Летом в приюте вставали в шесть, как и всегда. После параклиса Пресвятой Богородице наступало время уборки комнат, мытья полов и работы в монастырском огороде, в десять часов утренняя трапеза, затем свободное время и время для чтения, затем молитва и дневная трапеза.
После обеда воспитанницам предлагалась посильная несложная работа, которую девочки выбирали сами: трудиться в швейной мастерской; резать и чистить овощи; пропалывать чесночные грядки; собирать в большую плетёную корзину крапиву для щей, вооружившись ножом и перчатками из плотной материи; опрыскивать из пульверизатора яблони и вишни в монастырском саду.
Раствор для опрыскивания изготавливали из золы, цветков пижмы, картофельной ботвы, полыни, чистотела и даже из чеснока. После ужина вечерняя прогулка, сразу за ней повечерие и отход ко сну.
Спокойная размеренная жизнь, в которой ничего никогда не менялось, а дни были похожи друг на друга как капли дождя, примиряла Арину с самой собой, утишала гнев, врачевала обиды. Ей казалось, так будет всегда.
Сестра Агафья была другого мнения:
— Этот год високосный. — Агафья перекрестилась. — От него хорошего не жди. Ты маленькая была, не помнишь ничего, а я вот помню, как мучнистая роса на яблони напала, а на капусту тля, а на картоху проволочник, и всё в один год. Сестра Антония, земля ей пухом, царствие небесное, в високосный преставилась, и сестра Ефимия — тоже в високосный. Молодые обе были. Прибрал Господь. А в Пятницу Светлой Седмицы в Чёрном Доре звонарь с колокольни упал, слыхала?
Арина помотала головой.
— Не слыхала, — вздохнула сестра Агафья. — Да откуда тебе знать… Неизвестно отчего сорвался. Может, голова закружилась… А перила-то высоконькие на колокольне, сам оттудова не свалишься. Или помог ему кто? — сестра Агафья испуганно зажала рот рукой и торопливо закончила: — Такой он, високосный-то год. Беда на беде едет, бедой погоняет.
— Полгода уже прошло, а ничего плохого не случилось, — напомнила Арина, и сестра Агафья замахала на неё руками:
— Молчи! Беда услышит, в гости припожалует.
— Так ворота закрыты, кто её впустит?
— Ей ворота не помеха.
— А почему тогда говорят: «Пришла беда, отворяй ворота»? — не сдавалась Арина.
Молодая монахиня вскидывала на неё глаза:
— Всё смеёшься, зубоскалка. Грешно в пост смеяться.
— Обзываться тоже грешно!
Глаза у Агафьи светлые — будто выгоревшие на солнце. Хотя солнце она видит только когда работает в огороде. А в короткие минуты отдыха присаживается рядом с Ариной, с которой они подружились, и рассказывает — поминутно оглядываясь, не слышит ли кто. Арина с тревогой смотрит на её лицо, с которого этим летом исчезли краски: скулы обтянуты тонкой сероватой кожей, щёки опали, глаза ушли глубоко в подглазья, а взгляд тусклый, безжизненный. Петров пост не такой строгий, как Рождественский, а Агафья выглядит совсем больной.
Арина сделала страшные глаза и вытащила из кармашка платья подаренный Настей шоколадный батончик.
— Что ты, что ты! — испугалась сестра Агафья. — Грешно в пост-то… Ешь сама. Всё равно ведь съешь.
— Я одна не буду. Давай пополам! В аду вдвоём веселей будет. — Глаза Арины смеялись, и Агафья не выдержала.
Батончик они разделили пополам и съели, заговорщически поглядывая по сторонам и облизывая губы. Обёртку Арина закопала.
— А тебя до пострига как звали?
— Натальей крестили. Наташей.
— А можно мне тебя крещёным именем звать, когда не слышит никто?
— Можно. Тебе скажешь нельзя, дак ты всё равно назовёшь…
— Завтра приходи, я ночью яблок нарву в саду, угостимся.
— Грех это, до яблочного спаса рвать. Да ночью, да — скрадом! Накажет Господь. Кто ж тебя надоумил-то?
— Никто не надоумил, я сама. Тебе витамины нужны, ты же болеешь, вон, серая вся. В саду яблок много, все ветки усыпаны. Белый налив поспел уже. Грушовка. Ну и другие… почти поспели. Ночью плохо видно. Машка Горшенина ствол руками обхватит и раскачивает, а мы собираем, которые упадут. А которые не соберём, подумают, падалицы.
— Так ты не одна в сад пойдёшь?! — ужаснулась сестра Агафья.
— Не трясись. Мы с девчонками почти каждую ночь ходим, когда луна ущербная. При полной-то нельзя, увидят. Как стемнеет, в окно вылезем — и в сад! Должны же мы что-то есть? От ваших постов ноги протянешь.
Агафья не нашлась что возразить. Раньше рассказала бы настоятельнице, а сейчас не расскажет. Яблок в саду много. А доносительство, Аринка говорит, грех. Да и по лестнице подниматься стало тяжело. Хоть и молодая Агафья, двадцать шесть годков всего, а отдышаться после лестницы не может. Раньше-то взлетала как пёрышко. Аринка в свои двенадцать лет ещё не стала женщиной, и ей не объяснишь. А Агафья теряет каждый месяц много крови. Грех о таком говорить. Она и не говорит. Пьёт травяные отвары, да не помогают они — ни пастушья сумка, ни кошачья лапка, ни крапива…
Арина смотрела на притихшую монахиню и думала о своём. Пусть Агафья-Наташа верит в приметы и мелет языком. Только бы выздоровела. В монастыре лечить не станут, скажут, всё в руках божьих.
Но сестре Агафье не суждено было выздороветь. Она умерла за неделю до яблочного спаса, которого так и не дождалась. Хоронили её под проливным дождём, словно небо плакало, прощаясь.
Арина долго разминала в руках глиняный мокрый комочек, прежде чем бросить его в могилу: земля в руке нагреется, станет тёплой и мягкой. Станет пухом. «Земля тебе пухом и царствие небесное» — прошептала Арина закаменевшими губами. Перед бросанием полагалось вспомнить и простить покойной все обиды. Но разве Агафья её обижала? Арина вдруг поняла, что любила эту неулыбчивую молодую монахиню с искалеченной людьми судьбой, никому и нигде не нужную, не познавшую любви, но хранившую её свет в тайном уголке души. А душа у Агафьи была прямая и честная.
Ночью Арина плакала так, что послали за матушкой Анисией…
***
Скорей бы кончилось лето! Она встретится с Настей и расскажет ей про сестру Агафью. Как они ели Настину шоколадку. Как Арина угощала её яблоками, собранными ночью в монастырском саду (грех она возьмёт на себя, а сестра Агафья поправится, потому что в яблоках много железа, это полезно при малокровии). Как плакала у гроба…
Может, тогда станет легче и сдвинется невидимая каменная плита, от которой у Арины так тяжело на сердце, что даже больно дышать.
Наступило первое сентября, но Настино место за партой осталось пустым. Арина молча подняла руку.
— Что тебе, Зяблова? Хочешь выйти?
Арина встала. Хотела ответить, но голос ей не подчинился, а из глаз потекли слёзы.
— Ну что ты, что ты… Не надо плакать, с твоей подружкой всё хорошо, просто она уехала.
— Как… уехала? Куда?
— Куда-то в Приуралье, я не знаю точно. Приезжали её родители, забрали аттестат. Теперь Настя Пичугина будет учиться в другой школе, и надеюсь, не посрамит нашу гимназию. А ты иди умойся и приходи в класс.
Арина плескала в лицо водой, а слёзы все лились… С Настей они больше не увидятся. Она даже не приехала попрощаться. Даже адреса не оставила. И некому рассказать об Агафье, не с кем поделиться…
Весь урок Арина просидела уставясь в стену и сосредоточенно о чём-то думая. А на перемене выкопала из-под куста сирени обёртку от шоколадного батончика — всё, что у неё осталось на память о Насте.
Неприятности на этом не кончились, посыпались как горох из дырявого мешка. Новым ударом стало известие о расформировании приюта. Арина со страхом думала, как ей теперь жить. Где теперь — жить?! Что с ними со всеми будет? Правда, это случится ещё не скоро, следующей осенью. Приют закроют, а православная гимназия останется, только учиться в ней Арине больше не придётся.
Стараниями монахинь для большинства воспитанниц нашлись приёмные родители. Машу Горшенину взяла к себе какая-то дальняя родственница, оформив опекунство. Четверых девочек забрали домой матери, отбывшие сроки в местах заключения и восстановленные в родительских правах. Одна из них через месяц вернулась обратно. Арина бы ни за что не вернулась. Её и ещё двенадцать девочек отправят в специализированные детские дома-интернаты.
«А куда ж вас девать, горемычных?»
***
Вышивать Арина больше не могла — дрожали пальцы. И есть не могла — еда застревала в горле и не желала проглатываться. У неё не было подруг — ей никто не нужен, только Настя.
Девочка надолго впала в депрессию. Стала угрюмой, озлобленной, невыносимой. Маятник биполярного расстройства психики, которое невозможно распознать в раннем детстве и о котором догадывалась матушка Анисия, — маятник вздрогнул и закачался, расшатывая кирпичик за кирпичиком тот фундамент, который год за годом складывали сёстры-монахини и гимназические учителя:
«Мы трудимся, но Бог решает, что и как будет в нашей жизни».
Закрыть приют решил не Бог, решили люди, прикрываясь красивыми словами: выходило так, будто они делали благое дело.
«Пребудьте в терпении и не давайте расслабляться сердцем во время бедствий, но воздавайте за них благодарения, чтобы получить воздаяние от Господа».
Воздаянием для Арины стало холодное одиночество: от неё ушли все, кого она любила.
«Рассуждение выше всего, терпение нужнее всего, молчание лучше всего, многоречие хуже всего».
Молчи или рассуждай, терпи или не терпи, ничего от этого не изменится, Арининого мнения никто не спрашивал за всю её тринадцатилетнюю жизнь.
«Восход к вершине: простота, послушание, вера, надежда, смирение, кротость, радость, любовь, молитва».
Вершина представлялась как-то смутно. Арина исполняла всё, что предписывалось монастырскими правилами, но не дошла даже до подножия: под ногами разверзлась пропасть.
«Обиды терпи сначала молчанием, потом укорением себя, потом молитвой за обижающих».
«Не дождётесь!» — сказала Арина «обижающим».
Последним ударом стало предательство Вечесловых. Арина чувствовала себя четырёхлетней девочкой, которую наказали без вины, в воспитательных целях. Так делала мать, когда у Арины не получалось правильно выполнить колесо или шпагат. Арина ненавидела гимнастику, но старалась изо всех сил. И у неё стало получаться — и колесо, и рандат, но вместо похвалы она слышала от тренерши: «Ну наконец-то! Нет, вы посмотрите на неё! Зяблова в своём репертуаре, сначала выведет из себя, потом сделает правильно. Без спектакля не может».
Она думала, что всё плохое в её жизни уже случилось. Но оказалось, что не всё. Супруги Вечесловы уверили, что возьмут её к себе, оформят опекунство и приедут. И обманули, не приехали. Арина осталась наедине со своим горем. Бог на неё обижен: он видел, как на молитве она беззвучно открывала рот, как воровала яблоки, а в пост съела Настину шоколадку. Сёстрам-монахиням нет никакого дела до Арининой беды. Настя уехала на Урал. Сестра Агафья ушла на небеса.
Ей неоткуда ждать помощи, ей даже посоветоваться не с кем.
Из прилежной и послушной воспитанницы Арина превратилась в маленького демона, ненавидящего весь мир.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/01/08/1739