Туман. книга седьмая. глава восьмая

 

          Рельсовое полотно в заброшенном подземном коллекторе.
                Симферополь.

               


                В ЗАТОЧЕНИИ.


                Всё врут календари.
               
                А.С.Грибоедов.


Вдох так и не наступил. Карл Францевич замер от тяжести пришедшей мысли, коя, хоть и подчинялась логике творившегося вокруг, но могла и не читаться неуместной, либо по случаю сторонней.

С иного бока – как это всё возможно уложить в устоявшееся понятие, что подобное невозможно? Всё равно, что просить кота ….

--Но, ведь слышу же! – Перебил сам себя гоф-медик.

Доктор, так и не выпустив из себя воздух, рухнул на колени перед несчастным и ухватился за его руку, то ли ища подтверждения тому, что уже закипало в его голове (сейчас речь не о коте, а о невозможности возможного … или наоборот), то ли проверяя пульс.

Для превращения обеих предположений в реальность гоф-медику потребовался воздух, но не тот, что уже застоялся в груди, а иной, пусть и не свежий, а насыщенный запахом разложения с привкусом сырости, но требуемый для замены удерживаемого в груди порывом волнительного предчувствия либо прозрения.

Натурально, ничего мистического или волшебного не случилось и после того, как грудь Карла Францевича сызнова заходила в обычной манере дыхания. Ровным счётом ничего, если не обращать внимания на одну мыслишку, влезшую через темя, и могущую считаться посланной, либо быть собственностью доктора. При всём при том, собственник той мыслишки был и не так важен, как важна своевременность и сущая полезность оной, доведшая гоф-медика до повторной остановки дыхания. И содержала та мыслишка всего одно словцо – дверь.

Вот скажите мне на милость, как? Как возможно было, получив хоть какой-то источник света, не броситься на поиски этой самой пресловутой двери, через которою его, да и остальных тоже, доставили в это помещение? Разве не в первую голову надобно было искать, и испытывать на прочность запоры, удерживающие трёх … простите, пары человек?

Карл Францевич вскочил на ноги.


                НА СВОБОДЕ.


Решение немедля приступить к поискам было очевидным, обдуманным и трудноисполнимым. Само собою разумелось, кто и куда направится, и что и как будет искать. Полный мальчик Матвей отправится «делать уши» от кладбища и до любого места, где мог остаться след пребывания Карла Францевича.

Само собою, обычные извозчики станут слушать все разговоры клиентов.
Само собою, «некие особые друзья» полковника Княжича будут искать доктора им одним известным способом.

Само собою, что тот самый раненый при нападении на подворье незнакомец, который по скудоумию решил напасть на Дыню, и получивший от неё нешуточный удар по голове, потому-то и оказавшийся припрятанным в подвале, и кое-как поставленный на ноги той самой Дыней, и другой бедолага, бывший возницей у похитителей, и так «удачно» посаженный на шпагат Кириллой Антоновичем, будут непременно допрошены с применением того, что считается гуманистами непозволительным.

Само собою, обязательно будет слежка за людьми полицмейстера Гармасара, поскольку именно его пролётка прикрывала отъезд «телеги» пропавшего Кольки Мокшина.

И, само собою, будут ещё дела, описание коих вместится на пару листов писчей бумаги, заполненных убористым почерком. НО! Все благородные порывы поручика Лозинца и Модеста Павловича натолкнулись на короткое и, чего греха таить, разумное высказывание Кириллы Антоновича.

--А нам всё это надо?

Конечно, как и любой порядочный человек, офицеры удивились до состояния временной немоты, выслушивая сии слова. Однако, господа читатели, мы-то с вами знаем, что помещик не мог сказать нечто подобное, способное нанести вред другу. Кирилла Антонович сам бы прыгнул в самую середину опасности, но не оставил бы там ближнего. Просто … э-э-э … такая формулировка озадачила офицеров настолько, что они не могли ничего возразить до той поры, пока не отзвучало толкование сей мысли, разом поставившее всё на свои места.



                В ЗАТОЧЕНИИ.



Эта треклятая дверь отыскалась бы рано или поздно, даже и без подсказок, а лишь благодаря выстраиванию логической осмысленности в ряду происходивших событий, как то – кладбище – притворная дамская синкопа – амурные мечтания – темнота. Вот и выходит, что дверь не стала причиною скверного настроения Карла Францевича, а было нечто иное, не такое вещественное, но и не менее твёрдое, и не менее важное. Считаю, что не стоит более помышлять про то, что спрятано за углом, надо всего-то взять, да и выглянуть глазком за угол. Это я про то, что надлежит взять, да и назвать ту причину, что промеж человеков зовётся опытом.

Да-да, тем самым опытом, что друг нам, и учитель. Чем мы переполнены до краёв, и чего нам, как всегда, не достаёт. Опыт поступков, опыт поиска сходных решение, опыт самообладания натурального и принудительного, опыт мысленного возврата от сущего положения до точки, с которой началась логическая дорожка, приведшая к немедленному требованию помощи ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА ОПЫТА.

Остаётся лишь надеяться, что господа читатели не сочли рассуждения об опыте описанием размышлений гоф-медика. Само собою, что о подобном он и не помышлял. Его беспокоила собственная беспомощность не как исполнителя чужих подсказок, а как хозяина собственных мыслей и поступков, управляющего оными в той туманной ситуации, в которой ему, Карлу Францевичу, отведена пассивная роль «жертвы, пребывающей в неизвестности».

Эти отвлечения от повествования были сочтены автором допустимыми и своевременными, поскольку время, ушедшее на их написание, доктор истратил на поиск двери, её обследование и поиск запоров, задвижек и прочих защёлок. В итоге оказалось всё без утешительным – дверь прочная, и запирается снаружи.

Вот и истребовали поведенческого опыта. Он явился, указал на дверь, но полезным, к тому, не стал. Или стал?

Неудача с дверьми возбудила иную сторону опыта – ухватывание за соломинку, которая лишь в поговорке, он никак не на деле, помощница утопающему. И у этой соломинки был вполне себе человеческий облик.

Обратная дорога от двери до лёжки несчастного была скорой, если не сказать молниеносной. Снова гоф-медик опустился на колени, снова поиск пульса и первое сомнение – как начать разговор? Ежели словами, так то долго и, возможно, ответа не дождаться. В смысле, если ему, несчастному, отсекли стопу, то могли и языка лишить, так, для пущей важности и спокойствия. А ежели мысленно вопрошать, то как определить ответ несчастного в ворохе собственных дум?

--На ….

--Что «на»? Что-то взять? Или «на» это «надо»?

--… кло … нись ….

--Понял-понял-понял! Наклоняюсь! И, что?

--Карл ….

--Откуда ты меня знаешь? – громко зашептал доктор, принимая неясный звук за собственное имя.

--Карл ….

--Да-да, я слушаю!

--Молчи!

--Это … молчать? А, понял-понял!!!

Несчастный издал вздох, который понимался только одним смыслом – облегчение.

--Гляди … в лоб … тут ….

По тому, как едва тронулась рука какого-никакого, а всё же собеседника, гоф-медик помог его правице переместиться вдоль тела к самой голове. Там, в конечной точке сего медленного путешествия, от сжатой ладошки отогнулись два перста, и опустились на переносицу.

--Тут … и молчи.

Сейчас особого доверия к последующему повествованию автор не просит, поскольку понимает необычайность происходящего, и надеется лишь на благоразумие читателя, понимающего и принимающего следующее – не всё, что есть вокруг нас, и не всё, что с нами творится, поддаётся хоть какому-то разумному, научному или психиатрическому толкованию, это по первам. А другое, также надобное к пониманию, описано в самом начале повествования о наших героях – всё творящееся с ними известно автору от самих героев, да написано с их слов. А раз так, то и весь спрос с них.

Итак, мы остановили ход событий на такой мизансцене – Карл Францевич стоит на коленях перед человеком, держащим свои персты на челе.

Верить в то, не верить – не знаю, только со слов нашего доброго доктора он ощутил не испытываемую ранее опустошённость в голове. Да такую, что не сыскать даже такой мысли, коя удивилась бы отсутствию иных мыслей. Гоф-медик почувствовал себя пустым сосудом, в серёдке коего, малость отдаваясь эхом и переливаясь картинкой, появилось изображение его самого, сидящего удобно на полу, и понимание беседы, в которой Карлу Францевичу отводилась роль стороннего наблюдателя за самим собою.

--Тебя уже ищут. Солдаты хотели боя, но разумник их остановил. Он поступил верно. Его надо слушать.

--Солдаты … ты о ком?

--Один тот, с кем ты приехал, другой тот, кто встречал.

--У них, насколько мне ….

--Я знаю, но говорю не о чине, а о настоящей сути человека. Эти – прирождённые воины … солдаты звучит понятнее. Для тебя понятнее.

--Тогда «разумник» ….

--Третий приехавший.

--А что хорошего в том, что он остановил Модеста Павловича и поручика … э-э … Лозинца?

--Любое дело быть продумано и исполнено досконально. Солдаты торопились, как будто в бой, а поступать надобно осмысленно.

--Вот скажи мне, кто ты такой взялся, а? Откуда ты столько знаешь? И при том сидишь в этом … в этой … сидишь под замком?

--Разве важно, откуда я знаю? Для тебя важно, что именно я знаю.

--Как ловко ты сбил меня с мысли! «Разве важно» …. Хорошо, у меня нет довольного для тебя ответа, кроме словца «интересно». А имя твоё я могу узнать? Или снова буду слышать «разве важно»?

--Для чего? Что тебе даст это знание?

--Просто назови, а я сам решу, для чего мне оно.

--Кадуманашанастри.

--Это … где это тебя так? Ты кого-то обидел? Где живут с такими именами?

--Далеко.

--Я и сам понимаю, что не в Тверской губернии.

--Мне надо поведать тебе о паре вещей, важных для тебя и твоих друзей. Тебе же надлежит молчать.

--Как человеку с простым именем мне привычнее молчать ртом, но не мыслями. Они не слушаются.

--Ты не хочешь заставить их слушаться.

--Право, чувствую себя нашкодившим гимназистом! Меня тут полуживой с длинным именем отчитывает!

--Выбраться отсюда хочешь?

--Представь себе – да! Прямо сейчас, вот этой самой цепью, расколочу в окне дыру на две персоны, взвалю тебя на плечи и вытащу отсюда!

--Скажи, ты надеешься выбраться живым только потому, что ты ловкий и отважный, или потому, что эти похитители наивные глупцы? Смирись с тем, что и первое, и другое ложно. Просто тебе страшно.

--Я смирюсь только с тем, что иногда надо поступать вопреки своим возможностям и общепризнанным устоям! Ловок я, удачлив либо подражаю глупым похитителям – про то не сей   миг обсуждать надлежит! Надо искать способ выбраться отсюда!

--Хорошо, - спокойно и буднично прозвучала мысль в голове Карла Францевича, - сходи и принеси нам чаю. Посидим и поговорим об общепризнанном и о глупости. Причём твоей.

--Это что сейчас было?

--Сядь, замолчи и слушай! Я не могу бесконечно удерживать время!

--И сяду! – Подумал гоф-медик. – Колени уже болят стоять, как на исповеди.
Карл Францевич хотел было, мысленно разумеется, изумиться тому, что сидеть было не только удобно и приятно после стояния в позиции наказанного озорника, но и по-особому уютно. Да, именно уютно, иного словца и не подобрать.

Шелковистая и бархатистая на ощупь трава, послушно примявшаяся под доктором, отвлекла от начинавшегося раздражения и более умиротворяла, недели бодрила мысли для предстоящей беседы.

Голос этого несчастного с именем, которое с первого прослушивания не запоминалось, более не звучал менторскими нотками в голове, даря приятность тихого созерцания зелёного поля. Или луга. На худой конец опушки. Вокруг было красиво и без мысленно, как никогда ранее не бывало.

В этой идиллии гоф-медик просто не мог оказаться в одиночестве. Это было бы против всех возможных законов, и вопреки столь приятному ощущению покоя.

И действительно, одиночество таковым лишь казалось – рядом стояла девочка Маша. Да-да-да, вы, господа читатели, верно вспомнили это юное создание. Та самая девочка Маша увезённая Калом Францевичем из Чудского приютского пансионата, и представленная всему окружению доктора внучкой по имени Инесса, как подтверждали срочно выправленные бумаги и метрика.

Теперь я просто обязан отклониться от сюжета, дабы описать кое-что в состоянии доктора.

Увидев Машу, простите, Инессу, гоф-медик не удивился ни на йоту, ни на самую маленькую дольку ювелирной унции. Он был отстранённо спокоен, как … вот, поди ж, ты, ни единого сравнения быстро сыскать не удаётся! Хотя … одно выискалось! Вообразите, дорогой читатель, что вы в одиночестве (непременно в одиночестве и без юных прелестниц) разглядываете, ставший новомодной прихотью, чей-то альбом с фотографическими карточками. Получается такое представить? Теперь далее – вы не знаете людей, запечатлённых на этих кусочках картона. Вы не радуетесь их улыбкам, не переживаете их фотографическим горестям. Вы попросту глядите на снимки спокойно отмечая для себя уже виденное ранее лицо, заснятые чьи-то моменты взросления и всё то, что можно увидеть на снимках с незнакомыми вам людьми.

 Думаю, что подобное состояние возможно поименовать внимательным безразличием.

Именно в таком безразличии, но с долей внимания ко всему окружающему, и находился Карл Францевич. Он сразу увидал Инессу, но был равнодушен к тому, что она появилась рядом. И уж вовсе безучастным доктор оказался к тому, что Инесса говорила малость быстрее обычного и мужским голосом.

Повторюсь, что, говоря о безразличии, не подразумевается состояние бездумной отрешённости. И тут же стало самому интересно – для чего же так скрупулёзно трактовать ту особую душевную и духовную конструкцию, в которой прибивал Карл Францевич? Может, я сам себя в чём-то убеждаю? В любом случае, от состояния умозрительного переходим к вещам более материалистическим.

Инесса ходила перед сидящим гоф-медиком то вправо, то влево, делая по семь своих детских шажочков в каждый бок. Руками она не махала в такт шажкам, как в обычай поступают все люди во время хождения. Девочка то прижимала ручки к груди, от отводила их за спину, а то подносила их к глазам, и каждое таковое движение рук сопровождалось появлением в них каких-то предметов, коими привычно забавляется детвора.

Сперва была сплетённая из соломы кукла с разведёнными в стороны руками, затем появился тюльпан, обронивший пару ярко-жёлтых лепестков. Далее возникали скакалка, петушок на палочке, рождественская шестиконечная звезда, медвежонок с оторванной лапкой и ещё что-то подобное, что никак не связано с нашим повествованием, тем более, что со слов доктора он просто перестал обращать внимание на мельтешение предметов в детских ручках. Карл Францевич просто слушал, что говорила Инесса.

--Вот у моего Мишутки (это совпало с появлением у ребёнка в руках игрушки-медвежонка) нету лапки. Совсем нету! Я могла бы заругать его, что он такой непослушный и упрямый, заругать за то, что он потерял свою ногу. Но разве в том есть его вина? Разве не я, как его хозяйка, повинна в том, что теперь он не может ходить? Разве не говорили мне, что не надо вертеть Мишуткой над головою? Говорили, и не единожды говорили! А я решила, что ничего не случится …. И ещё этот цветочек, тюльпанчик. Говорили мне – пусть растёт, любуйся им на клумбе. Говорили – сорвёшь, так лепесточки опадут. Вот, сорвала … лепесточки осыпались. Теперь он никому не нужен. А если бы я сразу послушалась, то и у Мишутки была бы лапка цела, и скакалка не порвалась бы, и цветочек рос бы себе на клумбе для красоты. Что же выходит, - задала себе вопрос Инесса, по-детски смешно приподняв плечики, и выставив перед собою ручонки, - во всём виновата я сама? Я же была предупреждена обо всём, но внять чужим словам не потрудилась. Теперь у меня нет ничего целого, нету ничего ценного. Вот когда вырасту, буду всех людей слушать и думать о том, что они говорят, и только после того всего буду делать так, как правильно, а не только по-своему.

Девочка остановилась, в её руках больше ничего не появлялось такого, что можно было пользовать как пример назидательности. Она поводила ножкой по сочной траве, словно пробуя оную на упругость, завела руки за спину и продолжила говорить, перекатывая с носка на пятку своё детское тельце.

--А если прислушаться к словам того дяденьки, что лежит с пораненной ножкой? Он ведь не просто так посажен под замок, верно? И верно ещё то, что ты, дедушка, как всамделишный лекарь, уже понял, что с такой раной, которую нанесли ему, он бы не прожил и половину дня. Да и рану ему не обрабатывали, это же вино? Так почему он не скончался от потери крови? Ведь ты и сам это понял, что он не простой человек, ведь сам это понял, верно, дедушка?

--Ты говоришь вещи странные, как для твоего возраста.

--Странно то, что я в свои годы говорю о таких вещах. Странно и то, что я с тобою говорю сейчас и здесь.

--Ну, и почему ты говоришь?

--А потому говорю, что хочу тебя увидеть живым и здоровым, хочу тебя обнять! А это случится, если ты послушаешь этого дяденьку, и сделаешь, как он скажет. Но не сам скажет, а через меня. Он уже слабенький, чтобы разговаривать, вот он и позвал меня, чтобы с тобою поговорить. Послушаешь его и сам спасёшься, и его спасёшь. Он вам очень пригодится.

--Что я должен услышать?

--Скоро тебя поведут для разговора к тем плохим людям, что похитили тебя, его и того извозчика Кольку Мокшина, теперь уже покойного. Разговор будет злой и пугательный. Тебя станут подстрекать на то, чтобы ты выманил своих друзей и того хорошего офицера, станут требовать полного отказа от любых поисков по делу, ради которого вы приехали в Симферополь.

--Я не стану идти на поводу этих людей, - спокойно и миролюбиво проговорил гоф-медик, показывая, что в состоянии полнейшего равнодушия изменений не случилось.

 Как и не случилось ослабевания внимательности.

--Тогда они убьют этого человека. В тот же час.

--Ты можешь предложить иную манеру разговора с похитителями?

--Да, могу.

--Согласиться на что-то там спасая этого бедолагу, но позволить им расправиться с моими друзьями? Мне одному кажется, что предлагаемою тобою скверно с любой точки зрения?

--Если бы я слушала, когда мне говорили, что не надобно вертеть Мишутку над головою, у него были бы целы все лапки.

--То есть?

--Ты не дослушал до конца, а уже схватил медвежонка за лапку. Дослушай, и целыми окажутся все. Нет, не лапки, а люди.

--Хорошо, слушаю.

--Ты скажешь тем плохим людям, что этот несчастный дяденька передал тебе половину своей силы. Если они, которые плохие, позволят тебе обработать его раны, и разрешат уход за ним, то ты сделаешь для них то, что они хотят.

--А что они хотят?

--Знать завтрашний день. Хотят знать, можно ли сегодня изменить то, что случится завтра.

--Я и представить не могу, что случится через миг, а про грядущий день мне и говорить смешно!

--Не дослушаешь, и у Мишутки не будет лапок.

--Всё, что ты говоришь странно до такой степени, что я это не вправе поименовать даже примитивным розыгрышем.

--Ты ведь запоминаешь, что я говорю?

--Мне кажется, что я запомнил всё дословно.

--На это дяденька и рассчитывает. Запомни ещё вот что – в разговоре с плохими ты можешь в самом крайнем случае выложить один козырь, если не удастся уговорить их обычным манером. Этот несчастный и есть тем человеком, который может сделать для них троицу. Это надо запомнить дословно. Но, поскольку половину своей силы он передал тебе, то их заветное желание исполните либо вы парой, либо никто. Ничего сейчас не спрашивай, после разговора, если сможешь их убедить, получишь кое-какие ответы на свои вопросы.

--А почему не на все?

--Он очень слаб, ему нужен отдых, а у тебя вопросов наберётся с пять дюжин. И ещё одно. Во время разговора ты увидишь яркие шары вокруг себя. Постарайся ничем не выдать, что ты видишь нечто такое, чего не видят другие. Для тебя это будет подсказкой в разговоре- что сказать и когда. Теперь я уйду, а ты вернёшься в запертую комнату. Кадуманашанастри очень устал, ему надо отдохнуть перед твоим разговором с плохими.

Инесса повернулась, и пошла. Карл Францевич даже не удивился, что она, шагнув куда-то в бок, пропала, словно её тут и не бывало. Вместе с нею пропал и свет, и уютная трава, так послушно принявшая в свою шелковистую зелень гоф-медика.
В тот же миг к доктору возвратились эмоции, мысли и, что важно, воспоминания о странном разговоре с девочкой.

А ещё вернулись и ощущения. И одно и таковых звалось ощущение физического неудовольства. Карл Францевич почувствовал не только телом, но и на ощупь руками, что его портки, со стороны мягкого места, просто мокры от сидения на влажном каменном полу.

--Нет, это просто замечательно! Сейчас меня поведут на допрос, а у меня …. Нет, скажите мне на милость, кто в здравом уме поверит мокрозадому провидцу?

Несчастный, всё так же лежавший на полу, с заметным усилием убрал свои персты с переносицы, облегчённо вздохнул, и проговорил одними устами.

--Человеки, я никогда не перестану вам удивляться.


                НА СВОБОДЕ.


На четвёртые сутки, полностью промаринованных пленников аглицкой национальности, было решено допросить.

Никакого предварительного плана беседы не составлялось. Буквально на ходу господа меж собою договорились, что поручик Лозинец будет изображать молчаливого суровца, готового в любой миг поквитаться с пленными за убитого друга, а Кирилла Антонович и штаб-ротмистр просто будут вопрошающими, коим откровенно плевать на судьбу допрашиваемых. Хотя Вальдемар Стефанович вскользь обронил, что в разе мало результативного исхода при первой пробе допроса (интонация той фразы явно подразумевала, что «первой» означает «и последней») он добьётся от них откровения способом, который сочтёт приемлемым и уместным. При этом господин Лозинец звонко и с остервенением хрустнул перстами рук.

Первым привели на разговор того самого извозчика, молча везшего наших героев от вокзала в плен.

Он заметно осунулся, дрожал и вздрагивал на любое громкое восклицание или на любой жест помещика. Помнил, стервец, кто и каким манером усадил его в позу «шпагат» в пролётке.

Вполне было ожидаемо, что пленники станут мотивировать отказ говорить простым незнанием русского языка. На этот случай у наших героев ничего не было припасено, кроме, пожалуй, ещё одной попытки испробовать акробатическое мастерство первого допрашиваемого. Имея в запасе только это, решено было приступить к беседе не тратя времени.

--What is your name? – Спросил Кирилла Антонович, не обеспокоиваясь тем обстоятельством, что без должной практики его аглицкое произношение уверенно скатилось до Мытищенско-Ливерпульского.

--Сэмюэль, сэр, - ответствовал пленный, в тайне надеясь, что верно понял задаваемый вопрос.

--Вот, господин поручик, это Сэмюэль, прошу познакомиться. Любить и жаловать не предлагаю. Так, как будет … э-э-э … what did you do … э-э … на station три … нет, four days ago? Я верно спросил?

--Кирилла Антонович, вы уверены, что аглицкий язык так и выглядит, как вы его … им общаетесь?

--Э-э, дорогой друг, на месте этого европейца я бы выучил язык той страны, в коей намеревался бы совершить похищение. Много чести для него, если я стану говорить на его языке. Я, видите ли, учил латынь, греческий, французский, немецкий, да и то давно, а этот только урывками, да потехи ради. Ну, Сэмюэль, что скажете?

Пленный втянул голову в плечи, сотворил испуганный вид и отрицательно поводил своим аглицким head.

--Вижу, вижу, - прозвучал довольный голос Вальдемара Стефановича, - вы уже заканчиваете допрашивать?

Поручик хлопнул руками по коленям, и встал на ноги.

--Погодите, ещё не закончили. Модест Павлович, теперь ваша очередь проявить чудеса лингвистики.

Штаб-ротмистр бегло заговорил с Сэмюэлем, изредка останавливаясь, чтобы припомнить нужное словцо. Через какое-то время новоявленный толмач повернулся к друзьям, и сказал.

--Есть одна странность в его рассказе, а остальное вполне ожидаемо. У него был приказ от какого-то Дайтса, которого нельзя ослушаться, были и деньги сверху приказа, так что исполнять приказ он просто ринулся. Он, и остальные нападавшие, служат в отряде охраны опор и проводов Индо-Европейского телеграфа. Ещё у него, у Сэмюэля, много разных подробностей, да все таковы, что нам известны. Итак – послал Дайтс, почему за нами – не знает, только предполагает, что мы можем быть из тех, кто хочет подорвать несколько опор. Вальдемар, он твой. Только вряд ли получишь что-то интересное.

--А я попробую! У нас Дыня просто кудесница по части выведывать тайны.

--Да, Модест Павлович, а в чём состоит странность, о коей вы упомянули?
Кирилла Антонович просто всполошился, услыхав про некую странность, чем мало не до припадка довёл перепуганного пленного.

--Да, Вальдемар, о странности. Ты погодил бы с Дыней, если это не шутка … а это не шутка?

--Увы.

--Модест Павлович, дорогой мой, не заставляйте томиться в ожидании!

--Да, странности, - медленнее обычного сказал штаб-ротмистр, не сводя с поручика настороженного взгляда. Модест Павлович тщетно связывал воедино ту настоящую угрозу, выражавшуюся в обещании привлечь женщину к допросу в качестве основного аргумента, и собственное воспоминание о ней, о её … эту деталь опустим, и её нежных, но уверенных руках, пользовавших его, раненного.

Кирилла же Антонович едва ли не подскакивал на месте от предвкушения желаемой тайны, поименованной другом «странностью».

--Модест Павлович, желаете извести меня?

--А … нет, я … одним словом, я спросил у этого Сэмюэля, когда они прибыли в город? Оказалось, что за несколько часов до нашего прибытия сюда же, в Симферополь. «А на долго ли», - спрашиваю я его. «Нет», - ответствует пленник, - «завтра утром должны отбыть. Нас прикомандировали сюда на четыре дня, так что завтра, двадцать второго числа, мы должны уехать».

--Так, и что? Уедут, скорее всего, уменьшенным, так сказать «камерным» составом, и точно без этого вот, который Сэмюэль, да ещё и без той парочки, что в подполе. А он не сказал, сколько числом их прибыло?

--Ты не понял, Вальдемар?

--Прости, они приехали под определённую задачу, которую и провалили, теперь же убираются к себе домой, так? Что именно в этом возможно не понять? Я только не расслышал, сколько голов в их летучем отряде?

--Четырнадцать. В нагрузку был тот самый Дайтс.

--Теперь всё понятно. Я отправляюсь за Дыней.

--Нет, ты не понял. Завтра по календарю, который един для всей нашей планеты, девятнадцатое число, а у них завтрашний день двадцать вторым числом отмечен!

--Хорошо, я и это понял. Теперь спрошу вас, а не мог ли тот шпагат в пролётке повредить ему не только … вы поняли, о чём я, но и голову? Эдакая контузия по нижней причине?

--А ранее с подобным видом контузии сталкивались?

--Нет, но многое в жизни случается впервые.

--Так говорят те, кто не желает видеть реальности. Где вы содержите иных нападавших? Проведите нас к ним немедленно! Э-э, прошу вас, милейший Вальдемар Стефанович! Для нас в крайней степени важно услыхать их ответы. Прошу вас, - последнее было добавлено мягко и уважительно, словно извинение за излишне резкое «проведите немедленно».

Поручик только кивнул головою, и первым вышел из комнаты.

Нападавшие, содержавшиеся в подполе и, кстати, выглядевшие намного хуже Сэмюэля, были разведены по разным углам и слово в слово повторили всё, что касалось отбытия из Симферополя завтра, двадцать второго числа сего месяца.

Из подпола господа вышли в молчании. Медленно прошлись по подворью и остановились у кареты, от которой остался лишь остов, на который и собрался усесться поручик, да припомнив, в каком качестве недавно пользовали это устройство, резво отпрянул. Решено было устроиться на брёвнах, вполне годных для сидения.

--На лицо, как вы могли убедиться, - сказал помещик, обращаясь к поручику, ещё пара случаев контузии, которая передаётся по воздуху и только среди британских подданных.

--Согласен, что это пока странность. «Пока» - это для меня. Соглашусь, на какое-то время, разумеется, перестать быть скептиком. Воспользуйтесь этим шансом, дабы привлечь меня на вашу сторону.

--Тогда помогите нам с Модестом Павловичем, ответьте на несколько вопросов. Итак, это поразительное несоответствие дат пока оставим. Могу ли я сделать вывод, что эта группа прибыла с Британских островов прибыла ради нас? Для поимки или уничтожения … не так уж и важно, главное – ради нас.

--Это уже вопрос? Тогда отвечу осторожно, исходя из сказанного этими тремя – да, вы были их целью. Ежели вы продолжите в том же духе, то отвечу заранее – да, у них было отведено определённое время на эту операцию, как мы видим, трое суток. На четвёртые спланировано отбытие.

--Благодарю вас! У меня складывается впечатление, что все, кто состоял на службе с Модестом Павловичем, чрезвычайно одарённые и разумные люди, могущие уже с первых слов понять смысл ещё недосказанной мысли, оставаясь при том предельно лаконичными и ….

--Кирилла Антонович! – Почти сердито прикрикнул на помещика штаб-ротмистр. – Благодарю за оценку наших способностей, которая из ваших уст звучит величайшей похвалой, но ….

--Господа! Я понимаю, с кем поведёшься … но нельзя ли мою лаконичность поделить поровну с вами? У меня, с вашего позволения, Дыня скучает. Давайте ваши вопросы!
--Я же говорю ….
--Кирилла Антонович, не начинайте опять … в том смысле, что начинайте по сути, а не начинайте сначала … чёрт! Задавайте вопросы!

--Согласитесь, поручик, Модест Павлович просто прелесть, когда гневается! Сколько страсти и нетерпения ….

--Кирилла Антонович!!!

--… от предчувствия, которое его никогда не обманывало. К моему сожалению. Теперешнее предощущение реальной опасности передалось и мне. Но, господа, вопросы исчерпаны, посему переходим к разбору предчувствий. Вальдемар Стефанович, сколько дней, на ваш взгляд, надобно истратить на дорогу от Британии до Симферополя? Позволю себе только напомнить, что ваши пленные утверждали, что они выехали сюда их дома, а не из соседней губернии.

--Погодите, у меня не сходится ….

--Терпение, Модест Павлович, сейчас всё встанет на … кхм … просто потерпите минутку.

--Моё предположение таково – все приехавшие, включая и эту троицу, не просто прохлаждающиеся зеваки, которые добирались кое-как, и кое на чём. Их маршрут должен быть продуман, просчитан, документы подготовлены, у них будут границы, поезда с их расписанием, подбор удобного графика, питание, вероятен ночлег не в дороге … так, разумеется примерно, не менее пяти суток.

--Вот, Модест Павлович, это лишнее доказательство моих слов о ваших, дорогой мой, сослуживцах ….

--Дыня! Тут нужна помощь этому господину! Дыня! Ты где? – Крикнул на всё подворье штаб-ротмистр.

--Оставьте, дорогой друг, это я пытаюсь справиться с собственной нервозностью. Сейчас пройдёт …. Нет, не проходит. Что, ж, господа, терпите, сейчас я не стану говорить о числах этого месяца, а только о чередующихся днях. Господин поручик определил дорогу в пять суток, мой подсчёт грешит одними дополнительными сутками. Итак, находясь у себя дома мы приняли решение ехать в Симферополь за сутки до посадки в вагон, так?

--Господи, не тяните, Кирилла Антонович!

--Я не тяну, я подсчитываю, что за четверо суток до принятого нами решения ехать, сюда уже отправились наши аглийские друзья! Понимаете? Они выехали тогда, когда мы даже не планировали поездку!

Тут следовало бы привести звучное и сочное сравнение ко словцу, кое определяет причину онемения собеседников помещика. К примеру – словно разорвался снаряд, либо кто-то прямо к беседующим сошёл с небес, либо ещё изощрённее – где-то поблизости что-то разверзлось. Но ничего подобного в сравнение не идёт, поскольку простота мысли, высказанная Кириллой Антоновичем, сильнее по воздействию на разум, нежели всё перечисленное вместе взятое, даже без последующих слов.
--И я подтверждаю слова Вальдемара Стефановича – по тому, как нас встретили, аглийцы имели за цель схватить именно нас, а не кого-то иного. Кто-то о чём-то знал заранее. И готовился.


                В ЗАТОЧЕНИИ.



Через час с небольшим, как и было предсказано, шумно отворились двери, не позабыв ржавым стоном оповестить арестантов, что за ними пришли. Придерживаясь, как хронологической, так и событийной детальности следовало бы сказать «за арестантами пришёл», но, коли уж упомянуты персонажи новой сцены во множестве, то пусть так и останется. За Карлом Францевичем пришёл рослый и упитанный мужик, стриженный под горшок, с длинной и неухоженной бородищей и голосом хорального тенора приходской церкви средней руки.

Если у доктора и были на момент появления нового персонажа какие-то отвлечённые мысли, то в момент разверзания двери они в испуге, наталкиваясь друг на дружку, заметались в поисках укромного места, скоро позабыв про то, что их и до сего часа никто не видел.

Да, мыслей видно не было, зато вошедший был виден во всей своей угрожающей некрасивости. Вот, посудите сами, каков был этот гость. Росту не менее четырёх локтей и пяти, а то и шести дюймов. Причёска и борода уже описаны, посему приступаем к наряду.

На мужике был не сюртук и не пиджак, а скорее лапсердак, да ещё и с чужого плеча. Длинная рубаха, коя через пару десятков годов станет поименована «толстовкой», была перехвачена поясным ремнём. Брюки, пардон, штаны, имели некогда рисунком полосы разного цвета. Теперь же, когда те полосы поутихли в своём богатстве колеров, приличествующих пьянчужке-ковёрному в бродячем цирке, начинало казаться, что это лишь складки на материи, которые своим появлением обязаны пользованию нижней части гардероба в качестве ночной пижамы, костюма для верховой езды и танцев вприсядку, а не рисунок, нанесённый ткачом-дальтоником.

Завершали сей предсмертный стон моды сапожищи невероятнейшего размера. Никто бы не был удивлён тому, что в ранжире величин обуви следующее, сразу после сапог, место досталось бы дорожным сумкам.

Но особое внимание привлекли руки вошедшего. Здоровенный кулаки имели в качестве деталей толстые и сучковатые пальцы. Первое, что пришло на ум доктору, что на подобный отросток ладони невозможно надеть перстень. Либо он, перстень, будет насажен лишь до первого сустава, либо диаметр оного украшения обязан превышать толщину последующего бугра, по коему сгибается палец.

Клятвенно заверяю господ читателей, что не моя прихоть была причиной столь подробного описания вошедшего мужика, а просьба самого Карла Францевича, который возжелал, дабы те, кто станут читать сии строки, имели представление о том, кто появился в освещённом дверном проёме, и ещё о том, что почувствовал доктор, представив, кому предстоит поведать о грядущем, о какой-то там троице и о скорейшей лекарской помощи несчастному с труднопроизносимым именем.

И завершающая деталь, которую не могу обойти стороною. После подробнейшего осмотра тюремщика спроси гоф-медика хоть кто угодно, что бы доктор выбрал из двух зол – попасть в руки этого мужика, или поменяться судьбою с лежащим на полу убиенный извозчиком, Карл Францевич, в прежние времена отмахнувшись от обеих способов прекращения жизни, сейчас задумался бы, и не стал так категорично отбрасывать оба предложения.

Долго ли, коротко ли текли последующие мелкие частички событий, но полностью в себя доктор пришёл в иной комнате, уютной и светлой, в коей находились три мужика, включая описанного, и одна дама, по-моему, описанная несколько страниц тому.

Уют создавал стол со стоявшей на нём лампе с закопчённым стеклом, да четыре табурета, занятые перечисленными персонажами.

--Да, это тот самый, - сказал высоким голосом мужик, сидевший совсем рядом с дамой.

--Ежели он, то на кой ляд ты его привёл? – Проговорил таким же тенорком иной мужик, сидевший напротив страшного тюремщика. – Надоть по уму всё сотворить, и самим, а ентот … он как обуза будет!

--Нет, Власюшка, никак не обуза, - затараторил сосед дамы, - кто их подманит к нам? Уж не ты ль? Нет, с ним сподручнее.

Карл Францевич стоял у стола, заведя руки за спину, и думал только о тех вещах, которые перетекали одна в одну, не спешившие стать цельной и самостоятельной мыслью.

--Надо было разбить окно и убежать с этим «шастри»! Ага, убежать! Эти три тенора из старообрядческого хора могли бы догнать и своими лапами … а что мне им сказать? Вот спросят что-либо, а что я отвечу? Отмолчаться не получится … а всё оттого, что надо было делать по-своему, бежать надо было!

И так далее по кругу, пока его не вывел из перечисления упущенных возможностей и последствий голос тюремщика.

--Поснул, нешто? Эй, лекарь!

--Да, простите, задумался! И по какой нужде вы похитили меня, удерживаете меня в сыром каземате рядом с истлевающим телом?

--А ты ничего не понял? Что ж, можно и поведать про нужду нашенскую.
Если бы гоф-медик в этот миг поглядел на даму, то подметил вспыхнувшую опаску в её широко … излишне широко посаженных глазах. И толковалась та опаска словоохотливостью её соседа. Но, то ли мужик был не глуп, а может ему передалось по воздуху нежелание дамы пересказывать пленнику подробности их злодейства, кто знает, да только закончил он свою мысль с откровенною издёвкой.

--Ты нам нужон потому, что мы так хочем. «Ищущий, да обрящет», так говорится в писании. Мы малость поискали, и обрели.

--Верный ли я делаю вывод из ваших слов, что если я чего-то захочу, то могу это сделать, не взирая на мнение окружающих?

--Власюшка, а ты говоришь – «обуза»! Лекарь сразу всё понял, потому и поступит по правильному. Дай-ко, угадаю! Вот сейчас ты шибко хочешь написать письмо своим товарищам, с которыми ты сюдой приехал. И страсть, как хочешь предлОжить в том письме согласиться на встречу с нами.

--Предположим, я напишу письмо на ваших условиях. А что дальше?

--А что? А ничего! Мы встренемся с ними, потолкуем малость, и всё. Тебя отпускаем, их не трогаем. Живите себе ….

--… и делайте, что хотите. – Закончил фразу Власюшка, и засмеялся.

--У меня один вопрос, разрешите?

Дама поднялась со своего места, гордо (как ей показалось) подняла голову, и противно-визгливо-скрипучим голосом приказала (иного толкования этой интонации не было).

--Тебе разрешается написать письмо, и ничего более! Самсон, дай ему сесть!

--Вот и познакомились, - подумал доктор, сопрягая вид тюремщика с именем Самсон. - Не зря ….

Не пошла дальше мысль, просто колом встряла в темени! И не оттого, что мысль была глупа и несвоевременна, а потому, что Карла Францевича зашатало так, словно его ударили! Вид комнаты как-то сжался с боков, вытянулся вдаль, напоминая преподавательскую указку, и померк свет.

--Не выдай, что ты видишь нечто такое, чего не видят другие –снова заговорил в голове кто-то голосом Инессы.

--Постараюсь, девочка моя, я постараюсь, хотя не всё понимаю, но постараюсь, - теперь уже некто ответствовал в голове голосом самого доктора.

А как стараться, ежели в глазах тьма Египетская, и тишина, как в погребе?

Далее началось ло ли страшнее, то ли понятнее, но никак не лучше. По глазам с ощущением физической боли ударил свет. Нет, не вспышка и не сияние, заливающее всё вокруг, а свет … фонарей! Да, именно фонарей, кои стоят вдоль дороги по обеим сторонам. Нет-нет, они не стоят, а несутся навстречу … или гоф-медик сам нёсся по дороге, вдоль которой горели фонари. Быстро нёсся, ещё быстрее, ещё быстрее … что за скорость такая, что свет отдельных ламп стал сливаться в одну сплошную полосу? И … эта светящаяся линия уже не проносится мимо, а входит … нет, не входит, а вдавливается в грудь, в голову, в глаза … куда всё подевалось?

Снова перед глазами та же комната, те же люди, тот же свет от закопчённой лампы и та же тощая дама … всё иначе, или же так всё и было? И, что это, помоги, Боже, было?

--Эй, лекарь? Ты чего? Ослаб?

--Не выдай, - только и сказал голос Инессы, и замолк.

--Сырость, усталость, жажда, какой-то укол … ещё перечислять? – Карл Францевич поразился той будничности собственного голоса и продуманному ответу.

--Ага, ну, ты, болезный, сядь-ко, сидя оно писать сподручнее.

--Пиши! Кирилла Антонович и Модест Павлович! Спешу уведомить вас, что ….

--Я не спешу, - спокойно и твёрдо сказал доктор.

--Что?!

--Не слышно, так подойди ближе.

А вот тут доктор испугался уже не на шутку! Это в высшей степени даже не ребячество, а чёрт знает, что такое! Продолжать разговор в таком тоне, в окружении трёх человекоподобных теноров, смерти подобно! Да только Карл Францевич ничего и не говорил, вернее говорил, но не от себя, а словно читал какой-то текст, которого не видать, но и перестать читать который никак не удавалось. Тут уж не спросить: «Что делать?», тут уж как получится, так и получится, если вообще хоть что-то получится. Боже, дай сил!

Медленно, словно плывя по полу, а не шагая, дама стала приближаться к доктору. Её не ужасное, а просто отвратительное лицо наклонилось к гоф-медику.

--Вот бумага и перо, пишите! Мне понадобятся ноль пятипроцентный раствор поваренной соли и героин, аспирин, закись азота в испарителе, анатомический и хирургические пинцеты … успеваете? Далее бинты, вода … вы хотите всё запомнить?

--Ты с ума сошёл?!

--Нисколько! После написания мною письма вы убьёте меня, как и убьёте моих товарищей. Не знаю, как они, а я имею право на последнее желание. А оно таково – я желаю облегчить страдания того несчастного, которого вы приковали к стене. Скажите Зинаида Макаровна, в женитьбе Полухина, в девичестве Кускова, рождения года 1868 от Рождества Христова, вероисповедание старообрядка, дважды была под судом, три года каторги за смертоубийство мужа Ивана Ильина Полухина и своего же сына Мирона. Отпущена на поселение в году 1898, определено место для поселения Иркутская губерния. Скажите, могу ли я рассчитывать на последнюю просьбу перед написанием письма и последующей казнью?

На верхней губе у дамы выступили крохотные бусинки пота, тут же скверно запахшие.

--Ты … кто?