Точнее Шекспира не скажешь: «Весь мир – театр. В нём женщины мужчины – все актёры». Как известно, на втором месте в мире по читаемости после Библии стоит Сервантес. Потому, наверное, что каждый мужчина ищет на главную роль свою Дульсинею. Сражается он со всякими мельницами и, если Её находит, то нет счастливее человека. Только понимаешь это не сразу.
Мне помог, как ни странно, театр, в обычном понимании. Для меня, простите, для нас, получилось по Станиславскому: «Театр есть искусство отражать», – на самом деле и того, кто сидит рядом, в зале. Эмоциями человек раскрывается, как цветок под солнцем. Я и разглядел Ирину, правильнее, безусловно, – она меня, потому ещё, что я гораздо старше.
Без нас, вообще, нет театра – мы зрители. Нам там рады, это – любовь, она взаимна. Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Сидим в ложе на четверых, уютно, с нами женатая пара, ставшая близкими друзьями, мужчины сзади. До начала спектакля есть время, не любим опаздывать. Пользуясь случаем, что дамы отвлеклись, делаю приятное – разливаю по серебряным стопочкам коньяк. У Юры тост – «За театр», Ира поддерживает:
– За жизнь, какая она есть.
– Как удачно соединились два тоста в рассказе мамы.
Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал, естественно, забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном, отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться (в какой позе ещё просить?) Заметно, что Лемешев выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился легко. Потом нужно встать, подойти к Виолетте, попытаться задержать, и всё это, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается — никак (думаю, что многие пробовали в таком состоянии). Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой, продолжает петь и… на коленях, толкая перед собой стул, облокачиваясь на него, перемещается через сцену. Когда, таким образом добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками, не сразу, с трудом встал, без её помощи, и закончил арию. Зрители долго аплодировали стоя.
Вернёмся к началу театра, то есть в Грецию, здесь он родился, называют даже точную дату 534 год до н.э. Город Эпидавр, с непривычки поражает изгиб белокаменных рядов, вмещающих четырнадцать тысяч зрителей. Глагол вмещает к античным постройкам не подходит. Можно свободно проходить по ряду, когда сидят. Смотрим пантомиму, мы с Ирой на тридцать четвёртом ряду, последнем для привилегированных зрителей. Решили, что всё–таки к ним относимся.
Номер сам по себе довольно простой, по исполнению. Актёр – гид. Он комкает лист обычной бумаги, мы отчётливо слышим шорох. Затем расправляет её и разрывает – знакомый треск. Гид кланяется, мы хлопаем. Не ему – строителям. За акустику. На открытом воздухе, с такого расстояния! слышать то, что он делал. «Когда разрываешь нужную бумагу, – отмечает Ира, – то треск доходит гораздо дальше, и аукается долго–долго».
Хочется поклониться – умели строить и, главное, знали для чего – искренние слова обращены к сердцу и, чтобы их услышали, они должны произноситься шёпотом. Для того, чтобы мог слышать каждый – бедняк получал в казне два обола на билет. Отсюда понятно, почему Харону, куда мы едем, платили один – путь в одну сторону. Из театра, хорошего театра, возвращаешься другим человеком. Потому что театр учит, не зря «Антигона», «Царь Эдип» (ласкающий память длинный ряд названий) собирают полный зал уже две с половиной тысячи лет.
Учит, конечно, учит, . . . может быть мало времени прошло. Есть спектакли, которые помогают нам выстоять. Театр Европы в Питере, «Жизнь и судьба» по Гроссману. Сцена в советском лагере: шеренга заключённых, вечерняя поверка... молчание людей, которые не знают, доживут ли до завтра. И вот они, вначале тихо, потом громче и громче, уверенней и твёрже поют серенаду Шуберта: «Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной...». Все в одном строю, их соединяет надежда. Немецкий концлагерь: шеренга заключённых, вечерняя поверка... смертельная тишина, измученные люди стоят молча. Проходит минута, они начинают петь серенаду Шуберта на немецком языке: «...Звуки их полны печали молят за меня...». Сначала почти шёпот, а дальше нарастающая сила и решительность. Страх и единение. И победа над этим страхом. Только вместе они может быть станут свободными. Тишина в зале, душа очищается от ненужной шелухи и выпрямляется. Её уже не согнуть.
Малый зрительный зал, действительно маленький, ещё слабо заполнен, мы сидим почти в конце. Театр «Балтийский дом», заходит Громадский, пристраивается за нами. Заполняет собой весь ряд, как сцену, когда он в главной роли. Здороваемся. Ира спрашивает:
– Роман Борисович, разве вы не играете?
– Нет, я сегодня с вами посижу.
– Вы же там заняты, или хотите, чтобы мы подавали реплики, как ваша жена, когда готовите роль?
Ответ прерывают вышедшие на сцену актёры: «Где Роман Борисович? Только что был!». Зрители, не знающие Громадского, сидят тихо. Он встаёт.
– Да здесь я.
В зале смех, наклоняется к Ирине.
– Не дают остаться с кем хочется.
– Алиса предупреждала: «Вам нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте».
– Но, вы то приходите, чтобы двигаться дальше, значит нам, в стране чудес, приходится «бежать вдвое быстрее».
В атмосфере театре остро чувствуешь само время.
Театр «Мастерская», Григорий Козлов собрал труппу из своих выпускников. В конце первого акта поднимаются на сцену из зала, как часто делают актёры, двое мужчин в чёрном: «Граждане, нам сообщили, что в театре заложена бомба, просим всех соблюдать спокойствие. Не толкайтесь, но быстро покиньте помещение!»
Следом выходит Козлов: «Это ненадолго, погуляйте полчаса и возвращайтесь, мы продолжим и рады вас видеть». Мы с Ирой быстренько в буфет. По пятьдесят граммов коньяка с закуской. Никого больше нет. Следом заходит Козлов: «Правильное решение. Я к вам». Подсаживается с таким же набором. Подняли рюмки. Ира опережает:
– Дай, Бог, здоровья тому, кто звонил, чтобы он успел полюбить театр.
– Удалось посмотреть «Тихий Дон?»
– Боялись не выдержать восемь часов, но нас уговорили. В итоге пожалели об одном, – Козлов понимает, что Ира держит паузу, – очень быстро закончилось.
Вбегает испуганный человек в чёрном: «Что это такое, сказали же на улицу. – Замечает Козлова. – Это всех касается».
– Допьём . . . и выйдем.
Поиск продлился минут сорок, время позднее, но вернулись все. Не испугаешь. Искусство выше.
Нагляднее всего, конечно в Греции, обратить внимание на другой, необычный театр, по сути, конечно же, наоборот, он–то и есть самый обычный, по Шекспиру. Все ли его замечают? Спектакль о любви в нём играют двое. Чтобы кого-то принять в свой театр, его нужно понять, и происходит это не сразу. Хотя многие поступают наоборот – сначала принимают. На спектаклях, как было сказано, учатся.
Мы в краю, где, как гласит мифология, на потусторонний мир можно посмотреть. Все там будем, вот и захотелось глянуть заранее – нужно ли торопиться. Берём напрокат старенькую двухместную машинку, едем на Стикс.
Узкая горная дорога торопится, как жизнь, вихляя крутыми виражами, за которыми – неизвестность. Тормоза скрипят, Ира пытается предугадать, что за поворотом. Сбавляю скорость – не нужно доверять незнакомым, в том числе машине. Попадём раньше времени туда, куда спешим.
Маленький городок, на площади ресторан, столики под раскидистым платаном. Решили подкрепиться. Крона образует надёжную защиту от южного солнца, сидишь, как в доме, под летней зелёной крышей. Она напоминает, что всё в жизни временное. Но пока тишина и спокойствие. Хочется остаться. Может быть нужно?
Прошу официантку принести воды для цветов. Сорвали только что в горах, хотя какие это горы. На столике, как по мановению волшебной палочки, в данном случае Ирочкиной руки, для меня она действительно волшебная, появляется кувшин с букетом. Удивляюсь, что они только у нас, пустяк, а приятно. Галантно убираю стул, пропускаю Иру и аккуратно придвигаю. Греки между собой что-то обсуждают. Кроме нас иностранцев нет. За кофе преимущественно аксакалы, спешить им уже некуда, у кого-то бокалы с вином. С молодыми людьми были женщины, ушли. Они, как и во многих других странах, просто так, без дела, не сидят. Обращаю на это Ирино внимание.
– Я тоже просто так не сижу – я с тобой.
Логично. Обнимает, легонько касается щеки губами, треплет по затылку. Наливает мне воды, я ей вина. Отпивает глоток, я подношу тарелку с маленькими бутербродиками, держу, пока не возьмёт. Потом подношу к следующему глотку. . . Потомки великих греков начинают улыбаться. Чёрт возьми, простите, не чёрт, конечно, а кто там сейчас в Греции отвечает за любовь – Афродита, ничего вроде бы не происходит. Может быть, это потому, что чувства не спрячешь? Греки – зрители, смотрят наш десятиминутный спектакль про любовь. Им нравится, они получают капли нашего счастья. Это не из бокала с вином. Каждый, наверное, вспомнил о своём, заветном. О том, что всегда с собой и в такие моменты бередит душу.
Встаю первым, подаю руку, отодвигаю стул, беру вазочку с цветами, показываю грекам на нас и ставлю в середину стола – следующим двоим, которые будут вместе. Подходим к машине, оборачиваемся. Греки встают, поднимают бокалы. Мы – руки к сердцу и поклон, театр ведь.
Понесут они наши «капли» домой, добавят к своему счастью. Хорошо, когда «спектакль» вашей жизни приносит радость не только вам.
Понесут они наши «капли» домой, добавят к своему счастью.
Хорошо, когда «спектакль» вашей жизни приносит радость не только вам.
Через несколько лет мы будем во Флоренции, в галерее Уффици у дорогих нам полотен касаться друг друга руками, почти не разговаривать. Когда любишь, то смотреть на что-то прекрасное одному уже невозможно. Рука сама ищет любимую, между нами пробегает какой-то ток, начинаешь видеть глубже – чувства объединяются. Если у вас не так, значит смотрите не с тем человеком. Боттичелли, «Рождение Венеры», Ира говорит: «Богиня любви родилась из морской пены – миф, но это реальность – любовь рождается из ничего, из пены дней, и также не умирает. Красота в правде».
Из повести "Ирина"
Эпидавр, на фото - Ирина, на первом ряду.