Прочитал я статью одного умного культуролога, в которой он утверждал, что каждый человек живет в своей, созданной им «индивидуальной культурной среде».
И я согласился с умным культурологом. Но какие-то сомнения у меня и были. Вряд ли каждому-то по силам будет свою «культурную среду» создать, для этого ведь и ресурсы, и знания, и условия соответствующие необходимы.
Как-то довелось мне посетить бомжа, проживавшего в подвале нашего дома. Скопилось у меня большое количество старых газет, ну и подумал, снесу-ка я газеты бомжу, а он их в макулатуру сдаст, и хоть какую копеечку с этого получит.
Так вот, спустился я в подвал, огляделся, никогда не приходилось мне бывать в таких жилищах. И, казалось бы, какая может быть «культурная среда» в таком неподобающем для проживания месте. Но, оказалось, что бомж как-то сумел и в подвале создать свою, быть может и убогую, но «индивидуальную культурную среду». У стены диван с кучей разноцветного тряпья, изящная тумбочка, и похоже, из гарнитура XIX века, пол застлан туркменским ковром, а на стене над диваном в багетной раме репродукция с картины Шишкина «Три медведя в сосновом бору» и, приклеенная к стене скотчем обложка журнала «Огонек» с портретом генсека Брежнева.
Я «высоко» оценил «культурную среду» бомжа. И полюбопытствовал: «Почему здесь Брежнев-то?» Бомж несколько смутился, помолчал и ответил: «Время правления Брежнева было самым лучшим временем в моей жизни».
У меня были другие воспоминания о времени Брежнева, но я тактично промолчал.
Вот и мой сосед по лестничной площадке Николай Никандрович создал свою «индивидуальную культурную среду». И такую удивительную, что надо бы о ней подробно рассказать. И о соседе моем, замечательном человеке, рассказать.
Николай Никандрович инженер, проектировщик кораблей на подводных крыльях. Но большой он любитель литературы и особо поэзии. А потому и «культурная среда» у Николая Никандровича соответствующая, сугубо интеллектуальная.
Мне доводилось бывать у Николая Никандровича, и каждый раз казалось, что нахожусь я в музее или в жилище человека из прошлых веков. Старинные картины в позолоченных рамах, настенные, настольные и напольные часы с курантным и даже музыкальным боем, бронзовые люстры с хрустальными подвесками и множество удивительных вещей и вещиц, похоже, старинных.
Но самыми ценными для Николая Никандровича были его книги. А книг было так много, что казалось они везде: в книжных шкафах, на стенных полках, антресолях, столах и даже на полу и стульях.
Николай Никандрович гордился своей библиотекой. Был он уже стар и почти вся его жизнь прошла в советские годы. А это было время сплошного дефицита в стране. В большом дефиците были и книги. Книги в советские годы ценились настолько, что порою служили как бы разменной монетой, ценным подарком, а то и взяткой. И поэтому собрать такую огромную библиотеку Николаю Никандровичу стоило больших трудов и затрат.
Наряду с классической русской и зарубежной литературой, в библиотеке моего соседа было большое количество поэтических сборников. Поэзия была страстью Николая Никандровича. И, бывало, он читал мне стихи своих любимых поэтов и при этом так воодушевлялся, что взмахивал руками, вскрикивал, топал ногой. А мне было смешно за ним наблюдать, в стихах-то я мало чего и понимаю.
А как-то показал мне Николай Никандрович, собранную им за многие годы, коллекцию прижизненных изданий поэтов Серебряного века. Разложил он передо мной на столе эти драгоценные поэтические сборники, и, видимо, ждал от меня каких-то слов удивления, восхищения. Но тоненькие, невзрачные брошюрки, с выцветшими обложками, пожелтевшей от времени бумагой показались мне какими-то жалкими и невзрачными. И я был растерян и не знал, что сказать. Но видя с каким благоговением Николай Никандрович брал в руки эти сокровища, я как-то вдруг поверил и в ценность, и в редкость этих поэтических сборников. И, как мог, я изобразил на своем лице и удивление, и восхищение.
И все мы, жители подъезда, были опечалены когда узнали, что Николай Никандрович умер. Но нельзя сказать, что смерть нашего соседа стала для нас неожиданной, стареньким был Николай Никандрович-то и болел тяжело.
Приехал на похороны из другого города сын Николая Никандровича и похоронил отца.
И видимо, срочно надо было сыну продать отцовскую квартиру, а с ней антикварые вещи и библиотеку.
Но если с продажей квартиры и антикварных вещей у сына Николая Никандровича не было затруднений, то с книгами возникла, как оказалось, неразрешимая проблема. Всем известно, что книги сейчас не только не в дефиците, но и никому не нужны даже задаром. И зная об этом, сын предложил отцовские книги библиотекам. Но и библиотеки отказались от такого подарка, сославшись на то, что и у них книг-то переизбыток, а читать их некому.
Тогда, отчаявшийся сын, обошел всех жильцов в подъезде с предложением взять хоть какое-то количество книг. Но желающих пополнить свои домашние библиотеки среди жильцов оказалось совсем мало.
Я же посочувствовал бедняге и взял из библиотеки соседа три книги. Помню, это были: «Мадам Бовари», «Овод» и книга со странным названием «Вечный жид». И уговорил я Петьку, парнишку с первого этажа, взять собрание сочинений Пушкина, мол, скоро в школе сочинение писать, так вот и пригодится. Я бы, пожалуй, и поболе книг-то взял из библиотеки соседа, глупо от бесплатного-то отказываться, но очень уж маленькая моя однокомнатная квартирка, и даже книжного шкафа у меня нет.
А как-то прохожу я мимо мусорных баков в нашем дворе, и вижу, на площадке возле баков книги стопками сложены. Книги разные, и в переплетах, и в мягких обложках, были среди них и журналы. Лежали книги и россыпью, видимо, кто-то в них уже порылся.
Заглянул я в один из баков, оказалось, и он наполовину наполнен книгами. И кто-то вывалил на книги ведро жидких пищевых отходов, и уже с трудом можно было прочитать на переплетах названия. Но одну небольшую книжицу я сразу узнал, это было прижизненное издание стихотворений Блока с его автографом.
Ну, тут уж я и понял откуда книги-то. Вот, подумал, каким мерзким способом избавился сынок от отцовского наследства.
И как-то и обидно мне стало за моего соседа Николая Никандровича. И было желание спасти хотя бы это прижизненное издание стихотворений Блока, которое с таким благоговением показывал мне Николай Никандрович. И попытался я достать книжицу-то, и даже опустился по пояс в мусорный бак, но не достал, а только вымазался в помоях. Ну и отступился.
В стороне от мусорных баков стоял мужчина, сразу-то я его и не приметил, по внешнему виду из тех, кто на мусорках промышляет. Мужчина держал в руках какую-то книжку, с увлечением читал ее, и фыркал, пытаясь сдержать смех. Я подошел к нему и спросил: «Что читаешь-то, уважаемый, чему так смеешься?» Мужчина, не взглянув на меня, перевернул обложку и, сдерживая смех, ответил: «Хлебников какой-то, стихоплет, вот читаю и понять ничего не могу, даже смешно как-то».
А мне было не смешно. Мне было грустно. На моих глазах разрушалась «индивидуальная культурная среда» Николая Никандровича, а он умирал своей второй смертью — духовной.
К сожалению, «индивидуальная культурная среда» вещь очень хрупкая и недолговечная. И когда человек уходит из жизни, то разрушается и исчезает «культурная среда», которую он создал, и в которой жил.
И получается, что человек умирает дважды: первая смерть — физическая, вторая смерть — духовная.
По какой-то надобности спустился я в подвал. Подумал, заодно и бомжа навещу в его жилище.
Но жилища-то уже и не было, только поломанный диван, куча тряпья и ведро с каким-то мусором. Исчезли со стены и «Три медведя», и портрет генсека Брежнева. И ковер туркменский с пола исчез.
Вот, подумал я, и в этом убогом месте разрушилась и исчезла «индивидуальная культурная среда».
Но не хотелось мне верить, что бомж ушел из жизни. Быть может он жив, и воссоздает свою «культурную среду» в подвале соседнего дома.
И тогда у него две смерти еще впереди.
Как и у нас всех, живущих.