как человек с неизлечимым диагнозом. Дескать, обидно, но спастись, ни как  нельзя. Это судьба. Простите великодушно.
  Самобытного  умельца, очевидно, мало слушали односельчане, а рассказать хотелось многое. Он принес из сеней три чурки, деревянный молоток, стал показывать, как  поет  дерево. Чурку он держал в руках, все время постукивал по ней молотком с разных сторон и спрашивал: чувствуем ли разницу? Когда нужного ответа не было, он подсказывал. Оказывается, та сторона чурки, которая была при жизни дерева ближе к комлю, звучала суше, неохотней. А та, что к вершине: яснее, звонче, веселей даже.
 Лекцию, на самом манящем моменте, прервала жена скрипичных дел мастера. Женщина, судя по всему, генеральского характера,   решительная и смелая. С кипятком неистребимого порядка в  груди.  Сначала мы услышали, как она пуганула гусей и поросят у ворот, потом точно таким же зычным голосом отправила из-за стола нас.
 Действия ее были быстрыми, уверенными, привычными. Музыкальная чурка тут же перешла из рук мужа к ней, держала она ее над своей головой и над нашими непутевыми макушками на подобии палицы. В глазах хозяйки плескалась  жажда победы.
 Но противник перед женской решительностью свои редуты не выставил. Мы, как и подсвинки с крыльца, сочли за лучшее быстрей убраться. Сам скрипач, видимо, залез под стол, на улице  мы его не видели. Однако в доме голос слышали.
 - Галя, это же специалисты, слово у них, - пытался что-то прокричать он своей жене.
 - Забулдыги настоящие, - рубила Галя  вялое сопротивление мужа. – Поди, только знают, что водку жрут. Ни кола  у них, ни двора своего и тебя в омут тянут. С такими без нитки останешься.  А у тебя дочь в городе, её учить надо. Доведешь, откажет  у меня сердце, чем ты дочери, нищета  кирзинская, поможешь?!  С такими забулдыгами все пропьешь.  Ой, мама, за кого же меня замуж кинуло!
  Резким, пронзительным голосом вводила себя в якобы неизбежную обреченность  жена скрипача. Вспоминала на всю деревню, что у ней столько было добрых  женихов, а выбрала почему-то дурака. На него никто из девок и не смотрел. Наворожили ведьмы кирзинские.  Нормальной бабе этого муженька  спрятать бы  во дворе и людям не показывать
  Раскаты её голоса  подгоняли нас даже на улице.  В момент бегства окружающая обстановка запоминалась отрывисто, сосредоточиться мешало выпитое, но в голове почему вспыхивала мысль, что скрипки мастера, те самые две, не по собственной воле попадали с полок. Скорей всего умирали они на голове и плечах своего ваятеля. Страшнее казни не придумаешь. На крики супруги скрипача стали вылезать из своих ворот старухи и старики Кирзы, покидали мы деревню без оглядки, как воры или убийцы.
 Через неделю в районной газете “Вперед к коммунизму” появился рассказ Владимира Леонтьева о скрипаче.  Пришло на него уйма писем. Очень уж понравился читателю этот прекрасный скотник из Кирзы.
   Написала Леонтьеву и жена мастера, Галина Васильевна.  Извинялась, мол, не разобралась в ситуации. Думала, что к Сергею приехали стоящие неподалеку от деревни геодезисты. А пройдохи эти  только горлом широким похвалиться и могут.
  Но гнула супруга свою линию, ни на сантиметр от собственной «истины».  Мол, как на мужа не кричать?   Сергею пора о будущем думать.  Дома такое хозяйство, за ним следить и ухаживать, а не собирать пьянчужек. Он же не исправимый,  всю жизнь криворукий. Сил нет смотреть на  простофилю.  Не перевоспитаешь. Кажется, все наказала,  ты только за порог, он сразу от хозяйства сразу бежит.  Строгает что-то, олифу какую-то варит. Её даже свиньи не едят. Я ее столько раз в корыто выливала. Бесполезно.
 - Крутит и крутит на мясорубке осот, молочай, красный корень по скалам ищет. Другая бы баба взяла  топор и  руки ему по локти отмахнула. Чтобы не лез куда попало. Ты бы за это время сколько свиней откормил. На базаре мясо дорожает и дорожает. Ой, дурак безголовый.
  -  Скрипки эти в доме ни кому не нужны,  – жаловалась она в письме. -
 Ни кто их никогда  не купит. А если не покупают, чего он с ними возится?  Так до самой смерти мне и мучиться с простодырой? Другие, которые добрые мужики, в дом несут,  а этот всю жизнь ветер. Ни одного доброго следочка после него. Полдеревни уже машины купили, а мы ни как не можем. Мотоцикла и того нет. И не будет с дураком. У нас дочка учится в городе, жениха городского привезет. Что он про этого телю-нетелю подумает. Хоть  гони простодыру из дому. Да ещё учительница нервы мне в куделю  лохматит, в школу его приглашает перед детками выступать. Тоже пустоцветка. У ней в доме ни куренка, ни гусенка.
 Мне было жаль Галину Васильевну. Ей, действительно нужно было выйти замуж за другого человека.
   Автор очерка, Володя Леонтьев, так ей в ответ ничего и не написал. А вот когда в газете этой же осенью проводили слет селькоров и местных поэтов, пригласили и скотника- скрипача. Как же он хорошо выступил, показал свою скрипку,  ее голос. Для меня его выступление было живым примером силы искусства и одаренности простого народа. Не все сложилось в жизни скрипача, не стал он великим. Думаю, только из-за слабости своего характера. А сколько хорошего этот человек мог сделать в своей жизни. Впрочем, он что-то и сделал. Я его до сих пор помню.  А после нашей первой встречи мелькнуло уже больше сорока лет. Они намного старше меня были, лет на двадцать. Давным-давно уже нет ни скрипача. Ни жены. Может, ещё дочь с зятем из города живы, если этот, городской, все-таки женился на ней.  Если ещё тогда, после первого приезда к теще,  деру  не дал.
 Многие удивлялись таланту Леонтьева.  Вроде совсем небольшим получился у Володи рассказ о человеке, а не выходит из головы.  На работу идешь - о скрипаче думаешь, с работы - снова о нем.  Если скотник в далекой Грязной Кирзе нашел себе  интересное увлечение, то чем я хуже.  Подзадоривал Леонтьев к доброму.
 Как сейчас помню, отец мой, Петр Васильевич, прочитал подаренную ему книжку Володи Леонтьева. Особенно ему понравился рассказ о древоделе из Мотыгино. Сидел, сидел папа на крыльце с сигареткой, пошел во двор и давай на летней кухне наличники сбивать с окон.
 - Ты чего, - всполошилась мать, - ай, памерки вылетали!
 - Памерки, - ругнулся отец, -   все равно работы нет. Я их попробую узорами обвязать, за месяц-полтора сделаю.
 И действительно получилось. Подзадоривал Владимир Георгиевич к хорошему.  Наличники с перемудренной резьбой отца, лет сорок жили. Недавно, новые  хозяева ремонтировали избу, ставили евроокна, и, срубили папины наличники, теперь на окнах красуется какая-то пластмассовая дурь.
      Благодаря Володе, я стал намного уютней и интересней чувствовать себя в  своей Татьяновке. Охотно смотрел на односельчан и очень много нового для себя открывал в них. Увлеченные оказались многие из них люди. Рыбак и охотник Михаил Кириллович Шишкин мог целыми вечерами рассказывать о зайцах, лисах, косачах и утках. Не обращал я как-то внимания, а дядя Миша Лузгин оказался неотстирываемым   спортсменом. Сначала он собирал ребятишек нашего поколения, потом тех, кто намного моложе нас. Создавал  команды: летом по футболу, зимой – хоккею. Ездили в соседние деревни сражаться с такими же, как сами,  «мастерами».
  А взять Туговых мужиков. У них и садоводы в роду были, и мастера по изготовлению кирпича, дядя Коля Тугов делал прекрасные чучела птиц и зверей.  Очень талантливым был род у Туговых. Именно они дали первого в Татьяновке священника. К сожалению, имени этого Тугова мы с Геной  пока не нашли, но он был монахом Енисейского монастыря. Красные монастырь разорили, монах вернулся в Татьяновку. Здесь правил службы и крестил детей. Кто-то донес, скорее всего Федор Власенко, он как и Кирилл  Шишкин, любил лягнуть того, лучше. Монаха увезли на конской подводе в Канскую тюрьму, и больше его ни кто не видел. Это было  царство невиданного прежде в мире геноцида русских. Придет время, и все виновники за это  заплатят. Я в этом уверен. 
   Часто-часто читаю Володю Леонтьева.  Многие отрывки из его очерков помню наизусть.
 - Вжик-жух, вжик- жух - поют косы. Вжик-жух, вжик- жух, стелятся по кошенине тяжелые валки.
 Мы косим травы? Красный и белый клевер, медуницу, вязиль, розовую кашку. Густой и мягкий пырей. Мы косим все это разнотравье, но только не трогаем и обходим стороной островок высокого, в рост человека, папоротника и бурьяна.
 Мы идем навстречу солнцу. У каждого свой прокос. Прокосы разные. У кого больше силы, больше сноровки - у того прокос шире и валки толще. Но главное не в этом - мы все идем навстречу солнцу.
  Всего три абзаца, а такая яркая картина деревни. Поют утром косы в летних лугах, стелятся по кошенине духмяные валки, пропитались потом рубахи косарей, а они улыбаются, рады работе. Про какое время Леонтьев писал? Когда это люди считали работу праздником? Господи, боже мой, это же Россия! У нас всегда был в почете труд. Не коварство, хитрость и лизоблюдство, а труд, правда и добрая улыбка.  Тут не важно, Березовка Леонтьева, моя родная Татьяновка, Чибижек Володи Топилина. В любом русском селении всегда встретят вас с улыбкой и радостью. Так было, есть и будет. Пока живы мы с вами, а значит и наша Русь.
 Умел Леонтьев закрутить об общего к частности и наоборот. У такого мастера было чего взять, и я старался не терять времени. Частенько после работы мы оставались в редакции, Володя подолгу рассказывал о емкости Слова. О незримых нитях, которые связывают Слово со всей Вселенной.
   Он считал, все начинается с речи: и характер человека, и добро его, и красота. Тогда же я пришел к выводу, что весь  Великий Разум человека, всего лишь Слово. Что говоришь, то и делаешь, связь между словом и делом через сердце, - небесная. И я всю жизнь благодарен этим самым небесам, за то, что  свели  меня с Володей.
  В 1981 году я окончил филологический факультет Иркутского университета. Университет много дал, и не сама учеба, а больше общение с однокурсниками. У нас оказалась интересная группа. Пять лет подряд  ходил рядом с писателями  Олегом Пащенко и Валерой Хайрюзовым. Вначале я был далеко далек от них. Ребята уже издавались, а у Хайрюзова была даже к этому времени книга,  может и две. Валера уже в то время был известным в  Советском Союзе писателем.
 К концу учебы мы  несколько сблизились,  иногда  здоровались в коридорах университета, а Пащенко даже  прочитал мою первую повесть и дал на   неё рецензию. В дальнейшем жизнь не раз сводила нас и по некоторым вопросам сделала единомышленниками.  Хотя, сегодня понимаю, что ходил по этим людям зря. Рассказы мои были слабые, без подтекста, а показывать свою беспомощность – грех. Маститые начинают думать, что ты пустой и «вечно начинающий»  Сначала нужно укрепиться в слове, понять его, а уж потом идти на разговор с читателем или с хорошо известным мастером. Мне эти читки друзей так ничего и не дали. Им – тем более.
   Еще одним человеком, который помог преодолеть планку районной газеты, считаю бывшего корреспондента газеты “Сельская жизнь” по Красноярскому краю Галину Будееву. Мои большущие очерки из Манского района тогда во всю печатал “Красноярский комсомолец”. Заслуга в этом - Будеевой. Галя часто звонила мне, тогда еще зеленому журналисту, много объясняла, что-то хвалила, чаще поругивала. Но очерки шли и фамилия Статейнова для краевого читателя в семидесятых годах двадцатого века стала знакомой.
  Но о «Красноярском рабочем»  и “Красноярском рабочем” чуть позже. В 1982 году я был утвержден редактором Идринской районной газеты “По ленинскому пути”. Теперь надо мной не висело известное число обязательных строк и, можно было, чаще писать «для себя».  Именно в середине восьмидесятых меня начали печатать центральные газеты: “Правда”, “Сельская жизнь”. 
 С августа 1987 года  я работал собственным корреспондентом “Красноярского рабочего” по Балахтинскому и Новоселовскому районам. С сентября 1990 года – заведующий сельскохозяйственным отделом “Красноярского рабочего”.
    Это было самое плодотворное время моего газетного творчества. Кирьянов, Сургутский, Балашов, Горелов, Игорь Рак, Паращук  - имена в то время в красноярской журналистике звучные. Работать рядом с ними было легко и интересно.  По итогам одного из годов мне даже вручили приз газеты “Золотое перышко”.  Потерял где – то значок, раззява, а такая звонкая была бы у меня память о журналистском прошлом.  Только вот кто бы его взял на хранение?  Один я одинешенек.  А чужим людям нужно – ли  мое золотое перышко? Перековали бы   в серьгу или кольцо.
   С  марта 1992 года  учредители утвердили  меня директором издательства “Горница”.   С 1999 года  я стал  корреспондентом “Парламентской газеты” по Красноярскому краю.
 Очерки и рассказы публиковались в газетах “Правда”, “Известия”,  Сельская жизнь». Журналах “Земля сибирская, дальневосточная”, “Животноводство”, “Сельское строительство”, “Народный депутат”, “Партийная жизнь».
   В 1995 году в издательстве “Горница” вышла моя  книга очерков и рассказов “Обыкновенная история”. Большего праздника, чем эта книжка, в жизни не было. Первыми  читателями,  кому я подарил эту  книгу, были мои родители, папа и мама. Понятно, что в первую очередь я дарил её отцу.   Вторую подписал своему троюродному брату и лучшему другу, Ване. Статейнову, Ивану Петровичу.  Для нас с братом это было большущей радостью. И хотя мне в то время намололо сорок лет с небольшим, Ване - также, он на три дня моложе меня, мы прыгали  как дети. По-моему, даже выпили по стопочке, но не больше.  А может и не пригубили, нам и так было весело. В головах плясал восторг. 
    К сожалению, сегодня радоваться новым книгам  не с кем. Один не попляшешь. Всему свое время. Разбрасывать камни было легче, чем собирать их.  Самые верные и любимые друзья ушли туда, откуда не возвращаются. О каком собирании и кого может идти речь? Глупости кто-то навалял в этой «Библии»,  далекие от правды. В  старости друзей не заводят.  Если и случается, то  мимолетные эти друзья, как мыльный пузырь, покачались рядом и  нет их,  по себе сужу. Второго Ваню Небо уже не подарит.
 Остальные  только принимают мои книги к сведению. Иногда звонят совершенно чужие люди, или письмо пришлют – похвалят. Но сердце уже не вспыхивает так,  как билось при виде радостных глаз Вани. Увы, одиночество – удел большинства интеллигентов. Об это очень хорошо говорил Виктор Петрович Астафьев. Боюсь, я только неуклюже  повторяюсь. 
 В глубокой старости все плачут о не так  прожитой жизни. И якобы великие, и отморозки.  Но поверни все обратно, ни кто и з них так и не скажет: как правильно жить! Сами  люди этого не ведают. Потому Христос в Библии получился однобоким, не живым.  И на человека  не похож, и не бог – тоже.
   Мы часто встречались с Ваней. Что-то вспоминали, планировали, отмечали. И не было для меня большего удовольствия, чем посидеть рядом с Ваней, поговорить с ним. Окунуться в прошлое или помечтать о будущем. Это счастье иметь рядом настоящего друга.  Чувствовать себя счастливым ты можешь, если рядом  есть верный друг. Не важно,  кто это: отец, брат, одноклассник с улицы напротив. Тем мужикам, кому везло, попадались и хорошие жены. 
   Я знал  всего  четыре таких женщины. Это, прежде всего, моя тетя Александра Андреевна Семина, по второму мужу Банина. Первого убили на войне. Она его семь лет ждала.  Затем  Мария Семеновна, жена Виктора Петровича Астафьева. Какой терпеливой ей нужно было быть,  чтобы жить с Виктором Петровичем и постоянно  управлять его капризами. Она была большой мастерицей обводить его вокруг пальца в моменты самой взвинченности супруга. Когда этого не получалось, он громко хлопал дверью и исчезал в Овсянку.  Остывал там месячишко - другой, а мог и полгода хранить молчание, но подмерзал и возвращался. Прекрасно понимая, что он великий, только рядом с Марией Семеновной.  Семья Астафьевых держалась  на ней.
  Валентина Петровна Шанина, жена писателя Владимира Шанина. Может за долгие десятилетия прожитые с ней Владимир Яковлевич сходил один раз в магазин и то вряд ли! И от такой пустяшной нагрузки Валентина Петровна мужа своего оберегала. Известных слов как дача, картошка, или почесывание макушки до полуночи: у кого перенять рубль до зарплаты,  у Владимир Яковлевича в лексиконе  не случилось. Всем этим занималась Валентина Петровна.
   И, конечно, Галина Яковлевна, жена Олега Пащенко. Вот им всем и  нужно ставить памятники при жизни.  Мне, и подобным мне, остается только завидовать счастливчикам. 
 Ваня оставался все таким же жадным до знаний, убежденным, что весь мир начинается и кончается с женщины. Чтобы подтвердить это, он иногда надевал на меня белый халат, и я присутствовал на его обходах.
   Больных у Петровича всегда было много, разновозрастных, полных и худеньких. При сборе причин болезни,  анамнезе,  женщинами рассказывались такие истории и события, какие в нормальном мозгу и родиться не должны были. Я это сам  слышал,  писательских фантазий тут нет.
   Именно в палатах гинекологии мне залетела в голову странная мысль, что женщина мыслит не только головой…
   Брат мой на эти предположения  посмеивался. Он знал женщин, в отличии от меня, не только теоретически.
  В 2010 году был опубликован роман «Родня». И, наконец, в 2018 году повесть в рассказах  «Месяц ворона». В 2020 году книга « Месяц Ворона»  была переиздана. Книги свои я ни когда не считал, суеверный.  Но недавно пришлось выступать  на международной выставке книг в библиотеке СО РАН в Новосибирске. Не поленился, посмотрел в каталогах  этой библиотеке свою фамилию.  На тот день там  хранилось тридцать восемь моих книг. Это далеко не все из опубликованного. Там я не заплясал от радости, но и от трудов своих не собираюсь отказываться.   
  Книги мои братья-писатели не признали. Коллеги по перу в Союз писателей меня не приняли. Сначала я подал заявление в союз писателей в 1998 году. При приеме, якобы,  не хватило одного голоса “за”. Сергей Задереев, он возглавлял Союз писателей,  говорил, что Буйлов, хоть и не присутствовал, но  “за”. Голос Буйлова, по его заявлению, он добавит и документы отправит в Москву. Но дело так и не закрутилось,  осталось где-то в столе. Как потом выяснилось. Сергей не считал меня писателем и не собирался менять своего мнения. И готовить документы для отправки в Москву тоже не собирался. На самом деле я набрал даже больше голосов, чем положено. Серега их умно и расчетливо куда-то ссыпал. Все открылось. Не пойму только, зачем Небо все это мне показало? Правда,  принесла  разочарование в друзьях и в себе.
  Когда писательская организация разделилась, славянофилы отошли от демократов и космополитов, я снова решил  вступать в союз.  Рекомендации дали все те же Валерий Шелегов, Жорес Трошев и   Владимир Шанин.  Увы, на этот раз я даже на заседании бюро не набрал большинства голосов.
 Признаться, я был здорово обижен. Да и попробуйте не покраснеть. Пощечина звонкая, принародная, и, на мой взгляд, ни за что. Не выдержал обиды, позвонил  в Дивногорск. Толя Буйлов почему-то понес какую-то несусветность, что он большой начальник в Союзе писателей, и не может ни за кого агитировать или хвалить. Заступиться ему за меня не положено по чину.  Пришлось положить трубку и попытаться понять, что же произошло? Может я и, правда, не писатель и не журналист? Но графоман – тоже автор.
  Тут позвонил еще один “друг”, который возглавлял Красноярскую  писательскую организацию, стал говорить, что я  сверх одарен и трудолюбив,  но нужно опубликовать еще одну книгу и внести ее на рассмотрение. И тогда, без сомнения, все проголосуют “за”. И он – тоже, он и сегодня бился за меня.
  Я не выдержал его речи и захохотал. Трубка в руке не удержалась, разговор прервался. Больше ее я не поднимал. На душе  стало легко,  я в тот же вечер снова сел за стол.
   Оказывается, председатель этот, со своим помощником, который стал председателем после него, и были организаторами всех отказов мне. Они поднимались на правлении, говорили, что рекомендации есть, заявление поступило, но это не писатель. Такой человек Союзу писателей не нужен.   Вот и все. Два словотворца  интригами и не правдой легко перекручивали мою судьбу в другую сторону. Я же ни о каких подковерных играх и не задумывался. Вот уж точно, простата Татьяновская.
 Конечно,  отделение от писательской организации и писателей ничего доброго не дало, но, так решили писатели,  повлиять на них я не мог. Хотя перо из рук не выпало и вряд ли отложу его до конца своих дней.
  Но и тут не обошлось без добрых людей. В Союз меня все-таки приняли и довольно быстро. Это случилось в 2006 году. Все сделал неравнодушный к чужому горю Валерий Шелегов. Он не стал ни с кем спорить, убеждать, что Статейнов -  писатель. Просто собрал мои книги и послал в Москву к своим друзьям. Друзья его оказались людьми добросовестными, книги  прочитали, показали книги Валерию Ганичеву, а принять меня  в Союз оказалось для них делом третьим.
   Вот так, один Шелегов из города  Канска сделал то, чего не захотела делать руководство целой краевой писательской организации. Через три месяца из Москвы позвонили и спросили: заеду ли я сам за удостоверением, или высылать  почтой?
   Сейчас трудно сказать, нужно ли было тратить такие усилия на вступление в Союз? Времени сжег много, за эту крутоверть,  точно, можно было бы написать  книгу.
  Что касается красноярских писателей, настоящих друзей у меня среди них много.  Живых к сегодняшнему дню или уже ушедших:  Андрей Кулаков, Александр Ероховец,  Жорес Трошев, Валерий Шелегов, Володя Топилин, Анатолий Буйлов, Зинаида Кузнецова, Людмила Марина, Марат Валеев, Людмила Зубенко, Юрий Журавлев, Владлен Белкин,  Сталина Войтюк,  Галина Чернова. Теперь ещё и Валентина Капошко,  Наталья Тихонова, Геннадий Волобуев.
 Сталина, как ни кто другой, терпеливо читала мои труды, подробно разбирала их сильные и слабые стороны, советовала, как исправить несуразицу. Без ее поддержки я бы многое не написал. Случись, завязал бы себя в мертвый узел,  выдал  бы что-то «на гора»,  но написал бы совсем не то.. Более образованного человека, чем Сталина, прекрасно знающая русскую литературу,  я больше не встречал. Знания у неё были, может, и не выше, чем у еще одного учителя, Петра Антоновича Оболенского. Но он «варился» в котле районной газеты, а Сталина работала на краевом телевидении, а потом в Центре народного творчества.  С людьми типа Виктора Петровича Астафьева встречалась постоянно.  Эти встречи – тоже своеобразный университет. Только памятней и знаний больше дают.  Сталина всегда в учебе была отличницей. Часто сижу и думаю, почему бог послал мне именно её?
   Очень мало был знаком, но горжусь тем, что знал красноярского поэта Юрия Астафьева. Имя пока еще мало звучащее, но уверен, в двадцатом веке в литературе края лучшего поэта не  мелькнуло. Некоторые его стихотворения в нашем издательстве мы печатали.
  Будучи директором издательства, я первый опубликовал детектив Геннадия Шестакова “Операция кобра”. А потом вторую книгу - “Тайна золотого креста”. Мы с ним дружили до конца дней Геннадия Ивановича. Часто встречались и подолгу рассуждали о современной литературе, о новой карусели смутного времени на Руси.  Шестаков сильно переживал унижение Руси. Но что мог сделать полковник милиции в отставке?
  Из молодых и начинающих удалось немного помочь Владимиру Топилину. Первую его книгу мы фактически издали за счет “Буквы”. Володя внес в нее совсем не большие деньги. Топилин - парень талантливый и, если все пойдет хорошо,  это имя будет долго звучать в России. Может на большие, большие века.  Дай бы бог. К сегодняшнему дню он выпустил в нашем издательстве еще три книги. Все они быстро разошлись, немногие маститые могут похвалиться этим же. У Володи есть чему поучиться, я с удовольствием читаю его прекрасные рассказы и повести. И рекомендую этого автора всем. Володя сегодня  – единственный востребованный по всей России писатель. Наше издательство охотно  покупает у него книги и перепродает по всему миру.
 А разве можно не сказать несколько добрых слов о книгах Андрея Кулакова.  Большой ценитель России, прекрасный писатель, Андрей Евгеньевич создал захватывающие исторические романы. Мы с ним дружим долго, с 1991 года. Первую мебель нашему начинающему  издательству привез Кулаков. Это были списанные в воинской части столы и стулья. С тех пор и до ныне он всегда оказывает мне посильную помощь. Мне кажется, что для нашего издательства он сделал на много больше, чем я сам.
 Я всегда был одним из первых читателей книг Андрея Кулакова. Сначала книги его поступают на рецензию к  жене, Лене.  Если она дает «добро», он несет работу в издательство.  Его исторические романы  -  лучшее из того, что  писалось за двести лет енисейской литературы в этом жанре. В наше издательство заказы на его книги шли не только из России, но из Прибалтики, Финляндии. Думаю, что Андрея Евгеньевича будут долго переиздавать.
  Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о моем творчестве, общественной работе, издательских делах за  шестьдесят семь лет жизни. О  друзьях и недругах. Последних было намного - намного меньше, чем друзей,  но как, же они истыкали меня  шильцами, вся душа  в крови.  Сейчас  не конфликтую, что хотят, то пусть и пишут обо мне. Возражать что - то,  спорить – тратить время, сжечь его себе назло.  Времени и так мало, а задумок –  воз и тележечка.
    Вся людская  жизнь построена на противоречиях. Главное, нужно мне стараться писать лучше.  Вон, как мордовали Есенина, а книги его читают и читают. Я -  не Есенин, мои книги так долго не проживут. Но писать стараюсь лучше.   Не получается, на кого  обижаться?
  Я не нажил за писательским столом ни денег, ни славы, ни добрых слов от  соперников. Хотя и сторонниками  бог не обидел. Сегодня мои книги  во всех крупных библиотеках России, много их за рубежом.  Есть кому их  ценить, критиковать. Об этом говорят письма читателей. К соперникам я прислушиваюсь,  если посчитаю нужным.
Видно, по моей вине, многие близкие смотрели на мою писанину, как жена  кривится на опостылевшего мужа, мечтая о ком-то другом. Вначале я обижался, потом пришло прозрение, что это и есть борьба противоречий, без которых Небо нам жить не разрешает. Я боролся не с невежеством окружающих, как вначале казалось, а с собственной ленью,  скудоумием, неторопливостью, ненужным самокопанием. Вот кто скажет, зачем я сжег первые рассказы, которые все журналы отрицали? То, что печатал в районных газетах, вернул,  но оставшееся сам отправил в небытиё.
  Почему я спорил  с теми, кого нужно было  быстро обойти и спокойно заниматься  делом. Мою правду эти люди не могли и не хотели понять. И не будут забивать мною свои головы.
   Оказывается, если сегодня почему-то не удавалось взяться за перо, завтра я должен  написать в два раза больше. За этим кто-то внимательно следит сверху. Потому, даже когда я хлипок и немощен, а это случается часто, беру с собой в больничную постель ручку и блокнот. И пусть смогу нацарапать  одно-два предложения, это уже строчки в будущую книгу.  В больницу обязательно придет Андрей Кулаков, принесет яблок, так заговоримся и забуду, что я опять в двух шагах от погоста. Закроет Андрей за собой дверь палаты, я сразу за ручку. Спасибо тебе, дорогой Андрей Евгеньевич.
       Бог не одарил меня неповторимым талантом, это понятно. Зато  вложил  желание работать упорно, несмотря ни на что. За это я расплачивался не только потом, но и болезнями. Попробуй, посиди с авторучкой по 12 часов в день! Болезни сразу окружают, как волки обречённого оленя. Пришлось научиться поддерживать физическую  форму.
Зато написанная книга для её создателя - неизмеримая сладость.  Правда, на совсем короткое время. Потом удовлетворение растаивает в глубинах сердца, всё написанное кажется пустым и недоработанным, выклёвывается желание написать другую, наконец-то, хорошую книгу. Нет этому конца, и не будет.
Я не пересчитывал написанных и изданных мною книг из-за суеверия. Так проще браться за очередную. Остановить эту повторяемость может только смерть. Она никогда не приходит нежданно и негаданно, а всегда -- вовремя. Подумайте и согласитесь. Разговоры, даже с друзьями, неискренни, их правда односторонняя, а мёртвым, как оказалось, не до споров, они снова земля. Наш прах помогает расти другим писателям.
  Это одно из таинств тех, кто управляет нами. После благодатного времени для всего живого обязательно придет Месяц Ворона.  Какими бы умными или непобедимыми богатырями мы себя ни  считали, Ворон всегда над нами. Он устал смеяться над нашими  возвеличиваниями   самих себя.
  Месяц Ворона неизбежен. И это тоже - одно из таинств нашей жизни. Смысл его люди ещё не открыли. А может, так никогда и не  разберутся в думках  Создателя. В свое время, по совету отца, я проехал по Сибири и Дальнему Востоку, посмотреть на каменные памятники древних скифов, подумать над их жизнью, сравнить её  с нашей. Что такое десять тысяч лет для истории? То же - мгновение, как и наша жизнь, даже неполный вздох. Люди ведь до сих пор не знают, что для них на самом деле Время.  Десять тысяч лет- даже не вчера, а несколько  часов назад. 
В Туве я увидел много древностей, о них сказано много неправды. Могу доказать на фактах. Только, как успеть написать о том, что случилось на самом деле? Возраст. Работать с этими древностями нужно не один и не два года - десятилетия. Увы, правду напишет уже кто-то другой. Когда? Эти вопросы не ко мне - к Небу. Знаю одно и точно: я мало писал, нужно было делать это в два раза больше. Это тоже Месяц Ворона. Я отрыл много правды о скифах-русах, но уже ни когда не напишу о ней. 
В этом виноват только я сам. Тратил много времени и сил на то, что не было для меня никакой ценностью. Почему я тогда не смог разобраться в этом? Улыбался и поддерживал того, кто, как оказалось, откровенно издевался надо мной. Чего-то доказывал тому, кто совсем не хотел меня слушать. Зачем я тратил время ни на что?  Месяц Ворона всё это видел. Он и определил мою судьбу. Придет другой, умеющий более экономно использовать отпущенное ему время человек.  Хотя Небо рассчитывало и на меня. Не получилось.
Все мы выросли из Земли и снова должны стать ею. Я перешёл в разряд профессиональных журналистов в двадцать три года. За это время написал тысячи статей и десятки книг. Но и они - прах? От боли за никому не нужную работу и задашь себе вопрос: зачем я писал?  Может, нужно было жениться и родить двенадцать детей, пользы бы от этого было больше? Но того, кто родил двенадцать детей, как и меня, ждёт  одиночество и забвение. Он может и умрет, окруженный детьми, но в одиночестве.   Страшное это слово, но ломает оно всех. Ни кто  не отшатнется и не спрячется от своего Месяца Ворона.
Поколения людей меняются так быстро, что почти все знания, нажитые предками, улетают в никуда. Их уже не восстановить, как сгоревший  прошлогодний снег. От него не сохранится ни  росинки.  Следующие люди будут снова  выкапывать то, что уже давным-давно найдено. В том числе нашим поколением.
Горе одному. Кто прочитает и поймёт мои размышления?  Кто задумается над ними?  Я не прошу ничего для себя. Но кто слышит чужой голос и идёт на него - спасти заблудшего? Частоколы моих вопросов тонут в собственном бессилии. Я так и не узнаю, остановится ли хоть один человек над моими строками?
Чтобы не сойти с ума от безответных дум, в которых запутался окончательно, ухожу на берег речки Рыбной, она постоянно со мной. Разжигаю огонь на том самом месте, где ещё лежат угли наших совместных с отцом костров. По устному деревенскому договору, это был участок реки, где ещё  при царе всегда ловили рыбу Статейновы. Этот берег речки выделен нам миром. Большим советом деревни. Урочище Новый Мост – духовное святилище Статейновых. Разжигаю костёр, очищаю над ним руки и душу, подхожу к воде и громко кричу:
-  Батя, где ты, услышь меня!
    Вечернее эхо мягко отскакивает от воды и несётся вверх и вниз по реке. Истерзанные бруцеллезом мои нервы не позволяют сдерживать слёзы, как настоящему мужику.
-- Батя, слышишь, зачем ты мне давал жизнь? 
 У меня не хватило времени разобраться в этом.  Пусть другие не открывают того, что разгадал в Истории Руси я, а идут дальше. До тех порогов, о которые споткнулся я.   Хотя будь у меня и сотня детей, вряд ли они бы нашли время для чтения моих рукописей или книг! Месяц Ворона заберёт тело и превратит в прах. Кто будет хранить мое слово? Мы знаем время, когда сожгли все величайшие библиотеки  русов. В том числе Александрийскую. Тысячи наших библиотек сжег и палач Руси князь Владимир, которого лукавые заставили называть нас Красным Солнышком. Разве может быть солнышком человек, который сжег сотни тысяч людей и  тысячи славянских книг?
Небо это решает по-своему, не учитывая наше желание. Я прожил жизнь зря, если всё, написанное мною, не тронет ничью душу.
  У Земли главная забота родить нас, а у Солнца -- согреть. Затем мы снова превращаемся в землю. Значит, наши души тоже должны превратиться в прах. А с ними  и наши мысли? Господи, зачем ты так сделал? Неужели в громаднейшей Вселенной так и не нашлось пустоты для ада и рая.
  Господи, у твоих ног - идеальный мир, но такой жестокий для всех нас. Мы все обязаны уйти, даже слёзы и молитвы  никого не оставят вечным. Все люди обязаны подчиниться Месяцу Ворона. Я не боюсь смерти, но не хочу подчиняться неизбежной обречённости. Потому что никогда не узнаю, зачем ты это выдумал.
  В принципе, многое сложилось. Я занимался любимой работой, имел хороших друзей. Когда приходит время очередных юбилеев, после них прекрасно понимаешь, что жить остается все меньше и меньше. Вот, невольно,  и подводишь промежуточные итоги.  Считаю, что я очень и очень счастливый человек, чтобы со мной не случилось дальше.  От своих друзей и родных получил  много тепла. Их поддержка и подталкивала меня  работать и работать.
   Главное, имел свою любимую Татьяновку, про которую писал и  буду писать всю оставшуюся жизнь. И так бы хотелось, чтобы со временем меня похоронили именно здесь. Но в будущее не заглянешь и, как получится,  ни кто не знает. Однако свое желание я, все-таки, озвучиваю.
 Только под старость лет я понял, что вся наша жизнь – Борьба. Неприятности ни кого, ни когда не обойдут. Ни Властелина, ни Раба. Наше поколение так и не научилось заботиться о себе, своем роде, Родине -  Великой Руси. Может будущие русичи исправят все.  Нам было дано время на многое, но мы его  бездарно растеряли. Простите нас, родные и близкие, знакомые и незнакомые.   Учтите наши ошибки и идите вперед.