Прости мне смешение языков в устах моих! Я есмъ Вавилон; увы, не Башня – пустыня: ветер, песок, слепые ящерицы.
Отныне ртом моим владеют чужие: их скользкие пальцы стискивают горло, в глотку толкают жемчуг. Изнутри тот режется, звенит на зубах фальшивой сахарностью. Я предпочла бы плоть живую, трепещущую, богиням принесённую в жертву. Но моё нутро вкуса не воскресит.
Прости, молю; я сама не своя. Себе не принадлежу, за себя не боюсь, будто цепи не на запястьях – глубоко в желудке, обручем выжигают ошмётки души. Да была ли душа? Я бледна, холодна, что остывшее тело – даром, что бьётся сердце. Я ведь его не слышу. В мареве я, во мгле, в тумане; и вот – касания чужаков уже желанны, кожа их уже тепла, не скользка, не ядовита. Умащена маслами эфирными – миндаль, лаванда, лотос.
А ты? Во мне полыхало пламя – было ли? Передо мной падали на колени. От крови моей грели ладони, и от дыхания моего напивалась жаром. Теперь я – угли: черна, молчалива. Не вороши: лишь бледный пепел да кинжально-острые слёзы. Те ли, что пролиты, или те, которым суждено пролиться, не имею памяти.
Я – алтарь имени самой себя. Ладья погребальная, на реку спущенная, увенчанная головами конскими, лапами еловыми, диадемами изумрудными, браслетами медными. Огонь уж не мой – вокруг меня, и губы мои серы ни то от проклятий, ни то от сажи, и рвётся с них дикое, да пустое, ярящееся, да прозрачное.
Прости – со мной, как ни толкуй, не добьёшься. В спине моей березовый прут, жилы мои скручены узлами морскими, а на них, на крюках серебряных – нити тонкие, шёлковые. Чужаки за них дёргают, на кулак наматывают; чужаки хозяева, а я пляшу.
Хотелось бы, чтобы язык мне вырезали – калёным железом, быстро и больно. Хотелось бы, чтобы грудь и рёбра раскрыли, словно крылья орлиные, извлекли бы органы, ещё дымящиеся. Пусть бы съели, пусть бы псам бросили, или духам голодным, чьих титулов не ведаю. Избавили бы меня, избавили от сердца – не ной, не вейся, разливая по чреслам мятный абсент с привкусом волчьего воя.
Прости, я не была сильна, не была стойка, не была верна, и под стопами моими тысячи перекрёстков; на конце каждого – смерть, в начале – судьба. Ни смотреть не хочу, ни слышать, ни упрекать. Да рот не мой, и глотка не моя, и потроха не мои, и чужаки крутят, вертят, чаруют, травят; вот и толкую, а о чём – не постичь.
Зачем тогда постигать? Почему не открыть рот шире, не принять в себя и лихорадочный шёпот, и перстни, и ласку?
В Башне сонмы языков неисчислимы.
Пустыня пожрёт их все.