П Р Е Д У П Р Е Ж Д Е Н И Е
содержит откровенные постельные сцены, в том числе и между лицами нетрадиционной ориентации Автор не считает такие отношения правильными , но они необходимы для развития сюжета
Не рекомендуется для прочтения пользователям моложе 18 лет!
П р е д и с л о в и е
Во-первых, это - фанфик. Ожидаемо, правда, коль скоро я позиционирую себя, как фикрайтер?
Во-вторых, это - последний фанфик по вселенной "Больницы Хауса", продолжения больше не будет - может быть, какие-то фики внутри цикла.
В-третьих, это не эротика, но поскольку в тексте содержится описание сексуальных сцен, в том числе гомосексуальных. я размещаю эту вещь под рубрикой "эротика", как защиту от несовершеннолетних Тех, кого подобные отношения фраппируют, я прошу не ругаться - проще не читать, остальным не сосредоточиваться на именно этом аспекте - его нельзя исключить, но всё-таки повесть не о нём.
This is the house that Greg built.
жанр: драма, хёрт/комфорт (экшн и ангст не исключён) – мешанина, в общем
рейтинг: NC-18(слэш, гет)
дисклаймер: история моя, остальное - Шора
саммари: нужно, наконец, всё расставить по местам.
Двое за столиком в буфете аэропорта невольно притягивали взгляд каждого проходящего мимо. Ну, просто потому, что будь у человека, действительно, за каждым плечом по некой бесплотной сущности, олицетворяющей светлую и тёмную сторону его души, и реши они вдруг обрести плоть ради беседы за кружечкой пива в буфете аэропорта, то, пожалуй, именно так они бы и выглядели.
Человек, оставленный без их покровительства на время, пока «чёрт» и «ангел» оттягиваются в обществе друг друга, был, по всей видимости, высоким сутуловатым мужчиной, хорошо за пятьдесят - вернее говоря, даже «перед шестьдесят», кудрявым в молодости, но со стремительно редеющей макушкой, голубоглазым, с длинным подбородком, узкими губами и коротковатым для такого вытянутого лица носом, с глубокой складкой выше переносицы, длинными красивыми кистями рук и узкими ступнями основательного размера.
Разница была, но малосущественная - например, у «ангела» лоб был выше и чуть выпуклее, чем у «чёрта», брови кустистее, веки тяжелее, а щель между передними зубами поуже. Волосы у него тоже отличались большей кудрявостью и большей сединой, зато потери он нёс меньшие - это сделалось видно после того, как он снял и положил рядом на стол светло-серую шляпу с атласной лентой. Вообще, одет он был, как и подобает ангелу, в сетлое: светло-серые отличного материала и пошива брюки, почти белое летнее пальто, белый шарф, модные серые туфли, замшевые перчатки. Единственное, что в его костюме было чёрным - большие тёмные очки, но он снял их и положил рядом со шляпой. Тут же устроились и перчатки, когда он, поспешно стянув их, потянулся пожать руку подошедшему «чёрту». «Чёрт» на рукопожатие не ответил - только кивнул, не считая нужным изменить сумрачное выражение лица на какое-нибудь другое. Был он, как и положено чёрту, хромым и опирался на трость, нечесаные волосы сбились паклей, щетина затеняла нижнюю часть лица, скрадывая, между прочим, слишком большое со смешной и немного надменной складкой расстояние между носом и верхней губой. У «ангела» такого не было. Одет был «чёрт», как и полагается чёрту, в тёмное: тёмно-серая водолазка, чёрные вытертые джинсы, чёрно-серые кроссовки на красной подошве, чёрная мотоциклетная куртка с красными вставками, и чёрная вязаная шапочка, которую он, как и «ангел» шляпу, стащил с головы и положил на стол. Перчатки у него тоже были - грубые, кожаные с широкими раструбами у запястий. По всему было похоже, что на встречу со своей светлой противоположностью «чёрт» приехал на мотоцикле.
Впрочем, «ангела» он не переплюнул - «ангел» на встречу прилетел. Как и полагается ангелу. Правда, отдавая должное эре высоких технологий, на самолёте.
- У меня полчаса, - сказал «чёрт». - Если не сумеете убедить меня за это время, второй попытки не будет.
- Он может умереть, - без предисловий взял быка за рога «ангел», но «чёрт» не впечатлился.
- Люди смертны, - заметил он чуть ли ни с зевком. - Пока не интересно.
- Он - ваш пациент.
- Перестал им быть с того мгновения, как отключил браслет.
- Он отключил его, потому что…
- Пропустите. Неинтересно.
- Хаус!
Итак, у «чёрта» обнаружился ник. Но на возглас он, впрочем, отреагировал не так, как рассчитывал «ангел» - потянулся к откупоренной бутылке пива, вдруг передумал и, так и не взяв её, подпёр голову поставленной на локоть рукой и лениво предложил:
- Если вы собираетесь продолжать в таком же духе, может, сразу перейдём к последнему пункту - как я вам отказываю окончательно, вы давите скупую мужскую слезу, и я любезно провожаю вас до терминала?
Лицо у «ангела» сделалось обиженным, как у обманутого ребёнка.
- Вы играете со мной, как кошка с мышью.
Это уже были обвинения, и Хаус почти обрадовался переходу от просьб к обвинениям - на них легче отвечать. Но для прямого наезда собеседник ещё не созрел - вместо этого он плавно перешёл к торгу:
- Хорошо. Я вас понимаю, - хотя по напряжённо сведённым бровям видно было, что как раз ничего не понимает. Более того, собираясь в Нью-Джерси он, наверное, надеялся, был почти уверен в том, что обретёт в лице Хауса единомышленника и союзника - очевидно, он просто успел подзабыть, что такое, на самом деле, Хаус.
- Я вас понимаю, продолжал он - Отключив без предупреждения браслет, Харт сделал больно вашему самолюбию, как исследователя, как его лечащего врача, но ведь…
- Моему самолюбию на него плевать, и исследованию - тоже, - кажется, «чёрт» начал немного, что называется «заводиться»- во всяком случае, перебил «ангела», не дослушав. - Вы когда-нибудь были в пультовой, Орли? Нет?
- Ну, откуда? - развёл руками «ангел» - Я даже не представляю себе, как там всё устроено. Физик из меня - никакой. Как и врач, хоть я и играю врача в сериале. Иначе я, наверное, раньше бы заметил, что с Леоном что-то не так. Понимаете, я знал, что он не здоров, что он никогда не будет здоров полностью, я имею в виду, но он работал всё это время и казался вполне счастливым…
Когда браслет мониторирования, не предупредив дежурного, просто отключают, линия даёт сообщение: «асистолия». Это означает, что исследуемый в состоянии клинической смерти, и у дежурного есть несколько минут, после которых изменения в мозгу станут необратимыми, и клиническая смерть перейдёт в ту окончательную, которая обжалованию не подлежит. За эти несколько минут он может попытаться организовать помощь - например, вызвать реанимационную бригаду на место последнего сигнала с маячка. Хотя шансов практически никаких. Но даже если дежурный это понимает, он всё равно пытается. Такова человеческая природа. Артериальное давление самого дежурного, оказывается, поднимается в это время до ста шестидесяти -ста восьмидесяти, а пульс зашкаливает за сто двадцать. Но Хаусу никогда бы не пришло в голову снимать гемодинамические параметры дежурящего по мониторной, если бы всё не получилось само собой, потому что на руке у дежурного в ту ночь тоже был точно такой же браслет мониторирования, и его артериальное давление, сердцебиение, дыхание и оксигенация фиксировались исправно и непрерывно.
Допустим, Харт мог не знать, недопонимать того, что происходит в пультовой после отключения браслета, но ведь с каждым наблюдаемым проводился подробный инструктаж. О том, что делать, если браслет расстегнётся, потеряется, сломается, нечаянно намокнет или отдалится на расстояние, превосходящее диапазон настройки. И Харт всё выслушал, кивнул и подписал.
Хаус вздохнул и перестал слушать, что говорит его собеседник, окончательно потеряв интерес к разговору. Зачем объяснять прописные истины человеку, который их не хочет понять, которому плевать?
Он просто прикрыл на миг глаза и припомнил то ночное дежурство. Как будто снова воочию увидел бледное до синевы лицо своего главврача в люминесцентном свете матовых плафонов в коридоре.
- У Харта исчез сигнал.
Браслет мониторирования трудно потерять - едва разрывается контакт, прибор начинает исходить пронзительным визгом. И дежурный на пульте тоже слышит по каналу связи сигнал разрыва соединения. После этого по инструкции он должен набрать условный код, чтобы линия перестала писать ерунду, а потом по телефону связаться с носителем браслета и выяснить, что случилось. Возможно, мониторирование будет прервано на какое-то время, пока браслет и его владелец снова не воссоединятся, преодолев свои форс-мажоры, возможно линия прервалась окончательно, если, например, браслет украли или уронили в унитаз. Но только после выяснения этого дежурный, заполнив отчёт, имеет право отключить «шумелку».
Однако, если контакт сохранён, а сердечной деятельности и дыхания нет, «шумелке» включаться вроде и незачем. В пультовой и так замигает красная лампочка и автоматически появятся на экране последние координаты с «маячка». Незачем ей включаться и при отсоединении выключенного браслета, но тогда носитель перед выключением обязан отзвониться на пульт и сообщить, почему и насколько он прерывает связь. Харт не отзвонился, сигнал исчез, «шумелка» не включилась.
- Подожди, - остановил Хаус разгорающуюся в глубине глаз Уилсона панику. - Ты пытался что-то сделать?
- Конечно. Я созвонился с Эл-Эй, вызвал на «маяк», но…
- Сколько времени прошло?
Уилсон посмотрел на часы:
- Уже двенадцать минут.
Если реанимацию не начали хотя бы шесть минут назад, могут уже и не начинать.
- Что было на кривой в последние секунды?
Если брадикардия или всплески экстрасистол, то это они облажались. Это - калий, это отторжение и стремительное развитие острой почечной недостаточности.
Но Уилсон, сжав губы в нитку, потряс головой и ответил с ноткой недоумения в голосе:
- Ты знаешь: ничего. Нормальный синусовый. Небольшая тахикардия, пара экстрасистол проскочила. Если бы хотя бы брадикардия, можно было бы понять…
Значит, он тоже об этом думал. Калий рос медленно, но верно всю последнюю декаду, хотя так и не поднялся выше верхней границы нормы. И в последнем анализе, который Харт прислал три дня назад он тоже всё ещё оставался в пределах нормы.
- Мы что-то упустили, - горько сказал Уилсон. В его голосе отчётливо звучала совершенно невыносимая, неподъёмная вина.
- Но мы не знаем, что, - в голосе Хауса, напротив, вины не было - были побудительные нотки.
- Думаешь, это всё ещё имеет значение?
- Это всегда имеет значение. Ответ на вопрос.
- А жизнь?
- Не всегда имеет значение. Когда есть ответ на вопрос, это может быть и приговор. Или он может опоздать, как сейчас, но его всё равно нужно получить.
- Ну, а зачем? Для чего?
- Чтобы не верить в бога.
- И это - твоя цель? Не верить в бога?
- Это одна из моих целей.
Хаус был рад заговаривать Уилсону зубы, пока можно. Он что-то, похоже, полюбил этого Харта - бог знает, почему, а сильно расстраиваться ему нельзя - Хаус ведь помнит, что и на каком волоске подвешено. Это он потом ужаснётся, посмотрев распечатку гемодинамических показателей Уилсона в те несколько минут между отключением браслета Харта и телефонным звонком.
Мобильник завибрировал и засигналил резко и пронзительно - Уилсон нарочно поставил на него громкий звонок, однажды нечаянно проспав очень важный вызов. Но сейчас натянутые нервы ударили током от этих звуков, и он вздрогнул, чуть не выронив телефон.
- Да, - поспешно сказал он в трубку, и та возмущённо забормотала ему что-то в ухо. Уилсон слушал, и глаза его становились при этом всё больше и беспомощнее. Хаусу показалось, что с таким выражением лица он похож на обиженного ребёнка.
- Да-да, конечно, разумеется, - пробормотал он, заканчивая разговор. - Я вам перезвоню… - захлопнул крышку телефона и поднял на Хауса ошеломлённый взгляд. Хаус даже подумал, что ударить пыльным мешком по голове, оказывается, через беспроводную телефонную связь не так уж невозможно.
- Мне придётся оплатить ложный вызов, - сказал он Хаусу. - Харт жив и здоров. Просто отключил браслет.
- Просто отключил браслет? - недоверчиво переспросил Хаус.
- Просто отключил браслет, - повторил Уилсон. - Вот просто взял - и отключил. Ничего никому не сообщив. Он, как ты - ему плевать.
Сжал губы, заломив ямочки в углах рта, отвернулся и пошёл по коридору, непривычно сутулясь. Хаус остался стоять, чувствуя себя так, как будто только что ни за что получил увесистую оплеуху.
В него не впервые швыряли увесистые упрёки, и большую часть из них он даже, пожалуй, заслуживал. Не в этот раз. Не от Уилсона. Конечно, Хаус понимал, что просто попал под горячую руку, что Уилсон был слишком расстроен, слишком ошеломлён, слишком перенервничал. Он и раньше позволял себе такие штуки, и всегда Хаус относился с пониманием, зная, что это просто такая фишка, что-то вроде клапана сброса давления, что это не от души, что уже через полчаса Уилсон пожалеет о сказанном и заявится просить прощения - вербально или невербально. Так бывало нередко. Но сегодня почему-то слова Уилсона ранили его, причинили боль. «Плевать». Да, возможно, иногда Хаусу случалось плевать на весь мир. Но не на Уилсона. Он почувствовал слепящую злость на Харта, потом эта злость потеряла адресность, сгустилась и засела под ложечкой острым кубиком сухого льда. Хаус бросил в рот внеочередную таблетку кетопролака, которым теперь нередко заменял викодин, и пошёл работать.
Распечатка ленты гемодинамики Уилсона попала ему на глаза случайно. Очередной дежурный - Тауб - зацепился взглядом, сокрушённо покачал головой, распечатал и притащил.
- А сейчас? - только и спросил Хаус, разглядывая скачущую кривую.
- Давление сто семьдесят на сто, частота под девяносто, экстрасистолия.
Так. Значит, этот идиот всё не успокоится…
- Послушай-ка, Мэрриадок, - сказал он Таубу. - Найди его, вколи депрессорную триаду и успокоительное, пока мы не поимели сосудистый криз во всей красе. Будет брыкаться - скажи, что я велел.
- Почему я - Мэрриадок? - обиделся Тауб. - Вам что, Корвина мало для Толкиеновских метафор?
- Корвина я зову Пинегрином, - объяснил Хаус. - Мэрриадок из Брендизайков, они повыше будут. Давай, валяй, снимешь криз у босса - будешь Бильбо Бэггинс. После смерти Формана вакансия взломщика у нас свободна.
- Вы исчерпали аргументы? - спросил он у Орли, очнувшись от воспоминаний. - Тогда до новых встреч - ваш самолёт через полтора часа, и я его дожидаться не стану. Хотелось бы вернуться засветло.
Почувствовав, что разговор заканчивается, «ангел» повёл себя не по-ангельски - он протянул руку через стол, опрокинув банку пива, и цапнул Хауса за воротник. Мощный рывок сблизил их лица так, что они вполне могли, не вытягивая губ, слиться в страстном поцелуе.
- Вы что же не понимаете, что обрекаете человека на смерть? - не своим шипящим голосом спросил Орли, сузив глаза. - Вы не понимаете, что я вам не прощу этого ни за что? Я вас стану преследовать всю жизнь, отравлю вам каждую минуту существования. Я сделаю это, Хаус. клянусь богом, я так и сделаю, если Леон умрёт. Вы проклянёте каждую букву в формулировке своего отказа. Я…
- Вы - слабак и позёр, - сказал Хаус с презрением. - Ничего вы не сделаете. Отпустите мой воротник и уберётесь к себе в Голливуд. И всё. Можете это прямо сейчас сделать.
Орли медленно разжал пальцы. Хаус отстранился и стал поправлять рубашку, не глядя на него.
- Вы поступаете со мной жестоко, доктор Хаус, - с отчаянием сказал Орли - его голос дрожал.
- И кто мне это говорит? Человек, который только что обещал превратить мою жизнь в ад, если я не прогнусь под его капризы?
- Под капризы? - не веря своим ушам переспросил Орли. - Под мои капризы? - его голос задрожал. - Хаус! Какая же вы… Какой же вы гад! Жестокий безжалостный гад!
- Зато я не нытик, - холодно проговорил Хаус. - И у меня, по крайней мере, есть причины для жестокости. У вашего Харта их не было.
Когда Тауб вошёл в кабинет главного врача, Уилсон зависал над раковиной, роняя на белый фаянс тяжёлые красные капли.
- Я, похоже, прямо ко времени, - сказал Тауб, в обращении которого к Уилсону с тех пор, как тот сделался главным врачом, появился особый, слегка покровительственный, пиетет. - Лягте-ка на диван и закатайте рукав рубашки выше локтя. Хаус велел.
Уилсон послушался. Тауб намочил холодной водой салфетку и приложил ему к переносице:
- Бабушкино средство. Подержите - и кровь остановится.
Он затянул жгут, нащупал вздувшуюся вену, сделал укол. Уилсон послушно поворачивал руку, как надо, послушно согнул её в локте, зажимая проколотую вену и молчал всё с тем же тягостным недоумением на лице, с которым покинул Хауса.
Несколько минут назад он набрал номер Харта, готовый отчитать того за несанкционированное отключение браслета, как белый офицер чёрного новобранца, но на звонок почему-то ответила женщина.
- Алло, - хрипло прозвучал на том конце связи низкий прокуренный, но, несомненно, женский голос в трубку. - Вы вообще в курсе, который час? Ему вставать в половине шестого, а лёг он в два. Можете отвязаться от него хотя бы на эти три с половиной часа или вам нужно, чтобы он прямо сдох на съёмочной площадке?
- Но я…- забормотал растерявшийся Уилсон. - Я же как раз не… Послушайте, я звоню из Принстона, из «Двадцать девятого февраля»…
- Ну, если у вас февраль, немудрено, что вы день с ночью перепутали.
- Да вы не поняли! - сделал он ещё одну попытку. - Я - Уилсон. Джеймс Уилсон. Вы скажите ему…
- Утром сам всё ему скажешь, Джеймс Уилсон, - сказала женщина. - А сейчас отвяжись к чертям собачьим и не мешай людям спать.
После инъекции мягко, теряя остроту боли, закружилась голова, потянуло в сон.
- Что ты мне ввёл? - спросил он запоздало слегка заплетающимся языком.
- Всё под контролем, - успокоительно бормотнул Тауб. - Отдыхайте.
Школа Хауса - без особенной надобности не давать пациенту никакой информации. Уилсон усмехнулся и почувствовал волну поднимающейся вины - за что обидел Хауса? Привык, да и все привыкли, что злые слова отскакивают от Хауса, как его любимые мячики от стены. Но сегодня видел по глазам, что Хаус задет. Притом, обвинение было глупым и несправедливым. Надо будет подлизаться, чтобы Хаус понял, что он на самом деле так не думает, что он раскаивается. Впрочем, Хаус и так знает, что он на самом деле так не думает и, наверняка, догадывается, что он раскаивается. Тогда почему же он выглядел таким задетым? Стал обращать внимание на слова? А всё ли в порядке с самим Хаусом? Похоже, он, Уилсон, не всегда достаточно внимателен к другу. Например, Хаус мог тоже оторопеть от выходки Харта, мог поссориться с Кадди, устать. Да мало ли что… Может, у него нога болит сильнее обычного и хочется элементарного сочувствия и дружеского тепла, а не несправедливых наездов. Нет, он, конечно, никогда об этом не скажет и оборжёт до небес любого за одно такое предположение, но в глубине-то души может быть… Позову-ка его на ленч в кафе, - решил Уилсон, - и закажу по интернету тот модератор в виде клыка с серебром. Он поймёт, что я извиняюсь».
Модератор был бы кстати - последние дни Хаус принялся упорно мучить гитару, а на модератор он запал, пролистывая каталог - Уилсон видел, но вещица была из тех самых, абсолютно непрактичных, которые вроде и хочется до зуда, и не решаешься купить из-за сочетания неоправданной дороговизны с отсутствием хоть минимальной практической пользы. Уилсон всегда знал, что именно такие вещи особенно хороши для подарков.
- Тауб, можешь мне подать ноутбук? - он говорил с трудом, словно рот полон какой-то клейкой массы.
- Прямо сейчас? А вы его не уроните? - Тауб, наклонившись ниже к его лицу, раздвоился в глазах.
- Чем ты меня, всё-таки, накачал? - спросил он и провалился в сон.
- Если Леон к кому-то и был жесток, то только к самому себе! - возразил Орли, до крови кусая губы. - Он… но вы же не хотите ничего слушать!
- А вы всегда сперва обзываете гадом и угрожаете, а потом взываете к пониманию? Вы - хуже, чем ваш чокнутый бойфренд - тот хотя бы относительно честен и не законченный лицемер… Но это всё равно ещё не повод навязывать его мне в качестве пациента - на свете полно людей, относительно честных и не законченных лицемеров. Не вижу причин предпочесть именно этого, тем более, что он сам, видимо, не собирался обращаться ко мне.
- Может быть, доктор Уилсон нашёл бы для вас эти причины? - предположил Орли, спуская последний козырь. - Попробую с ним связаться.
Лицо Хауса резко потемнело, а глаза опасно сузились.
- Не трогайте Уилсона, - тихим угрожающим тоном проговорил он. - Вы с вашим Хартом и так достаточно напортили.
- Но если вы не оставляете мне выбора? - Орли почувствовал, что нашёл слабое звено, и теперь старался реализовать преимущество.
Хаус вдруг рассмеялся, и при напряжённости и враждебности разговора этот неожиданный смех не слишком щедрого на проявления веселья человека прозвучал странно и почти пугающе. Но он тут же пояснил:
- Мы, как два черлидера или два импресарио, или два адвоката в суде, или два спикера предвыборной кампании - каждый продвигает своего кандидата, используя все дозволенные и недозволенные техники пиара. К ассассинации тоже будем прибегать? Или ограничимся пытками? Бросьте это, Орли. Силой вы меня не заставите. И даже прибегая к помощи ФБР, ЦРУ и вышибал-коллекторов, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя.
Орли оценил цитату, но он заметил и то, как Хаус сразу ушёл от разговора о вовлечении Уилсона. Он понял, что нащупал болевую точку.
- Леон перестал мочиться, - сказал Орли. - Его тошнит. Давление выше нормы, и отёки. Он умирает.
- Ух, ты! - деланно восхитился Хаус. - Теперь заинтриговать меня решили? Да вы ни перед чем не остановитесь. Но только тошноты и отёков для настоящей интриги маловато - представьте себе. при отторжении пересаженной почки так и должно быть, а отторжение наступает, когда реципиент наплевал на рекомендации типа не пить спиртного, не переохлаждаться, не перенапрягаться, не допускать повышения давления и, кстати, не отключать браслет мониторирования. Или уж, по крайней мере, предупредить о его отключении людей, которым это небезразлично.
- Например, доктора Уилсона? - запустил новый пробный шар Орли. - Я же знаю, что Леон ему небезразличен, так что думаю, что даже если он обиделся на то, что Леон никого не предупредил, он почувствует настоящую боль, если... - Орли осёкся на полуслове и тяжело болезненно охнул, потому что острый наконечник трости Хауса вонзился ему в пальцы через носок туфли, и Хаус налёг на него всем своим немалым весом.
Орли закричал, чувствуя, что кости вот-вот раскрошатся с хрустом. На них заоглядывались редкие посетители.
- Что вы знаете о боли? - зло прошипел, придвинув к нему лицо, Хаус. - От такой малости уже визжите, как истеричка в неправильных родах.
- Да вы мне пальцы ломаете! - вскрикнул Орли - из его глаз невольно брызнули слёзы. Но в этот самый миг в кармане у Хауса телефон разразился старым хитом группы «АВВА», и трость убралась, а лицо Хауса смягчилось.
- Да, я слушаю, - сказал он в трубку совсем другим тоном. - Да нет, просто решил проветриться - не психуй… В одной забегаловке. К ночи точно буду. Не знал, что ты боишься темноты. Ну, относительно трезвый - я же в забегаловке, здесь не продают молочных коктейлей, не разбавив их хорошей дозой спирта. Ладно, заеду и куплю. Я помню, где находится круглосуточный супермаркет… С чего ты взял? Нет, я не… Вот чёрт! Да с чего ты решил?
- Уилсон, он врёт, - внезапно решившись, громко крикнул Орли, посунувшись лицом к трубке. - Он со мной в Нью… - договорить он не успел - Хаус снизу вверх ударил его тростью в промежность, и он, взвыв и зажимая между ног ладони, боком повалился на стул, с трудом угадав, чтобы не повалиться мимо стула.
Хаус нажал «отбой», но даже слова не успел сказать - телефон снова взорвался «Dancing queen».
- Я вас убью, - пообещал он Орли, снова нажимая соединение.
- Откуда я знаю? Связь прервалась. Да, он самый - противный голос, правда? Как кот, которому отдавили яйца - странно ещё, что диски с альбомами распродаются. Ну, откуда я знаю, что ему надо - говорит, что соскучился по мне, но, похоже, врёт. Подожди, ты таблетки принял? Ну, откуда я знаю - я не смотрел ещё. Наверное, приедет. Наверное, скоро. Не хотел, чтобы ты снова распсиховался. Знаю. И я всё равно к ночи вернусь. Пока.
Он убрал телефон в карман и с ненавистью посмотрел на Орли.
- Везите своего идиота - я пальцем о палец не ударю, чтобы ему помочь, но в Принстон-Плейнсборо есть приличный нефролог. Койку я ему предоставлю, но это - всё. И не смейте разговаривать с Уилсоном о чём-нибудь, кроме погоды или бейсбола.
- Хаус… - Орли поспешно вытер краем ладони слёзы. - Хаус, вы…
- Заткнитесь, - мрачно сказал Хаус. - Он, кстати, в инвалидном кресле пока - упаси вас бог спрашивать, почему.
- Кто? - слегка опешил и даже испугался Орли.
- Уилсон.
Его тогда разбудило странное ощущение. Он не сразу понял, что это, а когда понял, у него от стыда загорелось лицо. Под ним было мокро - спиной он, буквально, в луже лежал. В кабинет светило полуденное солнце - значит, проспал довольно долго, и, похоже, обмочился во сне. Вот ужас-то! Что же этот коротышка Тауб ему вкатал по наводке Хауса, интересно знать? И как теперь быть - закатить Хаусу скандал или постараться «замести следы»? Уилсон дёрнулся, чтобы попытаться сесть, хотя в голове ясности ещё и в помине не было - и не смог. Ниже поясницы у него просто не было тела, как будто пока он спал, кто-то засунул его в ящик фокусника и аккуратно, не разбудив, распилил пополам. Похолодев, он судорожно схватился рукой за бедро, не видя, что напоминает этим болезненным жестом Хауса. Он нащупал влажную ткань брюк, потому что заснул одетым, но брюки, казалось, надеты на кого-то постороннего, и Уилсон ощупывает его ноги - не свои. Он почувствовал панику, с заколотившимся сердцем потянулся за телефоном и - не удержал в трясущихся пальцах - выронил на пол.
Что делать? Кричать? Кто и когда прибежит на его крик? Он не каждому готов демонстрировать свою беспомощность. Не Лейдингу. Не Корвину. Не Блавски. Но способ дотянуться до телефона один: упасть с дивана. Причём, сделать это, пользуясь только руками. Если ему повезёт, он стукнется не настолько сильно, чтобы потерять сознание или порвать какой-нибудь и так на соплях держащийся сосуд. Но попробовать стоит - шанс неплохой. Диван невысокий, на полу - ковровое покрытие. А ну-ка…
Ему удалось перехватиться за подлокотник и стянуть верхнюю половину туловища с дивана так, чтобы она нависла над краем. Потом он просто разжал руки, и увлёк на пол своим весом оставшуюся часть - таз и ноги. Они стукнули, как деревяшки, но боли не было. Подтягиваясь на локтях, он добрался до телефона. Не разбился? Слава богу, нет. Не попадая на кнопки, дважды набрал номер, сбрасывая, потому что промахивался. Наконец, удалось.
- Хаус, зайди ко мне в кабинет прямо сейчас.
- О, у тебя уже появились начальственные замашки, - хмыкнул Хаус. - А ничего, что только несколько часов назад ты…
- У меня паралич ниже пояса, - сказал Уилсон прямо, зная, что с Хаусом лучше говорить коротко и по существу.
- О, это мысль! - обрадовался Хаус. - Паралича в твоём арсенале, действительно, ещё…
- Да помоги же ты! - заорал Уилсон, ощущая приближение полноценной панической атаки. - Я ног не чувствую! Я обоссался, валяюсь на полу, и мне адски страшно, а ты решил потрепаться! А ну, бегом сюда!!!
Очевидно, что-то в его голосе убедило Хауса в том, что он не шутит, потому что явился он меньше, чем через минуту, и не один. Опережая его, в кабинет ввалились Тауб, Сабини и Чейз. Чейз вёз за собой каталку.
- Мы тебя госпитализируем, - сказал Хаус, входя следом и бегло на ходу оценивая обстановку. - Надо разобраться, что случилось. Успокойся, не паникуй. Просто расслабься, отвечай на вопросы и не мешай нам тебя диагностировать. И не с такими случаями разбирались. А с твоим анамнезом диагностический поиск - поле непаханое, так что понадобится время и кое-какие манипуляции. Кровь, например, можешь сдать прямо сейчас. Тауб, возьми пинты две - пригодится.
Уилсон постарался улыбнуться в ответ на шутку, но не смог - его трясло. А вот голова была ясная, как стекло, поэтому, едва его перевезли в ОРИТ, он сказал им:
- Не похоже, чтобы это был инсульт.
- Тебя кто-то спрашивал? - делано удивился Хаус. - Смотри, тут кабельное есть. Вот пульт. Сейчас будут девочки. Развлекайся и не мешай занятым людям работать. А вы все за мной - у нас дифдиагноз.
Про девочек Хаус не соврал. Действительно, пришли две медсестры из команды Ней, чтобы переодеть его и удобнее устроить на высокой функциональной кровати. В больничной пижаме стало немного легче - психологическое воздействие изменения статуса на «пациент». Он как бы перекладывал ответственность за своё наполовину онемевшее тело на других. Уилсон знал этот феномен: умирающие раковые больные, попадая в больничную палату, становились печальнее, но спокойнее. И, не смотря на то, что уж он-то понимал иллюзорность этого спокойствия, дрожь, сотрясающая его тело, улеглась. Тауб взял у него кровь из вены и поставил мочевой катетер, потом принесли больничный ленч, из которого он не смог проглотить ни кусочка, потом - на сладкое - в палату пришла Блавски.
Он узнал её ещё до того, как увидел - по шагам, по какой-то совершенно особенной ауре, сменившейся, когда она вошла, ароматом её духов. На ней была блузка цвета мокрого песка и довольно узкая юбка, медицинский халат - укороченный - она набросила на плечи, не застёгивая, но он всё равно каким-то чудом держался и не соскальзывал с плеч, даже когда она поднимала руку, чтобы убрать от лица волосы. А в другой руке у неё он увидел блокнот.
- Тебя Хаус прислал? - спросил он, потому что было похоже на то. - Он тебя припряг к диагностике? Ты должна психосоматику исключить?
- Какой ты догадливый, - улыбнулась она, присаживаясь на край постели.
- Я не контролирую тазовые органы, - предупредил он.
- Особенно жаль, - сказала она. - Но не в том смысле, который ты имеешь в виду, - наклонилась близко, заглянула своими зелёными, как у кошки, прозрачными, как ягоды крыжовника, глазами прямо в душу, и он чуть не задохнулся от её взгляда. Беспомощно заморгал.
- Я знаю, что тебе сейчас плохо и страшно. Но Хаус найдёт ответ - когда речь о тебе, он будет землю зубами рыть. А я, действительно, должна психосоматику исключить, поэтому мы сейчас с тобой немножко поговорим, ты не против?
- Не в моём положении быть против, - сказал он, всё ещё не капитулируя, хотя глаза, волосы и ноги наступали массированной атакой, не говоря уж о низковатом ласковом голосе Ядвиги. Но он держался.
- Что ты сейчас принимаешь? Я имею в виду твою фармсхему.
- Почти ничего. Стероиды, такролимус… Селлсепт Хаус мне отменил около двух недель назад.
- Виванс? Перветин?
- Нет! - резко сказал он, потому что повисло перед глазами видение оранжевой пластиковой баночки с голубоватыми таблетками, которые помогли бы сейчас хотя бы частично избавиться от страха, а страх оставался сильным. С его анамнезом, он, конечно, знал, был уверен, что не заживётся, но остаток жизни рисовался ему, по крайней мере активным - с пробежками по утрам, с работой, с посиделками в кафешке в компании Хауса, с лёгким флиртом с начинающими стареть девчонками. Смерть, казалось придёт однажды, торопливо поглядывая на часы, и выдернет его из какого-нибудь увеселительного заведения, где он будет играть в боулинг, или сорвёт с седла мотоцикла коротким ударом в сердце или плевком тромба в сосуд. Но провести остаток жизни в памперсах… Это казалось просто оскорбительным после всего, что он уже вынес.
- Я уже давно не употреблял ничего из амфетаминов, - мягче пояснил он. - Даже прописанные уже убраны. И не вчера.
- Что было ночью? Хаус толком не объяснил.
- Ничего особенного. Харт отключил мониторирование, не предупредив пульт. Ну, тот актёр, которому мы пересадили почку - ты же его помнишь.
- Конечно, помню. Странно, что ты в этом сомневаешься.
- Ну, память избирательна, а ценности у всех разные, - оправдывающимся тоном сказал он и пожал плечами.
- Ты подумал, что у него сердце остановилось, что он умер?
- А что я должен был подумать?
- И тебе сделалось плохо?
- А должно было сделаться хорошо?
- Ну, не сердись, не надо. Что ты почувствовал?
- Сначала как будто сердце замерло и куда-то провалилось. Потом холод вот здесь, - он положил руку на область эпигастрия. - Холод и замирание, как будто объявлен конец света через пару минут.
- «Чувство опаздывающего на поезд»?
- Ну, да, наверное. Нет, в самом деле, похоже. Я думал, что вот сейчас пока ещё длится клиническая смерть. Ещё три минуты, ещё минута, уже скорее да, чем нет, уже нет смысла надеяться… Потом, когда я понял, что он просто отключился, у меня камень с души упал, но сразу же стало так…мерзко. Нет, плохое слово. Обидно. Да, так правильнее. Обидно. И я злился. Даже на Хаусе выместил, правда, потом почти сразу пожалел. Думал, как извиниться.
- А соматически? У тебя было сердцебиение, замирание сердца, может быть, голова болела, бросало в жар, в холод, онемело лицо, руки?
- Ну, не знаю… Были перебои в сердце, тяжесть в груди, в голове, потом носовое кровотечение, но не сильное. Потом Тауб мне что-то ввёл - Хаус, наверное, знает, что. Потом я заснул, а проснулся уже…
- Ясно. Извини, но теперь я должна проверить твои рефлексы. Я откину одеяло?
- Я бы предпочёл, чтобы всё это делал кто-то другой - не ты.
- Успокойся. Я - врач. И это ещё не домогательство. Закрой глаза.
Как всегда, его мнение не интересовало никого. Уилсон криво усмехнулся и закрыл глаза.
- Если что-то почувствуешь, скажи.
Он многое чувствовал: усталость и отчаяние, досаду на то, что с ним не считаются и никогда не считались, страх, который так и не отпускал, целый букет дурных предчувствий. Вот чего он не чувствовал, так это прикосновений неврологического филамента, а затем и иглы к своим ногам.
- Уровень отчётливый, - сказала Блавски.
- Я рад, - буркнул он, окончательно погружаясь в меланхолию.
Они собрались для дифдиагноза не в кабинете диагностики, а почему-то в кабинете главврача. Ну, собственно, почему… Хаус пошёл туда, и они пошли за ним - мало ли, может, ему лучше думается именно в этом кабинете. В конце-концов, где только не проходили у них дифдиагнозы - Чейз помнит и более экзотические помещения: спортзал, душевая, даже женский туалет как-то был. Сунувшегося было Сабини Хаус остановил, протянув трость шлагбаумом в дверном проёме.
- Извини, друг, сегодня у нас «вип-клиент», никаких лишних людей. Только моя старая гвардия. Пришли лучше сюда мисс Бескомпромисс, мисс Компромисс и мисс Гентингтон.
- Марту, Кэмерон и Хедли, - перевёл на общедоступный Чейз.
Хаус взял маркер.
- Нижняя параплегия, нарушение работы тазовых органов, экстрасистолия, повышенное артериальное давление. Поехали!
- Инсульт при гипертонии - ничего особенного, - сказал Тауб. - Из-за спазма или геморрагический. Нужно спинномозговую пункцию и начать реабилитационную терапию.
- Ты с ночи, только потому тебе пока прощается. Чейз, объясни ему, почему он идиот.
- У него нижний вялый парапарез без спастики от надлобковой области и ниже. Если принять за гипотезу инсульт, в головном мозге такого уровня поражения просто не придумать. Значит, спинной мозг, а инсульты в спинном мозге из-за повышенного системного давления - нонсенс.
- А что может очагово поражать спинной мозг? Очертим круг возможных вариантов и начнём поиск.
- Он онкологический, - напомнил Чейз. - Этого нельзя сбрасывать со счетов. Метастазирование, например…
- Хорошо, - Хаус написал на доске «метастаз». - Хоррор у нас уже есть. Кто-то предложит более лёгкий жанр?
- Межпозвонковая грыжа, - сказала от двери Кэмерон.
- Твой новый ник? Проходи, присоединяйся.
- Он не жаловался на позвоночник, - сказал Тауб, раздосадованный тем, что попал в идиоты.
- Нет, жаловался. У него привычка тереть холку рукой - возможно, из-за слабых болевых ощущений, и если долго сидит, всегда, встав, разминает плечи и шею.
- Все, встав, разминают плечи и шею, если долго сидят, - заспорил Тауб.
- Стоп, - сказал Хаус. - Он жаловался.
На доске появилась «грыжа Шморля».
- «Мыло» тоже в активе, - прокомментировал Хаус. - Что-нибудь нетрадиционное? Тринадцать? Гентингтон заставляет тебя добираться до кабинета диагностики вдвое медленнее?
- Ну, нет, это же не хромая нога, - не осталась в долгу доктор Хедли. - Скорее уж приплясывая на ходу.
- О`кей! Скажи своё веское нетрадиционное слово.
- Нейросифилис, - сказала Тринадцатая.
- Молодец, не разочаровала. - Итак, у нас на кону спинная сухотка.
- Ерунда, - заспорил Чейз. - Уилсон аккуратный.
- Не обязательно, - внесла свою лепту появившаяся последней Марта. - При определённом состоянии духа он мог не думать об опасности и быть очень неаккуратным.
- Вот! Вот голос, которым глаголет истина. Поверим человеку, которому он шепчет свои тайны на ушко чаще, чем тебе, Златовласка.
- Это идея доктора Хедли - я только поддержала, - справедливости ради пояснила Марта.
- Ну, ты сама нарвалась. Что скажешь в своё оправдание?
- Психосоматика.
- Это я бы и сам придумал. Нам явно не хватает Формана, вы, девчонки, ему не замена. Где Вуд?
- Сбегать за ним? - вызвался Чейз.
- А-а, и тебя торкнуло? Ностальгия? Снова хочешь почувствовать себя мальчиком на побегушках?
- Форман не стал бы искать экзотики. Он всегда слышал лошадей, а не зебр, - сказала Кэмерон, устраиваясь на диване подальше от Чейза, словно опасаясь бдительных взглядов Марты. - И он бы исходил из всех имеющихся данных, не придумывая нейросифилиса или грыжи Шморля там, где их нет.
- И ничего в итоге не предложил бы.
- И вы отправили бы его обыскивать квартиру. - Кэмерон протянула руку ладонью вверх. - Ключи, Хаус!
- Мы кажется, раньше не делали так…
- Потому что мы боялись, что пациент что-то скроет. Вы - не пациент. Ключи!
- Гм… - Хаус вытащил из кармана ключи на кольце с брелком в виде гнома, спустившего штаны.
- Мило, - хихикнул Тауб. - Это ваш талисман?
- Это вообще-то Уилсона ключи. Вы же к нему в квартиру собрались вламываться - не ко мне.
- И вы носите его ключи у себя в кармане.
- Я их должен был в нос продёрнуть? Кэмерон, сама нарвалась, бери в помощь Мастерс и идите обыскивайте квартиру, - Хаус упорно продолжал называть Марту девичьей фамилией, но все - даже Чейз - воспринимали это, как должное.
- Почему Марту? Почему не Чейза или Тауба?
- Чтобы не гадать, кто именно пустил в ход компромат на меня или на Уилсона.
- То есть, мне вы не доверяете? Считаете болтушкой?
- И ты уже начала. Нет, я вам обеим не доверяю, но если сольют инфу про Уилсона, это будет твоя работа, а если про меня - Мастерс. Буду знать, кого пороть. Тауб, делай МРТ, только удостоверься, что Чейз в нём в прошлый раз скальпель не забыл. Тринадцать, кровь на сифилис и все нейроинфекции, какие в голову придут, онкомаркеры, наркотики. «Кукушкиным гнездом» займётся Блавски - позвоню ей. Златовласка, ты у меня ещё не при деле? Эй! Ты о чём это закручинился, глядя в никуда? Алло!
- Послушайте, Хаус, вы говорили, на плёнке были экстрасистолы? - взволнованно спросил Чейз.
- Целая свистопляска.
- При повышенном давлении и операциях в анамнезе это могла быть тромбоэмболия. Помните, как у меня после того, как меня пациент ножом ударил?
- У тебя была операция на открытом сердце, а у него подшили перикард, который с крупными сосудами…
- А трансплантация?
- И что, тромб посидел на месте пару-тройку лет и соскучился? Да его бы сто раз организовало в вегетации.
- Экстрасистолы, и гипертония могли оторвать вегетации.
- Ладно, отправляйся с гномом-переростком искать ваши тромбы-путешественники. И сделай на всякий случай спинномозговую - вдруг, мы все тут дураки, как на подбор.
- Скажем, любовь - от Бога или от дьявола?
- Конечно, от Бога - это же любовь.
- А если это любовь к злу? Ты упорно сводишь всё к чёрно-белым понятиям, как будто мы здесь в шахматы играем, и всё, что у нас есть - вот, всё - только шестьдесят четыре чёртовы клеточки, - Леон взмахнул рукой, словно намереваясь жестом подчеркнуть свою мысль, но не рассчитал амплитуды движения и, зацепив рукавом халата, опрокинул фужер. Вино плеснулось на стол, фужер жалобно дзенькнул, и у него отвалилась ножка.
- Ты напился, дорогуша, - Рубинштейн потянулась всем телом лениво, как большая кошка, чёрная кружевная мантилья соскользнула с её плеч.
- Зачем ты носишь эту дрянь? - спросил Леон. - Дешёвые рисовки. Джинсы практичны и удобны, но тебе хочется выпендриться.
- Послушай, - она изобразила на лице сардоническую улыбку. - Час поздний, завтра рано вставать. Ты сказал, что мы будем трахаться - так давай уже трахаться. Для философских разговоров у тебя есть Джеймс - не хочу отбирать у него пальму первенства..
- Можно подумать, сейчас ты занята чем-то другим, - фыркнул он. - Эй, послушай, а ведь ты была влюблена в него, да? Конечно, была влюблена, иначе не настучала бы ему про нас с Минной.
Рубинштейн чуть отстранилась, её глаза вспыхнули жёстко, как у кошки:
- А как вы хотели, слиться в экстазе где-нибудь на Мальдивах, и чтобы Джеймс об этом даже не узнал? Прислать ему документы на развод по почте? Вот! - она показала Харту средний палец с аккуратным маникюром. - Это было бы для вас слишком просто. Он мой друг, а ты мне никогда не нравился, да и Минна тоже.
- И поэтому, - всхохотнул Харт, - ты согласилась со мной скоротать вечерок, а Джеймса своей правдой чуть не довела до самоубийства и, определённо, довела до психушки. Так друзья и поступают.
- Нет, друзья должны затаиться и молчать, когда видят, что друга хотят исподтишка ткнуть ножом в спину.
- Лучше вырвать нож у злоумышленника и честно ткнуть друга в грудь?
- Да, лучше, - отрезала она. - А теперь заткнись и займись уже делом, не то я уйду. Ты меня достал, Хартман!
- Подожди, - поморщился Леон. - Надоело делать каждый свой оргазм предметом шуточек из далёкого Принстона, - он повернул кольцо на своём запястье против часовой стрелки, и оно разомкнулось, распалось на два полукружья.
- Что ты делаешь?
- Жгу мосты. У меня крутая дилемма: или ехать сдаваться на милость Хаусу и компании, похерив работу, или досняться в сезоне и подохнуть. Угадай, что я выбрал?
- Ты этого не сделаешь.
- Ещё как сделаю. Если взять за гипотезу такую нелепость, будто у каждого человека есть на земле какое-то предназначение, то моё, мне кажется, не валяться в больничной постели, пока за кулисы не попросят. Я своё дело закончу, сезон мы отснимем до конца, а там Бич придумает, как вывести мой персонаж из игры и кого ввести вместо. А Джим - талантлив, он с любым сыграть потянет, хоть бы и со Стефаном Хийтом..
- «Бич придумает, Джим талантлив», - с досадой передразнила Рубинштейн. - А что будет чувствовать Джим, тебе плевать? Да, он работал с Хийтом, и, может быть, Бич даже уговорит Хийта, и Хийт, может быть, даже согласиться, но кто тебе сказал , что Джим согласится на это?
- Джим - актёр, актёр от бога, человек искусства. И он прекрасно понимает, что человеческая жизнь имеет начало и конец, а искусство бесконечно. Зритель хочет Билдинга, и он его получит, потому что зритель - это наше всё, это главное, это так же, как для Билдинга жизни спасать. И мы не можем жертвовать искусством ради себя - только наоборот.
- Хартман, ты - дурак, - с сожалением проговорила Рубинштейн. - Не буду я с тобой трахаться - тебе этого не надо, а мне - тем более. Давай ты выпьешь лоразепам и ляжешь спать - с алкоголем тебя заберёт.
- Ага «заберёт»! И остатки моей почки с собой заберёт. Сделай мне хорошо. Если я кончу, я и без лоразепама засну.
- Ты не кончишь. Ты уже больше часа начать не можешь. И тебе нужна не я.
- О-о, курсы психологии? Двухмесячные, не меньше?
- Хочешь, я поговорю с ним?
- О чём? Что ты ему можешь сказать такого, чего он и так не знает?
- Да он ничего о тебе не знает. Он видит тебя таким, каким ты ему позволяешь себя видеть.
- А ты меня видишь насквозь?
- А я тебя… Да что там такое?
- Я открою.
- Сиди. Ты же почти раздет - я сама.
- Возьми обрез - они, похоже, серьёзно настроены. Обычно бога продают не так нахально.
- Может, что-то случилось… - Рубинштейн запахнулась в свою мантилью и пошла к двери, в которую настойчиво звонили и стучали. Леон прислушивался, готовый прийти на помощь, если понадобится.
- Спасение? - в голосе Рубинштейн звучало удивление. - Нам не нужно спасения - у нас всё в порядке… Да, Леон Харт… Нет, здесь какая-то ошибка - у нас, действительно, всё в порядке… Хорошо-хорошо, только не сейчас - просто выставьте счёт и можете включить в него сумму штрафа. Извините.
Она вернулась в комнату.
- Твои поклонники, кажется, совсем уже обалдели - следующим номером будет полиция и пожарники. Я почти уверена, что эта та рыжая идиотка, которая на прошлой неделе влезла по водосточной трубе. Кстати, если тебе всё равно, мог бы и попользоваться, чем затаскивать в постель меня. Она бы даже не сопротивлялась.
- Ты тоже не сопротивляешься, - усмехнулся Леон, - и от тебя, по крайней мере, я не подцеплю ничего венерического. Хватит уже болтать - иди сюда.
- Ты пользуешься мной, как шлюхой, - с лёгкой обидой заметила она.
- Тебя это задевает?
- Шлюхам, по крайней мере, платят.
- Ну, тебе этого не надо.
- Ладно, помолчи.
Что-что, а ласкать она умела классно. Особенно, когда ни любовь, ни страсть не вмешивались. Это как с актёрской игрой: изображать чувства можно, полностью вживаясь в них разумом, но как только позволяешь им завладеть хоть толикой души, вся игра летит к чертям, и приходится выслушивать досадливые возгласы Бича: «Что с вами, парни, стало? Вы, как молодожёны в церкви. Лео! Джеймс! А ну-ка, соберитесь!». И Орли густо краснеет и тащится в гримёрную добавлять тоналки на скулы.
Уилсон проснулся от осторожного прикосновения руки и сразу испугался: Хаус никогда не будил его осторожно. Это могло быть - в зависимости от настроения - всё: от быстрого хлопка по плечу, сопровождаемого возгласом до сокрушительного удара о какую-нибудь твёрдую поверхность тростью, но не лёгкое, почти невесомое прикосновение в сопровождении почти виноватого:
- Просыпайся, Джеймс.
- Что с тобой? - тревожно спросил он. - Ты поставил диагноз? Я умираю?
- Пока ещё нет. Я просмотрел результаты сканирования. Судя по всему, это тромб, но мы его не видим.
- Почему? Можно же ввести контраст.
- Нельзя. Ты не писаешь.
- Нет, я как раз… Я же… - он нахмурил брови, переваривая информацию и уставился на Хауса с немым вопросом в глазах.
- Вышло то, что было в мочевом пузыре, когда тонус сфинктеров накрылся. У тебя уже шесть часов стоит постоянный катетер, и мешок пустой.
- Может быть, катетер упёрся, - безнадёжно заспорил он.
- Я - идиот? - мягко спросил Хаус.
- Ты не идиот. Но… почему? У меня не было проблем с почками - никогда. Ты же знаешь, я постоянно на мониторировании, я чёртовы анализы сдаю раз в неделю, как беременная. Ни камней, ни нефрита.
- Может быть, так проявляется твоя эмпатия? - спросил Хаус, и он даже не сразу понял, что это - шутка. Зато Хаус понял, что он не понял, и нахмурился:
- Тебе страшно. Я понимаю. Тебе уже поднадоело за эти годы ходить по краю, но тебе всё равно страшно. Мы будем ещё думать, но пока мы думаем, если это тромб, у тебя развивается некроз участков, лишившихся кровоснабжения. Время играет против нас. И если мою ногу ещё можно было ампутировать, то превращать тебя в лошадь Мюнхгаузена международная конвенция запрещает.
- Накачайте меня тромболитиками. Если это тромб, он, может быть…
- Чейз считает, что это старый организованный тромб. Тромболитики его не возьмут - скорее, растворят тебе костный мозг.
- Хорошо. Что ты предлагаешь? - спросил он, чувствуя, что его начинает мелко противно потрясывать.
- Локализацию мы себе примерно представляем. За шесть часов ишемизированные ткани тоже могли измениться на вид. Если нет возможности посмотреть сосуды с контрастом, это можно сделать невооружённым глазом… Диагностическая операция, Джимми. Если мы найдём тромб, мы удалим его, начнём диализ, и у нас будет время подумать, что случилось с твоими почками. Подпиши согласие.
Он подписал, чуть не выронив ручку из дрожащих пальцев. Оперироваться было страшно до тошноты. За последнее время он перенёс несколько операций, и три из них едва не стоили ему жизни. Но если Хаус не видел лучшего выхода, видимо, выхода, действительно, не было.
- Хаус, если я не проснусь после наркоза…
- Ты проснёшься. Дженнер и Сабини знают своё дело.
- Кто будет оперировать?
- Чейз. Ассистировать Колерник и я.
- Ты?! Хаус, ты меня, точно, зарежешь! Ну, какой ты, к чёрту, хирург!
- Обидеть хочешь? - нарочито скуксился Хаус. - Да ладно, расслабься! Второй ассистент - только крючки держать.
- И…когда?
Выражение дурашливой обиды исчезло с лица Хауса.
- Сейчас.
- Сейчас? Прямо сейчас?
- Тш-ш… тише, не паникуй. Тромб, если он там, сидит и делает своё чёрное дело. Нужно как можно скорее.
- Ну… - он с усилием проглотил слюну. - Ладно.
- Тогда поехали. Карета подана, - он вкатил в палату каталку, и следом за ней вошёл Вуд.
- Держитесь за шею, Уилсон, я вас переложу на каталку. Хаус, помогите чуть-чуть, только ноги придержать.
Общими усилиями они переместили Уилсона на каталку и под тихое повизгивание колёс по ламинированному покрытию коридора повезли в операционную. Знакомый звук, тысячу раз его слышал, но никогда не поднимались так мельчайшие волоски на коже шеи, как шерсть на загривке у собаки. Вдруг подумалось, как хорошо, что Хаус будет ассистентом, что будет рядом.
Чейз уже ждал в операционной, приподняв руки в стерильных перчатках чуть выше плеч.
- Всё будет хорошо, - сказал он Уилсону. - Я на тебе собаку съел, могу уже рыться вслепую, как в своём кармане.
- Не надо вслепую, - испугался Уилсон, отчаянно силясь улыбнуться. - Лучше всё-таки смотри, что делаешь.
- Не волнуйся, это же не в средостение лезть. Вот твоего средостения я, откровенно говоря, побаиваюсь, - признался Чейз. - Сабини, он нам нужен вниз лицом, а потом повернём по ходу. Подколись лучше в подколенную.
- Подколюсь, куда хотите. Хозяин - барин. Так, Джеймс, сейчас премедикация: вы расслабитесь, успокоитесь, операция перестанет быть страшной. Потом лёгкий вводный, и я вас отправлю полетать в цветные миры. Позову - вернётесь, о`кей?
- Вы раньше мне так подробно не рассказывали.
- Раньше мы давали интубационный, а про него много хороших слов не скажешь - всё-таки трубка в горле. Вульгарно. Сегодня по многочисленным просьбам почтеннейшей публики - внутривенный. Ну, и немного закиси для затравки и для веселья. Готовы? Поехали.
Сабини вёл наркоз виртуозно, отмеривая дозы с точностью до тысячных миллиграмма в минуту. Его пациенты просыпались в момент наложения последнего шва и почти не выдавали нежелательных реакций. Дженнер уже не вмешивался, и недалёк был тот день, когда Сабини захочет самостоятельности, и тогда в «Двадцать девятом» можно будет сформировать две уже устойчивые операционные бригады. При условии, что Лейдинг останется здесь работать. С другой стороны, кроме личной антипатии, против Лейдинга руководству больницы предъявить было нечего.
- Так, Джеймс, всё хорошо? - спросил Сабини, заглядывая пациенту в лицо. - Да, я вижу: первая стадия есть. Чейз, можно работать, я подстроюсь.
Это и была знаменитая «колыбельная Сабини». Он не просто загружал больного - он вёл его на необходимой грани всю операцию, то чуть погружая, то чуть выводя - в зависимости от нужд хирургов. «Дженнер - отличный врач, - думал про себя не раз Хаус, решая извечные вопросы кадровой политики. - Но Сабини - артист».
- Я только твоего слова ждал, - кивнул Чейз. - Лич, скальпель! Странно устроен человеческий организм. Нам легче пробраться в сердце, чем в некоторые периферические сосуды… Так, я вижу, что ткани обескровлены - похоже, мы были правы: это тромб-путешественник. И он тут уже успел дел натворить.
- Ты его нащупал?
- Нет, пока только вижу, где он разгулялся. Бледность тканей, отёк, гиперемия и синюшность по периферии. Проблема где-то здесь.
- Ты же ещё помнишь ангиоанатомию? Помнишь посегментное кровоснабжение? Ищи примерную локализацию. Ищи его, Чейз.
- Вы мне прямо, как собаке, командуете, - фыркнул Чейз. - Лучше перехватите крючок - с этой стороны он мне мешает. Кстати, раз уж я вошёл забрюшинно, сделаю ревизию ренальных артерий заодно.
- Не отвлекайся. Если не найдёшь тромба, толку в твоей ревизии!
- Парализованным жить можно, без почек - нет.
- Если там инфаркт спинного мозга с расширяющейся зоной, то с ним тоже не заживёшься.
- Нет, мне кажется, мозг интактен. Хаус, я не хочу распиливать - только фасцию подрежу. Если там некроз, я всё равно с ним ничего не сделаю, а если некроза нет, увеличивать травматичность будет плохим решением. Отёк мог дать выпадение функций и без некроза, если только… Ага! Стоп! Кажется, есть.
- Что?
- Что-то чувствую. Хорошо бы тромб, а не метастаз. Лич, лидазу!
- Хочешь ему смертельный душ устроить? - Лич протянула шприц с длинной иглой.
- Лучше, чем сосуд резать.
- А если ты его сейчас раскрошишь помельче, и обломки брызнут куда попало?
- Лич, - назидательно сказал Чейз. - В человеческом организме нет никакого «куда попало». Если тромб раздробится, он может стрельнуть только ниже по руслу, и мы получим тромбозы более мелких ветвей, что сравнительно хорошо. Если это метастаз, мы обсеменим ему всю поясничную область, но и тогда он умрёт медленнее, чем мог бы без операции. Дай физраствор. Отлично!
За семь часов ткани, лишённые притока кислорода и питательных веществ успевают измениться. В них начинаются процессы умирания: стирается исчерченность мышечных волокон, рвутся хрупкие клеточные органеллы, меняется состав внутриклеточной и внеклеточной жидкости, кислотность среды. В ткани накапливаются биологически активные вещества - катализаторы воспаления, кислоты свободные радикалы - своего рода яды, способные повреждать другие клетки.
Чейз восстановил кровоток, и все эти яды хлынули Уилсону в кровь. Он проснулся, так как Сабини перестал давать наркоз, но самому ему показалось, что он проснулся, разбуженный собственным криком.
Чейз, уже покинувший было операционную, снимая на ходу перчатки и халат, чуть не запутавшись в полуснятом халате, метнулся обратно. Уилсон, дрожа и задыхаясь от боли, мёртвой хваткой вцепился в руку Хауса.
- Что вы со мной сделали? - еле выговорил он, стуча зубами. - Почему…так?
- Реканализация закупоренного сосуда иногда даёт осложнения по типу краш-синдрома, - заученно объяснила Колерник. - Случалось ногу отсидеть? Именно поэтому венозный жгут не рекомендуется накладывать дольше, чем на два часа, а при продолжительной закупорке реканализация опасна. Твои ткани были без кровоснабжения около семи часов. Это не слишком большой срок, будем надеяться, что всё обойдётся, и боль утихнет.
- Но я сейчас не могу терпеть, - простонал он. - Сделайте что-нибудь.
- Неженка, - сказал Хаус, скорее, ласково, чем презрительно, и Уилсон вдруг подумал, что сам-то Хаус живёт с похожей болью вот уже скоро двадцать лет. Это заставило его перестать орать и истерить - сделалось попросту стыдно. Но он всё равно дрожал и обливался потом, а на глазах выступали слёзы.
- Я сейчас тебя обезболю, - сказал Сабини, набирая шприц, но Хаус покачал головой:
- Не сейчас. Его почки не работают - мы чистим кровь, но дериваты и некроза, и наркоза - слишком большая нагрузка, а если ты сейчас добавишь ещё, система не справится, и он уйдёт в кому. Обезболивай местно, делай блокаду, но в вену не лезь. Чейз, снимай всё это с себя - у нас дифдиагноз ещё не закончился. Где девчонки? Где Тауб?
- Постой! Ты куда? - взвился Уилсон. - Какая блокада? Что даст блокада, я сейчас подохну от боли, а ты вот так просто уходишь?
- Здесь я тебе не помогу, - сказал Хаус. - А там - может быть. Отпусти мою руку, Джеймс.
Уилсон разжал пальцы. Он больше не мог сдерживаться - захныкал с подвыванием, страдальчески перекосив лицо и зажмурившись. Хаус содрал с рук перчатки, бросил прямо на пол, туда же стряхнул с плеч халат, стянул одним движением шапочку и маску и, припадая на больную ногу, вышел, не оглянувшись.
Чейз, сочувственно потрепав Уилсона по плечу, тоже ушёл. Сабини начал делать местную блокаду. Как Уилсон и предвидел, единственное, что она дала - он мог всё-таки больше не кричать и не плакать от боли, и дыхание у него не перехватывало на каждом вдохе. Но когда его - очень аккуратно - перекладывали на каталку, чтобы перевезти в палату, он отчётливо заскрежетал зубами.
Кэмерон и Марта Чейз поднялись в зону «С» по лестнице, не пользуясь эскалатором.
- Ты когда-нибудь здесь была? - почему-то понижая голос, спросила Марта.
- Нет.
- Забавно, что они живут вместе, правда?
- А что тут забавного? Уилсон болен, Хаус за ним присматривает. Они же друзья. Когда в присмотре нуждался Хаус, они тоже вместе жили.
Марта подняла на неё удивлённые глаза:
- А было такое, чтобы Хаус нуждался в присмотре?
- А разве ты не знала? Впрочем, ты же позже появилась, сплетни принципиально не слушала, а откровенно болтать об этом никто из посвящённых не рисковал. Хаус пару месяцев провёл в психиатрической клинике из-за наркотической зависимости.
- Об этом я знаю, - торопливо вставила Марта, - но…
- А потом ему нужна была компания, чтобы не было депрессии от одиночества, и чтобы меньше тянуло к старому. Они тогда даже лофт купили - вернее, Уилсон купил для себя и для Хауса, перебив, между прочим, сделку Кадди. Она страшно злилась - даже нам с Чейзом пожаловалась на такое вероломство, хотя она, вообще-то, не из тех, кто жалуется подчинённым.
- Перебив сделку Кадди? - рассмеялась Марта. - Ты точно про Уилсона говоришь?
- А он не просто так, он в отместку. Вроде Кадди тогда не очень хорошо с Хаусом поступила…
- Откуда ты всё это знаешь?
- Ну, что ты! - Кэмерон ненатурально рассмеялась. - Мы - его старая команда. Заточены разведывать, разнюхивать, шпионить и ловчить.
- Не всегда это тебе нравится, да? - прозорливо спросила Марта.
- Можно подумать, тебе это всегда нравится.
- А я и не делаю того, чего не хочу.
- Ну, ты можешь себе это позволить - пожала плечами Кэмерон. - От тебя он и не такое стерпит. Ты очень умная, Марта, и не всегда предсказуема - он это ценит.
- Тебя он, кажется, тоже ценит…
- Если бы совсем не ценил, я бы здесь не работала. Знаешь… когда-то я играла твою роль в команде. Но слабее… Ну, хватит, пока меня ностальгия не замучила. Мы уже пришли.
Марта огляделась. На лестничную площадку падал свет, и новенькие двери лаково отливали деревянным узором и блеском одинаковых табличек.
- Живут вместе, а двери разные?
Кэмерон улыбнулась:
- Это позволяет каждому из них отстаивать свою независимость.
Она вставила ключ в замочную скважину, но вместо того, чтобы повернуть его, замерла в нерешительности и оглянулась на свою спутницу.
- Знаешь… - проговорила Марта, немного хмурясь, но в то же время и чуть улыбаясь - так, что выражение её лица напомнило патогномоничную маску столбняка. - Я сейчас чувствую себя, как странствующий рыцарь перед логовом дракона.
- Я тоже. Но хозяина нет дома, и мы можем пересчитывать сокровища в своё удовольствие. Ладно, входи, - она решилась и толкнула дверь.
Коридора, как такового, не было - просто арка в светлую просторную гостиную с органом, плазмой на пол-стены и широченным диваном. Справа, между двух дверей, большое зеркало, ещё правее - вешалка, на которой куртки и ветровки хозяев. Слева - шкафчик для обуви, битком набитый кроссовками - настолько, что «цивильная» обувь Уилсона: кожаные туфли, замшевые туфли и высокие узконосые зимние сапоги - чувствовала здесь себя примерно, как очкастый ботаник среди бодибилдеров.
- Тапочки! - восхищённо ахнула вдруг Марта. - Смотри: тапочки. С собачками. Чьи они? Господи! А вдруг Хауса?
- У Хауса размер должен быть больше. Сравни, - Кэмерон подхватила одну из пары кроссовок, приложила с тапочкой подошва к подошве.
- Уже неважно, - захихикала Марта. - Я ещё одни нашла. С поросятами. Кстати, как раз побольше. Знаешь… я думаю, это их взаимные презенты друг другу. Непохоже, чтобы их вообще надевали.
- Всё равно, - засмеялась Кэмерон. - Хаус будет мне сниться теперь в этих тапочках.
Марта лукаво улыбнулась:
- А до этого он в чём тебе снился?
Кэмерон это не смутило:
- В кроссовках, конечно. И в жеваной рубашке. Надо, кстати, поискать, где они держат телёнка.
- Просто он их мочит и скручивает в жгут - дала понять, что уловила смысл шутки, Марта. - Идём, мы теряем время. Причина болезни Уилсона не в рубашках и не в тапочках.
- Зато, возможно, в его аптечке. Я посмотрю в спальне.
- У них общая аптечка, в ванной. И, кстати, ванная тоже общая. Это здесь, я уже нашла. Иди сюда! - позвала Марта, открывая сначала дверь, а потом и висячие шкафчики.
- Смотри-ка, Уилсон пользуется оттеночным шампунем, - заметила Кэмерон.
- Который тоже не вызывает паралич.
- А ещё здесь средство от выпадения волос, кондиционер, фен, сеточка, массажная расчёска с электроприводом… кто-то из них о-очень следит за своими волосами, и я подозреваю, что это не Хаус.
- Правильно. Поэтому он и не успевает уследить за их поспешным бегством. А у Уилсона пока большая часть шевелюры на месте.
- Несмотря на то, что он уже дважды лысел от химии и рентгена.
- Ну, где «лысел»? Он не лысел, - запротестовала Марта. - Просто волосы сильно редели, выпадали - он стригся ёжиком. Ему даже шло, между прочим. Ага, а вот и аптечка!
- Ого, сколько всего! - восхитилась Кэмерон. - И половина по списку «А». Вот где служба борьбы с наркотиками бы разгулялась.
- Нет, я думаю, тут всё - рецептурное, Уилсон за этим следит. Трамал, викодин, кетопрофен - это, судя по всему, таблетки Хауса…
- Да, вот и ярлычок: выписаны на его имя… Ух, ты! Какое сильное слабительное! У него проблемы?
- Перестань. Здесь и снотворное не слабее. Просто наши боссы не любят полумер. А на этой полке - иммунодепрессанты и цитостатики.
- Царство главврача, по всей видимости… Такролимус, цисплатин, сиролимус, селлсепт, - вслух взялась зачитывать Кэмерон. - Оу! Муромонаб?
- Он же, кажется, в таком виде пока экспериментальный?
- Ну, если Хаус пытался ногу экспериментальным средством лечить… Гм… виагра?
- Понятно, что после стольких операций он - не жеребец, - пожала плечами Марта.
- При чём тут, жеребец или нет? Виагра имеет побочные эффекты.
- Да она даже не вскрыта. Брось. Думаешь, Хаус не знает о содержимом этого шкафчика? Уверена, обо всём этом он уже сто раз подумал и исключил.
- Если мы ищем то, о чём не знает Хаус, то оно не здесь, а в спальне Уилсона, - предположила Кэмерон. - Пошли.
- Они что, запираются друг от друга на ключ? - удивилась Марта, подёргав дверную ручку.
- Ну, а почему нет? Они же не парочка геев - наверняка и женщин приводят. Мне бы, например, не хотелось, чтобы в самый ответственный момент сосед ввалился спросить, не знаю ли я, где его новый си-ди или куда девался пульт от телевизора.
- Соседи в таких случаях вообще-то спрашивают разрешения, стучат…
- Это Хаус-то? Я тебя умоляю!
- Ну, видимо, и у Уилсона это не в привычке - на второй двери тоже замок.- Ещё так делают, когда есть, что скрывать друг от друга.
- И при этом дают друг другу ключи? - Кэмерон наглядно позвенела связкой. - Ну, нет. Здесь какая-то психологическая игра, свои правила, которые они договорились соблюдать. И вот это, по-видимому, как раз спальня Уил… вау! Ты только посмотри, какой интерьер!
- Комната бамбукового медведя, - засмеялась Марта. - Посмотри: бамбуковые стволы, бабочки…
Но Кэмерон уже деловито откинула с кровати матрас.
- Примитив, - поморщилась Марта. - Не там ищешь. Уилсон сложнее.
- Да я даже не знаю, что ищу. Если бы Уилсон пользовался какими-то стимуляторами, наркотиками, Хаус тоже уже знал бы об этом.
- Крем от морщин, любрикант?
- Ну, есть тут любрикант. Открыто, на тумбочке. Обычный, с ромашкой, гипоаллергенный. И тоже, кажется, ещё не начат. Да, тюбик даже не вскрыт.
- А это что? - Марта присела на корточки, вытащила из тумбочки толстую книгу с застёжкой в недешёвом переплёте с золотым тиснением. - Молитвенник?
- Уилсон молится на ночь? Он на иврите?
- Нет, на английском, - Марта перевернула книгу лицевой стороной. - «Молитвы не на каждый день».
- Странно. Никогда не видела на молитвенниках таких надписей.
- Можно подумать, ты эксперт по молитвенникам. Но он заперт на замок - видишь? Вот это, действительно, странно.
- Странно, что Хаус о нём не знает.
- Почему ты думаешь, что не знает?
- Знал бы, проходу бы Уилсону не давал, и тот давно бы перепрятал книгу получше, - Кэмерон запустила пальцы в волосы, выпутывая заколку.
- Что ты хочешь делать?
- Открыть, конечно, и посмотреть, что за странные молитвы в этом странном молитвеннике.
- Это имеет диагностическое значение? Перестань!
- А если там тайник с таблетками?
Марта, которая, в принципе, чувствовала слабость этой позиции, формально не нашлась, что возразить, и Кэмерон приступила ко взлому. Замок не был слишком сложным: выгибая лапку заколки и заглядывая в крошечную скважину, она, в конце концов, справилась с этим и откинула верхнюю твёрдую корочку.
- Смотри: никакой это не молитвенник.
- Да, - согласилась Марта. - Это не молитвенник. Это же альбом для фотографий. И кто это?
На первой фотографии, высоко подняв брови, улыбалась в камеру самоуверенная блондинка.
- Я её видела, - сказала Кэмерон, присматриваясь. - Это Саманта - его первая жена. Она врач - радиолог, кажется. А эту я не знаю.
Со следующей фотографии смотрела симпатичная хрупкая шатенка с немного капризным лицом.
Кэмерон перевернула страницу и увидела фотографию Джулии Уилсон - с ней она встречалась пару раз на больничных корпоративах.
- Кажется, реестр его любовных похождений…
- Да? Не похоже, разве что он - бисексуал.
С очередной фотографии растерянно смотрел только что преодолевший пубертат кареглазый парень, чем-то неуловимо похожий на Уилсона. На следующей фотографии он же обнимал за плечи самого Уилсона - молодого и улыбчивого, и тут же сидели на стульях интересная дама бальзаковского возраста с несомненно семитскими чертами лица и субтильного сложения пожилой мужчина. Ещё один молодой человек - повыше ростом - стоял за их стульями, скрестив руки на груди.
- Семейная фотография, - с ноткой благоговения произнесла Марта. - Это его родители и братья - вот кто это. Сколько ему тут?
- Лет двадцать, - она перевернула ещё страницу. – А эту женщину я помню - она из его пациенток. Только имя забыла. Кажется, она была ему чем-то большим, чем просто пациенткой.
- Поэтому и попала в его «молитвенник». А это?
- А это… это Эмбер. Эмбер Волакис, она погибла в автокатастрофе. Ты её не застала.
Марта коснулась фотографии пальцем:
- Какое интересное лицо… Я слышала о ней. Джим говорил мне, что очень её любил и до сих пор вспоминает… О, посмотри: ведь это же Леон Харт? Какая-то роль?
На очередной фотографии, действительно, напряжённо улыбался в объектив Леон Харт в костюме пирата.
- Да, наверное… Он его приравнивает к своим женщинам?
- Или к своей семье…
- И то, и другое необычно.
- Знаешь, - сказала Марта, передёрнув плечами. - Мне как-то не по себе, словно мы его душу препарируем…
- И ты сможешь просто закрыть, не посмотрев, что там дальше? - недоверчиво улыбнулась Кэмерон.
Она немного помедлила и снова перевернула страницу:
- Опа… А вот это уже непонятно…
- Что такое? - Марта всё-таки не смогла совладать с любопытством и вытянула шею, вглядываясь.
Строгая брюнетка в официальном костюме смотрела насмешливо и словно чуть удивлённо - ей и следовало удивляться, оказавшись в фотоальбоме человека, который всю жизнь называл её только другом.
- Почему ты остановилась? Ты её знаешь? Это ведь не его очередная жена?
- Нет, - помедлив, неуверенно откликнулась Кэмерон. - Это жена Хауса. Ну, то есть, он жил с этой женщиной, а потом они разошлись. Очень давно. И она, насколько я знаю, уже умерла. Странно… Не был же Уилсон в неё тайно влюблён… Да она и не для него - слишком…слишком… - она замолчала, не найдя нужного слова.
- Я пока вообще не могу понять, по какому принципу он отбирал фотографии в этот альбом. Вот это кто, например?
У женщины на следующем снимке толстая светлая коса была переброшена через плечо на грудь. Она была в куртке и лыжной шапочке.
- Не знаю. Я её не знаю. А вот это уже знакомо. Посмотри: это наша операционная. Только они не оперируют - они что-то пьют. Коньяк?
На фотографии маленький Корвин, сидя на столе, чокался с Чейзом, Ней и Лич отбивались от объятий Дженнера, а Сабини что-то объяснял Колерник.
- Это не постановочная фотография. Забавно.
- Всё страньше и страньше… - процитировала озадаченная Кэмерон
-Смотри, на стенах бабочки, - показала Марта. - Это в ту неделю, когда Корвин удалил ему рецидивирующую опухоль из средостения - ты помнишь, Хаус просил меня нарисовать побольше бабочек на стенах операционной? Ещё такую специальную краску достал…
- Тогда… тогда это просто фотографии, с которыми связано для него что-то очень значимое. Хотя… А это что? Полиция, растяжки, заграждения, кран… Какая-то авария?
- Я это место знаю: это мост через овраг недалеко от «ПП». Может, он там попал в аварию?
- Не знаю. Ты о таком слышала?
- Слышала, его как-то остановили на дороге, избили и, кажется, ограбили. Он потом лежал в хирургии, и это как-то было связано с тюремным заключением Хауса. Чейз знает больше, но он мне не говорил.
- Но это ведь не его машина? Смотри. А вот и Блавски…
- Следовало ожидать. И с распущенными волосами… Господи, какие у неё волосы, я обзавидовалась.
- А грудям её не завидуешь? - жёстко одёрнула Кэмерон, поспешно переворачивая страницу. И - чуть не выронила альбом от неожиданности - на следующей фотографии весело и открыто, прямо в объектив, смеялся Хаус. Не улыбался сдержанно, не кривил губы в саркастической усмешке, к чему они привыкли - чистосердечно и беззаботно хохотал, чуть вздёрнув подбородок, и в ярко-голубых глазах горели светлые чёртики.
- Как это он…так? - растерянно пробормотала Кэмерон. - Где он его так… поймал?
- Какая чудесная фотография, - негромко сказала Марта. - Я его никогда таким и не видела…
- Никто его таким не видел. Может, фотомонтаж?
- А может, это давно, ещё до его инфаркта?
- Да нет, ему точно за сорок пять здесь - посмотри. И футболка со «Спасателями Малибу» - он её до сих пор носит. Ну-ка подожди…
- Что ты хочешь делать? - подозрительно спросила Марта, видя, как Кэмерон шарит в кармане.
- Переснять, конечно.
- Ты права не имеешь.
- Я права не имею обнародовать эту фотографию. А пользоваться - сколько угодно. Буду украдкой смотреть, когда снова захочется придушить его.
- Подожди. Давай посмотрим, что там дальше.
- Ух, ты! - снова не удержалась Кэмерон. - Там дальше ты, между прочим - это твоя фотография с дочкой на руках. Украдкой сняли - ракурс неудачный.
- Переверни, - поморщилась Марта, - не надо. А это что?
- А это его мотоцикл. «Харлей-Дэвидсон», спортивный, чёрный. И опять Хаус, только уже не смеётся.
На Хаусе были лёгкий мотоциклетный шлем и кожаная куртка. Он сидел на седле мотоцикла Уилсона боком, привычно положив ладонь на больное бедро, и смотрел куда-то в сторону. За его спиной тянулся заросший травой пустырь. Кадр выглядел размыто, как будто фотографию сделали с приличного расстояния, а потом насильственно приблизили, не слишком считаясь с резкостью, но и так видно было, что губы Хауса чуть тронуты грустной улыбкой, а глаза… глаза влажные от слёз.
- Это…что вообще? Может, он ему перед тем, как фотографировать, лука понюхать дал? - растерянно предположила Кэмерон.
- Да он понятия не имеет, что его фотографируют, не то он сам бы кое-кому дал лука и понюхать, и пожевать. Неважно. Всё равно. Любой из них нас обеих убьёт, если узнает. Ты сможешь снова запереть замок или ты его сломала?
- Ещё не всё, - сказала Кэмерон, переворачивая последнюю страницу. - Тут ещё… Боже, Марта! Это просто ужасно! Вот это, точно, наш смертный приговор.
На последней фотографии снова был взят крупным планом Хаус. Спящий Хаус. С беззащитным лицом, немного вытянутыми в сонном причмокивании губами и влажным пятном слюны на подушке.
- Какое милое фото… - протянула задумчиво Марта. - Если не сможешь закрыть, как было, ты - труп. Мы обе - трупы.
- Это - Знание, - торжественно сказала Кэмерон, закрывая «молитвенник». - В средние века за такое, между прочим, жгли на кострах.
- Если Хаус узнает, что мы видели эти фотографии, за костром для нас у него дело не станет, - мрачно пообещала Марта. - Я себя чувствую в масонское братство вступившей. Сделай что-нибудь с проклятым замком.
Хаус сжал острое плечо «колюще-режущей» так, что лезвие ланцета впилось в ладонь. Это было хорошо, режущая боль в ладони - это было хорошо. Она возвращала хладнокровие, возвращала способность соображать.
Чейз убрал тромб - честь ему и хвала. Никакого восстановления функций, однако, пока не последовало. Хорошо, рассчитывать на моментальный эффект и не приходилось, но если они не найдут причину анурии, Уилсон всё равно умрёт. Потому что диализ и викодин - несовместимые вещи, а без викодина, поджариваясь на медленном огне часы, дни, месяцы… Нет уж, эвтаназия - и то лучше.
- Хаус! Боже, что вы делаете! - возглас Кэмерон вернул его к действительности, и он увидел, что кровь из его сжатого кулака каплями падает на белый подоконник. Красиво: красное на белом.
- Дайте руку сюда, - вытащила из кармана стерильную салфетку - всегда с собой носит, что ли?
- Где остальные?
- Сейчас идут. Вы телефон не слышите?
Действительно, телефон в кармане надрывался уже не по первому разу. Неловко, свободной рукой полез в карман. Рингтон распевал о «моей подружке», которая прёт напролом и у неё «есть стиль».
- Чего тебе надо? - спросил он в трубку. - Сегодня не твоя очередь делать мне минет - потерпи пару дней.
- Ты сволочь! - взвыла классической баньши Кадди, не обращая внимания на его слова о минете. - Почему я узнаю обо всём от третьих лиц? Ты мой друг, мы трахаемся с тобой, блин! Он - мой друг, с ним мы, правда, не трахаемся, но могли бы, если бы ты под ногами не путался! Но о том, что с ним плохо - совсем плохо - я узнаю почему-то не от него и не от тебя, а от чёртова Чейза!!! Это гадство, Хаус! Гадство!
- Ну, извини, - немного ошеломлённый её напором, ответил он. - Был занят Уилсоном - как-то не подумал о том, что это менее важно, чем тебе позвонить. Сбавь децибелы, горгулья, и лучше подумай, чем реально можешь помочь. Можешь - велкам сюда, не можешь - пошла вон, без тебя тошно.
Кадди слегка усохла - разумные доводы её всегда усмиряли.
- Я приеду, - решила она. - И на месте посмотрю, чем помочь.
- Можешь, только не лезь ко мне. Да и к Уилсону не советую - он не в самом радужном настроении сейчас: ему больно, и он опять умирает, и это, кажется, его слегка бесит, - он нажал «отбой» и зашипел, потому что Кэмерон залила его ладонь вытащенным из ящика стола антисептиком.
- Лучше держать пальцы полусогнутыми, не то края будут всё время расходиться. Давайте пластырем стяну.
- Обойдусь.
В комнату уже успели собраться его старой гвардии диагносты: Тауб, Марта, Тринадцатая и Чейз. Последним вошёл и уселся в угол Вуд.
- Мой черномазый друг, без тебя тут прямо дело не делается, - персонально отметил его появление Хаус. - Итак: мы восстановили кровоток и получили на выходе визжащего от боли пациента по-прежнему без рефлексов ниже пояса, без чувствительности в ногах, без движений, но зато с острой почечной недостаточностью. Какие будут соображения, господа консиллиум?
- Для восстановления двигательной и чувствительной сферы нужно время, - сказал Чейз.
- Которого у нас нет из-за анурии. Поэтому думаем прямо сейчас, а наслаждение победой хирургии над тромбозом отложим до лучших времён.
- Почечные артерии у него выглядят обычно.
- А ты рассчитывал, что он их для тебя стразами облепит?
- Ни стеноза, ни спазма, я имею в виду.
- Спазма на операции не увидишь, потому что вводятся релаксанты, - сказала Марта. - Он мог быть до и после.
- Тогда хотя бы на время действия релаксантов по катетеру была бы моча.
- Была бы, если бы общее давление не снижалось ниже фильтрующего.
- Оно не снижалось ниже фильтрующего. Вот, запись мониторирования - взял на пульте. Это вернее, чем датчики Сабини.
- Молодец, - кивнул Хаус. - Что там?
- В течение трёх минут было семьдесят на сорок пять-пятьдесят, около девяти минут - сто десять на пятьдесят-шестьдесят, и всё остальное время выше шестидесяти. Синусовая тахикардия, пока не дали наркоз, потом брадикардия, на десятой минуте - критическая, потом Сабини добавил бикарбонат, и всё выровнялось.
- Значит, если моча и не фильтровалась, то не из-за спазма и не из-за низкого давления… У него не было проблем с почками. Контраст мы не вводили, нефротоксины он не получал, инфаркта почек тоже нет. Версии? Ну? Что скажут наши домушницы?
- Мы нашли у него в спальне вот эту статью, - Марта положила перед Хаусом развёрнутый журнал. - Может ничего не значить, а может значить многое. Это об использовании сулемовых препаратов для лечения онкологических заболеваний. И Уилсон её читал, потому что здесь его пометки.
- Сулема - почечный яд, - вслух вспомнил Тауб. - Вызывает некронефроз. Кроме поражения почек даёт картину астено-невротического синдрома, тахикардию, поражение слизистых рта. Нужно ввести тиосульфат и начать хелатирование.
- Не подходит, - Хаус покачал головой. - И Уилсон - не идиот, чтобы глотать сулему, тем более, в ремиссию.
- Простейший силлогизм, - вмешался Чейз. - Все пациенты - идиоты, Уилсон - пациент, эрго: Уилсон - идиот.
- Всё равно слишком быстрое развитие почечных симптомов. Такое возможно только при остром отравлении, а при остром отравлении преобладали бы желудочно-кишечные симптомы, которых у него вообще не было.
- Стоп, - сказала Тринадцать. - А если всё-таки банальный вазоспазм и рефлекторная анурия? Рефлекс на тромбоэмболию и ишемию поясничного сегмента?
- У тебя уже с когнитивными функциями проблема? - обеспокоился Хаус. - Вроде, мы уже отвергли спазм из-за вазодилататоров.
Но Тринадцать отмахнулась от него и протянула руку к Чейзу:
- Дай-ка мне распечатку. Вот смотрите: допустим, всё-таки, что у него был спазм. Вот до этого места, когда начали действовать релаксанты, - она чиркнула по распечатке ногтем. - Дальше наступают те самые три минуты с диастолическим давлением сорок пять. Спазма нет, но и градиента нет, и моча не фильтруется.
- Потом же давление выровнялось, - запротестовал Тауб, не желая пока отказываться от идеи сулемового отравления.
- Давление, действительно, поднялось, но Сабини добавил бикарбонат, и изменилась кислотность среды. И она не смогла сразу выровняться всё из-за той же анурии, а значит, началась задержка жидкости. А потом Сабини начал поднимать давление, и релаксанты нейтрализовались тониками. И как только отпала необходимость в наркозе, пошёл диализ. А если спазм к тому времени успел вернуться, его отсутствие осталось незамеченным.
- Гм… Выглядит убедительно, - заметил Хаус, тоже косясь одним глазом в распечатку. - Хотя и отдаёт фантастичностью. Хорошо, добавьте вазоренальные дилататоры, и если это функциональный спазм - например, как тебе хочется, вертеброренальный, из-за тромбоза - он снова начнёт делиться с миром своей мочой.
- А если нет, у него на дилататорах сердце встанет, - вмешался осторожный Тауб. - Хороший диагностический тест - ничего не скажешь.
- Блокировать почки мог миоглобин, - предложил свой вариант Вуд. - Всё-таки некроз на микроуровне уже начался, изменения в тканях есть.
- Чтобы забить почки, нужно побольше шлака, чем он мог накопить за это время.
- А если это - лекарственная анурия. Он получал сразу несколько наименований.
- Такролимус нефротоксичен, - вслух задумалась Кэмерон. - А он одновременно принимал селлсепт и медрол и таксол.
- Не одновременно. Курс медрола был ещё в апреле, короткий, селлсепт - позже, и я его уже убрал. Он получал только такролимус и преднизолон в поддерживающей дозе десять миллиграммов - это вообще ни о чём.
- А хелатирование повредит ему, если выяснится, что оно не было нужно?- спросила Кэмерон.
- Оно нам повредит - затянет время и помешает понять, что с ним на самом деле. Вазодилататоры быстрее. А поскольку мы в больнице, и здесь битком набито всяких штук, с помощью которых…
Он отвлёкся на зазвонивший в кармане телефон. Звонил Сабини.
- Хаус, у меня для вас две новости: хорошая и плохая. С какой начать?
- С плохой, - настороженно откликнулся Хаус, почувствовав, как чья-то ледяная рука закручивает пружину в его сердце.
- Я пытался дать морфий. Так вот, обезболивающий эффект ещё не наступил, а дыхание уже начало страдать, и оксигенация упала - пришлось всё бросить. Я ввожу лидокаин в эпидуральный шунт, интенсивность боли по десятибалльной шкале около восьми-девяти. Он сильно страдает, но может дышать и говорить, и шока нет.
- Это и есть твоя хорошая новость?
- Нет, - по голосу было слышно, как Сабини улыбнулся. - Это - хорошая часть плохой новости. Хорошая новость: появилась чувствительность в ногах и очень небольшой амплитуды движения пальцев стоп. По сути, это только намеченное движение, но оно произвольно.
Леон собрал все таблетки в горсть и высыпал в рот. Всё равно, горькие или какие - его всю последнюю неделю преследовал гнилостный привкус даже в самых изысканных блюдах. Нужно было снова преодолевать чёртову слабость и собираться на съёмочную площадку. Время поджимает, Бич гонит, а Орли, которому - вот сбылась мечта идиота - дали самому немножко поснимать, в своём перфекционизме доходит до помешательства. А между тем, могучая, как грузовик, тётка-гримёр вчера уже намекнула Леону, что с выпивкой пора завязывать или ввести такую же фишку для доктора Джонсона, потому что даже у её искусства есть предел. Все видят, как он злоупотребляет спиртным, и никто не решается вмешаться и категорически пресечь, даже Орли - только бросает укоризненные взгляды, полные тревоги и боли. Никто не видит того, что он скрывает: он вовсе не злоупотребляет, вообще не пьёт. Демонстративно заводит разговоры о выпивке, нарочно заплетая язык, демонстративно наливает в бокал, демонстративно отпивает глоток, а потом украдкой выплёскивает остальное, оставляя на одежде, в дыхании в волосах уличающий запах алкоголя - то есть, это так все думают, что он уличающий. На самом деле алкоголь - его алиби, объяснение бледности, обрюзглости и мешков под глазами - тех самых, за которых его шпыняет гримёрша. Но - в конце концов - он пока ещё актёр, и разыгрывать роль - его основное дело жизни, его кредо. Успех проекта получился ошеломляющий - никто такого не ждал и, может быть, это - как раз тот самый звёздный час, о котором говорят, которого ждут, и как он может именно сейчас всё бросить, сорвать съёмки, слить центральную роль и улечься в постельку поболеть. В конце концов, ну, сколько там осталось? Месяц? Полтора? А потом каникулы, отдых, межсезонье, и за это время что-нибудь придумается, решится. На новую пересадку надежда, конечно, слабая, но ведь у успеха проекта есть ещё один плюс - его стали узнавать в лицо на улицах, с благоговейным придыханием просить автограф, а трансплантологии - те же зрители, и женщины среди них есть. Но, в конце концов, пусть ничего этого не выйдет, пусть снова диализ - он жил на диализе, люди живут на диализе десятилетиями. И сниматься, и играть в театре можно приноровиться, выбрать время, всё обустроить, как удобно. Лишь бы только дотянуть до конца сезона.
С таблеток слабо шевельнулось желание посетить туалет - значит, всё-таки работает. То соображение, что такой тяжёлой артиллерией он добивает последние работающие нефроны, Леон гнал от себя, как неконструктивное. Но желание теперь следовало сберечь до съёмок, до Орли, продемонстрировать ему, словно невзначай, что всё в порядке. Орли было жалко. Орли винил себя и в его псевдопьянке, и в его бледности, и в его отёках, Орли места себе не находил, несколько раз уже подкатывался с разговорами, но Леон умело спускал всё на тормозах, и ловчил, и врал, и выкручивался. И отмечал крестиками в календаре дни до последнего съёмочного дня. С неделю назад, когда стало совсем паршиво, набрал номер Джеймса Уилсона, чтобы хоть устно проконсультироваться. Хотя, как консультироваться, скрывая информацию, представить себе не мог. Уилсон не взял и не перезвонил. Может, и к лучшему - снова начал бы настаивать на срочном приезде в Принстон, запугивать, просить. Да и за снятый браслет влетит - у них же там, на пульте слежения, должно быть видно, что подопытный кролик покинул славные ряды кроликов. Но браслет оставлять было никак нельзя - по кривулям, которые пишет датчик, любой мало-мальски опытный врач понял бы, что дело плохо. Совсем плохо. И, отчаявшись уломать его самого, насели бы на Орли. Или, того хуже, на Бича. А Бич - что? Выведет из проекта, и физиономия сделается обиженная: «уж не мог потерпеть с умиранием до конца сезона»
Телепроект, мать его растак! Будь это кино, можно было отозвать Бича в сторону и упросить, а то и подмазать, отснять все сцены с ним раньше и, бросив материал на милость монтажа, рвануть в Принстон. Но телепроект снимается по тому порядку, который прописан в сценарии, а сценарий пишется на ходу, и порой он даже точно не знает, будет ли занят сегодня. Притом, дисциплина у Бича железная, и если тебе не дан официальный выходной, занят - не занят, изволь к шести быть на площадке, не то на первый случай ожидает просто выволочка, а потом - неустойка, и Бич ещё недели две будет коситься и поминать, как недавно Джессу. Бедный парень не знал, куда деваться, а ведь был реальный форс - мажор - колесо спустило в совершенно безлюдном месте, и пока не слишком умелый механик, Джесс возился с запаской, Бич названивал ему с упорством страдающей паранойяльным бредом матери-одиночки умственно-отсталого ребёнка.
Леон снова взглянул на часы и понял, что опаздывает. Торопливо вжикнул молнией куртки, сунул ноги в туфли, очки с затемнёнными стёклами - до гримуборной лучше добираться в них, поэтому с месяц назад он снова начал жаловаться на линзы и нацепил окуляры в пол-лица - слава богу, Орли теперь не видит его в приватной обстановке. Но, боже правый, какой же он всё-таки идиот, Джеймс!
Мотор не взревел, а взмурлыкал, как полагается мотору дорогого автомобиля. Автоматику Леон тихо презирал, поэтому ездил только на механике, когда сам себе хозяин, и можно выжимать из машины всё.
На съёмочной площадке уже толпилась вся команда, Крейфиш привычно сцепился с Кэт, Бич о чём-то советовался с Орли, чиркая в сценарии, Джесс, держа гитару на коленях, что-то негромко наигрывал, Лайза входила в роль - что-то бормотала про себя, на глазах превращаясь из привычной Рубинштейн в деловитую начальницу Билдинга. Леон вспомнил, что первая сцена как раз у них на троих с Орли, и стоит сразу улизнуть в гримёрку, пока Бич не прицепился, красноречиво постукивая по циферблату часов.
Улизнуть, однако, получилось только отчасти - следом просочился Орли. И не придерёшься - вроде по делу: рассказать о паре свежепривнесённых реплик. Но на самом деле не за этим.
- Как ты?
- Каждый день спрашиваешь, - буркнул он. - Что новое хочешь услышать?
- Ты всё ещё злишься?
- В самом деле хочешь обсуждать это при свидетелях.
- Леон, я…
- Послушай, избавь меня от этого. Все попытки сближения с тобой для всех оканчиваются одинаково - для Минны, для Рубинштейн, для меня. Все несправедливы к тебе, не хотят понять твою тонкую возвышенную натуру, все грубые материалисты, всем от тебя только одного и надо. Мировоззрение малолетней проститутки, Джеймс.
Орли отшатнулся, как будто его ударили, багровый румянец хлынул из-под воротника помятой рубашки Билдинга, густо заливая его лицо. Леон опомнился:
- Извини. Я не должен был перед работой - я тебе, наверное, всё испортил. Но ты сам напросился… Серьёзно, Джеймс, я зря всё это тебе сейчас - не время и не место. Ты меня извини, мы сможем всё обсудить позже, если хочешь, хотя тут нечего обсуждать - всё уже давным-давно оговорено, и как ты не изменишься, так и я не изменюсь. Лучше нам обоим смириться и, по крайней мере, попытаться сохранить то немногое, что ещё осталось.
Орли повернулся и вышел. Просто потому, что почувствовал, что Леон уже в роли.
- Если вы не бросите пить, мистер Харт, - строго сказала «мисс Товарный Вагон», - в следующий раз я просто не смогу ничего поделать. Вы что, дрались, к тому же, что ли, ещё? Весь в синяках. Чем прикажете всё это замазывать - ведь контурить будет при крупном плане. Ужасно!
Но он видел в зеркале, что она ещё очень даже может пока «поделать», грим преобразил его лицо, он снова выглядел на свой возраст.
Сегодняшние съёмки опять режиссировал Орли, и это было неплохо - раздражал гораздо меньше, чем непреклонный и постоянно торопящийся Бич. Да и актёры с Орли работали охотнее. Когда Леон вышел из гримёрки, они уже отрабатывали с Рубинштейн начало сценки, пока Джонсон ещё не подошёл, и Орли объяснял, привычно теребя мочку уха;
- Лайза, не смотри ты на меня такими глазами. Хэлли Билдинг возбуждает, как мужчина - только и всего, никаких дополнительных отрицательных чувств, никакого настоящего укора - это всё игра. Да, он всё время на грани фола комментирует её внешность, но комментирует не уничижительно - она ему нравится, и ты должна и бояться, потому что сказать он может, что угодно, и, в то же время, ты почувствуешь дискомфорт, если он не скажет, его остроты придают тебе уверенность в своей сексапильности. Поэтому ты должна не ускользать, а идти навстречу во всеоружии. Вот тут, где ты делаешь вид, что оскорблена, ты возьми и тряхни волосами, продемонстрируй их, прими сексуальную позу, похвались перед ним. Провоцируй, провоцируй его - поняла? Да, вот так. Да. Умница. Начали. Мотор!
Рубинштейн подала первую реплику, Орли подхватил, и Леон, стоя за кадром, привычно залюбовался его игрой. Орли был великолепен - он перевоплощался полностью, даже его неизживаемый английский акцент из речи Билдинга полностью исчезал. Он смотрелся органично, даже когда его реплики были из категории «ниже пояса», он мог произносить их без налёта вульгарности, без пошлости, каждое его движение было движением Билдинга, присущим только ему - не Джеймсу Орли. Гениальный врач, раздражённый, желчный, но при этом подкупающий честностью и азартом. Он, Джонсон, не смог бы вот так легко подтрунивать над главврачом, добиваясь своего, хотя отношения с Хэлли у него отличные. Но что он делает? Он же уже перегибает палку, и если не вмешаться…
- Билдинг, я тебе вот уже целый час пытаюсь дозвониться! Привет, Хэлли!
Некоторые интонации он скопировал у Уилсона - показалось забавным отзеркалить дружка Хауса, довести почти до узнаваемости. И вот этот жест замешательства - отлично. Самое то и к месту.
- Снято! Леон, красавец! Спасибо, Лайза, всё точно. Ребята, я вами горжусь! Теперь перерыв пять минут, потом сцена Билдинг и пациентка.
Леон отошёл в угол, присел верхом на пуфик. Странно. Пока он в действии, пока играет, подаёт реплики, чувствует себя отлично, но стоит прозвучать этому сакраментальному «снято», и он словно стареет на десять лет - начинается нудная ломота в пояснице, тошнит, в виски тупо и больно бьёт. А теперь ещё и живот крутит- то ли из-за таблеток, то ли из-за того, что стал питаться безбелковой пищей, получая аминокислоты в виде кетостерила, то есть, опять-таки, таблеток. И здорово крутит - нестерпимее с каждой минутой, до боли. Чёрт! Да его сейчас или вырвет, или пронесёт, или всё вместе. Он быстро встал. К горлу подкатило почти нестерпимо, зажал рот рукой и тут же почувствовал, как полилось в штаны. Господи! Этого ещё не хватало. Публичные люди - всё на виду. Пресса будет теперь год пережёвывать, как Леон Харт на съёмках того… Сбежать, срочно смыться, забиться в сортир, в душ - спрятаться, но слабость такая, что сбежать никакой возможности. На ногах бы устоять. Рвота сквозь пальцы, тёмно-красная. Кровь? Этого ещё не хватало!
- Леон?
- Мистер Харт, что…?
- Леон! Господи, Леон! Бич! Кэтти! Звоните скорее в «скорую»! У него кровотечение… Леон, Леон, голубчик, потерпи, сейчас… А что «сейчас»?
- Кровотечение остановили, провели диализ - я могу сниматься, - заверил он Бича, сжимая телефон до побеления суставов. - Мы только один день потеряли, даже полдня.
- Что ты только несёшь! - вздохнул Орли. - Ты на волоске - понимаешь? На тонюсеньком волоске. А тебя беспокоит работа, только работа. Да пропади она пропадом! Работа - ещё не вся жизнь.
- Я знаю, что такое жизнь и что такое работа, - холодно сказал Леон.- Не надо мне объяснять.
- Ну, хорошо, хорошо! - почти взвыл Орли. - Я готов - на всё готов ради тебя. Скажи мне, где из натуралов делают геев. Я пойду и… Только прекрати разрушать себя! Леон, я тебя умоляю! Ну что мне, на колени перед тобой встать? Эти пьянки, это наплевательство на всё - зачем? За что?
- Не истери, - тихо сказал Харт. - Ты не на съёмочной площадке, а я - не Бич - меня трудно впечатлить надрывом. И, кстати, я - весьма успешно трахаюсь с Рубинштейн - зря ты отказался от этого удовольствия. Сосёт она классно.
Орли побледнел, его тонкие ноздри раздулись от бешенства. В какой-то миг Леону показалось, что он может его ударить. Но это, конечно, было иллюзией - Орли никогда бы не поднял на него руку. Прошло мгновение - и он словно надломился - сгорбился, опустил голову, болезненно прикрыл глаза рукой.
- Делай, как знаешь. Твоя жизнь…
- Отвези меня в отель, - попросил Леон примирительно, чуть ли не виновато.
- Хорошо.
- И не смотри, как побитая собака. Я не делал тебе ничего плохого - ты сам.
- Жду тебя в машине.
«Нам лучше расстаться», - это были его слова. А вечер, между прочим, начинался, как один из самых хороших вечеров и не сулил никаких осложнений. Съёмки закончились раньше обычного, потом был товарищеский ужин, на котором Орли немного поиграл, а Харт потанцевал с Лайзой Рубинштейн. Об их натянутых отношениях все знали, но, как танцевальная пара, они всегда смотрелись выигрышно - это признавал даже хореограф проекта.
И уже в десять - необыкновенная роскошь - они были в отеле, в номере Орли, где тот снова пристроился к фортепьяно, а Леон растянулся на диване в состоянии между блаженной ленью и лёгкой дремотой. Теперь, когда не нужно было ублажать слух двух десятков слегка подвыпивших коллег, игра Орли сделалась более сложной, но и, в то же время, более мягкой, почти интимной. По какой-то прихоти своего душевного состояния он выбрал Шуберта и упражнялся в свободных фантазиях и оранжировках. Леон прикрыл глаза, и сразу же закружился в сложной композиции реальных звуков и воображаемых образов.
- Если ты уснёшь, останешься на ночь? - спросил Орли, не переставая играть. - Или тебя разбудить и выставить?
- Ну, нет, - пробормотал он. - Нет ничего противнее, чем просыпаться и тащиться на улицу глубоким вечером, когда спится слаще всего. Усну - не трогай.
- Ладно, - покладисто кивнул Орли и снова заиграл. Ну, и, конечно, он уснул в конце концов - неудивительно: он здорово недосыпал с их напряжённым графиком.
Когда он проснулся, было уже слишком поздно, чтобы уходить. Свет был погашен, шторы задёрнуты, и в темноте раздавался какой-то шелест и сбитое тяжёлое дыхание. Леон был слишком мудр, чтобы подавать голос, не разобравшись в обстановке, даже если дело касалось всего лишь Орли - особенно Орли - поэтому он сперва просто прислушивался, пока не понял, чем именно занят его друг.
- О, господи! - сказал он тогда вслух, не слишком беспокоясь о чувствах Орли - скорее, напротив, испытывая нестерпимое, как щекотка, желание вогнать респектабельного приятеля в смущение по самую макушку. - Ты что, подождать не мог, пока не останешься один - так припёрло?
Реакция Орли напомнила ему реакцию хорошо выдрессированной собаки на команду «умри»: замереть неподвижно и затаить дыхание.
- Всё равно вдохнёшь, - сказал он, всё ещё озоруя. - Не можешь же ты совсем не дышать.
Орли вдохнул - коротко и резко. Потом ещё, ещё, и Леон даже не сразу понял, что Джеймс плачет. Это было так странно, так дико, так не вязалось с его игривым, шутливым настроением, со всем этим вечером, с музыкой, с их обычным лёгким общением, с подтруниванием друг над другом, что он по-настоящему испугался.
- Джим?
Орли тщетно боролся с собственным дыханием, пытаясь снова бесследно кануть в темноту. Этого Харт ему позволить никак не мог, поэтому он встал и включил свет.
- Выключи! - крикнул Орли так, словно страдал столбняком, и внезапная вспышка вызвала у него болезненный тетанус. Но, конечно, Леон и не подумал послушаться - так и стоял возле выключателя и смотрел на полуголого, с красным пятнистым лицом, с мокрыми глазами, Орли. Смотрел и чувствовал нарастающую боль в сердце, словно его снова накрыла жесточайшая стенокардия, только боль эта была приправлена отнюдь не страхом смерти, как стенокардитическая, а страхом чего-то совсем другого.
- Господи, Джим… - наконец, расслабленно выдохнул он. - Тебе же уже за полтинник, я думал, ты давно миновал стадию «втихаря передёрнуть в мужском туалете».
- Я давно миновал стадию «втихаря передёрнуть в мужском туалете», - бесцветным эхом откликнулся Орли. - И это совсем другое. И лучше ты сейчас же заткнёшься и ляжешь спать, и никогда больше не заговоришь об этом - ни сейчас, ни потом. Для всех лучше.
- Ты плакал, - обличающе сказал Харт. - Дрочи ты, сколько хочешь, в этом нет ничего интересного. Но твои слёзы - совсем другое. Они означают, что называть то, что ты делал, просто дрочкой - механицизм.
- О, да. На самом деле я совершал акт высокой любви с моей правой рукой, - съязвил Орли, и у Харта немного отлегло от сердца, хотя съязвил его друг всё тем же бесцветным безжизненным голосом.
- Они означают совсем не это, - сказал Харт. - Ты большой мальчик, чтобы ронять слёзы от боли напряжения в промежности или от того, что тебя застукали и не дали кончить. Так ты можешь оплакивать только потери, а значит, ты чувствуешь, что теряешь нечто существенное. Надежду? Себя? Это, видимо, была поминальная вздрочка?
- Не смеши меня, - тихо попросил Орли. - Я сейчас всё равно не смогу засмеяться. Выключи свет, прошу тебя. Ложись спать.
Леон, однако, не стал выключать свет, но сдвинул ползунок выключателя немного ниже, чтобы уменьшить яркость, и, глядя глаза в глаза, словно кобру заклиная, не делая резких и слишком поспешных движений, стал медленно приближаться к Орли, говоря при этом:
- Дело не может быть просто в сексе, в неудовлетворённости, в одиночестве, верно? Ты не одинок, я - вот, и ещё такому успешному, красивому, популярному и небедному мачо, как ты, стоит только свистнуть - ну, или аккорд взять на клавишах - тебя облепят толпы голодных самок с блеском обожания в глазах… Но этого тебе тоже не надо, и ты, как пацан, дрочишь в номере, пока приятель заснул. Я, кстати, как, не храплю во сне? Может быть, у меня сексуальный храп, и я зря спал в автобусе при Рубинштейн?
Продолжая говорить, Харт приблизился вплотную - настолько, что теперь Орли чувствовал запах выпитого им за ужином мятного ликёра. Бедный Джеймс вжался спиной в стену, в его взгляде, как клякса на промокательной бумаге проступила паника, а Леон протянул руку и большим пальцем мазнул по его скуле, стирая влажный след слезы. Ощущение этого прикосновения показалось Орли таким острым, что он чуть не вскрикнул.
- Зачем? - тихо, почти шёпотом спросил Леон. - Ну, зачем ты всё так усложняешь, как будто живёшь под прицелом камер? Ты никому ничем не обязан. Зачем тебе нужно всегда быть несчастным?
- Я не несчастен, - с трудом выдавил сиплый шёпот Орли.
- Пытаешься уверить меня, что это - слёзы счастья от удачной дрочки?
- Я не хочу, чтобы ты был несчастен, - сказал он мягко и проникновенно. - И если тебе нужно то, что… кто-то может не одобрить, мне плевать на их одобрения.
Его ладонь легла на затылок Орли и заблокировала все попытки Джеймса уклониться. Орли почувствовал, что у него мутится рассудок, он вцепился руками Леону в плечи, ещё не совсем понимая, что хочет сделать - оттолкнуть или притянуть ближе. Теперь, когда его чувства к Харту накладывались на сексуальное возбуждение, а способность анализировать временно взяла отпуск, он почувствовал себя не просто беспомощным, а как-то злокачественно беспомощным. «Завтра я пожалею об этом, - лихорадочно думал он. - Не надо. Не надо. Я пожалею. Мы оба пожалеем. Это же Леон - он весь на порыве…»
Мысль оборвалась от щекотного дыхания Леона .
- Я не собираюсь тебя насиловать, - проговорил ему на ухо Леон. - Если продолжу, ты без участия головного мозга сейчас обкончаешься. Но мне этого не надо. Да и тебе тоже. Помнишь, как в «Библии»: «Да будет твоё «да» - да, «нет» - нет, а остальное - от лукавого».
- Сволочной щенок, - простонал Орли.
Рука убралась, словно отдёрнутая от кипятка. Леон отступил и сел на диван. Стал зашнуровывать свои высокие модные ботинки.
- Подожди! Ты куда прямо сейчас, среди ночи? - запаниковал Орли.
- Я не железный, - спокойно сказал Леон. - Не больше, чем ты. И я обещал. Ты сказал «нет» - значит, будет «нет».
- Но… послушай, я… я люблю тебя. Просто так нельзя. Постой! Так неправильно... Мы просто могли бы...
- Я тоже тебя люблю, - ответил Харт без холодности, спокойно. - Прощай.
Весь следующий день Орли по своей дурацкой привычке облекать всё в слова, настойчиво пытался объясниться - Леон уходил от него с маневренностью индейского каноэ перед тяжеловесным линкором. Но, наконец, он совершил тактическую ошибку, и Орли удалось поймать его в небольшом аппендиксе коридора между гримуборными.
- Нам нужно поговорить, - безапелляционно заявил он, уперев ладони в стену справа и слева от Леона так, что тот фактически оказался в тюрьме его рук.
- Вау! Дозрел до объяснений прямо здесь, на работе, стоя у стены? Тогда я что, должен задом повернуться?
- Заткнись, - сказал Орли жёстко. - Не своди всё, что между нами было, к грязи и плевкам. Это противно и отдаёт инфантильной незрелостью, что странно для человека хорошо за сорок. Как и твои игры в прятки весь сегодняшний день.
- Ты готовишь обвинительное заключение для бракоразводного процесса? - спросил он, всё ещё чувствуя желание уязвить друга побольнее. Но, казалось, сегодня все его колючки и издевки отскакивают от Орли, как теннисные шарики от стола. Леон присмотрелся: Орли был бледен, глаза, как две кровавые раны - видимо, остаток ночи друг и глаз не сомкнул. Сам Леон, впрочем, тоже сладким сном не мог похвастаться, но Орли-то часы своего бодрствования явно потратил на обдумывание ситуации и её решения, что теперь спешил донести до Леона, независимо от желания последнего.
- Нам нужно поговорить, - требовательно заявил он, пропустив реплику Харта мимо ушей.
- Не нужно, - уверенно возразил Леон.
- Нет, нужно. Нужно выработать какую-то новую линию поведения по отношению друг к другу. Потому что старая, кажется, накрылась. Я проявил слабость, ты меня застукал - этого не исправишь. Я тебя оттолкнул, обидел - тут тоже уже ничего не поделаешь. Я не хочу сексуальной близости с тобой ни под каким видом, Леон - прими это уже, как догму. Предвидя твою ехидную реплику, разумом не хочу. Но сейчас не секс - наша дружба трещит по швам. А вот с этим уже нужно что-то делать.
- Ты красиво говоришь, - заметил Леон с усмешкой. - Заслушаешься.
- Пожалуйста, оставь этот тон, - попросил Орли, поморщившись. - Тебя всё равно никто, кроме меня, не слышит, а я не оценю.
- Ладно, - Леон оставил «этот тон» и посмотрел Орли в глаза. - Ты что-то конкретное предлагаешь? Пакт о ненападении? Декларацию независимости? Потому что сам я понятия не имею, что тут можно сделать. Я не разыгрываю холодность и не набиваю себе цену - поверь. Просто сегодня ночью я кое-что до конца понял. Ты, скорее, наступишь себе, да и мне заодно, на горло, чем поступишься своим представлением о респектабельности и о том «как должно». Это не та цена, на которую я согласен, понимаешь? Я не хочу, чтобы, когда вопрос встанет ребром, ты выбирал между моим счастьем, моей любовью и пятном на воротничке. Сама мысль о возможности такого выбора вызывает у меня паническую атаку и острый приступ тошноты.
- Господи, Леон! Что ты такое говоришь! Я не выбираю между твоим счастьем и чистым воротничком!
- Верно. Не выбираешь. Потому что выбор уже сделан. В пользу воротничка. Джим, постарайся меня понять и успокоиться. Нам ещё работать вместе, и по сценарию мы - друзья. Не хотелось бы запороть проект, это будет несправедливо по отношению к Бичу и ребятам, поэтому, знаешь, давай-ка ты возьмёшь себя в руки - что-что, а это ты, точно, умеешь - и просто пойдём уже на площадку - нас ждут.
Уилсон ждал, что Хаус придёт в палату - хоть заглянет. Боль измотала его, он хотел хоть немного разрядиться - поныть, поругаться, обвинить кого-то, но рядом был только Сабини - малознакомый, просто сотрудник, почти чужой - и медсёстры. Нет, к нему и другие заходили, но как-то мельком и стеснённо. Ну, появился разок Чейз. Хмуро, скрывая сочувствие, осмотрел операционный шов, и когда Уилсона для этого чуть приподняли и повернули набок, от боли у него потемнело в глазах, он чуть не отключился. Заходила Марта, пыталась его покормить каким-то очень вкусным творожным кремом, хотя протеины следовало строго ограничить, но она сказала: «чего нельзя, всегда хочется - может, хоть пару ложечек съешь». Ну, съел пару ложечек - затошнило. И при Чейзе, и при Марте расслабиться и поныть или наорать на них он не мог. При Марте поныть смог бы, если бы Сабини вышел, но он торчал в палате, как гвоздь в ботинке, и приходилось сдерживаться. Правда, когда во второй половине дня вдруг в палате появилась Кадди, Сабини оставил их всё-таки наедине, но Кадди не была Мартой. Всё-таки он похныкал немного при ней, пожаловался, как сильно ему больно, как он устал, как никому нет дела, но она тут же и пристыдила его: «Хаус с командой делают всё, что в их силах - не надо так говорить». Пристыдила, правда, очень мягко и даже по голове погладила - совершенно не в радость - его беспокоило каждое прикосновение.
Ощущение было таким, будто кто-то вставил ему в позвоночный столб вместо спинного мозга раскалённый железный ёрш и шурует им туда-сюда, прочищая от мозжечка до копчика.
- Что морфий? - отрывисто спросил Чейз у Сабини, заглянув ещё раз уже ближе к вечеру. - Может, хоть остроту снимет?
- Остроты настоящей сейчас и нет, - ответил Сабини. - А ствол угнетать опасно.
«Нет остроты? - про себя подумал Уилсон. - Вот сука!» Он очень хотел высказать Сабини, какой тот паршивый анестезиолог-реаниматолог, как мало он понимает в боли и как мало может со своим жалким ремеслом, но при этом понимал, что будет несправедлив, что на самом деле Сабини хорош, и даже прав: его боль не является, не смотря на все его субъективные мучения, той повреждающей, которую показано купировать во что бы то ни стало. Он мог терпеть, а значит, и должен был терпеть - это была больница Хауса и выучка Хауса: целесообразность и взвешенность рисков - прежде всего. От морфия он мог перестать дышать и умереть, без морфия он мог мучиться, но оставаться живым. Значит, и вопроса никакого не было.
К ночи дневная больничная суета улеглась, больницу приняла малочисленная ночная смена. Он только поэтому и понял, что день закончился - боль смазала время, превратив сутки в бесконечную безвкусную мучительную тянучку. Сабини, проверив показания приборов, тоже ушёл, наказав звонить ему, если что-то изменится, и Уилсон остался под присмотром мониторов и постовой сестры под грифом «стабилен», то есть большую часть времени предоставлен сам себе и своей боли. Несколько раз у него брали кровь и что-то вводили - он даже не вникал, что именно, но всё остальное время он мог сколько угодно думать, страдать и бояться наедине с собой. А Хаус так и не появился. Конечно, он сам мог позвонить Хаусу, потребовать, чтобы пришёл - открытым текстом, без намёков. Хаус, скорее всего, придёт, но что ему привести в качестве побудительного аргумента? «Приходи ко мне, чтобы мне было, кого обвинить и на кого наорать»? Не слишком ли? «Приходи пожалеть меня, подержать за руку и погладить по голове»? Это к Хаусу-то с таким? «Приходи - я не могу больше терпеть»? Враньё. Терпеть он может. Терпит. А если иногда и стонет потихоньку, то, скорее, просто от усталости.
Злость на Харта у него мало-помалу тоже улеглась. В конце концов, Леон - человек, далёкий от медицины. Он подмахнул инструкцию, думая при этом «врачам виднее», и благополучно забыл девять из десяти её пунктов, едва перешагнув порог больницы. Да и потом, едва ли тут можно было увидеть чёткую причинно-следственную связь: ну, не сейчас, так через час - всё могло случиться и без вчерашних волнений. Давление у него и прежде скакало из-за мощной фарм-схемы, а вкупе с вырезанной частью средостения, кадавральным сердцем, лимфаденомэктомией и перикардорафией… Да каждый пережитый день для него становился успешно завершённым смертельным номером. Любое изменение гемодинамики могло «стрельнуть» тромбом, куда угодно. Он ещё сравнительно легко отделался: он жив, даже чувствительность восстанавливается, а на диализе можно прожить несколько лет. Вот только боль…
Уилсон представил себе, что боль так и не пройдёт. Подобно Хаусу, горстями принимать наркотические анальгетики он не сможет - на диализе это, как лить воду в решето. Получать одну блокаду за другой тоже нельзя - есть определённый предел прочности, после которого он просто перестанет переносить всю прокаиновую группу. И что тогда останется в твёрдом осадке? Скулящая развалина, не способная не только активно действовать, но даже нормально мыслить? Несгибаемый герой, живущий полной жизнью, не смотря на каждодневные муки? Самоубийца? Кстати, последнее тоже ещё под очень большим вопросом. Уилсон не верил, что когда-нибудь будет в состоянии реально перегрызть себе вены, а для всех других способов требовался какой-никакой инвентарь, до которого ещё нужно как-то добраться.
Он попытался понять, становится ли боль хоть немного меньше, но не смог: во-первых, для объективной оценки она была всё равно слишком сильной, во-вторых, какое-никакое обезболивание он получал, это смазывало ощущение градиента.
После полуночи стало хуже - мысли крутились в утомлённом, отравленном лёгкой седацией мозгу бессмысленными бесконечными замкнутыми циклами, которые уже не могли отвлечь от боли, накопившаяся усталость породила апатию и неверие в эффективность чего бы то ни было, и он просто лежал, закрыв глаза и тихо, на грани слышимости стонал, уже не пытаясь просить помощи. Так же, как с ним было на трассе, когда его ткнули ножом, так же, как после операции, когда ему забыли назначить обезболивание, так же, как он вёл себя всегда, когда не видел выхода, а предел молчаливого терпения «не подавая виду» был уже давно перейдён.
Хаус появился в час самоубийц - между тремя и четырьмя часами ночи. Сначала остановился в дверях, прислушиваясь к его поскуливанию, потом подошёл и уселся. Уилсон, уловив движение, открыл глаза.
- Хаус? Ты?
Молча, ничего не говоря, Хаус подтянул к кровати инфузомат, соединил с системой специальным переходником - «шейкером», вставил в устройство шприц, вытащил из контейнера на стене кислородную маску, проверил подачу кислорода, покрутив туда-сюда кран.
- Что ты делаешь? - рыпнулся Уилсон. - Это что? Что ты мне…
- Морфий.
- Но Сабини же сказал: опасно… я же… я же умереть могу…
- Тебе больно, - хмуро сказал Хаус - Сабини боится остановки дыхания. Морфий угнетает дыхательный центр. Это - риск. С другой стороны, оставить всё, как есть, нельзя. Боль выматывает - я знаю. Ты устал от неё, ты уже не выдерживаешь. Если тебе повезёт, и если ты проснёшься, боль будет намного меньше. Когда-то я тоже надеялся, что мне повезёт - не повезло. Но у меня почки работают, и я могу себе позволить викодин. Пока могу… - в его голосе отчётливо прозвучала непривычная глубокая печаль, даже, пожалуй, задавленность. - А ты не сможешь…
- Ты с ума сошёл, - не веря своим ушам, прошептал Уилсон, почувствовав, к чему он клонит. - Ты что же это, решил за мой счёт в рулетку сыграть? Я же терплю, я же не на пределе, я же… Хаус, не делай этого!
«Вот тебе и целесообразность и взвешенность рисков, - как-то судорожно и угнетённо подумал он. - Похоже, я его дожал, и он слетел с катушек. Ну, да. Боль - это же его пунктик... Что же делать-то? Попытаться уговорить? Позвать на помощь? Нет, невозможно. Но я же с ним не справлюсь! Чёрт! Он же уже включил инфузомат! Я сейчас потеряю сознание - и это будет конец».
- Что ты творишь! - завопил он, пытаясь вырвать иголку из вены.
- Чу-чу-чу, не воюй! - Хаус, ухмыляясь, придержал его руку. - Ты что, и впрямь решил, что я тебя эвтаназировать собираюсь? А смотри-ка ты, как живенько задёргался - а Сабини говорил: апатия, полная неподвижность, безразличие…
- Ха-а-аус!!! - завопил Уилсон с возмущением, сообразив, что его развели. - Сволочь! И ведь нарочно сыграл на своём идиосинкратическом отношении к боли, чтобы я поверил!
- «Хя-а-аус», - передразнил Хаус, состроив рожу. - А корчить из себя умирающего от боли страстотерпца - нормально? Ну, всё, всё, не дёргайся уже - у меня всё под контролем, - проговорил он в следующий миг уже другим тоном, серьёзно и деловито, продолжая удерживать его руку. - Тебе, действительно, нужна перезагрузка, и морфий, действительно, может отключить дыхание. Но если это произойдёт, это произойдёт в больнице, в палате ОРИТ, я всё время буду здесь, с тобой, у меня полный арсенал реанимации, а ты подключен к монитору слежения. Если что-то пойдёт не так, я переведу тебя на управляемое дыхание, начну диализ. Тебе на самом деле нужно отдохнуть от боли, не то может сформироваться порочная импульсация, без чего ты прекрасно обойдёшься. Перестань дёргать иглу и рвать вену - я ещё ничего не подключал, кроме физраствора… А вот теперь подключил. Засыпай, не сопротивляйся. И не бойся: я тебя не упущу.
- Это ты боишься, - мстительно сказал Уилсон. - Боишься, что не сумеешь поставить мне диагноз. Облажаешься… - он почувствовал, как от морфия мягко закружилась голова, боль стала слабеть, накатывая и откатывая волнами - каждая следующая волна ласковее предыдущей.
- Не облажаюсь, - безапелляционно заверил Хаус. - Не с тобой. Просто доверься мне.
Боль уходила. Сознание - тоже. Ничего больше не говоря, Уилсон нашёл руку Хауса и сжал, но почти тотчас же его пальцы расслабленно соскользнули.
Сабини появился в седьмом часу - похоже, ему тоже не спалось сегодня. Хаус сидел на табурете, сгорбившись, хмуро, как сыч, зыркал исподлобья.
- Вы всё-таки дали морфий - на свой страх и риск, - оценил обстановку Сабини. - И как?
- Не знаю. Если проснётся, а не впадёт в кому, наверное, неплохо. За последние полчаса дыхание в норме.
- За последние полчаса? - с непередаваемой интонацией повторил Сабини, понижая голос, чтобы не потревожить спящего пациента.
- До этого дыхательная активность падала пару раз, - неохотно признался Хаус. - Я давал кислород под давлением и уменьшал скорость введения - всё выравнивалось.
- И давно вы тут так развлекаетесь?
Хаус посмотрел на часы:
- Два часа сорок семь минут, если быть точным.
- Даже не предполагал в вас этого, - покачал головой Сабини.
- Чего «этого»? - слегка ощетинился Хаус.
- Болевого шока не было, он даже не грозил, боль по шкале от одного до десяти чуть выше восьми, значит, она не являлась полноценным повреждающим фактором. И, значит, вы тут разыгрывали среди ночи монитор-манипулятор просто из жалости и сострадания к другу - других объяснений нет.
- Боль - это важно, - всё так же хмуро заметил Хаус. - Нервная деятельность регулирует большинство процессов в организме, и баланс эндорфинов и энкефалинов - одно из условий успешности этой регуляции. А боль вызывает резкий дисбаланс - ты должен бы это знать.
- Ну да. Когда есть почти стопроцентная опасность остановки дыхания, баланс эндорфинов и энкефалинов - основная проблема, - вздохнул Сабини.
Хаус тяжело вздохнул, как бы сетуя этим вздохом на то, что всё приходится разжёвывать.
- Когда я пришёл, он лежал неподвижно, лицо искажено, зрачки расширены. Полная «восьмёрка», ближе к «девятке». Но сестра сказала, что он ни разу не обращался. Думаешь, это хорошо? Уилсон нигде не стоик, и если не жалуется на боль, значит, просто уверен, что помощи не получит. Давай, Сабини, напряги остатки интеллекта: пациент ОРИТ испытывает мучительную боль, но не просит помощи, зная, что её не получит. Диагноз? Если учесть, что пациент не является вражеским лазутчиком, застуканным в постели начальника больницы с его несовершеннолетней дочерью?
- Клиническая депрессия? - неуверенно предложил Сабини.
- Субклиническая, - поправил Хаус. - Даже этого не знаешь: длительность меньше двух недель, нет соматизации, нет суицидальной склонности, нет нарушений суточного ритма сна и бодрствования.
- Я анестезиолог - не психиатр, - напомнил Сабини без нажима.
- Я тоже не психиатр. И даже не невролог. Но про формирование циклических токов и ноцицептивную импульсацию кое-что слышал. А ты?
Сабини не успел ответить - телефон Хауса в кармане его джинсов издал низкий зуммер и запел голосом бессмертного Луи про «Удивительный мир».
- Да, - сказал Хаус в трубку. - По-вашему, оно доброе? Значит, вы начинаете с вранья… Нет, у меня сейчас нет времени. Совсем. Даже на него. Особенно на него. Это что, богемная привычка, действовать через импресарио? Нет, я же сказал: у меня сейчас нет ни времени, ни желания… Почему? Потому что вы путаете свои приоритеты с моими, а они у нас разные, - он нажал «отбой» и повернулся к Сабини. - Мы отвлеклись. Кажется, речь шла о ноцицептивной импульсации... Эй! Ты что, внезапно впал в каталепсию?
- У меня две новости, - сказал каким-то странным механическим голосом Сабини. - Одна хорошая, другая - плохая. С какой начать?
- С плохой.
- Ага. Плохая новость: она геморрагическая.
- Кто?
- А вот это уже хорошая новость. Моча, - и поднял на уровень глаз мочеприёмник Уилсона.
- Итак, у нас новый симптом: макрогематурия. Какие будут соображения, господа сенат?
- Нужна цистоскопия, - предложил осторожный Тауб. - Возможно, мы найдём источник кровотечения ниже.
- Я бы предположил инфаркт почки, - вслух задумался Вуд, - но Чейз не увидел ни изменений цвета, ни проблемы с сосудами.
- Глубокий подкапсульный и не увидел бы.
- Мог быть тромбоз мелких ветвей, если тромбы стрельнули веером, - сказала Кэмерон. - Но то, что анурия сменилась гематурией прогностически благоприятно.
- Всё равно нужна цистоскопия. И урография. Анурия могла быть рефлекторной при обтурирующем мочеточник камне. И боль этим тоже объяснялась бы.
- А камень материализовался от тромбоза?
- Нет. Но мог сдвинуться из-за спазма.
- Нет у него камней. - сказала Марта. - Его же смотрели две недели назад на метастазирование.
- Камень мог не контрастировать.
- Тогда снова нужно сделать КТ малого таза тонкими срезами.
- И его яйца начнут светиться, как урановые месторождения, - добавил Хаус, с досадой доставая из тесного кармана и вырубая поющий об «удивительном мире» телефон. - Кэмерон, не знаешь, куда нужно обращаться с жалобой на домогательство?
- Боль была не от камня, потому что паралича камень бы не дал. И я удалил тромб, - сказал Чейз.
- Но боль ты не удалил.
- Боль могла быть вызвана и тем, и другим. Никто не запрещает иметь мочекаменную и тромбоз одновременно, - подала голос доктор Хедли.
- Тринадцать одержима идеей дуальности, - прокомментировал Хаус. - Иногда мне даже завидно.
- Если камень был причиной анурии, а теперь моча отходит, значит, препятствие самоустранилось, - предположил Вуд. - Например, камень из мочеточника провалился в пузырь. И если так, нужно просто подождать - гематурия исчезнет сама по себе.
- Хорошая тактика, - скептически одобрил Хаус. - Энергосберегающая. Одно только непонятно: для чего ты мед кончал - ждать можно было научиться и в начальной школе.
Телефон снова ожил - звонил Сабини.
- Вы просили сообщить, когда он проснётся, - лаконично напомнил анестезиолог-реаниматолог. - Он проснулся.
- Ладно, к моему возвращению составьте реестр всех дурацких идей, которые можно проверить неинвазивно, - велел Хаус команде. - И не забудьте про лекарственное взаимодействие. В конце концов, это - ведущая тема больницы.
Он ухватил прислоненную к краю стола трость и двинулся по коридору в сторону ОРИТ.
Уилсон просыпался долго и тяжело: туман в голове словно бы поредел, но не развеялся, открыть глаза не получалось, как после глубокого наркоза, его тошнило, и тупо и нудно ныла поясница. Но острая боль во время сна как будто притихла, и он боялся шевельнуться, чтобы снова не разбудить её.
- Открой глаза! - властно потребовал знакомый голос, и пришлось открыть. Хаус выглядел выходцем с того света: бледный до землистости и красноглазый, как ангорский кролик. «Это он из-за меня», - виновато подумал Уилсон, и этой вспышки виноватости хватило для волевого усилия - он окончательно пришёл в себя.
- Как ты? - спросил Хаус, и это было не дружеское участие, а сбор текущего катамнеза, поэтому он постарался ответить как можно объективнее и точнее:
- Боль стала гораздо меньше - чувствую её просто как сильную тянущую, как будто мышцу потянул - вдоль позвоночного столба и отдаёт в ноги. Ноги чувствую, но как онемевшие, не до конца, поясницу и ягодицы - хорошо, как обычно, ещё Сабини говорит, что я шевелил пальцами ног по команде - я не могу этого понять, от движений обратной связи нет.
- Тебе ещё нужно эрекцию проверить - может, запустить сюда голую Блавски?
Уилсон слабо улыбнулся, отрицательно шевельнул головой:
-Без эрекции жить можно.
- Но скучно.
- Без сна нельзя. Иди спать.
- Сначала выясним, что с тобой.
- Кажется, сошлись на тромбоэмболии?
- Ты нам спутал карты, когда начал писать кровью.
- А я начал писать кровью? - слегка удивился Уилсон.
Хаус молча показал мешок мочеприёмника. Моча стала светлее, но всё ещё несла значительную геморрагическую примесь.
- Ну… это же хорошо…
- Хорошо. Было бы, если бы моча была мочой, а не кровью.
- Я - онколог, больной раком, - сказал Уилсон - Я всегда первым делом думаю на опухоль. Посмотрите мне лоханки и мочевой пузырь.
- Хорошо.
- Пусть посмотрит кто-то из твоих, а ты иди спать.
- Нужно ещё посмотреть твою систему свёртывания.
- Две недели назад ты смотрел.
- Две недели назад ты не плевался тромбами.
- Тромбы висели на швах сосудов. У меня сбился ритм - они устроили фейерверк - один застрял в позвоночной артерии и отключил мне пол-туловища, другой мог вызвать некроз в лоханке или стенке пузыря. Анурия могла быть рефлекторной, а при возобновлении фильтрации, кровь из разъеденных некрозом сосудов стала смываться в приёмник.
- Ну, мыслишь ты, во всяком случае, трезво. Сделаем скопию и проверим свёртывание. И давай я сам посмотрю движения и мышечную силу. Попробуй согнуть ногу…
Ногу согнуть у Уилсона не получилось. То есть, не то, чтобы нога осталась совсем неподвижной, но контроля над мышцами у него не было. Попытки движений приводили к хаотичным сокращениям, как при хорее или напоминали бессистемные движения новорожденного младенца. Хаус нахмурился.
- Это не периферия, это - мозг. Ты сам-то чувствуешь, что творишь?
- С руками у меня всё в порядке, - ответил, подумав, Уилсон. - Проблемы только с движениями в ногах. Если это мозг, то, скорее всего верхняя часть передней центральной извилины. Тромб в бассейне передней мозговой артерии. Или это более сложная апраксия, и тогда больше данных за метастазирование.
-Мы тебя проверяли две недели назад. Метастаз так быстро до агрессивного размера не вырос бы.
- Если это не эмболия метастазом.
Хаус кивнул, соглашаясь.
- Тебя придётся опять запихивать в сканер и смотреть и мозг. и таз тонкими срезами. Лучевая нагрузка будет такая, что у тебя снова волосы повыпадают, так что если ты знаешь какой-то другой план, можешь не подписывать.
- Другой план: интраоперационно залезть мне в голову. Пусть уж лучше волосы повыпадают, - вздохнул Уилсон. - Но только ты снова заснёшь в пультовой, и тогда я точно превращусь в ядерный реактор, - он деланно закручинился, перевёл дыхание, собираясь с силами, и гаркнул на Хауса во всю силу лёгких, как старшина на новобранца: - Иди, сказал, спать!
И Хаус послушался.
Бич успел охрипнуть - только это мешало ему ругаться в голос. На съёмочной площадке с самого утра не ладилось абсолютно всё. Рубинштейн завалила уже десять дублей, безбожно переигрывая, декорации норовили обрушиться в самый неподходящий момент, Джесс чихнул в кадре, когда этого никак нельзя было делать, а на замечание огрызнулся с настоящей злостью, Леона снова тошнило, а главное, безбожно опаздывал Орли - душа и лидер съёмочной группы, по которому обычно можно было сверять часы.
Бич понимал, что все чувствуют разлитую в воздухе нервозность, артистизма это никому не добавляет, и его унылые умоляющие вопли: «ну, соберитесь же, ребята, соберитесь!» - глас вопиющего в пустыне.
- Перерыв полчаса, - наконец, обречённо сдался он. - Леон, ну, ты как, держишься?
- Мне нужен диализ, - Леон сплюнул себе под ноги вязкую слюну. - Если я его не получу ещё сутки, я начну загружаться. Тебе придётся меня отпустить в больницу.
- Сколько это займёт?
- Часов пять вместе с дорогой.
- Ещё пять часов простоя… - застонал Бич. - Ты, наверное, думаешь, что бюджет резиновый?
- Мои похороны тебе дороже обойдутся.
- Ничего подобного. Вставлю их в сюжет - ещё и заработаю. Леон…
- Ну?
- Ты всё темнишь, ходишь вокруг да около, а мне нужно знать.
- Что тебе нужно знать?
- Мне нужно знать, что мне делать с твоим персонажем. Джонсон - слишком существенная фигура, единственный друг Билдинга, я не могу просто объявить зрителю, что он переехал в другой штат и больше не появится.
- Почему не можешь? Орли отыграет и это. Или поссорь их. Например, пусть Джонсон почувствует к Билдингу сексуальное влечение и признается ему в этом. Это будет мелодраматично, скандально, живо, и это будет концом их отношений.
- Не думаю, - усмехнулся Бич. - Билдинг слишком рационален, чтобы из-за такой ерунды, как сексуальное влечение, рвать многолетние близкие отношения. И потом, Джонсон никогда не признается в нём - он человек такого склада и такого воспитания, для которого признать подобное - хуже смерти. Он скорее покончит с собой.
- Тогда пусть осознает это и покончит с собой, дроча на фотографию Билдинга, - жёстко потребовал Харт.
Бич насмешливо склонил голову к плечу:
- И тебе его не жалко?
Леон покачал головой.
-Я умираю, - сказал он спокойно и строго. - У меня уже совсем нет времени на жалость.
- О, вот он, наконец! - воскликнул кто-то на площадке - кажется, Джесс.
Прямо у лент заграждения, чуть не въехав на съёмочную площадку, затормозил серый «Бентли» Орли.
- Ты недопустимо опаздываешь, - кинулся к нему, размахивая сценарием, Бич. - Я, ей-богу, вычту это из твоей…
- Неважно, - перебил Орли. Он медленно выбрался из машины, аккуратно прикрыл за собой дверцу, повернулся и посмотрел Бичу в глаза:
- Я прикинул - мне как раз хватит всех сбережений, чтобы оплатить неустойку. Я ухожу из проекта. Или, если хочешь, выведи моего персонажа.
-Офонарел? - взвизгнул Бич, припомнив от неожиданности школьный сленг. - У тебя - центральный персонаж, главная роль! Как я его выведу? Куда выведу? Сериал называется «Карьера доктора Билдинга».
- Как хочешь. Куда хочешь. Это уже не мои проблемы - мне своих хватает.
- Да какая муха тебя укусила?
- Вот эта! - Орли вытянул указательный палец в сторону Харта, и все присутствующие, следуя указанию пальца, повернулись к нему.
- Завтра, - сказал Орли, теперь глядя прямо в глаза Леону, - мы летим в Нью-Джерси. Работой можешь больше не отговариваться - работы не будет. Я не буду сниматься, и даже если проект от этого не провалится совсем, кастинг займёт время, ты успеешь, по крайней мере, обследоваться.
- Орли, я тебя убью, - сказал Бич, хотя в его голосе кроме досады звучало, пожалуй, и одобрение.
Орли на мгновение бросил в его сторону короткий взгляд:
- Убивай, - и снова повернулся к Харту. - Все твои документы я уже взял, вещи собрал. Ночуешь у меня в номере. Если будет нужно, связанный.
- Мне нужен диализ, - сказал и ему Харт.
- Получишь. Перед самолётом.
- Мне нужен телефон, - сказал Бич. - Верёвка и мыло. И пока ещё никто никуда не улетел, давайте сделаем сцену разговора на балконе. По-моему, вы оба как раз в нужной кондиции.
- Надеешься меня уговорить? - остро спросил Орли, оборачиваясь к нему так резко, что полы плаща хлопнули.
- Не-а. Знаю, что бесполезно.
Хаус проснулся от ощущения, что кто-то легко и нежно целует его лицо, одновременно так же нежно вторгаясь тёплыми тонкими пальцами в куда более интимную зону. Это было бы чертовски приятно, но вот только он прекрасно помнил, что дома один, и пробуждение поэтому вышло острым и резким.
-Тьфу, чёрт! Откуда ты взялась?
Кадди убрала руку, тряхнула волосами, отбрасывая их назад, подперла подбородок ладонью:
- Ты будешь удивлён, но вошла через дверь. Через окно не сумела - метлу в починку сдала. Механик говорит, что-то с коробкой передач.
Она потянулась взъерошить ему волосы, и без того взъерошенные и примятые подушкой. Он не уклонился, хотя забыл уже, когда последний раз она так делала.
Её появление здесь и сейчас удивляло - последние полгода между ними вообще ничего не было, даже того лёгкого секса без обязательств, о котором они когда-то условились. Инициатором этого отдаления был Хаус, хотя его оценивающие, «раздевающие» взгляды, которые Кадди нет-нет, да и ловила на себе, красноречивее слов говорили о том, что в его глазах она всё ещё привлекательна и желанна. Никому, даже самому себе, он не смог бы внятно объяснить, почему избегает близости с той, которую с наибольшим правом мог бы назвать своей женщиной. Он чётко знал, что началось это у него после смерти Стейси, хотя причины понять до конца не мог. Он не чувствовал ни малейшей вины, ни малейшей обиды, но вернуться с Кадди к прежним отношениям не получалось, и он с удивлением находил, что по признаку нелепости и необъяснимости успешно зеркалит ситуацию между Уилсоном и Блавски, возникшую незадолго до их разрыва. Впрочем, с Кадди у него разрыва в полном смысле слова не было и не могло быть. Хаус не проводил эскалации отчуждения, но удерживал каждый квадратный дюйм пустого пространства, формирующегося между ними, от вторжений другой стороны. Он держал оборону не твёрдо - скорее, пластично, не говоря на «да», ни «нет», но, поднаторев в искусстве прятаться от начальства ещё в «ПП», с успехом применял на практике все свои навыки, избегая Кадди как в виде реального, так и в виде телефонного собеседника. Кадди было неуютно в предоставленной ей роли, но, наученная горьким опытом, она не пыталась форсировать события, вызывая Хауса на разговор или как-то иначе провоцируя открыть чувства. Она выжидала, надеясь «пересидеть» и переупрямить, и вот сейчас ей как будто бы представился шанс…
- Ты так мило спал, - улыбнулась она. - Я сидела - и любовалась, с трудом борясь с желанием поцеловать тебя, такого сладкого. Сдалась, как видишь.
- А под поцелуем ты имела в виду…?
- Поцелуй. Но, если хочешь, я пойду дальше, - и снова ласково интимно провела ладонью по низу его живота, поверх одежды, но этого хватало, чтобы сбивать ему дыхание. Хаус вполне мог её оттолкнуть - делать это он умел великолепно, пожалуй, не хуже, чем она сама. Но он чувствовал, что она готова к этому, и было уже не интересно. К тому же, он возбудился, и принимать решения хладнокровно сейчас, пожалуй, не мог. Оставалось понять, почему именно теперь - проявление это со стороны Кадди силы и уверенности в том, что он поддастся или слабости и мольбы, чтобы он поддался.
- Дурак откажется, - снисходительно буркнул он, расслабляясь, но тут же опомнился:
- Подожди. Сперва скажи, что в больнице.
- Хаус! - в голосе Кадди прозвучали укоризненные нотки. - Ну, если бы там случилось что-то важное, неужели я не сказала бы тебе сразу?
- Так они что, сделали визуализацию мочевых путей? Сканирование? Откуда кровь?
- Ещё пока ничего не сделали.
- Почему нет? - удивился, встревожился и слегка даже разозлился он. - Я же, кажется, ясно сказал, чтобы…
- Потому что Уилсон не подписывает согласие.
Вот те раз! Хаус слегка оторопел:
- Что за ерунда! Это же формальность. На сканирование вообще не нужно специальное согласие.
- При его лучевой нагрузке нужно. А на цистоскопию - тем более. Поэтому, формальность или нет, но без его подписи делать нельзя. Тем более, что раз он не подписывает, то, может, и сопротивляться станет.
- Ну, и почему же он не подписывает? Что говорит?
- Говорит, что ему лучше, что моча посветлела, что боль стала меньше, что он не экстренный и не собирается занимать чужую очередь на сканер и цистоскоп - там амбулаторные расписаны на два дня вперёд.
- Это - чернила. А Уилсон строит из себя кальмара. Мне нужна настоящая причина, а не то, что он за неё выдаёт.
Кадди посмотрела на него, как на умственно отсталого, пожала плечами:
- Это очевидно, Хаус. Он боится.
- О, чёрт! Опять этот проклятый кот в ящике! Когда-нибудь он усвоит, что животное не появляется и не исчезает оттого, что он открывает крышку! Он замяукает или завоняет - это неизбежно.
- Но не прямо сейчас… Хаус, это элементарно, но ты не понимаешь таких вещей, потому что ты устроен по-другому. Он не хочет не знать. Он хочет узнать, что всё хорошо. И боится узнать, что всё плохо.
- И всё-таки выбирает не знать?
Кадди тяжело обречённо вздохнула.
- Хаус… Он просто хочет, чтобы ты был рядом, когда ему будут делать исследование. Хочет, чтобы ты держал его за руку. Он всё подпишет, когда ты на него нажмёшь, и это будет выглядеть так, как будто он уступил под тяжестью твоих железных аргументов. Но на самом деле он просто ждёт, когда ты придёшь.
- Я там был. Я назначил исследования, и он сказал, что мои прекрасно обойдутся без меня. А теперь он им не даётся.
- Он соврал. Чтобы ты отдохнул. Ты такой странный тип, Хаус - тебе приходится объяснять элементарные вещи. Люди не всегда говорят то, что думают не только ради себя, но и ради других.
- В конечном итоге это тоже ради себя. Мы делаем добро тем, кто важен и интересен нам. Надеясь на взаимность, повышая своё реноме, иногда просто стараясь избежать геенны огненной. Смирись, Кадди: мы все - махровые эгоисты. Даже Уилсон. Особенно Уилсон.
- И поэтому ты так за него цепляешься? Он же тебе солнце застит - нет?
- Он - единственный, кто за всю мою жизнь ни разу не примерил мне чужую личину. Такого человека полезно иметь рядом. Кроме того, я слышал как-то глупейшее высказывание о том, что любят не за что-то, а вопреки чему-то. Именно поэтому ты притащилась сюда, а я до сих пор не выставил тебя за дверь.
Кадди усмехнулась:
- За дверь ты меня не выставил потому, что надеешься, что тебе кое-что обломится. И правильно делаешь - только, пожалуйста, пойдём сначала в душ - я тебя вымою. Ты, кажется, больше двух суток уже не мылся.
- Наполеон Бонапарт запрещал своей любовнице мыться за несколько дней перед близостью, чтобы не нарушать естественного запаха феромонов.
- Столько феромонов за раз я не вынесу, - засмеялась Кадди. - Вставай - не ленись, ты же не Западная Ведьма из страны Оз, чтобы бояться воды.
Лицо Хауса омрачилось, как всегда, когда ему приходилось напоминать о своём увечье без игры или комбинации:
- Сначала викодин, не то я не встану.
Её лицо тоже помрачнело:
- Ты опять на викодине? А Уилсон говорил, ты слез…
- Слез - залез. Это, как шведская стенка, - он скорчил рожу: - Да ладно, всего одну!
- Где он у тебя? - Кадди вытащила из кармана брошенных джинсов флакон с таблетками, вытряхнула одну на ладонь, поднесла к своему рту…
- Эй, ты что делаешь?
Она, смеясь, зажала таблетку зубами, наклонилась близко к его лицу, не разжимая зубов, сказала:
- А ну-ка, отними.
Хаусу это понравилось - сгладило напоминание о его инвалидности, превратив необходимость получить обезболивающее в элемент сексуальной прелюдии. Он проворно обхватил ладонью её затылок, притянул к себе. Отнимать, чтобы раскушенная таблетка раскрошилась, не стал - просто, действуя языком и губами со всей доступной фантазией, сделал так, что Кадди сама отдала после нескольких секунд сопротивления. Поцелуй с горьким привкусом викодина показался обоим, по крайней мере, оригинальным.
- А схвати так котлету, - предложил Хаус, проглатывая отвоёванную таблетку. - Не ел я столько же, сколько не мылся.
- Ха! Где я тебе возьму эту котлету - у вас с Уилсоном в холодильнике мышь удавилась. Извини, конечно, но целоваться через мышь я не буду.
- Ты здесь целый час - не могла сообразить заказать?
- Представь себе, сообразила. Доставка запаздывает. А ты по-прежнему не хочешь скоротать время в её ожидании?
- Ну, почему же… Я вполне мог бы… - он потянулся к ней. Но Кадди отстранилась, скомандовав безапелляционно:
- В душ!
В душевую кабину они забрались вместе, как когда-то в ванну, в свой первый день, несколько лет назад, и оба почувствовали саднящую боль этого воспоминания.
Кадди выдавила на ладонь прозрачную тотчас же растёкшуюся лужицей колбаску геля и ладонью же ласкающими движениями принялась намыливать вспенивающейся массой Хаусу плечи и грудь. Он замер, забыв во рту зубную щётку, неподвижно и покорно, прикрыв глаза, добирая свой отдых удовольствием от её прикосновений.
- Подавишься, - шепнула Кадди и щётку отобрала, тут же втолкнув на её место свой язык.
- Тоже любила в детстве есть пасту? - сказал он, когда поцелуй прервался.
- Что, и ты?
- Годам к трём бросил - перешёл на мел. Я быстро рос.
- С ума сойти, какие интересные вещи я о тебе узнаю! Запишу в книжечку.
- Хочешь собрать на меня… - он не смог договорить, потому что короткий невольный ахающий вдох взлетел и оборвался, падая уже длинным протяжным, несколько нарочитым стоном. Он всё ещё играл.
- Хочу, чтобы тебе было приятно, - шепнула она, постепенно распространяя ласки на совсем уж интимные части его тела.
- Смотри-ка, мы совпадаем в желаниях, - пробормотал он, млея. - Я тоже хочу, чтобы мне было приятно.
- Ты вообще можешь быть серьёзным? - слегка обиделась она.
- А зачем тебе это надо?
Не отвечая, она принялась мягкой губкой смывать с него пену, другой рукой не прекращая нежных прикосновений. Мало-помалу желание иронизировать и шутить окончательно покинуло его, дыхание сделалось чаще и глубже, он снова, уже тихо и невольно застонал и оперся рукой о стену, охваченный слабостью накатывающей истомы.
- Может, пойдём в кровать или хочешь посмотреть, как я поскользнусь и грохнусь к твоим ногам, когда ноги совсем ватными станут? - спросил он с придыханием, притягивая её ближе за талию.
- Сейчас, - она сдёрнула с крючка полотенце и закутала его плечи, действуя одной рукой - вторая была занята. Не расцепляя объятий и оставляя на полу мокрые следы, они переместились в гостиную и рухнули на диван, где Хаус, наконец, смог перехватить инициативу. Оба взведённые, изголодавшиеся по ласкам, они сплетались и расплетались, лаская друг-друга так, словно у каждого по восемь рук и не меньше трёх языков. Даже то, что пару раз забывшаяся Кадди сделала больно его ноге, не сбило Хауса с настроения, он только отомстил ей, присосавшись к горлу выше того места, где заканчивается ворот водолазки и оставив там отчётливую отметину.
И разрядился он первый - остро, сильно, не удержавшись от крика, как бывало с ним только давным-давно, ещё со Стейси. И тут же воспоминание о Стейси, как ушат холодной воды, смыло его эрекцию, и Кадди до конца он довёл, уже полуотключившись, просто на чувстве долга, потому что нужно быть совсем уже полной свиньёй, чтобы не удовлетворить женщину, подарившую такой шикарный оргазм.
- Ты сейчас не меня трахал, - укоризненно заметила Кадди, отдышавшись. - Не знаю, кого. Призрак своего прошлого, может быть.
- Письменные претензии принимаются по понедельникам с трёх до пяти, - огрызнулся он. - И то, если докажешь, что тебе было плохо.
- По-моему, плохо стало тебе, - задумчиво проговорила она. - Ты сложный, Хаус…
- Хочешь простого - в секс-шопе видел одного. От USB работает.
- Ходишь по секс-шопам? Смотрю, совсем твоё дело - дрянь… Может, возобновим наши вторники и четверги?
Он снова перестал шутить - нахмурил лоб.
- Не знаю.
- Значит, я права: тебе плохо…
- Нет. Просто я, действительно, не знаю. Мы по этим граблям уже плясали…
- «Танцы на граблях» - задумчиво сказала она. - Сгодилось бы для какого-нибудь альбома в стиле «Кантри». Надо предложить Орли. Знаешь… мы часто созваниваемся. У них сейчас там всё не слишком…
- Стоп! - резко перебил он. - Подожди. Он просил тебя. И это всё…?
Кадди со страхом увидела, как прозрачные голубые глаза наливаются свинцовостью предгрозового неба.
- Дурак! - отчаянно сказала она. - Я же люблю тебя! Дурак! Хаус, пожалуйста, пожалуйста, не закрывайся! Я же не из-за него! Я же…
Хаус встал и начал торопливо одеваться.
- Хаус… - уже безнадёжно окликнула она.
- Мне в больницу надо, - угрюмо сказал он. - Будешь уходить - захлопни дверь. И не сопри чего-нибудь, - и уже от двери, как парфянскую стрелу метнул:
- Деньги на столе.
С коротким злым «да пошёл ты!» - она швырнула в него диванную подушку, немного посидела, обессилено опустив руки, и заплакала.
Кое-что они всё-таки успели сделать - когда Хаус явился в ОРИТ, Тауб как раз ввёл цистоскоп и осматривал мочевой пузырь Уилсона изнутри. Процедура, мягко говоря, неприятная, и Уилсон мучился - и от вторжения цистоскопа, и от поддувания воздуха, и от беспомощного положения пациента, а Тауб медлил, потому что с источником кровотечения получалось мудрёно.
- Развлекаетесь? - спросил всё ещё раздражённый вероломством Кадди Хаус. - Как же так, без согласия - наверное, руки выламывал. Ты ему руки выламывал? - прямо спросил он Тауба, а потом напустился на Уилсона. - Ты чего дуришь? То «буду», это «не буду». Кадди сказала, ты ждёшь, когда я приду тебя за руку подержать. Держать уже?
- Не мешало бы, не то искушение велико. Та ситуация, когда не особо рад восстановлению чувствительности тазовых органов, - прокомментировал красный, как свёкла, Уилсон. - Долго ещё? По-моему, обычно эта процедура меньше времени занимает.
- Помолчите, больной, - с наигранным пафосом сказал маленький Тауб. - Дайте мне возможность тщательно обследовать вас.
Хаус тростью зацепил табурет, подтянул, сел.
- Ну, что там?
- Странно, - уже своим обычным тоном, разве что слегка озадаченным, проговорил Тауб. - Вся поверхность кровит - кровь сочится росой со стенок, как вода в пещере. А несколько часов назад, видимо, ещё хуже было, тут мелкие сгустки. Но конкретного источника я не вижу.
- Ладно, уринодиггер, выбирайся оттуда, пока пещерный медведь не напал. Давай-давай, всё равно ничего не увидишь.
Тауб вывел цистоскоп и сбросил его в лоток.
- Проблема не в кровотечении, а в крови, - сказал Хаус. - Анализы пришли?
- Тромбоциты в норме, анемия.
- Зачем мне тромбоциты? Ну, чего ты смотришь? Не догадался? - он обернулся к Уилсону. - А ты?
- Опять что-то не то с фармсхемой? - наугад предположил Уилсон наиболее вероятный вариант.
- Ты получал такролимус с преднизолоном, так?
Уилсон кивнул, глядя на Хауса так, словно тот вот-вот вытащит из шляпы живого кролика.
- Ты же знаешь, какие из побочных эффектов проявляются чаще всего?
- Гипертония и тромбоэмболия. И что? Случилось то, что должно было случиться - это я понимаю.
- Когда у тебя произошёл сбой ритма на фоне гипертонического криза, по кровяному руслу стрельнуло тромбами, которые вызвали микроинфаркты везде, куда дотянулись.
- Допустим, - осторожно сказал Уилсон.
- А ткани ишемизированных участков выделяют…
- Биологически активные вещества?
- Ключевое слово «активные», - кивнул Хаус. - Они запускают синдром внутрисосудистого свёртывания, в результате которого наступает истощение как гемостатических, так и тромболитических систем. Что-то об этом вы оба, конечно, слышали, но не придавали значения, ибо не всякий инфаркт сердца или мозга заставляет плеваться кровью. Как правило - в большинстве случаев - когда эти ребята перестают приносить пользу и начинают безумствовать, выделительные системы организма инактивируют их и выводят из бара за дверь. В твоём случае тоже так и было бы, если бы спазм почечных артерий не перекрыл тебе систему сброса канализационных вод. В течение почти суток твои биологически активные вещества сидели в баре и упивались до свинского состояния, пока двери были заблокированы. А поскольку тромбоэмболия у тебя была, как мы уже договорились, множественная, то мы и получили классический синдром истощения кровесвёртывания, приправленный, к тому же, острым посттравматическим токсикозом. Так что источника кровотечения у нас нет, потому что кровит всё. То же самое происходит в желудке и в кишечнике, на слизистых рта и носа и даже, наверное, в глазах и ушах.
Тауб скептически покачал головой:
- Странно. Мы не видим кровотечения из глаз, ушей и всего, о чём вы тут наговорили. Почему?
- Не видим, потому что не смотрим специально. Мочевой пузырь попал под раздачу, когда тромб засел там, откуда его вытащил Чейз. Рефлекторный спазм, потом парез - и из зияющих капилляров закровило. Все остальные слизистые ведут себя сдержаннее. Но если бы не парез кишечника из-за того же тромбоза в поясничном отделе, мы, пожалуй, ещё и мелену бы увидели. А, впрочем, может, и увидим. Принеси-ка отоназоскоп, - велел он Таубу.
- В отоназоскоп мелены не разглядишь, - ровным голосом сказал Тауб. - Нужно зайти с другого конца.
- Ладно, - фыркнул Хаус. - Я оценил твой тонкий юмор. Тащи давай!
- Может быть, ты и прав, - задумчиво проговорил Уилсон, когда Тауб ушёл за инструментом - Потому что у меня такое ощущение, как будто слизистая носоглотки тоже всё время кровоточит. Ну, как кровоточит… течь - не течёт. Я только всё время как будто чувствую привкус крови во рту. Сначала думал, из-за того, что губу прокусил, долго кровила, потом… - он осёкся под взглядом Хауса.
Хаус, нахмурившись, пристально смотрел на него, затем медленно проговорил:
- Ну, ладно, обычные пациенты, но ты-то почему молчал, врач? На посту даже записи нет.
Уилсон поморщился:
- Да просто не хотелось новых плясок с бубнами. Тебя бы вызвали… Это же не профузное кровотечение, чтобы бить тревогу. Успеется…
- Не хотел, чтобы меня вызвали? - голос Хауса изменился. - Ты идиот. Тебе нужно сделать сканирование, потому что у тебя в мозгу - то же самое.
- Было бы ухудшение, - возразил Уилсон. - А мне лучше.
- Лучше, потому что Чейз убрал тромб. Твоему спинному мозгу лучше, а головному…
- А насчёт головного вообще пока только твои догадки.
- И поэтому тебе нужно сделать сканирование.
- Делай, - спокойно согласился Уилсон.
- А Кадди сказала, что ты отказался.
- А ты - делай, - улыбнулся Уилсон.
- Так что, ты, действительно, просто хотел, чтобы я тебя за руку подержал?
Уилсон улыбнулся ещё шире. После того, как боль оставила его, он как будто успокоился и перестал заморочиваться тем, что ноги его не слушаются и при попытке подвигать ими начинают выписывать хореичные кренделя. Хауса это не радовало - он усматривал в благодушии обычно тревожного и пессимистичного Уилсона элементы лобной психики, и его желание заглянуть приятелю под свод черепа росло.
Вернулся с отоназоскопом и набором для взятия крови Тауб.
- Чего хочешь? - подозрительно спросил Хаус, указывая на пробирки.
- Проверить вашу теорию - взять кровь на факторы свёртывания.
- Ладно. Голову запрокинь, - велел Хаус Уилсону, нацеливая назоскоп. - Да, слизистая разрыхлена и кровоточит. Ты ел что-нибудь за последние сутки?
Уилсон покачал головой:
- Пытался. Меня затошнило.
- Вот поэтому мы и не видим кровавой рвоты - кровотечение слабое, а соляная кислота там плещется в одиночестве и коагулирует всё, что под руку подвернётся. И не ешь пока. Мы тебя внутривенно накормим-напоим. Если во всём остальном я прав, проблема со свёртыванием уйдёт сама собой, как только почки окончательно очистят кровь. А вот мозг может и не восстановиться. Так что поделись с Таубом последней каплей крови - и поехали на сканирование прямо сейчас - я хочу знать, что там происходит.
Его подмывало снова заказать сканирование всего тела, чтобы уж точно убедиться в отсутствии «подводных камней», но он посмотрел на лучевую нагрузку Уилсона, указанную красным на первом листе карты - и передумал. Задал теменную долю мозга тонкими срезами. И почти сразу увидел то, что искал - очаг помутнения с неровным, словно размытым краем. Он не был большим, но локализация указывала на прямую связь с проблемой Уилсона - моторная зона передней центральной извилины в её верхней части. Если бы сразу подумали!
- У меня две новости: хорошая и плохая, - сказал Хаус в микрофон. - С какой начать?
- С хорошей, - искажённый переговорным устройством голос Уилсона казался глухим и металлическим.
Уилсон - в отличие от Хауса - предпочитал неприятности на десерт.
- Это не метастаз, - послушно начал с хорошей новости Хаус. - И я вообще не вижу у тебя в голове никаких признаков метастазирования. Если ты страдаешь канцерофобией, как и полагается всякому уважающему себя онкологу со злокачественной тимомой в анамнезе, то худшего пока не случилось: повторить своё надоевшее всем умирание на бис на этот раз тебе не удалось. А плохая новость в том, что я вижу очаг расплавления мозгового вещества. Тромбоэмболия вызвала разрыв капилляров и локальное кровотечение, о котором мы даже не подумали, отвлечённые бякой у тебя в пояснице. Так что вынужден тебя разочаровать: чуда не будет. Будет долгая и нудная реабилитация.
- Хорошо, - откликнулся Уилсон.
- Хорошо? - в голосе Хауса прорезалось изумление.
- Только забери меня домой и придумай средство передвижения.
- Возьму кресло в стационарном, - откликнулся Хаус не слишком уверенно - выписываться Уилсону было рановато. С другой стороны, привычная спальня лучше больничной казёнщины, а случись чего, до ОРИТ всего один пролёт и пол-этажа.
- А ступени? - не успокоился Уилсон. - Как я буду на работу ездить?
- А ты собираешься на работу ездить? - изумление Хауса сделалось ещё заметнее.
- Ты, если закончил, достань меня отсюда, - кротко попросил Уилсон.
Он нажал кнопку выдвигающую платформу и вышел из пультовой. Уилсон приподнялся на локтях.
- Геморрагический инсульт, - сказал он, когда Хаус приблизился, - даже локальный, требует не одного дня реабилитации - ты сам знаешь. Конечно, это твоя больница, и тебе решать, но для административной работы стоять на ногах необязательно. Я мог бы и дальше исполнять свои обязанности, пусть сидя в инвалидном кресле, потому что альтернатива - жить у телевизора, переваливая стремительно жиреющее тело с кресла на диван. Я не думаю, что это - то, на что ты хотел бы меня обречь.
- Тебе слишком рано, - возразил Хаус. - Может повториться тромбоэмболия, ещё свёртывание не восстановилось.
- Тромбоэмболия может у меня повториться в любую минуту - не сейчас, так через день, неделю, месяц или год. Свёртывание восстановится, если не повторится тромбоэмболия или рухнет, если повторится. Хаус…
Когда он произносил его фамилию таким тоном, Хаус чувствовал себя как пнутый под ложечку - ни вздохнуть, ни выпрямиться нет никакой возможности.
- Мы с тобой оба знаем, - проговорил Уилсон, хмуря свои густые брови, не сердито, а сосредоточенно, - что мне уже несколько лет на кладбище держат бронь. Я туда не спешу, но я отдаю себе отчёт. И мне остаётся или жить полной жизнью - настолько, насколько потяну, или… или сдаться и признать, что я израсходовал свой потенциал. Я не буду номинальным монархом, я буду стараться работать, как здоровый и крепкий карьерист, и я справлюсь - я так думаю, но если твои опасения мешают тебе жить, если ты боишься за клинику и не доверяешь инвалиду, я не буду настаивать. Это твоя больница. Ты не обязан держать в штате человека с ограниченными возможностями.
- Хаус мысленно произвёл смотр своему «штату» и не удержался от саркастической ухмылки. Пожалуй, безоговорочно здоровыми были только Трэверс, Куки, Тауб, Колерник, Вуд и Кэмерон. Возможно, впрочем, ещё и средний персонал мог похвастаться отменным здоровьем - по крайней мере, судя по Ней.
- Издеваешься? - понимающе спросил он, незаметно для себя трансформируя ухмылку в улыбку.
Уилсон ответно улыбнулся:
- Чуть-чуть. Ты знаешь, я подвержен госпитализму, у меня так мозги устроены. Принеси мне нормальную одежду, найди кресло, найди ходунки, чтобы я мог пользоваться лифтом или эскалатором. Я буду восстанавливаться не в больничной палате, ладно?
- Эскалатором ты и без ходунков не можешь, - проворчал Хаус, почти капитулируя. - Ладно, через пару дней посмотрим... Если кровить перестанешь, конечно.
У него, действительно, не получалось пользоваться эскалатором, а лестницей - и подавно. Лифтом мог, но лифт не ходил в жилую зону, однако Чейз доталкивал его в кресле до эскалатора, заводил переднее колесо и сам ловко вскакивал на нижнюю ступеньку, а на верхней платформе сталкивал на неподвижный пол, освоив этот трюк до виртуозности. Хаус не мог - Хаусу мешала трость, он мог споткнуться. Потом Чейз говорил: «пока» и, быстро перебирая ногами, сбегал против движения, даже не утруждая себя переходом через лестничную площадку. Вниз было сложнее - приходилось практически удерживать кресло на весу, но Чейз и с этим справлялся, называя себя «личный водитель главного».
С остальным он научился управляться сам.
Кресло подарила Кадди - «в счёт твоей медстраховки» - лёгкое, мобильное, с элементарным управлением, не застревающее ни в дверях, ни на порожках. Хаус говорил, что завидует, и одалживал покататься.
Примерно через неделю после его выписки у них с Хаусом установился чёткий распорядок. В семь он просыпался, перебирался в кресло - сам, Хаус научил, как стопорить колёса, чтобы кресло не откатывалось и как опираться на ручки, не рискуя упасть - сам он освоил эту технику в первые дни после своего инфаркта - и ехал в ванную, где мог даже некоторое время стоять, если сосредоточивал внимание на том, чтобы ноги оставались неподвижными. Малейшее движение становилось неверным, размашистым, и он летел на пол, дёргаясь, как паяц на верёвочках. Хорошо ещё, что руки служили ему верой и правдой, не то он разбился бы. Но за эти мгновения на ногах он благодарил бога - Хаус был нужен ему всё-таки не посекундно, он мог сам пользоваться туалетом, придерживаясь за поручни. С ванной было хуже - тут без Хауса ничего не получалось. Потом он готовил завтрак, пока Хаус занимался собой и своим туалетом - готовил с удовольствием и без затруднений. Они завтракали, Хаус сбрасывал вызов Чейзу на пейджер, помогал Уилсону одеться, и они отправлялись в больницу.
В больнице для Уилсона ничего не изменилось кроме поля зрения - его глаза просто были теперь расположены ниже. Но он так же вёл конференции, делал обходы - «теперь это правильнее называть объезды», - говорил Хаус, общался со страховщиками, спонсорами, и подчинённые старались не обращать внимания на то, что ноги главврача могли начать дрыгаться, чуть не роняя его с кресла, в самый неподходящий момент. Гемибализм и нарушение чувствительности сохранялись. Он тоже старался не обращать на это внимания, хотя размашистые непроизвольные движения смущали его. «Тебе опасно сексом заниматься, - сказал Хаус. - В самый ответственный момент, сам того не желая раз - и упрыгаешь». Он захохотал в ответ, но потом, когда остался один, достал из заначки и проглотил две таблетки виванса и долго сидел, запрокинув голову и закрыв глаза, неподвижно, как каменный.
И ещё его стала избегать Тринадцатая.
Кроме всего прочего, с некоторых пор у Уилсона появилась некая паранойя по отношению к Хаусу - сам Хаус это заметил не сразу, а заметив, отчего-то неоправданно сильно расстроился.
Уилсон и прежде-то всегда беспокоился о нём, зная по опыту, что чувство меры и безопасности с гениальностью его друга зачастую сочетаются плохо, но с тех пор, как его возможности к передвижению сделались ограничены, это привычное беспокойство приобрело у него болезненный оттенок навязчивого страха. Он нервничал, теряя Хауса из поля зрения даже ненадолго - например, отпуская его из дома за покупками, беспокоился, если Хаус задерживался почему-либо в клинике, хотя при этом они даже продолжали находиться в одном здании, изводил себя, если Хаус вдруг отправлялся куда-нибудь на мотоцикле, а видимость и дорожное покрытие не были идеальны.
Он стыдился этой своей фобии, старательно скрывал её, но полностью спрятать не мог, и Хаус, наконец, не выдержал:
- Послушай, что происходит? - хмуро спросил он, - Что с тобой? Ты следишь за мной, как гиперопекающая мамаша за умственно отсталым подростком с синдромом дефицита внимания. Или это синдром Мальчика-с-Пальчик: «я боюсь, что ты бросишь меня в лесу»?
- Я не знаю, - честно сказал Уилсон. - Что-то нервное. Лезут в голову всякие ужасы - и ничего не могу с ними поделать. Может быть, это из-за того, что я теперь совсем инвалидом стал, но, пожалуйста, если тебе не трудно, предупреждай, если задерживаешься где-нибудь вне дома.
- Ага, сейчас! - фыркнул Хаус, - Вот уж чего мне, точно, не хватало, так это твоего тотального контроля.
Однако, с тех пор он ни разу не забыл сказать Уилсону, куда, зачем и на сколько времени уходит. Правда, при этом в половине случаев врал и недоговаривал, но совсем проигнорировать просьбу Уилсона даже не попытался. Кое-что он при этом, впрочем, выиграл: теперь ужин к его приходу заботами Уилсона становился как раз нужной температуры.
Всю их готовку Уилсон добровольно взял на себя и справлялся с ней вполне успешно. Он и всегда любил готовить, притом довольно сложные блюда, с соусами, приправами и различными хитрыми секретами приготовления. Они разделили работу по дому: Уилсон готовил и совершал покупки через интернет, Хаус загружал продуктами из супермаркета холодильник и отвозил бельё в прачечную, над чем Уилсон не уставал от души веселиться, он же и делал уборку, когда требовалась дополнительная, а так-то к ним раз в неделю приходила пожилая негритянка из агентства с полотёром, щётками и маленьким ведёрком какой-то особенной едкой пасты, оттирающей даже самую злопакостную грязь с любых поверхностей. Уилсон не скупился на чаевые, и после ухода мисс Коламбус - так её звали - квартира сияла чистотой.
Распорядок их дня тоже мало изменился. Вставать теперь приходилось чуть раньше, потому что туалет Уилсона занимал больше времени, чем прежде, но с восьми до пяти, как и прежде, они работали в больнице, разве что Уилсон теперь сильнее уставал к концу дня и никогда не оставался на ночь. Они по-прежнему обедали вдвоём в больничном кафетерии, с удовольствием сплетничая и споря. Вечером они, как правило, смотрели телевизор, молча или переговариваясь, потом ложились спать, и внешне вся их жизнь выглядела размеренной и добропорядочной. Вот только Хаус, никогда не любивший лишний раз выходить из-за ноги, всё чаще находил себе какие-то занятия, непременно требующие его присутствия вне дома, и Уилсон всё чаще оставался по вечерам один.
- Где ты ходишь? - тоскливо спрашивал он, когда Хаус всё-таки возвращался, принося на волосах запах улицы, а в дыхании нередко тонкую нотку алкоголя. И Хаус объяснял - даже рассказывал в подробностях об очередной встрече с представителем фармкомпании или несложной, но доходной консультации, внезапно свалившейся на него стараниями Кадди, а то и о свидании с самой Кадди «на территории противника», потому что «оно тебе надо?».
- Давай пригласим к нам кого-нибудь? - предложил как-то Уилсон. - Устроим вечеринку, а?
- Давай, - легко согласился Хаус. Слишком легко.
- Да нет, лучше не надо, - тут же угас Уилсон и направил кресло в свою спальню.
Хаус пошёл следом и остановился в дверях, теребя трость.
- Ты не умираешь, - сказал он. - С гиперкинезом можно жить.
- Я знаю, - он помолчал и, словно решившись, добавил уже резко, жёстко, идя на скандал. - Но не ты. Для тебя я уже… не жилец, да?
Хаус приоткрыл рот от удивления, в глазах его появилась сильная растерянность, постепенно трансформирующаяся в догадку.
- Уилсон, я просто… - начал он.
- Ты просто сволочь, - перебил Уилсон - он так и сидел к нему спиной и не поворачивался. - Нежная, ранимая сволочь, которая не может смотреть на мои кукольные танцы на резиночках, бросает меня одного и бежит. Знаешь, что мне недолго осталось, знаешь, что лучше не будет, и торопишься выкинуть меня из своей жизни, опережая события. Ну, так иди до конца - сдай меня в богадельню - кого ты стесняешься? Тебе же всегда было плевать на то, что о тебе думают - наплюй и сейчас, сделай, как тебе удобно, чем строить из себя бродячего кота и бояться идти домой после работы.
По мере того, как он говорил, Хаус всё больше мрачнел, но, в то же время, в выражении его глаз проступали, как чернила сквозь промокашку, непривычные для его лица сострадательность и жалость.
- Не истери, - негромко попросил он, вешая трость на притолоку двери, делая ту пару шагов, которая их отделяла друг от друга и кладя ладони Уилсону на плечи. Этого оказалось достаточно, чтобы из Уилсона разом вышел пар, он ссутулился в кресле и опустил голову. Пальцы Хауса принялись разминать ему мышцы - жёстко и больно, но ему почему-то такая боль всегда была приятна до наслаждения. И сейчас не выдержал - как ни был взвинчен, обижен и разозлён, уже через несколько мгновений тихо и сладострастно замычал, выгибаясь.
- Не приписывай мне свои страхи, - проговорил Хаус, размеренно, поймав ритм, продолжая массаж. - Ты стесняешься своего гемибализма - так, что это заметно со стороны. И все вокруг тебя вынуждены отворачиваться, как Тринадцатая, делать вид, что ничего не происходит, как Кэмерон, или нелепо и неловко шутить, как Чейз. Представляю себе, как это может доставать. Вот я и повёлся - решил, что тебе, может быть, будет в чём-то лучше, легче одному. Не знал, что ты… ну, что тебе одиноко по вечерам без меня. Обычное заблуждение - судить по себе. Не подумал, как это, на самом деле, глупо: ты же - не я.
Смысл его слов дошёл до Уилсона не сразу, но когда дошёл, он растерянно заморгал, на мгновение даже перестав чувствовать руки Хауса на своих плечах, и запрокинул голову, стараясь увидеть его глаза:
- Я тебя правильно понял? Ты стал где-то болтаться по вечерам, чтобы не смущать меня своим присутствием? Потому что на моём месте сам хотел бы оставаться один?
Хаус растерянно кивнул.
- Прости меня, - проговорил Уилсон и, помолчав, со вздохом покачал головой. - Странно...
- Что тебе странно?
- Я только сейчас подумал: я ведь стараюсь видеть в людях их лучшую сторону, находить во всех силы света. Ты - мой друг, ближе тебя у меня нет никого. Почему о тебе я всегда могу думать только худшее - хуже, чем есть? Почему я тебя подозреваю там, где других подозревать мне бы в голову не пришло? Это что, проявление той самой дряни моей натуры, о которой мне говорил Триттер?
Хаус хмыкнул, но в голосе Уилсона чувствовалась необыкновенная серьёзность, а присутствовать при рождении очередного комплекса неполноценности Хаусу не хотелось.
- Это проявление боязни разочароваться, - сказал он, подумав, что надо сказать именно так. И только сказав, сообразил, что, пожалуй, ведь так и есть: тревожный мнительный Уилсон с наполовину пустым стаканом предпочитает заниженные ожидания - тем более, в том, что ему, действительно, важно. - Ты подсознательно нуждаешься в том, чтобы я всегда оказывался лучше, а не хуже. Это твой допинг, потому что ты полагаешься на меня. Особенно теперь. А то, что ты завёл волынку про богадельню, как раз свидетельствует о том, как тебе, на самом деле, страшно и неуютно. Но ты рано впал в панику - последствия инсульта, возможно, обратимы, особенно если ты перестанешь себя оплакивать и вплотную займёшься лечебной физкультурой и физиотерапией.
- Хаус… - Уилсон обречённо вздохнул. - Для гениального врача ты поразительно рассеянный и туповатый тип. Мне нельзя делать физиотерапию. И самое смешное, что ты это знаешь лучше моего.
- Лечебную физкультуру можно, - чуть смутившись, оставил последнее слово за собой Хаус.
Звонок Орли, на который он всё-таки ответил, был десятой или одиннадцатой попыткой.
- Нам нужно встретиться, - голос Орли звучал глухо.
- Нет, не нужно, - сказал он, тоже понижая голос, потому что Уилсон в соседней комнате приглушил телевизор.
- Я лечу в Нью-Йорк. Я хочу проконсультироваться с вами по поводу Леона.
- И как из этого следует, что я хочу проконсультировать вас по поводу Леона?
Несколько мгновений Орли просто влажно и неровно дышал в трубку.
- Хаус, чем я вас обидел?
- Вы? Меня? Ничем.
- Почему вы мне отказываете? Вы же знаете, как для меня важен Леон.
- При чём здесь вы? Леон Харт - взрослый и дееспособный мужчина. С какой стати я должен вести переговоры с вами, а не с ним?
- Я просто… пока не могу уговорить его обратиться к вам. Но я уговорю.
- Не надо. Никакой проблемы нет, Орли. Харт не хочет лечиться, я не хочу его лечить. У нас с ним полная гармония, какого чёрта вы-то лезете не в своё дело?
- Я ему не чужой, мне небезразлично, будет он жить или умрёт. Хаус! Хаус я считаю вас своим другом!
- Да? - хмыкнул он. - С какой стати? Только из тех соображений, что мы с вами по очереди трахаем одну и ту же вагину? Никакие мы не друзья, мы - совагинники.
- Господи! Вы ревнуете Лизу ко мне - в этом всё дело?
Хаус фыркнул в трубку.
- Что смешного я сказал?
- Шлюх не ревнуют. Само собой подразумевается, что там бывают и другие.
Несколько мгновений Орли молчал, потом проговорил осуждающе:
- От встречи к встрече успеваю забыть, какой вы циник…
- Вспомнили теперь? Всего хорошего.
- Нет! Не бросайте трубку! - крикнул испуганно Орли. - Пожалуйста, пожалуйста, Хаус!
- Я просто подумал, что вы уже всё сказали.
- Пожалуйста, встретьтесь со мной! Я вас умоляю! Хаус, если бы Джеймс Уилсон вот так умирал у вас на глазах, а человек, который может его спасти, не хотел бы с вами даже разговаривать, что бы вы сделали?
- Не знаю, - подумав, честно сказал Хаус. - Что-нибудь придумал бы.
- Не вынуждайте меня придумывать - я ни перед чем не остановлюсь.
- Гм… угрозы? Забавно…
- Это не угрозы. Я даю вам выбор. Я не шучу, Хаус. Я доведён до отчаяния.
- Вы оттачиваете на мне какую-то свою очередную роль, - сказал Хаус. - У вас, актёров, даже нет своих слов…
- У нас есть свои чувства, - возразил Орли. - Вам ни один чёрт, какими словами мы выражаем их? Пожалуйста, Хаус, пожалуйста, встретьтесь со мной!
- Забавно, как вы меняете тактику: мольбы, угрозы, здравый смысл и бессмыслица - всё вместе. Видать, вас и впрямь крепко прихватило… Когда ваш рейс?
После разговора с Орли в аэропорту Хаус понял, что ему не избежать сегодня и ещё одного разговора - с Уилсоном, дома. Быстро темнело, он выжимал из мотоцикла всё, что можно было выжимать, не претендуя на роль камикадзе - самоубийцы, но за светом всё равно не успевал. И уже предвидел, с каким лицом Уилсон будет его ждать. Тут был и ещё дополнительный травмирующий фактор: мотоцикл. Так или иначе, но с тех пор, как его физические возможности сделались ограниченны, Уилсон стал просто чертовски ревновать мотоцикл и Хауса друг к другу.
Сразу от двери его чуть не сбил с ног аромат жареного мяса с какими-то диковинными приправами, а ещё корицы, ванили, рома и шоколада. Рот сразу наполнился слюной, а душа беспокойством: Уилсон, действительно, любил готовить, но чем поганее было у него на душе, тем с большей страстью он предавался кулинарному искусству, и, судя по мешающимся запахам, сегодняшний вечер поверг его просто в депрессивный коллапс.
Увидев в низкой вазе на столе свежеиспечённые вафли, а на блюдце - булочки с корицей и яблоками, Хаус только утвердился в этой мысли. Сам Уилсон священнодействовал у плиты, сбивая венчиком что-то густое кремового цвета и остро пахнущее уксусом. Его щиколотки были прихвачены к креслу ремнями - ноу-хау Хауса, который заявил на днях в своей неполиткорректной манере: «Надоело подходить к тебе, как к брыкливой лошади, рискуя за здорово живёшь схлопотать по яйцам».
- Передай мне майоран, пожалуйста, - не оборачиваясь, попросил Уилсон. - На островке справа от тебя.
Хаус передал и выжидательно замер. Во-первых, ну, не убегать же, а во-вторых, слюна так и прибывала - он с утра не ел.
- Сейчас будет готово, - пообещал Уилсон, видимо, даже спиной почувствовав его голодный взгляд. У него был ровный, спокойный голос.
- Ты в порядке? - не удержался Хаус.
Уилсон поставил свой микст на край плиты и крутанулся вместе с креслом так, что волосы растрепались.
- Почему не сказал, что встречаешься с Орли?
- Потому что не хотел, чтобы ты об этом знал, - абсолютно правдиво, логично и бессмысленно ответил Хаус.
- Он… за Харта просил? Значит, всё-таки всё плохо?
Хаус склонил голову к плечу:
- Ты же не сам догадался? Кадди?
- Исключаешь мои способности к самостоятельным логическим выводам? - улыбнулся Уилсон и тут же небольно шлёпнул Хауса по руке. - Подожди, не перебивай аппетит.
- Такой фигнёй его не перебить, - проворчал Хаус, но, тем не менее, послушно положил прихваченную вафельку обратно в вазу.
- Так почему ты не хотел, чтобы я об этом знал?
- Потому что… ну, потому что на твоём месте я бы никак не хотел сейчас принять Харта на лечение.
- Ты на своём месте этого не хочешь, - поправил Уилсон. - И снова наступаешь на те же грабли - судишь обо мне по себе.
- А ты что, хочешь, чтобы Харт к нам поступил? - подозрительно спросил Хаус. - Хочешь делать обход в его палате на этом драндулете, лягаясь, как мустанг с колючкой под хвостом? Хочешь объяснить ему, как дошёл до жизни такой? Хочешь послушать, что он тебе на это скажет? Или, может быть, хочешь послушать, что тебе скажет на это Орли?
Уилсон сжал губы, его лицо приняло хорошо знакомое Хаусу упрямое выражение.
- Ну… и что ты ему сказал?
- Я сказал, что не хочу его лечить.
- Дай мне телефон! - потребовал Уилсон, протягивая руку таким уверенным жестом, словно телефон был просто обязан материализоваться в его руке немедленно.
- Забыл в других штанах, - нахально ответил Хаус, демонстративно убирая телефон в задний карман.
- Сядешь на него и расколешь. И ещё задницу осколками поранишь, - злорадно предрёк Уилсон. - Могу и за своим в комнату сгонять.
- Стоп! - сказал Хаус, и Уилсон уже взявшийся за колесо - дома он джойстиком не пользовался - замер. - Ты всегда раньше держал телефон при себе, хотя мог добраться до него в одну секунду. А сейчас, когда тебе это стало гораздо дольше, ты оставляешь телефон в другой комнате. Почему?
- Нипочему. Это только ты склонен анализировать всё на свете - я как-то не задумывался. Руки ты помыл? Садись. Тебе морковку класть?
Он довольно ловко управлялся не только с обязанностями повара, но и с обязанностями официанта. Лёгкое кресло крутилось и без труда проходило даже в узкий проход между островком и мойкой, и управлялся с ним седок не хуже, чем со своим любимым байком.
Хаус вдохнул пар, поднимающийся от своей тарелки и почти смирился с депрессивными закидонами Уилсона - ради такого мяса нытьё можно было и потерпеть. Но просто промолчать было бы слишком не по его, и он продолжил вслух, нанизывая на вилку первый аппетитный кусочек:
- Ты - главный врач не особо маленькой клиники, ты можешь понадобиться каждую минуту, и было бы куда разумнее держать телефон под рукой, но ты предпочитаешь бросить его в другой комнате. Потому что больше не хочешь отвечать на бесконечные звонки или…
- Или, - буркнул Уилсон. - Посмотри на своём телефоне: сколько у тебя сегодня было звонков по работе?
- Не помню, я их удаляю сразу. Семь или восемь…
- А у меня - один. Чейз спросил, где ты… Хаус, я - не главный врач. Был им, пока мог ходить. Я старался, и у меня получалось. А сейчас мы просто играем в игру. И держать под рукой телефон ради игры… зачем?
- Ты этим расстроен? - нахмурился Хаус. - Постой, да ты этим всерьёз расстроен… Послушай, тебя просто стараются особо не грузить, потому что тебе тяжело. Ну, из-за твоего здоровья, я имею в виду. Ничего такого…
Уилсон кивнул, подцепил кусочек мяса, но до рта не донёс - положил вилку. Его пальцы беспокойно подрагивали.
- Ты согласился принять Харта в конце концов? Да или нет?
- Да, - буркнул Хаус и принялся жевать мясо, как кусок полиэтилена.
- А меня ты спросил?
- Я - владелец клиники, - ненавязчиво напомнил Хаус.
- Я - главный врач.
- Тогда почему не орёшь на меня за самоуправство?
Уилсон снова взялся за вилку, посмотрел на Хауса исподлобья и вилкой прямо с нанизанным на неё мясом указал ему в грудь:
- Ещё раз посамоуправствуешь в обход меня, переведу из завов в рядовые сотрудники и назначу на твоё место Марту. А пока - на неделю в амбулаторию.
- Уи, мон женераль! - буркнул Хаус и принялся за мясо, снова волшебным образом обретшее вкус.
Остаток вечера прошёл неожиданно хорошо. Подобревший от сытости Хаус разболтался, и Уилсон, слушая его, расслабился и даже начал смеяться шуткам. Сначала, впрочем, он только слегка пофыркивал, теребя ухо. Но к тому моменту, когда Хаус ударился в воспоминания о пациентке, из-за плохого знания китайского языка перепутавшей клей с любрикантом, а потом о её партнёре, который сказал «не слишком удобно, зато на всю жизнь», Уилсон уже всерьёз закатывался самым искренним и чистым смехом. Хаус, который, никому в этом не признаваясь - даже самому себе - очень любил этот его смех и именно поэтому так часто принимался смешить его, сам заразился весельем, как ветрянкой или корью. Так, что они оба несколько минут просто беззаботно ржали, как школьники, пытаясь обсуждать и комментировать историю Хауса, но от смеха так давясь словами, что всё равно понять что-то друг у друга было невозможно. Это уже само по себе дополнительно смешило их так, что, в конце концов, Хаус повалился на диван, а Уилсон обмяк в кресле, постанывая и утирая выступающие на глазах слёзы. Немного успокоившись, они включили телевизор, но тут же веселье вспыхнуло снова: транслировали передачу про «дурацкие» состязания: кто громче чихнёт, кто сможет съесть живого червяка и тому подобные вещи.
- Ты только посмотри, какой фигнёй люди занимаются, - всё ещё вздрагивая от прорывающихся остаточных смешков, указал Хаус на экран, где толстяки плюхались в бассейн, стараясь вызвать максимальное количество брызг.
- Им за это неплохо платят, - резонно заметил Уилсон, промокая глаза краем ладони.
- Я тех, кто платит, и имею в виду. Идиоты спонсируют идиотов.
- Ты же сам тоже любитель стрельбы картошкой или «длинных цепочек».
- Потому что лакросс и велосипед для меня - мимо.
Уилсон чуть нахмурился, как всегда, когда Хаус упоминал о своей хромоте в таком ключе, что трудно было понять, ищет сочувствия, просто объясняет или откровенно спекулирует на ней, но тут же нашёл вариант:
- Мог бы в шахматы играть.
- Дурацкая игра. Подменяет логику вниманием. В шахматы побеждает не тот, кто умнее, а тот, кто внимательнее.
- Тогда в шашки.
- В шашки, кстати, наша вундер-вумен любого сделает, как младенца. Не садился с ней ещё? Ты попробуй. О! А вот это реально круто! Смотри, смотри!
Камера переключилась с толстяков на любителей обляпывать друг друга краской из детских водяных пистолетов. Это напомнило Хаусу и Уилсону пейнтбол, а Хаусу могло напомнить ещё и о Стейси, так что сообразивший это Уилсон откликнулся излишне оживлённо, чтобы сбить его ассоциативную цепь, и они несколько минут шумно и почти всерьёз болели за долговязую девушку с лошадиным лицом и копной мелко завитых рыжих волос.
- Она страшненькая, - сочувствуя незнакомке, заметил, Уилсон. - Но боец. И волосы шикарного оттенка…
Вообще-то, он подумал, что волосы у неё того же оттенка, как у Блавски, и настала очередь Хауса вмешиваться в его поток ассоциаций.
- Я видел ещё стрельбу из рогатки живыми мышами, - сказал Хаус. - Вот это, действительно, было на грани.
- И куда смотрело общество защиты животных?
- Никуда. Его в тот клуб не пустили бы.
- Гм… а ты что там делал?
- Проверял среду обитания пациента. Заодно выиграл штуку баксов у Чейза. Он мышей боится. Но в таком конкурсе я участвовать, точно, не стал бы.
- В конкурсе чихальщиков ты мог бы поучаствовать, и даже получить приз зрительских симпатий, - сказал Уилсон, следуя мыслью смене декораций на экране и вспомнив, какие уморительные рожи приятель обычно корчит перед тем, как разразиться громовым: «Апчхи!».
- Готов поучаствовать, если ты съешь червяка. Или предпочитаешь состязания пердунов-вокалистов?
- Ну, у меня же не абсолютный слух. Это вот ты бы мог как раз…
- У меня слабые лёгкие, - сказал Хаус, - и они снова захохотали.
- А ты помнишь свой «биг-стейк»? - вдруг спросил Хаус.
Уилсон перестал улыбаться. У него сделалось такое странное выражение лица, что Хаус пожалел, что спросил.
- Ты себе не представляешь, как часто я к этому возвращаюсь, - сказал Уилсон тихо, отводя взгляд. - К той нашей дурацкой поездке, и к тому, каким я тебя… нас… тогда увидел. Это нужно было прожить, чтобы понять. У меня - ты помнишь - оказалось тогда три дня просто ожидания приговора. Как ночь перед казнью, после которой всё ещё могут объявить о помиловании. Двойственность желания: чтобы она поскорее прошла и чтобы тянулась вечно. Я не хотел рассвета. Я просто хотел…
- Оставаться Кайлом Кэллоуэем? Я помню…
- Оставаться живым, - поправил Уилсон. - Плевать, как бы меня звали: Джеймс, Кайл - хоть Мария. Оставаться живым и… с тобой.
У Хауса щекотнуло в горле, захотелось откашляться. Он и кашлянул в кулак и виновато спросил:
- Ну, и ты чего теперь? Вот, ты жив и со мной… Да пройдёт у тебя всё - есть же динамика.
- Я - в порядке, - улыбнулся Уилсон. - Серьёзно, Хаус, всё хорошо. Принести булочек?
- С какао, - оживился Хаус.
Хотя и с нижней параплегией, Уилсон по-прежнему оставался в их тандеме мобильной составляющей. Хаус как-то заикнулся было на эту тему, но Уилсон веско ответил, что хоть он и вынужден пользоваться инвалидным креслом, проделывать это ему, по крайней мере, не больно. Так и сейчас: Уилсон резко дёрнул за колесо, крутанулся на месте и поехал в кухню за булочками и какао.
Диализ сделать до отлёта ему так и не успели - он сам опоздал из-за съёмки, а Бич, обещавший содействие, хоть и честно провисел на телефоне почти до посадки, так ничего и не вызвонил - места были расписаны строго по времени.
- Да не парься, - сказал Леон, кривясь. - Тут не больше четырёх часов за всё-про всё. У Хауса и получу.
- Больше, - сердито сказал Орли. - И то ещё, если нас встретят. А я в этом не уверен. И не наседай сразу на Хауса - он всё ещё злится из-за браслета мониторирования. Ты нарушил контракт, сорвал исследование. Знаешь, чего мне стоило его уломать просто принять тебя?
- Ты суетишься, как будто это - твоя почка и твоя жизнь, - недовольно проворчал Харт. - Меня достал, Хауса напряг. Носишься, как курица с яйцом. Смешно и глупо.
Орли молча сжал губы. Он не хотел поддаваться на провокации Леона и затевать разборки. Главное было, что ему всё удалось: Хаус согласился - пусть не лечить, но хотя бы предоставить место, причём диализное место, Леон согласился это место занять. О проблемах, возникших из-за этого у Бича, да и у самого Хауса он не хотел ни слышать, ни думать. Его сейчас не волновали ничьи проблемы, пока с Леоном не появится хоть какая-то определённость. Он ни на минуту не мог забыть о том, что пересаженная почка Харта перестала работать, и с каждым мгновением, с каждым вдохом в теле его друга копится яд, отравляющий сердце, мозг Леона, забирающий по каплям его жизнь. Он не мог сейчас думать ни о чём другом - ни о работе, ни о собственной семье. Отказался от свидания с детьми, потому что это оттянуло бы поездку; отказался от выгодного контракта со студией звукозаписи; наконец, отказался от «Доктора Билдинга», который успел за последнее время сделаться если не смыслом, то существенной частью его жизни. Он жертвовал всем легко, безоглядно, лишь бы Леон не умирал. При этом он не видел никакой отдачи, не видел благодарности, хотя бы просто понимания. Ему лишь, кривясь, уступили. И, сам не признаваясь в этом себе, он чувствовал, как его постепенно затапливает тяжёлая, липкая обида. И ещё он устал. Он спал едва ли три часа за двое суток - перелёт до Нью-Йорка и обратно, сборы, улаживание дел - своих и Леона… Он совсем выдохся. А Леон вёл себя, как чужой. Теперь, когда роль друга Билдинга уже не связывала его лимитом эмоций, он просто раздражённо огрызался на каждое слово, а большей частью молчал, глядя в сторону.
- Ты занимаешься ерундой, - хмуро сказал он, когда Орли рассказал ему о разговоре с Хаусом. - Нет никакой срочности, и я не умираю. Я на диализе и прекрасно доиграл бы в проекте до конца сезона.
В самолёте почти сразу Леона стало рвать. Это было предсказуемо. Стюардесса бегала с пакетами, а соседи старательно отворачивались. Рейс снова летел до Нью-Йорка, откуда ещё следовало добираться до Принстона - Орли с ужасом предвкушал эту поездку.
- Ну, как ты? - осторожно спросил он, когда желудок Леона, по-видимому, был выжат досуха.
- Всё равно тошнит, - сквозь зубы ответил Харт, скорчившись в кресле. - Ничего нового, меня через день тошнит.
Он прикрыл глаза рукой, и Орли ещё увидел на его запястье синяки и ссадины от расчёсов.
- Ты вообще когда чистил кровь в последний раз? - подозрительно спросил он.
- Два дня назад.
- Ты врёшь,- с огромной убеждённостью покачал головой Орли. - Если бы ты чистил кровь два дня назад, у тебя не было бы рвоты, не было бы кожного зуда, не было бы кровоточивости опять. Ты, наверное, пропустил, а то и не один раз.
- Отстань, - простонал Харт. - Без тебя тошно.
Позже, некоторое время спустя, Леону всё-таки удалось найти удобное положение, прислонившись головой к плечу Орли, и неглубоко заснуть. Он спал, а Орли не смел пошевелиться, чтобы ненароком не потревожить его поверхностный сон, и боялся, как бы тоже не задремать - вдруг Леона опять начнёт тошнить, и он, не сориентировавшись спросонок, захлебнётся. Поэтому до самого Нью-Йорка Орли просидел неподвижно и прямо, отчаянно борясь со сном и чувствуя, как всё тело постепенно деревенеет, пока не загорелся сигнал «пристегните ремни».
В аэропорту они оба, не смотря на тёмные очки и столь же тёмное время суток, тут же подверглись осаде кучки поклонников, и им даже пришлось на ходу черкнуть несколько автографов, хотя Леона - Орли видел - уже ноги не держали, и улыбка его была такой вымученной, что больше походила на оскал.
К счастью, их встречали. Небрежно привалившись к отгораживающему зал барьерчику, пассажиров терпеливо сканировал взглядом симпатичный блондин в джинсовом костюме и голубой водолазке. Увидев их, махнул рукой.
- Доктор Чейз! - Орли сразу воспрял духом. То, что их встречает именно Чейз, означало, что организовал встречу Хаус, а это означало, что всё идёт даже лучше, чем ожидалось.
- Вы с багажом? - деловито спросил Чейз - Без? Вот и отлично - возни меньше. Идёмте - у меня здесь машина.
- Я заблюю салон, - предупредил Харт. - Если найду, чем, конечно. Пропустил диализ, а тут эта болтанка в воздухе, - хотя аэробус шёл ровно, как автобус по асфальту. - Меня рвало всю дорогу.
- Справимся, - пообещал Чейз. - Идёмте только скорее, пока вокруг вас пресс-конференцию не собрали.
Маленький юркий «фордик» ожидал на стоянке. Преданно мигнул фарами. Прежде, чем сесть за руль, Чейз вытащил из бардачка бутылку с водой и протянул Харту:
- Это сорбент. Поможет продержаться до диализа. Пейте маленькими глотками.
- Какая гадость! - передёрнулся Леон.
- Никакая не гадость - практически безвкусно, но у вас сейчас искажены вкусовые ощущения. Если будет тошнить, пакет в кармашке. Вроде всё. Садитесь назад. Сейчас уже светает. Пока доедем - наступит утро, можно будет сразу провести диализ, а потом уже займёмся диагностикой и прогнозированием. Орли, вам нужен номер в гостинице?
- Позже. Сначала я поеду в больницу.
- Как хотите, - пожал плечами Чейз.
Он держался любезно, но без своей обычной приветливости. «Похоже, - подумал Орли, - на Леона тут злится не только Хаус»
С тех пор, как они стали жить с Хаусом в тесном соседстве, Уилсон, которому казалось, что Хаус им давно изучен вдоль и поперёк, время от времени узнавал о своём друге нечто такое, что опрокидывало его устоявшиеся представления о нём и заставляло зачастую мучиться чувством стыда за свою прежнюю невнимательность и недоверчивость. Например, хроническая боль в ноге, о которой все, в общем знали. Многим - и Уилсону в том числе - временами казалось, будто Хаус преувеличивает свои страдания и слегка спекулирует на своей инвалидности. Оказалось, Хаус и десятой доли этих самых страданий не обнародует, и несколько раз Уилсона выносило из спальни «любезного соседа», куда он проникал, привлечённый хриплым неровным дыханием, резким и злобным: «пошёл вон!», а хромой тролль корчился на постели, лохматый и красноглазый, страшный, весь перекошенный, дёргающийся, как от электрических разрядов, от уколов нестерпимой боли. Уилсон в ванной комнате дрожащими руками набирал в шприц морфий и, очертя голову, кидался обратно, как в логово дракона, не уверенный, что не будет тотчас испепелён дотла. Дальше события могли развиваться по двум сценариям: или повторное, ещё более резкое изгнание, или, если «дракон» к тому времени уже окончательно выдыхался и изнемогал, вымученная покорность. Уилсон делал укол, делал массаж, непрерывно говоря что-то успокаивающее и бессмысленное, пока «дракон» сначала больно и судорожно цеплялся за его запястья, а потом, поскуливая, затихал, теряя сознание от ударной дозы успокоительного.
Второе открытие: вечные опоздания Хауса, за которые в своё время его песочила ещё Кадди. Уилсон тоже знал, что Хаус выраженная «сова», и что у него бывают приступы бессонницы, но раньше и понятия не имел, насколько часто и жестоко она его посещает. Хаус любил с вечера подремать перед телевизором, чему способствовала рюмка-другая, но перебираясь в постель, редко засыпал сразу и легко - обычно он ворочался часов до трёх, а то и четырёх. Будильник же стоял на семь. Одна ночь совсем без сна - это было для него вообще в порядке вещей, Хаус и внимания не обращал, перехватывая часок-другой где-нибудь днём и вообще не теряя при этом ни трудоспособности, ни жизненного тонуса. Но иногда такие ночи нанизывались на какое-нибудь беспокойство или усиление боли одна за другой, по две, три, четыре кряду, и Хаус выматывался. Причём, будучи наркоманом со стажем, на снотворные в обычных дозах он почти не реагировал. В конце концов, он всё-таки засыпал, измученный, взмокший, где-нибудь на рассвете, и Уилсон, потихоньку прокравшись в его спальню - несмотря на инвалидное кресло, он освоил науку тихих перемещений - изымал чёртов будильник, отключал мобильник Хауса, мысленно давал ему выходной и убирался на работу с помощью Чейза, придерживая дверь, чтобы не стукнула. Чаще всего при этом Хаус появлялся в больнице уже к полудню, но иногда - редко - возвращаясь после работы часов в пять, Уилсон заставал его всё ещё спящим.
Он научился беречь утренний сон Хауса, плотно закрывая звукоизолирующие двери ванной или кухни - звукоизоляцию заказал сам, пару раз понаблюдав, как, разбуженный его феном или кухонным миксером, Хаус, толком не проснувшись, шатаясь и цепляясь за стены, мрачно бредёт в туалет, зная, что снова заснуть уже не удастся.
Но ещё иногда он проделывал то, о чём Хаус не знал, о чём бы он никогда не рассказал ему. Проснувшись утром, он крадучись, пробирался в спальню Хауса и подолгу просто смотрел, как тот спит. Смотрел, потому что пришёл однажды к выводу, что это - самое умиротворяющее зрелище на свете, и пользовался в качестве психотерапии каждый раз, когда самому было тревожно и пакостно на душе. А ещё - это уж совсем редко и осторожно - иногда он подбирался к самой его кровати и брал руку спящего Хауса в свои. Хаус от этого не просыпался, даже дыхания не сбивал. А Уилсона ощущение в ладонях тёплой тяжести этой расслабленной во сне, беззащитной и доверчивой руки, возвращало к норме из самой жестокой депрессии, от ощущения того, что жизнь кончена, и ему никогда уже не выбраться из инвалидного кресла, не поцеловать больше женщину, не сесть на мотоцикл. Он держал руку Хауса и успокаивался, как ребёнок, взявший за руку отца или старшего брата. А Хаус спал и не знал, что служит для Уилсона чем-то вроде земли для мифологического Антея. И молитвенника со своими фотографиями он тоже не видел.
С креслом Уилсон управлялся великолепно - большей частью из-за удобства самого кресла - не раз вспомнил добрым словом подарившую его Кадди. Проблемы были только на эскалаторе, но тут помогал Чейз, а всё остальное время он летал по больничным коридорам не хуже, чем на своём «харлее», круто сворачивая и появляясь в самых неожиданных местах - благо, спроектировано здание было без порогов. Он проектировал это когда-то сам из-за Хауса, и теперь пользовался тем, что даже двери раздвигались по рельсам верхнего, а не нижнего типа. В конце концов, Хаус стал называть его «колёсный кентавр» и просить «покататься».
Чейз позвонил около шести утра. Хаусу. И Уилсон привычно перехватил ранний звонок.
- Слушаю. Говори.
- Уилсон? Я вообще-то на мобильник Хаусу звоню.
- Хаус спит. Говори, что хотел.
- Ну, в общем, я их встретил, везу, - послушно принялся докладывать Чейз. - Харту срочно нужен диализ. Там уже уремия: повторная рвота, аммиачный запах, зуд и кровоточивость - все прелести.
- Он в сознании? - спросил Уилсон.
- Немного спутан, но быстро загружается. Я дал сорбент - помогло мало.
- Тогда вези его сразу на аппарат, документы потом оформим. И зайди за мной, как приедете.
- Приедем минут через сорок.
- О`кей.
Он дал отбой и начал собираться. Для человека в его положении это не было простым занятием. Добраться в кресле до ванной, умыться, стоя на ногах и удерживаясь за поручень - трюк сложный и опасный. Затем одеться. Хуже всего было с надеванием брюк - попасть в штанины редко получалось с первого раза. Обувь пыталась жить своей особой жизнью. Однажды Хаусу пришлось тростью снимать носок с люстры - он надевал, а нога дрыгнулась. Носок воспарил и устроился на плафоне. «Иногда я тебя боюсь», - сказал Хаус, снимая носок. Он тогда почувствовал желание засмеяться, но сдержался, потому что побоялся заплакать. Хаус это заметил, поспешно отвёл глаза, наклонился, зажав трость под мышку, и молча, быстро и ловко сам надел ему носки.
Но сейчас было лучше - Хаус не врал: физиотерапия, хотя и очень ограниченная из-за рака, и лечебная физкультура понемногу помогали. Сосредоточившись, он мог обуться без посторонней помощи и икарийских игр носков и ботинок. Правда, времени на это затрачивал много, но мог. С рубашкой и пиджаком или курткой проблем не возникло. Он брызнул на шею и волосы туалетной водой, поправил галстук и приготовился ждать своего «личного шофёра».
- Давай и сюда проведём лифт? - уже несколько раз предлагал Хаус, но он мотал головой и отказывался. Ему почему-то казалось, что провести лифт в зону «С» - значит, расписаться в том, что на ноги ему больше не встать. Чейз не отказывался помогать ему - и слава богу. А через улицу, кружным путём, он мог добираться и сам - там не было двух лестниц, только пандусы.
- Уилсон! - услышал он оклик из спальни. - Кто звонил?
Уилсон обречённо вздохнул и поехал в спальню Хауса.
- Я думал, ты спишь…
Хаус, морщась, потирал бедро:
- Хрен с нею поспишь.
- Тебе последние несколько дней хуже, - озабоченно заметил Уилсон.
- Мне последние несколько лет хуже. С тех пор, как случился инфаркт бедренной мышцы, знаешь… И перестань по утрам тырить мой телефон.
На это Уилсон промолчал - они оба знали, почему он его «тырит», но Уилсон предпочитал не расписываться в заботе, зная, что Хаус от этого в умиление не придёт, а Хаус не хотел дать понять, что догадывается о том, как Уилсон порой с вечера прислушивается к его тяжёлому дыханию и сдавленным стонам.
- Чейз звонил, - сказал Уилсон помолчав. - Он встретил Харта и Орли, везёт сюда. Харту нужен срочный диализ.
- Я не обещал его лечить, - угрюмо сказал Хаус. - Я обещал его положить и вызвать к нему Франка или Старлинга.
- Ну, вызывай, - Уилсон протянул Хаусу его телефон. - Давай, звони.
- В такую рань? Где твоё человеколюбие, амиго?
Уилсон опустил голову - казалось, он с трудом сдерживается от какого-то резкого действия. Потом снова поднял, потребовал властно:
- Смотри на меня, - и когда Хаус послушно взглянул ему в глаза, медленно и веско, как гвозди забивая, проговорил: - Харту. Нужен. Срочный. Диализ. Ты понимаешь меня? Расстёгнутые браслеты кончились. Он умирает без шуток. Давай мы спасём ему жизнь, а отшлёпаем позже.
- На этот раз, надеюсь, ты вместо него умирать не планируешь? - хмыкнул не особо впечатлённый Хаус. - Аппарат подключить - дело нехитрое. Ней справится… - он широко зевнул. - А я бы лучше кофе выпил.
Из автомобиля он ещё выбрался сам - встал, расставив ноги для устойчивости, но куда идти, уже не понимал.
- Помогите, - сказал Чейз, закидывая вялую руку Харта себе на плечо. Орли подхватил его с другой стороны. Почти на руках они втащили его в вестибюль и практически свалили в инвалидное кресло - громоздкое и неудобное, больничное. Леон обмяк в нём, как будто спит, и перестал вообще реагировать на происходящее.
- Глубокий сопор, - сказал Чейз. - Кома на очереди. Быстро развивается - не похоже на то, что отключение почки - единственная причина.
- Куда же теперь? - нервно спросил Орли. - Что вы будете делать?
- В приёмное. Аппарат для диализа там, и вас уже ждут. Сейчас подключим, прогоним цикл, потом поглядим по состоянию. Трансплант, скорее всего, придётся удалять.
- И надежды на то, что ему дадут новую почку…
- Нет, - отрезал Чейз.
От этого сухого и жёсткого «нет» сердце Орли словно куда-то оборвалось. Его шатнуло.
- Люди годами живут на диализе, - сказал Чейз.
- Ему же ещё пятидесяти нет!
- Мне жаль… - и, помолчав, добавил, словно решив немного пощадить Орли: - Ближе к полудню, я думаю, его посмотрит нефролог, но на чудо на вашем месте я бы не рассчитывал.
- Скажите… ведь доктор Хаус сам - тоже нефролог? - спросил Орли, замявшись.
- Хаус его лечить вряд ли станет, - Чейз покачал головой. - Но, думаю, что нефролога он ему найдёт не хуже себя.
Орли очень хотелось хотя бы у Чейза выяснить в подробностях, что уж такого-то произошло из-за выходки Леона с браслетом мониторирования, и отчего он чувствует стену отчуждения, словно окутавшую больницу, но сейчас было попросту некогда - нужно было начать диализ как можно скорее.
В приёмном их, действительно, ждали. Орли узнал Элисон Кэмерон и немного мрачного молчаливого врача, которого видел прежде, но с которым не знакомился. Кэмерон приветливо улыбнулась ему, мрачный врач - оказалось, его имя Трэвис - молча и бесстрастно кивнул, сделал запись в сопроводительном листе и ушёл осматривать другого амбулаторного пациента. Зато появились две девушки в униформе медсестёр - узкоглазая китаянка среднего возраста и хрупкая блондинка лат двадцати - не больше с широко распахнутыми небесно-голубыми глазами.
- Боже! - ахнула она, распахивая глаза ещё шире. - Скажите…ведь вы же… вы не…
- Да, Лора, да, это - мистер Джеймс Орли, а наш пациент - мистер Леон Харт, - с некоторой досадой сказала китаянка. - Справься уже как-нибудь с изумлением и делай свою работу, не то ты выглядишь идиоткой. Автограф и фотографию будешь просить после.
- Ничего страшного, - сказал смущённый не столько изумлением блондинки, сколько резкостью китаянки, Орли. - Мы уже привыкли…
- Дело не в вас, - отрезала китаянка ещё жёстче. - Лора, закрой рот и работай.
Надо отдать девушке справедливость, закрыв рот, работать она сразу стала проворно и качественно. К ней присоединилась ещё одна медсестра - тоже узкоглазенькая, её Орли вспомнил, её звали Ли.
Леона прямо в кресле подвезли и подключили к аппарату. Сразу взяли пробу крови, ввели катетер в мочевой пузырь, по которому получили несколько капель мутной жидкости, все пробы тут же унесли на анализ. Переговаривались тихо, молча, по существу. Кэмерон распоряжалась, сёстры выполняли. Из их разговора Орли узнал, что имя старшей китаянки - Чи. Сам он сохранял эффект присутствия, но чувствовал себя так, словно вот-вот сам потеряет сознание. Стресс и усталость добивали его. И ещё то, что он так и продолжал ощущать разлитое по приёмному отделению отчуждение. Оно мешало ему. Сам себе не признаваясь до конца, Орли очень внимательно относился к мнению о себе окружающих, и пока он, кажется, не давал повода для неприязни, а вот, однако, в больнице Хауса ему явно демонстрируют если не открытую неприязнь, то, по крайней мере, холодность, а Харт и вовсе с некоторых пор относится к нему с презрительным пренебрежением, как умный ребёнок к надоевшему своим участием назойливому глупому гувернёру. Это, в конце концов, обидно и даже хуже того - это рождает в душе какую-то сосущую пустоту одиночества, ненужности и бессмысленности, похожую на ту, которую он испытал однажды после признания Минны, и которая заставила его наглотаться снотворного под завязку, а потом полтора месяца провести в психушке. Харт спас его тогда, растормошил, вернул к жизни, но теперь это больше некому сделать, и он пока не мог себе представить , как быть дальше - с этим ощущением одиночества и страха, с огромным долгом перед киностудией, с потерянной работой и всеми своими разорванными контрактами. Впрочем, это было пока второстепенным, а сейчас он постарался сделаться незаметным, присев в уголке и прислонив к холодной стене отчаянно болевший затылок. Отсюда он мог наблюдать из-под тяжелеющих век за тем, что делают с Леоном, хотя то и дело сознание мутилось, и он как бы «выпадал».
Чья-то рука нежно коснулась плеча:
- Может, кофе?
Это снова была та медсестра, блондинка, Лора.
- Спасибо, - встрепенулся он. - Было бы очень…
- Уилсон! - вскрикнула вдруг Ли, и это прозвучало практически, как «атас». Орли вскинул голову.
Звук моторчика напоминал что-то среднее между жужжанием и свистом. Кресло было компактным и летело по коридору, как выпущенный из пращи камень. Даже не задержавшись в дверях и надсадно взвыв от экстренного торможения, оно застыло в нескольких сантиметрах от Ли, от неожиданности чуть не выронившей шприц.
- Когда-нибудь вы доведёте нас до инфаркта своим родео, босс, - укоризненно заметила Чи.
-А вы что здесь делаете? - Уилсон с деланным изумлением поднял брови. - Разве я вас вчера не уволил?
- Вы меня уволили в половине второго, - ничуть не смутившись, пояснила Чи. - А в четыре сорок пять опять приняли, чтобы я попала в вену Адаму Лессу. Повторно уволить вы меня забыли.
- Ещё раз повторится подобное вчерашнему - вспомню, - пригрозил Уилсон. - Доложите больного, доктор Кэмерон.
Кэмерон улыбнулась снисходительно и мудро, как взрослый, принимающий навязанную ребёнком игру, но вознамерившийся, коль скоро уж повёлся, играть честно.
- Повторный, - сказала она. - Трансплантация почки в рамках программы одновременной трансплантации от технически живого донора нескольким реципиентам. Мониторирование, которое самовольно прекращено пациентом. На последних диаграммах была лёгкая гиперкалиемия, после прекращения мониторирования прогрессивное ухудшение функции трансплантированной почки, в Эл-Эй был назначен гемодиализ, пропуск процедуры, уремия, сопор. Мы подозреваем отторжение, но сказать точно будет возможно после снятия уреотоксичности. Нужна консультация нефролога.
- Кто его наблюдал? Не сам же он себе гемодиализ назначил.
- Консультант проекта, - поспешно объяснил Орли. - Это ведь медицинский сериал, нас консультируют врачи…
Уилсон обернулся и посмотрел ему в глаза. Это был странный взгляд - какой-то медлительно-тягучий, словно оценивающий и что-то взвешивающий.
- Вы плохо выглядите, Орли, - наконец, проговорил он. - Можно понять… Беспокойство, страх за человека, который небезразличен - это мучительно, может вымотать за считанные минуты, не то, что за недели. Но здесь вы пока не нужны, так что отправляйтесь в отель, снимите комнату, отдохните. Не то ещё заболеете - такое тоже бывало… в истории.
Кэмерон при этих словах почему-то покраснела и закашлялась, да и Ли, кажется, смутилась.
- Нет, - поспешно возразил Орли. - Я пока здесь останусь. Пока сам не увижу, что ему лучше. Это же можно? Это не запрещено?
- Конечно, можно, - мягко сказал Уилсон. - Как только закончат диализ, его переведут в палату. Вы можете оставаться с ним, сколько захотите - я распоряжусь, чтобы вам поставили кушетку, - и снова повернулся к Кэмерон:
- Какой креатинин?
- До начала процедуры был семьсот двенадцать. Мы успели взять только стартовые показатели, следующий замер через тридцать минут. Пока электролитный дисбаланс, угроза аритмии, мочевина - четырнадцать, низкий холестерин, гемоглобин шестьдесят восемь. Удивительно, что он добрался сюда живым и почти в сознании. Мы снижаем калий, сейчас уже почти норма, потом посмотрим электролиты ещё раз и решим с эритромассой. По катетеру крайне скудное отделяемое, отправили Куки.
- Давно он загрузился?
- Чейз отзванивался с полчаса назад, и он ещё отвечал на простейшие вопросы. Мне кажется, креатинин вообще нарастал быстро, буквально днями.
- Нужно сделать биопсию транспланта. Пришлю Чейза. И забор здесь нужен трепаном, а не иглой. Для консультанта.
- Мы что, будем звать кого-то со стороны? - удивилась Кэмерон. - Разве Хаус не…
- Хаус - «не», - веско ответил Уилсон. - Его осмотрит Старлинг - он вшивал вторую почку, ему нужно знать, к чему быть готовым, и он хирург-нефролог. Если понадобится, подключим и других. Закончите - звоните Венди насчёт перевода.
И, больше даже не взглянув на Орли, он развернул кресло на месте и уехал.
- Слава богу, пронесло, - с облегчением выдохнула Чи. - Теперь уже не тронет.
- Ну, ты сама виновата, - улыбнулась Кэмерон. - Зачем было дёргать тигра за усы?
- Я сделала то, что считала правильным. Пациент имеет право на полную информацию о своём здоровье - это догма.
- Ну, похоже, у Хауса было другое мнение.
- Не думала, что он будет жаловаться.
- Он и не жаловался, - подала голос Ли. - Тебя сама пациентка и сдала, когда Уилсон на неё надавил.
- Уилсон умеет давить на пациенток? - изумилась Чи. - Надо же! Я всегда думала, что у него только мы отдуваемся.
- Просто ты недавно с ним работаешь, - «успокоила» Кэмерон.
- И что теперь? Думаешь, он меня всё-таки отстранит?
- Сама запросишься, - пообещала Ли, - когда Хаус за тебя возьмётся.
Чи протянула ей руку в перчатке:
- Забьёмся, что не запрошусь?
- Девочки! - повысила голос Кэмерон. - Не отвлекаемся. Смотрите, катетер подтекает - поправьте.
- А что ты сделаешь? - с интересом спросила Ли, поправляя внутривенный катетер.
- Опережу события - и сама пожалуюсь на Хауса.
- Кому? - засмеялась Ли. - Уилсону?
- Кадди, - невозмутимо ответила Чи, и все присутствующие, кроме так ничего и не понимающего Орли, весело расхохотались.
Уилсон, управляя движением кресла при помощи джойстика, прокатил по коридору приёмного и заехал в лифт, чуть не столкнувшись в дверях с только что пришедшим на работу Таубом.
- Доброе утро, - сказал Тауб. - Я задержался, потому что у Софии с утра заболело горло, а Софи опрокинула на мою рубашку томатный кетчуп.
- Господи, ты опять многодетный отец?
- И мне это нравится! - Тауб выпятил грудь.
- Мне бы, наверное, тоже нравилось, - Уилсон улыбнулся. - Дозированно. Вчера Марта приносила младшую на прививку - я посидел с Эрикой буквально пять минут. Это ужасно. У меня до середины дня в ушах звенело.
Они оба немного посмеялись.
- У меня к тебе дело, - сказал Уилсон, становясь серьёзным. - Девочки вчера немного напортачили - теперь Анни Корн знает свой диагноз и свои перспективы. Взгляни на неё, как пластический хирург - прикинь, чем там можно будет помочь, только если всё совсем плохо, не говори ей, ладно? Блавски говорит, она склонна к суициду, а наша «кристальная честность номер два» вчера засветила ей карту с записями Хауса.
- Видимо, потому, что она сама - врач…
- Сейчас она сама - пациент. Пациент с не слишком радужными перспективами.
Анни Корн поступила неделю назад с опухолью языка. Подходила в программу идеально, потому что не так давно перенесла пересадку костного мозга. Кроме того, она оказалась ошеломляюще красива. По профессии врач-сурдолог. Её муж, художник-портретист, первым заметил какую-то неправильность в безупречной линии подбородка своей любимой и модели.
Опухоль оказалась коварной, стелющейся по нижней поверхности языка и почти неощутимой. Анни обратилась сначала в «ПП», а оттуда была направлена на консультацию в «Двадцать девятое февраля».
Поражённый её хрупкой утончённой красотой, Уилсон сам осмотрел её в приёмном - сначала с помощью шпателя и фонарика, а потом, усадив напротив, осторожно проводя пальцами под челюстью. И по мягкому всё отчётливее разгорающемуся в его тёмных глазах сочувствию Анни поняла, что её дело - дрянь.
- Поздно что-то предпринимать? - натянуто и понимающе улыбнулась она.
- Не поздно, но… - Уилсон помедлил и посмотрел ей в глаза. - Это калечащая операция, и даже если она будет успешной, ваше лицо… сильно пострадает.
- Вы отрежете мне язык? - с почти плачущей усмешкой спросила она.
Уилсон открыл рот и снова закрыл. Красота женщины ослепляла, и он не мог заставить себя признаться, что операция попросту превратит её в перекошенную, пускающую слюни уродку.
- Да, и удалим окружающие ткани, - уклончиво ответил он, не решившись сразу сказать, что под расплывчатое понятие «окружающих тканей» в данном случае подпадает половина нижней челюсти и часть верхней. Он просто не мог - таких классических, одухотворённых и прекрасных лиц он в жизни не видел. - Объём операции будет уточнён в процессе, и потом вам понадобятся несколько сеансов лучевой терапии. Я оформляю госпитализацию.
Хаус узнал об их разговоре от самого Уилсона и безжалостно отчитал босса, не выбирая выражений. «Ты мне подложил свинью своими недомолвками, ты не понимаешь? - шипел он, сузив глаза. - Теперь я либо должен продавать ей кота в мешке, либо сказать, что ты немножко преуменьшил, и на самом деле мы отрежем ей полголовы. За каким чёртом ты вообще полез?». Уилсон только вздыхал - как ведущий врач программы, за больную целиком и полностью отвечал Хаус, он был в своём праве. Правда, когда больная только поступала, этого никто не знал, а в приёмном Уилсон проводил большую часть времени, потому что не мог полноценно дежурить по ночам, а быть номинальной единицей его не устраивало. И Хаус уже начал склоняться к тому, чтобы поведать пациентке без обиняков про полголовы, но тут дежурная сестра сообщила, что пациентка в депрессии и не раз высказывала за сутки суицидальные мысли. Хаус фыркнул и пошёл в палату издеваться и унижать, то есть стимулировать таким образом позитивный настрой. Вернулся он оттуда странно притихший и задумчивый, просидел, наверное, с полчаса, опустив голову, грустно играя тростью, после чего сказал своим подчинённым непривычно хриплым голосом: «Больше ей ни слова. Готовим к операции молча, на вопросы не отвечаем, мычим, изображаем глухонемых. Пусть Уилсон потом сам выкручивается».
Но схема предполагаемой операции в карте была, и Анни - врач-сурдолог - знала об этом. Она несколько раз заводила разговор с прямолинейной Чи о своих правах, как пациента, и, в конце концов, получила возможность ознакомиться и с самой схемой, и с примечаниями Хауса. После ознакомления легла и лежала неподвижно, закрыв глаза.
Уилсон въехал в палату и застопорил кресло прямо у её кровати.
- Кто из сестёр рассказал вам о предполагаемом объёме операции? - довольно жёстко спросил он.
Анни открыла глаза:
- Я имею право знать.
- Конечно. И я тоже имею право знать, кто из моего персонала узурпировал право лечащего врача информировать пациента.
- Мой лечащий врач ничего мне не говорит, - возразила она, чувствуя, что апатия слегка отступает, уступая гневу и вызову.
Уилсон нажал кнопку у кровати.
- Вы уволены, - сказал он вошедшей медсестре.
- За что? - ахнула та.
Девушка была из новеньких - долго работающая и ухом бы не повела, привыкнув к тому, что слова «вы уволены» и «вы идиотка» в «Двадцать девятом февраля» несут несколько иную смысловую нагрузку, нежели во всём остальном мире. Но Лора работала недавно и испугалась, даже побледнела.
- Перестаньте, - быстро сказала Анни. - Это не она.
- А кто?
- Сестра Чи.
Уилсон кивнул.
- Вы дадите согласие на операцию? - спросил он, помолчав.
- Нет, - Анни побледнела. - Лучше умереть.
Лицо Уилсона сделалось каким-то странным, грустным и задумчивым одновременно:
- Поверьте мне, - сказал он. - Умереть не лучше. И поверьте мне ещё, что если вы откажетесь оперироваться, вы, действительно, умрёте очень скоро и довольно мучительно. У вас есть шанс, не нужно от него отказываться.
- Шанс стать уродкой?
Он не отвечал довольно долго, не то обдумывая её слова, не то думая о чём-то совсем другом.
- Быть живой уродкой лучше, чем совсем не быть, - наконец не без сомнения проговорил он, но именно это сомнение дало Анни почувствовать, что этот человек знает, о чём говорит.
- Почему этот врач, доктор Уилсон, который меня смотрел, в инвалидном кресле? - спросила она у стройной рыжеволосой женщины, которая пришла поговорить о её психическом состоянии после того, как она ещё раз повторила, что не хочет жить.
- Вы же понимаете, что я не могу вам об этом рассказывать, - с той же мягкостью и почти с теми же интонациями, что и Уилсон, возразила женщина. - Спросите его самого, если вам интересно. Я - доктор Блавски, психиатр. Это обычная практика - у нас тяжёлое отделение, и психиатр осматривает практически всех вновь поступивших. Вы знаете свой диагноз?
Она кивнула.
- У вас есть шанс на радикальную операцию.
- Это я тоже знаю. И то, что после такой операции я останусь немой уродкой, которая не сможет есть без специальных приспособлений и будет носить слюноприёмник.
- Не всё так мрачно, - возразила доктор Блавски. - Есть лицевая пластика. Конечно, не сразу, но… Жизнь того стоит.
- Не стоит, - сказала Анни. - Вы не понимаете! Я - женщина, для меня это, может быть, самое важное.
- У женщины тоже есть не только красота, - заспорила Блавски.
- Вы говорите так, потому что сами не испытали подобного!
Тогда доктор Блавски поступила не по-докторски - она расстегнула блузку и показала Анни свою грудь.
Леон очнулся уже в палате. Чувствовал он себя так, словно его пропустили через мясорубку и кое-как сляпали во что-то целое. Помнил отчётливо только аэровокзал, потом всё перепуталось и завесилось местами плотным, местами полупрозрачным туманом: вроде их встретил Чейз, вёз в автомобиле, потом ему что-то кололи, смутно раздавались голоса - кажется, он даже слышал голос Джеймса Уилсона или ему почудилось. Место не было незнакомым - он уже лежал тут, ОРИТ «Двадцать девятого февраля». Ну и что? Допустим, ему удалят неудачный трансплантат, допустим, наладят диализ раз в три дня - и что? Та же никчёмность. Та же смерть, только оттянутая и отсроченная. Ради чего? Ради того, чтобы досняться в «Билдинге»? Со следующего сезона Бич всё равно его выведет, а может, и полную замену произведёт. И что дальше? Какой-нибудь паршивый провинциальный театр? Нет, сама по себе идея хороша - ему всегда говорили, да он и сам знал за собой, что он, скорее, театральный актёр, чем киноактёр. Он бы и в приличном театре вытянул не ниже второй основной. Но приличный театр означал переезд. Притом, туда, где есть диализный центр. А значит, Орли больше не будет рядом, потому что тащить за собой в неизвестность артиста такого уровня - верх эгоизма, да и в каком качестве его тащить ? Орли ясно дал понять, что их сближение ему нежелательно, а значит, скоро снова появится какая-нибудь Минна или Лиза. Орли ведь не умеет быть один - ему нужно говорить, нужно слушать, ему нужна аудитория. И театр он, если даже представить себе такой фантастический расклад, не потянет ни за что. Орли бешено талантлив, но он - артист крупных планов, с неповторимой игрой лица, а на театральных подмостках - ну, в лучшем случае, водевиль, где он - длинный, сутулый, всё ещё прихрамывающий без трости - будет на месте. Невесело получалось. Может, поговорить об этом с Уилсоном, раскрыть душу? Уилсон умеет слушать и умеет подсказать что-то важное в нужный момент. Но нет, не хватало ещё Уилсона сюда впутывать.
В тот самый миг, когда он додумал свою мысль до конца, в палату заглянула медсестра, встретилась с ним глазами и быстро пошла куда-то. Он даже не успел её спросить, где Орли.
Впрочем, в одиночестве он оставался недолго - вошла с накрытым салфеткой лотком в руках молодая женщина-врач с круглым решительным лицом и рыжеватыми волосами, собранными в довольно нелепый пучок. В прошлый раз он с ней почти не виделся, но узнал - хорошая память на лица.
- Доктор Чейз?
- Доктор Марта Чейз, во избежание путаницы. Как вы себя чувствуете? - спросила Марта, устанавливая лоток на тумбочку рядом с кроватью.
- Неплохо. Доктор Чейз, не знаете, мой спутник где-то здесь или…
- Вы о мистере Орли говорите? Кажется, я видела его в буфете. Скоро придёт. Не будем его ждать - вам нужно взять на биопсию немного почечной ткани. Повернитесь на бок.
Он послушно повернулся, почувствовал укол - и в следующий миг взвыл от боли: толстый полый срез трепана вошёл ему в забрюшинное пространство.
- Похоже, анестезия ещё не успела подействовать, - спокойно и холодно сказала Марта. - Сейчас станет легче.
- Так почему вы, чёрт побери, не ждёте, пока она подействует? - от боли Леон растерял всю свою обходительность.
Марта Чейз никогда не была ловчилой.
- Из-за вашего наплевательского отношения к исследованию, в которое вас включили, - объяснила она, вытягивая забитый биоптационным материалом трепан из тела Харта, - пострадал дорогой мне человек. Это не последняя боль, которую я вам причиню, пока вы здесь. Но ему было гораздо больнее.
- Я буду жаловаться! - возмущённо сказал Харт, как только в его палате появился первый человек в больничной униформе. Возмущение было наигранным - испытывал он, скорее, недоумение. Но, поскольку после диализа он чувствовал себя гораздо лучше, не считая уже привычного озноба, то и решил прояснить ситуацию самостоятельно, а тактика нападения зарекомендовала себя в подобных случаях, как выигрышная. - Это у вас тут методы такие, пытать пациентов?
- А что случилось? - мягко спросил Тауб, просматривая его уже довольно внушительную карту. - Кто и как вас пытал?
- Доктор Марта Чейз - во всяком случае, она настаивает на именно таком наименовании - взяла у меня пункционный материал из почки без анестезии, - наябедничал Харт.
- Ну и что? - спросил Тауб всё так же невозмутимо. - Пункция не настолько болезненна, чтобы повредить вашему здоровью. Вы же мужчина - потерпите. Медицинские процедуры не всегда безболезненны. А анестетики не всегда безразличны.
- Но она ввела анестетик. Просто не стала ждать, пока он подействует. И объяснила свои действия какой-то нелепицей вроде кровной мести. Причём угрожала этим не ограничиться. Она вообще как, в себе?
- Вполне, - спокойно кивнул Тауб. - Жаловаться - ваше право. Хотите для начала главному врачу?
- Доктору Блавски?
- Отстали от жизни, мистер Харт. Доктору Уилсону.
- Джимми Уилсон - ваш главврач? - Харт рассмеялся. - Здорово! Вот уж не думал, что он решит делать такую карьеру.
- Ну, почему же? - Тауб пожал плечами. - Он - хороший главврач. Дисциплина, деонтология - всё такое… С ним легко работать. Я передам ему вашу жалобу.
- А кто мой лечащий врач? Вы?
- Нет, мистер Харт, мы предоставляем вам только койко-место, забор материала, диализ и мониторинг. Лечить вас «Двадцать девятое февраля» не подряжалось, так что вы числитесь за «Принстон Плейнсборо» - у нас с ними договор паритетного взаимодействия. Их декан - доктор Лиза Кадди - вас, скорее всего, навестит и всё расскажет. Но вы не волнуйтесь, страховая компания всё это учитывает автоматически, на то есть договор.
Харт нахмурился. Все дела с его госпитализацией решал Орли, и он искренне думал, что ложится именно в «Двадцать девятое февраля», к Хаусу. То, что на самом деле он числится за ведомством Кадди, оказалось для него новостью. Уж не подёргал ли друг Джим за верёвочки своей несостоявшейся привязанности, чтобы выбить ему эту госпитализацию? Это после его демонстративного отказа от участия в исследовании могло быть милостынькой, а милостыни Леон Хартман никогда в жизни не просил и не принимал. Ну, Орли! Им, похоже, ещё предстоит неприятный разговор.
- Я передумал жаловаться, - угрюмо сказал он. - Просто попросите доктора Уилсона, если ему не трудно, зайти ко мне.
- Не трудно, - сказал Тауб с непонятной настораживающей интонацией. - Невозможно. Разве что заехать, - и с этой окончательно озадачившей Леона фразой вышел из палаты.
Уилсон, стиснув зубы, практически висел на параллельных брусьях - ходунках в отделении лечебной физкультуры, тщетно стараясь шагнуть. Его колотило с ног до головы, колени вихлялись, футболка промокла насквозь и приклеилась к спине. Слава богу, в «Двадцать девятом февраля» отделение ЛФ было маленьким, и не было нужды опасаться посторонних взглядов. Кроме одного, всепроникающего, от которого спрятаться было бы здесь так же непросто, как от взгляда всевышнего. Уилсону, во всяком случае, не удалось.
- Отдохни, - уже в четвёртый раз повторил Хаус. - Видишь же, с каждым разом только хуже получается. А сейчас ещё и судорога скрутит. Настырность - неплохое качество, но утомлению мышц на него плевать.
Уилсон повернул голову в бесплодной попытке что-то ответить - сквозь зубы вырвался нечленораздельный сип.
- Слышишь, что говорю? Кончай! - повысил голос Хаус. - Ещё тебе повторного инсульта не хватало!
На это Уилсон просто выпустил брусья из рук и со стуком ссыпался на пол, даже не почувствовав боли, но заставив Хауса сморщиться и охнуть от мгновенного укола непрошенной эмпатии.
- Никакого прогресса, - немного отдышавшись, прохрипел он и пополз к своему креслу - Хаус не сделал ни малейшей попытки ему помочь, и слава богу. - Врёшь ты. Даже упереться в пол ногами сейчас толком не смог.
- Говорю же, ты зря так перенапрягаешься. Не из человеколюбия и сострадания говорю - учти - просто по уму. Молочная кислота - плохое топливо, а статика годится для культуристов - не для реабилитации инвалидов. Да, пока подожди седлать своего «мустанга» - я тебе сейчас приведу классную массажистку. Недавно поступила одна штучка - её Ней брала.
- Знаю, - кивнул всё ещё с трудом выговаривающий слова Уилсон. - Я же подписывал контракт. Лора Энслей, двадцать четыре года, сертификат медсестры и мастера массажа.
«Сертификаты» Хаус наглядно проиллюстрировал, погладив ладонями виртуальные мячи сначала на груди, а потом где-то у задних карманов джинсов.
- Ну, и это тоже, - не смутился Уилсон. - Приятный бонус к её умению ставить клизмы и капельницы.
- О`кей, - сказал Хаус, вытаскивая из кармана телефон: - Венди, передай по селекторной связи: «медсестру Энслей срочно просят подойти в кабинет ЛФК».
- Подожди, зачем? - вскинулся Уилсон. - Она может быть занята сейчас…
- Для босса время найдёт. Ты, кстати, предпочитаешь встретить её лёжа на полу или поднимешься повыше?
- Не поможешь? - в голосе Уилсона прозвучала лёгкая виноватость.
- Удостаиваешь? - хмыкнул Хаус. - Давай, цепляйся. Но если ты меня лягнёшь, я лягну в обратку - так и знай.
- Я не нарочно, - хмуро сказал Уилсон. - И твои шутки на эту тему осточертели.
- Это я тебя ещё щажу - мог бы пройтись насчёт размера твоего члена.
Уилсон всё-таки слабо улыбнулся, хватаясь сначала за руку, а потом за подставленное плечо.
- Ты Харта видел? - спросил Хаус прямо в ухо, когда Уилсон буквально висел на нём. Тот дёрнулся, но ответил сразу:
- Видел.
- А говорил? - Хаус с некоторым усилием взгромоздил нижнюю часть тела Уилсона на кушетку.
- Нет. Он был без сознания.
- Чейз говорит, хреново выглядит твой дружок. Отторжение транспланта, и на диализ он, похоже, наплевал не хуже, чем на мониторирование.
- Про отторжение пока не точно - взяли биопсию, Куки скажет, что там. Хаус… - помедлив, осторожно начал Уилсон.
- Нет, - быстро перебил Хаус.
- Хаус, это же, по сути, наш пациент…
- Диагностировать там нечего, а головотяпство я не лечу - я не тюремный врач и не волонтёр в клинике для слабоумных.
- Он не слабоумный. Просто…
- А-а, ну, давай, прости его и пойми. Это же не из-за него ты сучишь ногами и ползаешь по полу, как полудохлый краб.
- Хаус, - Уилсон снова укоризненно вздохнул именно с той интонацией, которая всегда его бесила. - Провокация - ещё не причина. Тебе ли не знать!
- Однако, провокаторов даже в тюрьмах не любят.
- Я не прошу тебя его любить - только помочь с лечением. Старлинг больше хирург, чем нефролог, и нефролога твоего уровня у Кадди нет.
- Знаешь, христианское смирение и милосердие выглядит у иудея смешно и глупо. А в качестве бонуса тебе и вторую щёку жизнь отобьёт.
Уилсон упрямо покачал головой:
- Это ни то и ни другое, Хаус. Просто я могу понять, почему он отключил браслет. Может быть, я и сам бы…
- А это - что? - Хаус резко ухватил его за кисть, дёрнул, высвобождая из-под обшлага запястье с бело-синим браслетом.
- Ну, у меня другое было настроение... Пусти, Хаус, ты мне больно делаешь.
Хаус разжал пальцы и проворчал, уже примирительно:
- Нефролог моего уровня и не нужен. Эка невидаль: отторжение транспланта. Всё давно изучено, схемы разработаны, да ты и сам не хуже меня знаешь, что делать. Приставь к нему Тауба, если тебе так уж хочется его понянчить.
Шаги по коридору заставили его замолчать - в кабинет ЛФ с размаху влетела Лора Энслей и тут же, испуганно вскрикнув, чуть отступила назад, как будто налетела на невидимую стену.
- Вот видишь, - укоризненно заметил Уилсон. - Тебя все сёстры боятся.
- Не меня, а тебя. Только вчера мне Ней жаловалась на твои драконовские методы управления и привычку давить подчинённых инвалидным креслом.
- Нас обоих боятся, - заключил Уилсон. - А разве мы страшные?
Лора, не отводя от лиц начальства остановившегося взгляда, как загипнотизированная, проглотила слюну и поспешно закивала.
- Значит, первый раз будешь такого страшного массировать, - заключил Хаус. - Давай, валяй. У тебя в сертификате написано, что умеешь, а босса нужно привести в товарный вид, пока он Блавски на глаза не попался.
- Ты договоришься сейчас, - тихо пообещал Уилсон и ободряюще улыбнулся сестре Энслей, показывая, что «дяденьки шутят».
- Не совсем понимаю, чего ты от меня хочешь, - снова нахмурилась Кадди. Марта Чейз стояла перед ней, низко опустив голову, и теребила нелепую оборку на груди блузки, бормоча какую-то странную ерунду:
- Я угрожала пациенту, я пытала пациента - меня нужно на дисциплинарную комиссию, меня нужно уволить, я больше не могу работать врачом.
- Да я-то причём! - потеряла терпение Кадди. - У тебя свой главврач есть.
- Уилсон? - непередаваемая слёзная ирония так и брызнула с усмешки Марты.
О том, что скажет Уилсон, если узнает о её словах и особенно о своеобразной анестезии, проведённой Харту перед пункцией, она старалась не думать, но укоризненный карий взгляд главврача-инвалида не могла прогнать из воображения. Конечно же, Уилсон считает её мотивы быстрее, чем лазерный датчик сканера, и выражение его лица в этот миг она бы не хотела видеть.
- Ну, пойди Хаусу покайся, - предложила Кадди. - В конце концов, это он твой непосредственный начальник.
- Хаусу? - теперь иронию сменил почти ужас.
Кадди сама прикинула про себя возможную реакцию Хауса на «покаяние» и нахмурилась ещё сильнее.
- Но я-то тебе вообще никто, - увещевающее проговорила она. - У нас с вашим начальством договор паритета, а не подчинения.
- Дисциплинарная комиссия вне договора, и она на вашей базе. Вы же в ней сами состоите, - укоризненно напомнила Марта.
- И что? Прикажешь донос на тебя писать? Марта, вот что: не валяй дурака. Пациент не жаловался, пожалуется - будем решать. Что за детский сад, в самом деле! И…что ты там ему сделала? Иголки под ногти загоняла?
- Я взяла биопсию, не дожидаясь, пока анестетик подействует. И я сделала это нарочно. Мне хотелось причинить ему боль.
- Думаю, не тебе одной, - кивнула Кадди. Она знала, по крайней мере, ещё двоих, если не троих, кто с удовольствием позагонял бы Харту иголки под ногти - в переносном смысле, конечно, потому что в прямом боль адская.
- Хотеть и сделать - разные вещи. Я перешла черту, я должна получить по заслугам.
- Хорошо. Пиши сама в дисциплинарную комиссию, если хочешь. Только не удивляйся, если тебя проигнорируют или на смех поднимут с твоим покаянием.
- Смеяться тут не над чем. Я позволила эмоциям взять верх над чувством долга. Это недопустимо. Врач не должен себе такое позволять.
Кадди вздохнула, почувствовав, что ещё немного - и она тоже позволит эмоциям взять верх над чувством долга. За то время, пока они не сталкивались по работе, она, признаться, успела подзабыть, какой занудой может быть при желании Мисс Бескомпромисс.
- Ладно, хорошо, как хочешь, - сдалась она. - Я внесу твой вопрос на рассмотрение на следующее заседание. Но лучше тебе прийти не одной. Попроси Хауса. Он - твой начальник, он должен присутствовать. Или, если хочешь, я его сама попрошу.
- Да, - Марта опустила голову. - Спасибо.
- Готовь речь - тебе придётся давать объяснения. И не посыпай голову пеплом, не вздумай преувеличивать свою вину. Ты - ценный сотрудник, отличный врач. Ни Хаус, ни Уилсон мне спасибо не скажут, если тебя отстранят от работы, - она вдруг улыбнулась, вспомнив «дисциплинарку» по драке Уилсона с Лейдингом, и Марта посмотрела на неё удивлённо, не понимая причины улыбки.
- Так, вспомнила кое-что, - сказала Кадди. - Кстати, как дочки? Эрика не ревнует к малышке?
- Достаточно, хватит, - быстро сказал Уилсон и отстранился. - Спасибо.
- Но почему? - искренне удивилась Лора. - Я вам сделала больно? Неприятно? А мышцы так хорошо отвечали.
«Слишком хорошо отвечали», - подумал он, чувствуя, что краснеет.
- Да, я знаю. Вы отличный специалист, но я вспомнил, что должен сделать важный звонок, и уже пропустил время. Вы идите, сестра Энслей, идите. Скажите доктору Таубу, что будете работать в его группе и, кстати, предупредите, что у меня сегодня обход в его палатах.
- В его палатах? А разве не в ОРИТ? По графику же сегодня ОРИТ, - удивилась Лора.
- ОРИТ имеет больше смысла смотреть после операционного дня, - покривил душой Уилсон.
Впрочем, вопрос были кстати - за обдумыванием отговорки «мышечный ответ» слегка улёгся, и спортивные трусы Уилсона снова стали выглядеть почти прилично. В любом случае, после тренировки нужно было в душ, где к его услугам были бы стратегические запасы холодной воды, но до душа предстояло ещё добраться коротким коридором, а для этого сесть в кресло. Впрочем, с тем, чтобы перебраться в кресло, Уилсон существенных трудностей не испытывал, но вот проделывать это на глазах у Лоры Энслей не хотел. Выработанная главным врачом «Двадцать девятого февраля» манера передвижения могла шокировать и более толстокожих, чем молоденькая медсестра. Хаус как-то наблюдал его самостоятельные попытки перебраться с дивана в кресло, а потом с кресла в кровать - наблюдал внимательно, не пытаясь помочь, и, наконец, по их успешном завершении, заключил сомневающимся голосом: «Ну, главное, что ты это можешь…». Остаток вечера был непривычно ласков и позволил Уилсону самому выбирать телепрограмму для совместного просмотра.
Сегодня, однако, без зрителей обойтись ему, видимо, было не судьба - едва Энслей вышла, явился сам собственной персоной Тауб, по-видимому, едва с ней разминувшись. Уилсон как раз стоял, вцепившись в шведскую стенку и пытался уговорить ноги принять на себя опору тела хотя бы на ту долю времени, в которую он дотянется до кресла. Ноги на уговоры не поддавались, особенно правая, у которой, как оказалось, свой собственный - и зловредный -норов. Уилсон уже, вспомнив Хауса, задумался было, не общее ли это качество правых ног, а потом, не мстит ли ему судьба за те случаи, когда он позволял себе снисходительное похлопывание Хауса по плечу, но тут его как раз и отвлёк мягкий голос Тауба:
- Помощь нужна?
- Обойдусь, - сквозь зубы процедил он, наконец, овладевая креслом, а потом и плюхаясь в него. - Чего пришёл?
«У меня интонации Хауса», - торкнуло его в следующий момент, и он постарался смягчить:
- Что-то случилось?
- Хаус сказал, вы здесь. Это не попытка кляузничать, и я пришёл к вам не как к боссу сейчас, - Уилсону нравился Тауб за мягкий, никогда не повышаемый голос и за привычку никого ни за что не осуждать, хотя слить по здравом размышлении он мог, как и все «птенцы» Хауса. Хаус крепко вколотил им в головы идею, что важен результат, а не степень пристойности любого поступка, и на результат они и ориентировались, допуская, в принципе, ради оного возможность украсть и убить, если других вариантов не остаётся. Все, кроме Марты, пожалуй. И, похоже было, что именно сливать кого-то Тауб сейчас и пришёл прямо в зал физической реабилитации.
- Пришёл - говори, - Уилсон постарался, чтобы это прозвучало не резко.
Тауб кивнул и заговорил немного пафосно, задрав подбородок:
- Доктор Уилсон, мне не нравится обстановка, которая складывается вокруг этого нового пациента, вокруг Харта. Мне кажется, нужно собрать персонал и определиться, во-первых, наш ли это больной или целиком и полностью «ПП», а во-вторых, должны ли мы, раз уж взялись проводить ему диализ, пункцию и курировать состояние, сохранять объективность.
- Пациент числится за Кадди, - сказал Уилсон, чей голос сразу стал холодным и утратил часть и так небогатой выразительности. - Мы проводим ему некоторые вспомогательные манипуляции в рамках договорённости о паритетном взаимодействии, ради экономии времени, ну, и ещё потому, что ранее он был включён в нашу программу наблюдения.
- Это ваше мнение, как главврача, ваше личное мнение или мнение Хауса? - счёл нужным уточнить Тауб.
- Это вообще не мнение, - раздосадовано возразил Уилсон. - Это данность. Пациент на диализе, у нас есть диализ, есть гнотобиология и есть место в каждом из этих отделений, а у Кадди диализ расписан. Поскольку на голову он нам свалился внезапно и с резким ухудшением, просто нет возможности впихнуть его в график отделения «искусственная почка» в «ПП».
- В таком случае, мой первый вопрос можно считать разрешённым. Второй - остаётся. Я понимаю, что у вас много поклонников среди персонала, особенно женского, и понимаю, почему Харта встретили неласково. Но если его всё-таки пустили на порог и начали какие-то манипуляции, нам нужно определиться, принимаем ли мы его, как пациента, и тогда всякая субъективность должна быть устранена, или мы держим его здесь за вашего приятеля, и тогда… ну, тогда разбирайтесь с ним сами, - и Тауб досадливо махнул рукой.
- Ты ведь это всё не просто так говоришь? - прозорливо заметил Уилсон. - Харт на что-то жаловался?
- С тех пор, как открыл глаза. На то, что его затащили сюда силой, на то. что жалюзи не того цвета, на то, что груди медсестёр недостаточно пышные - это всё словесные опилки человека, которому реально плохо и пришлось бросить любимую работу. Меня не это насторожило.
- А что?
Тауб стал водить пальцем по стене, повторяя рисунок на плитке.
- Марта Чейз взяла биопсию почки толстым троакаром без анестезии, - сказал он так отстранённо, как будто просто делился последними новостями. То есть, она ввела анестетик, и сразу следом ввела троакар. А потом сказала мистеру Харту, что сделала это нарочно и при случае повторит, потому что из-за него пострадал близкий ей человек. Не знаешь, кого она имела в виду?
Уилсон с лёгким стоном прикрыл глаза и запрокинул голову.
- Вот ещё проблема… Ну, а дальше что?
- Дальше Харт пожаловался мне, а Марта, насколько я успел узнать - дисциплинарной комиссии, пока в лице Кадди. Хочет, чтобы её выпороли.
Уилсон снова тихо застонал.
- Ты должен поговорить с ней, - безапелляционно заявил Тауб.
Уилсон замотал головой.
- Не я. Лучше пусть Хаус.
- Увиливаешь?
Он раскрыл глаза и посмотрел на Тауба в упор.
- Я не умею избавлять от чувства вины. Хаус это проделывает лучше всех живущих. Я не увиливаю - я выбираю наилучший путь. Иди. Скажи Венди, что в двенадцать будет короткое совещание у меня. Все заведующие, ведущие врачи и Ней. Да, забыл сказать… эта новенькая медсестра бредит трансплантологией. Возьми её к себе.
Гнусавый бормоток селектора по поводу совещания застал Хауса по дороге в буфет. В другое время он проигнорировал бы любое его сообщение, но Уилсон никогда прежде не собирал внеплановое совещание, тем более в расширенном составе, не известив о нём заранее. Хаусу сделалось и любопытно, и как-то несколько тревожно.
Не только ему. В кабинете, когда он подошёл, уже собрались почти все заведующие и ведущие врачи их немного необычных, условных отделений. Тауб и Корвин от трансплантологии, Кэмерон от приёмного, Буллит из отдела мониторирования и дистантной диагностики, Чейз и Колерник от хирургии, Сабини от ОРИТ, Блавски - от психиатрии, Чэн - из детского, Лейдинг - от онкологии, Хедли - от амбулатории, Куки - от функционально-лабораторного отдела. Ней, как всегда, держалась отстранённо, готовая не давать в обиду свой подопечный средний персонал.
Корвин, всё ещё не настолько оправившийся, чтобы лазить по столам, устроился на диване рядом с Чейзом и что-то говорил ему на ухо - Чейз заинтересованно наклонился к нему и кивал. У Корвина после сращения переломов осталась не слишком бросающаяся в глаза хромота, но он раздобыл где-то маленькую, почти игрушечную, трость и, расхаживая с ней по коридорам, упоённо передразнивал Хауса.
Тринадцатая переплела пальцы в «замок» и оперлась на него подбородком. Лейдинг подпирал стену и слегка поёрзывал по ней, словно его донимали блохи, Буллит согнал с остатка дивана Куки - «уступите безногому инвалиду» - и вальяжно развалился, сквозь брючную ткань потирая натруженную протезом культю выше ремней. Блавски сидела на подоконнике и, увидев Хауса, похлопала ладонью, приглашая его сесть рядом. Колерник что-то чертила на вырванном из блокнота листке для Сабини, но заглядывал туда и Тауб. Кэмерон разговаривала с Чэн на чисто педиатрические темы - о зубах, запорах и кошмарных сновидениях.
Лёгкое жужжание-свист мотора инвалидного «болида» заставил всех прервать разговоры и поднять голову - прибытие главврача в кабинет стоило внимания. Он влетел в дверной проём не сбавляя скорости, развернулся волчком возле стола и застопорил ход, едва не вылетев на пол - дёрнулся всем телом вперёд-назад, вцепившись в подлокотники, посидел долю мгновения, приходя в себя и поднял голову:
- Ещё кого-то ждём, или все собрались?
- Твоего ангела-хранителя из глубокого обморока, - подал голос Хаус. - Свернёшь шею когда-нибудь.
- Когда-нибудь каждый свернёт - в прямом или переносном смысле, - без заострения внимания, даже не взглянув на него, парировал Уилсон. - Если все здесь, я сразу скажу то, что собирался. Итак, к нам поступил сегодня пациент Леон Харт, которого многие хорошо знают. Он уже лечился у нас по поводу тяжёлого аутоимунного процесса, у него развилась терминальная почечная недостаточность. По поводу неё он получил здесь же пересадку почки от условно-живого донора в ходе экспериментальной операции одновременной трансплантации, взят на дистантное непрерывное мониторирование, от которого отказался, просто отключив браслет и не поставив никого в известность... - он поднял голову и, чуть покраснев, обвёл аудиторию взглядом. - Нет, ничего… я просто напоминаю.
- Да мы помним, босс, - с места насмешливо сказал Корвин. От его голоса Уилсон словно бы слегка вздрогнул, но продолжал:
- Мы не будем ставить человеку в вину его наплевательское отношение к своему здоровью - мы никогда так не делали. В том, что случилось со мной, виноват я сам, виновато моё паршивое здоровье и стечение обстоятельств. Не Харт. Тем более, не Орли. Харт поступил в тяжёлом состоянии, и его поведение или характер не являются определяющими величинами при выборе тактики обследования и лечения.
- Харт числится за больницей Кадди - мы только предоставляем место с диализом и, если придётся, гнотобиологию, - сказал Хаус негромко и лениво, как будто уже устал в стотысячный раз повторять одно и то же.
- Харт - диагностически неоднозначный случай, - заявил в ответ Уилсон с плохо скрытым торжеством в голосе. - Я забираю его у Кадди - глупо человеку, нуждающемуся в медицинской помощи диагностического отдела, диализного отдела, нефролога и, возможно, гнотобиологии, числиться за учреждением, в котором нет диагностического отдела, диализного отдела и гнотобиологии, и чей нефролог на три головы ниже по уровню, чем наш.
Хаус вскинул подбородок и открыл было рот, но, подумав мгновение, снова закрыл его, усмехнулся и стал молча заниматься пенспиннингом, отобрав для этой цели у «колюще-режущей» ланцет.
«Палец отхватишь», - мельком подумал Уилсон, но не задержался на этой мысли.
- Что там диагностически неоднозначного? - спросила Блавски. - Отторжение трансплантата - диагноз на уровне третьего курса.
- Доктор Куки? - полувопросительно произнёс Уилсон, выглядя точь-в-точь, как дирижёр, указывающий лёгким взмахом палочки, кому когда вступать.
- Отчётливых признаков отторжения трансплантата в биоптате нет, - сказал Куки, ради такого неожиданного сообщения даже поднявшийся со стула. - Я видел отёчность и ишемию ткани, но этого недостаточно. Нефроны функционально способны. Если это и отторжение, то оно ещё в самом начале.
- В самом начале оно не вызвало бы уремию,- возразил Чейз.
- Значит, это вопрос не гистологии, - невозмутимо откликнулся Куки. - Ищите сами.
Хаус оставил в покое ланцет и заинтересованно приподнял бровь.
- Я сейчас прочитаю вам небольшую лекцию о тромбоэмболии, - сказал Уилсон. - Причиной тромбоэмболических осложнений может служить внезапное изменение кровотока в зоне локализации неподвижного тромба, как то сбой сердечного ритма, перепад давления или спазм сосудов по той или иной причине. Иногда тромбы формируются, например, на повреждённых створках сердечных клапанов. Их формированию способствует временная иммобилизация, нарушение реологических свойств крови, некоторые тромбогенные медикаменты, особенно принимаемые в нежелательном сочетании - например, не так давно мы установили высокую тромбоопасность одной из наших рутинных схем подавления - коррекции, используемой при лечении онкологических заболеваний у реципиентов органов и тканей.
- И к чему это всё? - не утерпела Колерник. - К патологии Харта едва ли имеет отношение.
- Это имеет отношение к моей патологии. Для неё были объективные причины, Харт их не создавал и не провоцировал. Вы все - в достаточной степени врачи, чтобы это понимать. Всё, что он сделал - просто прекратил мониторирование, не предупредив пульт. Это - не такая вина, чтобы за неё обрекать на смерть, не пытаясь помочь. Не такая вина, чтобы за неё наказывать небрежностью процедур или резкостью тона. Это вообще не вина для человека, имеющего слабое представление о медицине и нашей работе. Кажется, это должно быть понятно взрослым людям, врачам и медсёстрам. Однако одного из наших врачей уже ждёт дисциплинарное разбирательство за необъективное отношение к этому пациенту. Может, и хватит уже, а?
- Да ладно, - раздался писклявый дискант Корвина. - Признайся: тебе ведь это нравится.
И снова Уилсон едва заметно вздрогнул.
- Не имеет значения, нравится мне это или нет, доктор Корвин, - проговорил он, помолчав и не поднимая глаз. - Важно, чтобы это прекратилось, потому что теперь Харта нужно диагностировать, а наша диагностика лучше, чем в «ПП». И отказываться вести пациента, начинавшего лечиться здесь и получившего в итоге результат неудовлетворительный, непохоже ни на «Двадцать девятое» - в целом, ни на отделение Хауса и самого Хауса - в частности. Если у нас теперь допустимо забить на пациента и на медицину без настоящих веских причин, то чем мы тут вообще занимаемся?
Хаус негромко хмыкнул, но не возразил, и непонятно было, согласен он с Уилсоном или просто не находит нужным возражать здесь и сейчас, приберегая разговор на потом. Надо отдать ему справедливость, с момента прихода Уилсона на место главврача, Хаус сделался едва ли ни самым дисциплинированным врачом в штате. Уилсон старался не злоупотреблять, но и он приходил в лёгкую оторопь, видя, как Хаус безропотно спускается в амбулаторию, согласно расписания ротации, и ведёт приём или как он дежурит в пультовой. Его не оставляло ощущение, что это какая-то тонкая и хитрая долговременная игра, но дни шли за днями, а Хаус не предпринимал никаких действий, хотя бы отдалённо напоминающих его прежние приснопамятные выходки. Уилсон не был уверен, что это радует его, но пока молчал.
- Значит, с этим вопросом, я думаю, что нашёл у вас понимание, - выждав небольшую паузу, которую с ним выдержали и все остальные, сказал он. - Теперь что касается дисциплинарной комиссии и других способов самобичевания… Я не имею ничего против справедливого возмездия за реальную вину, какие бы неудобства оно мне, как главному врачу клиники, ни доставляло, но давайте сразу уговоримся: разговор со мной должен предшествовать обращению за поркой к Кадди.
- Да ты прямо тиран, милашка, - снова с места выкрикнул Корвин.
Хаус поглядывал то на него, то на Уилсона заинтересованно, как будто прикидывал, на сколько ещё Уилсону достанет терпения. Корвин намеренно и постоянно задевал Уилсона - так повелось, и ему это нравилось. Надо думать, он приглушал таким образом своё чувство ущербности и неполноценности, даже несмотря на то, что Уилсон был лёгкой добычей - хоть и не бросался в словесную перепалку и демонстративно игнорировал едкие реплики в свой адрес, но, как и Хаус, Корвин прекрасно видел, что делает ему если не больно, то, во всяком случае, здорово неловко, и словно бы вдохновлялся этим.
- Дело не в моём желании держать руку на пульсе, - проговорил Уилсон, словно не отвечая Корвину, а просто продолжая свою мысль. - Дело в том, что некоторые вещи не должны выходить за пределы больницы. Вы же все знаете, что мы уже давно на особом контроле. После той эпидемии неизвестного вируса, в которой мы понесли потери, и «ПП» тоже. Невосполнимые потери: Хурани, Биби, сестра Уитнер… Потери, о которых мы ещё не знаем хорошенько: отдалённые последствия, мутации…
На этом месте Хаус закашлялся, как будто чем-то поперхнулся, и Уилсон быстро взглянул на него, но потом снова упёр взгляд себе в колени.
- Любой скандал, любое разбирательство - это новое привлечение внимания из вне, - продолжил он. - А между тем, есть целый ряд вопросов, решаемых внутри больницы. И прежде, чем сделать их достоянием гласности, мы будем что-то с ними пытаться сделать здесь, внутри, в нашей команде. Если кто-то не согласен с этим, пусть лучше сразу скажет и… покинет нас.
- А если этим «кем-то» окажется Хаус? - снова с места спросил Кир. - Громкие заявления с последующим тихим отползанием?
-Ты за меня не переживай, - со своего подоконника откликнулся Хаус. - Уилсон, если я забью тростью этого не в меру бойкого оратора, я тебе первому признаюсь, обещаю.
- Но-но! - вздёрнул подбородок Корвин. - У меня найдётся, чем ответить, - и продемонстрировал свою детскую, словно игрушечную, трость.
Этот обмен репликами разрядил обстановку - присутствующие, включая самого Корвина, засмеялись. Уилсон даже не улыбнулся.
- Спасибо за понимание, - проговорил он и, выждав немного, продолжал уже более раскованно: - Ну, и теперь ряд мелких вопросов. У доктора Лейдинга истекает срок условно продлённой лицензии. Лейдинг, вам нужно очень быстро получить зачёт по необходимому минимуму и представить документы ещё до первого числа, иначе я буду вынужден отстранить вас от работы. Не скажу, что я это сделаю совсем без удовольствия, но всё же отделению уход специалиста вашего уровня будет не на пользу. Хаус, я тебе третий раз напоминаю, чтобы ты подошёл к Венди и подписал пакет документов для собрания акционеров - оно уже сегодня. На твой приход, конечно, никто не рассчитывает, но хотя бы роспись поставить ты можешь? И теперь главное: создавая психолого-психиатрическое отделение, мы руководствовались необходимостью: старая схема терапии давала много побочных эффектов в виде галлюцинозов, апатии, депрессивных состояний, даже клинических психозов. После коррекции схемы мы наблюдаем гораздо меньше подобных осложнений, однако терять уже налаженное, работающее отделение так же невыгодно, как и заставлять его простаивать. Поэтому больничный совет - вы уже знакомы с этим нововведением и сами избрали его членов - на первом же заседании постановил открыть на базе детского отделения амбулаторно-коррекционную группу. Небольшую, не больше десяти хроников, которым мы обеспечим индивидуальные программы наблюдения и развития навыков. Таким образом мы оправдаем расширение психиатрии и ничего не потеряем.
Хаус хмыкнул. На заседании совета он голосовал против этой затеи, но правом вето не воспользовался из-за умоляющего взгляда Уилсона и, в какой-то степени, из-за Мастерс и Кэм - их детям такая группа при больнице могла бы помочь, если не продвинуться в развитии, то, по крайней мере, чаще видеть матерей. И если дочку Чейзов ещё не слишком волнуют вопросы, не касающиеся питания и сна, то девочка Кэмерон довольно взрослая и, если верить Кэм, сознаёт свою неполноценность, а значит, внимание матери для неё лишним не будет.
- Ну, кажется, всё, - сказал Уилсон. - Хаус, если ты по-прежнему не хочешь заниматься Хартом, я передам его Старлингу, но…
- Но?
- Я прошу тебя, - Уилсон сделал ударение на «тебя».
- Ладно, взгляну, - буркнул Хаус, спрыгивая с подоконника и привычно секундно балансируя на одной ноге, пока вторая осторожно пробует себя в качестве опоры.
Уилсон развернул кресло и вылетел из комнаты со скоростью всё того же пресловутого болида. Хаус, глядя ему вслед, как раз прикидывал, не сломать ли чудо-агрегат Кадди, пока приятель реально шею не свернул, как вдруг очень негромкий голос над ухом спросил:
- Ну, а в остальном вы как?
Все прочие уже практически покинули комнату, расходясь по рабочим местам, и только Блавски осталась сидеть на месте, даже не шелохнувшись. Хаус подумал вдруг, что вот так, не о работе, она заговорила с ним впервые за пару месяцев.
- Что «как»? - сделал он вид, что не понимает.
- Ну… вообще, - неопределённо пожала плечами она. - Ты ничего мне не рассказываешь, не разговариваешь, как будто злишься. Мы больше не друзья?
- Нет, и не были, - отрезал Хаус, но, тут же смягчившись, добавил: - Я ведь уже говорил тебе: наш статус на «друзей» не тянет.
- Ладно, пусть приятели. Но ты злишься?
- За что бы я мог на тебя злиться?
- Ну, не знаю… За то, что я бросила Джеймса, например.
Хаус укоризненно посмотрел на неё:
- Не передёргивай, рыжая. Это не ты его - это он тебя бросил. О чём я тебя, кстати, предупреждал с самого начала. Сочувствую, но помочь нечем.
Блавски кивнула. Она не выглядела виноватой или подавленной - только очень грустной.
- Ну а в остальном как вы… - повторила она, - справляетесь?
- Да нормально справляемся. Видишь же: Шумахер, чтоб ему… Он и по квартире так летает, я всё жду: в стенку вмажется.
- Да, кресло удачное. Я знаю, это Кадди ему достала. А у тебя, кстати, что с ней сейчас?
- Что обычно. Потрахушки по обоюдному согласию со сведением вербальной составляющей до минимума. Ну, а ты сейчас с кем? - он спросил просто из вежливости, но тут же почувствовал, что ему, действительно, интересно.
Блавски легонько неопределённо шевельнула плечом:
- Ни с кем.
- А злобный карлик что же, от тебя отступился?
- Злобный карлик не принимает жертв и уступок, - чуть усмехнулась уголком рта Блавски. - И никакой он не злобный - несчастный человек, раздражённый на весь свет, как и ты.
- Я хоть с крыши не прыгал, - парировал Хаус. - Ну, и ещё по мелочи: не выгонял коллег из операционной гипнотическим внушением, не заталкивал неугодных в психушки, а угодных - в свою постель, пользуясь своими гениальными способностями влиять на психику и волю, не лелеял планов убить соперника…
- Да, - согласилась Блавски. - Ты - ангел. Но ты обязан Киру жизнью - и своей, и Джима. Если бы он не отвлёк внимание тех русских авантюристов, они бы успели тебя убить. А если бы он не провёл операцию Джиму, Джим был бы уже мёртв. Об этом ты не помнишь?
- Помню. Поэтому и терплю его выходки, не отвечая. И ещё кое о чём помню - о том, что он - гениальный хирург, например. И о том, что он нашёл управу на Лейдинга. Но это не мешает ему быть злобным карликом.
Она задумчиво кивнула. Помолчав, спросила:
- Так ты берёшь Харта?
- Видимо, да.
- Потому что Джим попросил?
- Потому что я не знаю, что с ним. А должен бы знать.
- Хаус… - она снова слегка помедлила.
- Что?
- Как ты думаешь, Джим - он… в порядке? Он… смирился?
Хаус поднял голову. Их глаза встретились, и в который раз она поразилась глубине и яркости его светлых глаз, а он - необычно сочной зелени - её.
- Не в порядке. Не смирился. Но он старается. И я буду последним, кто ему в этом помешает.
Уилсон объезжал свои главврачебные угодья, старательно избегая ОРИТ. Следом почти бежали, чтобы не отстать, Тауб, Кэмерон, Рагмара и Ли. Ли умудрялась при этом не только держаться в пелотоне, но ещё и записывать.
- Йену Дега перенести перевязку на сегодня и взять отпечатки на цитологию с поверхности грануляций, - отрывисто распоряжался Уилсон, раскатывая из палаты в палату. При этом он успевал просматривать листы наблюдений, щупать, слушать и задавать пациентам короткие вопросы, причём не только по поводу их заболевания.
- Мистер Доулет, как у вас со стулом? Так и не смогли сходить? Вам придётся поменять схему терапии и, скорее всего, вас снова начнёт тошнить, но ничего не поделаешь - придётся немного потерпеть, иначе мы провалим всё лечение. Ли, здесь ипратропий отменить, оксикодон коротким курсом и уходим опять на традиционную схему. Пусть Хаус взглянет, только заставьте его, ради всего святого, расписаться в карте… Мистер Сеймур, как ваша бессонница? Вам перенесли стероиды на утро - это должно помочь. Да-да, я знаю, как это мучительно, и очень вам сочувствую. Добавьте лоразепам, Ли, но только на сегодня… Так. А здесь у нас что? Показатели крови не изменились? Отлично, мистер Брэнд. Сейчас мы вас выпишем домой, а когда воспаление совсем утихнет, вы приедете сюда ещё раз, и мы постараемся закрыть дефект уже окончательно.
Он крутнулся на своём кресле, чуть не стукнув подножкой Кэмерон, и устремился в детское отделение - небольшое, всего на пять мест, занятых сейчас двумя чёрными мальчишками, девочкой-подростком и безволосым бледным пареньком лет двенадцати, только что переведённым из гнотобиологии. Он сидел в постели, безучастно перекладывая карточки с фотографиями бейсболистов.
- Трилли, я тоже собираю карточки «Chicago White Sox», можем поменяться…, - сказал Уилсон, вешая карту на место. - Лейкоциты нарастают слишком медленно, тебе придётся пробыть здесь дольше, чем мы рассчитывали, извини. Гэдж, тебя больше не рвало сегодня? Вот и хорошо, - он повернулся к Рагмаре. - Вечером метоклопрамид отменить, посмотрим, как пойдёт… Кайла, ты первая в очереди, мы ждём твою почку сегодня-завтра, поэтому, пожалуйста, никаких мармеладов и чипсов - только больничная еда, вечером не ужинаешь. С утра повторить весь спектр, пусть её осмотрит Старлинг и будем надеяться на лучшее. Да, у Джуда мне не нравится состояние шва - скажите Колерник, чтобы ещё раз посмотрела… Всё. Карты мне на стол, - развернул кресло и, жужжа моторчиком, улетел в конец коридора, оставив свиту в безнадёжном арьегарде.
- Иногда я его боюсь, - помолчав, проговорил Тауб. - Хотя сам не понимаю, почему.
Кэмерон, поджав губы, покосилась на него, но ничего не сказала. На самом деле Тауб высказал и её смутные ощущения тоже. Она уже которую неделю не могла отделаться от дурацкой фантазии, будто настоящий Уилсон лежит где-нибудь под кроватью у Хауса в зоне «В», а вместо него на жужжащем кресле по больничным коридорам носится говорящая кукла, от которой неизвестно, чего ожидать. Конечно, это был бред бредский, но что-то же за ним стояло. Может быть, то, что Уилсон всё время выглядел чуть загруженным, чуть ушедшим в себя, может быть, стёртые с его лица следы живых эмоций, привычка не смотреть в глаза. Точно так же он выглядел, когда вернулся из психиатрического отделения Сизуки, но тогда это быстро прошло, а вот теперь как будто вернулось. И Кэмерон впервые сейчас, после слов Тауба, всерьёз задумалась, а не подсел ли их главный врач и друг Хауса на какие-то сильнодействующие препараты.
- Не ты один, - наконец, проронила она и пошла в амбулаторию помочь Тринадцатой с первичным приёмом.
Уилсон остановился в маленьком закутке раздевалки, наклонился вперёд и закрыл лицо руками. Он устал за это утро так, как не уставал за месяц работы без выходных. Невозможно, но обычная утренняя «летучка» и обычный обход вымотали его так, словно он в одиночку разгрузил товарный вагон. Голова налилась тяжестью и болела, ноги дрожали и подергивались в своём автономном танце, в груди словно разом отекли все послеоперационные рубцы и спайки. Но даже это было не главным. Он ловил себя на том, что всё время чувствует какое-то внутреннее смятение, тревогу, как будто над его креслом главврача, и инвалидным по совместительству, подвешен хорошо заточенный меч прямо под надписью про мину, шекель и ещё пару центов? Он отгородился ладонями от всего, пытаясь расшифровать настойчивые сигналы подсознания. Что это может быть, сообщение организма о нарастающем неблагополучии и стремительном приближении того смутного и страшного, о чём не хочется думать? Или дело не в организме, а в больнице, в сотрудниках? Откуда эти сторонящиеся взгляды? Почему Кир постоянно цепляет его, как бы находя в этом удовольствие? Не выглядит ли он в глазах всех их узурпатором, не по праву сместившим Хауса, или, ещё хуже, психом на реабилитации, и «Двадцать девятое февраля» со всем его персоналом, в таком случае, адаптированный тренажёр для психов? Тогда их можно понять - никому не хочется быть элементами тренажёра для психов. Но если задумываться об этом всерьёз, то сама абсурдность таких подозрений наводит на мысль о паранойе и, значит, пора звонить Сизуки и проситься на очередной курс терапии. Дома, с Хаусом, ему легко и хорошо - почему же здесь, в больнице, среди своих, он чувствует себя не то агрессором на оккупированной территории, не то оккупированной территорией под агрессором. Что он делает не так? А может быть, всё? А, может быть, стоит послать всё к чёрту, уйти, остаться жить на инвалидское пособие? Потребности у него сейчас самые скромные, этого бы хватило. С другой стороны, если «уйти» это значит, запереться в жилой зоне «С», когда «Двадцать девятое февраля» всё равно за стеной, то такой уход будет выглядеть чрезвычайно бессмысленно и глупо. К тому же, себе-то можно было в этом признаться, должность главврача позволяла ему реализовывать никогда до конца не утоляемую жажду признания своей значимости. Если не в душе, то, по крайней мере, в видимости. И, возможно, его и беспокоило сейчас больше всего ощущение наигранности этого признания. «Я только играю главврача, - подумал он. - Как Орли. Я - актёр. Характерный актёр на одну роль - роль демо-версии самого себя».
- Я никак не могу понять, что здесь вообще происходит…
Он вздрогнул от звука этого голоса, как будто его ткнули булавкой, и вскинулся. В самом тёмном углу, неподвижно и невидимо, замер похожий на призрак, бледный и измождённый Джеймс Орли.
- Господи! Орли, почему вы здесь?
- Искал местечка потемнее и потише. Подремал часок, а то меня уже ноги не держали.
- Здесь? Вам поставили кушетку в палате Леона, если уж в гостиницу не хотите.
- Плохой вариант. Леона я раздражаю. Да и всех остальных, кажется, тоже, - Орли невесело усмехнулся, и ещё раз Уилсон отметил его внешнее сходство с Хаусом: узкое насмешливое лицо, седые кудри, ярко-голубые глаза. Он даже и небрит был сейчас, как Хаус.
- Да уж, выглядите вы дерьмово, - безжалостно сказал Уилсон.
- Вы не лучше. Тем более, в этом кресле. Лиза говорила, что на вас напала какая-то сумасшедшая пациентка, но я думал… Ох, чёрт! Я же обещал Хаусу не поднимать этого вопроса - вы не выдадите меня?
Уилсон ответил не сразу - запрокинул голову и уставился на тусклый плафон верхнего освещения. Плафон задрожал и туманно расплылся.
- Вы - сама тактичность, Орли, - хрипло проговорил он. - Впрочем, я, видимо, тоже, потому что… Сумасшедшая тут не причём. Ну, то есть, она, действительно, ткнула меня ножом, и было мало весёлого, но кресло не поэтому… Тут другое, и, может быть, вы даже лучше поймёте, почему Хаус так себя повёл… Из-за меня… Я вообще-то не хотел об этом говорить, но чувствую, что дальше всё только хуже, и недоразумение затягивается. В общем, когда Леон отключил браслет мониторирования, не предупредив пульт, мне и в голову не пришло, что он просто устал от нашего слежения и решил порвать поводок - я сдуру решил тогда, что у него остановка сердца. Основания так решить у меня были, хотя, конечно… Нет, серьёзно, я почему-то даже не допустил другого толкования - наверное, привык к буквальному соблюдению инструкции всеми носителями браслетов. Я даже вызвал спасателей на его адрес в Эл-Эй. Ну, пока они разобрались, пока отзвонились мне, я, сами понимаете, был как на иголках, потому что даже если бы Леон был мне безразличен, а он мне не безразличен, это всё равно, как минимум, человеческая жизнь... От волнения у меня повысилось давление, сбился сердечный ритм - электрическая нестабильность миокарда, так это называется по-научному. И когда это произошло, в кровоток полетели тромбы с тех мест, где сосуды были повреждены. Они закупорили ветви артерий, вызвали мелкие инфаркты везде, куда попали - в частности, оказались повреждены субталамические ядра в мозгу и двигательный центр. Из-за этих повреждений непроизвольные сокращения мышц получаются у меня куда лучше произвольных, и ходить я не могу. Хотя, могло быть и хуже, - он улыбнулся побледневшему растерянному, огорошенному Орли. - Я мог лишиться разума, получить полный паралич, впасть в кому, умереть… Хаус, как я понимаю, уже просчитал про себя все эти варианты, и они его не устроили. Поэтому он и не хотел иметь дела ни с Леоном, ни с вами, хотя вас-то, уж точно, не в чем винить, а его почти не в чем…
- Я понятия не имел, что с вами произошло несчастье из-за нас, - пробормотал Орли так виновато, словно это он, а не Леон, отключил браслет мониторирования.
Уилсон покачал головой:
- И сейчас не имеете, как и я не имею. Это же неопределённо. Всё то же самое могло произойти со мной в другой момент и при других обстоятельствах - мне уже лет пять, как забронировано место на кладбище. Это знают все. Это знаю я. Поэтому то, что Хаус и ещё кое-кто из моих коллег связывают это моё, как вы сказали, несчастье с выходкой Леона, не совсем оправдано. Я пытался донести это сегодня до заинтересованных лиц, возможно, мне удалось, и всё будет в порядке... А вам я говорю об этом только потому, что вы, кажется, в недоумении, и это тягостное состояние. И ещё потому, что вы - высокомерный осёл, Орли, даже не допускающий, что не для всех мир имеет гелиоцентрическое устройство, где под «гелио» понимается ваш с Хартом великолепный дуэт.
Орли безропотно проглотил «осла», во все глаза глядя на красного от нахлынувших эмоций Уилсона.
- Да, - не словам, но взгляду, ответил Уилсон. - Я зол, хотя это иррационально. Зол на Харта, хотя это, повторюсь, иррационально. Моё здоровье получило очередной удар, от которого так и не оправится, скорее всего. Мои чувства получили очередной удар, а там и так живого места нет. Мои сотрудники сторонятся меня и жалеют. Моя любимая тоже оставила меня из жалости. И, хотя в этом вообще никто не виноват, я теперь ещё и исправить ничего не могу, потому что прикованный к креслу и лягающийся, как цирковой кенгуру, сумасшедший наркоман, по определению, не может ничего исправлять и не вызывает ничего, кроме всё той же проклятой жалости! И - да - я тоже высокомерный осёл, как и вы, неудачник и эгоцентрик, поэтому мне чертовски сложно всё это преодолеть и быть с вами обоими приветливым и внимательным врачом, прах меня побери! И я завидую Хаусу, который никому ничего не должен и не заморочивается этим! И мне жаль, что я не могу так!!! - он уже орал Орли в лицо, сжимая ручки своего кресла так, словно в следующую минуту вскочит из него.
Орли отступил назад, теперь он выглядел совершенно растерянным. Но тут Уилсон резко выдохнул, как будто выпуская разом весь пар, и снова закрыл руками лицо, наклонившись вперёд, почти улегшись грудью на колени.
- Хаус… знает о таком вашем состоянии? - помолчав, осторожно спросил Орли, почти невесомо касаясь его плеча.
- Догадывается, - буркнул Уилсон.
- И… вы сказали о наркотиках…
- Амфетамины. Не могу без них.
- А об этом Хаус знает?
- Не говорите ему. Он думает, что я чист. Не надо его волновать.
- Рано или поздно он всё равно…
Уилсон поднял голову.
- Мне осталось жить пару лет. Я просто не успею опуститься.
- И от чего вы рассчитываете умереть так скоро? - ещё тише и проникновеннее спросил Орли.
Уилсон засмеялся:
- О, тут у меня полно вариантов! Сердечная недостаточность, очередной тромбоз, фибрилляция, отказ почек, отёк лёгких… Вероятность каждого этого события выше фифти-фифти, что-нибудь, да сыграет.
- А если эта чаша вас всё-таки минет?
- Минет сегодня? Завтра? Тридцать дней? Триста? Я не такой безумный оптимист, Орли. Монета рано или поздно упадёт решкой, но до этого дня я хотел бы брать от жизни всё, что могу, а вот получилось так, что не могу почти ничего. Это… бесит.
- Уверен, Леон даже не подозревал, что последствия могут быть…
- Знаю. И злюсь не поэтому. И Хаус не поэтому тоже. Просто… просто ему объяснили правила, а он наплевал. А мы - врачи, у нас тут жизни подвешены на волосках. И плевать нельзя.
- Но, мне кажется, Хаус сам иногда… - робко попытался сопротивляться и спорить Орли.
Средний палец Уилсона чуть не воткнулся ему в кадык.
- Хаус никогда не делает ничего, о последствиях чего может не подозревать, - проговорил он веско и раздельно. - Ни как врач, ни как игрок, потому что он - самый расчетливый игрок из всех, кого я знаю. И если он идёт на риск, этот риск взвешен. И оправдан. И он не станет просто плевать, даже когда нарушает правила. Не сравнивайте их. Хаус никогда бы не сделал мне больно.
- Леон тоже не хотел сделать вам больно, доктор Уилсон.
- Мне? - Уилсон широко раскрыл глаза, и они сделались из тёмно-карих почти бежевыми. - Да при чём тут я? Я говорю о вас.
- Мне? - Орли слегка побледнел.
- А какого чёрта вы прячетесь по тёмным углам, если вам не больно? Какого чёрта вы мечетесь между ним и Хаусом, пытаясь заручиться моей поддержкой? Я про тот телефонный звонок говорю. Вы спасаете ему жизнь, а в благодарность он вас видеть не может. И вы хотите меня уверить, что вам от этого не больно?
- Господи, Уилсон… - выдохнул Орли. - Я… я не узнаю вас в человеке, с которым говорю сейчас…
- А кто вам сказал, что я хочу быть узнанным? Не сейчас. Не вами. Хаус согласился его лечить, вы можете прекратить своё неотступное соглядатайство и пойти в гостиницу выспаться. Во всяком случае, отсюда, точно, убирайтесь: это служебное помещение.
- Уилсон…
- Проваливайте, бога ради!
Орли открыл было рот, но тут же закрыл его, отступил к двери, не поворачиваясь к Уилсону спиной, как к незнакомому хищнику или опасному сумасшедшему, и выскользнул из раздевалки.
«Зачем я всё это ему наговорил? Нашёл, на ком срываться…», - Уилсон потёр кулаком лоб, прогоняя досаду и головную боль. Ни то, ни другое не прогналось. Самым тяжёлым камнем на душе оставалась Марта. Уилсон понимал, что дисциплинарная комиссия при всей нелепости ситуации - дело серьёзное, и, как камень, катящийся под гору, с определённого момента, её уже не остановить. Хорошо, если этот момент ещё не наступил. И хорошо, если Леон не вздумает подавать жалобу. Впрочем, тут, пожалуй, можно больше не беспокоиться: конечно, Орли ему сольёт их разговор - хотя бы частично, и это не будет выглядеть манипуляцией, исходя от Орли. Нет, можно бы было поговорить начистоту с самим Леоном, но Уилсон по-прежнему не мог заставить себя показаться в ОРИТ, словно какой-то невидимый барьер не пускал его туда. Оставалось признать, что Леон Харт для него - далеко не просто безалаберный пациент, хотя если кто-то в этом и виноват, то, уж точно, не Орли. В конце концов, плодом этих раздумий сделалась почти физическая потребность увидеть Хауса и, может быть, даже попытаться поговорить с ним об этом, получив гору насмешек, пару советов, с напёрсток сочувствия и, чем чёрт ни шутит, облегчение. Он вытащил из кармана телефон и набрал номер:
- Ты ел?
- Ты трахался? - весело откликнулся Хаус.
- Имело бы смысл отвечать, если ты хочешь предложить мне проститутку.
- О`кей, я понял ход твоих мыслей. Спускайся в кафетерий, я сейчас. Справишься?
- Лифт работает, так что справлюсь.
Он выкатился из раздевалки, оказавшись в полутёмном коридоре перед эскалатором, рядом с дверью из гистологии и архива - лифты находились в другом конце, но едва он попытался развернуться, как вдруг чья-то рука крепко схватила его затылок, не давая повернуть голову…
За соседним столиком Чейз что-то обсуждал с Колерник, в углу потягивал через соломинку молочный коктейль Лейдинг, у стойки буфета выбирала себе десерт Тринадцатая, и ещё один пациент из стационарного уныло тыкал вилкой в морковный салат.
- Лифт работает? - спросил Хаус «в публику».
- Только что работал, - откликнулся Чейз.
- А Уилсона кто-нибудь видел?
- Он закончил обход уже с полчаса, как, - сообщила Тринадцать, остановив, наконец, свой выбор на пончике с повидлом. - Заплатить за ваш обед, Хаус?
- Я пользуюсь неограниченным кредитом, как владелец больницы, так что не парься, - машинально откликнулся Хаус, снова в очередной раз набирая номер, но его сбил резким зуммером встречный входящий звонок с пульта:
- Хаус, Уилсон «погас». И не отвечает.
Хаус выругался, чувствуя, как кровь отливает от лица.
- Где он? Смотри «маяк» быстро!
- Да там же, где и в прошлый раз. Около «архива».
Буллит был отличным оператором пультовой, но бегуном никаким, и Хаус повернулся к тому из присутствующих, в ком сочеталось проворство ног с высоким профессионализмом. Однако прежде, чем он успел хоть что-то сказать, ожил селектор. Голос Венди дрожал и вибрировал, готовый сорваться:
- Всем, кто меня слышит: красный код. В помещении архива красный код. Охране явиться к зоне «С», движения между этажами временно прекращено. Красный код!
Чейз и Колерник вскочили с места, Лейдинг опрокинул стакан, Тринадцать отшвырнула надкусанный пончик. «Красный код» мог означать всё что угодно - от террористической акции до обрушения потолка психиатрического отделения, но он никогда не означал сердечного приступа или даже первичной коронарной смерти. Однако, Хаус привык доверять интуиции, а интуиция его сейчас кричала во весь голос, что без Уилсона там не обошлось.
Когда ему удалось преодолеть половину пути, по коридору к зоне «С» пробежали охранники. Потом он увидел непохожую на себя, растрёпанную, перепуганную Блавски.
- Кто поднял тревогу? Что случилось? - Блавски схватила его за руку, чуть не свалив с ног.
- Я не знаю!
- В «архиве» убийство! - рявкнул кто-то ему прямо в ухо.
Хаус привалился к стене, чувствуя себя близко к обмороку.
А в следующий миг он увидел Уилсона. Двое охранников и Чейз несли его на руках. Уилсон стонал но, кажется, был в сознании.
- Это просто ужас, - сипло сказал Чейз. - Там всё в крови. Ножом. Обоих насмерть. Вызывайте полицию - он, может, ещё где-то здесь.
Хаус провёл ладонью по лицу.
«У меня дежа-вю», - подумал он.
На Уилсоне, однако, следов крови не было, и мёртвым он не выглядел.
- Кто убит? - наконец, догадалась спросить кто-то из женщин - кажется, Кэмерон.
- Эта новенькая, Лора. И Куки.
Полицейские прибыли в считанные мгновения. До их появления тела не трогали - там с порога видно было, что трогать их уже незачем. Крови пролилось предостаточно, и на её фоне хаос из перебитой посуды и разбросанных препаратов казался гротескным, словно Бич с компанией успел перебраться сюда для съёмок и использовать мастерство художников-декораторов для создания картины апокалипсиса. Лора лежала на спине - пижама была расстёгнута и распахнута, открывая нескромным взглядам великолепную грудь, широко раскрытые глаза смотрели в потолок.
- Смерть наступила мгновенно, - сказал полицейский инспектор. - Он её прямо в сердце ткнул - профессиональный удар.
Куки успел дотянуться до телефона, но выронил его, умирая. Впрочем, позвонить ему всё равно бы не удалось - горло его было широко, от уха до уха рассечено, он не смог бы ни закричать, ни заговорить.
Ли и ещё одна девушка плакали. Ней стояла у стены с мёртвым белым лицом.
- Нужно сообщить родным, - сказал Хаус скрипучим, не своим голосом. - Ты позвонишь, рыжая?
- Почему всё это происходит именно в твоей больнице? - Кадди выглядела одновременно и воинственно, и растерянно - только одной ей так и удавалось.
- В других тоже происходит, - буркнул Хаус. - Статистику хочешь посмотреть? Между прочим, это в твоей больнице в меня стреляли, и в твоей больнице меня брали в заложники.
- Значит, дело не в больнице, а в тебе.
- Вряд ли. Куки, а тем более, Лору трудно перепутать со мной.
Очевидно, вспомнив, что она уже не начальник, а паритетный партнёр, Кадди слегка сбавила накал.
- Послушай, но у вас же охрана есть. Как он прошёл?
- Поймают - спросим.
- С тобой инспектор уже говорил?
- А о чём ему со мной говорить? Он аудиенции Уилсона добивается.
- А он… как?
- В порядке. Напуган, травмирован, но жив и почти цел.
- Почти? Что значит «почти»?
- Лёгкое сотрясение, повреждение лучезапястного сустава - рентген ещё не делали, может, трещина, ушибы, ссадины.
- Ты с ним виделся? Что он говорит?
- Говорит, что увидеть этого мерзавца не успел - тот набросился сзади, блокировал движения, сам защищённый спинкой кресла, толкнул кресло к выходу с эскалатора и спихнул по ходу ленты на ступени.
- Господи! Как же он не разбился!
- Повезло. И потом… - Хаус чуть улыбнулся. - У него есть опыт падений с эскалатора с минимальным ущербом. Кресло опрокинулось удачно - не назад, а вбок, он сумел и смягчить падение руками, и удержаться от кувыркания через голову. Ладони там в хлам, конечно, но это - мелочи, заживёт через неделю. Ну, а потом он сгруппировался, как мог, и, видимо, поэтому обошлось без серьёзных переломов. По голове его креслом стукнуло, и он вроде бы на пару секунд отключился. А уже внизу сообразил выключить браслет, чтобы поднять тревогу. Кричать-то оттуда - сама знаешь - практически бесполезно.
- Ужасно! - Кадди покачала головой. - Как этот тип и его ножом не ткнул!
- У него к этому моменту ножа при себе уже не было - он оставил его в теле этой девочки, медсестры.
- Да? - Кадди вздрогнула. - А я почему-то подумала, что он её прежде Куки ударил…
- У неё пижама была расстёгнута. Я думаю, там у них… начиналось что-то вроде прелюдии. Куки стоял к двери спиной, и этот сразу махнул ему по горлу ножом, а потом ударил её спереди. Умерли они почти мгновенно, а он оставался в помещении архива ещё какое-то время и переворачивал его вверх дном. Вот только странно получается…
- Что?
- В помещении всё перевёрнуто. Беззвучно такое не устроишь. А Уилсон и Орли в двух шагах от архива разговаривали в раздевалке. Причём, когда Уилсон прикатил туда, Орли там уже был, и довольно давно.
- Подожди. А инспектор об этом знает?
- Я, во всяком случае, работать его осведомителем не собираюсь. Захочет знать - спросит.
- Ты что, Орли подозреваешь? - ужаснулась Кадди.
Хаус невесело хохотнул:
- Да уж… Орли с окровавленным ножом в руке - зрелище не для слабонервных.
- Знаешь… Любой убийца с ножом в руке - зрелище не для слабонервных, - укоризненно поджала губы Кадди, но Хаус словно не расслышал.
- И ещё одно, - проговорил он, хмурясь. - Там полно крови. Что закономерно. Куки он горло перерезал - кровь должна была фонтаном ударить, так что совсем не запачкаться он не мог. Так как же получилось, что на постороннего человека, перемазанного кровью и шатающегося по больнице при объявлении «код - красный», никто внимания не обратил?
- Знаешь ответ? - подозрительно спросила Кадди.
- Нет. Но если бы это был оперирующий хирург в униформе…
- Бросивший операционную, чтобы перерезать глотку паре сотрудников? А в это время вообще-то шла какая-нибудь операция?
- Да, и кровавая. Корвин удалял ангиому из перикарда, ассистировали Мигель и Чен, из педиатрии. На наркозе - Дженнер и Сабини.
- И что, думаешь, Корвин прервал операцию и…
Хаус поморщился:
- Корвин Куки до горла бы не достал, и Уилсона с эскалатора спихивать надорвался бы.
- Ну, видишь, никуда не годится твоя версия.
- Это не версия. Версия другая: униформа, шапочка, маска… лицензии у него не спросили бы. А потом просто пойти в душ и…
- Тогда в душе мы найдём униформу, шапочку и маску, перемазанную кровью Куки и Лоры.
- Стоит пойти поискать, а?
Когда Хаус вошёл в палату, Уилсон пытался встать, хватаясь за спинку кровати забинтованной рукой. Запястье другой сковывала циркулярная повязка с туром на ладонь.
- Ты куда? - Хаус подхватил его свободной рукой под мышку.
- Хочу отлить.
- Утки улетели на юг?
- Здесь два шага.
- И один идиот.
- И кто мне это говорит? Ты вспомни, как после хирургии в ванной на меня рычал, когда я тебе помочь хотел.
- У меня хоть одна нога нормально действовала. И обе руки.
- Зато мне не больно.
- Да ну? А запястье? На рентгене, кстати, что?
- Ничего. Старый перелом. Несколько лет назад неудачно упал - показалось, меня один безголовый мудак хочет автомобилем протаранить.
- До старости попрекать будешь? Я, между прочим, отсидел за это.
- Не за это… - и после паузы: - Она здесь, да?
Хаус вздохнул:
- Здесь. У неё, по-моему, встроенный датчик на все наши косяки и внештатные ситуации.
- И стремление тебя поддержать. Это плохо?
- Стремление на меня наорать, ты имел в виду? Слушай, сам ты не дойдёшь, я тебя не дотащу. Может, всё-таки подстрелить утку для тебя?
- Дойду. Дома же у меня получалось. Расстояние здесь не больше.
- Дома ты поцелее был, а сейчас дёрнется нога - и полетишь не хуже, чем с эскалатора, доламывая то, что не успел поломать.
- А вот одолжи-ка трость на секундочку, - потянулся было он.
- И не мечтай, - Хаус поспешно отвёл руку. - Трость, как именной пистолет или персональный компьютер, в чужие руки не даётся.
- Тогда тумбочку двинь сюда. Мне всего-то один раз опереться надо.
- Да ты весь мокрый уже. Хватит играть с самим собой в полную дееспособность - чего нет, того нет. Упадёшь сейчас… Ну, держись, держись, чёрт с тобой! - сдался он, наконец.
Хотя… ему вдруг, действительно, показалось, что Уилсон держится на ногах как-то увереннее - не то гиперкинез сделался меньше, не такой частый и размашистый, не то опирался он увереннее.
- Эй, старик, тебе явно лучше, - озадаченно нахмурился он, ибо не делал различия между хорошими и плохими новостями если те и другие явились непредвиденно. - Что произошло? Может, тебя полезно время от времени скидывать с эскалатора?
- Или это твоя нежно нелюбимая психосоматика, или какой-нибудь недоорганизовавшийся сгусток от удара сдвинулся с места и сейчас ищет, где бы ещё мне нагадить, - высказал предположение Уилсон.
- И, конечно, самое умное с твоей стороны - при таком раскладе начать практиковать забеги на короткие дистанции. Хотя, про сгусток ты, конечно, чушь городишь, но мозги твои я всё-таки посмотрю ещё раз сканером. Чуть попозже. А сейчас их полицейский инспектор страстно желает просканировать.
- Зря время потратит - я ничего не видел, - пропыхтел Уилсон, сражаясь с молнией на брюках. - Ну, вот… получилось. А ты боялся…
- Ага. Теперь бы ещё обратно добраться без потерь. Передохнёшь?
- Нет. Пошли, пока я ещё могу.
- Я тобой горжусь, Геракл.
- Можешь не гордиться, только держи крепче.
Уилсон, задыхаясь, упал на постель и с полминуты просто лежал, прикрыв глаза. За несколько мгновений и от силы десять шагов он устал, как ломовая лошадь, но при этом настоял на своём и справился без ходунков и кресла.
- Может быть, действительно, сотрясение как-то повлияло на гиперкинез? - вслух задумался Хаус. - Ты - везунчик, у меня до сих пор поджилки трясутся, как представлю этот твой полёт кубарем с креслом наперегонки.
- Что с ним, кстати? - спросил Уилсон, не открывая глаз. - С креслом? Я же не могу здесь лежать долго - в больнице преступление, убийство, а я главврач пока ещё.
- Креслу, похоже, аминь. Но Кадди уже позвонила в сервис - может быть, они смогут его реанимировать.
Уилсон помолчал немного и совсем другим тоном тихо спросил:
- Родным… сообщили?
Хаус мрачно кивнул:
- Блавски позвонила отцу Куки, он должен приехать, а у Лоры контактов родителей нигде не оказалось. Вроде, где-то в Канаде старшая сестра, у неё семья, Венди сейчас разыскивает её данные.
Уилсон приподнялся на локте.
- Странно, что ты настолько в курсе. Раньше ты бы не смог имени Лоры запомнить. Ты изменился, Хаус.
Хаус криво усмехнулся, покачал головой:
- Я не менялся, изменились обстоятельства. Это - моя больница, и всё, что в ней происходит, меня касается. Особенно, когда происходит чертовщина. Послушай, ты ведь думал над этим? Всё-таки гистоархив - не аптека, наркотиков там нет. Что он искал? Перефразирую: что он пришёл искать такое важное, что у него не заржавело убить двух молодых ребят, как двух куриц зарезать?
- Я думаю об этом с первого мгновения.
- И что надумал?
Уилсон пристально посмотрел ему в глаза:
- Ты знаешь.
Хаус отвёл взгляд, потыкал серебристым наконечником трости в пол, словно проверяя его покрытие на прочность, наконец, спросил:
- Как думаешь, Куки мог оставить те образцы… себе?
- Нет. Ты же помнишь: когда мы вошли, у него было только одно стекло, ты его разбил.
- А рассказать кому-нибудь - например, о том, что я его разбил?
- Это вряд ли - гистологическое исследование удалённой матки - не та тема, на которую станешь непринуждённо болтать с девушкой за обедом.
- Но гистология получилась необычной.
- Всё равно даже с девушкой-медиком за обедом непринуждённо болтать об этом не станешь.
Глаза Хауса вдруг посветлели.
- А если… не за обедом? - медленно раздумчиво проговорил он. - Если во время перепихона в гистологической лаборатории?
- Подожди… - Уилсон тоже переменился в лице. - Так ты думаешь, она…
-Откуда она вообще взялась? Она - новенькая. Ты видел резюме?
- Ничего особенного. Училась и практиковалась в Чикаго. Уехала оттуда, потому что вышла замуж. Потом, очевидно, муж испарился, потому что сейчас она одна, снимает… снимала, - поправился он мрачно, - комнату в этом районе, недалеко. Отзывы отличные, нареканий не было.
- Почему ты её выбрал?
- В смысле?
- Ну, наверняка, Ней дала тебе не одно резюме. Почему выбрал именно её?
- Не знаю… - Уилсон пожал плечами. - Это важно?
- Может быть. Не могу пока сформулировать определённо, но… что-то же тебя подтолкнуло к тому, чтобы выбрать именно её. Вспомни.
- Ну… может быть, потому что она тоже из Чикаго - я почти всё детство провёл в Чикаго. Потом, духи… Девушки её возраста и типа предпочитают лёгкие, цветочные тона, а от страниц её резюме пахло чем-то таинственным, томным, восточным. Мне стало интересно…
- В тысяча девятьсот восемьдесят девятом году, - словно ни к кому не обращаясь, проговорил Хаус, - одной известной компанией «Эрокс Корп» были изготовлены первые духи с феромонами, имеющими в своём составе парфюмерную композицию. Но многим потребителям не понравился именно парфюмерный запах, и тогда компания вплотную занялась разработками более привлекательных пахучих основ. Было выяснено, в частности, что мускус и амбра, являясь, по сути, имитаторами естественных запахов тела, наилучшим образом маскируют, но ничуть не ослабляют добавленные в духи феромоны, придавая, в то же время, аромату пикантный восточный оттенок.
- Ты думаешь? - Уилсон нахмурился, вспомнив «сеанс массажа. - Для чего ей?
- Не знаю. Может быть, просто чтобы получить фору в конкурентной борьбе за место. Несколько капель на страницу резюме, несколько капель на запястье - Не то, чтобы полностью решает дело, но при прочих равных условиях - гирька на весы. Видишь, ты вот, например, купился.
На внезапное движение бесшумно открывающейся двери, вздрогнув, обернулись оба: парень в штатском - именно так, «в штатском», а не просто в джинсах и коричневой куртке - задержался на миг у входа в палату, давая себя рассмотреть.
- Да уж, - словно отвечая на какую-то мысленную реплику, кивнул Хаус. - После событий в архиве вламываться в служебные помещения без удостоверения наперевес небезопасно для обеих сторон. Но вы ведь не резать нас пришли, инспектор… как вас?
- Хиллинг, - поморщившись, признался парень. Он был отчаянно рыж, как осенняя шубка лисицы, и волосы его явно не желали иметь ни с расчёской, ни с муссом для укладки ничего общего. - Доктор Хаус? Доктор Кадди предупредила, что возможно, застану… Доктор Уилсон? - он энергично и бесцеремонно протянул руку, которую смутившийся Уилсон пожимать не стал, а вместо этого виновато улыбнулся и показал забинтованные ладони.
- Ах, да, я слышал. С эскалатора? Удивительно, да. В инвалидном кресле. Движущаяся металлическая лестница. Легко отделались. Только боль и испуг. Без переломов. Нужно снять показания. Недолго. Не утомлю. Вы могли слышать. Совсем близко. Но нет. Ведь нет? - инспектор говорил не фразами, а только их смысловыми обрывками, как будто глотал пищу крупными кусками. - Вы - главный врач. В любом случае, пришлось бы. Официально. Подписать бумаги, протокол. Заодно уж. Вы были в двух шагах. Не в кабинете. Не в палатах. В раздевалке. Не слышали. Очень странно. Ведь нет? - повторил он, глядя на Уилсона с такой надеждой, словно от ответа зависела чуть ли ни судьба его детей. - Или что-то всё-таки…?
- Нет, - Уилсон, кажется, заразился оригинальной манерой инспектора. - Ничего. Только потом почувствовал руку. Даже не увидел лица - рука и толчок. И падение.
Хаусу стало смешно, не смотря на серьёзность обстоятельств. «Ты - зеркало», - подумал он про Уилсона, тут же молча ужаснулся обрывистой краткости своей мысли и - не удержался - фыркнул.
- Что рассмешило? - удивился инспектор.
- Оригинально вы разговариваете, - не стал скрытничать Хаус. - И что, вам удаётся так допросы вести?
- Да. Удавалось, - отрезал инспектор и снова повернулся к Уилсону. - В раздевалке. Зачем? Рабочий день. Не уходили. Не только пришли. Почему раздевалка?
- Вообще-то, я живу в этом здании, - сказал Уилсон. - И раздевалкой по прямому назначению не пользуюсь.
- По какому косвенному? - не замедлил с вопросом инспектор. - Назначенная встреча?
- Нет. Просто это пустое помещение, в которое среди дня, как правило, никто не заглядывает. Я не слишком хорошо себя чувствовал - хотел собраться с мыслями.
- В раздевалке? - ещё раз уточнил инспектор с непередаваемым сарказмом интонации. Уилсон вскинул голову, и Хаусу некстати припомнился Монгольфьера из Министерства.
- Ну и что? Я обычно медитирую в туалете, - попытался он спасти положение. - Дело вкуса.
- Да, в раздевалке, - твёрдо повторил Уилсон. - Это запрещено законом?
- Пока нет, - с некоторым сожалением признал инспектор, словно ему не терпелось припутать Уилсона за нахождение в раздевалке. - Инвалидное кресло. Узко. Порожек.
- Моё кресло приспособлено к узким помещениям.
- В своём праве, - кивнул Хиллинг. - Преступление совсем близко. Убийство. Насилие. Могла вскрикнуть. Падение тел. Разбитые стёкла. Бесшумно не разбить. Вы - в двух шагах. Ничего не слышите. Странно. Слух нормальный?
- Нормальный у меня слух, - буркнул Уилсон.
- Были отвлечены? Музыка? Наушники? Разговор на повышенных тонах? Ссора? Были один там?
- Не один. Там был мистер Орли, сопровождающий одного нашего пациента, который прибыл на лечение из Эл-Эй, - неохотно признался Уилсон. - Я не договаривался с ним о встрече - увидел его там уже, когда, - он запнулся, с трудом выбирая между «пришёл» и «приехал», и, наконец, остановился на «появился там»… - И - да - мы разговаривали довольно резко. Но всё же не настолько, чтобы пропустить крик и грохот в соседнем помещении.
Хиллинг с интересом посмотрел, как на скулах главврача выступают красные пятна, контрастируя с бледным лицом, сочувственно кивнул:
- Вас раздражает? Можно понять. Я - полицейский. Никому не приятно. Но нужно восстановить. Что делал мистер Орли? Служебная раздевалка.
- Он спал, - неохотно ответил Уилсон. - Он спал, и, как я понял, проснулся только когда я… сам там оказался - Уилсон упорно избегал слов, обозначающих способ его передвижения.
- Спал в раздевалке? - снова с удивлением уточнил Хиллинг. - Она для персонала? Служебная? Посторонний человек. Необычный выбор.
- Думаю, он руководствовался тем же, чем и я - полутёмное пустое покойное помещение, где никто не застанет.
- Медсёстры называют её «рыдальня», - вставил Хаус, и Уилсон сердито зыркнул на него.
- Действительно, спал? - решил уточнить насчёт Орли инспектор.
- Действительно. У него голос был хриплый, и глаза заспанные, когда он со мной заговорил.
- Актёр, - напомнил Хиллинг. - Мог слышать. Мог знать. Испугаться. Или соучаствовать. Варианты. Я уже говорил: шумно. Не проснулся. Не разбудили?
- Он выглядел очень уставшим, - заступился за Орли Уилсон. - Мог спать крепко. А может быть, его и разбудил шум, а не моё появление, но он этого не осознал - мне кажется всё произошло буквально за мгновение до того, как я… Ну, то есть, убийца мог как раз меня услышать и затаиться, я имею в виду.
- Шумели? - поднял брови Хиллинг. - Пели? Говорили по телефону?
- Нет, но у кресла довольно шумный мотор. Не то, чтобы, но… Я имею в виду, звук высокий, он привлекает внимание, настораживает.
- Я не смог послушать, - посетовал Хиллинг. - Кресло уже отправили. Нужен ремонт. Хорошо, пока совпадает.
- Что с чем «совпадает»? - Уилсон тоже подбавил в голос сарказма.
- Показания, - объяснил Хиллинг. - Вы и мистер Орли.
«А ты не прост, хоть и лаешь вместо разговора, как французский бульдог, - подумал про себя Хаус. - Или ты это нарочно? Про то, что в раздевалке был Орли, ты и без рассказа Уилсона знал и уже успел его допросить, как я погляжу».
- О нападении, - напомнил Хиллинг. - Что успели увидеть? Услышать? Детали? Запахи? Голос?
- Практически ничего. Он появился, когда я был спиной к архиву, схватил меня за голову пятернёй и сразу толкнул на эскалатор. А там мне уже стало не до рассматривания его.
- Мужчина? Женщина не смогла бы?
- Женщина, скорее, не смогла бы зарезать двоих в мгновение ока. Но - да, хватка была мужская, и ладонь здоровая. Он одной рукой ухватил меня за затылок - так, чтобы я не мог повернуться и увидеть его, а другой схватился за спинку кресла. Когда я попытался вывернуться, я, правда, увидел край одежды, но так мельком и в таком аффекте, что, боюсь, не вспомню.
- Белое или чёрное? Как в игре, - предложил Хиллинг.- Не бойтесь ошибиться.
- Скорее, чёрное.
- Мистер Орли?
- Он ушёл раньше.
- Не помог с креслом? Невежливо. Непохоже на него.
- Я же сказал, между нами состоялся неприятный разговор. Он ушёл, потому что я настоял. И я уже говорил, кресло удобное и приспособлено к узким помещениям.
- О чём? Неприятный разговор?
Уилсон сжал губы и нахмурился. Откровенничать с полицейским он явно не собирался.
- Это не имеет отношения к убийству, - наконец, неохотно выдавил он из себя. - Это - личное.
- Распечатаю диктофонную запись, - пообещал Хиллинг. - нужно будет подписать. Выздоравливайте , - и, кивнув, наконец, вышел.
- Последнее слово у него почти по-человечески получилось, - одобрительно кивнул Хаус. - Так о чём вы перетирали с Орли в «рыдальне»?
- О-о! - застонал Уилсон и уронил лицо в ладони.
Короткий сон в раздевалке не особо помог, а допрос у рыжего оригинала и само осознание произошедшей буквально на его глазах трагедии доконало Орли. Никогда ещё он не чувствовал себя настолько разбитым, настолько угнетённым, настолько неуверенным в себе. Ему нужно было с кем-то поговорить - не с инспектором полиции и не с Уилсоном, и без того едва справляющимся со своими страстями, и не с Хартом, конечно - он вообще пока не знал, сможет ли говорить с Хартом, не испытывая каждую минуту стискивающей горло обиды. Лучше всего, конечно, было бы с Хаусом, но и это сейчас не годилось - усталый, измученный, Орли не был уверен, что выдержит безжалостную манеру Хауса ставить зеркало прямо перед носом собеседника и тыкать его в это зеркало до полного прозрения.
Оставалась Кадди. К ней он и пошёл, зная, что она как раз приехала в «Двадцать девятое» - её машина ожидала хозяйку на парковке. Была, правда, опасность, что она окажется где-нибудь вместе с Хаусом, но Орли решил рискнуть и спросил одного из хмурых озабоченных охранников, не знает ли тот, где сейчас может быть шеф «ПП»?
- В психическом, - буркнул шеф, и Орли не понял, что это - грубая шутка или просто завуалированное «отвяжись». Но тут же выяснилось, что это - правда - милая малознакомая девушка с мягкими чертами смуглого лица, изобличающего полуостровитянку Индостана, объяснила, что Кадди уединилась с завпсихиатрией Ядвигой Блавски в её кабинете, и они там что-то обсуждают по поводу некрологов и похорон. Поколебавшись, Орли отправился туда, однако, сквозь прозрачную верхнюю часть двери увидел, что «уединились» дамы с оригиналом - полицейским, и не просто уединились, а что-то внимательно изучали на экране ноутбука. Кадди выглядела при этом угнетённой и расстроенной, Блавски, скорее, сердитой. Полицейский что-то говорил ей и, похоже было, что это говоримое ей совсем не нравится.
Поскорее, пока его не заметили, Орли отошёл подальше и присел на подоконник в конце коридора. Отсюда он мог видеть дверь, практически оставаясь незамеченным.
Думать об убийстве двух почти незнакомых ему людей можно было бы куда объективнее, но он не справлялся. Куки он немного знал, девушку только видел в приёмном - всё равно этого оказалось достаточно, чтобы принять их убийство близко к сердцу. К тому же, при разговоре полицейский даже не скрывал, что поведение Орли кажется ему подозрительным, начиная прямо с самого момента поступления в больницу Леона Харта. Орли его в этом не винил - действительно, со стороны, пожалуй, вёл он себя странно: привёз друга в приёмное отделение и ни остался с ним, ни убрался прочь, а вместо этого затерялся где-то в больнице, слоняясь между буфетом, раздевалкой и амбулаторной зоной. Но не посвящать же постороннего человека в сложности их личных отношений и с Хартом, и с Хаусом.
Так что он сидел в неподвижном оцепенении и просто ждал, пока полицейский уберётся. Минут пятнадцать.
На робкий стук своё «войдите» крикнула Блавски, и он вошёл.
Блавски сидела за столом перед экраном ноутбука, раздражённо листая какие-то бумаги, Кадди - на диване. Вид у обеих был такой, словно они планировали генеральную битву, но в последний момент осознали, что воевать, собственно, некому, не с кем, да и следовать их планам никто не собирается.
- Орли! - выдохнула Кадди так, как будто специально ждала его и беспокоилась, встала, подошла и поцеловала в щёку - одновременно и дружески, и как-то по-хозяйски, так что он задеревенел под этим поцелуем. - Он же ведь уже говорил с тобой? Я имею в виду этого полицейского, Хиллинга? Что он тебе сказал?
- Что пытается восстановить картину преступления, - ответил Орли. - Наверное, действительно, пытается. Можно я присяду? Всего немного слишком для одного дня.
- А вы здесь что, так с утра и околачиваетесь? - одновременно и сочувственно, и раздражённо спросила Блавски. - Не завидую я вам, Орли, вы - противоположность Мефистофеля. Помните у Гёте? «Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Так у вас с точностью до наоборот.
- Это не я их зарезал, - устало и беспомощно огрызнулся Орли.
- Но зато вы слишком заметная фигура, и вас, насколько я понимаю, заметили. Телефон уже полчаса в истерике. Будьте теперь готовы к публикациям - звезда Голливуда с кровавым убийством вкупе - адская смесь. Для журналистов это аттрактант хуже, чем валерьянка для кота. Хорошо ещё, что пока полиция заблокировала входы, не то парочка папарацци уже крутилась бы здесь. Кстати, напомнили, - она нажала кнопку селектора: - Венди, я временно замещаю доктора Уилсона, пока он не сможет вернуться к своим обязанностям. Пожалуйста, просмотри календарь и отмени все встречи на сегодня - скажи, у нас внештатная ситуация. Амбулаторию на приём закрыть, срочных - в «ПП». Пусть пропустят только родственников Лоры и Куки, если они появятся. Тела уже разрешили убрать, позвони в морг, пусть их подготовят.
- Как же ты ничего не слышал? - спросила Кадди. - Там, в лаборатории архива, ни одного целого стекла не осталось, он их, похоже, ногами топтал.
Орли вздохнул и, наконец, сел - вернее, свалился на диван, вытянул длинные ноги - правая всё ещё ощутимо побаливала, хотя хромать он почти перестал, и тростью уже не пользовался.
- Я уже объяснял этому рыжему типу: я спал. Крепко спал. И не против ещё часов семь-восемь проспать. Честно говоря, забери он меня сейчас в тюрьму, запри в камеру, я и не сопротивлялся бы, лишь бы меня оставили в покое.
- Устал? - Кадди ласково взъерошила ему волосы, и он почему-то подумал, что она вот так же, наверное, ерошит волосы Хаусу в хорошие минуты, и от этой мысли ему сделалось сначала неприятно, а потом смешно - ещё не хватало сейчас ревновать её к Хаусу, в такой-то ситуации - какой махровый идиотизм!
- Вы находились там, где не должны были, тогда, когда не должны были, - сказала Блавски. - Раздевалка - служебное помещение. Но дело даже не в этом.
Мы сейчас, только что, просматривали записи с камер наблюдения. Так вот, они не показали посторонних в больнице - ни на входе, ни на выходе. Более того, они не показали движения ни через центральный, ни через запасные входы с одиннадцати часов утра. Значит, тот, кто убил ребят - кто-то из своих. Из тех, кто находился внутри почти с самого начала рабочего дня и находится до сих пор. И в этой ситуации, когда уже просто не знаешь, кого подозревать, вы не в лучшем положении, чем другие.
Орли не сразу понял, что, собственно, значат эти слова, но потом до него дошло:
- То есть, вы хотите сказать, что убийца - кто-то из персонала, и он всё ещё внутри?
- Из персонала или из пациентов, и он всё ещё внутри, поэтому картинка сейчас транслируется одновременно со всех коридоров, а полицейские ищут следы крови по всем помещениям, включая жилую зону. В частности на вашей одежде.
- Моей одежде?
- Сразу после того, как вы вышли из раздевалки, вы отправились в душ и тщательно вымылись.
- О! А у вас и там камеры стоят? Можно, я потом как-нибудь посмотрю? - он ёрничал из последних сил, чувствуя, что, как и при известии об измене Минны когда-то, проваливается в некую чёрную дыру.
- Можно, - согласилась Блавски. - Вы бросили одежду в стиральный автомат. Этого Хиллинг тоже не пропустил и счёл странным.
- Знаю. Он уже расспрашивал меня, с какой стати я решил воспользоваться больничным душем и постирать нательное бельё. Это чертовски подозрительно. Но я просто провонял, находясь на ногах двое суток подряд. Человеческое тело издаёт запах, и смывать его иногда необходимо. Я так ему и объяснил.
- Ну, а почему при этом вы не поехали в гостиницу? Сами говорите, на ногах не держитесь.
- Разве непонятно? Мой друг тяжело болен, я хотел быть поблизости. Ужасно, подозрительно и незаконно, да?
- Вы не были поблизости. Вы к нему в палату ни разу не зашли - постовая медсестра в ОРИТ вас там не видела. Он спрашивал о вас, кстати, и вас не могли найти, и это не слишком похоже на желание быть поблизости.
Орли вздохнул. Его вдруг накрыло волной тяжёлого изнеможения и бессмысленности этого разговора. Блавски злилась не на него, а на обстоятельства, он это понимал. Возможно, она держалась тоже из последних сил, потому что едва знакомые ему Куки и Лора для неё были не едва знакомыми. Возможно, также, она бесконечно перебирала сейчас в уме всех сотрудников и пациентов, примеривая к каждому из них маску ублюдка, зарезавшего двух молодых людей, у которых, видимо, как раз только-только начинали складываться близкие отношения, которые могли бы жить, работать, рожать и растить детей, а теперь уже не смогут ничего, кроме как предоставить корм нескольким десяткам ленивых кладбищенских червей.. Всё это он понимал, но для чуткости и эмпатии сил уже не осталось совсем, он боялся сорваться и послать, не выбирая выражений, и убийцу, и убитых, и Кадди с Блавски, и полицейского инспектора.
С прачечной и душем получилось совсем плохо. Он был уверен, что его никто не видел, он был уверен и в том, что в душе нет и не может быть никаких камер слежения - это противоречило элементарным правилам конфиденциальности, поэтому, когда Хиллинг задал прямой вопрос, растерялся настолько, что не смог ответить сразу. Но его спасла и продолжала спасать первая заповедь актёра: «Плевать, что ты чувствуешь на самом деле, ты должен играть те чувства, которые велит тебе сценарий». Готового сценария не было, его пришлось писать на ходу, и главного героя он создал в считанные доли секунды, намесив из Хауса, Харта и, пожалуй, немного из Рубинштейн. Вот, кстати, кого бы он очень хотел сейчас видеть - с Рубинштейн можно было быть полностью откровенным, и даже про ту сомнительную ночь, с которой всё началось, а вернее, которой всё кончилось, рассказать, отвернувшись, чтобы не встречаться глазами. И признаться в том, в чём больше никому не признаешься. Можно ли так с Кадди? Поверит она ему или тоже заподозрит… в чём? В убийстве двух едва знакомых ребят? Да ну…
Нет, конечно, он не собирался молчать бесконечно, он собирался всё рассказать, но ему нужны гарантии. Ведь лица этого типа Орли не видел и, следовательно, официально опознать не мог бы. Но ощущение руки на лбу и свистящего шёпота на ухо он, кажется, теперь не сможет забыть и за десять лет.
- Мне нужно поговорить с тобой наедине, - наконец, решительно заявил он. - Не здесь. Где?
- О чём? - слегка удивилась Кадди.
- О лечении Харта. Здесь есть помещение без камер и прослушки?
- Здесь все помещения без камер и прослушки, - с ещё большим изумлением откликнулась Кадди. - Камеры только в коридоре у дверей…
Значит, с душем он всё-таки не ошибся, но тогда как Хиллинг узнал? Неужели кто-то всё-таки заметил его?
Кадди между тем явно что-то почувствовала. Её брови дрогнули, сближаясь:
- Что случилось, Джеймс?
- Наедине, - упрямо повторил он. - Это - личное. Куда мы можем пойти?
- Говорите здесь, - Блавски встала из-за стола. - Мне нужно принять дела и узнать, как там Уилсон, и даже лучше, если кто-то будет в кабинете - могут позвонить.
Она кивнула им и пошла к двери, уверенно качая бёдрами, совсем не как женщина, принимающая под начало больницу, в которой только что произошло двойное убийство и нападение, и предполагаемый злоумышленник «ещё внутри». Орли и раньше замечал, что у неё очень красивые ноги, с такими ногами уместнее ломаться на подиуме, чем беседовать «о сокровенном» с психами. Впрочем, у Хауса вообще работали красивые женщины - низкорослая Чен и немного нелепая Мастерс выглядели среди них дурнушками, хотя в иных обстоятельствах вполне могли побороться за звание какой-нибудь «мисс». «Даже сейчас, после всего, я думаю о женской красоте, - поймал себя Орли. - Хорош, ничего не скажешь!», - он хмыкнул этой мысли и потряс головой, прогоняя её.
Кадди смотрела выжидающе.
- Я хочу, чтобы ты перевела Харта к себе, - без обиняков заявил он. - Это возможно?
- Это невозможно, - спокойно ответила Кадди и подпёрла подбородок ладонью, чтобы удобнее сфокусировать пытливый взгляд на его лице. - А ты как думал? Мы положили его к Хаусу по твоей же просьбе, Хаус его взял, а теперь даже согласился вести. Согласился со скандалом, у него теперь висит дисциплинарное разбирательство с одним из сотрудников. И после этого ты отыгрываешь всё назад, зная, что Хаус - лучший диагност и лучший нефролог, чем Старлинг. Отыгрываешь, даже не узнав, что думает по этому поводу сам Харт, не поставив в известность - ты ведь не поставил его в известность - Уилсона. И пока ты не объяснишь, почему ты это делаешь, будет невозможно просто взять и перевести его в «ПП». Мы же не в игрушки играем.
- Конечно, мы не в игрушки играем, - горячо подхватил он. - Мы тут в полицейское расследование играем, в двойное убийство.
- Так это ты из-за убийства?
- Да, - поспешно ухватился он за протянутую «соломинку». - Из-за убийства, да. Я не знал, не думал, что мы можем вместо лечения нарваться на расследование. Ты хотя бы понимаешь, что здесь может начаться, когда обо всём этом пронюхают журналюги? Содом с гоморрой.
Выражение лица Кадди стало жёстким.
- Послушай, Джеймс, - не без сочувствия, но строго, проговорила она. - Мне очень жаль, что это совпало с твоим и Харта приездом, но мне вас жаль всё-таки меньше, чем убитых. Полиция работает. Скорее всего, выяснится, что это - какой-то маньяк, сумасшедший или наркоман, забравшийся в поисках бесплатной дозы наркоты. Если бы была хоть тень подозрения, что кому-то ещё что-то угрожает, думаешь, полицейские не приняли бы мер? И что касается журналистов… посмотрела бы я на смельчаков, рискнувших сюда проникнуть без спроса со своими камерами и микрофонами. Это - больница Хауса, тут не резвятся без его позволения.
- Ну, судя по двум трупам, всё-таки резвятся. Не думаю, что Хаус это позволил… Извини, - опомнился он. Зажмурился, снова замотал головой. - Я всё понимаю. Понимаю, как вам тяжело, как я некстати со своими прихотями. Но мне просто, действительно, страшно. Я слишком далёк от криминального мира, Лиза, я не хочу сталкиваться с ним, но дело даже не во мне. Леон очень болен - ты знаешь. Ему сейчас настолько легко повредить, что я всего боюсь, а меры полицейских не всегда действенные. Меня уже брали один раз в заложники, мне хватило. Я и сейчас ещё вижу иногда во сне, как он направляет на меня дуло, а потом поворачивает его к себе, и как мозг брызгами разлетается от выстрела… Я не боец, Лиза, я трус, я обыватель. Но дело даже не во мне. Главное, что Леон не должен подвергаться опасности - он не в том состоянии сейчас, чтобы подвергаться опасности…
- Джеймс, - голос Кадди вдруг сделался суше речного песка под палящим солнцем. - Что за ерунду ты мне тут лепечешь! Или говори, что тебя тревожит на самом деле, или не морочь мне голову. Ты всё-таки что-то слышал? Ты догадываешься, кто мог это сделать?
Он вдруг вспомнил почти забытый эпизод из начала их знакомства - она сидела в больничном сквере, зябко обхватив себя за плечи, а он был словно проснувшийся, потому что только что ушёл Харт, который рассказал о разрыве с Минной и принёс леденцы, мандарины и яркую футболку с разноцветными - синими, красными, зелёными, жёлтыми саксофонами - «вырвиглаз», но ему этого сейчас и нужно было. «Кончай ты уже хоронить самого себя, - сказал Харт. - В мире полно солнца, цветов и девчонок. Я тебя жду там с пивом и новыми дисками. И ещё тебя ждёт работа - до чёрта работы, чувак!» Ему не хватало этих слов, и сейчас они точно встали в место пропущенного пазла - Орли понял, что выздоравливает.
«Какой ты сегодня светящийся, - сказала Лиза, окинув его внимательным взглядом. - Выписываешься? А как же мои уроки музыки?» - она шутила, на самом деле она совсем не хотела, чтобы он задержался здесь. «Скоро, - сказал Орли. - Не прямо сейчас. Прямо сейчас мы можем разучить ещё что-нибудь. Принесёшь гитару?»
«Не нужно, - сказала она. - Сейчас мы в диссонансе. Гитара не зазвучит. Я видела человека, который к тебе приходил, Джеймс. Ты счастлив. Счастлив любой, к кому есть, кому приходить. Ко мне никто не приходит». - «У тебя есть дочь», - напомнил он. - «Она маленькая. С ней нельзя поделиться ничем по-настоящему плохим. У человека должен быть кто-то, с кем можно делиться не только хорошим, но и самым плохим». - «Делись со мной», - великодушно предложил он. - «Ты напоминаешь мне одного старого друга, - улыбнулась Лиза. - Тебя даже зовут так же. Но у него была очень тяжёлая болезнь. Он, наверное, уже умер…» - «Ты не знаешь наверняка, жив или умер твой друг?» - изумился он. «Видимо, проблема в том, что он - не только мой друг, - сказала она с горькой усмешкой, выделив слово «мой» - Так тоже бывает».
И вдруг на следующий же день, как раскрылённая гарпия, как взбешённая ведьма, опасная и непредсказуемая: «Он жив! Господи, он жив! Они оба живы! - и затем изумительное в своей логичности заключение: - Ну, теперь я их обоих убью!»
Орли улыбнулся воспоминанию. Закон бумеранга действовал - теперь Лиза предлагала делиться плохим.
- Я его почти видел, - сказал он. - Думаю, что именно его. Но «почти» - значит «нет». И я не скажу полиции, и ты не говори. Он угрожал убить Леона, если я его выдам…
Ну вот, он сказал почти всё и не почувствовал ни малейшего удовлетворения. Сказанное было пустой тусклой оболочкой, не отражавшей ни страха, ни боли, ни запредельного отвращения, от которого его потом вырвало прямо на рубашку.
Он добрался тогда только до середины боковой части коридора, ведущего из зоны «С» и служебных помещений, потому что ему заплетало ноги потоком путающихся мыслей о Уилсоне, Харте, себе, о том, что и как будет дальше. Шум, который он услышал, заставил его вздрогнуть и остановиться. У Орли был хороший слух, он знал толк в звуках, и природу этого звука вычислил моментально - звук падения инвалидного кресла по лестнице вниз, со ступеньки на ступеньку. Не пустого, с человеком.
Он бросился туда, откуда пришёл. В коридоре было пусто - совсем пусто, из окон падали полосы света и перечёркивали пол, и он повернул за угол, а в следующий момент что-то резко и ошеломляюще качнулось ему в лицо, и он даже не понял, что это, только почувствовал боль и ослеп в чёрно красную вспышку. Это уже потом он догадался, что его ударили хлёстким, как пощёчина, ударом, не оставляющим следов, но ошеломляющим - по глазам, и одновременно ухватили за воротник, не давая упасть. Всё произошло очень быстро, и когда он снова получил возможность что-то воспринимать, кроме этого чёрно красного, он понял, что его крепко и больно, выгнув назад, держит за промежность и за голову, обхватив потной ладонью лоб и прижимая затылком к себе, какой-то огромного размера медведь - длинный Орли макушкой упирался в планку с пуговицами.
- Куда спешишь? - прошипел на ухо насмешливый, вонючий хриплый шёпот. - Супергерой, спаситель инвалидов и кошечек? - и пальцы, впившиеся в промежность, стиснули её так, что Орли застонал.
Его дёрнули и так, спиной прижатой к чужой груди, протащили через дверной проём. Он запнулся задником о порог, но падать было некуда - в потных лапах гиганта он почти висел.
Они оказались в маленьком полутёмном тупичке преддушевой - Орли помнил, что этим душем и моментальной маленькой стиралкой пользовалась дежурная смена и те, кто внезапно вымазался в чьих-нибудь испражнениях, крови или рвоте - неотъемлемая составляющая труда практического медика. Тусклый плафон - не ярче, чем в раздевалке - почти не давал света, да здесь и не задерживались - проходили дальше, к душевым кабинам и шкафчикам с крючками для одежды.
- Только вякни, маэстро, - прошипел этот тип, - и я тебе яйца раздавлю.
«Раздавит, - обречённо подумал Орли. - Господи, да что же это? За что оно мне?»
- Никому ничего, - продолжал гигант, терзая его промежность. - Ни пол-слова, ни пол-звука, не то кое-кто внезапно сдохнет. Я про твою жёнушку Хартмана говорю - ты же понимаешь, что довольно одного укола, одной таблетки. Никто даже не заподозрит тухлятины, гомики и поздоровее пачками дохнут. Так что только пикни, и некролог в газете ему обеспечен, - и, очевидно, для того, чтобы понадёжнее впечатать свои слова, ещё раз сильно сдавил Орли между ног. На этот раз Орли и застонать не посмел - только хватал ртом воздух. Как сквозь вату, он слышал, что в коридоре поднимается суета: что-то прогундосил селектор, захлопали двери, бегущие шаги, голоса. Но это было пока за углом, не здесь, возможно, в каком-то нормальном мире, где люди живут, общаются, где что-то происходит, где даже, не исключено, что падают с лестниц инвалидные кресла и сами инвалиды, но где никто не держит тебя в полутёмном закутке за мошонку, шёпотом воняя на ухо жуткие вещи.
- Смотри мне! - в последний раз хрипнул ему в щёку вонючий голос, а потом толстая потная лапа, стискивающая его лоб скользнула ниже, и жёсткие пальцы вдавились в глаза.
Ошалевший от боли, ничего не видя, он упал на колени, услышал, как хлопнула дверь, услышал грубый голос: «Никого нет», - и только тогда понял, что свободен.
Голоса и шаги раздавались уже прямо за дверью, кто-то вскрикнул, кто-то вслух заругался, в воздухе повисло жуткое слово «убийство». Орли привалился к стене, давясь всхлипами невыравнивающегося дыхания. Боль от надавленных глазных яблок и боль, поднимающаяся от промежности, встретились где-то в районе солнечного сплетения и ввинтились ему под вздох, как толстый потный палец. Его вырвало - сильно, фонтаном, залив рубашку - и он всё ещё ничего не видел, кроме ослепительных протуберанцев и пятен.
Не видел, но слышал. Голоса за дверью звучали всё возбуждённее. Орли с ужасом понял, что кого-то убили. Уилсона? Это первое, что приходило в голову. Его затрясло. Охранники прочёсывали этаж, искали посторонних. Кто-то задел дверь в душевую, и его прошило мгновенным страхом: если кто-то войдёт и застанет его, облеванного, на коленях, что он сможет сказать, не подвергая опасности Леона? Как он вообще объяснит своё присутствие в этой комнате? И поверят ли ему? Но, слава богу, никто не вошёл, и у него постепенно отлегло. В какой-то момент ему даже показалось, что он слышит среди прочих голос Уилсона, и толкнулась надежда, что, может, убийства никакого и нет.
Мало-помалу за дверями успокаивались, людей в коридоре становилось меньше, но выйти и даже просто выглянуть и думать было нечего. Чем дальше, тем хуже. Если его появление в самые первые мгновения вызвало бы вопросы, то теперь - подозрения: «А что это ты там делал столько времени, мистер Орли?». Значит, следовало затаиться, дождаться, пока коридор снова опустеет, взять себя в руки, привести в порядок себя и одежду, выйти отсюда, узнать точно, что произошло, и подумать над тем, как быть дальше, на холодную голову.
Орли вспомнил о стиралке. Содрогаясь от отвращения и пережитого стресса, трясущимися руками стащил рубашку и футболку, кинул в приёмный ящик «моменталки», осторожно выбрался из брюк. Ему казалось, мошонка должна была стать размером с футбольный мяч, но он увидел в паху только пару красных болезненных пятен, грозивших вскоре расцвести полноценными синяками.
В душевой кабинке, меняя воду от ледяной до почти крутого кипятка, он привёл себя в чувства довольно быстро, и теперь уже мог думать. Убийство или покушение на убийство, но что-то, определённо, произошло - «красный код» просто так не объявляют. Этот тип, ухвативший его в коридоре, счёл для себя возможным показаться на глаза остальным, когда тревога уже поднялась. Значит, он здесь не посторонний, и не опасается, что его увидят среди других. Он только единственным и первым не хотел оказаться. А из душевой выскочил со словами: «Никого нет», чтобы другие подумали, что он осматривал помещение - вот почему больше в душевую никто и не заглянул. Рост очень высокий, сложение шкафоидное - по таким приметам его можно будет вычислить. Неопрятен - вонь изо рта. Но это - всё, что у него есть. Хотя нет. Не всё… Он сказал о Леоне «Хартман», тогда как почти все знают его только, как Харта. И вот это совсем кисло.
Орли закрыл кран, забрал из стиралки тёплую пахнущую кондиционером футболку, оделся и, ещё секунду помедлив, вышел в уже опять почти пустой коридор - только за поворотом, возле одной из дверей, толпилось несколько человек.
- Не ходите сюда! - остановил его, откуда ни возьмись, появившийся охранник. - Вернитесь на свой этаж, - он принял его за больного.
- Что случилось? - спросил Орли.
Но охранник не ответил. Об убийстве Лоры и Куки Орли узнал позже.
- И что же, ты и дальше будешь об этом молчать? Так ведь нельзя.
Орли упрямо покачал головой:
- Он здесь, в больнице. Был и остаётся. Что, если его угрозы - не пустые угрозы? Допустим, я скажу этому полицейскому, он начнёт искать по приметам, расспрашивать. Если до убийцы дойдёт это прежде, чем его вычислят, и если он сам первый вычислит, что это я его сдал… Лиза, он ведь прав - Леон сейчас уязвим для любой ерунды, никто ничего даже не заподозрит. А может и ещё хуже получиться: Леон может и сам умереть. Ты не думай, я отдаю себе отчёт, насколько с ним всё… не блестяще. И если это случится, поверь, мне хватит горя для того, чтобы ещё и гадать, виноват я в его смерти только потому, что поздно спохватился, или и потому ещё, что не удержал язык за зубами.
- Значит, ты думаешь о себе, а не о нём? - упрекнула она.
- Все люди думают о себе. Я - не исключение. Да, я думаю о нём сейчас в первую очередь, вот только после его смерти о нём будет думать уже поздно - останется о себе.
- Ты так говоришь, будто его скорая смерть - дело решённое.
- Я так говорю, потому что хуже его смерти для меня может быть только его неожиданная смерть. Лучше держать бокал наполовину пустым, чем внезапно убедиться, что он полон только наполовину.
- Да ты - эгоцентрик, Джим.
- Ну и что? Думаешь, эгоцентрики не могут любить и страдать не хуже эмпатов? А может быть, они даже лучшие эмпаты? Потому что что-что, а примерять любую дрянь на себя умеют виртуозно. Ты по Уилсону не знаешь?
- Уилсон - не эгоцентрик! - возмутилась она.
- Да? Правда? А мы с тобой об одном человеке говорим?
- Ну… во всяком случае, это не делает его меньшим эмпатом.
- Квот эрат демонстрандум.
- Но так ведь всё равно нельзя! - повторила Кадди с отчаянием в голосе. - Если ты просто промолчишь, а он здесь… Это уже не только эгоцентризм, не только забота о Леоне, я имею в виду - это нечестно по отношению к другим людям, и к тем, кто попадёт под подозрение, и к тем, кто, может быть, подвергается опасности. Ты должен рассказать.
- Нет, не должен. И ты не расскажешь. Не обманешь моё доверие, не сможешь - уж настолько-то я тебя знаю.
Кадди не нашлась, что ему возразить, только напряжённо обдумывала сложившуюся ситуацию. Орли просто ждал - думать он уже почти не мог.
- Послушай, - снова заговорила она. - Я многих здесь знаю, но только врачей. Ни медсестёр, ни фельдшеров, ни санитаров, ни работников морга и архива я не знаю. Даже в лицо, тем более, близко. Ты должен сказать кому-то, кто может знать персонал лучше других, если не хочешь сообщать полиции.
- Лучше всех персонал знает секретарь главного врача. Я ещё по тем временам помню, что она у них вроде менеджера по персоналу. И ты предлагаешь мне всё рассказать ей? Хрупкой девушке?
- Венди? Ну, нет… - Кадди задумалась, покусывая уголок губы. - Послушай, Уилсон знает персонал. И он - не Венди.
- Уилсон? Уилсон его тоже не узнал, насколько я понял. Этот рыжий инспектор душу из меня вынул, сравнивая наши показания - значит, Уилсон ему ничего интересного не сказал.
- Уилсон его увидеть не успел.
- Как и я.
- Но ты заметил многое - рост, голос.
- Голос - нет, он шипел, как фонограф позапрошлого века. Телосложение - пожалуй. Он выше меня не меньше, чем на пол-головы. И ладони широкие. И вообще, он здоровый.
- Из врачей я таких знаю только двоих, - задумчиво проговорила Кадди. - Дженнер и Вуд. С натяжкой - Лейдинг. Дженнер - анестезиолог-реаниматолог, он не слишком могучий, но длинный, и руки у него широкие, Лейдинг не выше тебя, но если он, как ты говоришь, запрокинул тебе голову, мог показаться и выше, и он сильный, а Вуд - да, и здоровый, и высокий, и широкий, как шкаф, но Вуд - афроамериканец. Ты не заметил, этот тип белый был?:
- Не знаю. Я же говорю, что только слышал его - он держал меня так, что и глаз не скосить.
- А самое скверное, что перерезающим горло Куки я ни одного из них даже в бредовом сне представить не могу, - закончила свою мысль Кадди.
- Было бы лучше, если бы каждый в этой роли органично смотрелся? - хмыкнул Орли. - Как бы то ни было, он здесь, и он, скорее всего, из персонала. Хотя и из больных может быть - я видел в коридоре одного вполне подходящего по внешним данным. Вот только у него на поясе болтался мочеприёмник, а на роль террориста с ножом жёсткий кастинг.
- Как знать. Может, наоборот, удобная деталь для прикрытия. Поговори с Уилсоном, Джим. Правда, это будет означать, что о вашем разговоре тотчас узнает и Хаус, но кто-кто, а Хаус, уж точно, не болтун. Они оба не болтуны, когда речь заходит о серьёзных вещах.
- Но ты сама ведь никому не скажешь?
- Пока - нет.
- Одна Мастерс поступила, как полагается человеку, наделённому интеллектом, последовательно и адресно, - насмешливо заметил Хаус. - Остальные ведут себя, как идиоты, и нападают на ни в чём не повинного Орли. И ты туда же. Вот скажи мне, пожалуйста, чего ты на него окрысился? Конечно, Леон его больше интересует, чем каждый из окружающих его типов в белых халатах или без оных. Ты же не ждёшь, что он начнёт корчиться от сострадания и оплакивать наших покойников? Потому что если ты этого ждёшь, ты - ещё в большей степени кретин, чем кажешься.
- Ну, ты у нас один гений, - криво усмехнулся Уилсон. - Ни на ком не срываешь зло, объективен до тошноты, взял Харта на лечение без возражений, как велит врачебный долг.
- С возражениями, потому что случай Харта - скука. А не потому, что он нехороший мальчик.
- Ты врёшь, Хаус, - торжественно заявил Уилсон. - Если бы это было так, ты уже весело болтал бы и с Орли, и с Хартом, а ты их обоих избегаешь.
- Я избегаю личных контактов с пациентом и ухаживающим за ним - это сенсация! Ах, нет, я ошибся: это не сенсация - я всегда так делаю.
- Ты никогда так не делаешь, когда речь заходит об Орли и Харте.
- Значит, я осознал несправедливость этой сегрегации, - отрезал Хаус, и Уилсон, сообразив, что его не переговоришь, обратился к более насущным материям:
- Я не собираюсь здесь бесконечно залёживаться. Мне нужно кресло. Пусть оно не будет таким же функциональным, как моё, но на время любое сойдёт. Для пари с Кадди ты, помнится, без труда нашёл.
- И тебе найду без труда, но у тебя не только с креслом проблема, насколько я помню. У тебя сотрясение мозга и вывих, по-моему?
- Растяжение. И сотрясение лёгкое.
- Да? В карте написано: «Средней степени тяжести». А, учитывая твои внезапно открывшиеся способности к гимнастическим упражнениям и бальным танцам, ещё вопрос, только ли сотрясение. И до подробной визуализации в магнитном поле я на этот вопрос не отвечу.
- Визуализации в магнитном поле? - Уилсон нахмурился. - Ты не о сотрясении думаешь. Ты думаешь, что у меня метастазы?
- Я думаю, что у тебя классический случай вторичной канцерофобии. МРТ позволяет лучше рассмотреть мягкие ткани, в частности, некрозы и кровоизлияния. Ты в курсе, да? Кстати, на чьё имя твоё начальственное завещание? На моё или на Блавски?
- На Блавски, - виновато признался Уилсон.
- Не сопи носом. Всё правильно. Сейчас её кисло придётся в условиях полицейского расследования и журналистской осады - мне на её место ничуть не хочется. И ты не торопись, поболей, пока дают.
- Найди мне кресло, - упрямо повторил Уилсон.
- Найду.
Леон не знал, что происходит в больнице - ему никто ничего не говорил - он только чувствовал, что что-то происходит. Это тревожило, взвинчивало его, каждый пустяк раздражал. Орли он так и не видел с тех пор, как отключился у Чейза в автомобиле, спросил о нём, но внятного ответа не получил. Женщина-врач, супруга Чейза, обещавшая делать ему больно, больше не возвращалась, сам Чейз тоже не появлялся. Несколько раз заходили другие врачи, более менее знакомые и не слишком: нефролог который наблюдал за ним после пересадки - не местный - из «Учебный Госпиталь Принстон-Плейнсборо»; здоровый негр, который, молча, списал что-то с висящей на спинке кровати карты и ушёл; доктор Тауб, который на просьбу позвать Уилсона ответил загадочной фразой и, похоже, так и не позвал; хрупкая узкоглазая сестра - поменять раствор в инфузоре. Леон с разговорами не набивался, но, привыкший, скорее, к повышенному вниманию, чем к полному отсутствию оного, чувствовал себя всё более и более неуютно. Потом он мельком увидел в дверях любовницу Уилсона, хотел окликнуть, но не вспомнил имени. Потом… потом он услышал сигнал «Красный код» и суматоху где-то в другом конце коридора. Однако, как он ни напрягал слух, отчётливо понять, что там произошло, у него не получилось, а встать с постели он не мог - не столько из-за слабости, сколько из-за многочисленных трубочек и датчиков. По поводу них он ещё раньше поинтересовался у сестры - не этой, а симпатичной блондинки, которая ассистировала лохматому латиносу, устанавливающему постоянный катетер для диализа:
- Как мне с ними ходить?
- Никак, - пожала плечами девушка. - У вас постельный режим.
- А если мне захочется пописать?
- Не говорите ерунды - у вас почки не работают, - сердито сказал латинос.
- Кишечник-то пока работает, - возразил он.
- Позовёте постовую сестру. Вот кнопка.
Он, однако, знал, что это понадобится не скоро - последние двое суток он ел очень мало, больше пил, да и то его основательно выполоскало в самолёте. Поэтому пришлось смириться с постельным режимом и целой гирляндой трубок.
Мало-помалу суета улеглась, больница снова вернулась в скучноватый рабочий режим, и узкоглазая медсестра пришла с очередными уколами.
- Больно, - сказал Леон, когда воткнулась игла. - Та, светленькая, колет лучше. Нельзя, чтобы она мне делала?
Реакция на его очередной каприз оказалась странной - быстро и как-то нервно сделав укол, сестра повернулась и выбежала из палаты, всхлипывая на ходу. За дверью она расплакалась, уже не скрываясь.
Леону сделалось стыдно. Он вёл себя довольно гадко, но это было реакцией на тяжёлую дурноту и зуд, глухое раздражение из-за Орли и, в какой-то степени, ответ на ту вежливую неприязнь, которую он чувствовал почти в каждом, кто подходил к нему, и причины которой не понимал. Но доводить до слёз кого бы то ни было он в виду не имел. Наконец, он решил поймать и допросить любого первого, кто войдёт к нему в палату, но никто к нему в палату и не входил. Наконец, не выдержав, он нажал кнопку.
Явилась всё та же сестра - уже не заплаканная, но угрюмая, не поднимающая глаз.
- Что же, голубушка, меня вообще собираются лечить? - сварливо проговорил он. - Здесь, как будто бы, палаты интенсивной терапии, а за последние три часа ни одна живая душа не появилась. Где главный врач? Мне обещали осмотр главного врача, обещали к концу дня уже закончить основное обследование, а на деле я лежу тут - бревно бревном, а никому нет дела. Вы знаете, сколько стоит моё время?
- Вас здесь никто насильно не держит, - отчеканила медсестра, даже не взглянув на него. - Можете выписаться, но тогда в течение нескольких дней вы умрёте от уремии. Можете перевестись, хотя в этом случае разумнее было бы сразу поступить туда, куда вам хочется, а не к нам. Выбирайте сами, - и вышла, даже не дав ему времени ответить.
Обескураженный и расстроенный, он выждал какое-то время и снова нажал кнопку.
На этот раз у сестры на лице читалось укоризненное долготерпение.
- Пожалуйста! - взмолился Леон, оставив свой вздорный тон. - Что-то не так - я чувствую. Мой ухаживающий, мистер Орли, куда-то подевался, у меня нет телефона, чтобы ему позвонить, мне некого спросить. Где доктор Уилсон? Почему он не пришёл ко мне - я был уверен, что он придёт. Что происходит? Ведь что-то происходит!
Сестра оглянулась на дверь, словно проверяя, не может ли их кто-то слышать.
- В больнице произошло убийство, - сказала он, понижая голос. Доктор Уилсон пострадал - он госпитализирован, а мистер Орли…
Леон вскрикнул и прижал руку к груди.
- Что с вами? - испугалась сестра.
- Вы сказали, Орли… - еле выговорил он онемевшими губами.
- Ах, да нет! - спохватилась медсестра и махнула на него рукой. - Убиты наши сотрудники доктор Куки и сестра Энслей, а ваш мистер Орли - свидетель по делу, с ним разговаривает полицейский.
Леон помолчал, осмысливая сказанное. Одновременно с огромным облегчением оттого, что всё в порядке с Орли, он почувствовал медленно поднимающееся, как сахар со дна чашки, чувство пусть не близкой и больной, но отчётливой потери. Куки он помнил - молчаливый парнишка, занимавшийся срезами и микроскопами, серьёзный и симпатичный, а сестра Энслей… господи, да это, кажется, та блондинка, которая ассистировала латиносу, и у которой лёгкая рука на уколы. Так вот почему упоминание о ней вызвало слёзы. Кто же их убил? За что?
- Как это случилось? - спросил он.
Но медсестра замотала головой, снова готовая вот-вот расплакаться:
- Я не могу этого с вами обсуждать, я даже вам говорить не должна была.
- Ну, пожалуйста, позовите тогда кого-нибудь, кто может это обсуждать. Кто хоть что-то может обсуждать. Я же тут, как на необитаемом острове. Где мой телефон? Я же… я же… - он не успел договорить - в дверях палаты появилась молодая женщина в незастёгнутом врачебном халате поверх элегантного костюма - высокая, светлоглазая, скуластая и незнакомая, немного напоминающая Шерри Блэйк. На её бейджике он прочёл имя и фамилию: доктор Реми Хедли.
- Что вас беспокоит? - спросила она, чуть улыбнувшись. Губами. Глаза оставались серьёзными.
Леон не имел привычки теряться перед женщинами - более того, он имел привычку не теряться. Но сразу ответить незнакомому человеку, что его беспокоит, да ещё и не выдавая проболтавшуюся медсестру, было бы, пожалуй, трудновато. Поэтому он предпочёл свернуть на более безопасную медицинскую тему:
- Мне сделали утром гемодиализ, - сказал он, словно допуская, что врач может не знать об этом. - Стало намного лучше. Спасибо. Но теперь меня беспокоят дальнейшие перспективы. Эта болезнь несколько нарушила мои планы, видите ли, а поскольку я поступил практически без сознания, мне пока не только не удалось переговорить со своим лечащим врачом, но я даже и не знаю, кто он, и есть ли вообще. Я понимаю, что напрягаю вас, но не могли бы вы пригласить ко мне в палату кого-то, кто сможет мне объяснить мои ближайшие перспективы. Я… видите ли, я даже с тем человеком, который меня сюда привёз, не могу переговорить - я не знаю, где он.
- С вашим врачом мы пока не определились - возможно, это будет коллегиальное ведение, - всё с той же приклеенной к губам улыбкой ответила доктор Хедли. - Но вы не должны беспокоиться - всё, что нужно, будет сделано наилучшим образом. Основные анализы у вас взяли, мы оценим остаточную функцию почки и решим, имеет ли смысл пытаться что-то поправить операционно или лучше лечить вас паллиативно.
- Я знаю слово «паллиативно», - сказал Леон, - и вам не удастся меня обмануть медицинской терминологией. В моём случае «паллиативно» означает пожизненный гемодиализ, так?
- Так, - не стала скрытничать доктор Хедли.
- На нём я проживу по самым оптимистическим прогнозам лет десять. Работать, сниматься не смогу - съёмки исключают размеренный ритм жизни, и время на диализ не выгадаешь. Значит, для меня это будет означать профессиональную смерть, так?
- Вот этого я не знаю, - спокойно ответила она. - Люди приспосабливаются. В любом случае, вам лучше продумать этот вариант. А пока вам придётся повторить биопсию.
- С какой это стати? - вытаращил глаза Леон, сразу теряя философско-обречённый настрой. - Мне уже сделали биопсию.
- Ваш результат пропал. Он ещё не зафиксирован в журнале, как положено, поэтому не может быть признан достоверным без повтора.
- Пропал? Иными словами, вы потеряли его?
Хедли несколько мгновений молчала, разглядывая его как-то странно, как диковинную зверушку в зоопарке.
- Да, мы его потеряли, - наконец, подтвердила она.
- И кто за это ответит? - спросил он, наклоняя голову к плечу. - Что вы на меня так смотрите? Вы проявили халатность, потеряли мой анализ…
- Я тоже какое-то время была такой, - задумчиво, ни к кому не обращаясь, проговорила вдруг она, глядя невидящим взглядом куда-то поверх его головы сквозь стену. - А те, другие, не понимают. Мечешься, пытаешься что-то сделать, хотя знаешь, что всё равно не сможешь. Тогда охватывает злость, доходящая до чёрного азарта: чем хуже, тем лучше, начинаешь себя разрушать, делать больно другим, злить их, выбешивать, испытываешь извращённое удовольствие - на миг. А потом всё становится только ещё хуже. Наступает апатия, жалость к себе, но и они ни к чему не ведут. Отчаяние. Потом безразличие, потом… потом приходит понимание, что от жизни ещё что-то осталось, и глупо просто взять и выбросить это что-то псу под хвост. Есть люди, которые небезразличны тебе, и которым ты не безразличен, есть дело, которое нужно и хочется делать, есть маленькие удовольствия и большие радости: вкусная еда, хороший секс, музыка, которая нравится или быстрая езда на мотоцикле, чтобы ветер свистел в ушах, и дьявол не мог догнать. Или кино. Или медицинские загадки. Или любовь.
Леон слушал, не перебивая. Его широко распахнутые глаза, не мигая, смотрели Тринадцатой прямо в лицо, и она хорошо видела сейчас, какого они цвета - тёмно-карие, почти вишнёвые. Без очков он немного косил, почти незаметно, и следы от их прилегания всё ещё виднелись на отёчной переносице.
- Вы… не понаслышке знаете, - наконец, проговорил он с лёгким сомнением в голосе.
- Не понаслышке, - согласилась она, снова улыбнувшись без участия глаз. - И не только я. Знает Хаус, знает Уилсон, знает Ядвига Блавски…
«Ах, да, Блавски, - вспомнил он. - Точно. Так её и зовут. Ядвига Блавски. Из польских евреев».
- Вообще-то, все люди смертны, - сказал он вслух, - так что этот список можно продолжать бесконечно.
- Но не всех судьба прикладывает об это обстоятельство, как лицом об стол, - возразила она.
- И вы пришли об этом поговорить, чтобы вдохновить меня?
- Просто чтобы вы перестали вести себя, как гад. У нас тут несчастье случилось - вы уже знаете, я слышала, как вы говорили с Ли. Убиты наши товарищи. Убийство произошло в помещении, где хранятся результаты биопсии. Некоторые препараты пострадали - ваш в том числе. Это ясно? Поэтому к вам сейчас придёт доктор Корвин, или доктор Чейз, или доктор Колерник - и возьмёт у вас биопсию повторно. Подпишите согласие, - и она сунула ему бланк.
- Здесь написано, что процедура проводится под обезболиванием? - спросил он.
- Не бойтесь. Колерник и Чейз слишком профессиональны, а Корвин слишком недолюбливает Уилсона.
- А при чём тут Уилсон? - нахмурился Леон, снова чувствуя, что теряет нить.
- Упс! - сказала Тринадцать и скорчила рожу.
Орли понял, что если посидит ещё хотя бы с минуту, уже не сможет встать, а следовало ещё навестить Леона, поэтому он решительно поднялся. Слишком решительно - пол попытался встать вертикально, и пришлось балансировать.
- Ты в порядке? - встревожилась Кадди.
- В полном, - заверил он и вышел из кабинета Блавски, стараясь не шататься.
Остановившись в коридоре, он чуть не рассмеялся, потому что вдруг забыл, где ОРИТ. Постоял, соображая, и понял, что не видит привычного напольного покрытия с надписью «режим повышенной асептики» и отблеска красного фонаря над раздвижными дверями в интенсивные палаты. Озадаченно потёр лоб и тут же хлопнул себя по нему пятернёй: «Ах, я, дурень! Да ведь я на другом этаже!».
С момента открытия «Двадцать девятое февраля» обзавелось верхней пристройкой, куда сместилась часть палат стационара, и вертолётной площадкой для санавиации. Психиатрическое отделение и, соответственно, кабинет Блавски располагались прямо под ней, поэтому и потолки здесь были несколько ниже, чем во всём остальном здании. Сообразив, что к чему, Орли направился к лифту, и здесь увидел двоих охранников, о чём-то совершенно мирно и негромко переговаривающихся с немного знакомым ему врачом в халате - худощавым и смуглым, с буйной копной кудрей. Довольно крупные, как и полагается охранникам, в чёрной униформе с таким же, как на бейджиках врачей, рисунком на нагрудном кармане - чаша со змеёй и цифры «два» и «девять», на Орли ни тот, ни другой не обратили ни малейшего внимания, а вот сам Орли почувствовал вдруг, как горло его болезненно сжалось, перехватывая дыхание, на коже выступил липкий пот, и его затрясло. Он ухватился рукой за стену, чтобы не упасть, и тогда его заметили.
- Эй, мистер, вам нехорошо? - обратился к нему один из парней.
- Вы не заблудились? - участливо спросил второй. - Это служебные помещения - вам, наверное, нужно спуститься на первый этаж. Вас проводить? - он нажал кнопку лифта.
Орли представил себя наедине с этим здоровяком в тесной кабине, закрытой, как запечатанной, наглухо, и к дрожи и поту добавилась тошнота. А между тем, кабина уже поравнялась с их этажом и бесшумно и гостеприимно открывала двери.
- Нет-нет, - еле выговорил он задеревеневшими губами. - Я сам найду дорогу, спасибо… - поскорее шагнул в лифт и торопливо, словно спасаясь от погони, надавил кнопку первого этажа. «Лишь бы никто из них не шагнул следом!», - взмолился он, стараясь взглядом ускорить процесс закрывания дверей.
Как бы ни так! Стремительно и бесцеремонно вскинутая чёрно-серебристая трость заклинила дверь, лифт содрогнулся, створки снова приоткрылись, и в кабину шагнул Хаус - привычный настолько, словно они расстались только вчера: взъерошенный каракуль редеющих волос; трёхдневная щетина на впалых щеках; потрёпанные джинсы; тёмно-серый видавший виды пиджак; мятая рубашка с расхристанным воротом; чёрная футболка с напечатанным на ней оранжевой краской силуэтом негра-саксофониста - не исключено, что самого мэтра Луи; кроссовки «Найк» - сине-красно-белые «Аэр Макс».
- Сколько их у вас? - спросил Орли, глядя на его кроссовки и едва переводя дух - спросил машинально, потому что кроссовки попали в поле зрения и потому что нужно было что-то спросить, пока восстанавливается нормальный ритм, а кровь приливает обратно к лицу.
К его удивлению, Хаус не выразил никакого удивления от столь оригинального начала разговора и даже ответил:
- Семь пар. «Неделька», - он критически окинул Орли взглядом. - Послушайте, вы бы пошли куда-нибудь, где можно поесть и поспать. Выглядите вы ужасно.
Он покачал головой и нажал кнопку - лифт снова закрыл дверцы и тронулся вниз - медленно и почти незаметно.
- Мы ещё не виделись с тех пор, как Леон поступил к вам сюда, - проговорил Орли, собравшись немного с мыслями. - А я начал про ваши кроссовки вместо «Здравствуйте» и «Спасибо за то, что вы согласились его принять». Это было, пожалуй, грубо, особенно, учитывая то, что здесь произошло, и я прошу прощения, но странно другое: вас это, кажется, и не удивило?
- Мне скоро шесть десятков сравняется, - сказал Хаус. - Меня трудно удивить.
- Я говорил с Уилсоном, - Орли попробовал зайти с другого конца.
- Знаю.
- Я, честно говоря, с трудом его узнал.
- Инвалидность не красит, - хмыкнул Хаус, и от такой откровенной банальности Орли поморщился.
- Я не об инвалидности говорю сейчас…
- Да? А я думал, вы о ней, - Хаус вдруг взмахнул тростью в опасной близости, и Орли отшатнулся, вспомнив встречу в аэропорту, но Хаус просто ткнул наконечником в красную кнопку, застопорив лифт.
- Я думал, вы о том, - его голос неприятно окреп, - как меняется человек от сознания неспособности самостоятельно взбежать по лестнице, самостоятельно сходить на толчок, сыграть в боулинг, переспать с женщиной, набить морду, если придёт нужда, встать у операционного стола, достать книгу с верхней полки. Я думал, вы ещё и о том, как это неудобно, что такие люди, как Уилсон, да и как вы сами, способны привязываться к таким людям, как Харт или, скажем, я? К людям, которым плевать. К людям, которые просто отключают мониторирование или суют нож в розетку, чтобы проверить, что там, за чертой бытия, и им всё равно, как вы будете переживать их смерть - реальную или мнимую. Хватит ли вас инсульт, будет ли сердечный приступ, сойдёте ли вы с ума и попадёте в психушку, или просто вот так, как вы сейчас, будете слоняться по больнице, голодный и усталый до смерти. Уходите отсюда. Уходите в гостиницу. Ваше присутствие - только имитация заботы. Вы не врач, от вас никакого толку - только под ногами путаетесь.
Орли глотал слюну, хлопая глазами, и не знал, как реагировать. Хаус говорил непривычно горячо, уперев растопыренные руки - в одной зажата в кулак рукоятка трости - в стенку кабины по обеим сторонам от его головы и нависая над ним, говорил, словно наизнанку выворачивался. Орли не помнил за ним ничего подобного, и, по сравнению с этим, перемены, произошедшие с Уилсоном, казались уже не столь переменистыми. Но Орли был актёром, и хорошим актёром, умеющим вкладывать в, казалось бы, безобидные реплики глубокий смысл, и так же безошибочно извлекать его. «Я говорю с человеком, который только что потерял двух своих сотрудников, к которым, возможно, был привязан, и едва не потерял лучшего друга», - напомнил он себе.
- Хаус, - сказал он. - Я не скрываю - я, действительно, ничего не слышал во время убийства. Я, действительно, заснул в вашей раздевалке и спал очень крепко, потому что очень устал. В этом я не вру.
- А в чём врёте?
Орли вздрогнул, потому что понял, что проговорился, и также понял, что Хаус этого так не оставит, а теснота лифтовой кабины не давала шанса убежать физически.
- Какой тяжёлый день… - вздохнул он, адресуясь даже не Хаусу, а куда-то в никуда, как будто за пределы освещённой съёмочной площадки.
- Вы поразительно сдержанны в эпитетах, - хмыкнул Хаус. - Кстати, не стесняйтесь - можем ещё обсудить погоду и новости политики и спорта прежде, чем вы мне ответите. По двери даже ещё не стучат. Времени - вагон.
- Я всё равно собирался с вами поговорить, - сдался изнемогающий Орли. - Но давайте всё-таки, я сначала навещу Леона - я с ним ещё не успел и словом переброситься, а обсудить кое-что надо. Я потом вас сам найду.
- Знаете, - сказал Хаус. - В киношных детективах каждый раз, когда свидетель по делу собирается что-то сообщить, его успевают превентивно убить. Будет забавно проверить в реале.
Он нажал на кнопку, и лифт, наконец, к огромному облегчению Орли, тронулся с места.
В ОРИТ пол совсем сбесился - подпрыгивал и пританцовывал при каждом шаге. Он дошёл до палаты Леона, шатаясь, как пьяный, от стены к стене, и в дверях чуть не столкнулся с молодой скуластой и светлоглазой женщиной-врачом.
- Мистер Орли? Здравствуйте.
- Да… здравствуйте… - машинально пробормотал Орли, пытаясь вспомнить, кто эта женщина. Нет, кажется, он её здесь раньше не видел.
Он пропустил её мимо себя и шагнул в палату. Плафон дневного света под потолком показался ему слишком тусклым, да ещё мерцал, как неисправный.
- Что тут у них со светом? - проворчал он, с облегчением замечая, что Леону гораздо лучше, чем утром, что он в сознании и сидит на высокой функциональной кровати, хоть и обвешенный трубками, но уже не такой бледный и одутловатый.
- А-а! - как-то зловеще обрадовался он. - Так и знал, что ты никуда не ушёл. Не успокоишься, пока всю благотворительную программу не откатаешь, да? Забавно получается: мало того, что ты приволок меня к Хаусу чуть ли ни силой, оказывается, ты и перед ним на коленях ползал, чтобы он меня взял, и, что самое смешное, так ничего и не выползал. Ну, забавник! А ты меня спросил, не буду ли я против того, чтобы ты от моего имени ползал перед кем бы то ни было? Ты меня спросил, как я вообще отношусь к ползанью перед Хаусом?
У него и голос «мерцал», как электричество. И от этого мерцания, как от работающего прямо перед глазами стробоскопа, Орли почувствовал тошноту.
- Не от твоего имени - от своего… Я… не мог ждать… не мог потерять… - в глазах стало стремительно смеркаться, он попытался облокотиться о стену, но стены на месте не оказалось, как будто палата ОРИТ решила вдруг самопроизвольно изменить размеры и распрыгнулась от него в разные стороны. Потом кто-то - наверное, тот, огромный, шкафоподобный, внезапно настиг его, подскочил из коридора и ударил по голове мягким тяжёлым тюком… Угасающим сознанием уловил ещё, как испуганный Леон зовёт медсестру.
- Ничего страшного, простой обморок, - голос показался знакомым. - Мистер Орли, вы меня слышите? Давление ещё низковато, не вставайте. Ли, глюкозу внутривенно.
Орли проморгался, разгоняя туман перед глазами, и увидел, что находится в палате Леона на ещё раньше поставленной специально для него кушетке - более того, сам Леон сидит с ним рядом, как ёжик, топорщась трубками отовсюду - из-под ключиц, с локтевых сгибов. И глаза у Леона такие, каких он тысячу лет не видел - испуганные, участливые, ласковые.
- Джим…
- Вот когда я буду при смерти, - с улыбкой пробормотал он, - смотри на меня так же.
- Дурак!
- Почему сразу «дурак»? Я про кино.
- Дважды дурак, - нежно сказал Леон. - До чего довёл себя.
- Ты меня довёл, - Орли обличающе указал пальцем ему куда-то в переносицу.
- Я, - покаянно согласился Леон. Взял его руку и, наклонив голову, его ладонью шутливо хлопнул себя по темени. - Так меня.
Орли отнял руку и сам сжал его пальцы.
- Ты мне только скажи: тебе лучше?
- Мне хорошо, - быстро ответил Леон. - Я в полном порядке. Мне сейчас даже лучше, чем тебе, наверное. У тебя сахар упал. И давление. Ты лежи, тебе сейчас прокапают кое-что вместо завтрака, обеда и ужина.
- Глюкозу, аскорбиновую кислоту и кофеин. Будет похоже на кофе с лимоном и сахаром. Но внутривенно.
Только теперь Орли отвёл взгляд от лица Леона и нашёл обладателя знакомого голоса. Вернее, обладательницу. Доктор Кэмерон.
- Добрый день… Глупо вышло, - сказал он ей извиняющимся тоном, запоздало подумав, что день уж никак не добрый, и что здороваться после того, как с тобой уже некоторое время провозились, втаскивая на кушетку и тыкая шприцем, как-то нелепо. Но на это она внимания не обратила, только ответила с укоризненной улыбкой, что если сутками не спать и не есть, умнее и не выйдет.
Пришла медсестра со штативом и прозрачным пластиковым мешком.
- Поставлю здесь, осторожно, не споткнитесь, мистер Харт. Руку, мистер Орли.
Орли подумал, что вряд ли полагается ставить капельницы вот так, без водворения новоиспечённого пациента в палату, без записей в документах. Подумал, что можно будет использовать в фильме. Потом подумал, что ещё неизвестно, что будет с фильмом, и Бич до сих пор не позвонил. Но всё это были мелкие, незначительные мысли, на заднем плане - главным оставалось тепло в тёмно-карих глазах Леона и огромное облегчение: «Всё в порядке. Он жив. Он со мной. Хаус всё поправит. Всё будет опять хорошо». Облегчение не лучшим образом сказалось на нём - утомившаяся ожидать за углом сонливость вышла на свет и заявила о себе во весь голос. Он боялся моргнуть - не было уверенности, что сможет разлепить веки.
- Нам нужно поговорить, - сказал он Леону, когда Кэмерон и медсестра, закрепив иглу и переходник системы, вышли.
Поговорить, действительно, было нужно, очень нужно, но едва ли он мог это сейчас осилить - сознание путалось с какими-то фантастическими образами, в ушах тонко пищал комар. Леон положил ему ладонь на взмокший тонкой росой усталости лоб.
- Потом, ладно? Куда я денусь? А сейчас отдыхай, - и сдвинул ладонь вниз, прикрывая ею глаза Орли. Как свет выключил…
Утреннюю «летучку» проводила Блавски. Об убийстве Куки и Энслей говорить она явно не хотела - сообщила только, что похороны завтра в одиннадцать - все, кроме дежурных, могут на это время покинуть больницу, чтобы проститься с коллегами, и что для тех, кому необходимо, в течение следующей недели будет работать кабинет психологической помощи. Затем призвала воздержаться от комментариев журналистам и, напротив, оказывать возможную поддержку следствию, после чего совещание приняло привычный вид: передача дежурства, решение насущных вопросов, кадровые перестановки, замечания по лечебному процессу, план операций.
Хаус, за ночь поспавший едва часа полтора, привалился к плечу безропотного Чейза и время от времени начинал похрапывать ему в ухо. Тогда Чейз аккуратно шевелил плечом, и храп прекращался. Сам он прокручивал в голове предстоящую операцию Анни Корн, с сожалением думая, что интраоперационную гистологию теперь будет некому делать, а значит, ни о какой экономной резекции и речи быть не может. Другая мысль, не дававшая ему покоя - та, которую вчера вечером заронила напуганная двойным убийством Марта: «Боб, ты будешь смеяться, но когда я гуляю с девочками, мне уже который раз кажется, что за нами кто-то следит». Марта отличалась не просто высоким интеллектом и отличной памятью, она была ещё и глубоко практичной женщиной, немного повёрнутой на моральных устоях и внутреннем достоинстве, но паникёрства и фантазий за ней не водилось, и Чейз ждал окончания совещания, чтобы посоветоваться по этому поводу с Корвином.
- Я могу смотреть экстренные стёкла, - неожиданно вызвался Лейдинг. После выписки из психиатрии этот врач оставался неизменно молчалив и незаметен, и неожиданная инициатива удивила Блавски.
- Хочу подработать, - объяснил Лейдинг. - Мне нужно проплатить долги по алиментам Кэмерон.
Хаус в очередной раз прекратил храпеть и поднял голову.
- Это у тебя просветление? - сипловато со сна спросил он. - Или опять где-то нашкодил и замазываешь? Куки и Энслей не ты зарезал?
- Не шути такими вещами! - резко сказала Блавски.
- Я и не шучу. Убийца из больницы не выходил, все вчерашние вернулись, значит, он среди нас, поэтому каждый подозрительный поступок, прости за тавтологию, подозрителен. А превращение доктора Лейдинга в цитолога ещё как подозрительно.
- Куки и Энслей зарезал не я, - сказал Лейдинг. - И ты это знаешь, потому что вплоть до сигнала «красный код» видел меня в кафетерии. Как и я тебя, так что, увы, вынужден свидетельствовать и твою непричастность тоже.
- Ладно, хватит, - махнула на них рукой Блавски. - Все свободны. Ответственный на следующие сутки Дженнер. Идите работать… Хаус, а ты, пожалуйста, останься. У меня к тебе разговор.
Она выдержала паузу, пока сотрудники покидали комнату для совещаний, кто-то быстро и молча, кто-то, задерживаясь в дверях и переговариваясь между собой, затем вышла из-за стола и пересела к нему на диван.
- Я уже подумываю пригласить священника, чтобы побрызгал здесь святой водой, - устало вздохнула она. - Ты что, вообще не спал сегодня?
- Почти. Я думал. Сначала думал о том, кто это сделал, потом понял, что такой путь менее продуктивен, и стал думать, зачем.
- Что-то забрать из архива? - предположила она.
Уилсон вчера тоже предложил эту версию, и Хаус ответил Блавски так же, как и ему:
- А кто ему мешал забрать это «что-то», когда в архиве никого не было? Куки не запирал комнату пять раз из десяти. Нет, Рыжая, он убивал, чтобы убить - вот только кого? Второй из них, скорее, попал под раздачу, как неожиданный свидетель или как человек, которому известно что-то такое, что ему известно быть не должно.
- Послушай, - хмурясь, проговорила она. - Вчера при осмотре мужской душевой в ящике для отходов в предбаннике была найдена куртка от униформы младшего персонала со следами крови. Большого размера, с нашим клеймом, но без идентификационного номера. Идентификационный номер грубо вырван. И там, в душевой, сразу после убийства, был Орли - принимал душ и стирал одежду.
- Орли затеял постирушку в душевой персонала? - Хаус слабо удивился. -Подожди. А откуда это известно? Параноик-Уилсон натыкал видеокамер в душевых? Или кто-то там был, кроме него?
- Его увидел наш охранник в центральном коридоре, обратил внимание на мокрые волосы, сказал об этом как раз к тому времени прибывшему Хиллингу. Хиллинг - въедливый тип - проверил душевую, увидел, что стиралка мокрая и ещё не остыла, и в кабинке пол тоже мокрый. Сделал выводы.
- Интересно, какие?
Предсказуемые, Хаус. Хорошо, допустим, Орли - почти свой, решил ополоснуться, смыть усталость, хотя, вообще-то, в блоке ОРИТ, где разместили Харта душ не хуже. Но допустим. Но затевать стирку… Это, естественно, вызвало бы подозрение и у людей, менее въедливых, чем Хиллинг.
Хаус хмыкнул, привычным жестом потёр привычно ноющее бедро.
- Так ты что, думаешь, что это он зарезал Куки и Энслей, накинув куртку большого размера с нашим логотипом, с которой предварительно отодрал идентификатор, потом, весь перемазанный кровью, пошёл посидеть в раздевалке, там вздремнул, немного поболтал с Уилсоном, ничего странного в его облике не заметившим, вышел, вспомнил, что оставлять свидетеля - плохо, дождался Уилсона, спихнул с лестницы и пошёл мыться и застирываться?
- Да, в таком изложении выглядит невероятно глупо… - не могла не признать Блавски.
- Без изложения не намного умнее выглядит. А почему было не спросить самого Орли?
- Я тебя для этого и оставила. Его спросили. Он сказал, что просто хотел смыть дорожную грязь. Возразить трудно - об убийстве он, по его собственной версии, на этот момент ничего не знал.
- И?
- Мне кажется, он что-то скрывает. А это может быть важно. Мне он не скажет. А тебе - скажет.
- А после этого я скажу тебе? Уверена?
- Хаус, это не игра. В больнице преступление совершено, люди убиты.
- Да что ты говоришь!
Блавски показалось, что прозвучало это не просто насмешливо - резко, неприязненно.
- Хаус… разве мы больше не друзья? - дрогнувшим голосом спросила она с беспомощным вызовом.
- Мы никогда не были друзьями, Рыжая.
Она закусила губу:
- Нет, были. Хоть ты этого и не признавал. Ты не признаёшь таких вещей. Любишь Кадди - и не признаёшь, тебе нравится Орли - ты этого не признаёшь, сочувствуешь Харту - не признаёшь, считаешь своим учеником, своим преемником Чейза - не признаёшь. Трясёшься из-за Уилсона - и даже этого не признаёшь, называя болезненный страх за него дружбой. Ну, чёрт с тобой, не признавай, не соглашайся, но перед самим собой, может быть, хотя бы… Ты не можешь мне простить Корвина?
- Я не могу тебе простить Уилсона.
- Ты же знаешь всю историю, - сумрачно сказала она. - Я - безвольная дура, но это всё было неизбежно - ты мне говорил с самого начала. А теперь не можешь мне простить того, что неизбежное случилось… Даже Уилсон уже простил меня, мы смирились с тем, что произошло, мы пытаемся нормально общаться, нормально работать, строить отношения на новой основе. Я всё равно ничего не могу исправить, не могу отменить.
- Не люблю, когда врут, Ядвига.
- Я не вру. Хотела бы всё вернуть, но просто вернуть ничего нельзя. Я… я всё равно его люблю, Хаус. Я никого так больше не любила. Секс с ним восхитителен - он мне снится. Я слышу его голос во сне, но я не хочу снова наступать на те же грабли. И он не хочет, поверь.
- Откуда ты знаешь, чего он хочет?
Блавски шевельнула плечом:
- Он… не такой оголтелый оптимист, чтобы хотеть вчерашнего дня под медовым соусом с сахарными розочками. Но я ещё надеюсь, Хаус…
- На что?
Она шевельнула плечом энергичнее - это уже был жест «кто знает».
- На случай. На будущее. На себя. Ты… Послушай, Хромой, не бросай меня. Всё так…странно.
- Мы перешли на индейские прозвища, как новый уровень отношений? - улыбнулся Хаус.
- Ты меня уже сколько Рыжей зовёшь?
- И нужно отвечать, эксплуатируя физический недостаток?
- О`кей. Буду звать тебя Лысеющий. Хочешь?
- А я тебя - мадам Без Сисек?
- Ты мог бы меня звать мадам С Отрезанными Сиськами, но это уже совсем не смешно.
Хаус вздохнул с комическим смирением:
- Ладно уж, пусть буду Хромой.
- Ты сам подписывался в мэйле «Лангри». Я тоже читала «книгу Джунглей».
- Хакеришь мой мэйл?
- Вообще-то хакерю мэйл Уилсона. Хаус…
- Что?
- Скажи мне, что всё ещё может быть хорошо.
- Всё ещё может быть хорошо.
- Издеваешься?
- Что у тебя с Корвином сейчас? - с интересом спросил он.
- То же, что с Уилсоном. Попытка танцевать медленный танец на осколках. Но там инициатива не моя. И я не хочу.
Хаус засмеялся.
- Что?
- Сложить бы их двоих, перемешать, разделить пополам - вышло бы два среднестатистических типа среднего роста с нормальным ЧСВ, и ни один не умирал бы каждый вторник. Уверен, ты об этом втихаря мечтаешь, когда мастурбируешь в ванной.
- Вот этого мне и не хватает, - серьёзно кивнула она. - Твоего цинизма.
- Когда ты мастурбируешь в ванной?
Блавски с облегчением засмеялась и легонько хлопнула его ладонью по губам.
- Поговоришь с Орли?
- Поговоришь с Уилсоном?
- Хаус!
- Блавски! - максимально точно передразнил он. - Давай, теперь опять твоя очередь.
- Хаус… - послушно повторила она, но с такой интонацией, что он тут же перестал дразниться.
- Ладно. Я поговорю с Орли. Но сейчас с ним невозможно поговорить - он в отключке. И Харт к нему не подпустит - прямо цепным кобелём бросается. Скажи лучше, сегодня работает тот же младший персонал, что и вчера, или кто-то сменился?
- Конечно, сменился. Младший персонал сменился весь - у них суточные дежурства. В шесть они сдают дежурство другой смене.
- Сколько у нас их всего?
- Двенадцать человек. Охранник в амбулатории, ещё двое - в зоне «В», два санитара в морге, один - в ОРИТ, уборщик в ОРИТ, по одному уборщику на каждый этаж и два санитара.
- И все мужчины?
- Это твоя прихоть. После нападения сумасшедшей на нас с Уилсоном.
- Так проверь их ящики - все ли куртки на месте?
- Все, разумеется. Полиция это уже сделала ещё вчера. Это не способ. Ему, в любом случае, не составило бы труда взять запасную куртку в подсобке. До смены, до шести утра, все были в куртках.
- И пришить к ней идентификатор? Старыми нитками, со следами линьки при последней стерилизации?
Блавски уставилась на него, широко раскрыв глаза:
- Хаус, ты - гений!
- Знаю, - самодовольно согласился он.
- Пойдём обшаривать шкафчики?
Он покачал головой:
- Ты же знаешь, какой из меня ходок. Попроси Чейза - он любит шарить по карманам.
- Ладно, - вздохнула Блавски, поднимаясь. - Попрошу Чейза…
Но, когда она уже была в дверях, Хаус вдруг остановил её:
- Блавски, а у Лейдинга есть сертификат по цитологии?
- А у Уилсона он был, когда до Куки он читал интраоперационные стёкла? У каждого онколога есть кое-какие навыки по цитологии. А Лейдинг, если оставить в стороне его личностные качества, очень приличный онколог. Я могу тысячу раз злиться на него за то, как он со мной обошёлся, но жизнь-то он мне спас. Там, где другие, включая меня, прошляпили. И это, кстати, главное, что заставляет меня терпеть его, а не давить на тебя каждый день, чтобы ты от него избавился. Ты думаешь, он не сможет читать стёкла?
- Я думаю совсем не об этом, - рассеянно сказал Хаус, постукивая себя согнутым указательным пальцем по лбу в ритме метронома.
- Ты знаешь… у тебя очень усталый вид, - сказала ему Блавски. - Найдёшь время вздремнуть? Как временный твой начальник, я не буду против.
- Потом. Хочу взглянуть, что вытворяет Уилсон.
- Почему думаешь, что он что-то вытворяет? - насторожилась Блавски.
- Потому что последние дни он только и делает, что вытворяет.
Уилсон «вытворял». Он решил выписаться, а поскольку вечером у него отняли брюки, рубашку и кроссовки, выдав вместо них пижаму и даже не выдав, как неходячему, тапочки, а кресла Хаус так и не привёз, пришлось сначала нажатием кнопки вызвать медсестру.
- Верните мне одежду и обувь. И кресло. И перебинтуйте мне ладони так, чтобы пальцы были свободны - мне придётся писать и управлять креслом. Живо!
- Доктор Хаус… - робко начала медсестра.
- К чёрту доктора Хауса и его распоряжения. Главный врач здесь я. Со мной всё в порядке, я больше не пациент, я должен работать, - и, на всякий случай ещё раз резко повторил. - Живо!
Медсестра выскочила из палаты, как ветром подхваченная, и через минуту явился дежурный врач - Дженнер, сорокапятилетний норвежец, размером примерно с айсберг, потопивший «Титаник».
- В чём дело? - пророкотал он, взирая на сидящего на кровати Уилсона с высоты своего роста.
- Вы уволены, - сказал выглядывающей из-за его спины медсестре Уилсон. - Я не просил вас звать дежурного врача, я просил принести мои вещи. Если вы настолько бестолковы, что не можете отличить одно от другого, вы вообще не можете работать медсестрой, и вы уволены.
- Вы не уволены, - ничуть не смутившись, с ленцой, откликнулся Дженнер. - А вы, Уилсон, не главный врач, вы - пациент. Главный врач болен, за него доктор Ядвига Блавски. А если вы, как пациент, хотите выписаться, то это в компетенции дежурного врача. А если вам не нравятся наши правила, пожалуйста - обращайтесь в любую другую больницу штата по вашему усмотрению, я вам перевод единым духом оформлю.
Уилсон приоткрыл рот, но долго не выдержал - рассмеялся и хлопнул себя по колену:
- Правильно, молодец. Так и надо: хладнокровно и твёрдо. А вы, - медсестре, - учитесь давать отпор нахалам - в жизни пригодится. - И снова Дженнеру: - Скажите, доктор, нельзя ли ускорить процесс выписки? Я себя хорошо чувствую, пара ссадин - не в счёт.
- У вас трещина локтевой кости, сустав воспалён, множественные ушибы, сотрясение мозга - это ничего?
- Ну, я обещаю не играть в футбол на этой неделе. Я отлично выспался, голова не болит, рука…ну, почти не болит, и - в конце концов, здесь больница - никто не помешает мне обратиться снова, если станет хуже.
- Хорошо, - кивнул Дженнер. - Я распоряжусь, чтобы вам привезли кресло и принесли вещи. Но за вами записано место на сканирование сегодня на одиннадцать - не забудьте.
- За мной? Я никого не записывал на сканирование.
- Не вы. Вас записали на сканирование сегодня в одиннадцать. Хаус. Если упрётесь, скажите ему, чтобы не забыл отменить.
- Упрусь? - Уилсон нахмурился. - Почему я упрусь? Не упрусь…
Дженнер кивнул, но, выходя из палаты, приостановился в дверях и спросил:
- Вы что с Хаусом, играете друг в друга, что ли?
Уилсон не ответил. Хотя вполне мог кивнуть головой, соглашаясь. Потому что он сам точно, играл в Хауса, и Хаус с готовностью подыгрывал. Вернее сказать, Уилсон знал только одну модель успешного управления своей неполноценностью, своей беспомощностью, своей ограниченностью в воле и пространстве - вот и пользовался тем, что знал. Хоть как-то получалось - и на том спасибо. Он стал лучше понимать Хауса за эти дни: лучше выглядеть гадом, чем быть жалким, лучше вызывать неприязнь и страх, чем соболезнование, лучше оскорбить, чем заплакать. И он нередко, оставаясь один, сжимался, сворачивался в клубок, обхватывал себя руками, сгибался, закрывал глаза. Со стороны он выглядел человеком, успешно прошедшим реабилитацию и вышедшим на новый уровень управления своим состоянием, хотя и сделавшимся при этом желчным и нетерпимым. Он хотел так выглядеть. Он на дерьмо бы изошёл, застань его кто-то посторонний вот таким ёжиком с иголками вовнутрь. Там, внутри себя он оставался одиноким, потерянным, поставившим крест на своём будущем, никому не нужным слабаком, невротиком, жрущим таблетки, как леденцы… как Хаус?
- Не зеркаль меня, - как-то сказал ему Хаус в хорошую минуту. - Ты - не я, это как в шахматы играть, повторяя ходы противника - стопудово проиграешь.
- Я не нарочно, - ответил он и сжал губы. Хаус не стал продолжать. Хаус многое понимал. Хаус, пожалуй, почти всё понимал.
Самым жутким было чувство уходящего времени - Уилсон знал, что ему остались считанные годы, а относительной молодости - вообще считанные месяцы. Он убивался на реабилитации после операции, рассчитывая выжать из оставшейся жизни всё, а тромбоз и инсульт словно перехватили его за волосы и хорошенько приложили мордой об стол, оставив вместе с болью недоумение и обиду; «Господи! За что? Почему опять мне? Это… нечестно». И он начал угасать, как мужчина. Это было, пожалуй, страшнее всего, хотя у Лоры на массаже он воспрянул духом, но Лору убили, а Хаус сказал про феромоны - и всё снова встало на свои места. На свои проклятые места. Дома он всё чаще доставал свой «молитвенник» и подолгу вглядывался в фотографии, убеждая себя в том, что его жизнь имела смысл, что и в ней были отношения, люди, которые ему не безразличны, которым он небезразличен. Убедить себя удавалось, проблема оставалась в прошедшем времени.
И вот сейчас, после падения с эскалатора, вдруг какой-то сдвиг. Небольшой, но заметный. И он и обрадовался ему, и испугался, и Хаус, кажется, испугался тоже, раз заказал сканирование. А может, он снова привлёчёт свою старую гвардию, и они придут к выводу, что все вокруг идиоты, уложат Уилсона снова на операционный стол и вытащат из него какую-нибудь фиговину с хренопупиной, после чего он встанет и пойдёт, как Лазарь из гроба. Пойдёт доживать свои «около пяти прогноза» на своих ногах, не дёргая ими, как гальванизируемая лягушка. И - чем чёрт не шутит, может, попробует снова… но дальше мысли и мечты принимали уже совсем опасный оборот, и Уилсон подавил их и принялся ждать явления своих кроссовок, своих штанов и инвалидного кресла.
Раньше всего, однако, появился Чейз. Появился странный, взъерошенный, злой и… вообще, в чём дело? Он должен был сейчас быть на операции. Он и одет был в пижаму с короткими рукавами, и на голове - шапочка, как будто некая сила выдернула его прямо из-за операционного стола. За собой он тащил громоздкое и неудобное инвалидное кресло, и вот уже в нём лежали аккуратно сложенные вельветовые брюки и оранжево-серые кроссовки с торчащими из них носками, а на спинке висела бежевая рубашка с наброшенной «на плечи» курткой. И даже галстук - узкий, тёмно-коричневый, шёлковый, завязанный удавкой.
- Давай, одевайся официально, раз уж тебе не лежится, - сказал Чейз. - Нужен твой талант психолога и угодника.
- Что случилось? - спросил он, протягивая руку за штанами.
- Анни Корн отказалась от операции и настаивает на выписке.
На этот раз дёрнулась не только нога - Уилсон весь передёрнулся.
- Это безумие! У неё и так времени не осталось. Ты ей сказал, что ещё максимум месяц - и будет поздно? Нам уже придётся удалить половину нижней челюсти.
- Она была готова, подписала согласие, передумала буквально за минуту до начала операции. Поехали - может, ты её уломаешь. Тебе помочь?
- Сам, - сказал он, сражаясь со штанами. Боль в запястье мешала, и он не справлялся.
- Ну, давай помогу, - настаивал Чейз. Хаус не настаивал бы - просто помог.
Видимо, и Чейз, наконец, к этому пришёл, потому что, едва Уилсон управился со штанами, молча, взял кроссовки и насадил ему на ступни. Прижал липучки, пресёк вялую попытку сопротивления словами:
- Давай-давай, некогда, - застегнул тугую пуговицу на его рубашке под воротничком, накинул на шею и затянул петлю галстука. - Не туго? Нормально? Вперёд!
Громоздкое кресло чуть не застряло в дверном проёме, но Чейз пропихнул его и покатил по коридору почти галопом.
В палате Анни Корн, молча, но раздражённо, собирала вещи в сумку. Блавски что-то говорила ей мягким увещевающим тоном, прижимая к груди красную «операционную» папку. Здесь же стояла растерянная Рагмара, в глубине помещения небрежно привалился к стене безучастный Сабини, который явился с премедикацией, но был отвергнут. Сестра предоперационных палат - Чи - шептала ему на ухо, но он, кажется, и не слушал, только вздёрнув брови в равнодушном недоумении.
- Что-то изменилось, - задумчиво сказал Уилсон - сказал негромко, но его услышали и обернулись все разом, перестав шептать и говорить, а потом посторонились, давая ему дорогу, когда Чейз толкнул кресло вперёд. Он же смотрел только на Анни - так пристально и внимательно, словно хотел прочитать эти изменения в её глазах. - Вы расстроены, - продолжал он, увидев, что завладел её вниманием, - и вас можно понять, но ещё вчера вы были согласны на операцию. Что изменилось? Логика подсказывает, что вы или получили какую-то информацию, или переговорили с кем-то. Чи, кто-то посторонний навещал мисс Корн вчера и сегодня утром?
- Нет, - быстро, с готовностью сказала Чи. - В больнице вообще нет посторонних. Вы же знаете, полиция запретила пока посещения. Мы пропускаем только к умирающим проститься, и ещё двое ухаживающих находились в госпитале со вчерашнего дня, но они ухаживают не за мисс Корн.
Уилсон кивнул и, больше ничего не говоря, уставился на Анни давящим немигающим взглядом. Под этим взглядом лицо пациентки пошло пятнами. Но она упорно молчала, словно не замечая вопросительности его взгляда.
- Почему вы отказываетесь от операции? - спросил Уилсон теперь уже вербально со своей мягкой вкрадчивостью, появлявшейся у него обыкновенно при разговоре с неблагонадёжными пациентами, готовыми, сходя с ума от боли, перерезать вены себе или другим.
- Не желаю жить уродкой! - Анни, слава богу, не ушла в глухую оборону и ещё отвечала на вопросы, но отвечало зло, словно сплёвывая слова, и направлена ли была эта злость просто вовне или конкретно на него, Уилсон пока не мог понять. Зато ему показалось, что у неё стала более невнятной речь - похоже, опухоль-то прогрессировала ещё быстрее, чем они думали. И - что ещё хуже - он сам вдруг почувствовал поднимающуюся к горлу злость. Не на пациентку - так, вообще. Почувствовал - и испугался, настолько это было для него нехарактерно, дико, неправильно. Прилагая усилия к сдерживанию, гашению этой злости он сказал:
- Ваша внешность в любом случае пострадает, этому альтернатива только скорая смерть. У вас рак, и он прогрессирует. Если сейчас же не удалить все поражённые ткани, мы не сможем остановить этого прогрессирования. У вас есть шанс - пока ещё есть, и нужно его использовать, потому что если вы победите, пластические хирурги и ортопеды постараются максимально восстановить всё, что будет потеряно, и у вас останется ваша жизнь. А если вы смалодушничаете и ради своей сиюминутной красоты предадите всё своё будущее, то красота ваша всё равно угаснет в считанные недели. И вы умрёте.
- Какой же вы гад! - яростно выплюнула Анни, сузив свои красивые глаза. - Зачем вы говорите мне всё это? Вы - просто манипулятор, прикрывающий этим словесным хламом своё неумение, свою несостоятельность, как врача. Существуют альтернативные методы лечения, о которых умалчивает или не хочет знать официальная медицина. И только из-за противостояния им самовлюблённых и непогрешимых аллопатов, вроде вас, я не желаю стать уродкой. Я ухожу. Вы меня не удержите. И не старайтесь - лучше пойдите почитайте что-нибудь, кроме ваших нелепых учебников для студентов, что-нибудь, где написано, как лечить, не калеча.
- Если бы такие методы существовали, я бы о них знал, - проговорил Уилсон. - Но кроме хирургического удаления опухоли в вашем случае больше нет вариантов.
- Или вы их не знаете, - фыркнула Анни Корн, - пребывая в заблуждении о собственном профессионализме. Врачу: исцели себя сам!
Уилсон сжал губы, на его бледном - почти всегда теперь бледном лице медленно, но всё ярче проступали пятна розового румянца.
- Что ж, - тихо, но твёрдо проговорил он. - Вы имеете право распоряжаться своей жизнью и своим здоровьем. Оформляйте выписку, доктор Рагмара. Доктор Чейз, операции не будет.
Он попытался развернуть кресло, но не справился с непривычно громоздким агрегатом, и Чи машинально помогла ему.
Скорость, с которой он мог теперь ехать, бесила его, и он не просто вращал колёса тупого бесприводного больничного рыдвана, он бил по ним так, что на повязках на ладонях выступила кровь.
Блавски догнала его в конце коридора и заступила дорогу:
- Что, вот так и позволишь ей уйти?
- Можно прострелить ей колени - предложил он, чувствуя в груди и в животе что-то раскаленно - холодное, как если бы он проглотил, не жуя, кусок льда или какую-нибудь металлическую штуковину.
Блавски отшатнулась с перекошенным лицом.
- Что ты говоришь! Ты себя слышишь?
- Это была шутка, - сказал он. - У тебя нет чувства юмора.
- Так нельзя. Ты же понимаешь, что она умрёт?
- Умрёт, - с ледяным спокойствием согласился он.
- Осталось всего, может быть, пара недель, когда ещё что-то можно поделать.
- Вряд ли. Скорее всего, уже ничего нельзя поделать. Она шепелявит. Значит, опухоль продолжает пожирать её рот.
- И ты не хочешь даже попытаться?
- Ты путаешь, - сказал он. - Я хотел. Была назначена операция. Это она отказалась.
- Почему ты не уговорил её?
- Я пытался.
- Ты не пытался. Я знаю, как ты пытаешься. Все знают, как ты пытаешься. У тебя всё получается, когда ты пытаешься. Когда тебе не плевать.
- Мне плевать, - согласился он.
- Если бы так, Джим! Если бы так! Тебе плохо, ты болен, тебе могло быть не до неё, это можно бы было понять. Всё гораздо хуже! Всё гораздо хуже: она тебя уязвила, и ты теперь решил её наказать. Смертью. Она засомневалась в твоей компетентности и нагрубила тебе - только и всего. И ты не справился с такой малостью. Я тебя не узнаю! Ты ведёшь себя, как Хаус. Но Хаус именно что только ведёт себя так, внутри реально переживая и борясь за каждого, а ты как будто насквозь стал таким!
- Так и есть, - сказал он, не глядя на неё.
- Да перестань! - сердито вскрикнула она. - Я всё понимаю. Она обвинила тебя в небрежении, ты завёлся, обиделся, но тут же это самое небрежение и продемонстрировал. Что? Не так?
- Не ори на меня, - тихо попросил он и теперь взглянул ей в глаза, и она поразилась глубине глухой тоски в его безмерно усталом взгляде. - Не уверен, что не поступил бы так же на её месте. Но другого выхода, как обезображивающая резекция челюсти, я не нашёл. Я искал. Тут она не права в своих обвинениях. Я за то время, пока она у нас, перерыл гору материалов, и официальных, и шарлатанских - всего, до чего смог дотянуться. Всего, где мог бы быть хоть намёк на иное решение - от стволовых клеток до ритуальных плясок с бубнами. Я не нашёл.
- Значит, это, видимо, действительно, единственное решение.
- Да.
- И она от него отказывается!
- Да.
- И ты ничего не пытаешься сделать?
- Блавски… - он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал. - Для донорства, для вливания душевных сил нужно их иметь, чтобы было, что вливать. А у меня их нет. Пробуй сама. Пусть пробует Корвин.
- Тогда какой же ты, к чертям, главврач?
- Никакой. Но для меня это тоже - единственная альтернатива. А сейчас главный врач - ты, и этот разговор не имеет значения. Отвяжись от меня и исполняй свою работу сама. Я - на больничном.
- Ах, ты вот как заговорил? - теперь и зелёные глаза Блавски зло сузились. - Значит, когда тебе удобно, ты на больничном, а когда неудобно…
Она осеклась, потому что Уилсон цапнул её за руку забинтованной своей пятернёй, пачкая кровью, и притянул к себе так близко, что она едва удерживалась от того, чтобы не упасть ему на колени.
- Пожалуйста, - прошипел он, и его лицо при этом дёргалось и кривилось, как у припадочного. - Пожалуйста, ради Бога, ради всех святых, Блавски, пожалуйста, оставь меня сейчас в покое. Уйди, - и оттолкнул её от себя так, что она снова чуть не упала.
«Поговори с Уилсоном», - вспомнила она Хауса. - Вот и поговорили».
- Что-то случилось? - писклявый голос Кирьяна, который ни с чьим другим невозможно спутать, застал врасплох, и Блавски, вздрогнув, оглянулась резко, как ужаленная - ещё не хватало, если Корвин стал свидетелем их с Уилсоном объяснений. Но нет, кажется, он ничего не видел.
- Почему ты решил, что что-то случилось? - всё-таки осторожно спросила она.
- Я видел твою спину и плечи. А теперь ещё вижу твоё лицо и слышу твой голос. Могу я чем-то помочь?
Она едва удержалась, чтобы не сказать ему в сердцах, что всё, что мог, он и так уже испортил, и удержалась только потому, что подумала, что винить во всём в первую очередь нужно себя, а не его и, уж тем более, не Джима. Кирьян оставался внимателен к ней, Уилсон старался не привносить личные мотивы в работу, и им всем троим удалось сохранить хотя бы видимость контроля над ситуацией. Благодаря им двоим - не ей.
- Наша проблемная пациентка в последний момент отказалась от операции, - назвала она ту причину, которая, по крайней мере, могла претендовать на объективность. - Рагмара оформляет выписку.
- Корн? Её право. Не всем нравится обходиться без нижней челюсти - неудобно и некрасиво.
- Издеваешься?
- Над кем? Тут же её нет.
- Если ей не удалить сейчас опухоль, она умрёт. А пока у неё есть шанс.
- Ей об этом сказать, надеюсь, не забыли? Ну, так и всё. Не надо выщипывать на себе волосы за чужие решения. Это её жизнь, и её челюсть - она имеет полное право распоряжаться тем и другим.
- Хаус сказал бы точно так же.
- Так сказал бы любой трезвомыслящий человек.
- Уилсон тоже так сказал.
- Уилсон? А вот это уже интересно…
- Ему ты отказываешь в трезвомыслии?
- Наотрез. А когда нетрезвомыслящий человек начинает вести себя, как трезвомыслящий, он либо врёт, либо…
- Стал трезвомыслящим?
- Ага, как же - держи карман! Это означает либо культивируемую измену своим принципам, и тогда скоро путь его будет устлан трупами, либо… либо притворство, и тогда это означает, что он на грани. И тогда скоро путь его будет устлан трупами. Видишь: без трупов по-любому не обойдётся. Можешь считать эту Корн просто первой..
- Корвин, ты меня пугаешь!
- Я? Пугаю? Сама должна всё это знать - ты же психиатр.
- А знаешь, почему хирурги стараются не оперировать своих?
- Чтобы не быть виноватыми, если зарежут.
- Нет, потому что личные отношения в работе только мешают.
- Тогда нам всем отсюда нужно разбегаться - мы просто обмотаны по рукам и ногам этими личными отношениями. Хаус знал, что делает, когда подбирал этот паноптикум.
- Хаус? А при чём тут Хаус?
Корвин захохотал.
- Тебе нужно срочное перелицензирование, девочка, твой профессионализм упал до нуля. Наша больница - садок, в который Хаус наловил рыбок по своему вкусу, и наблюдает теперь, как меченосцы отъедают у гуппи хвосты. И вмешивается, если огрызок остаётся уж слишком короткий.
- А ты - меченосец или гуппи? - насмешливо спросила Блавски - от слов Корвина её коробила, но она не могла не признать, что кое в чём он не совсем неправ.
- А меня «поймал» не Хаус, - ухмыльнулся Кир. - Меня «поймал» Чейз, так что я рыба из другого аквариума.
- Рыбка, - мстительно поправила Блавски. - Те, что плавают в аквариумах, рыбки - не рыбы, из какого бы ты ни приплыл.
- Туше. Это ты сейчас на мой рост намекнула?
- На твоё самомнение.
- И подталкиваешь меня к его дальнейшему отращиванию, да? Хочешь, чтобы я надавил на пациентку? Ты ведь ради этого меня посвятила в ситуацию, потому что пациентка вообще-то не моя - Чейза, и мне о ней знать не надо.
- Вообще-то, там речь идёт о жизни и смерти, а не о твоём самомнении.
- Гм… а тебе не кажется, что заставлять человека жить - где-то сродни изнасилованию?
- И кто это говорит? Врач? Хирург? Впору не поверить своим ушам.
- А вот для этого и придуманы информированные согласия, - наставительно сказал Корвин. - Отпусти эту смертницу с миром - это её выбор, и её право. Каждый человек имеет полное право быть идиотом.
Блавски пожала плечами:
- Даже если я думаю иначе, силой я её не удержу. Что мне остаётся?
Корвин насмешливо и умудрено покачал головой:
- Ничего. Так что Уилсон, что бы я о нём ни думал, в данном случае прав.
Кое-как выкатившись из кабины лифта, Уилсон доехал по коридору до эскалатора и опасно приблизился к краю площадки, болезненно вглядываясь в пролёт, где серебристая лента, сейчас неподвижная, обычно бежала вниз, к подсобным подвальным помещениям - моргу, аптечному складу и переходу в зону «С».
В этой части коридора палат не было - только хозяйственные помещения: раздевалки, душевые, прачечные, комната младшего персонала, в течение дня обычно пустующая, маленький секционный зал, лифтом сообщающийся с моргом, гистоархив и гистолаборатория.
Здесь и стены не были обиты «дышащей» плиткой - обычная краска довольно мрачного бежевого оттенка, и двери отличались от остальных - не стеклянные раздвижные по верхним рельсам, а обычные, деревянные или фанерные, окрашенные в белый или тоже бежевый цвет, на петлях.
Дверь гистолаборатории была опечатана чёрно-жёлтой лентой.
Уилсон несколько мгновений просто пристально смотрел на неё, потом нахмурился, соображая: если во время их с Орли разговора в раздевалке убийца всё ещё находился в гистолаборатории, как бы он мог уйти незамеченным? Сначала выскользнуть в коридор, прислушиваясь к их голосам. Потом метнуться, естественно, к ближайшему выходу - на эскалатор. Но эскалатор ведёт в зону «С», где выйти на улицу можно, только пройдя их с Хаусом квартиру насквозь. Убедиться в том, что это - тупик, хватило бы пары секунд. Тогда он, скорее всего, повернул бы обратно. Через центральный вход выйти ему и думать нечего - там приёмная амбулатории, там всегда полно людей, охрана. А он наверняка в крови. Через ОРИТ и пожарную лестницу - тоже никак, в ОРИТ всегда есть постовая сестра, да ещё и попадёшь под глазок видеокамеры. Значит, он вынужден оставаться в больнице до удобного случая. Разумеется, нервы у него натянуты - ведь он только что совершил двойное убийство, ему нужно успокоиться, срочно смыть кровь, возможно, застирать вещи. Ближайшее место, где это можно сделать, душ. Так и рассуждал инспектор Хиллинг, и поэтому первым под подозрение попал Орли. Но, допустим, Орли ни при чём. Тогда как было дело?
Если Орли не столкнулся с ним в коридоре, значит в тот момент, когда Орли вышел из раздевалки, убийца как раз вернулся в коридор из зоны «С» - возможно, он даже видел спину Орли, уходящего по коридору. Уилсон в раздевалке говорит по телефону, Орли скрывается за поворотом - путь в душ свободен. Преступник делает несколько шагов, и тут Уилсон выкатывается из раздевалки, пока не видя его, но готовый вот-вот развернуться в его сторону - ведь не к эскалатору же он направляется в инвалидном кресле. Вот оно! Нужное слово мелькнуло: «эскалатор». Трупом больше - трупом меньше, уже не так важно, зато если спихнуть этого инвалида с эскалатора, из коридора его не будет видно, и можно успеть сделать всё, что нужно. И он, ухватив кресло, пихает его вниз, а сам… а сам кидается в душ, потому что кресло падает со скрежетом и грохотом, Уилсон довольно громко вскрикивает, а Орли ушёл недалеко. Пока всё было логично. А вот что случилось потом? Услышал ли Орли падение кресла? Вообще-то, не мог не услышать - он отнюдь не глухой, а коридор гулкий и тихий. Значит, услышал - и что? Скорее всего, он должен был вернуться, хотя бы из любопытства - посмотреть, что это там загрохотало. Но тогда почему, очнувшись, Уилсон был вынужден отключить браслет, чтобы позвать на помощь. Орли вернулся, увидел пустой коридор, ничего не понял, пожал плечами и пошёл, куда шёл? Или… он увидел не пустой коридор? - от природы тёмные глаза Уилсона посветлели почти, как у Хауса в минуты озарения.
Сзади как будто кто-то вздохнул - тихо, но явственно. На какой-то момент Уилсона окатило волной ужаса - показалось, что за спиной кто-то стоит, он порывисто обернулся, но увидел только пустой коридор. Видимо, просто порыв ветра с улицы колыхнул жалюзи на окне. Уилсон передохнул, провёл рукой по лбу.
«Почему я всё ещё жив? - мысленно спросил он у кого-то невидимого. - Что эта за игра, в которую ты со мной играешь? Ну ладно, я почти без фигур, ты ставишь мне шах за шахом, а я просто отступаю ещё на одну клеточку. Но должна же доска рано или поздно кончиться, и где там притаился твой коварный ферзь? Не сдаваться в такой ситуации - это что, сила духа или упрямство? А может, я давно и сдался, и ты просто вертишь доску и играешь сам с собою то за белых, то за чёрных? А я тогда что? Я просто всё ещё жив и даже могу кое-как работать и готовить Хаусу ужин. Хотя… нет, работать, пожалуй, уже не могу - эта женщина не ушла бы отсюда просто так, будь я прежним. Я бы не позволил, я бы уговорил, уломал… А что мне мешало теперь? Кажется, просто неуверенность в том, что её жизнь для чего-то нужна мне. Мне моя-то…» - он не успел додумать до конца, снова прихваченный ощущением человека за спиной.
«Тьфу, чёрт, прямо уже паранойя какая-то!» - подумал он и обернулся.
Человек был.
Уилсон дёрнулся и чуть было не повторил падение с эскалатора на бис, но человек проворно ухватил кресло за подголовник и удержал.
- Осторожнее! - и с изумлением, граничащим с ужасом: - Джим?!
Уилсон, прикрыв глаза, переждал, пока сердце восстановит нормальный ритм, снова открыл их и сказал спокойно, даже устало:
- Зачем ты вышел из палаты, Леон? Где Орли?
- Орли спит, он вымотался до обморока - его чем-то накололи, он с вечера толком не просыпался… - Леон шумно и насильственно проглотил слюну. - Джим, я не понимаю… это кресло…
Благие намерения Уилсона оградить Харта рассыпались в пыль. Злость - такая же внезапная и властная, как и в разговоре с Орли, вдруг охватила его, пока холодная, но грозящая очень разогреться при виде наивной растерянности и замешательства Харта.
- Инвалидное кресло, - ровным голосом сказал он. - Обычное. Больничный инвентарь.
- Это я как раз понимаю. Я… ты-то почему в нём?
- Всё органично, Леон. Я - инвалид, поэтому я и в инвалидном кресле.
- А что с руками? - глуповато спросил Харт, всё ещё не справившийся с оторопью.
- Натёр, - соврал Уилсон. - Не привык к такому механизму - у меня было раньше кресло получше, с пультовым управлением, но сломалось.
Леон ошеломлённо молчал. В широко открытых глазах, слегка расплывающихся за стёклами очков, метались тени лихорадочных мыслей - там, в глубине, он что-то вспоминал, сопоставлял, додумывал. Внезапно пружинисто присел на корточки прямо перед креслом, положил сложенные руки Уилсону на колени, снизу вверх заглянул в глаза:
- Джим, что с тобой случилось? Давно?
- Меня парализовало, - Уилсон не стал вилять. - Ноги не слушаются, гиперкинез, ходить не могу. Спасибо ещё, что тазовые органы не отказали, и я не в памперсах. Ты, кстати, в уязвимом положении - я не контролирую движения ног, и тебе может прилететь - на том кресле у меня даже были специальные хомутики.
- Как давно? - снова повторил Харт.
- Недавно. Не очень давно.
- А причина? Какая причина? Инсульт?
- Тромбоэмболия. Подскочило давление, сбился ритм, брызнули тромбы. С моим анамнезом - обычное дело.
- Я могу для тебя что-нибудь сделать? - голос Харта звучал проникновенно, и Уилсон чуть не задохнулся бешеным порывом крикнуть ему в лицо, что, мол, спасибо, всё, что ты мог, ты уже сделал. Но он снова сдержал себя.
- Ничего, Леон. Мои товарищи, коллеги, сделали и делают всё, что можно.
- Но почему ты мне не позвонил? Когда это произошло?
Уилсон заметно удивился:
- Почему я должен был тебе позвонить?
Леон смешался от его прохладного тона:
- Ну… мы вроде… не совсем случайные знакомые.
- Да? - против воли, в голос Уилсона скользнула горечь. - Ты же мне не позвонил, когда отключил браслет мониторирования…
Леон смущённо взъерошил волосы:
- Ну, да, верно… не позвонил… нарушил правила. Понимаешь, Джимми, мне тогда паршиво было - как то всё так сложилось - и с работой, и с Орли, что захотелось разом… всё порвать, всех послать… чёрная полоса.
Уилсон помолчал, барабаня пальцами по подлокотнику. Леон выглядел виноватым, но как-то не по-настоящему, комично виноватым, как твёрдо пообещавший бросить курить, застуканный с папироской. Уилсон вдруг понял, что больше не злится на него. Совсем. Харт нарушил правила, не понимая их важности, и если бы они только могли подозревать, что он не понимает этой важности, они… всё было бы по-другому. Но они привыкли к послушанию исследуемых. Он привык к послушанию исследуемых.
- Леон…- теперь его голос звучал заметно мягче, почти, как прежде, когда он ещё ходил, а не ездил, и проводил большую часть времени, принимая раковых больных в своём кабинете. - Понимаешь, Леон, если мониторируемый не отзвонился диспетчеру, а браслет «погас»… не сломался, не разомкнулся - исправен, но перестал фиксировать сердечный ритм и дыхание - это означает, что у мониторируемого встало сердце. Диспетчер имеет несколько мгновений на то, чтобы связаться с экстренной службой города или района, где находится мониторируемый, а те - ещё две - три минуты на то, чтобы доехать до места и провести реанимацию. Ты не помнишь, в тот вечер, когда ты отключил браслет, к тебе не звонили в дверь спасатели?
Леон озадаченно нахмурился, потёр лоб.
- Всё так серьёзно? Я сейчас не очень… Я был не один и… подожди, я вспомнил. Лайза, действительно, говорила что-то такое - это она открыла дверь… Лайза Рубинштейн, я имею в виду - я был с ней. Подожди-подожди, так это был не розыгрыш, не чья-то шутка?
- Нет, Леон, это не была шутка. И всё достаточно серьёзно. Я сам дежурил в пультовой, и это я связался со службой спасения Лос-Анджелеса. Потому что мне не могло прийти в голову, что ты нарушишь правило, о котором тебе тысячу раз сказали, как это важно, и ты подписал обязательство соблюдать протокол исследования.
- Подожди… - снова повторил Харт и снова принялся тереть лоб, как будто рассчитывал выгнать оттуда какого-нибудь загостившегося джинна. - И теперь вся больница ненавидит меня за это? И та поразительно искренняя пухляшка, которая обещала сделать мне больно ещё не раз, и симпатичные ногасто-сисястые сёстры, и… и Хаус? Ну, нет, в это я ни за что не поверю, разве что… О, господи! - его глаза снова расширились в ужасе, и он побледнел, как известка, от внезапной догадки. - Господи боже, Джим! Это из-за того случая, из-за меня у тебя паралич? Давление, ритм… Ты решил, что я всерьёз… что я, действительно, как ты сказал…. и ты испугался за меня, и поэтому? Да? Да?! - он всерьёз разволновался, у него побелели губы, а пальцы вздрагивали. Уилсон подумал, что пережимает.
- Харт, не смотря на галстук и цветущий вид, - пошутил он, - у меня в активе куча операций, пересадка сердца и приём таких лекарств, от которых у людей вырастают крылья - не орлиные, а как в фильме «Муха». Я и так живу в долг, так что всё закономерно, не вини себя. То есть, вини себя, но только в том, что наплевал на правила. А вот в этом вини себя изо всех сил, потому что Хаус тебя взял на диагностику и, в лучшем случае, тебе придётся скрупулёзно лечиться, в худшем - искать новую почку, а с «чёрными полосами» и наплевательским отношением к исследованию, ты не только не сможешь больше сниматься - ты ходить не сможешь.
- А со скрупулёзным лечением я, по-твоему, смогу сниматься? - недоверчиво усмехнулся Харт. - Я пробовал, Джим. Сниматься, когда ты на диализе, погибать на съёмочной площадке по двадцать часов в день, а потом вспоминать, что пропустил чёртов диализ. А потом ещё вспоминать, что ты привязан к нему на короткий поводок, и завтра тебя ждут все прелести расставания: головная боль, тошнота, отёки и зуд. А думать при этом нужно будет совершенно о другом, потому что мой герой - преуспевающий, респектабельный врач, у которого всё в порядке, и которому не нужен диализ. И, ты знаешь, у меня получалось. Единственное, что меня ещё держало на плаву - это то, что у меня получалось. У нас обоих. Орли - отличный партнёр, работать с ним одно удовольствие. Я говорю это вовсе не потому что неровно дышу к этому человеку - я объективен, как «уложение о наказаниях». Но это не могло продолжаться долго. Я чувствовал себя всё хуже. Я хотел доиграть сезон и попросить меня вывести. Хотел найти место в каком-нибудь драмтеатре, где время репетиций и спектаклей чётко расписано, спал бы по восемь часов и всё бы успевал.
- И именно от осознания этой сладкой перспективы ты перестал ходить на диализ и отключил браслет? Не любишь театр? Или не любишь бесславное прозябание?
Харт медленно покачал головой:
- Орли - актёр крупных планов. Он не будет смотреться в театре. Он должен оставаться в проекте, он - чудесный Билдинг. Но если уйду я, уйдёт и он.
- Вы что, уже говорили с ним об этом?
- Нам не обязательно об этом говорить - я и так знаю.
Уилсон помолчал, снова барабаня по подлокотнику.
- Харт, - наконец, проговорил он. - Я понимаю, что приводить себя в пример - нескромно, но вот я - в инвалидном кресле. С кадавральным сердцем, со средостением, перештопанным столько раз, что оно, как халат старьевщика выглядит даже снаружи, со смещением аорты и гиперкинезом. Я мог бы получать пособие и прекрасно жить на него - у меня умеренные потребности. Но я главврач. Хаус сходит с ума от боли уже почти двадцать лет. Он тоже прожил бы на пенсию, но он фактически владелец этой клиники. Кир Корвин не может пользоваться писсуаром без скамеечки под ноги - мы специально для него там эту скамеечку держим. Он тоже может получать пособие, но он - лучший торакальный хирург штата. Мне кажется, ты прибедняешься, и ты смог бы играть и дальше, даже на диализе.
- Да, - задумчиво проговорил Харт и покачал головой. - Ты, действительно, моралист и страшная зануда, полностью оправдываешь свою репутацию, Джим. Но мне теперь совсем нехорошо, после того, как я узнал, что инвалидом тебя сделал фактически я.
- В этом и твоя проблема, Леон, - назидательно сказал Уилсон, глядя в сторону, потому что его глаз, чуткий к вранью, совсем норовил завалиться к переносице. - Ты эгоцентрик, и мир воспринимаешь просто как раздражитель своих эмоций. Тебе важны не сами люди, а твоё отношение к ним, не сами события, а влияние, которые они на тебя оказывают. Муки твоей совести, твоё удовольствие, твоя растерянность, твоя любовь… А до объектов их приложения тебе, по большому счёту, есть дело только постольку, поскольку для эмоций всё-таки нужны какие-никакие триггеры.
Он вполне отдавал себе отчёт в том, что буквально слово в слово повторяет Харту услышанное однажды от Марты в свой собственный адрес. Но в этом не было полной неправды сейчас, как и тогда. «Наверное, мы, всё-таки, больше похожи с Хартом, чем кажется, - подумал он с внутренней усмешкой. - Но, раз так, ему и не поможет, как и мне не помогло. Тем более, что я - не Марта, мне не так верится».
- А разве не все люди эгоцентрики? - насмешливо спросил Харт. - Я за сорок с лишним лет жизни, ей-богу, не встречал тех, кому важнее была чужая боль, чем своя, а уж чужая радость и вовсе бесит. Кстати, будь по-иному, субъективный идеализм вообще бы не мог возникнуть, как доктрина.
- Субъективный идеализм… - повторил Уилсон. - Забавно. Отличный повод обвинять во всех несчастьях мира только себя.
Харт рассмеялся:
- А вот этого, наоборот, никому и никогда не хватает. Можно в голос кричать «mea culpa» и любоваться собой, а в душе всё равно остаётся глубокое убеждение, что мир к тебе несправедлив.
- Ты обо мне сейчас говоришь? - уточнил немного уязвлённый Уилсон.
- Ну, если ты не святой, а человек, то и о тебе не в меньшей степени, чем о себе.
- Ты очень лёгкий человек, Хартман, - проговорил, недоверчиво качая головой, Уилсон, чувствуя при этом, что его снова удавкой захлёстывают раздражение и злоба. - А вот мне этой лёгкости не хватает…
- В отличие от лицемерия, - рассмеялся Харт, - которого у тебя в избытке.
- И кто мне говорит о лицемерии? Человек, который всю жизнь только и делает, что примеряет чужие личины. Лицедей.
- Для меня это - работа, - рассудительно заметил Харт. - Мне за неё деньги платят, а ты стараешься из любви к искусству.
- Стараюсь не быть гадом. Это плохо?
- Стараешься не выглядеть гадом, - поправил Харт. - Да и то не особо налегаешь.
- А ты стараешься выглядеть гадом и отключаешь мониторирование, никого не предупредив, после чего закономерно становишься гадом. Тут уже грань стирается, Леон, между «казаться» и «быть».
Харт потёр лоб, словно в глубоком раздумье - казалось, его всерьёз задели последние слова Уилсона, но потом он вдруг усмехнулся:
- Знаешь, я сейчас смотрю на тебя и восхищаюсь Хаусом. Вот единственный человек, которому всегда удавалось выглядеть, но не быть последней сволочью. Все остальные скатываются или туда, или сюда. И - знаешь - у Орли здорово получилось это сыграть. Не знаю, что себе думает Бич, но на его месте я бы цеплялся за проект руками и зубами.
Уилсон недоверчиво заморгал:
- Ты… можешь думать о сериале сейчас?
- Всегда могу. Почему тебя это так фраппирует?
- Но ведь… Послушай, у тебя сейчас всё на волоске висит - похоже, почка отторгается, ты только что узнал, что я, фактически, стал инвалидом из-за твоего пофигизма, в больнице двойное убийство, и мы сейчас находимся в двух шагах от места, где оно произошло. Но для тебя всё это - мимо, а в голове у тебя сериал и актёрский талант Орли?
- А я тебе уже сказал: это потому, что я - не лицемер. Мог бы, конечно, прикинуться поражённым в самое сердце, но я не слышал команды «мотор», а без этой команды я не прикидываюсь. Убийство тут произошло? - Харт движением подбородка указал на опечатанную дверь.
- Да, здесь. И ты, конечно, спрашиваешь из праздного любопытства.
- Конечно. А что там? Склад?
- Гистологическая лаборатория, архив гистопрепаратов. Один из убитых был патологоанатомом, цитологом.
- А другая - медсестра, да? Я её видел, ещё живую. Сексапильная была девочка…
- Да, сексапильная… Послушай, в самом деле, шёл бы ты к себе в палату…
- Как же он удрал? - не особенно обращая внимания на его слова, вслух задумался Леон. - Это же больница, здесь люди везде.
- Ну, в этом коридоре, как видишь, людей нет.
- Но из него мимо того холла не выйти, - Леон снова дёрнул подбородком, на этот раз указывая вдоль коридора. - А там видеокамеры и регистратор.
- Можно выйти, - возразил Уилсон. - Через зону «С», хотя это сложно - там двери были заперты, через грузовой лифт на другой этаж и… через морг. Не наше с тобой это дело, Леон - здесь полиция работает, вот и пусть работает.
- Бич хотел похожий сюжет в кино вставить, - задумчиво сказал Харт. - Но потом передумал - было похожее в «Скорой помощи».
- У нас тоже было похожее на «Скорую помощь». Этой весной. А актёры, я смотрю, прямо живое воплощение твоей теории эгоцентризма, они даже смерть ближнего воспринимают, как удачный ход сюжета, который можно куда-нибудь вставить.
- А врачи, как проигранную шахматную партию. Ну, и в чём ты видишь существенную разницу? Играть чужую жизнь, играть чужой жизнью, играть на чужую жизнь - в конце концов, только вопрос контекста. Важно самому чётко определиться, чего ты хочешь.
- И чего ты хочешь? - спросил Уилсон, потому что вопрос логически вытекал из предыдущей реплики.
- Того же, чего и ты, - пожал плечами Харт. - Того же, чего и все. Кстати, знаешь, что я однажды слышал от Рубинштейн? Она говорила, что мужской член это что-то вроде лампы Алладина: стоит хорошенько потереть, и из неё вырвется джинн, которому можно выставить счёт в виде самых наглых желаний. И он всё выполнит, потому что он - раб лампы.
- И ты не находишь это пошлым? - поморщился Уилсон.
- Конечно, нахожу. Как, собственно, и всё, что исходит от Рубинштейн. Но кое в чём она права: мы слезли с деревьев, и у нас отвалились хвосты, но это не значит, что мы сделались Богами. Каждый из нас в той или иной степени раб лампы, так что я в прошлом году, как и ты, просил Санту послать мне правильного Алладина. А он мне преподнёс почечную недостаточность и большие проблемы с контрактом. Так что ещё хорошо, что я - актёр, а не врач, у актёра меньше возможность кого-нибудь убить с досады, - он невесело засмеялся было, но тут же резко и испуганно оборвал смех, потому что лицо Уилсона вдруг залила пронзительная бледность.
- Откуда… откуда ты узнал? - просипел он, стискивая подлокотник кресла.
- Господи. Джимми, не пугай меня! - и в самом деле слегка испугался Харт. - Что я узнал? Ты же не хочешь сейчас признаться в том, что это ты их зарезал?
Уилсон вроде бы немного перевёл дыхание.
- Кого? Куки и Лору? - криво усмехнулся он. - Нет, тут кто-то без меня справился. Я совсем о другом. Но, Леон, почему, чёрт побери, ты так сказал? Ты сам не понимаешь, насколько ты прав. Да я сам этого не понимал ещё мгновение назад… Послушай, в самом деле, нечего тебе здесь околачиваться, это служебное крыло, и… серьёзно, не нужно. Да и у меня дела. Ты мне не поможешь? К лифту, ладно? Тебе же уже лучше? Кресло не покажется слишком тяжёлым? Пожалуйста, Леон…
После того, как Эрика побывала заложницей в руках тех нелегалов из проекта «А-семь», у Марты появился скрытый, но совсем не исчезающий страх за детей. Возможно, этот страх порождал паранойю даже там, где бояться было совершенно нечего, но вот и опять, толкая перед собой коляску Шерил, а Эрику ведя за руку, она в очередной раз за последние несколько дней почувствовала чей-то взгляд в затылок. Порывисто обернулась: редкие прохожие выглядели абсолютно нормально, как люди, идущие по своим делам, прогуливающиеся в оставшееся от обеденного перерыва время или высматривающие вывеску кафе, где бы можно было выпить чашечку кофе с бутербродом.
Группа для детей с особенностями развития при больнице только открылась, и небольшой штат под руководством Тростли и нового психиатра-психолога только принюхивался друг к другу, но дети сотрудников уже могли оставаться на их попечении. Когда Марта вошла в комнату с яркими картинками на стенах и стеллажами с игрушками, там уже сидела дочь Кэмерон, перебирая цветные лоскутки. Она подняла голову и улыбнулась Эрике:
- Тоже останешься играть?
Марте нравилась эта тихая, добрая, фактически беспроблемная девочка с врождённой патологией не только центральной нервной системы, но и сердца. Корвин уже с год приглядывался к ней, планируя операцию, но порок был хорошо компенсирован, и он не спешил, давая сердцу подрасти.
- Вообще-то, мне бы хотелось, чтобы Эрика тоже осталась, если никто не против, - призналась Марта подошедшей поздороваться медсестре. - Сегодня нянька взяла выходной, до пяти я - в амбулатории, а вечером будет заседание дисциплинарной комиссии. Я зайду, как только выдастся свободная минутка.
- Не беспокойся, - крикнула из приоткрытой двери в свой кабинет Тростли. - Присмотрим за обеими, только не забудь оставить молока малышке... Карел! - тут же заодно, раз уж оторвалась от бумаг, строго окликнула она старшего ребёнка в группе - парнишку-метиса с синдромом Дауна. - Крис, не облизывай пальцы - клей может быть ядовитым, и тогда ты заболеешь.
Она снова отвлеклась на свои бумаги, но когда подняла голову через несколько мгновений, увидела, что Марта не уходит, а застыла в дверях.
- В чём дело? - чуть нахмурилась она.
- Сама не знаю. Это убийство… Мне неспокойно - может быть, предчувствия или пустые страхи. Сюда ведь не может зайти никто посторонний?
- Только свои, - успокоила Тростли.
- Но он, может быть тоже… свой.
Тростли тяжело вздохнула и растолковала терпеливо:
- В любом случае, мы не оставляем детей одних. Здесь всегда либо я, либо Мэг, либо Рамона. А чаще мы все здесь. Я понимаю, что убийство всех выбило из колеи, но всё-таки тебе не о чем беспокоиться. Иди работай, не то Великий и Ужасный намажет тебя на бутерброд за ленчем.
Марта послушалась доброго совета, но тревога не уходила. Впрочем, возможно, дело было в расходившихся из-за предстоящего разбора нервах. А пациент, из-за которого она и заварила эту кашу с разбором, попался ей в коридоре довольно далеко от ОРИТ.
- Разве вас перевели в другую палату, мистер Харт? - подозрительно спросила она, останавливаясь.
- Пока ещё нет, а что, я что-то нарушил? Хотите сделать мне больно прямо сейчас?
- Ну, нет, - горько усмехнулась она. - Вы играете на опережение - где мне! А всё-таки вернитесь в свою палату - бесцельное хождение по коридорам не своего отделения не приветствуется.
- Да я и так возвращаюсь в свою палату. А вас, я слышал, будут ругать на комиссии за то, что не дождались и сделали мне биопсию до того, как обезболивающее подействует. Вы всегда такая торопыга?
Марта почувствовала, что он не сердится и не обижается на неё - более того, наталкивает её на мысль использовать лазейку, соврать дисциплинарной комиссии, не раскрывая истинных мотивов.
- Я не поспешила, - возразила она. - Я сделала это нарочно.
Харт всмотрелся в её очень молодое и очень упрямое лицо с плотно сжатыми губами и чуть суженными глазными щелями прицельного взгляда. «Мисс бескомпромисс» - так, кажется, её прозвище?
- Вам нравится Джеймс Уилсон? - спросил он вдруг, и, наверное, как-то по-особенному спросил - она удивлённо посмотрела на него:
- В каком смысле?
- Вот я вас об этом и спрашиваю.
Повисла короткая пауза.
- Даже не знаю, какого вы ответа ждёте, - она пожала плечами.
- А вы собираетесь ответить мне именно то, что я ожидаю услышать?
- Я вообще не понимаю, зачем вы спрашиваете.
- Мне всегда интересны мотивы тех или иных поступков, - признался Леон, почти не кривя душой. - Я ведь актёр, знание людей помогает мне достовернее их играть. Вы - не из тех, кто нарушает правила, а со мной вы их так нарушили, что сбегали и донесли на себя. Значит, это было не просто так, вы в бешенстве были и очень злились на меня. А значит, Уилсон для вас - не просто коллега, работающий в одной больнице - вы же ведь из-за него на меня ополчились?
- Не просто, - подтвердила она, кивнув головой.
- Вы не влюблены в него, часом? - не отставал Харт, - Клянусь, я вашему мужу не скажу.
- Думаете, влюбись я в кого, я бы стала скрывать это от мужа? - подняла брови Марта.
- Ну… обычно так и делают.
- Ужасно глупо делают, обмана ни одни отношения не могут выдержать - всё равно развалятся, а длить агонию только мучительно для обоих.
- Хорошо, вы не влюблены, а что тогда? Уважаете его за высокие душевные качества? Жалеете? Вы - его друг?
И снова Марта покачала головой:
- Высоких душевных качеств я там избытка не вижу, жалеть… он сейчас справляется лучше обычного, так что тоже нет. А друг у него - Хаус.
- Но это пока ничего не проясняет.
Выражение лица Марты стало долготерпеливым.
- Мистер Харт, я понимаю. В больнице лежать ужасно скучно, но…
- Мне он тоже не безразличен, - сказал Леон. - А теперь получилось так, что я кругом виноват, впору самому себе тыкать в почку без анестезии. Я хочу просто разобраться в себе, и вы могли бы мне помочь.
Долготерпение усилилось, Марта тяжело вздохнула:
- Хорошо, я попытаюсь объяснить, но уверена, что вам это разобраться в себе не поможет. Вы же понимаете, что мы все - эгоисты.
- Эгоцентрики, - тут же поправил он, усмехнувшись.
- Да, можно и так. И при этом каждый человек, как пончик - у него внутри начинка из смородины или клубники или хоть из горчицы, и всем своим пончиковым тестом он оберегает эту начинку от чужих зубов, сминаясь, когда нужно, обжигая и черствея там, где это уместно.
- Гм… забавное сравнение.
- Ну, в чём-то оно правомочное. Есть люди, которые похожи на зачерствевшие пончики. Их начинка нежнее и вкуснее, чем у кого бы то ни было, но тесто зачерствело, и об него сломаешь зубы. Либо его можно попросту раскрошить, и нежная начинка зря прольётся на руки. Таков Хаус. Он это понимает, и он совершенно правильно не позволяет досужим зубам догрызаться до своей начинки.
- Так-так, совсем интересно. А Уилсон?
- А Уилсон - бублик, у него не начинка внутри, а дырочка. И идиоты пытаются догрызться до неё, а встречают пустоту и немеют от дурацкого удивления. И не понимают, что бублик - не порочный пончик, лишённый начинки, а просто бублик. У бублика не должно быть начинки.
- Только пресное тесто?
- Ну, нет, - Марта улыбнулась, загадочно качая головой. - У него есть снаружи сахарная глазурь, которую очень легко и просто слизать, и все так и делают, но ещё где-то там, внутри, прячется таинственный и вкусный мак, и изюм, и цукаты, только никто не знает, в каком именно месте нужно укусить.
- Но неужели никто не пытается?
- Пытается, не находит вкусненького и бросает после первого укуса.
- А вы?
- А я просто знаю, что в нём это есть, но не кусаю и не ищу.
- А Хаус? - теперь уже и Леон улыбался от наслаждения этим кондитерски-метафорическим разговором.
- А Хаус составляет карту расположения маковых зёрен и изюминок. Не знаю, насколько ему уже удалось продвинуться, но точно, не до конца.
- Потому что их расположение не статично? - сообразил Леон.
- Точно.
- А я? - вдруг спросил он и прожёг её требовательным взглядом сквозь стёкла очков.
- А вы пытаетесь ковырять мак, не повреждая теста. А это невозможно. Поэтому ели бы вы лучше свой пончик - уверена, он куда вкуснее для вас.
- Звучит непристойно, - заметил Харт, чуть краснея.
- Так и есть, - отрезала Марта.
- Но вы забыли ещё об одной штуке, - вдруг придумал он.
Снова вопросительное движение бровей.
- Ваш бублик ещё и надет на палочку, верно? Такой стерженёк, об который легко сломать зубы в поисках изюма и мака.
- Ну… в начинке пончика тоже может попасться орех. Цукат или хоть камешек, - улыбнулась Марта. - В отношении ломания чужих зубов каждому человеку, пожалуй, есть, чем гордиться.
Уилсон потратил не меньше четверти часа на поиски Хауса, а нашёл его неожиданно там, где поначалу даже не стал смотреть, не рассчитывая на такую удачу. Великий и Ужасный спал на диване в собственном кабинете в не слишком удобной позе: голова на подлокотнике, кисть руки свисает до полу, чуть не касаясь его кончиками пальцев, одна нога - здоровая - на полу, другая - больная - согнута в колене и опирается на спинку дивана, локоть прикрывает глаза от света. По всему было видно, что спать он и не собирался - расслабился на минутку, прикрыл глаза от бьющего сквозь стекло солнца, а усталость тихой сапой подкралась и взяла своё.
Медленно и бесшумно поворачивая колёса, Уилсон подобрался к самому дивану, наклонился и осторожно, стараясь не разбудить, взял руку Хауса в свои. Вены на её тыльной стороне слегка набухли и напоминали тонкие синеватые шнуры под кожей. А ещё это было похоже на замысловатую систему рек какого-нибудь бассейна. Длинные, гибкие пальцы, узкая ладонь, крепкое, но не тяжёлое запястье, идеально овальная форма ногтей - его рука была красива правильной античной красотой, хоть рисуй, хоть лепи с неё скульптуру. Уилсон мягко согнул податливый локоть и уложил руку Хауса ему на грудь, чтобы не затекала, свисая. Хаус вздохнул чуть глубже, но не проснулся. Стоило бы вообще уложить его поудобнее - несколько часов сна в такой позе для человека, страдающего хронической алгезией, не могут остаться без последствий, но с таким Уилсон в его настоящем положении, пожалуй, уже не справился бы.
Он подкатил к столу, заметив, как всегда у Хауса, в беспорядке разбросанные бумаги. Не то, чтобы его терзало любопытство, но врождённая и культивированная любовь к порядку заставляла раздражаться при виде такого хаотичного состояния документов. Хотелось, по крайней мере, сложить всё в стопку и выровнять, но он воздержался, зная, что Хауса такое вмешательство не порадует. В то же время, скользя по документам взглядом, он не мог не заметить, что это были анализы Харта, запись данных его анамнеза и акт прекращения мониторинга с протоколом комиссионного разбора, где в графе «причины» рукой Хауса было вписано: «технический сбой связи». Хаус явно расчищал путь для возможной повторной трансплантации со свойственной ему широтой и беспринципностью. Уилсон невольно улыбнулся, как вдруг - неожиданно - ему попались на глаза листы, содержащие записи из его собственной истории болезни. Распечатки, почти сплошь исчерканные красной гелевой пастой, длинные расшифровки лент мониторирования, лист назначений, сделавший бы честь любому токсикоману, тоже весь исчерканный, схематичные рисунки головного мозга с пометками, где над «птичкой» в нескольких местах стояло страшное сокращение «mts», понятное любому онкологу, аж с тремя вопросительными знаками. Уилсон почувствовал, как кровь отхлынула от его лица, оставив на щеках твёрдый холод. Хотя он и сам неоднократно задавал себе эти тройные вопросы после истории с инсультом и странной гиперкинетической параплегией, но вот так, прочитать их квинтессенцию, начертанную твёрдой рукой Хауса, он оказался совершенно не готов. Лист бумаги задрожал в его руке и, выскользнув из пальцев, спланировал на пол. Он подъехал ближе и нагнулся за ним, но всё никак не мог подцепить, без толку царапая пальцами пол.
- Разведывательные спецслужбы? - раздался за спиной хрипловатый со сна голос Хауса, и он, вздрогнув, в очередной раз выронил лист.
- Шаришься в моих документах, моссадовец?
Уилсон обернулся - Хаус, скорее, машинально, чем по необходимости, растирал ладонью бедро, с интересом наблюдая за его действиями.
- Хаус, - спросил он от волнения слегка звенящим голосом. - Ты всё-таки думаешь, что у меня в мозгу - рак?
- Вообще-то я сканирование заказал, чтобы это выяснить, - Хаус посмотрел на часы. - Но, похоже, мы с тобой безнадёжно, - он широко зевнул и еле договорил, - опоз-да-ыа-а-ли...
- Рак - это скучно, - вслух вспомнил Уилсон.
- Ужасно скучно, - подтвердил Хаус, снова зевая, уже, кажется, нарочито. - Вот только подумал - и вырубило. А сканер был на одиннадцать.
-Ты, фактически владелец больницы, - рассудительно заметил Уилсон. - А я - её главный врач. Может, мы можем пренебречь некоторыми условностями и получить исследование «на протырку»?
- Ты не перестаёшь меня удивлять, - Хаус покачал головой не то с осуждением, не то с восхищением. - Ну да, я думаю, мы имеем моральное право узурпаторов власти пренебречь условностями социума и просветить твою оч-чень нервную систему без очереди? А что же твоё пресловутое чувство вечной неутихающей вины?
- Я думаю, совесть меня будет мучить просто ужасно, - кивнул Уилсон. - Но знаешь… ради решения вопроса о метастазах в моём мозгу я готов помучиться её угрызениями.
- Тогда поехали. Эй! - он вдруг нахмурился и свёл брови к переносице. - Что у тебя с руками?
- Что? - Уилсон постарался спрятать руки.
- Покажи ладони.
- Да там всё равно повяз…
Хаус, не дослушав, шагнул к нему, придерживаясь вместо трости за край стола и, ухватив левую руку за гипс на запястье, повернул её ладонью вверх. Уилсон вскрикнул от боли, и Хаус испуганно ослабил хватку, но он всё равно уже всё разглядел. Сквозь бинт за последние пару часов проступило столько крови, что он сделался коричнево-алым.
- Что ты делал? - спросил Хаус настойчиво, стараясь заглянуть Уилсону в глаза. - Пытался натереть свою шкуру на тёрке?
- Я просто крутил колёса кресла - у него нет нормального привода, и я…
- Ты идиот, - больше не сжимая, но и не выпуская его руки, заявил Хаус. - Ты не просто крутил колёса - это был восторженный гимн мазохизму. Интересно только, по какому поводу был этот праздник умерщвления плоти, - говоря, он уже развязал бинт и быстро, но аккуратно сматывал с ладони Уилсона виток за витком. - Другая ладонь в таком же виде? Давай и её сюда. Ого! Да ты по полной оторвался, амиго! Подожди, у меня тут в столе было кое-что подходящее. Ага, вот! - он свинтил крышку с тёмного флакона, по-врачебному зажав между мизинцем и ладонью.
Уилсон почувствовал прикосновение к горящим ссадинам прохладного геля и невольно прикрыл глаза.
- За что тебе хотелось сделать себе больно? - снова спросил Хаус, уже настойчиво. - Не пытайся морочить мне голову - уж настолько-то я тебя знаю. Что натворил?
Уилсон не стал отмалчиваться - в конце концов, он за этим и искал Хауса:
- Позволил пациентке убить себя.
Хаус вскинул брови к волосам:
- Ножом или из пистолета?
- Путём отказа от экстренной операции. Я говорю об Анни Корн - она в последний момент отказалась от операции и покинула больницу, а я не настоял. Она сказала, что я - плохой врач, и я решил наказать её смертью. Как по-твоему, это - психопатология или стервозность моего характера? Может, добавить к симптомам на твою доску?
- Анни Корн? Женщина - пасть? Ну, то есть, женщина - потенциальная пасть?
- Уже нет. Разве я не сказал, что она отказалась от операции?
- Гм… женщина - потенциальный труп звучит куда менее сексуально. Но, в конце концов, при чём тут ты? Это - её выбор.
Уилсон сжал губы, отрицательно затряс головой:
- Она - не врач, она может не отдавать себе отчёта, и я - онколог со стажем - позволил ей уйти, зная, что ещё несколько недель - и будет поздно что-то поделать. Я подумал, что если жизнь несправедлива ко мне, я имею полное право быть несправедливым к другим. Это - дерьмовая мысль, Хаус, и дерьмовый поступок, так что я закономерно чувствую себя теперь полным дерьмом.
- А говоришь мне сейчас об этом, потому что я - лучший в мире утешитель нечистой совести?
- Ты мой друг. Во всех государствах, сопредельных твоей вывихнутой империи, делиться с другом - нормально.
Хаус машинально кивнул, словно соглашаясь с его словами. Но отрешённый вид говорил о том, что его мысли вдруг приняли совершенно иное направление.
- Подожди. Она ведь соглашалась? - вдруг спросил он. - Ты сам говоришь: отказалась в последний момент.
- Да, Чейз уже готовился мыться на операцию.
- И ты не спросил, какая именно блоха её покусала?
-Ей с самого начала не слишком нравилась предстоящая операция…
- Не слишком нравилась перспектива остаться без нижней челюсти? Можно понять. Однако, перспектива умереть от рака нравилась ей ещё меньше, а потом вдруг такая внезапная переоценка ценностей - с чего бы?
- Я проверял. Её с утра и до операции никто не навещал, никто не звонил, в интернет она тоже не выходила. Я не могу придумать, отчего переменились её взгляды.
- Интересно переменились. Она перестала доверять тебе, как врачу, да и Чейзу - тоже. Это не могло случиться на пустом месте. Либо она всё утро циклилась на этой мысли и совершала свой выбор, который в конце концов выкристаллизовался в этот самый отказ, либо… либо она всё-таки говорила с кем-нибудь, а поскольку больница была всё утро закрыта для посещений, с кем-то из персонала.
- И кто-то из персонала отговорил её делать операцию при операбельном раке?
- Возможно, косвенно. Ладно, хватит болтать и строить воздушные замки на пустом месте. Гель подсох? Сейчас перебинтую тебе ладони и поехали на сканирование.
В сканерных всегда отчаянно холодно - таков режим для наиболее благоприятных условий работы аппаратуры. Пациента в одной больничной сорочке в первый момент всегда начинает трясти, потому что к холоду присоединяется волнение, и нужно время на то, чтобы он успокоился. Уилсон переодеваться в сорочку не стал, но пиджак и брюки пришлось снять, остаться в одной тонкой рубашке, так что зубы у него тоже застучали.
Хаус нажал кнопку на корпусе, выдвигая подвижную платформу, повесил трость на подходящий выступ кожуха и протянул Уилсону обе руки, как протягивает ласковая мать сидящему в детском стульчике малышу, насмешливо улыбнулся:
- Иди на ручки!
Уилсону что делать? Пошёл «на ручки». Обхватил Хауса за шею, упёрся ногами, усиливаясь устоять те несколько мгновений, которые ему позволяли непослушные и неустойчивые ноги. Хаус стиснул зубы, напряг мышцы и почти перетащил его на край платформы.
- Ну, ты чего завис? Ложись. Металлическими протезами не успел обзавестись?
Знал, что не успел, и всё равно спросил - машинально, потому что пренебрегая всеми правилами, правила техники безопасности он соблюдал неукоснительно - во всяком случае, когда это касалось Уилсона.
- Не успел, - Уилсон откинулся назад, ложась, с усилием втянул на платформу ноги, вытянулся на спине, неподвижно глядя в одну точку, как приговорённый. Упругая прядь волос надо лбом вздрагивала.
- Тебя что, знобит?
- Знаешь, - Уилсон зябко шевельнул плечом. - На самом деле я боюсь этой штуки. Каждый раз как на электрическом стуле: то ли телефон позвонит, то ли рубильник повернут. Когда платформа уходит внутрь сканера, чувство такое, как будто это мой гроб в катафалк задвигают. Можешь смеяться надо мной, но это так.
- Не смешно. Ладно, подожди, я тебя зафиксирую.
Если пациент не лежит абсолютно спокойно, изображение невозможно сфокусировать, оно выйдет размытым, неполноценным. Уилсон не мог ручаться за себя, но на платформе были предусмотрены ремни для пациентов с гиперкинезами, когда ещё есть шанс справиться без седации. Уилсон почувствовал, как широкое крепление плотно обхватило лодыжки. Это не было приятным - наоборот, на миг показалось, что его в кандалы заковывают, но в следующий миг Хаус, застёгивая ремень, взялся за его босую ступню рукой, и Уилсон замер от неожиданности и остроты ощущения твёрдых тёплых пальцев на своей озябшей подошве. Это было… нет, тут не выразить одним словом «приятно». Он почувствовал тепло, сразу согревшее до сердца, и чувство защищённости, и уверенность в том, что на этот раз всё обойдётся. И даже, может быть, не только на этот раз. Целая гамма захватывающе прекрасных чувств из-за одного короткого ощущения мимолётного прикосновения, всей целью которого было проверить, надёжно ли и не слишком ли сильно затянут ремень вокруг щиколотки Уилсона. Уилсон прикрыл глаза - сердце бухало размеренно и сильно, до сотрясения грудной клетки. Теперь он иногда даже забывал, что сердце вообще-то не его - кадавральное, кое-как прижившийся трансплант, который нужно кормить таблетками, чтобы не отторгался. Во всяком случае, билось и болело оно, как своё, не делая различий.
- Ну, ты что, готов? - спросил Хаус, почему-то понижая голос - кажется, он тоже заметил, что с другом что-то не так. - Давай. Быстрее начнём - быстрее кончим.
- Давай, - вздохнул Уилсон, и подвижная платформа пришла в движение, задвигая его в сердце сканера. И тут же по белым стенам плеснуло разноцветное порхание бабочек - Хаус включил проектор. Вообще-то, такие фишки были предусмотрены для детей и излишне напряжённых, тревожных пациентов. Уилсон знал весь прейскурант «картинок»: золотые рыбки, прогулка в парке, с падающими листьями, созвездия, воздушные змеи и - бабочки. Он улыбнулся.
Простучала по плиткам пола трость - Хаус ушёл в аппаратную. Уилсон знал, что теперь он какое-то время будет набирать на клавиатуре цифры, задавая программу сканирования, а потом перед ним станут появляться цветные срезы мозга Уилсона, по которым он, опытный диагност, без труда прочитает приговор - смертельный или оправдательный. В который уже раз Уилсон ждёт этого вердикта, распятый на подвижной платформе сканера. Пора бы привыкнуть. Но привыкнуть к этому невозможно. Пискнул сигнал, сканер гулко забухал, меняя градиенты магнитного поля - стук, привычный настолько, что на него перестаёшь обращать внимание. Уилсон следил глазами за порханием бабочек.
- Перестань трястись, - донёсся искажённый микрофоном голос Хауса. - Ты мне всю картинку смажешь, вибратор.
Уилсон постарался перестать. Дыхание задержать получилось, а перестать трястись - нет. Не хватало тёплого прикосновения руки Хауса, которого сейчас хотелось до чёртиков - так настойчиво, как хочется, чтобы кто-нибудь почесал остро зудящую лопатку. «Ну, ты чего это? Давно в психушке не лежал?» - хмыкнул он сам себе.
На срезах отчётливо виднелись очаги ишемии - Хаус уже знал. Как они выглядят. Сосуды могли обтурировать тромбы, могли метастазы. В первом случае граница ползёт кнутри, во втором - кнаружи. Хаус увеличил картинку, взволнованно сопя, вызвал из памяти сканера и наложил прошлую сканограмму месячной давности. Совместил, шумно выдохнул воздух и, уже успокоившись, играючи пробежался пальцами по клавишам, доверяя компьютеру самому всё пересчитать и распечатать заключение.
У Уилсона между тем кончилось терпение, и он несмело окликнул:
- Хаус! Ну, что там? Ты что-то увидел?
Задумавшийся было, Хаус встрепенулся:
- А как же! Твои грязные мысли.
- А кроме моих грязных мыслей?
- Ещё твой маленький мохнатый страх в мокрых трусиках.
Уилсон сжал губы. Он понимал, конечно, что Хаус не стал бы упражняться в остроумии, оправдайся его худшие подозрения, но такое уничижительное описание его страха задело его точностью, поэтому он отбросил все уклончивости и прямо спросил:
- Это - метастазы в мозг?
Произнесённое вслух оказалось ещё хуже произнесённого про себя.
- Нет, - коротко ответил Хаус, однако в этом «нет» была какая-то недосказанность словно они играли в вопросы, и Хаус не хотел проговориться.
- А… что?
- Подожди…
Снова шаги под аккомпанемент трости. Платформа дрогнула и выехала из сканера, вынося его, словно только по случаю не съеденного утробой аппарата.
- Я посмотрел сейчас само вещество с большим увеличением. Мы делали ставку на коллатерали, если помнишь. И она в какой-то степени оправдалась - зоны некрозов значительно сузились. И, соответственно, наметилось некоторое восстановление функций - ну, это ты и сам знаешь.
- Да, - сказал Уилсон, отчего-то сильно волнуясь. - И что?
- Один из эмболов сел на ветвление среднего калибра - как раз перекрывая воду для целого района прецентральной извилины. Не то, чтобы у них полная засуха, но там, где должно течь, капает. И есть все основания полагать, что со временем он закроет просвет наглухо. Это плохая новость. Но есть и хорошая. Можно попробовать убрать тромбоэмболические массы и восстановить кровоток. Судя по внешнему виду ткани, может быть приличный процент обратимости. И ты сменишь инвалидное кресло, скажем, на такую же трость, как у меня. Ну, не совсем, конечно, такую - попроще, но рукоять из бычьего пениса я тебе вполне могу организовать. Что скажешь, кемосабе?
Уилсон провёл языком по пересохшим губам:
- Ты мне предлагаешь операцию на мозге?
- Ну, если ты знаешь какой-то другой способ добраться до этих сосудов, ты только скажи.
Уилсон покачал головой. Его глаза сделались одновременно и упрямыми и несчастными:
- Нет.
- Ну, неудивительно, потому что знай ты его, ты мог бы замахнуться…
- Хаус, - негромко перебил Уилсон. - «Нет» в том смысле, что я не согласен. Не надо никакой операции.
Брови Хауса сошлись над переносицей, заломив глубокую складку.
- Не понял… Тебе предоставляется шанс встать с инвалидного кресла, начать ходить, перестать взбрыкивать каждую минуту, как норовистая лошадь, и ты всё это отвергаешь ради перспективы со временем не только перестать шевелить ногами, но и утратить контроль над тазовыми органами? Я тебя правильно понял, Уилсон.
- Правильно.
Довольно долго Хаус просто молчал, сжав губы и играя тростью. Уилсон беспомощно глядел на него снизу вверх, лёжа на холодной выдвижной платформе сканера, и его ноги всё ещё оставались пристёгнуты к этой платформе ремнями.
- Почему? - спросил Хаус таким равнодушным голосом, что он прозвучал, как механический.
- Опасное вмешательство, сомнительные перспективы… Я своё и так доживу.
Хаус молчал, в его глазах застыло странное, неинтерпретируемое выражение.
- Ладно, - наконец проговорил он ещё холоднее и равнодушнее. - Доживай так, - повернулся и пошёл из сканерной.
Уилсон дёрнулся - сам от фиксаторов освободиться он не мог.
- Хаус! Хаус! - отчаянно окликнул он.
Хаус не обернулся.
В сканерных всегда отчаянно холодно. Где-то через четверть часа Уилсон окончательно замёрз. Его сотрясала дрожь, зубы стучали, но он не пытался никого позвать на помощь, хотя и сделал уже несколько безуспешных попыток освободиться самостоятельно. Он не мог позволить себе предстать перед любым из подчинённых в настолько жалком виде - замёрзший, дрожащий, беспомощный, в расхристанной рубашке и нелепых трусах салатного цвета с мелкой россыпью красных ромбиков, пристёгнутый ременными хомутиками к пластиковой поверхности выдвижной платформы сканера. Хаус, по-видимому, решил преподать ему урок - наглядно продемонстрировать, что ограниченная подвижность и перспективы жизни с параличом хуже операционного риска. Это было вполне по-хаусовски, но и отвечать следовало по-уилсоновски: когда это он позволял железной воле Хауса заломать себя под него? Урок? Ладно. Он получит урок, отсидит до звонка, и пощады просить не станет. У него ещё осталось чувство собственного достоинства, не смотря на всю ущербность, и он сам будет принимать решение.
«Решение труса избегать риска любой ценой», - голосом Хауса съехидничала его внутренняя панда.
«Пусть, если трус, это будет решение труса, - с вызовом мысленно откликнулся он. - Но оно останется моим, а не твоим, Великий и Ужасный. Пусть я болен и слаб, но я - жив, и никакой манипулятор мне не указ».
Он ещё раз попытался дотянуться до ремней, но снова не смог. На какой-то миг пришло инфантильное детсадовское злорадство: «Вот простужусь здесь, подхвачу бронхит или пневмонию - пусть Хаус почувствует себя виноватым», но настроение быстро прошло: во-первых, сомнительно было, что Хаус почувствует, во-вторых, ни бронхита ни пневмонии, по большому счёту, не хотелось. По задумке Хауса он должен был кричать, звать на помощь кого-то и, дозвавшись, ощутить дискомфорт неловкости и стыда за свою беспомощность. Не подавая сигналов бедствия, Уилсон ломал всю его схему. А уж если бы ему удалось отстегнуть ремни и хоть как изворачиваясь и цепляясь, пересесть со стола обратно в кресло, Хаус вообще бы проиграл этот раунд вчистую.
Уилсон подумал, что если попытаться не сесть, а просто дотянуться до ремня, изогнувшись вбок, получится лучше. Расстегнуть хомутик можно было одним движением, и даже освободив только одну ногу, при помощи рук он сел бы, так что стоило попробовать.
Увы, попытка обернулась катастрофой: свесившись с платформы вбок, Уилсон вдруг потерял равновесие, и верхняя часть его туловища соскользнула с узкой платформы, тогда как ноги оставались прихвачены ремнями. В первое мгновение он настолько ошалел от боли от жёстко врезавшихся ремней и перерастянутости перекрученных лодыжек, что не сразу понял, что произошло. И только несколько секунд спустя, сообразил, что практически висит вниз головой, что левая нога опирается о край стола на излом, и что самостоятельно выбраться из этого положения - без вариантов. Он попытался крикнуть, но и этого полноценно сделать не смог - нарастающая тяжесть сдавливала горло и грудь. «Домечтался, кретин! - со смешанным чувством злости и отчаяния подумал он, чувствуя, как начинает закладывать уши. - Постуральный удавленник - самое оно. Вот теперь Хаус точно изведётся от чувства вины - после того, как здесь найдут полувисящий труп с выпученными от давления глазами и фиолетовым языком». Он постарался упереться рукой в пол, чтобы хоть немного ослабить давление на ноги - стало чуть лучше, а в следующий момент он испытал облегчение, услышав за стеной чьи-то голоса. Теперь уже было не до чувства собственного достоинства, и он снова открыл было рот, чтобы позвать на помощь, но услышанная фраза заставила его так с открытым ртом и замереть.
- Ну, и наворотил ты дел, болван! И я, видать, последний нюх потерял, что связался с таким кретином. Двойное убийство, полная больница копов, да ещё этот хромой псих с его мозгами и уголовным прошлым. Полная задница! Которую, кстати, я за тебя подтирать не собираюсь - крутись сам.
Голос был мужской, густой, но не низкий, и Уилсону отчего-то показалось, что он уже слышал где-то когда-то этот голос, вот только вспомнить не мог, где и когда, однако, ощущение было каких то сильных связанных с этим голосом неприятностей, и звать на помощь обладателя голоса он передумал.
- Это не нарочно получилось, босс, клянусь! - оправдываясь, откликнулся более низкий и подобострастный голос, и снова Уилсону он показался отдалённо знакомым. - Ну, откуда я знал, что девка - из тех? Она же выглядела настоящей шлюхой!
- Сейчас настоящей шлюхой выглядишь ты. Продажной шлюхой, которой нужен крепкий мешок и камень на шею. За кого ты меня принимаешь, что стоишь и мямлишь тут своё «не нарочно»? Ты что, не понимаешь, что втянул меня в криминал? Меня! И что мне теперь отмываться и отмываться вместо того, чтобы действовать. Из-за тебя!
Уилсон лихорадочно соображал, откуда доносятся голоса и кому принадлежат. За стенкой была шахта лифта, ниже - холодильник морга, и поскольку в шахте они висеть не могли, значит, разговаривали в морге. Оттуда можно было попасть и из больницы, и с улицы - через ту дверь, через которую родственники умерших забирали из морга тела. Он мысленно примерял голоса всем сотрудникам больницы, кого только мог вспомнить, но пазл не складывался. Тем не менее, оба голоса по-прежнему казались смутно знакомыми - только вот отчётливо слышать их ему было всё труднее - в голове болезненно стучало, горло сдавливало, перед глазами уже повисла туманная розоватая пелена.
- Это же беспорядки… - долетали до него уже одни только обрывки фраз. - будут на руку… бумагу в департамент… чего и нужно…расторжение договора… акции…совет директоров… членство…
- Помогите, - слабо просипел Уилсон, думая, что кричит - и потерял сознание.
- Пожалуйста, уделите мне всего несколько минут…
Анни окинула Ядвигу Блавски неприязненным взглядом:
- Зачем? Я всё равно знаю всё, что вы мне скажете. Можете не тратить время на уговоры. Я же понимаю: вы - психиатр, и это ваша работа, чинить съехавшие крыши, но вот только моя - на месте, уверяю вас.
- Я вам не собираюсь ничего говорить, - поспешно замотала головой женщина-психиатр. - Наоборот. Я хочу вас попросить рассказать мне, почему вы так внезапно переменили решение.
- Какая вам разница?
- Существенная, - Блавски потянулась, словно собираясь взять Анни за пуговицу, но в последний момент застеснялась этого жеста и сделала вид, что стряхивает с алого блайзера Анни какую-то соринку. Пантомима была разыграна специально: намёк на пуговицу - готовность к сближению почти вплотную, замешательство и последующее смущение - готовность предоставить собеседнику известную свободу, признание вины за покушение на жизненное пространство. Должно было поспособствовать доверию и сближению - уже реальному, для пользы дела.
- Видите ли, я, действительно, психиатр. И мне важно знать, что решение пациента - осознанное. Это моя работа. Я не собираюсь ни спорить, ни убеждать вас в чём-то, но я должна понять, что ваше решение - осознанное решение, что в нём присутствует логика, что оно принято, как это говорится «в здравом уме и твёрдой памяти», понимаете? Это моя работа, - снова повторила она. - Я обязана её выполнить.
- И вы при этом даже не допускаете, что могут существовать нехирургические, альтернативные методы лечения?
- Вы стволовые клетки имеете в виду? В данном случае они всё равно бесполезны без предварительного иссечения опухолевой ткани.
- Холодно, - без улыбки покачала головой Анни. - Я ни слова не сказала о стволовых клетках. Речь идёт о прионах - не сомневаюсь, вы слышали, что это такое…
- Я слышала о прионах, - кивнула удивлённая Блавски. - Но я никогда не слышала об их применении в онкологии.
- Прионовый микронож - вам этот термин незнаком?
- Н-нет…
- Одну минуту, - Анни принялась рыться в своих вещах и, наконец, извлекла на свет несколько убористо отпечатанных листков, скреплённых с помощью степлера.
- «На настоящий момент прионы ассоциируются у большинства медиков только с опасными и неизлечимыми заболеваниями, вроде болезни Альперса или Куру, - с изумлением прочитала Блавски. - Но то же самое, что является их недостатком - редкая устойчивость, низкая антигенность и способность перестраивать протеиногенез ткани - обращается в достоинство. Когда нам приходится иметь дело со злокачественными новообразованиями. Так же, как прионы «заражают» нервную ткань или гепатоциты, они способны инфильтрировать и опухолевую ткань, и тогда их победительный метаболизм обернётся торжеством над неубиваемой тканью опухоли». Что за ерунда? Где вы это взяли?
- Мне принёс статью агент, который как раз набирает группу для исследования прионного ножа в одной из канадских клиник. Вы, конечно, можете называть ерундой всё, что выходит за пределы вашей компетенции, но, предлагая женщине операцию, после которой у неё останется пол-лица, было бы неплохо хоть немного почитать альтернативные предложения в публикациях. Я выслушала бы все «про» и « контра» и приняла бы взвешенное решение, расскажи мне ваш врач о пусть неапробированном, но теоретически разработанном методе. А он просто ничего о нём не знал, поэтому я решилась. Ваши коллеги оформят мои документы, и завтра ночью я вылетаю в Канаду. Я уже согласовала свои планы с мужем, он не возражает и готов нести все расходы.
Блавски, на миг немножко лишившаяся дара речи, растерянно запустила пальцы в волосы, пропуская пряди между них - одна из глубоко укоренившихся привычек, помогающая ей думать, как помогало Хаусу вертеть что-то в руках или бросать мяч.
- Я, кажется, уже сказала, что не хочу вас разубеждать, - наконец, проговорила она. - Я только хочу заметить, что набрать такую статью на компьютере - минутное дело. И вот ещё что: судя по тому, что вы говорили о готовности мужа нести расходы, включение в исследовательскую программу обошлось вам в какую-то сумму, верно?
- Какое вам дело? - тон Анни становился всё более неприязненным, Блавски чувствовала, как контакт между ними медленно сходит на нет, и она метнула последний козырь:
- Не хочу вас разочаровывать или разубеждать, но участие в исследовательских программах просто не бывает платным, мисс Корн. Это неэтично. Всем - препаратами, расходниками - участвующие в программе снабжаются бесплатно. Более того, нередко им самим платят деньги за участие в подобных исследованиях, как плата за риск - понимаете? И второе: у нашей больницы нет никаких связей с клиниками Канады, тем более исследующими влияние на рак прионов. Останьтесь в отделении ещё на пару дней, и я обещаю навести все справки об этом направлении исследований в мире.
- Зачем? У ваших коллег было полно времени это сделать, а теперь вы хотите изучить фундаментальное исследование за два дня?
- Зная, что искать, найти проще - в конце концов, к нашим услугам вся всемирная паутина.
Блавски очень не хотелось отпускать непростую больную на верную смерть, и она из кожи вон лезла, играя и лицом, и интонацией, лишь бы только посеять зерно сомнения. У медали была и ещё одна сторона - продемонстрировать Уилсону разницу между «не могу» и «не хочу» и продемонстрировать с позиции победителя. С тех пор, как их отношения приняли характер служебных, и только служебных, Уилсон оставался неизменно приветлив и ровен, и она заподозрила его даже в равнодушии, в перегорании. И вдруг сегодняшний инцидент переменил и опрокинул всё её представление о происходящем, да так, что она почувствовала неожиданное воодушевление - да, замешанное, пожалуй, на негодовании и обиде, но… воодушевление. Равнодушия-то, оказалось, нет, и не было. И теперь для неё было делом чести заставить Анни Корн лечиться, и снимая с Уилсона вину, и торжествуя над ним одновременно.
- Что для вас радикально изменит пара дней? - снова принялась она за уговоры. - Поверьте, такое незначительное промедление никак не может сказаться на исходе любого лечения, а между тем время, потраченное на бесполезные шарлатанские методы, будет упущено. Я не хочу вам зла, и никто из наших врачей не хочет, я вам клянусь, что если есть хоть какое-то внятное обоснование, я сама с радостью посоветую вам безоперационный метод, и даже если такого обоснования нет. никто не отнимет вашего права принимать решение. Я просто хочу, чтобы это решение было, действительно, взвешенным, не сиюминутным.
- Нет, - покачала головой Анни Корн. - Оставаться здесь я не стану, Но, если для вас это, действительно, важно и если вас не оставляет безразличной моя дальнейшая судьба, я могу оставить вам координаты для связи и обещаю вас выслушать, как только вы будете владеть хоть какой-то существенной информацией о методе прионотерапии. Вас устроит такой компромисс, доктор Блавски?
Блавски такой компромисс, конечно же, не устраивал - она немало читала о непризнаваемом, правда, официальной наукой, но эмпирически существующем нейролингвистическом программировании и подозревала, что неведомый «агент» владеет им в совершенстве, а тут ещё и материал попался - благодатнее некуда. Блавски чувствовала себя вполне в состоянии составить ему конкуренцию, но ей нужно было время, а Кир, который мог достичь того же, затратив четверть часа, а не дни, содействовать отказался. Увы, выбирать было не из чего, и она просто записала телефон и мэйл Анни.
Кир Сё-мин, теперь доктор Смит, как ему было велено называться в конспиративных целях, свернул свою наблюдательскую миссию в клинике Хауса сразу, как только сообразил, что информацию об особенностях протекания беременности и родов Марты Чейз Хаус с Уилсоном тщательно затёрли. Причём, как в бумажном, так и в электронном варианте, уничтожив даже сканограммы и гистопрепараты, из чего следовало, что воспользоваться материалами никто из них в дальнейшем не планирует. На счёт Уилсона, впрочем, Сё-Мин и не беспокоился - тот и прежде не баловался научными исследованиями за пределами любимой онкологии и своего хобби - аналгезии, а теперь тем более - ему с собственным здоровьем хватало проблем. Хаус - другое дело, Хаус был разносторонним, непредсказуемым и упёртым. Но, видимо, случай с мутантным вирусом был не тем случаем, и Сё-Мин решил отозвать собак. Правда, на отзыв требовалось благословение, и пришлось сочинять краткий, но ёмкий доклад, да ещё так, чтобы не зацепить случайно никого из коллег. «Вы мне, ребята. - беззлобно подумал он, комкая третий испорченный лист, - половину крови выпили, а другую попортили». Но, в конце концов, дело было сделано, после чего последовал неизбежный вызов в посольство в Вашингтон. Сё-Мин прихватил с собой Броудена в качестве морально-информационной поддержки, о чём сообщил только буквально на пороге кабинета.
Секретарь - худощавый мужчина, чем-то напоминающий актёра Жарковского в роли Кальтенбруннера - криво усмехнулся и пропустил их обоих в кабинет.
- Те же и диссидент Сёмин. Скажите, Сёмин, вам самому-то игра в шпионов не надоела? - спросил он по-русски.
- Я уж доиграю, - скромно потупившись, ответил Кир.
- А у вас уже штатовский акцент появился, - заметил с некоторым злорадством секретарь.
- У вас - тоже, - вернул Сё-Мин.
- Стало быть, вы считаете, что каша, которую заварили наши друзья в Принстоне, расхлёбана?
Броуден, не понимавший по-русски, при слове «Принстон» занервничал.
- Каши по большому счёту и не было, - осторожно ответил Сё-Мин. - Немного необычный грипп - да он каждый год мутирует, немного криминальных разборок - все обезврежены, все в тюрьме, немного медицинских накладок - генетическое заболевание у новорождённой девочки. Всё остальное - слухи и сплетни, которые живут один сезон, если не подогревать.
- Значит, ваша позиция именно такова?
- Так точно, - по-военному ответил Кир, и сам закашлялся, внезапно поражённый этим атавизмом.
- И всё-таки, я полагаю, семью доктора Чейза придётся курировать ещё не один год, - секретарь понаслаждался удивлением Кира по поводу его информированности и заговорил уже по-английски. - Доктора, вы, как никто, понимаете основную гуманную миссию людей вашей профессии: облегчение страданий. Всё, что данной миссии противоречит должно быть вам органически неприятно. Следовательно, любые эксперименты над человеческим материалом - удел приснопамятного Менгеле, о котором доброго слова не скажешь. Я просил бы вас донести эту мысль до руководства всех трёх больниц в Принстоне, которых коснулась эпидемия атипичного гриппа - учебного госпиталя «Принстон Плейнсборо». «Центральной Окружной» и «Частной диагностической онкоклиники имени двадцать девятого февраля». Мистер Броуден, я говорю не только от себя лично или от имени посольства - мне сии полномочия делегированы вашим министерством. Подтверждение вы должны были получить ещё утром.
- Я получил, - сухо сказал Броуден. - Младенец уже взят под особый контроль, но вы можете на этот счёт не беспокоиться - контроль будет негласным, мы нашли способ.
Кир покосился на Броудена с удивлением. Вот, значит, как? Он ещё только продумывает варианты, а американский минздрав, получается, уже всё решил.
- И кто же будет наблюдать развитие младенца? - спросил и секретарь, тоже, видимо,уязвлённый категоричностью Броудена.
- Её отец. Это - бритва оккама, мы пошли по пути наименьшего сопротивления.
- Её отец? - брови «Кальтенбруннера» поползли вверх.
- Хирург со стажем, специализация по кардиологии, стажировка по диагностике, лицензирован по гистологии и основам генного анализа, участвовал в международных исследованиях, имеет - правда ограниченный -опыт работы в педиатрии. Чем не кандидат?
- Но он заинтересованное лицо.
- Вот и хорошо: отпадает необходимость заинтересовывать кого-то ещё, отпадает необходимость организовывать близость к объекту исследования - он её отец, есть возможность значительно занизить финансирование.
- Он согласился?
- Конечно. Мы обещали не информировать без его согласия его жену - мать ребёнка - а во всём остальном он только в выигрыше: к его услугам всегда будут лучшие специалисты и исследования, если девочка заболеет.
- А он видел результаты её ДНК-исследования? - не выдержал Сё-Мин.
- Генетически у девочки чистый Вильямс, - не моргнув глазом, ответил Броуден. - Больше никаких особенностей её ДНК мы не выявили. А Вильямс, хоть и встречается реже Дауна или Клайнфельтера, штука вовсе не неслыханная. Характерная внешность и лёгкое отставание в развитии дают основания выставить степень тяжести между лёгкой и средней.
- Что скажете, Сё-Мин? - повернулся к нему секретарь. - Вы одобряете кандидатуру наблюдателя?
- Да, - сказал Кир. - Только одно замечание. Мы должны учитывать - и сейчас и в дальнейшем - что доктор Чейз на эту роль не просился, и генетическое заболевание его ребёнка, возможно, результат наших упущений. Поэтому при малейшей попытке давления на эту семью мой рапорт об инциденте в исследовательской вирусологической лаборатории уйдёт прямиком в Кремль.
Секретарь изумлённо посмотрел на него и расхохотался:
- Вы, Кирилл, наверное, в покер хорошо играете. Искусство делать хорошую мину при плохой игре освоили в совершенстве. Я вас больше не задерживаю, доктора. Мистер Броуден, огромное спасибо вашему начальству за содействие.
- «… в сокрытии упущений нашего начальства», - про себя договорил Сё-Мин, и только за дверями кабинета вздохнул с облегчением - кажется, история с «А-семь», наконец, закончилась.
- Это и есть русская простота и гостеприимство? - спросил насмешливо Броуден. - Даже кофе не предложил.
- А я бы и не стал, - отозвался Сё-Мин, усмехнувшись. - Когда наши хотят спрятать концы в воду, кофе может оказаться с горьким миндалём. Послушай, Россия, кажется, не в курсе настоящего положения дел с этим ДНК, а США?
- Наши державы, - наставительно сказал Броуден, - слишком велики и могучи, чтобы грузить их мелкими малосущественными подробностями. Давай похороним эту историю на дне бокала с виски, русский? Я угощаю.
- Совсем похоронить не получится, - покачал головой Сё-Мин. - Девочка-то жива.
- И ещё скажи спасибо, что её матери сделана гистерэктомия, и мы избавлены, по крайней мере, от ещё пары девочек или мальчиков со своими генетическими тараканами. Всё, Сё-Мин, хватит, я поседел через это « Двадцать девятое февраля», а мне ещё предстоит разбираться с новой заморочкой.
- А что случилось? - попытался проявить сочувствие Сё-Мин.
Броуден махнул рукой:
- Крупный фармацевтический концерн заболел авантюрностью. Кажется, они собираются использовать коровье бешенство для лечения рака.
- Что за бред? - изумился Сё-Мин.
- Хорошо разрекламированный бред - это уже не бред, а низкодоказательная медицина, - наставительно сказал Броуден. - А у «Истбрук фармасьютикалз» с рекламой всё в порядке. Исследования профинансированы и уже начались. И если Food and Drug Administration не найдёт весомых аргументов против, «прионовый нож» ограниченной партией выйдет на рынки уже в следующем году.
Честно говоря, Хаус рассчитывал увидеть разъярённого Уилсона - как вариант, обиженного Уилсона не больше, чем через двадцать минут. Сканер в больнице «Двадцать девятого февраля» работал с полной нагрузкой, и Хаус, подвинув Чейза и его пациента, естественно, ожидал, что уже через четверть часа завхирургией возмутится и, по крайней мере, ворвётся в сканерную с претензиями. Ну, ему будет там, кому эти претензии предъявить, а Уилсон, в свою очередь, получив с помощью Чейза некоторую свободу передвижений, пожалуй, тоже придумает кое для кого немножко претензий.
Однако, когда почти через полчаса после того, как он покинул сканерную, Хаус пришёл в ОРИТ, где было лучше всего прятаться от гнева Уилсона, Чейз, как ни в чём ни бывало, сидел на посту и вносил какие-то пометки в журнал назначений.
- Стоп! - сказал Хаус, оторопело глядя на него. - Ты разве отменил сканирование мистеру э-э… - Хаус заглянул в журнал, но фамилии «мистера э-э…» не увидел и оставил свой вопрос в незавершённом виде, но с несомненной вопросительной интонацией.
- Отменил, - ответил, не отрываясь от своего занятия, Чейз.
- Тогда с какой стати, скажи мне, о, Златовласка, я так спешил уступить тебе очередь, что даже, кажется, забыл в сканерной что-то существенное?
- Потому что у «мистера э-э…», - передразнил Чейз, - началась реальная почечная колика, и сканирование ему для уточнения диагноза уже не нужно.
- А кому нужно?
- Никому не нужно. Можете идти там спать хоть до завтра.
- То есть, ты вообще не был в сканерной? - уже обеспокоенно спросил Хаус, косясь на часы.
- А что мне там делать? - удивился Чейз.
Хаус закусил губу - с тех пор, как он оставил Уилсона в сканерной, прошло полчаса. Сам Уилсон без посторонней помощи подняться и в кресло пересесть не сможет, даже ремни отстегнуть не сможет - значит, он так и остался лежать на жёсткой выдвижной платформе, почти раздетый в холодном помещении. Чёрт! Да он простудится там, если уже не простудился. Хаус, больше ничего не говоря Чейзу, поспешно захромал к сканерной, но примерно на полпути притормозил, прихваченный сразу двумя соображениями: во-первых, от Уилсона ему сейчас в той или иной форме прилетит, и прилетит не слабо, во-вторых есть шанс разыграть симпатичную комбинацию. Он быстро извлёк из кармана мобильник и набрал телефон приёмной:
- Венди, передай по селекторной связи…
Венди действовала быстро - за то и ценили, он ещё договорить не успел, а динамики селекторной связи ожили - хрипнули, щёлкнули и внятный голос Венди потребовал: «Доктор Блавски, срочно зайдете в сканерную. Поваторяю: доктор Блавски, пожалуйста, срочно зайдите в сканерную».
Хаус удовлетворённо усмехнулся, но срежиссированную сцену для полного удовольствия следовало наблюдать, и аппаратная в сканерной могла бы стать отличным пунктом, если успеть туда пробраться, опередив Блавски. Хаус заторопился вдоль по коридору, но у поворота в исследовательский отсек понял, что опоздал - рыжая грива и приталенный халатик мелькнули впереди. Хаус прижался к стене, опасаясь быть замеченным, бликануло стекло на раздвижной стеклянной панели, а в следующее мгновение Блавски закричала.
Ядвига Блавски визжать так и не научилась - ни лягушки, ни мышки, ни упавший однажды за шиворот таракан не справились с задачей обучить её гортань соответствующему звуковоспроизведению. Но то, что она увидела в сканерной, было почти нужного уровня воздействия. Сначала ей бросилась в глаза яркая лужица крови на белом полу, и звонко одна за одной шлёпающиеся в эту лужицу капли. Потом она увидела источник этой капели - багрово-синюшное лицо Джима Уилсона, одутловатое с прикушенным, как у удавленника языком и стеклянными выпученными глазами. Мёртвое лицо, перевёрнутое подбородком вверх, а кровь перечёркивала полосами лоб и капала с вымоченной ею пряди. Всё тело, неестественно выгнутое, напоминало изломанное тело бабочки, запутавшейся в паутине. И Блавски заорала, на миг забыв, что она вообще-то врач. В себя её привёл возглас: «О, господи!» - над ухом и чувствительный толчок тростью в спину - не со зла, просто, застыв на пороге, она помешала ему пройти. Слава богу, оцепенение немедленно разрешилось, и к Уилсону они подскочили вдвоём. Хаус рванул его за плечи, возвращая на платформу, Блавски потянулась к проекции сонной артерии, но этого тестирования не понадобилось - Уилсон слабо и сипло, но осмысленно простонал:
- Нога…
- Рыжая, привези каталку, - властно велел Хаус, сам же живо отстегнул ремни, удерживающие голени Уилсона, принялся ощупывать кости, постучал по пятке, проверяя осевую нагрузку:
- Больно?
Уилсон окончательно пришёл в себя - синева оттекала от лица, оставляя набрякшими губы и веки, да ещё голова раскалывалась, и нос оставался заложен, из него всё ещё подкравливало.
- Так - нет.
- Перелома нет - растяжение. Ещё где-то болит? Дышать нормально? Как тебя только угораздило таким узлом завязаться, несчастье моё, постоянно действующее? Ещё бы полчасика повисел - и всё, аут, удавился бы.
Красные от инъекции сосудов склер, глаза Уилсона гневно сверкнули:
- А что мне было делать? - внезапно окрепшим, хотя и всё ещё сиплым голосом рявкнул он. - Ты меня тут бросил, беспомощного. Я пытался встать - и упал.
- Встать? А чего не сразу взлететь или твист сбацать?
- Я и хотел взлететь - крыльев не случилось, - огрызнулся Уилсон и попытался сесть, но на попытку опереться ответило острой болью повреждённое на эскалаторе запястье, и он, вскрикнув от боли, снова чуть не упал.
- Да у тебя не то, что с крыльями - у тебя и с ногами, и с руками-то хреново, - как бы между прочим заметил Хаус.
Ну, что ж, он, и в самом деле, чувствовал себя совершенно разбитым, изломанным, больным. Болели ушибленные на эскалаторе рёбра, болела голова, болели повреждённое запястье, перетянутые ремнями голеностопы и чуть не сломанная нога, саднило содранные ладони, ныло в груди, было нестерпимо стыдно за собственную беспомощность, за ту жалкую позу, в которой его нашли, будущее представлялось мрачнее некуда, да и сколько у него оставалось этого будущего…
- Это был урок того, что беспомощность - нехорошо, да? - устало спросил он у Хауса. - Попытка меня сломать, чтобы я разрешил у меня в мозгах поковыряться? Зря ты… пустая трата времени. Куда уж меня ещё ломать-то…
Хаус вздрогнул от нестерпимой горечи и обречённости этих слов и посмотрел на Уилсона так, словно увидел его впервые. Впрочем, возможно, так в какой-то мере и было - постоянно находясь с человеком бок-о-бок, ведь пристально на него не смотришь и не задумываешься, как он выглядит. Конечно, сейчас, с одутловатым, всё ещё синюшным лицом, набрякшими веками и инъецированными сосудами склер, с потёками подсыхающей крови на носу, на лбу и даже на волосах он и не мог выглядеть хорошо, но Хаус как-то не замечал раньше, какой он болезненно-бледный, и худой, и старый - с густеющей сединой, с глубокими страдальческими морщинами в углах рта и между почти постоянно чуть насупленных густых бровей. А ведь ему было только немного за пятьдесят - меньше, чем самому Хаусу. Хаус почувствовал острую потребность сказать другу что-то особенно хорошее, тёплое, разом, одним словом, одной фразой приласкать и успокоить. Но, с одной стороны, он сразу же понял, что не имеет ни малейшего опыта таких речей, с другой, подумал, что, решившись на подобный эксперимент, не успокоит и не ободрит Уилсона, а, в лучшем случае, удивит до временного экзофтальма, в худшем же, пожалуй, напугает. Поэтому привычно заменил слово действием - протянул Уилсону влажную салфетку из пачки, вытащенной из стоящей здесь же тумбочки:
- Вытри кровь с лица.
Первый порыв бежать за каталкой и, возможно, даже за реанабором, Блавски подавила, услышав ещё на выходе из сканерной, как Уилсон, явно оживая, жалуется на ногу, а Хаус ворчливо выговаривает ему на это, называя постоянно действующим несчастьем. По этому ворчливому тону она поняла, что состояние Уилсона, вызванное пребыванием в неестественной и нефизиологичной позе, и показавшееся поначалу крайне тяжёлым, стремительно улучшается, и реанабор, пожалуй, в ближайшее время ему не понадобится. Да и каталка вряд ли - Блавски уж настолько-то знала Уилсона, чтобы понимать, что каталке он предпочтёт своё кресло.
Поэтому из сканерной она никуда не пошла, а, толкнув дверь полутёмного общего коридора, тихо прошмыгнула в аппаратную и, не включая свет, включила переговорное устройство, стараясь не дышать близко с микрофоном. Ей хотелось понять, что здесь произошло до её появления, и кто велел Венди срочно пригласить её в сканерную. Впрочем, по последнему пункту сомнений у неё и так почти не было: Хаус. А зачем? Неужели он как-то подстроил эту ситуацию, чтобы… чтобы… Чтобы что? Да нет, он выглядел слишком напуганным, чтобы заподозрить его в злонамерении. Но, в то же время, он выглядел уж слишком напуганным, чтобы не заподозрить его, так что Блавски, напрягала слух, прислушиваясь к их перепалке - почти ссоре, из которой поняла только, что Хаус предложил Уилсону или какое-то инвазивное исследование, или оперативное лечение, от которого Уилсон отказался. И Хаус, по своему обыкновению, начал его продавливать, для начала оставив одного в сканерной, чтобы показать, что беспомощность - плохо. То есть, предложение Хауса могло снизить или ликвидировать беспомощность Уилсона - отсюда и потребность в наглядной демонстрации. Уилсон же, по своему обыкновению, постарался вывернуть ситуацию и вопреки здравому смыслу, доказать, что беспомощность - не его проблема, то есть, что белое на самом деле чёрное, просто после раствора хлорной извести. Естественно, доказательство не прошло, а провиси он в позе «бабочка в паутине» ещё какое-то время, с его-то медкартой, у них у всех появился бы повод сказать о нём вслух много хорошего. Блавски облилась потом от сознания реальности и близости такого варианта и подумала, что всё равно на досуге как-нибудь убьёт Хауса.
По отрывочным репликам, доносившимся до неё из сканерной, она поняла, что выяснять отношения эти двое прямо сейчас не будут - судя по всему, Хаус просто помог Уилсону одеться и перебраться в кресло.
- Ну… всё хорошо? - немного удручённо спросил он. - Ты в порядке?
- Не в порядке, конечно, - откликнулся Уилсон. - У меня всё болит, а в пять дисциплинарная комиссия, и я должен быть. Пока не знаю, как смогу.
Хаус откашлялся - Блавски с трудом верила своим ушам: кажется, Великий и Ужасный всерьёз чувствовал себя виноватым.
- Зачем тебе там быть? Ты на больничном, пусть Блавски идёт.
Повисла короткая пауза, во время которой они, должно быть, просто смотрели друг на друга. Потом Джим со вздохом сказал:
- Я же не по долгу службы, Хаус. Там будут разбирать дело Марты…
- Дело, не стоящее выеденного яйца, которое вообще не следовало затевать. У Харта ведь нет претензий?
- Понимаешь, не всё упирается в чувства Харта.
- Я и говорю: ненужные телодвижения. Типичный случай неадекватной самооценки, когда человек с собственной совестью без посторонней помощи не может договориться.
- Значит, я постараюсь оказать эту помощь. И пойду на заседание.
- Ну, и зачем ты там нужен? Выступишь с защитной речью?
- Скажу правду. Скажу, что это из-за меня, потому что Марта правды не скажет.
- «Марта правды не скажет», - насмешливо повторил Хаус. - Ты сам-то себя слышишь?
Уилсон коротко и неприятно рассмеялся.
- А ты - раб штампов. Хаус. Вот уж чего в тебе никак не подозревал.
- Тогда это ты - раб штампов, раз не подозревал. А ещё запал на Марту Чейз, только сам себе в этом не отдаёшь отчёта.
- Раб штампов номер два. Мы просто друзья.
- Знакомый запев. Каждый твой адюльтер начинался с него.
- Адюльтер? Ты говоришь: адюльтер?
- Адюльтер-адюльтер, он самый.
Уилсон совсем было настроился спорить, но вдруг внезапно передумал, устало отмахнулся:
- Да думай ты что хочешь. Нет у меня никаких сил с тобой спорить. Знаешь… я пока, наверное, вернусь в палату. Отлежусь пару часов - может, полегчает.
- Да забей ты на эту дисциплинарку. Пусть Чейз тебя домой проводит. Выпей обезболивающее, поспи. Дать тебе викодин?
- А ты опять его начал горстями жрать?
- Где «горстями»? Да я его практически в рот не беру - так, для страховки. Ну вот хоть на дату посмотри - полный же пузырёк.
Блавски про себя невольно улыбнулась - Хаус оправдывался так по-мальчишески горячо и возмущённо, что это её развеселило.
- Ну, дай полтаблетки, - сдался Уилсон. - Нет, погоди, я так, без воды, не выпью - это ты у нас ас сухого глотания. Ладно, потерпит до палаты. Нет, Хаус, я не домой. И да, я буду на заседании во что бы то ни стало.
Блавски услышала шуршание колёс кресла и поспешно отодвинулась в тень, чтобы её не заметили из общего коридора.
- Может, раз всё подряд болит, тебе лучше пока отлежаться не часок-другой, а денёк-другой? - неуверенно предложил Хаус, догоняя кресло в дверях и заступая Уилсону дорогу. - Тебя бы понаблюдали…
- А за чем тут наблюдать? За эпителизацией ссадин? Брось, Хаус, не смешно. Давай, уходи с дороги, пока я тебе по больной ноге не задел.
Возвращаясь в «Двадцать девятое февраля» Кир Сё-Мин чувствовал себя, как человек, успешно завершивший работу нужную и даже опасную, но завершивший её, как бы это сказать, обманным путём, заметя сор под веник. Геном малышки Чейз оставался загадкой, ибо мог быть истолкован без риска сойти с ума и опрокинуть мировоззрение только, как сбой электроники анализатора и, похоже, как Хаус и Уилсон, так и сам Кир, должны были остановиться именно на таком толковании и не копать дальше. Никто из них не был готов к контакту с зелёными человечками - ни сам Кир, ни, уж тем более, Хаус - наркоман в неустойчивой как бы ремиссии - или Уилсон, уже побывавший в нежных объятиях острого психоза. Следовало воздержаться от дальнейших изысканий во имя сохранения ясного разума и - не последний момент - во имя сохранения покоя семьи Чейзов. Разумеется, при условии в дальнейшем пресечения репродуктивности их младшей дочери, но тут уже было всё оговорено с отцом, Чейз обещал позаботиться о том, чтобы дочь в надлежащее время сделалась бесплодной. Ничего страшного - бывают бесплодны и совершенно обычные женщины, и даже в большом проценте, а тут ещё и умственная отсталость. Роберта Чейза ни у кого бы язык не повернулся назвать дураком, да и нервы у него оказались крепче стальных канатов - Сё-Мин предвидел осложнения, но нет - Роберт выслушал, кивнул и только взял с него слово, что Марта ни о чём знать не будет. Ну, тут их интересы совпадали. Документы тоже были подписаны без осложнений.
Люди в штатском, вынудившие его вспомнить молодость на государственной службе, кажется, отказались от идеи использования вируса «А-семь» в оборонных целях из-за слишком широкого спектра реакции - спасибо Патерсону и его банде. Сё-Мин воспринял это известие, как манну небесную - играть в шпиона гонорис кауза ему до смерти надоело, хотелось заняться своим прямым делом - неврологией, а может, и немножко нейрохирургией - земляк, пожалуй, согласился бы на совместные операции, особенно если попросить по-русски, а Хаус, как ни демонстрирует свою неприязнь, точно, пойдёт навстречу. Хаус добрым отношением не избалован и людьми, хорошо к нему относящимися дорожит, а Уилсон уступит Хаусу - слишком от него зависит.
И слава богу, что внимание передовых исследователей в области «оборонной инфекции» отвлеклось на всё больше выдвигающиеся в фокус загадочные прионы, впервые заявившие о себе несколькими случаями медленного атрофического энцефалита - коровьего бешенства. Дай ещё, господи, чтобы его самого эта чаша минула, а больницу Хауса - тем паче. Но тут можно быть спокойным - идея с внедрением модифицированных прионов в раковые клетки для избирательного киллинга ещё пока даже не на бумаге, а где-то на пути к бумаге из мира неопределённых идей и настроений, витающих в воздухе.
Тем жёстче и неприятнее оказалась вдруг всплывшая информация о том, что машина коммерции уже смазала свои рекламные шестерёнки, и пара статей с претенциозным названием «прионовый нож вырежет опухоль» просочилась в прессу. И с чьей подачи! «Истбрук фармасьютикалз» - уважаемая компания, с именем. Конечно, Эд всегда старается бежать впереди паровоза, хотя с его комплекцией… Тут Сё-Мин даже фыркнул про себя, представив огромного тучного Эда Воглера бодро скачущим по железнодорожным путям. Но шутки-шутками, и Эд, конечно, кретин, вот только совершеннейших глупостей он не делает. И опрометчивых шагов - тоже. Почему же санкционировал эти псевдонаучные газетёнки? Готовит кому-то «козу»? Надо бы с ним поговорить…
С такими мыслями Сё-Мин возвратился в Принстон, где распрощался с Броуденом и направился в «Двадцать девятое февраля» «отзывать собак». И вот тут-то его и накрыло известие о вчерашнем убийстве.
Всё благодушие, все планы полетели в тартарары. Убили молоденькую и неопытную девочку Лору Энслей. Убили талантливого мальчика Куки - тихого, но с задатками большого учёного. Не состоится теперь большой учёный. Не составит чьего-то счастья красивая женщина. Зачем? За что? И - следующий закономерный вопрос: кто?
Папарации частично были уже разогнаны вечером, но остатки наиболее стойких вернулись с утра и торчали перед входом с портативной техникой. Внутри, в вестибюле приёмного отделения, обычно полного ожидающих амбулаторных, казалось непривычно пусто, только какой-то рыжий парень разговаривал с Венди. У Сё-Мина был намётанный глаз, и парня он вычислил сразу - сыщик из полиции. Есть в их манере расспрашивать что-то неуловимо, но безошибочно выдающее принадлежность. Не подслушивая, Сё-Мин подождал конца разговора, согнутым пальцем постучал парня по плечу и предъявил свеженькую, с иголочки, карточку «внештатного сотрудника» и т.д.
- Я догадался, что под наблюдением, - сказал рыжий, оказавшийся инспектором Хиллингом. - Слухи. Сплетни. Старая история. Но только намёки. Мелко для такого уровня. Не думаю. Частный конфликт. Бытовой. Или маньяк. Пока данных мало. Вы знали? Можете что-то показать?
Как обычно в таких неоднозначных ситуациях Кир Сё-Мин ограничился полуправдой:
- Не под наблюдением - именно, что слухи. Просто до возобновления карьеры в этой, - он помахал карточкой, - корпорации я работал в учебном госпитале «ПП» у Формана. Эта клиника, собственно, от «ПП» и отпочковалась. Потом был в командировке, когда вернулся сюда, хотел поработать по профилю - всё же забывается без практики. Думал, коллеги по старой памяти посодействуют. Ну а другие коллеги попросили меня самого посодействовать - большая плановая проверка министерства, ещё весной. Закончилась, кстати, нормально - вы можете акты посмотреть. Так что я немного знал и парня, и девушку - девушку меньше.
Хиллинг спросил, известно ли ему что-то о личных отношениях между Куки и Лорой Энслей.
- Допускаю, что что-то и могло быть, - пожал он плечами. - Лора красивая, сексапильная, многим нравилась, хотя вряд ли кого-то выделяла, а Куки был не из тех, кто будет болтать о своих амурах. Умный паренёк, но молодой, а гормональных всплесков в его возрасте никто не отменял. Простите, если я спрошу, инспектор, вы ревность в качестве мотива подозреваете?
- Это часто, - сказал Хиллинг. - Наркотики. Ревность. Долги. В таком порядке. Или вместе. Бывает игра. Когда тинейджеры. Слишком взрослые. Ревность. Обстоятельства подходят.
На это Сё-Мин задумался. В конце концов, удар ножом - не выстрел из огнестрельного оружия, и если даже выстрел имеет своей почерк, то удар ножом - это целое досье, и уж отличить работу профессионала от дилетанта или - тем паче - случайного убийцы он как-нибудь сможет. Выяснив, что тела пока оставлены в местном морге, Сё-Мин в морг и спустился. Здоровый, как шкаф, незнакомый тип в форме младшего персонала и клеёнчатом фартуке мыл под краном посуду, на просьбу показать тела сначала проявил бдительность:
- А вы кто?
Ему Сё-Мин карточкой махать не стал - показал бейджик:
- Я здесь работаю. А вот вас в первый раз вижу.
- Я - временно, - буркнул парень. - Вышел на подмену до конца недели - сестра Ней в курсе, - и потерял к «доктору Смиту» всякий интерес.
Трупы здесь хранились не в выдвижных подобиях саркофагов, как в «ПП», а просто на боковых и секционных столах, накрытые простынями. «Двадцать девятое февраля» не было крупным центром, и при всё-таки относительно высокой смертности - как-никак, экспериментальная онкология - трупы не скапливались. Поэтому Лору и Куки Сё-Мин нашёл без проблем. А вот следы смертельных ударов оказались для него полной неожиданностью - он-то пытался решать задачу, комбинировал, даже моделировал ситуацию, а тут сразу стало ясно: ножом орудовал дилетант - полный дилетант. Мальчику он так распахал горло, что наверняка сам перемазался, и мальчик ещё жил какое-то время, истекая кровью, а Лора вообще почти увернулась. Удар достиг цели, но вышел какой-то кривой, нелепый, и тоже кровавый. Не только агент, не только наёмник - вообще хоть сколько-нибудь поднаторевший в нелёгком деле отъёма жизни мерзавец исключался. Сила, отвязность и полное неумение. Нож, правда, острый, но явно убийца не представлял себе хорошенько ни тяжести клинка, ни сопротивления тканей. Сё-Мин поморщился - кроме сострадания к убитым что-то ещё не давало ему покоя, что-то раздражающее, что он никак не мог ухватить.
Он повернулся к санитару, всё ещё возящемуся с посудой.
- Это же в помещении архива случилось - буквально у вас за стеной. Вы ничего не слышали? Вы работали вчера?
- Работал. Ничего не слышал, - буркнул санитар.
- А во время убийства здесь находились?
- Не знаю. Я за временем не следил. Коп уже спрашивал. Вы тоже, как коп? Может, и здесь, а может, и выходил.
- Что-то вы неласковы, - заметил Сё-Мин, уязвлённый отрывистыми, больше похожими на лай, ответами.
- А я - не гей, - отрезал санитар, наконец, закрывая кран.
И именно в этот момент у Сё-Мина, что называется, щёлкнуло: запах. Фармацевтические компании нечасто имеют дочернюю парфюмерию - у Эда такая была. От волос трупа пахло афродизиаком дочерней «Истбрук фармасьютикалз» компании - поднапрягшись, он бы даже, пожалуй, вспомнил их название. И они вряд ли были по карману простой медсестре.
Окончательно проснулся Орли уже после полудня. И первым делом ощутил, что этот глубокий сон был для него настоящим спасением. Туман в голове, правда, ещё плавал клочками, но острота тревоги улеглась, он смог собраться с мыслями и даже выработал для себя основную канву дальнейшего поведения - всё это, ещё не открывая глаз. Ну а когда он их открыл, то увидел, что его кушетка стоит в палате Харта, и сам Леон сидит тут же на своей высокой функциональной кровати, поджав под себя ноги, как турок, и что-то читает со стопки бумаги, время от времени заводя глаза к потолку и шевеля губами.
- Ты учишь роль, - обличающе ткнул в его сторону пальцем Орли, потому что симптомы были слишком знакомыми, да и тип распечатки угадывался - Ещё ничего не ясно, ты болен, ты на диализе, тебя диагностируют и понятия пока не имеют, что с тобой делать, а ты сидишь и учишь реплики для следующего эпизода, как будто на съёмочную площадку уже завтра. Тебе звонил Бич?
- Он ничего не говорил о моих съёмках. И вообще пока всё удачно: им удалось досрочно свернуть сезон, перерыв будет до октября - я успею всё порешать до продления контрактов. Мои сцены сократили, почти ничего не испортив.
- А это тогда что?
- Просто собираюсь дозаписать озвучку монологов, - смутился Леон. - На диск.
- Ты мне мозги пудришь. Для озвучки текст заучивать не нужно - можно с листа читать.
- Я не заучивал - я репетировал. Про себя.
- Ага. С каменным лицом и остановившимися глазами? Не ври мне, Леон Харт.
Леон вдруг отбросил от себя листы - так, что они разлетелись по кровати и даже упали на пол.
- Мы не о том с тобой говорим, - проговорил он совершенно серьёзно, глядя на Орли прямо и открыто своими удивительными, тёмными, как ягоды, но казавшимися, несмотря на блеск, ворсистыми, глазами. - Лечение, работа - это всё, конечно, важно, но не первостепенно. А вот что у нас с тобой, скажи мне пожалуйста?
- Мне казалось, ты уже как-то решил для себя этот вопрос, - проговорил Орли, хмурясь. - Или просто я был уставший, измотанный, грохнулся в обморок, и ты меня пожалел, а на самом деле ничего не простил и не понял?
Леон наклонил голову и вцепился зубами в ноготь - детская привычка, от которой его тщетно пытались отучить и Бич, и приглашённый для съёмок мастер маникюра.
- Ваши руки крупным планом страшно брать, - сердилась она. - Все ногти пообгрызены, а виновата буду я.
- И не надо, не на что там смотреть крупным планом,- отшучивался Леон. - Вон у Орли снимайте - у него красивые.
Шутки-шутками, но ему действительно нравились руки Орли - длиннопалые, с растяжкой клавишника, с чётким рисунком вен на тыльной стороне ладони, с правильными овальными ногтями, ровными, от природы не склонными зарастать кутикулой без всяких маникюрных ухищрений. Вместо грызения ногтей Орли имел привычку вертеть что-то в руках, достигнув в некоторых упражнениях виртуозности профессионального пенспиннингиста. Например, спичечный коробок исчезал с его ладони, а потом появлялся на ней с поразительным проворством.
- Для меня секс очень немного значит, - наконец невнятно из-за зажатого зубами ногтя проговорил Леон. - Да, господи! Я с Рубинштейн трахался, хотя терпеть её не могу - ты же знаешь.
При упоминании Лайзы Орли почувствовал себя слегка уязвлённым. Он и раньше подозревал, что Леон сошёлся с ней исключительно в пику ему - вся съёмочная группа знала о небезответном неравнодушии Рубинштейн к Орли, хотя на самом деле ничего, кроме приятельства, там не было.
- И что? - немного с вызовом спросил он Леона. - Ты зачем мне это сейчас говоришь?
- Затем… - Леон быстро взглянул на него, снова отвёл глаза и занялся другим ногтем. - То, что произошло тогда в гостинице, кое-что изменило, если ты заметил.
Орли обречённо выдохнул - «кое-что» было слишком мягко сказано, но он надеялся не возвращаться больше к этому предмету, спустить всё, что называется «на тормозах», постепенно связывая и склеивая их с Леоном отношения «как было». Что ж, кажется, его надежды пошли прахом.
- Леон… - укоризненно заговорил он. - Я заметил, ещё как заметил, и я вижу, что ты обижен на меня, но, убей, не понимаю, что там такого уж страшного произошло. Я был не в себе, ты был ко мне… фантастически снисходителен... потому что порыв не должен управлять поступками, и это было бы непозволительно опрометчиво. Я никогда прежде не приветствовал такие… связи. Мне поздно меняться. Уступи я своей слабости, я бы поставил под угрозу и нашу с тобой дружбу, и своё… ну, миропонимание, что ли. И мы оба пожалели бы об этом, мы оба чувствовали бы себя сейчас… плохо, Леон.
- А так тебе хорошо? - жёстко спросил Харт. - Ты одинок - я знаю, что Минна увезла детей в Канаду, и вряд ли ты их увидишь ещё детьми - разве что через суд мог бы, но это - не твоё, ты судиться не станешь. Кадди спит с Хаусом, я послушно свёл общение с тобой к минимуму, чтобы не вводить в искушение твоё обожаемое целомудрие. Твоя партнёрша - в лучшем случае, смазанная вазелином ладошка, но, что самое паршивое - при том, что это совсем не кажется тебе естественным - ты же даже сейчас покраснел, как рак, только от одних моих слов - ты всё-таки предпочитаешь оставаться с этим, несчастный и одинокий. А это значит, что ты врёшь и лицемеришь, Джеймс Орли, и на самом деле твой выбор продиктован не заботой о сохранности дружбы, не твоим благополучием и, уж тем более, не моим благополучием. И насчёт миропонимания ты тоже врёшь - никогда ещё миропонимание не базировалось на видимости, да ещё и лживой. Так что в реальности твоё поведение может быть продиктовано только одним - желанием создать видимость этого благополучия, правильного миропонимания и пристойности. Причём не для кого-то живого, и даже не в память о ком-то, кто, может быть, прежде был тебе дорог, а просто для абстрактного зрителя в абстрактном зрительном зале в твоей голове. И вот ради этой абстракции, которая только в твоей голове, ты меня оттолкнул, когда я готов был… да я на всё готов был. И сейчас продолжаешь врать, потому что как там, в гостинице, так и во всех других подобных случаях - ещё с Ванкувера начиная , и начинал, между прочим, не я, а ты. И лицемерие делать вид, будто это не так. И в сто раз большее лицемерие называть всё это враньё «ничего такого». Потому что это, Джим, совсем не «ничего». Это свидетельство моей цены в твоих глазах, и такая цена меня не устраивает.
- Но ведь это не так! - воскликнул Орли с чувством, близким к отчаянию. - Я же не из-за абстракции, не из-за приличия, как ты не понимаешь! Я просто…просто боюсь подмены, боюсь, что потеряю что-то самое важное, самое нужное. Я как раз не готов платить такую цену за минутное удовольствие. Даже намёка механисцизма я не хочу, не могу позволить. Пусть это слабость, трусость - назови, как хочешь, я это признаю, но не обвиняй меня в том, в чём я не виноват. Я не боюсь потерять реноме - я боюсь потерять тебя. Больше всего на свете я сейчас боюсь потерять тебя. И не отталкивай меня больше, не смей меня отталкивать, Леон Хартман! - его голос сорвался. Все переживания последних дней: страх за Леона, обида из-за его отчуждения, обвинения Уилсона, хриплый вонючий голос в ухо, брошенная псу под хвост карьера, физическая усталость, от которой до конца и долгий сон не избавил - вдруг поднялись в его душе, как сахар со дна стакана, сделались нестерпимо-острыми, он почувствовал, что близок к истерике. Что-то дрогнуло в лице Леона. Он мягко соскользнул с кровати и так же, как в гостинице, завораживающе осторожно приблизился к Орли, медленно, как к птице, которая может улететь, протянул руки и взял лицо Орли в ладони.
- Ну, прости меня… - и снова его голос звучал проникновенно, но Орли уже боялся этой проникновенности, он закусил губу, и не смел сморгнуть, хотя глаза его заволакивало влажной пеленой, словно ждал чего-то ещё, решительного, пугающего. Нервы натянулись, как струны, на разрыв. Он подумал, что Леон сейчас ещё, чего доброго, возьмёт - и поцелует его, и он тогда точно не выдержит - изругается, закричит или заплачет, не смотря на искушённость и солидный возраст, не смотря на весь свой опыт, потому что все последние события подвели его к какому-то пределу, за которым - пропасть. И это будет концом, потому что Леон, конечно же, задохнётся от жалости, и жалость станет их доминантой, а он, Орли, не сможет этого вынести.
- Тш-ш… тише… - шёпотом, попросил Леон. - Не надо, Джим, успокойся… Я же просто пытался… Ладно, пусть всё будет так, как ты хочешь. Успокойся, Джим, успокойся… Всё хорошо… Я не буду… больше не буду… Я тебе обещаю. Как тебе нужно, так у нас и будет. Я клянусь тебе. Ты просто поверь.
Орли сморгнул и закрыл глаза. Он не поверил - ни на грош не поверил переменчивому, непостоянному, капризному Харту, но вот в его ладонях вдруг оказалось удивительно хорошо. Орли глубоко вздохнул и почувствовал, что, действительно, успокаивается, поэтому следующий вопрос Леона ударил его неожиданно, как под дых:
- Что с тобой произошло вчера? Что ты скрываешь?
Он дёрнулся от этого вопроса и чуть не вскрикнул, но тепло ладоней по-прежнему согревало пульсирующие виски и натянутую кожу на скулах, и вторая волна успокоения накрыла его с головой: а почему нет? Ведь это Леон! Леон, который прочитал его так же просто, как вычитывал реплики из лежащих на коленях списков, который почувствовал, что есть что-то ещё важное, кроме выяснения их отношений. Почувствовал по дыханию, по складке у губ, ещё по чему-то столь же неуловимому - бог весть
- Это насчёт убийства, - сказал Орли. - Ты же знаешь об убийстве?
- Какое это к тебе имеет отношение? - спросил Леон тревожно, но без особенного удивления.
Орли открыл глаза:
- Я расскажу. Только не перебивай, ладно?
Пока он рассказывал - монотонно, глядя в одну точку, Леон изгрыз ногти до мяса на обеих руках.
- Господи, - наконец, проговорил он, когда Орли замолчал. - Не попадай больше в такие истории, ладно?
- Да я и в эту не собирался, - усмехнулся Орли.
Леон серьёзно кивнул, продолжая издеваться над ногтем.
- Послушай, - наконец, проговорил он. - Ты думаешь, Уилсон его не видел?
- Если бы видел, он рассказал бы.
- Ну, ты же не рассказал.
- Во-первых он - не я, во вторых, кое-что я всё-таки тоже рассказал - носить в себе это впечатление оказалось как-то выше моих сил, а ты был ещё плох, тебя рвало, тебе всё время делали какие-то процедуры, и я… в общем, я кое-что, в общих чертах рассказал Лизе Кадди.
- Твоей несостоявшейся жене? М-да… - Леон покачал головой.- ты меня прямо не устаёшь удивлять, амиго.
- Я просто знаю, что в этом на неё можно положиться - она меня не выдаст. Ну, что ты так смотришь? Пойми, я просто не мог молчать. Сначала меня пытал полицейский, потом эта женщина-психиатр - Блавски, я чувствовал, что я то бледнею, то краснею не только лицом, но и шеей с ушами, а нужно было изображать наивную доброжелательность и непричастность. Потом того хуже - этот тип начал мне мерещиться в каждом встречном, а я должен был всё равно не подавать виду, хотя вполне могло оказаться, что это он и есть. Да мне за такую роль Оскара мало! - бледно пошутил он.
- Ты слишком тонкая натура, Джим, - с лёгким осуждением и совсем уж легчайшей насмешкой заметил Леон. - Тебя надо бы держать в баночке, в вате… Опрометчиво было выпустить такого голубоглазого мотылька, как ты, в этот несовершенный жестокий мир.
- Издеваешься?
- Немного. Ну, а если она тебя всё-таки сдаст? И потом, неприятности с полицией - не самое страшное. Ясно ты его не видел, значит, не сможешь и уверенно опознать - так, чтобы его сразу арестовали. А вот знает ли он, что ты ничего не разглядел? А если он первый запаникует? И ты, и Уилсон - оба окажетесь тогда под ударом.
- Я никак не могу для себя решить: хотел ли он убить и Уилсона тоже? И успел ли Уилсон всё-таки хоть что-то разглядеть? Потому что в моём случае убивать этот тип явно не хотел, и не попробовал, а вот в его… По всем законам механики, он должен был или разбиться, или страшно покалечиться на эскалаторе, и это, в общем, ежу понятно. Даже если бы он его стукнул своим кулачищем и оглушил, вред был бы меньший.
- Почему тебе не поговорить с самим Уилсоном? - предложил Леон. - Он-то что обо всём этом думает?
Уилсон с трудом перебрался с кресла на больничную койку в своей, пока ещё, можно сказать, закреплённой за ним палате и постарался устроиться поудобнее. Получалось плохо - всё тело ломило и ныло, словно его избили ногами или палками. Самое разумное было бы сейчас получить коктейль из обезболивающего с успокоительным и постараться проспать несколько часов, но Уилсон собирался вместо этого поступить неразумно - отправиться на слушанье дисциплинарной комиссии «по самообращению доктора Марты Чейз в связи с неэтичным поведением для определения степени вины и принятия соответствующего решения». Формулировка выглядела корявенько, как и вся история, и Уилсон сомневался. А когда он сомневался, он предпочитал контролировать. Другой вопрос, осуществимо ли что-то всерьёз контролировать для парализованного инвалида с гиперкинезом, ушибом - как бы не трещиной - запястья, ободранными в хлам ладонями, больными рёбрами, дикой головной болью и желанием свернуться в позу эмбриона и оставаться так, по меньшей мере, сутки.
- Чейз, ты меня отвезёшь? - спросил он, едва завхирургией заглянул к нему.
А Чейз огорошил, энергично отрицательно помотав головой:
- Я не поеду.
- Не поедешь на дисциплинарный разбор поступка твоей жены? - мягко уточнил Уилсон, надеясь что-то затронуть и изменить этим уточнением, но Чейз не поддался:
- Я там не нужен. Слушать меня, как заинтересованное лицо, всё равно не будут, да и что бы я сказал? Мне эта затея вообще не нравится - Марта вполне могла бы переживать муки совести в одиночку, не втягивая дисциплинарную комиссию и администрацию. Я думаю, это - глупый поступок. Сорваться на Харта было уже глупо, заняться после этого официальным самобичеванием - глупо вдвойне. Гипертрофированная честность и опьянение чувством вины… Меня это не восхищает. А ты можешь наслаждаться.
Он зачем - то потрогал стоящий без дела дозатор, вытянул и впихнул обратно ящик прикроватной тумбочки, сделал отметку в палатной карте о выписке и прекращении выполнения назначений и, не найдя больше, чем оправдать своё пребывание в палате, направился к выходу.
- Чейз! - окликнул его Уилсон, уже выходящего, в дверях.
Он обернулся с готовностью, словно ждал:
- Что?
- У вас… не всё хорошо? С Мартой?
Повисла долгая пауза, во время которой лицо Чейза медленно каменело, становясь непроницаемо-ледяным.
- Какое твоё дело? - наконец, холодно спросил он.
- Какое моё дело? - повторил Уилсон, удивлённый, скорее, не вопросом, а вот этой непривычной в Чейзе каменностью. - Я - её друг. Да и ты мне небезразличен.
- А тебе не кажется, что для того, чтобы задавать такие вопросы, нужно, пожалуй, быть больше, чем просто другом?
Уилсон поднял голову и встретился с Чейзом глазами. Ему показалось, что первым порывом Чейза было свой взгляд отвести, но он передумал и не отвёл.
- Вообще-то, это мне даже льстит… - медленно проговорил Уилсон. - Я имею в виду то, что в моём положении я ещё могу вызывать твою ревность. Но только ты ошибаешься. Марте я просто друг. Без малейшего сексуального подтекста.
Чейз покраснел пятнами, словно у него внезапно развилась аллергия немедленного типа.
- Ладно, ты прав, - глухо сказал он, теперь уже отводя взгляд. - У нас не всё хорошо. Из-за Шерил. С тех пор, как она родилась, мы как будто на разных языках говорим. Потому что для Марты она просто ребёнок, дочь, такая же, как Эрика, только… не очень здоровенькая.
- А для тебя? - поспешно спросил Уилсон.
- Я не могу воспринимать её так, будто с ней всё в порядке.
- Потому что с ней, действительно, не всё в порядке. У неё синдром Вильямса - хромосомная болезнь, которая делает её особенной и требует от вас с Мартой особенного подхода к ней. Но это всё, Чейз. Это просто болезнь. Она - не Демьен, не космический монстр - она твоя дочь. Вильямс - не приговор. Да, у них, как правило, невысокий уровень интеллекта, но это милые, дружелюбные, талантливые дети. Посмотри на Хауса - у него интеллект зашкаливает, и много счастья это ему принесло?
- Лукавишь, - тихо сказал Чейз, возвращаясь от двери и присаживаясь на край его кровати. - Если бы это был просто Вильямс, меня не дёргали бы спецы и не брали бы с меня подписок.
- Подожди! Тебя заставили дать подписку? Какую? О чём?
- О том, что Шер не будет рожать детей, когда вырастет.
- Чейз! - ахнул Уилсон.
- У неё хромосомная аномалия, она только правильно сделает, что не будет рожать - чего ты вскинулся?
- Ничего, - теперь отвёл глаза Уилсон.
- Ведь у неё не Вильямс, правда? Вы с Хаусом делали анализ ДНК - скажи мне, что там было?
- А почему сам не сделаешь?
Чейз усмехнулся.
- Наивный! Потому что его всё равно перехватят и подправят, как надо. И вы тоже уже по новой не сделаете - скажи, что было в том, первом? Ведь не Вильямс? Послушай, Уилсон, не будь скотиной - она моя дочь, а…. Ты помнишь рассказ Рея Бредбери про кокон?
Уилсон хмыкнул - ему прежде казалось, что Чейз вряд ли читает что-то, кроме медицинской литературы и мужских журналов. Правда, может, в школе, но сам-то он рассказ читал и вспомнил.
- Для меня сейчас Шерил - такой же зелёный кокон, - продолжал Чейз с лихорадочным возбуждением. - Мне жутко находиться рядом с ней. Я ночью лежу - и прислушиваюсь. И не могу уснуть. Ты же, наверное, заметил, что я стараюсь все ночи торчать здесь, в больнице. Я лежу ночью, слушаю, как она возится или сопит в своей кроватке и думаю: «кто ты?». А Марта ничего подобного не чувствует - может быть, даже считает меня ненормальным, хотя ничего такого она и не говорит. Но мы отдалились… Уилсон, послушай, скажи мне правду! Не ври!
- А ты не сходи с ума. Попей успокоительное, в конце концов. У неё самый настоящий Вильсон - ты что, никогда ничего не читал об этом синдроме? Там сто из ста. Просто произошла дислокация плеча хромосомы, и это создало ложное впечатление другой конфигурации.
- Игрек- хромосомы?
- Ты много дежуришь по ночам, Чейз, - с притворным сочувствием вздохнул Уилсон. - Твоя дочь - девочка, если ты забыл. Какой там игрек?
- Откуда мне знать, какой фенотип может быть у супермужского диплоида?
- Никакого. Супермужской генотип нежизнеспособен. Ты не хуже меня знаешь, что при супермужском генотипе формируется пузырный занос, и плод погибает на ранних сроках развития.
- Тот самый пузырный занос, по поводу которого Марте сделана субтотальная гистерэктомия?
Уилсон тяжело вздохнул и, глядя Чейзу в глаза, стал говорить спокойно и веско, самым убедительным тоном:
- Чейз, при пузырном заносе плод нежизнеспособен и отторгается не позднее седьмой-девятой недели внутриутробного развития. Как врач, ты этого не можешь не знать. У Марты было частичное врастание предлежащей плаценты с расслоением миометрия в нижнем сегменте - не исключено, что это ей аукнулся перенесённый несколько лет назад боррелиоз, по поводу которого она была повторно пролечена. Из-за расслоения миометрия при попытке отделения плаценты начался разрыв матки по нижнему сегменты - отсюда гистерэктомия, гистологически мы увидели опухоль хориона, а не пузырный занос. И, слава богу, что матку убрали - при имеющейся стадии это была радикальная операция. У твоей малышки - Вильямс, что, конечно, восторга не вызывает, но это просто Вильямс. Не накручивай себя и ничего не выдумывай. Спецы просто перестраховываются - это их обычное состояние.
- Хорошо, - недоверчиво кивнул Чейз. - Дай мне честное слово, что всё, о чём ты говоришь - правда, и ты это не выдумал только сейчас, чтобы меня успокоить.
- Честное слово, что всё это - правда, - твёрдо сказал Уилсон.
- Ладно, я отвезу тебя, - передумал Чейз. - Но сам туда не пойду - подожду в машине. Ты справишься с креслом без меня?
- Мне помогут, если что-то не будет получаться.
- О`кей, в половине пятого.
Чейз вышел из палаты. А Уилсон откинулся на спину и прикрыл лицо сгибом локтя. Он выдохся.
Ему приснился какой-то путанный дурацкий сон. О том, что Хаус обнаружил у него метастазы в мозг, и теперь ему должны отрезать голову, а он уже готов согласиться, потому что эта самая голова невыносимо болит, и без неё будет лучше. Но тут откуда-то появляется Гед Надвацента в дорогом пиджаке и говорит, что продаст ему стволовые клетки от фирмы «Истбрук фармасьютикалз» если он согласиться на дисциплинарной комиссии обвинить во всём Хауса. И протягивает пакетик с корицей. А голова всё болит и болит, она словно в огне, и так хочется, чтобы Хаус положил на лоб прохладную руку с длинными пальцами музыканта и посидел рядом, пока он не уснёт. Хотя, что это? Он ведь и так спит. А нужно проснуться. Уже пора проснуться - скоро слушание в дисциплинарной комиссии.
«Спи-спи, не надо…»
- Я…должен…
И сон рвётся, как туман при порыве ветра.
- Ну, куда ты поедешь? У тебя температура. Ты вообще никакой.
- Хаус?
Прохладная рука на лбу - совсем, как мечталось.
- Лежал бы ты…
А всё-таки разбудил, всё-таки дал ему самому решать - значит, не всё ещё потеряно, и ему пока что делегированы хоть какие-то права, пусть не касающиеся нейрохирургических операций на мозге.
- Хаус, я должен. Я не могу не пойти. Марта… она же может наговорить на себя всё, что угодно - просто потому, что ей так показалось, из-за её чёртовой ущербной самооценки. Я должен буду пояснить…
Но Хаус почему-то с виноватым видом покачал головой:
- Если ты или Мастерс, - он всё ещё называл её по той, прежней, фамилии - придерживаясь истины, расскажете на слушании, из-за чего она взъелась на Харта, то, может быть, для неё всё и обойдётся малой кровью, хотя не факт. А вот ему больше никогда не одобрят трансплантацию, даже если она будет нужна позарез. А родственников у него нет. Ты же понимаешь, что это значит, если там всё-таки началось отторжение? В лучшем случае, хронический диализ, в худшем... - он не договорил, не допуская иных толкований.
Уилсон почувствовал, как у него похолодели щёки, едва слова Хауса дошли до сознания. Странно. Он об этом даже не подумал. Думал почему-то только о Марте. Хотя, понятно, почему - потому что косвенно ощущал в её вине и свою вину тоже, хотел если не искупления, то прощения. А Леон...
- Что же теперь делать? - растерянно пробормотал он.
- Теперь - не знаю. Затеваться с этим чёртовым раскаянием не надо было. Если бы я знал, если бы ты знал…
- Ты с Мартой говорил?
- Я с тобой говорю. Она теперь будет защищаться. Она имеет право защищаться. Даже от себя, если уж имела такую глупость, что выдвинула против себя обвинение. Пусть говорит, что сочтёт нужным, на неё я давить не буду. Да и бесполезно.
- А на меня - полезно?
- На тебя - полезно.
- Гад ты, Хаус.
- А ты - святой?
- А я… устал.
- Ну, спи.
- Не могу. Я должен… должен… Хаус, я не знаю, как поступить.
- Зачем тебе как-то поступать? Лежи и болей. Это - хорошая отмазка, даже от собственной совести.
- Нет. Плохая.
- Марта - идиотка, ты - тоже. Отвезти тебя туда?
- Разве ты собирался?
- Чейз тоже не собирался.
- Агентура?
- Логика.
- Нужно заранее поговорить с Мартой. Она поймёт. Если уже не поняла.
- Предлагаешь ей сказать на слушании, что делала Харту больно просто так, в силу своей испорченности и склонности к садо-мазо? Мотив-то всё равно нужен.
- Пусть скажет, что он её за попу щипал - за это в трансплантации не откажут.
Хаус фыркнул:
- Такое сам ей предлагать будешь.
- Ну, и предложу… я её не боюсь… я больше ничего не боюсь… а тебе - слабо, Великий и Ужасный… - его голос сошёл на шёпот, почти на нет. Хаус нахмурился тревожно:
- Э, да ты почти сознание теряешь, Панда!
- Не зови меня так.
- Панда-Панда-Панда-Панда.
- Вот ведь ты скотина какая… И ни бутылок, ни витрин… - Уилсон прикрыл глаза. Глазные яблоки пекло под веками, дыхание сушило губы. Это не было неприятно, только хотелось спать.
- Уилсон... Джеймс, давай ты никуда не поедешь?
- Нет, - упёрся он. - Уколи мне жаропонижающее - я буду в порядке. Давай-давай, а то мы уже опаздываем. Это ерунда, это - нервное, я за собой знаю. Пройдёт…
Заседание дисциплинарной комиссии традиционно происходило в «сквозной» аудитории, холодной из-за того, что двери располагались друг напротив друга, но Уилсону с креслом это было удобнее - не нужно разворачиваться, чтобы выехать, когда всё закончится. Конечно, его хорошо знали в «ПП» и относились неплохо, поэтому приветствия и рукопожатия заняли какое-то время. Хаус, вошедший вместе с ним, но тёплого приёма не удостоенный, терпеливо переждал это время, опираясь на спинку кресла и водя скучающим взглядом без особенной цели туда и сюда.
Марта явилась перед самым началом, красная, как варёный рак. Причина такого цвета её лица крылась в особенностях стратегической подготовки, проведённой ещё в «Двадцать Девятом Февраля».
Сначала её поймал в коридоре Уилсон. Он плохо выглядел - к бледности и ссадинам на ладонях добавилась какая-то нездоровая одутловатость, склеры были инъецированы, кожа лоснилась от испарины, обычно аккуратно уложенные волосы растрепались.
- Что с тобой? - встревожилась она, но тут же подумала, что с человеком, на жизнь которого накануне покушался убийца, и не должно быть совсем-то уж всё в порядке.
- Да пустяки, - сказал Уилсон, отводя взгляд и поглаживая забинтованной рукой обод колеса кресла. - Я в норме. Мне нужно тебе кое-что сказать.
- Сейчас? - перед заседанием дисциплинарной комиссии ей хотелось сосредоточиться, да и время поджимало. Но Уилсон твёрдо кивнул:
- Да, прямо сейчас.
- Ну, говори, я тебя слушаю.
Он и сказал - коротко и твёрдо:
- Если станет известно, что Харт отключил мониторирование, не предупредив пульт, новую почку ему уже не дадут. Что ты собираешься говорить на слушании? Тебя спросят, за что ты хотела причинить пациенту боль и угрожала ему. Что ты ответишь?
В глазах Марты появилось замешательство.
- Мне показалось, что этот человек не слишком-то дорожил пересаженной почкой, - с сомнением проговорила она. - Судя по состоянию, в котором он поступил, режим там и рядом не соблюдался. И следовые количества алкоголя - этот анализ тоже придётся прятать?
- У него не работали почки - следовые количества могли и от кефира остаться.
Марта усмехнулась и покачала головой, словно говоря: «Ну, да, как же!»
- Мне далеко не безразличен этот человек, - сказал Уилсон.
- Я догадалась…
- Ты помнишь, каким я однажды свалился тебе на голову? - спросил Уилсон, отводя взгляд. - Потерянным, разочарованным, усталым, обдолбанным… Я тоже тогда ничем не дорожил - ты помнишь? Бывают минуты, часы и дни, когда жизнь кажется не ценной, не нужной, когда тяготишься самим собой, но эти дни проходят, и больно, когда поправить уже ничего нельзя. Я не хочу этого Харту. Не хочу ему обречённости только потому, что однажды на высоте эмоции я - насквозь больной человек, который должен был умереть уже не один раз - перенёс гипертонический криз, вызвавший тромбоэмболию… Так что ты скажешь на слушании, Марта?
- Я не стану врать, - сказала Марта, покачав головой.
- Скажи им, что он приставал с непристойностями, что… за попу тебя щипал.
- Я не стану врать! - повысила голос Марта. - Я могу молчать и ничего не говорить, если ты просишь, но врать я не стану.
- Если ты будешь просто молчать, они решат, что ты издеваешься - ты ведь сама всё это затеяла.
- Пусть они решают, что хотят.
- Они не просто решат, что ты издеваешься, они тебя ещё лицензии лишат за несоответствие этическим нормам. А ты отличный врач - я просто не могу себе позволить потерять такого врача.
- Ты? - удивлённо подняла брови Марта.
Уилсон сжал губы и сильно побледнел.
- Я… - он поперхнулся, откашлялся и продолжил немного осипшим голосом. - Я, вроде как, по сценарию, пока что - главный врач здесь. Нет, я понимаю, что это несерьёзно, но… как-то привык, что по условиям игры я могу хотя бы притворяться… Но ты права, конечно… Я имел в виду Хауса. Он бы тоже не хотел тебя терять.
Марта почувствовала, что сказала бестактность. Она и без того неловко себя чувствовала, глядя на сидящего в кресле Уилсона сверху вниз, а теперь, получается, ещё и унизила его, напрочь забыв о его официальном статусе главврача «Двадцать девятого февраля». Естественно, что Уилсон болезненно отреагировал на эти слова - именно от неё, но извиняться или оправдываться сейчас, пожалуй, значило бы унизить его ещё больше, и она промолчала, задумавшись о том, что опрометчивость всегда была её слабой стороной, и пора уже становиться настолько взрослой, чтобы взвешивать и просчитывать последствия своих поступков до их совершения. По сути, она допускает то же самое, за что ополчилась на Харта.
- Я не хочу Харту ничего плохого, - сказала она, снова покачав головой, но уже, пожалуй, с самоосуждением. - Но и соврать я не смогу - ты меня знаешь, Джеймс. Даже если я попробую, скорее всего, ничего не выйдет.
- Хаус это предвидел, - вздохнул Уилсон. - Хорошо, он тебя ждёт в палате Харта - иди туда.
- Зачем? - обеспокоилась она. - Я не пойду.
- Иди-иди, у вас конфликт, перед слушанием ты просто обязана увидеться с пациентом, из-за которого он произошёл. Иди, ты сама знаешь, что спорить с Хаусом не стоит.
Марта неохотно подчинилась, переживая, как посмотрит сейчас на Харта и что ему скажет. Но она не успела ничего сказать - заговорил Хаус, сидящий на низкой кушетке в палате ОРИТ в выжидательной позе, положив подбородок на сложенные на рукоятке трости кисти рук.
- Ты видела Уилсона? Это он тебя прислал?
Марта кивнула и только тогда покосилась на самого обитателя палаты - Харт сидел на функциональной койке, свесив ноги, его глаза хранили странное выражение - и лихое, и испуганное.
- Что ты скажешь на слушании? - спросил Хаус.
- Доктор Чейз, - подал голос Леон, и теперь пришлось повернуться и прямо посмотреть на него. - Не губите мою молодую жизнь - не говорите им, что я отключил браслет. Лучше скажите, что я приставал к вам, лапал и щипал сзади, - он заискивающе улыбнулся. Хаус смотрел хмуро, без тени улыбки.
- Простите, мистер Харт, - пролепетала Марта, чувствуя, что вся эта история принимает какой-то дурацкий, комичный оборот. - Я не могу… не умею врать. Даже если бы я хотела. То есть, если бы я могла, этого слушания вообще не было бы, но я… я просто не могу.. - и застыла, шокированная, потому что Леон мягко соскользнул с койки, взял её одной рукой за грудь, другой ущипнул за бедро, а на ухо промурлыкал:
- А я бы тебя с удовольствием трахнул, крошка… Ну, вот, я это сделал, - сказал он другим тоном, пока Марта, как вытащенная из воды рыба, беззвучно открывала и закрывала рот. - И врать не надо.
Вдруг охнув, Марта прижала ладонь к губам, как будто её внезапно и резко затошнило, и бросилась бегом прочь из палаты.
- Наверное, всё-таки не надо было… - смущённо пробормотал Харт, потирая ладони так, словно стряхивал с них что-то липкое.
- Конечно, не надо было, - неласково откликнулся Хаус, проводив Марту взглядом и снова переводя его на Харта. - Браслет отключать не надо было. Вести себя, как идиот, не надо было. А теперь уже ничего не поделаешь. И ещё молитесь, чтобы это всё помогло, и она передумала топить вас на комиссии.
- А она после этого может передумать? - с сомнением спросил Леон. - Мне кажется, любая женщина…
- Она - не любая женщина, - перебил Хаус. - Она - вундеркинд, Мисс Бескомпромисс и Ужас, Летящий На Крыльях Ночи. Ей двадцати не было, когда она уже решала такие проблемы, которые и сорокалетним не по зубам. И не только медицинские, но и морально-этические, то есть самые сложные и нерешаемые. Я сам обязан ей тем, что в своём уме, и Уилсон - тоже. Так что не надо мне тут говорить про «любых женщин». Кстати, пришли результаты вашей биопсии - признаков отторжения на них нет, зато есть признаки воспалительного изменения клубочков.
- Это же лучше, да? - настороженно спросил Харт, стараясь заглянуть Хаусу в глаза.
- Не уверен. Мы, конечно, попробуем вас лечить, но исход сомнителен.
- Почему это случилось? - спросил он. - Я до последних дней всё делал правильно - соблюдал режим, принимал таблетки. Почему?
- Нипочему, - ответил Хаус. - Утешьтесь сакраментальным: так вышло. Вы, кстати, кого в вашем кино играете, Уилсона?
Харт улыбнулся:
- Всё-таки это - художественный фильм, а не репортаж о вашей больнице. Мой персонаж имеет лишь некоторые отдалённые черты с вашим Джеймсом. Да и зовут его по-другому.
- Переживите часть того, что пережил Уилсон, - сказал Хаус, - и ваш персонаж заиграет новыми красками. Если бы я верил в Бога, то решил бы, что он делает вам одолжение ради жизненности вашего персонажа.
- У меня хорошее воображение, - погасив улыбку, сказал Харт. - А ваши слова следует понимать, как усложнённое: «так тебе и надо - заслужил»?
- Но я же сказал «если», - возразил Хаус.
Зал между тем потихоньку заполнялся, Хаус устроился на боковом кресле второго ряда, чтобы иметь возможность переброситься словом с Уилсоном, оставшимся с креслом в проходе. Появился Рустен - флегматичный заместитель Кадди по аспектам кадровой политики, темнокожий, похожий на буйвола, Спенсер. Появилась старая карга - член комиссии Карен, у неё уже тряслась голова на сухопарой шее, но она молодилась, что производило неприятное впечатление. Один из немногих, симпатизировавших Хаусу - тоже член комиссии - долговязый Моуден, он подошёл и протянул руку, которую Хаус после секундного замешательства всё-таки пожал. Наконец, появилась изрядно заматеревшая после родов Чи Пак, мелкая, но в огромных очках. Рядом с ней уселся Сё-Мин, видимо, желая обсудить профессиональный вопрос, потому что в руках у него была распечатка КТ чьего-то мозга. Хаус не ожидал увидеть Сё-Мина в «ПП», тем более, на разборе, тем более, с томограммой и Чи-Пак - он с трудом удержал поползшие к волосам брови. Пак между тем заметила Хауса, смешалась, покраснела, сняла очки и поклонилась, держа ладони лодочкой у груди, на восточный манер. Хаус отсалютовал ей двумя пальцами к виску, а Уилсон засмеялся, сделал вид, будто выдёргивает у себя зуб, кладёт на ладонь и посылает ей, как воздушный поцелуй.
От этой пантомимы Чи стала вообще цветом как варёная свёкла и захихикала.
- Мне нравится состав комиссии, - сказал Хаус. - И зрительный зал небезынтересен.
Последняя появилась Кадди и осталась у дверей, как конвоир, призванный следить, чтобы никто не скрылся.
Марта нервно теребила очередной бант на очередной кофточке, пока Рустен излагал суть её дела таким образцовым канцеляритом, что даже вежливый Уилсон еле сдерживал зевоту, а невежливый Хаус и не пытался сдерживать. Потом, когда слово предоставили ей, она подошла к столу, где пол образовал небольшой подъём - «лобное место» и остановилась, словно в растерянности, не зная, что делать и что говорить.
- Мы вас слушаем, - напомнил Спенсер, вроде бы не строго, но твёрдо. - Вы сами просили выслушать ваши объяснения и вынести суждение. Мы вас слушаем. Объясните нам, почему вы повели себя в отношении пациента неэтично? У вас отличная репутация - была же, наверное, какая-то причина?
- Была, - еле слышно откликнулась Марта. - Но разрешите мне умолчать…
- Чего молчать-то? - с места громко вмешался Хаус. - Расскажи, как он тебя за задницу щипал. В деталях - так интереснее.
Марта покраснела, на её глазах выступили слёзы. Члены комиссии сидевшие за столом, запереглядывались и заперешёптывались.
- Это правда, доктор Чейз? - пискнула Чи Пак с сочувствием товарища по несчастью - несколько лет назад ей пришлось давать объяснения по сходному поводу.
- Нет, это неправда, - проговорила Марта - теперь кроме гиперемии она ещё и вспотела.
- Как это «неправда»? - снова вмешался неугомонный Хаус. - Да у тебя должен был синяк остаться.
Марта машинально тронула бедро рукой, подняв этим за столом новую волну ропота.
- И ещё переспать звал, - наябедничал Хаус.
Теперь у неё и уши пламенели.
Спенсер уже положил на стол листок, на котором члены комиссии писали своё мнение. Обычная практика - председательствующий просматривал их замечания и выносил вердикт.
- В каких вы отношениях сейчас с этим пациентом? - спросил Рустен.
- Доктор Чейз извинилась перед ним - у него нет претензий, - поспешно сказала Блавски.
Спенсер вздохнул с облегчением, а Чи-Пак начала строить ободряющие рожи.
Уилсон покосился на Хауса - приятель выглядел удовлетворённым. Понятно, он не питал иллюзий, что Марта будет врать, он поступил иначе - запрограммировал её реакции и сыграл на этом.
- Ну, ты и манипулятор, - покачал головой Уилсон.
- Видишь. В твоём присутствии, по большому счёту, и нужды-то не было - зря ты со своей температурой сюда рвался. Можно подумать, без тебя не обошлись бы - всё равно просидел молча, только кресло твоё таскать, - хмыкнул довольный тем оборотом, которое приняло слушание, Хаус, не заметив, что Уилсон в ответ на эту реплику дёрнулся, а после потупил взгляд и так и не поднял больше головы до конца заседания.
Благодаря ли манипуляции Хауса, репутации Марты или составу комиссии, вердикт оказался мягче некуда - порицание и обязательство пройти курсы по врачебной этике и деонтологии с последующим собеседованием. По выражению лица Марты было видно, что она всё ещё сердится на то, как представил её мотивы Хаус, но груз с души у неё упал. Тем более, что Кадди подошла к ней с расспросами о дочках, и Марта, как чадолюбивая мать, сразу отвлеклась от причины своего пребывания здесь и с гордостью принялась рассказывать даже о самых минимальных успехах своих малышек.
Уилсон молча развернул кресло, направив его к выходу, и закрутил колёса. Хаус, который этого не ожидал, возмущённо окликнул:
- Эй! А меня подождать? - но Уилсон, кажется, не услышал. Рассудив, что дальше парковки он всё равно не уедет, Хаус махнул рукой и ещё задержался перекинуться парой слов с Моуденом.
Когда же он вышел, у выезда с парковки кипел скандал. Кто-то из молодых врачей не заметил Уилсона с его креслом возле машины и, подавая назад, стукнул кресло бампером автомобиля. Слава богу, скорости ещё никакой не было, и ни кресло, ни Уилсон не пострадали, но Уилсон, развернувшийся от удара чуть не на сто восемьдесят градусов, живо повернулся обратно и заорал на незадачливого шофёра, как баньши, не слишком подбирая - а может, как раз очень даже подбирая слова:
- Вы что, кретин безмозглый, не видите, что это парковка для инвалидов? Вы под наркотой или вы как раз инвалид по зрению? Так я вам могу прямо сейчас провести коррекцию подручными средствами!
- Извините, - начал было оправдываться парень, - Я вас не заметил…
- Конечно! - ещё отчаяннее завопил Уилсон. - Где вам меня заметить без микроскопа! Я же маленький и прозрачный! Странно ещё, что вы дома и деревья замечаете на своём пути - с такой-то внимательностью. Какой, интересно, болван продал вам права при таком вашем зрении? И если они обошлись вам дешевле годового бюджета Соединённых Штатов, он явно продешевил!
- Да вы сами полезли под колёса! - не выдержал парень. - Я извинился, а вы ведёте себя, как сварливая женщина. Если вы калека, то и нечего крутиться тут - это служебная парковка, для врачей и для персонала, а стоянка для пациентов вообще с другой стороны. Там бы и ставили.
- Так в другой раз и сделаем, - примирительно буркнул Хаус, подходя. Он устал, и ему хватило дисциплинарной комиссии - не было никакого настроения затевать ещё и склоку из-за парковки. Поэтому он просто ухватил кресло Уилсона, развернул и толкнул к своей машине. Уилсон не оказал сопротивления - дал себя докатить до передней дверцы машины, привычно, опираясь на руки, при этом стискивая зубы от боли в запястье, перетащил непослушное тело с кресла на сидение и, наконец, позволил Хаусу захлопнуть дверцу и забросить сложенное кресло назад.
Пока Хаус, хромая, обходил машину и устраивался на водительском месте он, кажется, успел задремать. Хаус расценил это, как симптом и, нахмурившись, тыльной стороной ладони коснулся его лба.
- Я в порядке, - пробормотал Уилсон, не открывая глаз. - Поехали уже.
- Ну, и что это было там, на стоянке? - с нарочито скучноватой интонацией спросил Хаус, поворачивая ключ.- Мне показалось или ты, действительно, решил поиграть в войнушку с этим малолеткой? Тебя бешеный таракан покусал? Или это тебя из-за температуры коротнуло?
- Этот кретин не смотрит, куда едет, - всё так же, с закрытыми глазами, ответил Уилсон. - Чуть бы порезче, он меня вместе с креслом размазал бы по покрытию.
- При чём тут кретин? - искренне удивился Хаус. - Я вообще-то о тебе спрашиваю.
Уилсон открыл глаза и посмотрел на него.
- Это не в твоём стиле - затевать публичные склоки. По любому поводу. Почему тебя переклинило?
Уилсон неопределённо шевельнул плечом - в его глазах появилось хорошо знакомое Хаусу «упёртое» выражение - «знаю, но не скажу».
- Всё же удачно прошло, - проговорил Хаус. Теперь он смотрел не на Уилсона, а перед собой, осторожно выруливая с забитой парковки. - Совесть этой идиотки теперь спокойна, и с работы она не вылетела. Мазлтов.
- Ты же всё это заранее продумал, да? - бесцветным голосом спросил Уилсон.
- А что, могло получиться как-нибудь иначе?
- Да нет, нормально всё получилось… - он снова закрыл глаза.
Хаус покосился на него, но ничего не сказал.
О возвращении в стационар, под наблюдение в палату, не могло быть и речи - Уилсон упёрся категорически. Только домой. В свою комнату, которую с лёгкой руки Хауса, они оба именовали теперь берлогой панды. В самом деле, очень уютная спальня, лейтмотивом планировки которой был бамбуковый лес с бабочками - сдержанный, но светлый, тёплого ровного тона.
Выезжая из лифта, он чуть не застрял и в который раз вспомнил своё маленькое лёгкое кресло, такое удобное, в отличие от больничного рыдвана.
- Не знаешь, кресло мне починят? - небрежно спросил он Хауса. - Вроде Кадди обещала…
- Если нет, закажем новое, - пообещал Хаус. - Ужинать хочешь?
- Разве у нас что-то есть?
- Только заморозка, - он хотел пошутить, что Уилсон плохо справляется со своими обязанностями домохозяйки, но посмотрел на Уилсона - и не стал. Вместо этого он спросил:
- Ты как? Может, запустить тебе ещё коктейльчик по вене?
Уилсон покачал головой.
- С заморозкой сам справишься? Я не хочу есть.
И порулил в свою комнату.
Хаус заснул практически мгновенно - он уже забыл, когда нормально спал, затянутый в водоворот встреч, событий, разговоров, каких-то сиюминутных дел. Небольшая передышка была просто необходима, вот он и отключился, едва коснувшись головой подушки.
Разбудило его странное чувство тревоги, как будто он что-то пропускает или упускает, и он несколько мгновений просто лежал на спине, прислушиваясь к тишине квартиры, которая не была полной тишиной, а была наполнена каким-то поскрипыванием, шелестом, лёгким электрическим гулом, словно дышала.
Потом он увидел блик света на полу и понял, что лампа горит в комнате Уилсона.
На часах было три, и или этот тип заснул, не выключив свет, или не заснул до сих пор.
Хаус, чертыхнувшись про себя, нашарил трость и поднялся. Он умел ходить тихо даже по каменным плитам, а сейчас, босыми ногами по мягкому гипоалергенному покрытию, стилизованному под траву и мох, мог вообще практически красться.
Из приоткрытой двери спальни падал на пол оранжевый неяркий конус - лампа с прикроватной тумбочки, уютная и неяркая. Уилсон полулежал на своей кровати, опираясь на подушки спиной, но не спал. Тихо шептал что-то, листая «молитвенник». Хауса давно подмывало заглянуть под обложку этой таинственной книжицы, запертой на замок, но он сдерживал себя, почему-то опасаясь ненароком прикоснуться к тому, к чему, может быть, и не стоило бы прикасаться. Он остановился в дверях, ничем не обнаруживая своё присутствие и прислушался. Уилсон просто называл имена. Шёпотом, даже дрожащим шёпотом, медленно перелистывая страницы, называл имена, как будто звал этих людей, частично ушедших уже из его жизни, как Сэм или Бонни, частично - просто из жизни, как, например, Стейси или Эмбер, а частично - живых и здравствующих. Хаус прислонился к дверному косяку, озадаченный, пытаясь осмыслить, что происходит. Уилсон был полностью поглощён своим занятием, и он рискнул осторожно подобраться поближе. Отсюда ему стало видно, что книга в руках Уилсона - фотоальбом, а ещё он понял, что, помимо дрожащего шёпота, Уилсон тихо плачет и видит он перед собой, похоже, совсем не эти фотографии, а какие-то моменты прошлого, как короткие видеоролики. Маленькие мнемофильмы, в которых он целует и заласкивает Ядвигу Блавски; ещё ребёнком, подпрыгивает и повисает между отцом и матерью, держась за их руки; в день редкой белой хануки играет в снежки с братьями… Или догоняет ветер на мотоцикле на пару с ним, Хаусом, оборачивая весёлое лицо в больших мотоциклетных очках и что-то выкрикивая.
Понимание сути этого ночного занятия, всего, что за ним стоит, и настроения Уилсона пришло остро, как вспышка молнии, и в следующий миг Хаус быстро протянул руку и проворным движением мягко забрал у Уилсона альбом.
- Перестань!
Это вырвалось у него искренне и болезненно. И он сразу отступил назад, чтобы Уилсон не дотянулся, не выхватил обратно.
Уилсон не шевельнулся.
- Если бы я знал, что ты не спишь, я бы заперся, - только сказал он бесцветным невыразительным голосом.
- Зачем тебе это? Зачем ты сидишь и растравляешь душу, листая эти картинки? Тебе живых людей мало? Зачем ты впихнул под эту обложку их дохлые подобия и молишься на них, как идиот, вместо того, чтобы…
- Что? - перебил Уилсон. - Вместо того, чтобы что? Погонять на мотоцикле? Пойти на дискотеку? Снять девочку? Постоять у операционного стола? Пойти покататься на лыжах? - его голос опасно зазвенел. - Ты не понимаешь… - но тут же он оборвал сам себя, мотнул головой и опустил её низко, еле слышно прошептав: - Хотя, нет… ты-то как раз понимаешь. Но ты хотя бы ходить можешь…
Хаус помолчал несколько мгновений, насупившись - поперечная складка на его лбу стала глубже - отшвырнул альбом подальше на стол, вне досягаемости, и сам плюхнулся рядом с Уилсоном на протестующе скрипнувшую кровать.
- Знаешь… - задумчиво проговорил он. - Мне ещё и сейчас иногда снится этот сон: как будто я бегу по парковой аллее. Почему-то это всегда осень, и с деревьев падают листья. И воздух такой острый, что режет лёгкие на каждом вдохе. А я бегу… и мне не больно... Я никогда никому об этом сне не рассказывал. И тебе бы сейчас не рассказал. Но каждый раз, когда он мне снится, я просыпаюсь на мокрой подушке. И не потому, что я пускаю слюни во сне… Это путь, никуда не ведущий, Уилсон.
Уилсон прерывисто длинно вздохнул.
- Я знаю.
- Не расцарапывай это больше, не надо. Ничего, кроме бессонницы и головной боли на выходе. Давай, устраивайся поудобнее, закрывай глаза и спи. Тебе надо поспать - слишком много всего за эти два дня.
- Хаус…
Хаус отреагировал на изменение тона, как высокочувствительный датчик - тут же вскинул голову:
- Да?
- Ты серьёзно думаешь, что если оперировать, у меня может появиться шанс встать на ноги?
- Да. Может. Только не обольщайся - даже если ты встанешь на ноги, мёртвые останутся мёртвыми, а живым, которым нет до тебя дела, по-прежнему не будет до тебя никакого дела. Так что если ты решил соглашаться на эту операцию только для того, чтобы люди с твоих фотографий просияли улыбками и распахнули тебе объятья, ты здорово разочаруешься.
Зря рассказал Уилсону про свой сон - не надо было. И ничему не помогло: он - это он, а Уилсон - это Уилсон. Уилсону не парковая дорожка, усыпанная осенними листьями нужна, да и инвалидное кресло не тяготило бы его, если бы… если бы что? Как заглянуть в чужую душу, тем более такую противоречивую, тёмную и неверную? Может быть, Марта это может?
Но во сне он снова бежал по уже прихваченному утренним инеем осеннему парку, выдыхая клубы пара. Мягко пружинящие кроссовки с шелестом сминали свежеопавшую листву, и её запах примешивался к ледяной свежести. Он мог часами бежать так, легко, свободно, приятно напрягая сильные здоровые мышцы. Несколько шагов рядом скакала мелкая собачонка с красным бантиком на собранной в пучок шерсти, потом ей, видно, надоело - отстала, села на хвост и громко завыла, да так, что её высокий визгливый вой забирал всё выше и выше, постепенно превращаясь в противный электронный писк будильника.
Хаус захлопал по прикроватной тумбочке, ловя будильник, как пытающуюся ускакать лягушку. Не поймал, но проснулся окончательно, и сразу утренним приветом шарахнуло больное бедро, как будто и впрямь всю ночь бегал. Потянулся за викодином, вспомнил о том, что дал себе зарок не превышать дозу и ограничился одной таблеткой. Боль она не снимала, но освобождала мысли от болевой доминанты, и можно было попробовать перетерпеть, отвлекшись. Например, на размышления о «молитвеннике» Уилсона.
Утром в больничной часовне прощались с Куки и Лорой. Особенного горя никто не испытывал, и слёз не лил - Лора работала недавно, замкнутый малообщительный Куки не успел обзавестись близкими друзьями. Сожаление - да, по поводу рано оборванной жизни, невинной молодости, так грубо поруганной и уничтоженной. Несколько слов сказала Блавски, коротко, но искренне выразил соболезнования родным Уилсон - он был строго официальный, в костюме-тройке с чёрным галстуком и белой рубашке с траурной ленточкой, закреплённой за угол жёсткого воротника. Хаус - тоже в пиджачной паре, сидевшей на нём вроде и ловко, но непривычно, как маскарадный костюм, отмалчивался, сидя в углу, опершись обеими руками на трость и уложив сверху подбородок, а потом и вообще сбежал, улучив момент. Были и больные - пожилой священник с лимфолейкозом, девушка из хирургического отделения, Леон Харт. Рядом с ним, касаясь плечом, сидел Орли, бледный и потерянный. Из «ПП» пришли Кадди и Спенсер. Они же, и с ними Дженнер, Вуд, Тринадцать, Лейдинг, Блавски и Колерник отправились на кремацию, остальные после панихиды разошлись по рабочим местам.
Хаус отсиживался в амбулатории, всё ещё закрытой на приём, мешая Кэмерон заниматься документацией, пока она не рассердилась всерьёз:
- Хаус, достали уже! Если вам нечего делать, то оставьте в покое тех, у кого работа есть.
- Мне нечего делать, потому что идиоты из полицейского департамента перекрыли входы и выходы и не впускают к нам свежую кровь. Я уже подумываю заразить кого-то из прежних экзотической болячкой по примеру нашего ворчуна.
- Если вам нечего делать, пойдите и подпишите больничные счета - Венди только сегодня жаловалась, что не может внести платежи, потому что у Уилсона повреждены руки, а вы принципиально не подписываете деловых бумаг.
-Блавски ещё есть, - припомнил он лениво.
- Блавски хоронит убитых. Вообще, стоило Уилсону выбыть из строя, здесь всё начало разваливаться - похоже, он - единственный человек, которого волнует сохранение хоть какого-то порядка вещей.
Глаза Хауса вдруг остекленели, а рука, только что лениво листающая карту, повисла над страницей:
- Подожди… ты, действительно, так думаешь?
- Что я думаю?
- Что без деятельного участия Уилсона всё в больнице идёт наперекосяк?
- А вы что, сами не видите? - огрызнулась Кэмерон. - В хирургии нет мест, амбулаторных переправляют в «ПП», и ещё эти репортёры всё никак…
- Подожди-подожди, я не об этом, - перебил Хаус. - А самому ему ты бы так сказала? Хотя… нет, он так не поверит. Он подумает, что я опять всё сам устроил… Надо это продумать…
- Что? Что продумать? - безрезультатно допытывалась Кэмерон. Хаус небрежно отшвырнул папку, поднялся и захромал из приёмного к эскалатору.
Его план требовал спокойного обдумывания, чем он и собирался заняться в своём кабинете, но ему удалось добраться только до дверей - и его окликнули.
По всей видимости, Орли пришлось его ждать не меньше получаса - во всяком случае. на его лице успело возникнуть и закрепиться выражение томительного, но терпеливого ожидания. Ночевал он, судя по всему, не в госпитале, так как успел переодеться в бежевый лёгкий костюм с голубой рубашкой, выгодно подчёркивающей цвет глаз, и даже уложить волосы красивой волной. Сейчас, когда в его лице больше не было острого беспокойства, измученности и затравленного выражения он даже на свои пятьдесят пять не выглядел. В отличие от самого Хауса, и всегда-то казавшегося старше своих лет.
- Доктор Хаус, - подчёркнуто вежливо проговорил он. - Вы объяснили Леону, что его заболевание лечится консервативно. Вопрос: оправдано ли, в таком случае, его круглосуточное пребывание в стационаре?
- Хотите вернуться на съёмочную площадку? - понимающе покивал Хаус. - Игра в благородство закончилась одновременно со свободными деньгами? В таком случае имейте в виду, что он будет первым и единственным человеком без почек, дотянувшим до первой серии второго сезона. Но не до второй - это уже чересчур.
Орли слегка порозовел от возмущения:
- Вы не поняли. Мы не собираемся в Эл-Эй, да сейчас нас там и не ждут - по крайней мере, до начала осени - сезон доснимут и без нас, а потом всё равно будет перезаключение контрактов. И, в любом случае, пока это необходимо, Леон останется в Принстоне и будет лечиться у вас столько времени, сколько понадобится. Я просто подумал: нельзя ли его перевести на амбулаторный режим, чтобы ему не лежать в палате день и ночь? Состояние его улучшилось: тошноты больше нет, давление стабилизировалось, с кровью, как будто бы, тоже сейчас всё неплохо. Он бы приходил для диализа, анализов, всяких процедур - хоть каждый день, просто не оставался бы на ночь. Необходимость оставаться в больнице на ночь - верный путь к депрессии. Вы это и сами знаете.
- Допустим. Но где же он тогда планирует оставаться на ночь?
- Мы уже присмотрели гостиницу, - чуть виновато улыбнулся Орли. - Я снял номер вчера вечером, так что он мог бы…
- Двухместный номер «для друзей»? - скептически хмыкнул Хаус.
Орли порозовел сильнее:
- Вот чего не подозревал за вами, Хаус, так это гомофобии.
Хаус скептически хмыкнул:
- Ну, что вы - тут мне за вами не угнаться. Тем интереснее… Ладно, забирайте его - остроты драме это только придаст. Надо бы ставки сделать, на какой минуте кто из вас кого уложит.
Орли с интересом посмотрел на Хауса: где у него встроенный датчик болевых точек собеседника? Кажется, в этих вещах он вообще не ошибается.
- Откуда вы знаете, чем кого цеплять? - прямо спросил он. - Природная наблюдательность, помноженная на знание психологии? И ещё интереснее, зачем вы это делаете? Может быть, это позволяет вам чувствовать себя менее несчастным на их фоне? Или вы просто безадресно мстите всем подряд за покалеченную ногу и боль?
- Мщу? - почти всерьёз возмутился Хаус. - Хорошенькое дело! Я диагностирую и лечу вашего Харта, даже отмазываю его перед дисциплинаркой, рискуя своим сотрудником - это здорово похоже на месть?
- Вот именно, что не очень. Тем более занимательно ваше желание постоянно задевать меня.
- Homo sum, a me alienum puto…
- И что же в данном случае вы понимаете под «humani nihil»? - заинтересовался Орли.
- На ваше усмотрение. Можем сыграть в «да» и «нет». Только предупреждаю, что вы всё равно проиграете… - Хаус помолчал, но всё-таки не выдержал этой многозначительной паузы и с силой стукнул своей палкой в пол:
- Вы меня поражаете своей незамутнённой наивностью, господин артист. Сначала вы лечитесь у меня, воруете мой прототип для своего кино, заключаете от моего имени разоряющие меня сделки. Потом вы пытаетесь заключить законный брак с моей любовницей, а, получив отлуп, ко мне же ещё и приходите за сочувствием. Потом выкручиваете мне руки, заставляя взять на лечение человека, идиотские бережные чувства моего друга к которому при полном отсутствии встречных стоили моему другу остатков здоровья. Потом вы стираете шмотки в моей прачечной и врёте о причинах, заставивших вас это сделать. А теперь вы спрашиваете, за что я так бестактен с вашей трепетной душой и не мщу ли я вам этим за свой инфаркт пятнадцатилетней давности? А вам не кажется, что я только и делаю, что воздаю добром за зло, и если где-то и пройдусь на ваш счёт, то просто для сохранения равновесия злых и добрых сил в мире, чтобы уж совсем-то крылья не отросли, и вас не закомплексовать безмерной благодарностью?
Он досадливо замолчал, понимая, что снова сорвался в присутствии Орли и даже в адрес Орли. И не просто сорвался, но и раскрылся, что это - слабость, и что он не привык так распускаться - более того, понять не может, почему именно присутствие Орли заставляет его распускаться, тогда как на Харта, например, никакой подобной реакции у него не возникает. Орли же смотрел на него во все глаза, озадаченный ничуть не меньше. Ему показалось, что он только что совершил деяние, по бытующему в «Двадцать девятом февраля» мнению немыслимое - задел и обидел Хауса, Великого и Ужасного, толстокожего, как бегемот и неуязвимого, как фонарный столб. Толстокожего? Неуязвимого? И совершенно незаслуженно.
- Я… не хотел!- невольно вырвалось у него. То есть… - тут же попытался поправиться он, - я не имел в виду, что…
Хаус поморщился:
- Ладно, забирайте вашего бойфренда на амбулаторный режим. Скажите Чейзу, чтобы оформил этапный эпикриз, - повернулся спиной и пошёл по коридору своей дёрганной, рваной и, вместе с тем, стремительной походкой.
«Чёрт! В трактовку Билдинга надо внести коррекции, - подумал Орли, глядя ему вслед. - Бич напрасно зациклился на бестселлере со всеми внешними атрибутами кассовости медицинской драмы. Нужно строить сюжет от человеческой личности, а не от врача. Чтобы не комедия выпуклого сарказма, а трагедия невидимой ранимости. Или нет… Нет-нет-нет. Как раз и то, и другое - вместе. Кажется, я смогу это показать.
Всю вторую половину дня Уилсона буквально разрывали на части. Сначала появился Хиллинг и стал подписывать какие-то протоколы, после чего наконец-то открылась амбулатория, но без него терапевты запутались с графиком приёма и мониторирования, потом срочные документы на подпись нашлись у Венди. Сразу после возвращения с похорон Колерник попросила Уилсона посмотреть ребёнка с подозрением на лимфогранулематоз, напирая на его практический опыт, дважды его дёрнули на амбулаторную консультацию, причём все извинялись за то, что вынуждены напрягать его, до конца не выздоровевшего, но что тут поделаешь, если без него никак. Чейз, озадаченно скребя золотистую шевелюру, заявил, что нужно освободить два места, а у него проблема с кандидатами на выписку - так, может, Уилсон посмотрит и подскажет? В конце концов, он же главный врач, и это его прямые обязанности. У Кэмерон пациентка начала скандалить, и потребовалось всё обаяние главного врача, чтобы её утихомирить, Тауб притащил две кандидатуры на вакантное место сестры приёмного, на сладкое Хаус и Корвин сцепились из-за томографа и не могли разобраться, чей больной больнее, пока Уилсон директивно не установил очерёдность. К тому же его то и дело дёргали за телефон - все, начиная с Ней - для утверждения графика операционных бригад, кончая Кадди - для обсуждения совместного представительства на конференции в Нью-Йорке.
- Буфет? - спросил Хаус, просовывая голову в приоткрывшийся дверной проём кабинета около пяти часов пополудни. - У наших заокеанских кузенов файв-о-клок, и я готов прямо сейчас выразить с ними солидарность. За твой счёт, разумеется.
- Кто бы сомневался! - хмыкнул Уилсон.
В помещении больничного кафетерия всегда было довольно много народу - перекусывали сотрудники больницы, здесь же назначались деловые встречи и собеседования, могли посидеть и пациенты или их родственники - не возбранялось. Так и сейчас: за одним их столов обедали Кэмерон, Ней и Трэверс, а за другим - неожиданно - Сё-Мин и Тринадцатая. Впрочем, не так уж неожиданно - Хаус вспомнил, что Сё-Мин - невролог, и тут же, как бы в подтверждение, до его уха долетели названия, перечисляемые Реми - «рисперидон», «конвулекс», «пароксетин». Сё-Мин не просто обедал с Тринадцатой - он её консультировал.
- Вы же, наверное, в курсе, что проблему вызывает удлинение белка гентингтина под действием гистондеацетилазы и воздействие на клетки полосатого тела, - начал было Сё-Мин, но доктор Хедли резковато перебила его:
- Вы думаете, я не интересовалась этим вопросом?
- Тогда вы, вероятно, слышали и о клинических испытаниях препарата трегалозы…
- Я в нём участвовала. Эффект был, но из-за побочных действий пришлось прервать исследование.
- А ксенозин вы не пробовали? Сейчас есть новая генерация, называется Си-Ди - восемьсот девять…
- Смотри, доктор Смит ностальгирует по лечебной работе, - подтолкнул Уилсона локтем Хаус.
- Было бы здорово, если бы он хоть чем-то ей помог, - с мечтательным вздохом сказал Уилсон. - Просто обидно: такие технологии в кибернетике и электронике разрабатываем, а в медицине не умеем элементарного - радикально убрать боль, ингибировать ненужный синтез, вовремя обнаружить атипию, даже… ну, в общем, много, чего не можем, - скомкано закончил он перечисление.
- В кибернетике и электронике нет опасности каждым неверным шагом кого-нибудь угробить - в этом дело, - отозвался Хаус, подталкивая кресло в сторону длинного прилавка, где можно было и выбрать себе еду, и сделать заказ. - Возьми хоть пресловутые стволовые клетки - казалось: вот, найдена, наконец, панацея. Но не прошло и десяти лет - и мы по колено в опухолях и сосудистых деменциях. И то же было, когда просчитали обмен дофамина и серотонина, и то же было, когда впервые расшифровали генетический код. Лет двадцать назад все помешались на вирусах, им приписывали чуть ли ни сверхъестественные свойства, с ними связали все системные заболевания и вообще старались заткнуть в каждую дыру - казалось, до легендарной панацеи один шаг, но этот шаг до сих пор не сделан. И озельтамивир с ремантадином без доказанной эффективности - наш предел. Не успели получить по носу, переключились на прионы. Теперь они за козлов отпущения. Наука ведёт себя, как самая примитивная мода - кидается на брошенную кость, и только уже в общей свалке всплывает накипь каких-то, действительно, существенных открытий вроде инсулина, пенициллина и психотропов. Что обиднее всего, зачастую революционность изысканий определяется революционностью разрешающей способности микроскопа, следовательно, опять электронщики и кибернетики на коне, а мы уныло плетёмся сзади... Знаешь, я всерьёз подумывал оставить медицину и заняться физикой, когда сидел в тюрьме, но потом это показалось мне чем-то вроде эмиграции от социальных возмущений, как будто я, как исламские беженцы, поспешно бегу от войны на родине в спокойную, но не мою, Европу. И я остался.
- Пожалуйста, - поторопила раздатчица, улыбаясь не профессионально холодно, а по-дружески, как улыбались Уилсону почти все женщины.
- Стейк с овощным рагу, два, - заказал Уилсон. - Один с острым соусом, другой - без. Салат из свёклы с черносливом, один, кофе два, один со сливками, второй чёрный с сахаром, пончики с повидлом, три. Лучше одинаковое, только не смородиновое. Хаус, мороженое будешь?
- Орехи со сметаной уже не катят? - откликнулся Хаус. - Стояк сменился на застой? Переход на свёклу и чернослив знаменует наступление новой эпохи жизненного пути?
Уилсон нежно порозовел, но ответил без задержки:
- У меня паралич, если помнишь. Не буду соблюдать диету, будешь делать мне очистительную клизму. Хочешь?
- Закажи вместо кофе касторки, - тут же предложил приятель.
- Это не смешно! Ты мороженое будешь? Потому что если сейчас откажешься, а потом потянешься за моим, получишь по рукам.
- Ты злой! - кривляясь, тонким голосом воскликнул Хаус.
Ни буфетчица, ни посетители не обращали внимания на их пикировку - привыкли. Установив тарелки на поднос, Хаус вручил его Уилсону, сунул трость под мышку и повёз инвалидное кресло к свободному месту, опираясь на него же и играя в официанта, везущего сервировочный столик, где Уилсону отводилась роль, собственно, самого сервировочного столика, которую он с блеском играл, замерев неподвижно и держа поднос на вытянутых руках. Подъехав к свободному столу, он и оставался неподвижен, пока Хаус переставлял еду с подноса на стол, и только потом «отмер».
- Знаешь - к нашему разговору - оказывается, в печати появилась бредовая статья о лечении рака прионами - что-то насчёт избирательной ген-модификации клеток опухоли при помощи прионового принципа встраивания в геном. Теория, притом сырая. Рациональное зерно там, может, и есть, но шелухи гораздо больше. А главное, что они обещают исцеление на поздних стадиях.
- Ты хочешь заразиться коровьим бешенством? - вытаращил глаза Хаус. - Зачем? У тебя же всё хорошо. У тебя с тромбом проблемы, а не с раком. Или ты думаешь, что я там видел метастазы, а тебе наврал? Ну, хочешь, сам посмотри плёнку…
- Да не я - при чём тут я? - поморщился Уилсон.- Моя пациентка. Анни Корн. Ну, ты помнишь, я говорил: та, что отказалась от операции, а я не настоял… Да ты сам её видел, кажется. Рак ротовой полости. Оказалось, что она ушла без операции как раз потому, что кто-то из наших посулил ей этот самый «прионовый нож» - якобы в Канаде им уже пользуются. Мне Мигель сказал - Ядвига, вроде. раскрутила её на откровенность. Но не до конца - мы так и не знаем, кто. Я просмотрел сегодня информацию по медсайтам: проект даже не в разработке, а статья, на которую сослался этот чёртов советчик, вообще в популярном журнале, а не в научном, да ещё и в разделе: «загадки, курьёзы, гипотезы». Я просил Венди, чтобы нашла и положила тебе на стол.
- «Чёртов советчик» из наших… - задумчиво повторил Хаус.
Уилсон раздражённо ткнул вилкой в салат, и ломтик свёклы истёк кровью на скатерть.
- Послушай, ну, ты же помнишь, как тщательно мы подбирали команду? Теперь среди нас убийца и «чёртов советчик». Это что, проявление диалектики или нашей с тобой тупости? Кто он?
- Думай, - серьёзно кивнул Хаус. - А лучше говори, что в голову придёт. Итак: кто?
Уилсон покачал головой:
- Я не знаю, Хаус, ума не приложу. Если говорить о нечистоплотности, то первый кандидат, вроде бы, Лейдинг. С другой стороны, что у нас против него, кроме личной неприязни? Да, он - плохой человек. Но он хороший врач, а хороший врач не станет рекламировать сомнительное средство из популярного журнала. Просто из самоуважения. Ради денег? При всей его мерзости, он до денег не жаден - его престиж больше волнует, и под удар ставить престиж он не станет. Деньги очень нужны Кэмерон и Тринадцать - первой на спецпрограмму для дочери, второй на лечение. Но ни Кэмерон, ни Тринадцать я не могу представить торгующими из-под полы «средством доктора Вов-Ху». Тем более, обрекая пациентку на смерть. Кто-то из среднего и младшего? Не знаю. Я выдохся. Теперь ты говори.
- Из младшего - вряд ли, для этого нужно иметь определённый уровень медицинского образования. Хотя бы фельдшерский.
- И определённый уровень личного скотства, - подхватил Уилсон. - Потому что наживаться на страхе смерти, зная что, - он вдруг замолчал - резко, будто выключили звук, а вилка, выскользнув из его руки, громко зазвенела на плиточном полу, и на них обернулись.
- Это столик для калек, - громко заявил Хаус. - Что уставились? Увечные люди постоянно роняют предметы. Это нормально. Смотрите в свои тарелки, а то и вас не минует чаша сия.
Привычного шипения: «перестань» или хотя бы просто «Хаус!», однако, не последовало - Уилсон оставался в лёгкой прострации и даже вроде бы не заметил громкого падения вилки. Очнулся он только через пару мгновений, и когда перевёл взгляд на Хауса, в глазах у него плескалось чувство, близкое к оторопи в миг пробуждения после привидевшегося ночного кошмара.
- Хаус, я знаю, кто убил Лору и Куки. Это был Гед Надвацента.
Какое-то время Хаус молчал, просто уставившись на него во все глаза, после чего осторожно спросил:
- С тобой всё хорошо? Ты в порядке?
Уилсон снова покраснел:
- Думаешь, я свихнулся, да? Нет. Когда я был в сканерной, я услышал разговор - наверное, говорили в морге - там вентиляционная шахта в стене. Я же все коммуникации здесь знаю - сам проект подписывал. Это когда я упал со стола. Я хотел на помощь позвать, а потом услышал. Разговаривали двое, и оба голоса показались мне знакомыми. Как я понял, один обвинял другого в том, что этот, другой, подвёл его. Прямо сказано не было, но я понял, что речь идёт об убийстве. Может, сам убил, может, как-то подстроил, но он оправдывался, как подчинённый. А сейчас я сообразил, что это за голос, узнал его. Ты же помнишь того фельдшера из хосписа, который мальчишкам корицу продавал? Из-за меня его выгнали, ну, или там предложили уйти - я не знаю точно, мы же уехали с тобой.
- Тише говори, - шикнул Хаус, который, кажется, с этого момента начал воспринимать слова Уилсона всерьёз. - Почерк похожий, вообще-то… Но как он сюда попал? Где Ванкуваер, а где…
- Значит, попал.
- Но ты уверен?
- Хаус, ведь и про прионы он сказал, что их используют в Канаде. Почему именно в Канаде-то? Ну. если он наврал? Просто Канада ему первая в голову пришла - понимаешь? А если бы он в Мехико работал, сказал бы «в Мексике». Он мошенник, беспринципная жадная тварь.
- Подожди-подожди… Ты точно ничего не перепутал? Может, это сейчас только тебе пришло, вроде ложной памяти?
Уилсон замотал головой так энергично, что на них снова начали оборачиваться. Хаус быстро сжал его руку:
- Тс-с, без истерик. Успокойся. Надо всё обдумать. Опусти глаза в тарелку и ешь, не то тебе сейчас кто-нибудь реабригаду вызовет - у тебя лицо цвета греческого флага.
- Не могу я есть, - буркнул Уилсон. - Нечем. У меня вилка упала.
- Ну вот, так уже лучше. Пончик ешь - к нему вилки не надо. Кусай давай. Поставлю я тебе клизму, если запрёт - не переживай.
Уилсон от этих его слов чуть не поперхнулся пончиком, но, сделав усилие, кусок проглотил и запил кофе. Хотя от возбуждения стаканчик в его руке трясся, и кофе чуть не выплёскивался.
- Ты говоришь, что и голос второго человека тебе показался знакомым?
- Да, но я не могу вспомнить.
- Очень знакомым? Как будто каждый день его слышишь, вертится где-то вот тут, - Хаус красноречиво покрутил пальцем у виска, - или как будто где-то когда-то слышал?
- Скорее, где-то когда-то. Запоминающийся тембр - сочный, но…
- Что?
- Мне показался неприятным этот голос?
- Враждебным?
- Н..нет, я бы не сказал… Именно неприятным. Как будто с ним связано что-то неловкое или стыдное… не соображу, - он сжал было виски ладонями, но Хаус легонько хлопнул его по локтю:
- Расслабься. Для Бонда, Джеймса Бонда, ты ведёшь себя слишком подозрительно. Жуй свой пончик, пей кофе и лучше отвлекись - так, нарочно, всё равно не вспомнишь. Придёт само.
Он сам взял с тарелки пончик и откусил добрую половину, хотя вполне мог начать с мяса - его-то вилка оставалась при нём. Гед Надвацента. Он его не запомнил - осталось впечатление, как от чего-то крупного, грубого, неприятного - может быть, если бы увидел, вспомнил, но не наверняка. Уилсон бы, конечно, узнал, но у него не было возможности увидеть нападавшего. Насколько можно принять эту версию? Как Надвацента мог оказаться в их морге? Хотя… почему не мог? Назначения врачей все проходят через Уилсона, но средним персоналом, санитаром и охранниками занимается Ней, а то и Венди. Если этот тип работает в морге, в приёмнике, в гнотобиологии, они с Уилсоном могли бы годами не встречаться. А он, Хаус, мог и не узнать фельдшера из Ванкувера, мельком увидев в коридоре. Но куда больше вероятность, что Уилсону всё-таки показалось.
Он не успел додумать до конца - пейджер Уилсона, используемый вместо селекторной связи, когда не было нужды оповещать всех и вся, негромко запищал у него на поясе, и Хаус краем глаза разглядел на экране «Доктора Уилсона просят зайти в детскую психиатрическую реабилитацию».
-Что у них там случилось? - нахмурился Уилсон. - Я им никогда не бываю нужен.
Он попытался стремительно, как на прежнем кресле, развернуться к выходу, но зацепился и чуть не опрокинул стол - тарелка Хауса и стакан с салфетками полетели на пол.
- Проклятое кресло! - с чувством прошипел он.
- Проклятое кресло - ещё не повод ломать себе шею, - заметил Хаус , выбираясь со своего места. - Подожди - я тебе помогу.
Яркий приступ альтруизма объяснялся любопытством - среди участников нового тура игры «подари Уилсону бабочку» в несколько изменённом варианте - «подари Уилсону уверенность в себе» - детская психиатрическая реабилитация не числилась. Это несколько искусственное отделение полностью держалось на энтузиазме Чен и Тростли и на административных плечах Блавски, к тому же, характеризовалось известной автономией, и то, что там действительно понадобилось присутствие главврача, да ещё и «срочно», говорило о чём-то из ряду вон выходящем. А после убийства двух своих сотрудников, Хаус не хотел и побаивался из ряду вон выходящего, чем бы оно ни было.
В помещении реабилитационного отделения, однако, было всё спокойно: дети играли, малышку Чейз держала на руках медсестра, пахло выпечкой и какао.
- Что случилось, Сью? - благодушно спросил Уилсон, помнивший всех сестёр не только по именам и возрастам, но и с учётом семейного положения, любимых духов и цвета и количества аквариумных рыбок. - Кстати, давно хотел спросить, почему ты не приводишь сюда Джейка? Психические отклонения - не обязательное условие. Нам всё равно нужна группа разных возрастов для сравнения эффективности методик. Он бы мог играть с Эрикой, а ты бы не тратилась на няню, пока Рон работы не найдёт. Так что у вас тут стряслось?
- Может быть, и ничего, - задумчиво проговорила Cью, - но я забеспокоилась. Вы извините, что вам пришлось самому сюда… - она проглотила последний глагол, теряясь, как и многие, в выборе между «заходить» и «заезжать». - Я не могу покинуть помещение, пока здесь нет больше никого из отделения. Я вот из-за чего вас позвала… У малышки Чейз небольшая реакция на венепункцию - может быть, локальный стаз. Данных об особенностях свёртывания нет - я думаю, достаточно местного компресса, но лучше бы вы посмотрели.
- Почему именно я? Ваш доктор - Тростли, - Уилсон тем не менее внимательно осмотрел покрасневшее место на голове ребёнка, где традиционно делают венепункцию грудничкам. - Да, ничего страшного, достаточно простой примочки. Так почему не Тростли?
- Ну, обычно если наши дети получают какие-то назначения, их согласовывают с доктором Тростли заранее и выполняет их сестра психиатрического отделения. А тут почему-то пришёл ваш, из онкохирургии и взял кровь на анализ у обеих девочек Чейз. Сказал, вы назначили. Я подумала, что, может быть, это вообще не согласовано с Тростли, и поэтому решила спросить прямо у вас.
Хаус мысленно поаплодировал медсестре, может, и не слишком умной, но явно поднаторевшей в интригах.
- Постой-постой, - нахмурился между тем Уилсон. - Я ничего такого не… - но осёкся, не договорив, потому что Хаус, опиравшийся на ручки инвалидного кресла, незаметно, но больно дёрнул его за прядь волос на шее. И тут же, словно этим движением отключив звук у назойливо мешавшего плеера, сам спросил:
- «Наш из онкохирургии» - это кто?
- Ну, этот… супердоктор. «Я - настоящий».
- Корвин? - изумился Уилсон, но новый рывок за волосы заставил его воздержаться от дальнейших комментариев.
- И что, каждый-любой может вот так войти, сделать ребёнку укол, и вы даже не спросите, чьё назначение?
- Почему каждый? Доктор Корвин не каждый, и он сказал, что назначение ваше, доктор Уилсон, что вы велели сделать забор на напряжённость иммунитета, потому что в амбулатории три дня назад выявили корь.
- Я… - Уилсон убрал голову подальше от руки Хауса. - Ну, да, верно. Забыл предупредить Тростли…
- Но… Тогда, наверное, и остальным нужно?
- Вы давно у нас работаете? - неласково спросил Хаус. - Я вас не помню.
- Второй месяц, - ответил за девушку Уилсон. - С момента реорганизации.
- Тогда понятно, что вы не знаете. У Эрики Чейз медотвод от вакцинации с прошлого года, и ещё не снят, только по эпидпоказаниям, а её сестра просто не успела получить прививку по возрасту. Остальные дети иммунизированы и проверены при поступлении в группу. Спасибо за бдительность. Работайте, - и, развернув кресло, вытолкал его из помещения детской психиатрии вместе с главврачом, как тачку с кирпичами.
В коридоре Уилсон схватился было за колесо, но тут же вскрикнул от боли и отпустил.
- Давай-давай, калечься, - одобрил Хаус. - Мало тебе ещё.
- Что происходит, Хаус? Что это было?
- Тебе же ясно сказали - Корвин взял у малышек Чейз кровь на антикоревые антитела.
- Корвин переквалифицировался в педиатры-инфекционисты?
- Думаешь? А мне почему-то кажется, что в генетики.
- С подачи Чейза?
- Да брось. Что, Чейз сам у своей дочери материал бы не взял?
- Да, правда, ерунду сморозил, - сокрушённо признал Уилсон. - Знаешь, когда она сказала об этой венепункции, я почему-то опять подумал, что это Гед.
- Будешь на него теперь всех собак вешать? Эстафета от Лейдинга?
- Слишком много этих собак, Хаус. Как ты думаешь, может, сказать Хиллингу про Надвацента?
- А что ты скажешь? Что тебе показалось, что ты узнал голос, который, как тебе показалось, имел в виду убийство? А Хиллинг скажет: «Это бывает…Нервы… Лежали в психиатрии…В материалах дела… Личная неприязнь… Выдавать иллюзии…».
Уилсон коротко невесело рассмеялся:
- Похоже… ну а что делать-то?
- Как хоть его фамилия, этого втиралы?
- Я не помню. Его все звали только Надвацента, а фамилия… фамилия… Нет, не могу сказать.
- Гед, видимо, тоже имя неполное?
- Видимо, да. Нужно просто найти его, взглянуть. Странно, что он мне ни разу не попался на глаза.
- Не странно, если в его планы входило не попадаться тебе на глаза. Так ты думаешь, это он ткнул ножом Лору и Куки, а потом спихнул тебя с эскалатора?
- Не знаю. Чуйка подсказывает, что если и нет, всё равно он имеет самое прямое к этому отношение. Ну, а что делать, Хаус?
- Прикрути к креслу зеркало заднего вида. Зря не сделал этого раньше. Ты же байкер - как мог забыть?
- Не смешно, - сумрачно отозвался Уилсон.
- А я и не смеюсь. И если этот мудак решит ещё раз попробовать тебя убить, тем более смеяться не буду. Но, пока у тебя ничего существенного против него нет - одни подозрения и аллюзии к прошлому, сделать ты ничего не можешь. А если он поймёт, что ты его заподозрил, что ты вообще о нём знаешь… Ты, конечно, прости, что я сейчас задеваю твою тонкую душевную организацию, но в этом кресле и с ногами-попрыгунчиками ты слишком уязвимая мишень для любого, кто захочет стрелять на поражение. И, знаешь, не для того я вкладывал в тебя столько всего все эти годы, чтобы вот так за здорово живёшь позволить тебе быть пивной банкой в тире.
- Знаешь… - проговорил, помолчав, Уилсон. - Орли мог его видеть. Нужно поговорить с Орли.
- Ладно, - кивнул Хаус, - поговорим. У нас уже, по-моему, больше нужного этих разговоров запланировано.
Корвин нашёлся в кабинете Чейза на шкафу - сидел, болтая ногами, и вещал свысока что-то о портокавальных шунтах почтительной аудитории в лице Сабини и Мигеля. Самого хозяина кабинета не было. Успел уже договориться об анализе или нет, было так просто не понять.
- Значит, корь, говоришь? - ласково и угрожающе уточнил Хаус.
- А то что? - пропустив сразу несколько само собой разумеющихся реплик, сощурился Кир.
Уилсон, молча, жестом ладони показал Мигелю и Сабини, чтобы проваливали. У обоих хватило сообразительности послушаться.
- Да ничего, - сказал Хаус, усаживаясь на диван и устанавливая трость между коленей. - Что я тебе могу сделать - ты даже не в моём отделении. Ты даже на шкафу, откуда тебя ещё снимать нужно. Или сбить. Я в детстве неплохо в городки играл. Впрочем, если хочешь, я могу ещё пофантазировать…
- Я вообще-то, - хмыкнул Корвин, - тоже на фантазию не жалуюсь…
- Заметно. Сью, или как её там, до сих пор ищет палочки для спагетти, которые ты ей на уши навесил. Ну, так для чего тебе понадобилась напряжённость противокоревого иммунитета Шерил и Эрики Чейз? Пошалил с Мартой, и теперь подозреваешь, что уродцы родятся чаще от уродцев, чем от красавцев с золотыми волосами и фигурами атлантов?
- Кроме, как с Блавски, я тут ни с кем не шалил, - ослепительно улыбнулся Корвин.
- Эй! - разозлился Уилсон. - Я тебя не трогал…пока.
- И не потрогаешь без лифта, - с удовольствием продолжил агрессию Корвин.
- Ладно, - примирительно буркнул Хаус. - Просто скажи, зачем тебе это нужно?
- А, надоело смотреть, как вы темните, - Корвин стукнул пяткой по створке, и шкаф откликнулся гулом, как нутро гитары - видимо, был пуст. - Эти молодчики из спецслужб, озабочены репродуктивной функцией ребёнка так, словно она уже мечет икру килограммами. Чейза три часа прессовали, взяли с него согласие на стерилизацию по достижении пубертатного возраста. Я знаю, что вы знаете, не делайте такую хитрую физиономию, Хаус. Это вот Марта не знает. Я так понимаю, не Вильямс же их так возбудил, что-то позабавнее, а? Я тут краем уха зацепил про пузырный занос. Не поверил, конечно, такого не может быть, потому что не может быть никогда, но ложечки нашлись, а осадок остался. Просто не люблю чего-то не знать из того, что можно узнать. Мне нужен ДНК тест, и я его сделаю. Чейз мне не безразличен, его жена - тоже. Я понятно излагаю?
- Понятно, - сказал Хаус.
- Ну, и зачем? - вступил в мирные переговоры Уилсон, в глубине души прекрасно понимающий, что на месте Корвина и Хаус - тут сто пудов, да и он сам, пожалуй, поступили бы так же, как Корвин. - Слава богу, история вроде закончилась, забили и забыли, вирус этот чёртов больше не у кого не определяется, спецы нас оставили в покое, доктор Смит планирует работать исключительно по медицинской специальности. Зачем вы снова хотите оживить монстра? Из-за этой ерунды насчёт её репродуктивной функции? Скорее всего, она и так бесплодна, а даже если нет, рожать с такой хромосомной патологией просто безумие.
- С какой хромосомной патологией? С Вильямсом?
- Да, с Вильямсом. У неё почти наверняка будут проблемы с сосудами, с сердцем. Если она вообще вырастет и будет компенсирована настолько, чтобы заботиться о ребёнке.
- У неё не Вильямс. У неё, скорее, синдром Вильхауса - вы не против такой нозологической единицы? А я хочу видеть, как он выглядит на распечатке ДНК-теста.
- Допустим, как, действительно, диплоид по игрек-хромосоме, - устало сказал Хаус. - Тебе от этого легче станет? Будешь ваять диссертацию на примере дочки своих друзей?
Корвин пододвинулся к краю и вдруг с грохотом спрыгнул со шкафа на пол. Охнул, сморщился от боли, схватился за поясницу.
- Ты чего творишь, идиот?! - не выдержал Хаус. - Тебе нельзя. Ортопеды ясно сказали: не меньше полугода без нагрузки.
- Серьёзно? - не обращая внимания на его слова, почти жалобно спросил Корвин. - Вы меня не разыгрываете?
Вся пелена подозрительности вдруг разом спала с глаз Хауса. Маленький и нелепый уродец перед ним, выглядевший настолько несерьёзно, что в насмешку над этим заказал надпись на спине «я - настоящий», под этой личиной карлика был на самом деле умным врачом, любопытным и въедливым исследователем, клиницистом. Решение пришло мгновенно, и, не советуясь с Уилсоном, Хаус коротко и сжато тут же рассказал Киру о расползающейся в руках матке, хорионэпителиоме и непонятном генотипе ребёнка.
- Думаешь, это - мутация, вызванная вирусом нашего «А-семь»- гриппа?
- Почему нет? Общеизвестно, что вирус Эпштейна-Барра, или Эхо, или рубивирус вполне себе мощные мутагены.
- И она вот так сразу закрепилась и оказалась жизнеспособной?
- Понятие «сразу» какое-то ненаучное, не находишь? Если бы мутанты вообще не выживали, мы бы сейчас сидели не в уютном кабинете, а где-нибудь среди водорослей, если, конечно, хотя бы до водорослей дело дошло.
- То есть, если этот ребёнок выживет и сможет дать плодовитое потомство… Значит. как раз поэтому и принимаются превентивные меры, чтобы он если всё-таки выживет, не дал?
- Будь это классический Вильямс, они нередко плодовиты, но…
- Но это не классический Вильямс? То есть, это вообще не Вильямс?
- Фенотипически это Вильямс.
- А генотипически?
- Мозаика. Некоторые варианты выглядят, действительно, как супермужской фенотип. Я думаю, мутация произошла уже в процессе деления зиготы.
- Мужской фенотип нежизнеспособен.
- Во-первых, это ничем, кроме жалкого опыта, не подтверждённая догма. Мы даже не можем стопроцентно сказать, что первично, плацентарная аномалия или порочный генотип. Этиология неизвестна, а гадать можно на любых предметах - от кофейной гущи до собачьих какашек.
- А во-вторых? - нетерпеливо подстегнул Корвин.
- А во-вторых, мы можем ошибаться и принимать за игрек-хромосому порочную седьмую пару. Вот, Уилсон, например, считает, что за счёт частичной делеции и транслокации плеча хромосома приобрела нехарактерную форму, оставаясь, по сути, всё-таки делецией, а значит, Вильямсом. Если ребёнок проживёт достаточно долго, и мы увидим развёрнутую картину, включая классический стеноз аорты, мы сможет утверждать что-то более обоснованно, а пока…
- Заткнитесь! - вдруг резко сказал Уилсон и, переведя на него взгляды, Хаус и Корвин увидели, что он белее извёстки, и его буквально трясёт от злости.
- Ты чего это? - на голубом глазу удивился Хаус.
- Ничего! Кто тебе позволил об этом трепаться, с кем попало? - продолжал Уилсон, в слепой ярости не выбирая слов.
- Я - не кто попало, - пискнул Корвин.
- А я у тебя должен был позволения спросить? - удивился Хаус ещё больше
- При чём здесь я? Ты обсуждаешь это, как головоломку в журнале «Досуг идиота». А это - врачебная тайна, и это не абстрактные «некто» - это Марта, Роберт и их ребёнок. А не крысы из вивария.
- Я с врачом её и обсуждаю, - огрызнулся Хаус. - И ещё с их другом. И, с точки зрения медицины и ветеринарии, люди не так разительно отличаются от крыс, как тебе бы хотелось.
- Иначе мы вообще не могли бы использовать крыс для исследований, - вставил Корвин.
- Они как раз поэтому и отказываются оперироваться, даже в терминальной стадии рака, - проговорил Уилсон совсем тихо, но с упрямой ноткой. - Я поэтому отказываюсь оперироваться, Хаус. Страшно умереть, страшно остаться калекой - да, и это тоже, хотя я уже калека и всё равно в долгожители не мечу. Только мне куда страшнее знать, что когда я умру у Корвина или у Чейза под ножом, ты будешь до хрипоты спорить, правильна или неправильна была идея завести зонд из каротидного синуса или стоило делать краниоэктомию. И спорить ты будешь с блеском и остроумием, как всегда. А я… в общем, мне бы больше хотелось, чтобы ты мог только молчать тогда, но я уже вижу, что ты не сможешь.
Корвин вдруг отвратительно тонко захихикал:
- Я всегда говорил, что у тебя мозги набекрень, Уилсон. Тебе надо пересмотреть приоритеты, парень. Это ненормально, готовиться умереть только из-за того, что отношение других к твоей гипотетической смерти показалось тебе не вполне трагичным и драматичным. Такое зацикливание на собственной значимости - чересчур. У тебя синдром Котара. Но не волнуйся, ты - уникум в своём роде, у других таких мотивов нет и быть не может.
- Наоборот, у него синдром Зелига - чистое торжество эмпатии над здравым смыслом, - хмуро буркнул Хаус. - Не грусти, любимый, если тебя зарежут на операционном столе, сколько-то времени я обязуюсь скорбно помолчать над твоим прахом. Кстати, твой траурный панегирик в свой адрес я помню, так что чья бы корова мычала…
- А ты его заслужил, - с вызовом сказал Уилсон, сверкнув глазами.
- А ты, конечно, заслужил только хвалебные оды?
- Я?- Уилсон улыбнулся Хаусу такой улыбкой, которой он лучше бы не улыбался. - Корвин прав, у меня - синдром Котара, - сказал он и развернул кресло к выходу. - Так что, по моему, моего ухода вы заметить не должны. И речей не будет…
-Зря ты с ним так, - проговорил Корвин после небольшой паузы, когда Уилсон уже выехал в коридор.
- Как «так»? - привычно насторожился Хаус. - Что я ему…
- Нянчишься с ним, носишься, как курица с яйцом. Он тобой вертит, как хочет, а ты ему готов шнурки завязывать.
- Странно, - Хаус удивлённо посмотрел на Корвина. - Только ты так думаешь. Все остальные считают, что наоборот. Кстати, шнурки я ему и завязываю - ему трудно дотягиваться, упасть может.
- А почему бы ему и не упасть разок-другой, раз так?
Хаус поднялся с дивана - теперь он стоял, опираясь на трость, и возвышался над маленьким Корвином, как башня.
- Потому что ты ни черта не понимаешь, карлик, - проговорил он - не сердито, но с досадой. - Потому что у него, действительно, синдром Котара, и компенсация на хрупкой ниточке. Потому что когда-то всё, что у меня было - наша дружба и моя работа, потому что сейчас у меня есть чуть больше, и всё это дал мне он. А я не могу ему дать так, чтобы он взял, и всё, что у него есть - это наша дружба и… нет, работы у него тоже толком нет уже. Но он ещё держится, пусть кое-как, но держится. А ты хочешь, чтобы я в целях его воспитания последнее у него отнял? Я, конечно, сволочь, Кир, но не настолько же!
- Просто я лично презираю слабаков, - задрал подбородок Корвин.
- Твоё право. И никому не рассказывай об этом нашем разговоре, особенно Чейзам.
После финального спича Уилсона душа у Хауса была не на месте, так что, расставшись с Корвином, он отправился его искать по больнице.
Уилсон нашёлся в коридоре у ближайшего к вестибюлю с лифтами окна в компании одного из охранников. Охранник был в одной футболке, а Уилсон держал на коленях его форменную хлопчатобумажную куртку и внимательно, повернув к свету, рассматривал то место под воротником, куда пришивался личный ярлык.
- Что случилось? - насторожился Хаус.
- Это не моя куртка, - сказал охранник. - Увидел главного - доложил, как полагается. Ярлык пришит мой, вот он - «Алан Парк», а куртка чужая. Мне, собственно, всё равно, я бы и в этой походил - она мне впору, но я не люблю странностей.
- Когда вы это заметили? Ну, то, что куртка не ваша?
- Да сразу. Когда на смену пришёл. Понимаете, я привыкаю к вещам - такая особенность. И я сразу чувствую, что что-то не моё, тем более, и запах.
Хаус принюхался: куртка пахла одеколоном и чем-то ещё - знакомым, но слабо уловимым.
- Какой у вас график? - спросил он.
- По-разному. Скользящий. Бывает, сутки через двое, бывает, сутки через трое.
- А в день убийства вы работали?
Алан Парк набожно перекрестился:
- Слава Богу, нет.
- Понятно, - кивнул Уилсон и посмотрел на Хауса.
- Это наше ноу-хау, - сказал Хаус. - Ротация курток с целью научить персонал бывать по необходимости в чужой шкуре. Смиритесь, - и, оставив недоумевающего Алана Парка недоумевать дальше, ухватился за ручки кресла Уилсона и толкнул по коридору, в то же время опираясь на него, а Уилсон привычно перехватил его трость:
- То есть, наш убийца не такой дурак и пошёл «на дело» в чужой куртке?
- Точно. Взял куртку из шкафчика того, кто выходной, и примерно подходит по комплекции. Только ярлычок спорол, а потом на досуге неспешно и аккуратно перешил на взятую со склада, и у него даже хватило ума «состарить» нитки, потому что мы с Блавски такую возможность обсуждали, и она ещё раньше должна была посмотреть.
- Да, - кивнул Уилсон, - нитки были не новые. Но это легко сделать, просто перепачкав катушку.
- Вообще, всё это не радует. Твой Надвацента - парень предусмотрительный.
- Этого у него не отнимешь, - усмехнулся Уилсон. - Вот только зачем он это вообще сделал? Чем могли помешать предприимчивому стервецу Лора и Куки? Они даже не были лечащими врачами.
Хаус пожал плечами. Это оставалось неясно. Да, мало ли, что оставалось неясно.
- Ты в порядке? - спросил он Уилсона.
- Да. Извини, я не должен был на тебя наезжать из-за этого разговора с Корвином. Понятно же, что вы оба с ним любители головоломок. Просто это Марта, и я…
- Ну, понятно, что ты, - махнул рукой Хаус. - Уже вся больница знает, что ты к ней неровно дышишь. Чейз прямо весь издёргался.
- Не мели чепухи! - рассердился Уилсон. - Мы просто друзья - сто раз говорить? Я не люблю её, как женщину, и не смог бы полюбить - она совершенно не в моём вкусе. Да и… - он вдруг замолчал резко, словно сам себя по губам шлёпнул, и Хаус ощутил под ложечкой нехорошее сосущее чувство - вдруг вспомнился проклятый «молитвенник» Уилсона, и он понял, что хотел сказать Уилсон этим оборванным «да и…» - то же, что говорил ему в сердцах ночью в спальне. И, не желая больше к этому возвращаться, взялся за ручки кресла:
- Поехали… Постараемся увидеть Орли. Харт выписывается на амбулаторию, не исключено, что мы их уже не застанем.
Однако, они ещё` были здесь. Орли принёс Леону спортивный костюм и кроссовки, и он сидел в палате, уже переодевшись и собрав сумку, в ожидании памятки с рекомендациями по диете и режиму, которую с минуты на минуту должна была принести медсестра, рассеянно крутя на запястье новый браслет мониторирования, выданный ему вместо старого. Хаус снова включил его в исследование, заявив, что вообще-то делает это не для него, и Леон теперь мучился вопросом: «А для кого?». Хаус, определённо, не был идиотом, более того, он был совсем не идиотом, и ответ поэтому мог быть либо «для Орли», но тогда, склоняясь к нему, Леон начинал ощущать жгучую ревность, либо «для Уилсона» - об этом Леон думать вообще не хотел, такой ответ его попросту пугал, либо «для пользы дела», но это уже уязвляло самолюбие, низводя роль мистера Харта до жалкой роли подопытного кролика в чужой игре.
- Я чертовски рад, что тебе получше, - Орли на ходу закрыл крышку мобильника..
- Обманчивая иллюзия, будто всё в порядке, - возразил Леон, потирая на кисти след прокола внутривенной иглой. - Я получаю диализ - вот и выгляжу живчиком. Почка-то всё равно не работает… Кто звонил? Надеюсь, не Минна одумалась и решила вернуться к тебе? Скажи ей, что ты уже занят - впрочем, детей я готов усыновить… Слушай, оставь телефон в покое - разобьёшь. Ты же его убрать в карман собирался, нет? Тебя так просто в краску вогнать - даже не интересно.
Орли виновато посмотрел на свои руки, независимо от его воли уже игравшие с телефоном в пенспиннинг. Они у него не умели оставаться в праздности - он всё время что-то в них катал, вертел, перебирал или просто заламывал и тянул пальцы, и кисти были гибкие, подвижные, гнущиеся во все стороны. Леона завораживала игра его рук - он мог на них смотреть подолгу, как на воду или огонь, вот только Орли, если замечал его взгляд, смущался, и его руки замирали.
- Звонил Бич, - сказал, наконец, он.
- И?
- Он нам переводит на счёт деньги за первый сезон, приглашает на подписание контракта на второй. Я ему всё объяснил, но он говорит, что не будет рассматривать твою замену, пока не получит определённого отказа. Он готов ждать.
- Почему он мне не позвонил?
Орли, похоже, ждал этого вопроса.
- Он сказал, что опасался тебя побеспокоить - ты ведь болен, может быть, плохо себя чувствуешь, и тебе вообще не до съёмок сейчас. Но на самом деле он просто думает, что ты поступишь так, как скажу я. Он всё равно уже звонил Старлингу, звонил Венди - он знает, как ты себя чувствуешь.
- И когда это так было, чтобы я поступал так, как скажешь ты? - скептически хмыкнул Леон.
Орли поднял на него свои почти прозрачные сейчас ясно-голубые глаза с лёгким недоумением:
- Когда ты поступал по-моему? Да всегда. Нет. ты можешь притворяться, как угодно, если тебе приятно, но в нашей паре главный - я, и Бич - один из немногих, кто это понимает.
- Неужели ты? - Леон изогнул бровь.
Орли вздохнул. Он не бравировал. Выглядел даже печальным - просто говорил, что думал:
- Ну, припомни хоть один раз, когда было по-другому. Ты даже здесь находишься, потому что я так захотел. Ты бросил Минну из-за меня, бросил театр из-за меня, пошёл в проект Бича из-за меня, лёг на операционный стол из-за меня. И знаешь, что я тебе скажу? Это для нас обоих большое благо. Потому что если бы это я делал по-твоему, мы… да мы вообще не сошлись бы так близко, Леон Хартман, и ты давно бы умер от сердечного приступа, а я покончил с собой, как последнее депрессивное чмо. Так что не обижайся на очевидные вещи, о`кей?
Леон рассмеялся, поймав себя на том, что ему захотелось дернуть завиток седоватой пряди над ухом Орли. И если бы главным в их паре был не Орли, он бы так и сделал. От этой мысли он рассмеялся ещё сильнее, и Орли тоже улыбнулся, даже не спрашивая, о чём он.
-- Ладно. Вот только я же не могу сейчас сказать ничего определённого, - виновато заметил Харт, перестав смеяться. - Сколько Бич будет ждать? У них даже диагноза нет. Уилсон сказал только, что это, скорее, острый нефрит, чем отторжение, а Хаус вообще ничего не сказал. Но я снова в реестре, значит, дело моё плохо - Хаус ни за что не включил бы меня в реестр, если бы оно не было очень плохо. Биопсию моей почки они отправили куда-то в Нью-Йорк, на консультацию, ответ будет через несколько дней. Если Бич продолжит настаивать, можешь ему всё это в красках расписать - я разрешаю. Пусть жалеет меня - это даст нам время. И ещё скажи ему, что если будет диализ, о съёмках придётся забыть - я не потяну этот бешеный ритм.
- Что же ты тогда станешь делать?
- Вернусь в театр, стану играть в пьесах Оскара Уайльда… Что?
- Сейчас по «центральному» гонят первый сезон «Билдинга», - вздохнул Орли. - Это такое попадание «в цвет» - рейтинг зашкаливает. Все звонят, поздравляют. Ужасно неловко, но… приятно…
- Я знаю, - мрачно кивнул Харт.
- И дело не в славе - просто то, что у нас получилось, реально хорошо. Ты знаешь, Рубинштейн даже Джорджи звонил - помнишь, Крейфиш рассказывал, как снимался в сериале «Центральная окружная» про врачей Чикаго и так хотел сыграть с ним хоть сценку, но Джорджи оказался занят только в начальных эпизодах? Лайза сказала, что он напророчил проекту долгую и счастливую жизнь, если смогут сохранить актёрский состав на следующие сезоны.
Леон помрачнел ещё больше:
- Я знаю, что тебе очень нужна эта работа, Джим. Но я не могу сделать невозможное. Театр - это две репетиции и один выход в день, в определённое время, а телепроект - это сумасшедший дом без представления о времени вообще. Я пока не говорю «нет» - ты видишь, но если Бич начнёт терять терпение и подгонять нас подписать эти чёртовы контракты на следующий сезон прямо сейчас, я не смогу этого сделать. Прости меня…
- Без тебя я в проекте не останусь, - покачал головой Орли.
- Джим, это шантаж!
- Нет, это просто расстановка приоритетов. Я ведь тоже могу играть в спектаклях, или записывать диски, или писать книги. Но я хочу быть где-то рядом, когда тебе захочется поболтать о боксе или джазе. И этого мне хочется больше, чем сниматься в «Билдинге». Но у нас пока есть время, Лео. Хотя на сегодняшний день Бич не хочет терять волну и рассчитывает выбить дополнительное финансирование.
-И мы переломаем ему все спицы в колесе, если покинем проект. Тебе не кажется, что он не заслуживает такой свиньи? Почему бы тебе не попробоваться с Уайдли или тем же Джорджи? Думаю, что сейчас, когда проект на «волне», заманить их труда не составит. С Джорджи ты отлично сыграешься, а Нэд Уайдли прекрасно отыгрывает второй план.
- Давай не будем пока об этом говорить, - попросил Орли, болезненно поморщившись. - Это всё равно будет другой «Билдинг»… Да, кстати, - оживился он. - Бич, для того, чтобы подогреть интерес, запланировал на межсезонье несколько интервью с исполнителями. Джесс уже дал, распинался битый час, сыграл на своём электроальте. С ним был Крейфиш, но, кажется, только мешал, как якорь паруснику.
- Респект Джессу. Я вообще не могу работать с Крейфишем, - к слову пожаловался Харт. - Он меня в сон вгоняет.
- Да брось, у вас отличная сцена вышла.
- Где я всё время зеваю?
Орли невольно рассмеялся.
- Мне, наверное, тоже придётся дать большое интервью, и неплохо бы сыграть и спеть что-нибудь из саунда - помнишь, как мы сделали аранжировку в рождественскую ночь с Хаусом?
Харт заметно помрачнел.
- Ты должен ехать туда?
- Ты прослушал ключевое слово - «с Хаусом» Бич хочет и у него взять интервью, как у прототипа главного персонажа.
- Боже мой! Уговори его не делать этого - на него подадут в суд все представители несовершеннолетних в пределах досягаемости телевещания. Впрочем, это если он вообще уломает Хауса.
- Он считает, что это будет несложно. Бич родился с хлопушкой в руке и не представляет себе человека, который может всерьёз не хотеть засветиться на экране перед публикой. А уговаривать Хауса должны мы с тобой.
- Нет-нет-нет, - Леон даже головой замотал. - Уволь меня от этой миссии. Я - его пациент, мы оба запутаемся в этике.
- Я думаю, Бич просто загорелся идеей попиариться на твоей болезни - ну, знаешь, медицинская драма на экране и в реальности, провести параллели.
- Почему он решил, что я соглашусь? Потому что из нас двоих ты - главный, и ты меня всё равно уломаешь?
- Ты согласишься. Потому что в обмен можно будет затянуть с контрактами до полной ясности. Что бы ты ни говорил, Леон, эта работа нравится тебе не меньше, чем мне. До начала сезона уйма времени. И если заморозить контракты, всё ещё может… всё ещё может быть.
- И у меня вырастет новая почка? - хмыкнул Харт.
Орли упрямо мотнул головой:
- У тебя браслет на руке. Это означает, что тебя не списали, что за тебя будут бороться. Хаус будет за тебя бороться, а это дорогого стоит. Спроси у Уилсона.
- И можешь прямо сейчас, - раздался голос Уилсона от двери.
Он сидел, вальяжно развалившись в инвалидном кресле и крутил в руках чёрно-серебристую трость Хауса, а сам Хаус, за его спиной опирался на спинку кресла, насмешливо улыбась.
- Говорите. Мы не торопимся. Закулисная жизнь «звёзд» - это же так интересно! - его глаза ехидно посверкивали.
- А хотите сами попробовать? - тут же ухватил быка за рога Орли.
- Ещё чего не хватало! Лицедеи - низшая каста, бродяги, то ли дело лекари. Престижный район, высокие гонорары…
- Нам нужно с вами поговорить, Орли, - серьёзно сказал Уилсон. - Это важно. И желательно без аудитории.
Орли, видимо, что-то почувствовал в его интонации - он обернулся и беспомощно посмотрел на Харта.
- Я - не аудитория, - резко возразил Харт. - Я - твой лучший и единственный друг, между прочим. Давно ты завёл от меня секреты? - и, поскольку Орли не ответил, повернулся к Уилсону и Хаусу. - Или говорите при мне, или никак. Пока что из всех случаев, когда он старался оберечь меня, ничего путного не вышло, так что… Ну?
Теперь настала очередь Уилсона переглядываться с Хаусом. Хаус согласно опустил ресницы.
- Очень похоже, что вы, Орли, видели убийцу Лоры и Куки сразу после убийства, - жёстко сказал Уилсон. - Если станете отпираться, я объясню, как и какие произвёл расчёты, но, я думаю, вы достаточно умны, чтобы поберечь моё и своё время. Итак? Мы расстались с вами в раздевалке и вы пошли по коридору…
Орли молчал. У него снова звучал в ухе сиплый вонючий шёпот: «Я про твою жёнушку Хартмана говорю - ты же понимаешь, что довольно одного укола, одной таблетки…» Пустая угроза или…
- Он видел, - вдруг спокойным голосом сказал Хаус и дёрнул подбородком в сторону Харта. - А он об этом уже знает.
- Я его не видел, - глухо проговорил Орли - его опущенная голова отрицательно качнулась из стороны в сторону.
- Его? Почему вы сказали «его»? - сузил глаза Хаус. - Почему вы не использовали безличное «никого не видел»? Значит, всё-таки речь идёт о конкретном человеке?
- Почему вы уходите на амбулаторию? - в свою очередь спросил Уилсон, и его глаза тоже подозрительно потемнели. - Причём, просил об этом не Леон - просили вы, Орли, хотя должны бы понимать, что уход здесь тщательнее и режим правильнее, что мы провели только первую серию очищения крови, и у нас полно диагностической работы, что могут случится какие-то непредвиденные вещи, осложнения, и будет лучше, если они случатся в стационаре. Да-да, - отмахнулся он небрежным жестом. - Я всё это слышал - про госпитализм, четыре стены, которые душат, ощущение несвободы и погруженности в болезнь. Вы - актёры, играющие в медицинском сериале, вы не упустили бы возможности пожить в естественных декорациях как можно дольше. Подозреваю, единственный ваш достоверный мотив - оказаться подальше от места, которое вас пугает, нахождение в котором влечёт за собой риск. Зная ваше отношение к Леону, я понимаю, что вы не стали бы и минимально рисковать его здоровьем и отдалять от наблюдения и помощи врачей ради себя. Значит, находиться для него здесь - риск ещё больший. Значит, кто-то угрожал повредить Леону, и этот кто-то привязан к больнице и удалён от гостиницы. А теперь я ещё раз повторю вопрос: кого вы видели и чем он вас запугал? Мы с Хаусом никому не скажем, но нам нужно знать… - он немного помолчал и, видя, что Орли продолжает молчать, кинул последний аргумент:
- Мы попадали в похожую историю пару лет назад. Я имею в виду шантаж. Я был вынужден убить четверых человек - ну, то есть, вернее, организовать несчастный случай, чтобы они погибли. Это было плохим решением, и оно отразилось на мне не лучшим образом и продолжает отражаться, поэтому я хочу вас предостеречь: вы, уж наверное, как люди неглупые, знаете, что шанатажиста невозможно упокоить, как активного вампира, пока не загонишь ему в сердце осиновый кол. Вот только делать это своими руками - мука. Я просто предупреждаю…
- Чисто по-дружески, - мрачно добавил Хаус. - Так, консультация матёрого душегуба начинающим адептам - вы понимаете?
Харт не выдержал сброса напряжения - фыркнул смехом, Орли тоже криво усмехнулся, все почувствовали, что слова Хауса разрядили обстановку.
- Карты на стол, - продолжил, воспользовавшись этим, Хаус. - Двое из нас точно знают, что произошло, двое догадываются приблизительно точно. Я не буду уподобляться Шерлоку Холмсу и говорить: «Я расскажу, а вы меня поправите, если я ошибусь». Рассказывайте сами. В самом деле, не Хиллингу же на вас ябедничать, чтобы он применил допрос с пристрастием.
- Но я его, действительно, не видел, - сказал Орли. - Он схватил меня за шею сзади - я головы повернуть не мог. Если бы Хиллинг узнал об этом - толку никакого, я всё равно его не опознал бы.
- Например, не мог он быть здоровый, как шкаф, сильный и грубый, - спросил Уилсон.
- Да, таким он и был. Наверное, на полголовы меня выше…
- Белый, но с заметной примесью негритянской кров. А вот меланина не нажил, и глаза почти красные, а волосы с рыжиной.
- Я же говорю, я не видел его - только слышал, как он хрипел мне в ухо… Кого вы описываете? - вдруг встревожился Орли. - У вас есть кто-то на подозрении? Он назвал Леона по фамилии - настоящей фамилии, не псевдониму, а Лео вообще не представляется настоящей фамилией, её до последнего времени знали считанные единицы.
- Тот человек, на кого я думаю, вполне мог её как раз знать. У него были все условия для этого. Но вы говорите, что слышали его голос? Такой низкий, грубый, как будто прокуренный, и из пасти воняет, как из задницы, потому что жуёт табак и ни разу в жизни не чистил зубы. Гордится этим, может проволоку перекусывать и убивать дыханием кошек.
- Подожди… - насторожился Харт. - Ты говоришь о Гедерике Россе? Фельдшере из ванкуверского хосписа? Откуда ему здесь взяться?
- Я его не помню, - сказал Орли. - Я его видел?
- Может быть, и нет. У нас один раз возникло небольшое недоразумение из-за особенностей содержания пациентов - я его запомнил. «На два цента чая, на два цента хлеба» - да?
Уилсон рассмеялся:
- Это стало его кличкой, я и не помнил, что на самом деле его фамилия Росс.
- Всё равно я его не видел, - покачал головой Орли. - Хотя насчёт вони - да, от него разило, как от собаки, очистившей мусорку.
- Это бетель. Похоже, очень похоже, что это он, - Уилсон возбуждённо принялся тереть холку - привычка, от которой его не отучил и парез. - Нет, конечно, надо ещё всё это проверить, потому что просто странно, но… Орли, Харт, вы, пожалуйста, не говорите пока никому ничего об этом, хорошо? Вдруг мы всё-таки ошиблись или, ещё хуже, не ошиблись и спугнём его или спровоцируем. Нужно подождать. Тут ещё одна история, в которой он мог быть замешан…
- Я и не собирался говорить, - честно признался Орли. - Игры в сыщиков меня не увлекают, а если уж речь идёт о безопасности... Послушайте, Уилсон, Хаус, вы ведь не собираетесь изображать пинкертонов? Полиция справится с этим лучше, не рискуйте.
- Полиции нужны факты, а не домыслы - тут пока нечего сообщать полиции, - неискренне возразил Уилсон. - Ну, вы собираетесь, да? Не будем вам мешать. Хаус, мы домой или…
- Или, - сказал Хаус.
- Ты понимаешь? - возбуждённо выдохнул Уилсон, едва они снова оказались в коридоре. - Я про Анни. Если это его работа, то… люди не меняются.
- Прежде он не убивал, - возразил Хаус.
- Но и жизни чужой в грош не ставил, если помнишь. Где он прячется? Он не введён в штат - контракты я подписывал, и даже если не помнил его фамилию, пока Леон не напомнил мне, увидев, думаю, не пропустил бы. Среди больных?
- Нет. За эти два дня ты посмотрел всех без исключения - ты бы его увидел.
- Значит, он или дневной уборщик на разовых контрактах, или санитар вспомогательной службы - из тех, которых набирала не Венди, а Кадди.
- То есть, либо психиатрия, либо лаборатория, либо…
- Либо морг, - перебил Уилсон. - Ну, Хаус, точно же морг! - от возбуждения его гиперкинез усилился в разы - он просто подскакивал в своём кресле, брыкаясь, как норовистый мул, но сейчас ни его, ни Хауса это обстоятельство не волновало. - Послушай, может, действительно, пора подключить Хиллинга и…
- Притормози, - сказал Хаус, чуть насупившись. - Что ты ему можешь предъявить, кроме того, что Росс работал в Ванкувере и жуёт бетель? Ни то, ни другое не запрещено. Подслушанный разговор? А ты его дословно вспомнишь или, может, ты его записал?
- Нет, - сразу угас Уилсон.
- Ты видел, что это он тебя толкнул с эскалатора?
- Нет.
- Орли его тоже не видел, а Орли не из тех, кто станет показывать лишнее - скорее, и о том, что есть, умолчит. И что нам остаётся. Фельдшер из Ванкувера перевёлся в Принстон с понижением в должности из-за некрасивой истории в хосписе - её он даже отрицать не будет. А потом в больнице произошло убийство, и врач, который работал с ним раньше, причём, состоял в резко неприязненных отношениях - до мордобоя включительно - ну, тот, что провёл полтора месяца в психушке, перенёс несколько операций под общим наркозом и инсульт. Так вот, он вскоре после посттравматического шока завис вниз головой в сканере и якобы слышал за стеной голос, говорящий с кем-то о чём-то таком, что могло бы указывать на причастность говорящего к убийству, и этот голос ему показался похожим на голос Росса. Как тебе такое изложение событий?
- Как раз тянет на ещё одну госпитализацию в психоневрологию, - мрачно признал Уилсон. - Ну, а ты что предлагаешь?
- То же, что ты предложил Орли. Нужно его спровоцировать.
- Каким образом? - спросил Уилсон, тревожно хмурясь.
- Поскольку до сих пор его никто не тронул, я думаю, он на этот счёт успокоился. А поскольку он - Надвацента - скоро ему захочется повторить свой коронный номер: «вотри пустышку за панацею». Значит, нужен достаточно надёжный и достаточно упакованный пациент с болезнью пострашнее насморка. Лакомый кусочек, перед которым он не сможет устоять.
- Но у нас уже есть Анни Корн.
- Анни Корн - не наш человек, она ненадёжна, и бог знает, что взбредёт ей в голову… А вот как насчёт Харта?
- Харта? - изумлённо вытаращился Уилсон. - Ты сказал: Харта? Да ведь Харт его знает!
- Как фельдшера хосписа «Ласковый закат» - ну и что? Не как убийцу Лоры и Куки.
- Но он же Орли запугивал!
- Опять: и что? Во-первых, он уверен, что Орли его не разглядел, раз его покане трогают…
- Да сам Орли никогда…
- Во-вторых, Харт - не Орли и не обязан делиться с Орли абсолютно всем, - невозмутимо продолжал Хаус. - В-третьих, Харт - блестящий актёр, и сумеет, если захочет, быть достоверным.
- И ты думаешь, что Надвацента на это клюнет?
- Обязательно клюнет, если продумать сценарий. Таких останавливает только пуля в печень. Жадность к мелкой наживе у этих натур хуже, чем наркозависимость. А то, что сейчас Харт выписывается, нам только на руку - со стороны это может выглядеть, как его разочарование в официальной медицине.
- Ну, хорошо, предположим, даже у тебя выйдет. Предположим, Надвацента даже попробует сосватать Леону свои сомнительные прионы - всё равно это ещё не признание в убийстве.
- Мошенничество и обман - тоже хорошо. Что касается убийства, похоже, что здесь мотивация тоже где-то рядом с прионами. Ну, не любовные же отношения были у этой конфетки с этим бабуином. Тем более, если вспомнить то, что ты слышал в морге. Он называл кого-то боссом и говорил, что «девка из тех». Думаю, «девка» как раз Лора. А кто такие «те»?
- Спецслужбы? - предположил Уилсон.
- Ну, нет, будь она, действительно, из тех, мы нашли бы в гистолаборатории не её и Куки, а самого Надвацента с жареными яйцами, фаршированными кровяной колбасой. К тому же, он сказал «не нарочно». Что он имел в виду? Что «не нарочно»? Убийство? Не хотел убивать, но так вышло? И этим он «втянул» неведомого босса «в криминал»? Так что теперь вместо того, чтобы «действовать» этот босс будет вынужден «отмываться»? То есть изначально «действия», видимо, предполагали какую-то публичность. Знаешь что? Нужно полистать их личные дела - Лоры и Куки. Может быть, что-то мелькнёт…
- У меня и так всё время мелькает - только ухватить не могу, - пожаловался Уилсон. - Мне ведь и голос этого босса был знаком. А вот не могу вспомнить...
- Хочешь, попросим Корвина воззвать к твоему подсознанию? - насмешливо прищурился Хаус.
Но Уилсон шутить на эту тему настроен не был - плотно сжал губы и покачал головой.
- Тогда Чейза? Там, конечно, труба пониже и дым пожиже, но, помнится, у него получалось.
- Мне кажется, посвящать в эту историю ни Корвина, ни Чейза пока не стоит, - рассудительно заметил Уилсон. - Довольно Харта и Орли… Хаус, за что он вообще мог их убить?
- Теоретически?
- Ну… да.
- Теоретически, пока не доказано, что он вообще их убил. Это просто наше с тобой предположение.
- Гипотеза.
- Ладно, гипотеза. Вообще, кажется, кто-то из теоретиков юриспруденции классифицировал все причины убийств, разделив их на три основные группы. Из страха - перед самим человеком или исходящей от него опасностью разоблачения - шантаж сюда же; из жадности, когда смерть его даёт выгоду - например, наследство, как в случае с твоим покойным племянничком; из мести - когда имела место какая-то реальная или мнимая обида в прошлом - недавнем или отдалённом.
- И всё?
- Не всё. Ещё неосторожность, эвтаназия и заказ. Это уже не из той классификации. Считай за дополнение. Киллер или солдат убивает согласно профессии или по долгу службы.
- Я не думаю, что Надвацента солдат или профессиональный киллер.
- Тогда нужно узнать, не связывало ли с ним что-нибудь Куки или Лору. Например, как он вообще сюда попал. Теперь, когда ты вспомнил его имя-фамилию, можно попросту пойти в отдел кадров и просмотреть бумаги. Ну, как, идём?
- Сейчас?
- А что, тебя что-то останавливает?
Уилсон посмотрел на часы:
- Вообще-то, нет. Только из отдела кадров уже все ушли.
- А нам кто-то нужен?
- Вряд ли в бумагах будет написано, знакомы они или нет. Я думал, поговорить с Ней или Венди - кто-то же принимал его на работу.
- Кадди. Разве вы не договаривались, что вспомогательные службы будут в её ведении? Мы просто посмотрим, кто подписывал договор, сама Кадди или кто-то ещё из администрации. Пошли?
Уилсон устало вздохнул:
- Ладно, пошли.
К их удивлению, в помещении отдела кадров - если, конечно, тесная комнатушка с одним-единственным столом и парой шкафов заслуживала столь пышного наименования - кто-то был. Из-под двери пробивался неяркий свет настольной лампы.
- Ты чего застрял? - удивился Хаус и подтолкнул кресло вперёд. - Ты же тут самый главный, тебе не обязательно стучать.
Уилсон послушно толкнул дверь - и отшатнулся - в глаза, словно пламенем, плеснули рыжие волосы Блавски.
- Ты что тут делаешь? - подозрительно спросил Хаус.
Блавски вздрогнула и чуть не выронила пластиковый бумагодержатель, но тут же оправилась от неожиданности, тряхнула головой, отбрасывая каштановую волну назад, за плечи, и смерила их не менее подозрительным взглядом:
- А вы?
- Я первый спросил.
- Вы, ребята, всё время что-то темните, - медленно проговорила она, склонив голову набок и внимательно приглядываясь к ним. - Ходите по лезвию, всё время в тумане какой-то таинственности, на грани фола, и, по-моему, я имею все основания за вас бояться.
- Сюда тебя не страх за нас привёл, - резонно заметил Уилсон, стараясь прочитать, что написано на верхней обложке скоросшивателя.
- Это - всего лишь личное дело одного из наших санитаров, из новеньких, - сказала она и повернула обложку к нему так, чтобы он прочитал.
- «Гедерик Роберт Росс» - прочитал вслух Уилсон.
- Упс! - сказал Хаус.
- Почему… зачем тебе понадобилось его досье?
- Тут такое дело, - смутилась она. Хиллинг показал распечатку звонков Лоры, спрашивал, знаю ли я кого-то из абонентов. Так вот, в свой последний день она звонила этому Россу несколько раз. Мне это показалось странным, но Хиллингу я пока ничего не сказала - решила сначала взглянуть, кто он вообще.
Хаус и Уилсон переглянулись.
- Пока и не надо ничего говорить Хиллингу, - сказал Уилсон. - Покажи-ка. Смотри, - он повернул листы в скоросшивателе так, чтобы Хаусу было видно. - Он закончил специальное учебное заведение в Чикаго, сертифицированный фельдшер.
- Потом ещё специализировался, как помощник фармацевта, - не без удивления прочёл Хаус. - Какие-то годичные курсы… Вряд ли с таким багажом он удовлетворён своим теперешним положением санитара или охранника. Чикагский метис, выбившийся в люди, должен быть амбициозней вице-президента.
- Почему он вообще нарисовался именно здесь? - вслух задумался Уилсон, хмуря свои густые брови так, что глаза под ними из карих стали чёрными.
- Вы что, уже с ним где-то сталкивались? - догадалась Блавски.
- Сталкивался, - не стал темнить Уилсон. - В ванкуверском хосписе. Он там впаривал шарлатанские лекарства умирающим.
- Какие лекарства? - насторожилась Блавски.
- Я же сказал: шарлатанские. Крыло летучей мыши, кровь девственницы, кожу, сброшенную змеёй…
- Ты что, от Хауса заразился привычкой ёрничать в ответ на простой вопрос? - упрекнула Ядвига - в её голосе Хаус отчётливо уловил нотки, присущие Кадди; тесное общение с деканом «ПП» явно сказывалось. Впрочем, Кадди тоже почему-то последнее время стала делать упор на зелёные тона в своей одежде и подняла длину юбки повыше- очевидно, влияние было взаимонаправленным.
- Да серьёзно, практически такую же ересь. Ну, какой-то чайный гриб, какую-то настойку из семенной жидкости лягушек или…
- Или прионы?
Хаус улыбнулся - Рыжая ему всегда нравилась, уже хотя бы тем, что ничуть не была дурой.
- Или прионы, - подтвердил Уилсон. - Давно он у нас работает?
- Помнишь, когда эта сумасшедшая, которая чуть нас с тобой не убила и порезала Хауса, была госпитализирована, Хаус принял сразу несколько человек охранников? Вот тогда. Их поступило шестеро. Двое - на амбулаторный этаж и в приёмное, двое - в зону «В», и двое - в морг и лабораторию.
- Так давно? Господи! Как получилось, что я его ни разу не видел?
- А где бы ты его увидел? - пожал плечами Хаус. - На планёрки они не ходят, а в морг не ходишь ты. Куда интереснее вопрос, которым ты, впрочем, и сам уже задался: зачем он сюда устроился, и почему санитаром, а не фельдшером?
Уилсон потеребил мочку уха, раздумывая.
- Вообще-то… его могли лишить права работать фельдшером. Я же ведь тогда не молча ушёл… Правда, чем дело кончилось, не интересовался, но, в принципе, оно могло кончится чем-то вроде закрытия лицензии.
- Так чего же ты молчишь, идиот? Ты обломал карьеру амбициозному ниггеру. Вот тебе мотив, чтобы свернуть тебе шею. Я не удивлюсь, что он вообще только из-за тебя сюда и приехал.
- А потом перепутал со мной Лору?
- Раз она ему звонила, они были знакомы. Как бы узнать содержание разговора…
- А не было никакого разговора, - ответила Блавски. - Он не принял звонки.
- И не перезвонил?
- Нет.
- Ответил по-другому, - хмыкнул Уилсон. - Я думаю, теперь Хиллинг…
Но Хаус покачал головой:
- Этого недостаточно. Просто знакомство. Это - не улика.
- Но она звонила ему!
- А если бы она звонила тебе? Да она могла звонить сотне знакомых. Тем более, что звонок он не принял.
- Тогда что ты предлагаешь?
- То, что уже и предложил. Переходим к плану «Би», - невозмутимо пожал плечами Хаус. - Рыжая, сделай нам с Уилсоном одолжение: не говори пока ничего Хиллингу.
Уходя, Хаус прихватил из отдела кадров ещё и личные дела Лоры и Куки, что, вообще-то говоря, строжайше запрещал служебный этикет, но Уилсон промолчал, и Блавски промолчала.
- Скажи, ты всё ещё думаешь, что это - всемирный заговор? - спросил Уилсон, когда они уже направлялись к лифтам, чтобы ехать домой, и Хаус толкал его кресло, а трость и позаимствованные документы лежали на его коленях, и он старался делать вид, будто не имеет понятия о том, что именно в этих папках.
Хаус покачал головой:
- Уже нет. Думаю, история с вирусом «А-семь» и с ребёнком Чейзов - ты ведь об этом говоришь - тут не при чём. Смит вернулся работать неврологом - верный признак того, что тема закрыта. Или проект провалился, или русские обскакали наших, или наши — русских, но, так или иначе, к чему-то они там пришли. Теперь чем скорее мы обо всём забудем, тем будем целее и невридимее.
Последний вывод показался Уилсону настолько для Хауса нехарактерным, что он недоверчиво переспросил:
- И тебя такой открытый финал устраивает?
Хаус остановился и выпустил ручки кресла. Уилсон запрокинул голову, стараясь увидеть его лицо, но не преуспел, да и в коридоре было уже темновато.
- Ты знаешь, что нет, - наконец, ответил Хаус после довольно продолжительного молчания. - Но в другом случае будет ещё хуже. Эта больница… Ты читал «Собор Парижской Богоматери»?
- Не одолел, - признался Уилсон. - А вот мюзикл слушал.
- Тем более. Там же, если ты , конечно, помнишь, сам собор выступает, как отдельное действующее лицо, как одушевлённый персонаж со своими тараканами. И все они: гвардеец, священник, цыганка, калека - как раз на роли этих тараканов.
- Да ну? - явное изумление в голосе Уилсона безошибочно указывало на то, что это «ну» относится уже не к французскому собору.
- Да, - стеснённо признался Хаус. - Я стал с некоторых пор воспринимать «Двадцать девятое», как вот такой персонаж. Забавно. Ощущение Бога-творца, чешущего в затылке, что он ещё забыл сотворить для полного совершенства мира…
Уилсон улыбнулся:
- Всегда говорил, что ты романтик. Хаус.
Хаус серьёзно покачал головой:
- Нет, это уже не романтика - скорее, мистика. «Дом, который растёт на вас» ты тоже не читал? Посмотри, как забавно: у нас есть неожиданные персонажи: убийца из прошлого, карлик-экстрасенс, Розмари со своим ребёнком, умирающая таинственная Тринадцать… Это как проект телевизионщиков, который называется «Билдинг» по имени главного героя, а по сути билдинг может быть и нарицательным, и, я уверен, они имеют это в виду. Строение. Дом. Собор Парижской Богоматери - ты понимаешь?
Уилсон слушал, приоткрыв рот:
- Господи, никогда не думал, что ты вообще можешь смотреть так на вещи.
- Будь твоё имя Гораций, я изрёк бы банальщинку, - вздохнул Хаус. - Могу изречь другую: всё сверхъестественное, на самом деле, просто те причинно-следственные связи, в суть которых мы не врубились.
- А будь твоё имя Джек, я бы притащил сюда криворогую корову, - покачал головой Уилсон. - Чтобы у тебя не было когнитивного диссонанся между твоим воинствующим атеизмом и парой бук в шкафу.
- Да ладно. Буки в шкафу - это по твоей части. Я-то там ничего, кроме футболок не держу.
- Кроме футболок, пары скелетов и своей светлой половины. Серьёзно, Хаус, ты почувствовал себя демиургом? И теперь, как маленький принц, надорвался от ответственности за розу и барашка и ждёшь только укуса змеи?
- Смотри сам не укусись этой змеёй, - серьёзно, даже хмуровато сказал Хаус. - Тем более, что ходить за ней недалеко. Ты, конечно, сволочной острозубый лис, но раз уж ты сидишь неприлично близко, мне приходится задумываться и об этом тоже.
- Я знаю, - с мягкой признательностью сказал Уилсон. - Помню.
Хаус снова взялся за ручки кресла. Уилсон сосредоточенно молчал некоторое время, потом снова заговорил:
- И всё равно, ума не приложу, зачем он это сделал… Хаус, стой! Ты куда, к эскалатору? А ты меня удержишь?
- А есть варианты? Предлагаешь бросить тебя на лестницу, а до двери допинать ногами? Удержу - не бойся.
- Нет, подожди. Не надо! - Уилсон вцепился в колёса, резкая саднящая боль снова толкнулась в ладонях
- Ты что? - нахмурился Хаус, тут же останавливаясь.
- Подожди, - уже тише повторил Уилсон, опуская голову подбородком в грудь. - Это… Знаешь, я не могу тебе этого доверить. Ты хромой, ты сам с эскалатором еле справляешься. Это кресло громоздкое, тяжёлое - ты не удержишь.
- Я постараюсь.
- Не хочу рисковать.
- Стесняюсь спросить, ты как тогда домой попадёшь? Чейз уже уехал.
- Я не знаю, - честно сказал Уилсон.
- Позвать дежурного из приёмника? Там Лейдинг сегодня.Или санитара?
Уилсон замотал головой - «ни в коем случае».
- Ну, оставайся в больнице, оставайся в палате. До утра.
Однако, и эта перспектива Уилсону, похоже, тоже не улыбалась.
- Есть ещё просто лестница, - наконец, проговорил он нерешительно. - Я бы как-нибудь вскарабкался…
- На два пролёта? Ну да, можно ещё по канату в окно влезть…
- Хаус, я лучше ползком полезу, чем доверю хромому калеке удерживать себя в этом кресле на эскалаторе или позову Лейдинга… Я серьёзно. Я себе чудом не переломал все кости в тот раз, и повторять не хочу. А если ещё и тебя утяну за собой, ходить парочками в нашей больнице может стать привычкой для всех трупов. Закон парности, знаешь?
- Подожди. Раньше, когда Чейза не было рядом, ты мне позволял это делать. Что изменилось?
- Кресло, например. То было легче и компактнее.
- Или ты. Тот был куда более рисковым парнем.
- Хорошо, - сдался Уилсон. - Я. У меня развилась фобия. Но если ты, чтобы справиться с ней, просто решил меня в кресле спихнуть с эскалатора, то это будет слишком радикально даже для тебя.
Хаус выпустил ручки кресла, обошёл его и встал перед Уилсоном, забыв на какое-то время, что слишком приближаться к его бесконтрольным ногам небезопасно. Раздельно и веско проговорил, глядя ему прямо в глаза:
- Я.Тебя. Удержу.
А в следующий миг удар мыском кроссовки Уилсона пришёлся под колено больной ноги - так, что нога подломилась, и от острой боли у Хауса на миг в глазах потемнело. Он ухватился за кресло, чтобы не упасть, и кресло тоже едва не вывернулось на пол, на миг даже оторвав одно колесо от пола.
- Себя бы ты мог удержать… - тихо, шелестяще пробормотал Уилсон. На какой-то миг Хаусу даже показалось, что он сделал это нарочно, тем более, что вместо испуга или вины в его голосе звучало ледяное равнодушие, жестокость. Он узнал цену этому равнодушию только когда проморгался и поднял голову, встретившись с Уилсоном взглядом.
- Гиперкинез - удобная штука, - преувеличенно бодро сказал Хаус. - Можно дать приятелю по яйцам, и он даже не поймёт, случайно у тебя вышло или нарочно. Хочу себе такой.
- Ты же тащишься от боли,- дрожащими губами тускло выговорил Уилсон. - Я так и подумал, что тебе понравится.
Он смотрел мимо Хауса, глаза наливались влажным блеском.
- Ну, ты чего? - сменил тон Хаус. - Из-за ерунды…
- Слишком много ерунды, - прошептал Уилсон. - А кроме ерунды, Хаус? Что-нибудь кроме ерунды у меня будет ещё когда-нибудь, а?
Хаус порылся в карманах, вытащил большой леденец - банановый в блестящем фантике, жёлтый и отлитый в форме этого самого банана, протянул Уилсону:
- Вот. На-ка, пососи.
Уилсон оторопело посмотрел на протянутый леденец - слегка согнутый, ядовитого цвета, со словно бы надорванной кожуркой, банан - бананом, он выглядел так ненатурально-нетурально, так вызывающе, что ещё миг - и Уилсон согнулся пополам от выворачивающего, почти истерического смеха. Навернувшиеся, но сдерживаемые до сих пор слёзы, наконец-таки брызнули из его глаз, и он плакал уже от удушья, не в силах хотя бы перевести дыхание.
- Я тебя удержу, - снова сказал Хаус, кидая леденец ему на колени. - Поехали. Я устал. Ты - тем более.
Он, как это делал Чейз, вкатил передние колёса кресла на эскалатор, с трудом удерживая задние на весу. Уилсон перестал смеяться. Когда движущаяся ступенька поравнялся с площадкой этажа, Хаус качнул кресло, поставил теперь на сглаживающуюся ленту задние колёса, а передние приподнял, вкатывая, шагнул сдедом, сам чуть не потерял равновесие, но справился. Победоносно взглянул на Уилсона:
- Ну? Я говорил, что удержу?
Уилсон вымученно улыбнулся. Всё время, пока кресло ехало вместе с металлической лентой, он чувствовал панический ужас, и оборванный смех торчал у него в горле, как стеклянный осколок. И вот только теперь с огромным усилием он смог его проглотить, чуть не закашлявшись. «Похоже, у меня посттравматический синдром, - подумал он про себя. - Немного же мне надо».
Хаус повернул ключи в двери, и знакомый, свой, запах жилья, смешанный из ароматов их туалетной воды, китайского фастфуда, уже не выветривающегося из-за частого употребления, винила хаусовых пластинок, освежителя «августовская роща» с запахом чая и листьев, медикаментов, кожаной куртки на вешалке, ещё не успевшей состариться после последнего ремонта мебели - привёл его в норму. «Мой бамбуковый лес»
- Ужин? - спросил Хаус самым радушным тоном, едва они оказались в квартире, а поскольку это всё-таки был Хаус, Уилсон понял, что честь приготовить ужин предоставляется ему.
Он поехал на кухню инспектировать припасы и буквально наткнулся на спокойно сидящую на высоком барном табурете Кадди - в белой блузке и болотного цвета бриджах, с косынкой на шее, тоже зелёной. Уилсон нервно посмотрел на календарь - но нет, была не среда, и даже не пятница, хотя их среды и пятницы уже слишком давно не соблюдались, как у впавших в светскость иудеев перестал соблюдаться день субботний.
- Лиза? - тогда позволил себе вслух удивиться он.
- Я вас больше часа жду! - несколько наигранно возмутилась Кадди. - Где вы были? Тебе сейчас кресло из ремонта привезут - надо будет подписать наряд.
- Что ты здесь делаешь? - удручённо спросил он, и она терпеливо повторила:
- Тебе сейчас кресло из ремонта привезут - я должна поставить подпись, - и вдруг воскликнула:
- Господи! Что это у тебя?
- Где? - он опустил взгляд на колени - туда же, куда смотрела она, и покраснел, как свёкла - проклятый леденец Хауса, о котором он во время подъёма на эскалаторе забыл, приклеился к его джинсам и торчал самым двусмысленным образом.
Кадди старалась сдержаться, но у неё ничего не вышла, а заглянувший в кухню Хаус сначала изумлённо посмотрел на неё, потом на Уилсона с леденцом, сориентировался в ситуации и тоже расхохотался:
- Проба пера китайской артели протезистов?
Невинная шутка словно ударила Уилсона поддых, и он, готовый уже засмеяться с ними, подавился смехом, одновременно осознав, какая заноза сидит в нём уже давно, и почему именно сегодня вечером боль от неё стало трудно терпеть. Всё дело было в Блавски: они разговаривали сегодня, и - да, разговаривали о деле, в присутствии Хауса, как ни в чём ни бывало, как сотрудники и почти приятели, и он заставил себя думать, что всё в порядке. Но он забыл, что и Блавски могда при этом кое-что думать. Например, о банановом леденце - «на-ка пососи». Уилсон аккуратно переложил злосчастный банан на стол, развернул кресло и толкнул его в узкий проём кухонной двери. Смех Хауса и Кадди оборвался, как отрезанный ножом.
- Может, мы зря так… - нерешительно проговорила Кадди. - Кажется, он обиделся…
- Он не идиот на такое обижаться, - покачал головой Хаус, всё ещё глядя вслед удалившемуся креслу. - Тут что-то другое… Ладно. Ты зачем пришла?
- Нам нужно поговорить.
- О чём?
- О расследовании убийства в твоей больнице. Как оно продвигается? Какие-то результаты уже есть? Потому что если это связано с той старой историей и с семьёй Чейзов, неприятности могут быть уже у тебя.
- Не связано, - буркнул Хаус. - И даже если бы было связано, какое это отношение имеет ко мне?
- Не притворяйся дурачком, Хаус. Двойная документация при ведении беременной, допуск Уилсона к работе и руководству без подтверждения лицензии после психиатрии, нелегальные анализы ДНК, украденный из архива препарат - да тебе на пять тюремных сроков этого хватит, тем более, если вспомнить, что твоя история отношений с законом не безупречна. Что? Ты что? - подозрительно наклонила она голову,видя, как переменилось выражение лица Хауса.
- Ну, да, да, я оступился,- с завыванием, кривляясь, завёл Хаус. - Я признаю, не могу отрицать. Но ведь я был наказан и искупил вину смиренным раскаянием.Так до коих же пор клеймо неизгладимой печати…
- Да перестань ты! - досадливо поморщилась Кадди. - Если всё это дерьмо всплывёт, тебе уже будет не до смеха. А оно может.
- Чьими же молитвами? - Хаус сделался серьёзным. - Кому я наступил на мозоль?
- Понимаешь, - голос Кадди сделался виноватым - У нас крупная многопрофильная больница, учебный центр, с нами сотрудничают многие компании, не всегда я в восторге от этого сотрудничества, но надо мной ещё есть совет директоров и страховые компании, не говоря уж о министерстве с его контролирующими органами.
- Стоп-стоп. Что это ты виляешь, подруга, как змея в траве? Говори правду.
- Компания «Истбрук фармасьютикалз» начинает большое исследование на нашей базе и, соответственно получит широкий доступ к документации. Эд Воглер - помнишь такого? А он тебя помнит.
- И что? Хочешь, чтобы я порадовался отсутствию у него деменции? Да мне плевать.
- А ему нет. И если выпадет случай доставить тебе неприятности, будь покоен, он за него ухватится, так что вы с Уилсоном перенесли бы свою противозаконную деятельность в подполье… на время.
- Кадди, Уилсон и противозаконная деятельность - несовместимые понятия.
- О`кей, несовместимые. Эвтаназия в Принстоне, Чикаго и Соммервилле, авария на мосту, когда джип с четыремя людьми слетел в овраг…
- Не людьми, - угрюмо поправил Хаус. - Бандитами и убийцами.
- Не принципиально.
- И Уилсон тут не при чём. Он - свидетель, случайно оказавшийся не в том месте не в то время.
- Вы брали анализ ДНК у ребёнка Марты не просто так. Вы уничтожили гистопрепараты её матки. Вы вообще слишком много знаете. Если Воглер захочет, он сделает так, что ты будешь отброшен на самое дно. Уилсон ему не нужен, хотя и к Уилсону у него есть свой счёт, но ты для него заноза, которая не даёт покоя уже много лет.
- Какая честь!
- Это такое твоё свойство, Хаус, западать в душу, и самым гадским образом.И поскольку юридически твоя больница - наш филиал…
- Как это «филиал»? - оторопел Хаус. - С какой стати? Вы с Уилсоном ещё когда подписали паритет, так что мы не подчиняемся «ПП», и наши тайные дела - это только наши тайные дела.
- То, что мы подписали паритет, имеет силу просто внутреннего договора, а не переподчинения клиник. Для внешних органов управления вы всё равно наш филиал.
- Да ну? - глаза Хауса потемнели. - То есть, ты вот так вот признаёшься мне сейчас, что просто обманула Уилсона, выдурив у него архив и гнотобиологию?
- Я никого не обманывала, - обиделась Кадди, - и свою часть договора соблюдаю. И я не обещала, что изменится ваш статус для минздрава. Если ты заметил, тебя всё это время практически не трогали ни федеральными программами, ни контролем деятельности, потому что всё это принимал на себя «ПП». А ты не знал? Серьёзно, ты этого не знал? Ну, это потому, что ты - дилетант в администрировании. Уилсон знал, не переживай - можешь его спросить. Он-то не обманывался.
- Ну-ну, - Хаус опустился на стул, его плечи устало поникли. - Значит, в очередной раз вы в сговоре с Уилсоном за моей спиной. Уилсон дал ребёнку игрушку. А потом вы оба позаботились сделать так, чтобы ребёнок думал, что игрушка, действительно, его…
- Хаус, ты несправедлив. Все программы, исследования, финансирование, соревнования проходили, согласно договору паритета, вы в подчинении только юридическом, на бумаге, но Воглер именно через бумаги и может тебя достать.
- На кой чёрт я ему сдался? Ну, не подчинился паре дурацких требований сто лет назад, ну, прошёлся по его препарату на конференции - тем более, что он сам меня спровоцировал. Это несерьёзно.
- Это серьёзно. Он пытался присвоить больницу, а из-за тебя дело не выгорело. Из-за тебя и Уилсона, потому что, если бы не он, за тебя бы никто не заступился.
- Тупая месть инфантильного жирного от неуверенности в себе негра, случайно выигравшего в лотерею…
- Да-да, желчному гению с самомнением выше небоскрёба.
- И ты за этим пришла? А что я, собственно, могу сделать?
- Хотя бы новых авантюр не затевай. Делегируй полномочия по управлению «Двадцать девятым февраля» Ядвиге, уйди в подполье, отдохни, расслабься. Подлечи Уилсона. Короче, не лезь на рожон.
- Ладно, - Хаус наклонил голову в знак согласия. - Что дальше? Накормить тебя ужином, займёмся сексом или пошла вон?
- Ничего, что Уилсон за стеной? - спросила, с трудом переводя дыхание, Кадди после того, как Хаус в очередной раз откинулся на подушку, стараясь усмирить бешено колотящееся сердце.
- Здесь хорошая звукоизоляция и отдельный вход.
- Вот этого мне никак не понять, - призналась она, помолчав. - Ваша квартира общая, общие кухня, коридор, гостиная, комнаты практически сообщаются между собой - зачем вам понадобилось делать два отдельных входа, да ещё и с разными замками.
- И с разными ключами, - добавил Хаус. - У Уилсона - от своей двери, у меня - от своей.
- Тем более. Вот скажи: вы запираете свои спальни или кабинеты - чем там вы их считаете - друг от друга? Вот сейчас мы с тобой тут кувыркались - да? Ты разве запер дверь?
- Зачем? Думаешь, Уилсон заехал бы сюда на своей инвалидной коляске и стал бы наблюдать наши кувыркания? Он не такой идиот, чтобы не понимать, чем мы здесь занимаемся.
- И тебя это не коробит?
- А почему меня это должно коробить? Конечно, Уилсон догадывается, что мы трахаемся. Кстати, насчёт того, что я время от времени хожу отливать, он тоже в курсе - имел в своё время несчастье закончить мед и вбил себе в голову, что без акта мочеиспускания ни один уважающий себя организм не обходится - Леона Харта я не считаю, исключения только подтверждают правила. О, боже! - нарочито ахнул Хаус. - Я только теперь подумал: вдруг он догадывается, что ты тоже это делаешь!
- Перестань! - нахмурилась не склонная шутить Кадди. - Я думаю, что по отношению к нему это всё-таки неэтично.
- Почему вдруг?
- Он - инвалид.
- Гм… я - тоже.
- Но ты не спинальник.
- Он тоже не спинальник. У него поражение на уровне…
- Перестань! - снова перебила Кадди. - ты что, не понимаешь, о чём я? Он не может того, что можешь ты, и бестактно лишний раз напоминать ему об этом.
- Бес… чего? - обалдел Хаус.
Кадди тяжело вздохнула, как учительница, отчаявшаяся объяснить задачу тупице.
- Ты что, ничего не понимаешь? Ты вообще помнишь, сколько ему лет?
- Столько же, сколько и тебе. Меньше, чем мне, между прочим. И что?
- Ты что, не понимаешь, что для мужчины это - критический возраст?
- В каком смысле? Ты про то, что в этом возрасте у кого-то может перестать стоять?
- Господи, ну не так же примитивно! Это - переломный возраст, многие мужчины чувствуют депрессию, пересекая пятидесятилетний порог и при лучших условиях.
- Как? У Уилсона депрессия? Вот так новость! - снова изо всех сил изумился Хаус. - Ну, кто бы мог подумать! Серьёзно, Кадди, ты - неиссякаемый источник банальностей и позавчерашних новостей.
- Ах, так для тебя это не новость? И ты считаешь, что поступаешь наилучшим образом, дразня его нашими сексуальными отношениями?
- Женщина, я тебя обожаю! - рассмеялся Хаус. - Только ты можешь сначала прокувыркаться со мной час, трижды кончить с визгом и царапаньем, а потом обвинить во всём меня, как будто тебя здесь вообще не было. Я уверен, что в начальницы тебя вывело именно это качество.
- Я просто не подумала раньше, - смутилась Кадди. - И ты врёшь про визг и царапанье - ты сам стонешь больше моего… Послушай, может перенесём наши встречи на мою территорию?
- У Рэйчел нет возрастной депрессии?
- Ну, или на нейтральную, - поправилась она.
- Точно. Кто там у нас пускает квартирантов? Блавски?
- Например, в гостиницу, - не давала себя сбить с мысли Кадди. - Или в пустую палату. Когда-то у Чейза с Кэмерон так неплохо получалось.
- О, да, когда им тридцати не было…
Хаус вдруг перестал язвить - у него даже лицо изменилось: то ли он устал, то ли задумался о том, например, что им-то с Кадди уже не тридцать, или о том, что Лоре и Куки тоже тридцати не было.
Наступила неплохая молчаливая минута паузы. Кадди, тоже задумавшись о чём-то, машинально водила пальцем по его груди, и это было ненавязчиво приятно, но с неожиданно нахлынувшей печали не сбивало.
«Что будет дальше? - хмуровато думал Хаус, прикрыв глаза. - Нет, ну, положим даже, меня сейчас, на настоящий момент, всё устраивает, но она, чёрт побери, права: на шестом десятке рутина перестаёт успокаивать и начинает тяготить, как доказательство смысловой завершённости, а если в сухом остатке только и есть, что квартира - на двоих с приятелем и секс по средам и пятницам с нелюбимой женщиной… Ладно, пусть неплохой секс и с не совсем уж нелюбимой, но всё равно общая картина получается кислой. И это даже несмотря на «дом, который построил Джек». А Уилсон, у которого нет своей больницы, нет потрахушек с Кадди, нет даже тени хоть какой-нибудь завалящей перспективы на будущее, кроме дома инвалидов - в лучшем случае… да, пожалуй, ему есть, от чего впасть в депрессию. И помочь, пожалуй, нечем - разве что операция на мозге со слабым шансом на существенное улучшение, которую он, к тому же, не хочет и боится делать. Фигово вообще то…».
От нерадостных мыслей его отвлёк телефон Кадди.
- А, - сказала она, только взглянув на номер. - Вот и кресло, наконец. Пожалуй, вычту с них процент за опоздание с доставкой.
Она села на кровати и стала застёгивать блузку, одновременно нашаривая ногой туфли. Хаус закинул руки за голову - общаться с курьерами из ремонтной мастерской он не собирался - лениться и любоваться изгибами стройного, хотя и уже немного отяжелевшего, женского тела было приятнее. Нет, напрасно он: секс с Кадди хорош, без дураков, не смотря на горьковатое послевкусие. Страсти между ними не было - всё тягуче, плавно, неторопливо - «немного прохладно и немного грустно», как, помнится, Уилсон описал свой первый и последний опыт группового секса. И - да - так, как надо. Новая Кадди, вернувшаяся в Принстон после длительной отлучки, после болезни, казалась немного другой, как собственный клон. С неё пооблетела шелуха начальственного самодовольства, а, может быть, самодовольства молодости, она больше не боролась с ним в захватывающей острой игре соперничества, она давала и принимала, позволяя ему, а порой даже заставляя его быть собой.
А вот в прихожей с курьером она затеяла настоящую склоку и, кажется, действительно, выдурила с него неустойку. Хаус с улыбкой прислушивался к резкому голосу, неумолимо приближающемуся по силе и частотному диапазону к уровню, за который он сам частенько называл её баньши. И вернулась она другой - деловитой, воинственной, как будто вошла не в спальню , а в кабинет декана «ПП».
- Послушай, мне, наверное, пора идти. Уже очень поздно.
- Иди - кто тебя держит?
- Хам ты, Хаус, - с упрёком сказала она. - Мог бы и проводить…
- Я - хромой, - напомнил он. - А ты всё равно на машине. И тут ехать три квартала.
- Да хоть просто до двери!
- А ты дороги не помнишь?
- Хам ты, Хаус, - повторила она уже грустно, а потом вдруг подошла и потрепала его по остаткам волос. Пальцы чуть вздрагивали.
- Ну, что ты? - неожиданно мягко спросил он - Что происходит?
- Ничего особенного не происходит, - она прерывисто вздохнула, так глубоко, что в груди что-то пискнуло. - Знаешь, я сегодня подумала вдруг, что в моей жизни, реально, больше не происходит ничего особенного. И не произойдёт. Я буду приходить трахаться с тобой - по графику и когда ты не против, потом возвращаться домой, готовить ужин, ложиться, засыпать, просыпаться, ехать на работу. Рэйчел вырастет и уйдёт от меня, создаст свою семью… - она снова вздохнула, а он удивился почти полному совпадению их мыслей, но вслух сказал:
- Это предменструальная депрессия у тебя. Завтра ждёшь?
- Ты что, отслеживаешь мой цикл?
- Не специально. В критические дни ты никогда не приходишь, а накануне аж скулишь, как похотливая сучка, и грудь у тебя наливается и твердеет - кстати, проверься на мастопатию.
- Да пошёл ты! - со злостью выплюнула она, про себя подумав, что её встречи с Хаусом кончаются этим посылом гораздо чаще, чем даже пристойно.
Он вдруг дёрнул её за руку и повалил на себя. И стал целовать - без страсти, без торопливости, размеренно и разумно, как будто исполняя какой-то ритуал. Она попыталась высвободиться в первое мгновение, во второе сдалась и стала отвечать. Это затянулось у них, уже не переходя ни во что большее. Но, наконец, она всё-таки высвободилась и стала оправлять на себе одежду.
- Пойду…
- Иди…
Коротко простучали каблуки, негромко стукнула входная дверь, а он лежал и думал, что это такое сейчас было. И даже всхохотнул от мысли, не обратиться ли за разъяснениями к опытному Уилсону.
Валяясь на кровати с заброшенными за голову руками, Хаус заснуть - не заснул, но на какое-то время словно завис между полным сознанием и дремотой. Смутное беспокойство мешало полностью расслабиться, как попавший в ботинок камешек, а сонливость и усталость мешали до конца понять причину этого беспокойства - так, сумбур невнятных мыслей: Кадди, Уилсон, почему-то Блавски - что ему Блавски? У Уилсона с ней, кажется, совсем всё, и так даже лучше, потому что не надо оглядываться перед тем, как что-то сказать - про её коленки, например. Интересно, если б не было Кадди и если б не было Уилсона, могло бы между ним и Рыжей возникнуть что-то вроде, вроде… «Если бы у бабушки были колёса, - шепнула с его же собственным ехидством наступающая ночь, - она была бы велосипедом». От этой идиотской сентенции он фыркнул и, наконец, пришёл в себя окончательно. Впечатление было, что пролежал он довольно долго - минут сорок или сорок пять, и Уилсон, конечно, уже должен был спать - понятно же было, что ему ещё нездоровилось, и что он устал. Но когда Хаус вышел, наконец, из спальни, собираясь пробраться сначала в ванную, а потом на кухню к бару, чтобы принять на сон грядущий, некстати перебитый внеурочной дремотой, небольшую дозу «успокоительного» для верности, у Уилсона в гостиной мерцал телевизор при погашеном свете. Последнее обстоятельство показалось Хаусу странным - во-первых, у них не было привычки гасить свет, просматривая телепередачи, во-вторых, от низкомобильного Уилсона потребовалось бы много усилий, чтобы дотянуться до выключателя. Но тут же он с досадой хлопнул себя по лбу: вот именно, что манипуляции с выключателем давались Уилсону с трудом, а он, отвлекшись на Кадди, даже и не подумал включить свет в общей комнате. С другой стороны, и о том, что Уилсон будет околачиваться в гостиной, откуда их оргию можно будет слышать до последнего звука, он тоже не подумал - тем более, что в «бамбуковом лесу» тоже висел телевизор, может быть, не такой большой, но вполне себе функциональный. «А может, он и заснул перед экраном?» - подумал Хаус, но тут же понял, что нет - дыхание Уилсона не было дыханием спящего человека. Оно было коротким, возбуждённым… оно было… Ах, ты , чёрт!
Уловив за спиной шаги, Уилсон поспешно щёлкнул пультом, и экран погас, напоследок недвусмысленно мелькнув чьими-то обнажёнными грудями и бёдрами. Порнуха? Без звука? В общей комнате, а не в своей спальне? Неужели, это они с Кадди так вдохновили беднягу? Или… или он специально не ушёл в спальню, чтобы лучше их слышать?
Хаус протянул руку к включателю, помедлил долю секунды - и светильник под потолком ослепительно вспыхнул в три молочно-белых плафона. Хаус даже сам сощурился от ударившего по глазам света, а Уилсон болезненно зажмурился и дёрнулся, судорожно и неловко сменив положение.
- Чего надо? - неласково спросил он, поспешно отворачиваясь, чтобы Хаус не увидел его лица, однако, Хаус успел увидеть и услышать достаточно, чтобы сделать определённые выводы.
- Да просто забавно, - хмыкнул он. - Впервые вижу просмотр порнухи в варианте для глухонемых. Там что, титры были или сурдоперевод? Вот на сурдоперевод я бы посмотрел.
Уилсон молчал, отвернувшись и предоставляя Хаусу разглядывать свою спину. Вернее, ту её часть, которая виднелась над спинкой инвалидного кресла: понурые плечи, водолазку нейтрального бежевого цвета, отросшие колечки волос с заметной проседью. Всё более заметной. «Скоро его волосы совсем побелеют, - вдруг подумал Хаус. - Да и мои…»
- Уилсон, ау! - позвал он. - Ты чего надулся, как мышь на крупу - не успел передёрнуть до отказа? Ну, извини, ты бы ещё на центральной площади устроился.
- Я думал ты лёг, когда Кадди ушла, - не отрицая его предположения, тихо ответил Уилсон.
- Я чего спросил-то… Я могу вообще-то отойти на пару минут или сколько там тебе нужно. Только не переусердствуй - наше с Кадди звуковое сопровождение могло настроить тебя на такой крутой сценарий, который тебе не по зубам. Помнишь, что гласит Камасутра? «Не завязывай такой узел, который не сможешь развязать, не разрезая», понимаешь? Не повтори свой подвиг в сканерной - Скуби-Ду может и не поспеть, а я… - весело болтал он, но тут Уилсон обернулся и посмотрел на него, и слова вдруг застряли у него в горле, как замёрзшие ледяные кристаллы. Потому что взгляд Уилсона обжёг его отчаянной чернотой тоски и боли такого крутого замеса, что Хаус даже невольно отступил на полшажочка и чуть не споткнулся о собственную трость. В глазах Уилсона словно в последние минуты перед смертью остывала мёртвая пустыня, отравленная тысячелетия назад и проклятая вечной засухой. Хаус, который и болтал-то до сих пор, не желая даже в душе признавать, что смущён и раздосадован выходкой Уилсона, заткнулся, словно проглотив язык, отсечённый лезвием этих измученных и обречённых глаз Джеймса.
- Не на пару минут, - проговорил Уилсон бесцветным голосом. - И это уже не первая попытка вообще-то, - он закусил губу, но, переждав буквально долю секунды и не дождавшись никакой реакции Хауса, продолжал с изумляющей, не похожей на себя откровенностью: - Ты сейчас можешь издеваться, можешь ржать надо мной - я пойму. Я бы сам над собой поржал. В самом деле, анекдотичная ситуация. С месяц уже - не меньше - ни о чём другом думать не могу. Хочется до колик - всё болит, а разрядиться не получается. До слёз. Фаллические символы даже в шариковых ручках вижу, не говоря уж про твой сволочной банановый леденчик. Самому на себя стыдно в зеркало смотреть. А на работе Блавски мимо ходит, заговаривает по делу. Я её хочу так, что искры из глаз. Только я ей всё равно не признаюсь, а если ты сболтнёшь, это уже не детские обидки будут. Слышишь, Хаус, если ты только рот на эту тему откроешь, я… Да я с этим жить не смогу, - его голос подавился слезами, но он переглотнул их и продолжал: - Это - мука, это острый психоз - чёрт его знает. Я её уже видеть не могу, - он резко уронил голову и энергично помотал ею так, словно отрекался от чего-то упорно навязываемого, хотя Хаус ничего не навязывал ему, а стоял, в буквальном смысле открыв рот.
- И вариться в собственном соку больше не могу, - продолжал Уилсон. - Думаю всё время, сколько мне лет, какая у меня медкарта. Думаю, а что, если это просто уже агония, финал. А от этого ещё хуже. Впору уже было Марте признаться - чуть не сболтнул, да вовремя опомнился - с неё, знаешь ли, станется помощь предложить, а Чейз и так… Ну, чего не ржёшь? Я вот он, весь перед тобой наизнанку вывернулся. Давай, подними меня на смех - умеешь же! Я с тобой похохочу.
- Не смешно, - хмуро сказал Хаус. Он чувствовал себя одновременно ошеломлённым, выбитым из колеи и, в то же время, дико подавленным. Уилсон словно проиллюстрировал то, что говорила ему Кадди, что думал он сам, только иллюстрация оказалась неожиданно уродливой и гротескной. Он бы, может, и впрямь заржал - не от веселья, так от нервов, не будь это Уилсон, чья жизнь уже так давно висит на хрупком волоске, что все, включая Уилсона, к этому как будто и привыкли. И Хаус привык, вляпавшись в ту самую ошибку, в которую уж кому-кому, а ему то, точно, вляпываться не следовало. Забыл ту элементарную вещь, что если все и знают умом о боли, то у них ни у кого всё равно не болит. И если физическая недееспособность Уилсона для них умозрительная данность, то для самого Уилсона - соринка в глазу, гвоздь в башмаке и кость в горле, ощутимая ежесекундно, не смотря на все игры в бабочек и манипуляции. Забыл об этом, да так, что Уилсон вынужденно напомнил, давясь слезами стыда от этой неслыханной для него рвоты откровением, досады от чувства «уходящего поезда» и, наверное, ещё и злости неутолённого вожделения. Это Уилсон-то, который раньше, если спал один хоть две недели подряд, уже начинал считать себя святым схимником, поторопившимся с принятием схимы.
А между тем, на него, прорвавшего свой нарыв признанием, о котором он уже пожалел, мало-помалу начала накатывать реакция, и Хаус прочёл её в стремительно темнеющих грозовых глазах, залитых слезами, и тех самых невесёлых полукружьях в углах губ, когда мускулы напряжены до тризма.
- Я думаю всё-таки, что это преднизолон, - сказал он тогда вслух. - Конечно, золотой стандарт, и всё такое, но по побочному действию с ним трудно сравниться, а остальное мы уже меняли.
- Преднизолон? - переспросил Уилсон с таким выражением, что Хаус отчётливо понял, что его сейчас, сию минуту, сорвёт, и этот срыв даст фору всем двадцать девятым февраля вместе взятым, если срочно не предпринять хоть что-нибудь.
Уилсон дёрнулся от неожиданности, но у Хауса была выгодная стратегическая позиция - он зашёл со спины, защищённый спинкой кресла и, обхватив поперёк груди одной рукой, сковал движения...
Прошло примерно пять минут - не больше с того мгновения, как Хаус убрался на кухню и затаился там, прислушиваясь к стихающим всхлипам и соображая, какие именно тяжёлые предметы находятся от Уилсона на досягаемом расстоянии.
Чуть погодя зашуршали колёса, причём по звукам впечатление было такое, что инвалидное кресло Уилсона нарезалось в хлам.
Несколько долгих минут царила тишина.
- Хаус…
Он обречённо втянул воздух через нос и появился в дверях гостиной с самым независимым видом, который только мог на себя напустить.
- Спасибо, - сказал Уилсон, не поднимая глаз. - Это было…необходимо, - его голос снова дрогнул, но он откашлялся и попросил: - Забудь, ладно? Навсегда.
- Ладно, - ответил Хаус, помолчав. - Тебе лучше?
Уилсон кивнул. Он выглядел подавленным, но в этом как раз не было ничего неожиданного. Надо бы было ему помочь привести себя в порядок и лечь спать - было уже совсем поздно, но Хаус мялся, не зная, как прикоснуться к нему.
- Дай чистое бельё из шкафа, - наконец, буднично попросил сам Уилсон.
- В душ тебе не надо?
- Так оботрусь. Намочи полотенце, пожалуйста, - он всё ещё изредка всхлипывал и говорил тихо, преувеличенно ровным голосом.
- Я забуду, - сказал Хаус. - Только пока я ещё не забыл… Тебе, действительно, лучше? Я… не напортачил?
Уилсон опустил голову, уперев подбородок в грудь. Вдруг тихо рассмеялся.
- Хаус… ты… я всё чаще подозреваю, что ты вообще никогда не портачишь. Может, и с моей операцией не напортачишь?
Хаус подумал, что ослышался:
- Что-что? Ты… ты решил согласиться?
- Пока не знаю. Я подумаю. Хаус, знаешь… я спать хочу до смерти - прямо вырубает. Помоги мне, а?
Он, действительно, заснул, едва коснувшись головой подушки - Хаус даже выйти из спальни не успел - и заснул как-то очень хорошо: спокойно и безмятежно, даже чуть улыбаясь, причём лежал на спине, свободно разбросав руки и ноги, повернув голову на бок, а не скрючившись в позе плодного яйца и отгородившись ладонями от всего мира.
Хаус полюбовался на него, спящего, притушил, но не выключил совсем свет в «Бамбуковом лесу» и вернулся в гостиную листать «Руководство по нейрохирургии», с которым в руках вскоре и сам заснул.
Его разбудила, как и обычно это бывало, боль в ноге, и он потянулся за обезболивающим прежде, чем осознал, что уже совсем светло и даже солнечно, что на работу он опоздал, и что с кухни доносится запах ванили и корицы, скворчащее шипение разогретого масла и негромкое почти мелодичное насвистывание. Знакомая еврейская колыбельная, только на этот раз исполнял её Уилсон в мажоре, несколько ускорив темп и добавив жизнеутверждающие нотки. Полежав несколько минут, чтобы таблетка успела подействовать, Хаус, кряхтя, сел, потёр ноющее бедро - привычный утренний ритуал, и - делать нечего - побрёл на запах.
Уилсон уже пересел в своё старое мобильное и компактное кресло, и теперь вертелся на нём по кухне, как заводной, от плиты, на которой на сковородке вспухали, мелко потея пузырьками масла, творожные пышки - к раковине, от раковины - к холодильнику, от холодильника - к островку, на котором в глубокой тарелке лежали уже нарезанные овощи для салата и ожидали только заправки, от островка - опять к плите. Он был в режущей глаз ярко-голубой майке с напечатанной на груди белозубо улыбающейся негритянкой, обмотанной чем-то вроде вороха разноцветных нитей, но обмотанной слишком небрежно, чтобы скрыть громадные, арбузоподобные прелести, и светло-серых бермудах - а Хаус даже и не знал, что у него есть такие футболка и штаны. Повязки с ладоней он смотал - на них теперь были только нитяные хозяйственные перчатки без пальцев, так что руки Уилсона походили на руки светской дамы позапрошлого века из комиксов.
- Ты так на работу пойдёшь? - хмуро спросил Хаус, немного посозерцав этот фейерверк в инвалидном кресле.
Уилсон оборвал свист, обернулся, широко улыбнулся ему и сообщил, что на работу они оба безбожно опоздали, но он уже позвонил Блавски, узнал, что ничего срочного пока нет, передал бразды правления и пообещал быть к полудню.
- Садись за стол - уже всё готово. Стой, это не тебе, - перехватил он руку Хауса , протянутую к креманке с конфитюром. Там смородина есть - это для меня. Твоя клубника - вот.
Хаус покорно пододвинул креманку с клубникой, обмакнул пышку, откусил - и понял, что уже давно не ел ничего, настолько же вкусного.
Он удивлённо замычал и уставился на Уилсона с набитым ртом и восхищённым взглядом.
- Тесто больше всего зависит от настроения, - смущённо порозовев, признался Уилсон. - День неплохо начинался, ты спал, а я давно ничего такого не готовил, вот и…
- Ага, - кивнул Хаус. - Значит, день такой удачный…
- Заткнись, - улыбнулся Уилсон. - Жуй, не то подавишься.
- Кадди опять заключает контракт с Воглером, - проговорил Хаус, с трудом проглатывая изрядный кусок. Вот бывают такие женщины, которым непременно нужно продавать себя - жизнь её не учит… Уилсон, эй! Ты чего, Уилсон? Отомри - он протянул руку и похлопал странно замершего Уилсона по плечу.
- Хаус, - Уилсон вскинул подбородок, его взгляд искрился странным светом ловчего, услышавшего треск кустов. - Хаус, я вспомнил! Это был он! Воглер!
- Точно, - с недоумением кивнул Хаус. - Он и был. Такой здоровый чёрный шкаф с куриными мозгами и добродушием гиены. Ты что, успел его забыть?
- Да нет! - нетерпеливо отмахнулся Уилсон. - Там, в сканерной, где я слышал голоса. Один из них был Гед Надвацента, а другой - Воглер. Это Воглер говорил Геду, что тот подвёл его, и я подумал, что речь идёт об убийстве Лоры и Куки.
Хаус выронил пышку в креманку.
- Ты не путаешь? - быстро спросил он.
- Да нет же! Я себе голову сломал, вспоминая, где слышал этот голос. У меня хорошая память на людей - я числа не запоминаю, а вот это всё: имена, голоса, лица… Просто столько времени прошло, да я и не подумал о нём, пока ты не сказал. Но это был он, Воглер, точно.
- Странно. Какие дела могут быть у Воглера и Надвацента?
- Да прионы же! Хаус, очнись! «Истбрук Фармасьютиклз» вкладывается в исследование с прицелом на разработку лекарства от рака, а Надвацента впаривает «прионовый нож» Анни Корн. Он или их сотрудник, или какой-нибудь мимокрокодил, который получил доступ к информации и решил нажиться, потому что в этой неуёмной жажде нажиться Гед Надвацента весь, как есть. Хаус? Ну?
Хаус пальцами сосредоточенно вылавливал остаток пышки из конфитюра. Выловил. Съел. Облизал пальцы. Уилсон ждал, что он скажет.
- Впарить «прионовый нож» - задумчиво проговорил, наконец. Хаус. - Как звучит: ты вслушайся. - Ну, положим, Воглер в вопросах впаривания виртуоз непревзойдённый, тут у них хоть что-то общее есть, но, знаешь, нож, которым убили ребят - он не прионовый, и, может, мы с тобой, Пинекртон, вообще не тот след взяли?
- Давай попробуем действовать по сценарию. Как собирались. Я поговорю с Хартом, он - актёр экстра-класса, он сыграет всё, как надо. А если Гед поведётся, будет хоть какая-то зацепка у нас.
- Да в чём зацепка? Ну, поведётся, ну, схватишь ты его за руку, ну, получит он за мошенничество два года условно. Это что, вариант? Да и то, ещё доказывать придётся, что он не просто дружескую услугу хотел оказать - это как обставить. А если и засветишь его, сделаешь Воглеру такой подарок - принципиальный и честный генеральный директор фармацевтической компании выводит на чистую воду нечистого на руку сотрудника. Если он вообще сотрудник.
- А тебе важнее правду узнать или Воглеру нагадить?
- Да мне плевать на Воглера. Мне на Куки не плевать, и на эту девчонку, хотя им всё равно уже до лампочки все наши игры в мисс Марпл. На тебя не плевать - до сих пор понять не могу, как ты мозги не оставил на этом эскалаторе. И если мы ошибаемся, у него ещё есть возможность повторить.
- У него есть возможность повторить, даже если мы не ошибаемся, - вздохнул Уилсон. - Может быть, Орли его опознает?
Хаус покачал головой:
- Может быть, Орли его опознает. А, может, и нет. Запросто может случиться что Надвацента сам по себе, а убийца - сам по себе. И, кстати, я думал, почему он остаётся в морге и работает, даже кидал это обстоятельство в контр-доказательства его причастности, а потом понял: от тебя у этого Надвацента нет особых оснований так уж тщательно скрываться. По твоей жалобе его уже наказали, ванкуверская история здесь никому не интересна, он не фельдшер больше, а санитар -низкоквалифицированная работа, какой с него спрос?. Прямой контакт с главврачом, да ещё и едва ли вообще способным спуститься в морг без посторонней помощи - ты там двери не удержишь - почти исключён, а если ты его и увидишь - ну, что ты сделаешь? Максимум: постараешься выгнать. Так если бы он сразу смылся, то же самое бы и получилось. Нет, он не планирует так просто уйти - у него тут ещё есть дельца для обтяпывания. И тебя ему бояться нечего.
- Тогда зачем он пытался меня убить?
- Не исключено, что и ещё попытается. Ты ему нагадил в Ванкувере, а сдачи получить не успел - уехал. Я же говорю: это ему тебя бояться нечего. Тебе его - стоит. Так что в морг не лезь.
- Хаус, а если это был не он?
- Давай действовать, как при диагностическом поиске? - предложил Хаус. - Пока симптомы укладываются в заболевание, оно у нас остаётся рабочей гипотезой. До опровержения.
- А анализы, исследования, визуализации? - улыбнулся Уилсон.
- Всё будет, - Хаус тоже улыбнулся, и они смотрели друг другу в глаза и улыбались - понимающе и довольно зловеще.
Орли разбудил телефонный звонок. Не сразу. Телефон явно надрывался уже давно, но Харт не брал трубку - сидел, скрестив ноги по-турецки, и пристально смотрел на захлёбывающийся аппарат, словно гипнотизировал его взглядом.
- Ну, ты чего не возьмёшь? - прохрипел Орли, кое-как выдирая себя из крепкого сна.
- Это Бич звонит, - спокойно сказал Леон, продолжая гипнотизировать телефон взглядом. - Его рингтон. Не хочу брать. Сейчас опять начнётся: как, да когда, да надо график составлять - контракты подписывать… Ну, как объяснить человеку, что я вообще понятия не имею, буду ли жив к началу сезона или нет?
- Почему ты не будешь жив к началу сезона? - возмутился Орли. - Ты будешь жив к началу сезона. Тебе же лучше?
- Лучше… На диализе. Даже почти хорошо. Проблема в том, что диализный аппарат громоздкий, и в кадре будет смотреться неавантажно.
Телефон, притомившись, смолк, наконец. Орли вздохнул с облегчением - он терпеть не мог не брать трубку, когда звонят.
- Хорошо, - сказал он Харту. - В твоих словах есть здравый смыслэ. Но почему, в таком случае, ты не можешь его донести до Бича так же, как донёс до меня?
- Я донёс, - хмуро сказал Харт. - Это же не первый звонок. Он объяснил, что заключение контрактов может быть предварительным - он забьётся со мной на один эпизод, в котором благополучно меня прикончит или как-нибудь ещё выведет из сериала, если я не смогу продолжать. Ну, организует мне рак, инсульт или смертельную ссору с Билдингом. Кэт уже пишет неоднозначный сценарий, между прочим. На все случаи жизни. Роль мертвеца - круто, а?
- Не говори так, - мягко попросил Орли. - Эти звонки выводят тебя из равновесия - я вижу. Но Бича тоже можно понять - он должен думать о будущем проекта, неопределённость его так же бесит. Давай в следующий раз я сам с ним поговорю?
- Он с тобой говорить не будет, - покачал головой Харт.
- Это почему?
- Потому что он передоверил мне миссию уломать тебя сниматься, даже если я не смогу, - он помочал, куснул губу, чуть нахмурился и убеждённо заключил: - И он прав. Ты не должен бросать проект, Джим. Я не знаю, чем закончится моё лечение, даже Хаус пока не может сказать ничего определённого - в принципе, я ко всему готов. Но ты, Джим, ты - актёр. Это твоя жизнь, твоё призвание, твоя любовь, которая, как ни крути, сильнее любви и к себе, и… ко мне. Не делай ошибки. «Билдинг» - твой шанс, твоя роль, такой не каждому выпадает, и пренебречь им - преступно. И я сейчас не про «Оскар» или «Глобус» говорю - это всё мишура. Ты сам себе не простишь, даже если я умру… особенно, если умру.
- Господи, да не говори же ты так! - воскликнул Орли, делая такой жест, словно хотел бы зажать ему рот ладонью. - Ну, слово материально, в конце концов - зачем же ты меня так терзаешь, повторяя, что умрёшь? Ты не умрёшь! Хаус - лучший врач штата, если не Штатов вообще. Он поставит тебя на ноги!
- Тогда тебе тем более нужно лететь и заключать контракт. Если Хаус поставит меня на ноги, и я смогу играть, это будет просто отлично, если нет - сыграешь с Джорджи или ещё с кем-то, Джонсон - не главная роль, он только «отыгрывает короля». Давай, звони Бичу. Договаривайтесь о подписании. Ладно, не хочешь лететь - не лети, пусть пришлёт тебе экземпляр по электронке. Можешь считать это моей последней волей.
- Ты опять?! - угрожающе надвинулся Орли. Леон слегка подался назад, сбросил в руку очки, устало потёр переносицу.
- Эй! - насторожился Орли. - Ты вообще ложился? Лео, ты ведёшь похоронные разговоры и пренебрегаешь режимом. Это что, ты пошёл на второй виток?
- Просто не спалось, - Леон пожал плечами. - Ты заснул, я лежал, таращился в темноту, потом понял, что занимаюсь какой-то ерундой, достал блокнот, стал сочинять сценарий для забавного спектакля - знаешь, главный герой умирает от почечной недостаточности, а у него…
- Леон, милый, у тебя депрессия.
- Нет у меня депрессии. Да ты слушать не хочешь, - обиделся Харт. - Смотри: ему нужна почка, а у него две женщины - бывшая и… ну, тоже, в общем, бывшая. И обе подходят. И они обе хотят, но так же нельзя, и вот они устраивают аукцион, и ставка - поступок, понимаешь? Ну, ладно, это в общих чертах, надо будет потом отлакировать, и я его запродам тому же Бичу. Ну, ты чего нос повесил, Джим? Я же тебе сказал: нет у меня никакой депрессии, я хочу есть. И я хочу побриться, потому что уже на Хауса стал похож с его трехдневной щетиной. А ты возьми телефон и позвони Бичу.
- Подожди, - Орли придержал его руку, протянутую к телефону, чтобы взять и всучить. - Давай подождём, что скажет Хаус. Контракт не убежит - Бич будет ждать до последнего, он сам сказал. Ладно, хорошо, будь по-твоему, я соглашусь сниматься в следующем сезоне, но я хочу знать твой прогноз.
-Зачем тебе это? Зачем? Чтобы ещё сто раз передумать? Чтобы чувствовать вину? Чтобы… чтобы что?
- Чтобы я просто… мог. Леон, пойми: я и сам не хочу, чтобы ты был единственным смыслом моей жизни, но сейчас я ничего не решаю. И чтобы я мог что-то решать, мне нужно знать.
- Умру я к началу сезона или нет? Ну, чего? Чего ты уставился своими синими глазищами? Ну, давай, разозлись! Встряхни меня за шиворот! Наори! Сделай легче и себе и мне!
Он уже даже к удару по физиономии был готов, хотя, конечно, ожидать такого от Орли...
Но вместо этого Орли, не отводя не то гипнотизирующего, не то загипнотизированного пристального взгляда, протянул руку, но тут телефон сам залился звонким «Paint it Black».
- Хаус? - удивлённо изогнул бровь Харт и выдернул телефон у него из-под носа:
- Да, я слушаю… Нет, не опаздываю, ещё без четверти… Хаус, в жизни не поверю, что вы звоните отругать меня за непунктуальность…Будете теперь до старости меня пилить? Тьфу, чёрт! Да я сам себе поедом ем каждый день по два часа до обеда и… Ну, вот это уже разговор… Так… Ладно, хорошо… Да, я буду с ним… Идёт… Чёрт, мне нравится! До встречи, - он нажал «отбой» и повернулся к Орли:
- А ты говоришь… Хаус предлагает мне главную роль в кассовом бестселлере. Давай собирайся - я уже, и правда, опаздываю в больницу. По дороге расскажу.
Сразу после полудня доктор Уилсон появился в больнице, одетый традиционно - в костюм и светлую рубашку, правда, без галстука, в своём старом кресле и со свистом пролетел из конца в конец коридора, оставив далеко позади хромающего следом Хауса. К приёмной, откуда тут же Венди по селекторной связи сообщила, что «главный» ждёт на короткое совещание начальников отделов, заместителей, дежурную смену и Ней.
Вскоре все они привычно набились в кабинет, юридически принадлежащий Хаусу, но традиционно использующийся для совещаний. И сразу послышались смешки: к шкафу была приставлена стремянка, а на его верх брошена диванная подушка.
- Для нашего ведущего хирурга, - сообщил Уилсон с любезным полупоклоном. - Прошу вас, доктор Корвин. Мы заботимся о комфорте каждого сотрудника.
Корвин издал ироничное фырканье, но на шкаф демонстративно взгромоздился.
- Доктор Чейз, сядьте, пожалуйста, ближе к доктору Хаусу - он привык на совещаниях спать именно на вашем плече, - продолжал Уилсон.
- Да мне всё равно, собственно, - с ленцой заметил Хаус. Чейз, впрочем, возражать не стал.
- Я бы хотел вам представить нового сотрудника, - сказал Уилсон, когда все уселись и успокоились. - Наш Смит. Джон Смит. Доктор Джон Смит решил выйти из подполья, его с восторгом принимает группа нейроонкологии. Сертификат по неврологии и нейрохирургии, сертификат по онкологии ещё совсем свежий, даже пахнет типографской краской. Доктор Кир Сё-Мин, прошу любить и жаловать.
Хаус, который этого не ожидал, бросил быстрый взгляд на Сё-Мина, но тот успокаивающе опустил ресницы - мол, всё в порядке и всё согласовано.
- И ещё, с сегодняшнего дня у нас появился новый гистолог, - продолжал Уилсон. - Его сертификат подписан накануне, и мы принимаем его с восторгом, потому что, сами понимаете, онкологический центр без гистолога, как без рук. Доктор Буллит, прошу вас.
Буллит, устроившийся в нише окна, кивнул. Он выглядел здоровее и оживлённее, чем обычно. Лейдинг не присутствовал, но и так было понятно, что его обошли назначением, а само решение было блестящим: безногий Буллит, который всё ещё не слишком хорошо передвигался на протезе, конечно, предпочёл бы сидячую квалифицированную, значимую работу бессменному бдению перед монитором. Тем более ввиду Кира Корвина, умудрившегося стать крутейшим хирургом при росте и пропорциях трёхлетки.
Уилсон всё продумал, и даже не поделился планами - Хаус почувствовал лёгкий укол обиды, но тут же одёрнул себя: да, и слава Богу - если друг Джимми начал что-то самостоятельно решать и делать, это здорово. Тем более, что решение, действительно, отличное. Вот только… Сертификат - дело не одного дня, а Куки погиб совсем недавно… Он вопросительно и с недоумением посмотрел на Уилсона, и тот, поймав его взгляд, поморщился - она уже давно понимали друг друга, что называется, «с полпинка». Хаус понял, что Уилсон что-то темнит, но рассудил, что расспросить ещё будет время.
- Учебный госпиталь «Принстон-Плейнсборо», от которого мы в своё время как бы отпочковались, - продолжал между тем Уилсон, - начинает крупную исследовательскую программу, касающуюся именно онкологии. Речь идёт об использовании для лечения рака управляемых прионов. Идея ещё только в самом-самом начале, пока проводятся первые исследования, но поскольку финансирование проекта взяла на себя «Истбрук Фармасьютиклз», её глава департамента будет непременно вмешиваться в исследовательский процесс. Я хочу сейчас тут сказать, чтобы меня услышали раз и навсегда, и больше не возвращаться к этому вопросу. Ней, ваша задача: довести моё распоряжение до среднего и младшего персонала. Так вот, абсолютно все контакты с фармацевтической компанией и её представителями, вплоть до ответа на вопрос «Где здесь туалет?» должны проходить только с постановлением в известность меня, либо доктора Блавски, как моего заместителя и помощника, либо доктора Хауса, как генерального директора клиники. Каждый, кто нарушит данное требование, будет немедленно уволен без объяснения причины.
Повисла мёртвая тишина. Такого от Уилсона не ожидал никто. Казалось, все ожидают объяснения, какого-то продолжения, но Уилсон молчал. Тогда взгляды начали постепенно отлипать от него и переползать на тоже молчаливого, словно чего-то выжидающего, Хауса. Дождавшись, пока внимание присутствующих сосредоточится на нём, Хаус медленно опустил голову в согласном кивке, подтверждая заявление своего главврача. Кажется, этот молчаливый кивок произвёл на присутствующих ещё большее впечатление, чем вся речь Уилсона. Напряжение не только не уходило, но словно бы даже ещё возросло. Никто не знал, как реагировать.
Молчание висело бы, наверное, ещё долго, но вдруг Кир Сё-Мин кашлянул в кулак. И этот кашель прозвучал настолько многообещающе, что теперь уже все повернулись к нему, всё больше напоминая марионеток на одной общей ниточке.
- Насколько я понимаю, - проговорил Сё-Мин, глядя куда-то в выбранную точку пространства, - покойная ваша медсестра - ну, эта, Лора Энслей - работала на «Истбрук Фармасьютиклз». А вы что? - он оставил в покое точку пространства и обвёл присутствующих недоуменным взглядом. - Не знали?
- Я должен был сообразить - сокрушённо проговорил Уилсон, поматывая головой. Недопитый кофе в его стаканчике уже остыл, а Хаус к своему и вообще не притронулся. - Этот запах… Я почувствовал, когда она мне массаж делала - помнишь, мы говорили об этом? Аттрактанты, всё такое… Ты ещё сказал, что…
- Помню, - перебил Хаус, не желая снова вдаваться в тему «либидо на службе контрразведки» слишком глубоко. - Средства закадрить с недоказанной эффективностью.
- А я ведь и раньше знал, что у «Истбрук Фармасьютиклз» есть такая парфюмерная линия - они используют не совсем обычные ароматы: листьев, скошенной травы, малины, озона. Ну, и вроде добавляют аттрактанты. Ещё тогда, сто лет назад, Воглер рассказывал на собрании правления о компании и упомянул об этом тоже. Почему же я не сообразил?
- Когда она делала тебе массаж? Не об этом думал, - великодушно объяснил Хаус.
- Вот почему Куки - серьёзный парень - так сильно повёлся на неё, что они прямо в лаборатории…
- Но всё-таки с недоказанной эффективностью, - повторил Хаус и погрозил ему пальцем.
Уилсон задумался:
- Мы, медики, как правило, ставим знак равенства между «с недоказанной эффективностью» и с «доказанной неэффективностью», - медленно проговорил он. - Это оправданно, если помнить принцип «не навреди», но не всегда соответствует истине. А если речь идёт о деньгах и беспринципности… ты понимаешь?
- То в дело можно пустить и корицу, и «прионовый нож», - договорил за него Хаус.
- И аттрактанты… И телефонные звонки это объясняет - ты помнишь, Блавски говорила, что Лора звонила Надвацента. Значит, у них был коммерческий интерес. Может быть, он продавал ей эти аттрактанты.
- Да нам кой чёрт ей с такой внешностью… Постой! - глаза Хауса вдруг остекленели. - А что, если это не он повёлся на неё, а она на него? Партнёрская рекламакция… - он вскочил с места и схватился за трость.
- Стой! Ты куда?
- Надо кое-что проверить, - рассеянно отозвался Хаус. - Подожди здесь - я вернусь.
Однако, проверить он ничего не успел - из приёмного на пейджер пришло сообщение, что Кэмерон срочно просит его вниз, в зону «А» для консультации. Не слишком понятно, но он рассудил, что разберётся на месте - Кэмерон не стала бы дёргать из-за ерунды - и, отложив остальные дела, направился в приёмную - вернее, сначала к лифтам, в дальний конец коридора.
Он был примерно на середине пути, когда его чуть не сбил с ног «болид» Уилсона, пролетевший так близко, что чиркнул краем подлокотника по ткани джинсов.
- Гудеть надо! - раздражённо крикнул он, отшатнувшись - понятное раздражение хромого перед тем, кто может передвигаться быстро, пусть и в инвалидном кресле, да ещё и заставил шагнуть в сторону, опершись на больную ногу.
Уилсон окрик его услышал, затормозил, сдал назад, вдруг резко обхватил его рукой за пояс и дёрнул, вынуждая плюхнуться к себе на колени:
- В приёмник? Трость держи - не урони! - и снова врубил форсаж до самых лифтов.
Неаутентичный мотор сделал из его кресла сущего монстра - словно не почувствовав двойной нагрузки, оно пролетело коридор практически навылет, и Хаус только и успел подобрать ноги - правую, слабую, пришлось придержать рукой - как они уже оказались у лифтов.
- Приехали, - сказал Уилсон, смеясь. - Отвык первым номером рулить, Джи-мен? Конечно, это тебе не инвалидная коляска - натуральный «Револьюшен-икс». Давай уже, слезай.
Он весь смеялся - глаза, губы, голос, и Хаус, глядя на него, тоже улыбнулся, чувствуя, что отчаянно рад этой его выходке. Уилсон уже давно не откалывал таких номеров - Хаус успел по ним соскучиться. Более того, он вообще сомневался, что друг Джеймс ещё способен на что-то подобное и рад был, что его сомнения рассеялись именно таким образом.
- Ты кретин, - ласково сказал он, нажимая кнопку вызова. - Хорошо, что нам не попался коп, и мы не вылетели на оживлённую трассу. - Скажи-ка, а когда это ты успел провернуть свой номер с сертификатом Буллита? И я ничего не знал…
- Ну, понимаешь, - слегка замялся Уилсон. - Речь идёт, в основном, о просматривании гистопрепаратов - там не столько часы важны, сколько верные ответы на тесты. Ну, сделать по препарату заключение, предположить патогенез изменения - ты знаешь. И нужно, чтобы ответ совпал с шаблонным. И я…просто немного… помог.
- Стоп! Ты сдал тестирование за Буллита? Подделал тест?
- Нет, что ты! Я… помог. Зачёт был дистантный. Он сдал, и там решили, что это - достаточный конечный уровень. Понимаешь, так получилось. Нам же нужен гистолог. И я попросил Сё-Мина, чтобы он уладил формальности… ну, если, он, действительно, хочет работать в нашей нейроонкологии, ему же тоже будет нужен гистолог… Ты же знаешь, какие у него связи в департаменте…
- Ушам своим не верю! Ты сфальсифицировал тест и шантажировал Сё-Мина?
- Хаус, - Уилсон слегка покраснел. - Нам нужен гистолог. Буллит станет отличным специалистом… скоро. Но главное, что он почувствовал себя нужным. Ты не знаешь, как это, чувствовать себя ненужным - ты всегда был востребован, к тебе пациенты за год записываются. И я, действительно, только чуть-чуть посодействовал ускорению процесса.
- Сколько препаратов угадал за него ты?
- Одиннадцать.
- Из…?
- …двадцати пяти, - неохотно признался Уилсон, выкатываясь из лифта.
- А если он будет портачить?
- Ну, буду первое время пересматривать за ним…
Хаус покачал головой со смешанным чувством укоризны и восхищения.
В приёмном отделении на каталке, укрытая до подбородка простынёй, лежала бледная и без сознания Анни Корн.
- О, боже, - пробормотал Уилсон. - Только не это…
- Поступила из дому, - сообщала Кэмерон, быстрым и аккуратным девчоночьим почерком заполняя первый лист вновь заведённой истории болезни - «запись приёмного отделения о поступлении, первичных назначениях и маршрутизации пациента». - Муж вернулся из студии, нашёл её в постели вот в таком виде и вызвал бригаду спасателей. Он подозревает попытку самоубийства.
- Кто-то её уже осматривал? - спросил Хаус.
- Только я. Выглядит анемичной, анализы взяты, во рту небольшое отчётливое плотное образование, стелющееся по боковой поверхности языка с переходом на нёбные дужки и дно полости рта, при попытке пальпации участками кровоточащее. В лёгких чисто, тахикардия около ста, давление резко снижено, слизистые и кожные покровы бледны, температура тридцать шесть и два по Цельсию. Печень пальпаторно увеличена, уплотнена, живот спокойный.
- Дай-ка, - Хаус отнял у Кэмерон стетоскоп и приложил к груди пациентки. - А теперь сама послушай. Слышишь?
- Что именно?
- На выдохе…
Кэмерон прислушалась.
- Опухоль распространилась на гортань, - неуверенно проговорила она.
- Ага, услышала!
- Но умирает она не от этого.
- От этого, - возразил Хаус.
- Она сурдолог, - объяснил Уилсон. - Сурдолог должен понимать, что означает у больного с раком ротовой полости осиплость голоса.
- То, что она будет умирать быстрее, чем ей хотелось бы, а кричать от боли сможет только на языке глухонемых, - мрачно подтвердил Хаус. - Муж прав - это попытка самоубийства. Вопрос только в названии таблеток, которых она наглоталась. Где этот муж?
- Ожидает в вестибюле.
- Я с ним поговорю.
- Не надо, я сам с ним поговорю, - мягко возразил Уилсон.
Он выкатился в вестибюль, оставив Хауса и Кэмерон возле Анни.
- Можно сделать ларингоскопию ради академического интереса, - сказал Хаус. - Реально помочь мы уже ничем не можем. А ещё пару дней назад - могли. Вот скажи мне, почему волеизъявление пациента ставится во главу угла? Пациент - идиот, он не может понимать своего положения, как мы не объясняй ему «понятным языком в доступной форме».
- Но он всё-таки вправе распоряжаться своей жизнью, - возразила Кэмерон.
- Вправе, но не в состоянии. Любой кретин может взяться ниоткуда и всё испортить одним-единственным коктейлем из вранья и надежды.
- Все хотят надеяться, - вздохнула Кэмерон.
- Чушь! Все хотят, чтобы надежды оправдались, сам процесс бессмысленен.
Из вестибюля вдруг донёсся резкий и злой голос Уилсона, выкрикнувший что-то - слов было не разорбрать, но интонация так не вязалась с привычной интонацией Уилсона, что Хаус удивлённо оглянулся на дверь.
И почти тут же Уилсон вломился в неё, чуть не своротив стеклянную панель креслом - красный и взъерошенный, как будто не беседовал с пациентом, а дрался.
- Что случилось? - быстро спросила Кэмерон.
- Да кретин случился! - выдохнул Уилсон. - Начал с того, что преступно было с нашей стороны предложить женщине операцию, уродующую внешность, без достаточно серьёзных оснований. Так и сказал - «без достаточно серьёзных оснований». Я спросил его, почему, по его мнению, злокачественная опухоль ротовой полости не является этим «серьёзным основанием», и знаете, что он мне ответил?
- Что настоящие врачи от Бога давно уже с успехом лечат эту незначительную болячку без всяких операций - чего тут гадать? - пожал плечами Хаус. - Понятно, что их решение отказаться от традиционного лечения и начать пить вместо этого кровь летучих мышей при убывающей луне выработано совместно. Гораздо интереснее не то, что он ответил тебе, а что ты ему ответил, и почему у тебя такой вид, как будто ты отвечал невербально.
- Я просто сказал, что если он не доверяет клинике, он может подать жалобу на рассмотрение независимой комиссии экспертов, и если мы виноваты в некомпетентности, то понесём наказание. Ну, и ещё сказал, что больница подаст встречный иск по поводу оказание давления с вредом здоровью и доведения до самоубийства.
- Разозлился, - удовлетворённо заметил Хаус. - Потому что провёл параллель с самим собой и кое-что о себе узнал. Потому что и ты бы тоже пил кровь летучих мышей и верил шарлатанам.
- Я не пил кровь летучих мышей! - возмутился Уилсон. - Я перенёс чёртову прорву химий, рентгенов и операций, если помнишь. И ни разу не бегал к гадалке или другому какому целителю-шарлатану. Я - врач-онколог, если помнишь, и твои инсинуации… неуместны.
- Ладно-ладно, - Хаус покровительственно и несколько утрированно похлопал его по плечу. - Остынь. Полезную информацию ты какую-то получил?
- Муж сказал, что она принимала валиум, но валиум не вызвал бы тахикардию.
- Рвоты не было?
- Нет. И никакого запаха в выдыхаемом воздухе я тоже не чувствую.
- Он - художник. У него в мастерской может быть всё, что угодно - краски. растворители, морилки, - включилась Кэмерон.
- Тогда от неё разило бы, как от лакокрасочной фабрики. Ладно, оставим гадание на кофейной гуще - в вопросах поиска, чем бы себя отправить на тот свет, женщины большие затейницы, нам не угнаться. Кэмерон, поднимаей её в ОРИТ и начинай детоксикацию по типу сорбции.
- Диализ? Но у нас нет второго диализного места, а Леон Харт…
- Леон Харт подождёт - он не умирает. Не прямо сейчас. Диализ и лаваж кишечника с сорбентом - что-то мне сдаётся, что сурдологи предпочитают не колоться, а пить.
Объясняться с Хартом по поводу трёхчасовой задержки процедуры Хаус любезно предоставил Блавски, утащив Уилсона за собой в сканерную.
- Это что? Зачем? - занервничал Уилсон.
- Ложись, мой бледнолицый брат - я сейчас выкраду твою душу посредством этой адской машинки и чудесным образом помещу её вот в эти волшебные пластинки, с помощью которых тебе предстоит стать жертвой консилиума.
- В смысле? - ещё больше встревожился Уилсон. - Какой консилиум? Ты чего это задумал?
- Да вот, вспомнил, что ты обещал подумать насчёт предоставления своих мозгов во славу науки - хочу коллегиально взглянуть, нуждается ли наука в твоих мозгах, - объяснил Хаус, пожалуй, несколько витиевато. Но Уилсон понял.
- Ты что… ты хочешь меня уже оперировать? Планируешь обсуждение операции, да? Ведь да? Да, Хаус? Хотя я ещё не дал согласия? Хотя я ещё, может быть, и не дам согласия…
- Ты дашь согласие, - зловеще улыбнулся Хаус. - Не то я напишу эссе про твою вечернюю вздрочку под наш с Кадди аккомпанемент, дам отбетить Блавски и опубликую массовым тиражом.
Уилсон отчётливо побледнел:
- Ты этого не сделаешь!
- Ты знаешь, что сделаю. Ты знаешь, что я не выбираю средств, когда мне нужно манипулировать другими - тем более, тобой.
- Гад! - выдохнул Уилсон. - Ты совсем спятил, если решил шантажировать меня в таком… таком… А если я умру на столе?
- Я останусь безутешен, - холодно пообещал Хаус. - Только имей в виду, амиго, каждый день промедления - ещё один маленький участок некроза в твоём сером веществе.
- Да что ты несёшь! - возмутился Уилсон. - Некроз не прогрессирует, если тромб даже и организуется.
- Организуется и растёт, - уточнил-поправил Хаус.
- Да ты давишь на меня!
Хаус кивнул и словно обезоружил Уилсона этим согласным кивком. Уилсон опустил голову. Теперь всё: возмущение, негодование, гнев - ушло разом. Сопротивляться больше не хотелось - хотелось, чтобы подставили плечо.
- Я просто чертовски боюсь, - признался он честно. - И ты правильно понял: я увидел это в поведении Анни Корн, как в кривом зеркале. И ведь я понимаю, что риск такой операции не запредельный, ниже высокого. Ну, это, наверное, уже фобия - я отчаянно боюсь, Хаус, так боюсь, что все мои медицинские знания позорно капитулируют перед этим животным страхом. А всё, что я тебе говорю - чернила каракатицы. Я и той операции, которую мне сделал Корвин, жутко боялся. Но там хотя бы рацио не подавлялось, а тут… - он вдруг невесело засмеялся. - Столько лет уже живу в кредит, а всё трепыхаюсь, как бабочка на булавке, всё ещё надеюсь догонять ветер. Всё ещё хочу жить.
- Да живи, пожалуйста, кто тебе не даёт! - болезненно, чуть ли не испуганно воскликнул Хаус. - Сейчас снимем картиночку, посмотрим её все вместе - и живи. Давай, ложись сюда.
Бледно улыбаясь, Уилсон с помощью Хауса улёгся на платформу и почувствовал, что трясётся крупно и безостановочно.
Но в сканерной, действительно, всегда очень холодно и, наверное, дело в этом, а не в том, что он каждый раз представляет, как Хаус в аппаратной вдруг замирает, неотрывно глядя на экран, и его всегда подвижное, всегда немного кривляющееся на публику лицо вдруг делается непривычно строгим и озабоченным, а глаза мучительно светлеют при виде множественных уплотнений метастазов в веществе мозга. «Страшно не умереть, а умирать», - сказал как-то очень давно Хаусу Орли - Уилсон уже и вспомнить не мог, к чему тогда был этот разговор между ними.
- Ерунда, - резко возразил Хаус. - Мы начинаем умирать с первого вдоха, и это, надо вам сказать, порой - увлекательное занятие, лишь бы длилось подольше.
Может быть, он так сказал ради присутствующего при разговоре Уилсона, может быть, и в самом деле так думал.
- Тебя всегда так трясёт, что я фокус поймать не могу, - сказал в микрофон переговорного устройства Хаус. - Буду в следующий раз смотреть тебя под наркозом, как младенца. Успокаивайся…
Но он и сам нервничал. И не из-за тромба, а из-за того же, из-за чего и Уилсон. Вдруг пришло в голову, что расстройство психики… ну, сейчас пусть не грубое - акцентуация - может иметь в качестве причины не только сложную фармсхему, специально разработанную и индивидуально подогнанную под онкологически больного реципиента. Хаус знал, где искать вероятные метастазы, но это не значило, что он хотел бы найти.
Поджав губы, он бросил пальцы на клавиатуру компьютера, как на клавиатуру рояля, быстрой пробежкой задавая глубину, шаг, срез, передохнул, и нажал последнее: «выполнять». Веером картинка начала разворачиваться на экране, и он следил за ней напряжённо, до лёгкой рези в глазах. Уилсон, затаив дыхание ждал.
Мелкие ребячьи шаги за спиной заставили Хауса вздрогнуть, - на миг даже нелепо прифантазировалось, что это Гэдж Стивена Кинга вернулся из-за кучи хвороста «Кладбища домашних животных» поиграть с ним. «Действительно, в сканерных не по-хорошему холодно», - подумал он, передёрнув плечами, и, не оборачиваясь, спросил не особо ласково:
- Ну?
- Колдуешь? Хочешь ему ещё пару лет выторговать?
- Да, - сказал он честно, сразу обезоруживая этим ехидного карлика. - И лучше больше, чем пару.
- Не выйдет, - безжалостно сказал Кир. - Вот эта штука, - странно-мускулистая для своего размера рука с властно уставленным указательным пальцем протянулась к экрану, - скоро сделает ему козу в виде оторвавшихся тромботических масс, они стрельнут вот сюда, в желудочек, и на этом земной путь Джеймса Эвана Уилсона, наконец-то, слава Богу, благополучно завершится. И будет это… - карлик завёл глаза, что-то прикидывая в уме, - где-то к марту-апрелю, я думаю, когда, как все нормальные гипертоники, он отметит демисезонье радостной чредой гипертонических кризов.
Хаус не ответил, погружённый в разглядывание картинки на экране.
- Метастазы видишь? - снова заинтересованно спросил Кир и снова ткнул пальцем в экран. - Вот здесь. Посмотри. Нет?
Хаус, с недоумением увидел, что палец Корвина указывает на обычный, чуть деформированный просвет сосуда, попавшего в срез. Кир Корвин - хирург экстра-класса, никак не мог принять за опухоль простой сосуд. Так как это, чёрт возьми, следовало понимать? И только тут он сообразил, что улавливаемый им тихий гул - помехи включенного переговорного устройства - Уилсон слышал их в сканере, и Корвин явно сообразил, что он слышит.
- Ты зачем это делаешь, скотина мелкая? - понизил голос до шипящего Хаус. - Зачем пугаешь его?
- Я его изучаю - вот зачем, - ответил Корвин веско и раздельно, сдвинув ползунок переговорного устройства в положение «off». - Это - тест. Никак, понимаешь, не могу раскусить этого типа, а ведь я в людях, не хвалясь, скажу, разбираюсь. Вот только не в этом случае. Соответственно, моё самолюбие страдает. Вот посмотри: на первый взгляд на нём столько шелухи, что кажется, сердцевинка где-то глубоко-преглубоко, а чуть тронешь эту шелуху, облетает всё сразу, чулком, и под ней - вообще ничего. Но не может же тебе или Ядвиге Блавски нравится одна шелуха, верно?
Он смотрел как-то странно - и ехидно, и выжидательно, и Хаус почувствовал, что, наконец, кажется, нашёлся ещё один человек, которого он совершенно не понимает. Корвин вёл себя, как скотина и говорил, как скотина, но отчего-то при всём при том впечатления совсем уж скотины не производил - это было нескучно.
- Верно. - ответил на последний вопрос Хаус и сам потянулся к включить переговорник: - Уилсон, Корвин пошутил, ты чист, никаких очагов, кроме зоны некроза из-за тромба, я не вижу... Эй! Уилсон, ты чего молчишь? Ты меня слышишь.
- Да, - ответил Уилсон, слегка запнувшись.
- Ты там в порядке?
- Да, - он отвечал односложно и словно через силу. Хаус обернулся к Корвину
- Дурак ты, - он снова выключил микрофон. - Эта его шелуха - всё, что у него осталось от привычной жизни, а под ней пока, действительно, ничего, кроме боли и страха. И огромного потенциала жить на всю катушку. Только некрасивого, бледного, маленького и сморщенного. Как куколка в коконе. Которая должна созреть. А ты расковыриваешь, чтобы она сдохла. Так изучают не учёные, а сопливые мальчишки. Нет, так-то расковыривай, если хочешь - хитина у него хватает, только если всё-таки расковыряешь, ты захлебнёшься тем, что на тебя оттуда хлынет… ещё до того, как я тебя придушу, - добавил он. - Да, и не забывай ещё, что движения ног он по-прежнему не контролирует, а гипофизарный карлик, еле дотянувший до метра, от хорошего пинка превращается в дельтапланериста, потерявшего дельтаплан. И юридически ты ему ничего не вменишь - у него есть медицинское заключение о непроизвольном гиперкинезе.
Корвин выслушал его бесстрастно, чуть улыбаясь уголком рта и склонив голову набок - так, что Хаус на какой-то миг сам почувствовал его непостижимым, а себя - подопытным.
- Могу позаниматься с ним, - неожиданно предложил Кир. - Ускоренные курсы для новорождения бабочек. Несколько сеансов психотерапии - будет как новенький, я тебе не Сизуки.
Хаус покачал головой:
- Ты сделаешь из него бледную моль, а не королевский махаон.
- Из куколки моли махаон не получится.
- Ты сделаешь моль из куколки махаона. Хотя… предложи ему. Только он откажется. Он тебя боится.
- Ай, он всего боится! - сморщился карлик.
- Лучше сюда посмотри, - Хаус кивнул на экран. - Без подколок, на серьёзе. Что ты об этом тромбе думаешь?
- А я и сказал на серьёзе, - хмыкнул Корвин. - Вот посмотри: это, - его палец снова уткнулся в экран, - формирующаяся аневризма. Ток крови здесь, как в хорошей горной речке, поэтому при более-менее тяжёлом кризе всё порвётся к чертям, и кровь хлынет в полость желудочка. Не мне и не тебе объяснять, что такое кровоизлияние в желудочек мозга.
- Я тебя спрашиваю не об этом, - резковато проговорил Хаус. - И не верю, что ты меня не понял - не настолько ты тупой.
- Хаус… - Корвин выдержал театральную паузу. - Я туда не полезу. Я - торакальник. Не нейрохирург. Ты об операбельности спрашиваешь, так? Я тебе скажу: тут всё операбельно, можно даже для начала попробовать реканализацию катетером. Но я туда не полезу. Мы сдвинем тромботические массы, и он получит для начала шок, а потом массированную, хоть и мелкую, тромбоэмболию мозговых ветвей. Где вы были раньше, когда тромб был свежим, когда его можно было растворить или вытянуть одним изящным движением инструмента?
- Мы его пропустили - ты не помнишь этой диагностической неразберихи, у тебя у самого ещё была реабилитация. Тромбоэмболия у него была по типу диссеминации - стрельнуло по всему нервному стволу, в спинной мозг, в голову. Мы отлавливали эти тромбы неводом, как плотву, угрожающие жизни - в первую очередь, и до центральной извилины руки не дошли. Тогда стоял вопрос жизни и смерти, нижний паралич с сохранностью тазовых функций казался благословением, подарком.
- Короче, все думали, что пару недель-месяцев он и с параличом перетопчется, но этот мудак снова всех надул и выжил? - засмеялся Корвин. - И в который раз он уже так обманывает твои ожидания, Хаус?
Хаус устало потёр лицо руками, выключил компьютер и снова нажал кнопку переговорного устройства:
- Мы закончили. Сейчас заберу тебя, только распечатку сделаю, - выключил звук и повернулся к Корвину: - Я хочу, чтобы он жил, Кир. Я… уже не помню, как жить без него.
- Это зависимость, - определил Корвин, помолчав. - Вроде твоего викодина. Тоже отрава, тоже разрушает, тоже никакой пользы, кроме вреда, но ты привык, и тебя ломает без привычной дозы. Разница в том, что этот твой викодин уникален, и когда он умрёт, детокс неизбежен. Поговори с Сё-Мином. Он, кажется, делал такие операции ещё до Принстона.
- Откуда ты знаешь? - удивился Хаус. - Я не думал, что вы вообще знакомы, кроме работы и той истории с рождественским кроликом.
- Русская диаспора, - пожал плечами карлик. - Наши здесь стараются не терять связи, тем более, что мы оба - врачи.
Болезненное любопытство Кира Корвина к Уилсону тревожило всех - и самого Кира, и Уилсона, и Хауса. Это была странная фобия-мания, которая должна была всё-таки рано или поздно во что-то вылиться, и поэтому Уилсон, действительно, побаивался карлика. Когда услышал его голос в аппаратной, похолодел, а шутка с якобы заподозренным метастазом вдруг показалась до невозможности обидной - он так боялся этого чёртового метастазирования, так замирал под всевидящим оком сканера, чуть ли не молился, и даже Хаус бережно обращался с этим, а Корвин просто влез - и потоптался. За что он его так? За Ядвигу? Но тут ещё вопрос, кто кого должен. Уилсон не понимал. Он всегда относился к маленькому хирургу с уважением, считал себя обязанным ему, никогда не играл с ним в «строгого начальника», не цеплял, не задирался. Шутка с кинутой на шкаф подушкой была, пожалуй, первой и единственной, да и не особо ядовитой. Он уважал мнение Корвина на консилиумах, демонстрировал лояльность, но в ответ натыкался на … не ненависть даже - ненависть он бы стерпел - насмешку и брезгливое пренебрежение, сдобренное каким-то болезненным любопытством, как будто его так и подмывало оторвать у Уилсона ножки и крылышки и посмотреть, как он будет выкручиваться. И Хаус, и Марта - каждый по-своему - пытались что-то объяснить на этот счёт, но Уилсон не чувствовал убедительности их объяснений, и, уж конечно, зависть, как мотив, не выдерживала никакой критики.
Уилсон, как бы это ни выглядело со стороны, никогда не искал восторгов и поклонения, почти никогда не искал любви. Ему хотелось только, чтобы его доброжелательно не трогали, в отсутствии приязни он готов был довольствоваться просто отсутствием неприязни. Он делал для этого всё. Его дружелюбие, предупредительность корректность стали привычными, как и его старомодные костюмы дорогого пошива, безвкусные, но вопиюще пристойные галстуки, манера говорить негромко и скрывать эмоции, если ни вообще не иметь их.
Всё изменилось после того, как ему поставили диагноз - вернее, фактически он его сам себе поставил, но гистологи подтвердили, и для Уилсона началась другая жизнь - жизнь в ожидании смерти. В страхе, в боли, на грани фола его годами выверенная, выстраданная стратегия начала давать сбой за сбоем, рассыпаясь в руках, как ничем не склеенные кубики. Он оказался не готов - настолько не готов, что тревожная депрессия довела его до чреды срывов и до психушки. Это уязвило его самолюбие и уронило всегда довольно высокую самооценку ниже некуда. Ровная уверенность изменила ему - он сделался дёрганным, нервным, всё время напряжённым, он стал бояться совершать любые действия. Должность главврача встряхнула его, вынудила слегка очнуться, начать заниматься насущными делами больницы, но очень скоро он понял, что в реальности никакой он не главный врач, и даже у Ней больше власти над «Двадцать девятым февраля». Случившийся удар и паралич окончательно похерили его психическую ремиссию, он чувствовал это, он принимал виванс, чтобы бороться с желанием сутками лежать скорчившись и закрыв лицо руками, но он слишком боялся за свойрассудок, чтобы признать себя нуждающимся в помощи. Он стал чертовски трудно переносить отлучки Хауса - почему-то навязчиво боялся, что с ним что-то случится, но боялся не за Хауса - за себя, понимая, что без хмурой небритой няньки с таким трудом удерживаемая субкомпенсация рухнет, и он окажется на самом дне самого чёрного безумия.
То, что Хаус запросто, не моргнув глазом, помог ему вчера снять сексуальное напряжение, тоже жутковато трансформированное его депрессией в какое-то дикое «чувство уходящего поезда», неожиданно оказалось действенным лекарством. Он снова почувствовал - и уверенно почувствовал, что кому-кому, а Хаусу он, Уилсон, нужен и важен, что Хаус любит его и заботится о нём - то есть, ведёт себя именно как друг. Лучший друг. Ему сделалось легче, и та постоянная депрессивная удавка, что сдавливала его горло, распустилась, позволив ему дышать полной грудью. Он сладко выспался, его снова потянуло на розыгрыши и шутки, он начал улавливать нюансы окружающей действительности, как в былые славные времена. Но Корвин сказал «метастаз» - и удавка снова затянулась. И даже когда Хаус успокоил его. она осталась, потому что теперь мозг сверлил этот самый вопрос: за что? Что, Корвину не даёт покоя то, что он повеселел, что он снова может улыбаться? Уже не может, спасибо. Привычный холод вернулся и сдавил грудь, чужое сердце напомнило о своей суррогатной сущности, лёгкие намекнули, что дыхательной поверхности у него уже маловато, ноги судорожно взбрыкнули: «нет у тебя над нами власти», и прежний - почти прежний - Уилсон исчез гораздо легче. чем появился.
Поэтому когда Хаус подошёл помочь ему выбраться из сканера и пересесть в кресло, он выглядел чересчур спокойным, даже заторможенным.
- Ты в порядке? - сразу насторожился Хаус. - Ты не заснул, пока мы там трепались? Вид у тебя какой-то сонный.
- Я в порядке, - тихо, без выражения сказал Уилсон.
- Ну, пойдём на ручки? - Хаус подставил плечо, и Уилсон привычно обхватил его за шею. И вот тут, когда их головы сблизились, и когда Уилсон ощутил виском щекотание кудлатой пряди Хауса и почувствовал его запах - запах мыла, туалетной воды, дезсредств, которыми всегда пахнет больница и немного бензина, он, сам не ожидая этого от себя, вдруг быстро проговорил:
- У меня депрессия. Стало хуже. Я опять на вивансе. И он не помогает.
Хаус замер, продолжая его удерживать, но не двигаясь.
- Сегодня утром было хорошо, а теперь опять плохо, - сказал Уилсон. - Ты… не можешь мне как-то помочь, Хаус?
- Давно ты на вивансе? - бесцветным голосом спросил Хаус, всё ещё не двигаясь и только крепко обнимая его за пояс.
- Давно. Я почти и не бросал. Несколько раз пытался - появлялись суицидальные мысли, тоска невозможная совершенно… Я срывался.
- Ясно, - Хаус переместил его в кресло, оперся на ручки. - Почему только сейчас говоришь?
- Надеялся, что всё-таки справлюсь.
- Ясно, - ещё раз повторил Хаус. - Ты справишься. С моей помощью.
- Я слышал, что тебе говорил Корвин.
- Я знаю, что ты слышал.
- Он же не врал? Насчёт того, что без операции я доживу только до первого серьёзного криза? Что там у меня? Аневризма? Выше тромба?
«Прикинул, какие могут быть причины такого безжалостного прогноза, и не ошибся. Молодец. Он всё ещё может это».
- Да, - твёрдо сказал Хаус вслух. - Тебе всё-таки нужно делать операцию.
- О, боже! Я и со счёта сбился. Какую уже?
- Десятую, если я сам не сбился, но это считая твою подаренную печень и криокоагуляцию проводящих путей сердца. Идёшь на рекорд.
- В гробу я видел такие рекорды, - жалобно сказал Уилсон.
- Тс-с… Не надо про гробы.
- И что, кто возьмётся?
- Сё-Мин. Чейз и Корвин - на подхвате.
- Ты так уверенно говоришь, как будто всё уже решено.
- Ты сам сначала реши.
- Ну… а какие мои перспективы?
- Смерть на столе, если эти корифеи вдруг свихнуться всем кагалом и напортачат. Ну, по крайней мере, реализуешь свои суицидальные мысли.
- Ты смеёшься надо мной?
- И лет пять-семь активной жизни, если им всё удастся, - сказал Хаус совершенно серьёзно. - Может, больше. Ты же везунчик.
- Это - да, везунчик, - горько усмехнулся Уилсон.
- Перестань всё время себя жалеть - на вивансе сэкономишь. Вон, эту ненормальную сурдопереводчицу пожалей, она-то уж точно умирает. Харта пожалей - ему светит провести остаток жизни на диализе - видел его гистологию?
- Нет, - насторожился Уилсон. - Разве уже пришёл повторный результат?
- Третий результат, ты хочешь сказать. Результат с пометкой; «вы идиоты».
- Почему идиоты? - Уилсон нахмурился, стараясь разгадать ребус, светящийся в многозначительном взгляде Хауса.
- Потому что повелись на редкий аллергический интерстициальный нефрит и забыли о том, что брат Харта…
- Умер от туберозного склероза, - ошеломлённо подхватил Уилсон. - Так ты думаешь…
- Это тоже факоматоз. И плохое зрение, и ранняя стенокардия были его проявлениями. Таинственная генетическая хворь, которая проявляется, как хочет и когда хочет.
- Но у него нет олигофрении и чистая кожа.
- Которая проявляется, как хочет…
- И ему за сорок!
-…и когда хочет.
- Хаус!
- Если бы ты не сдавал экзамены за Буллита, и у тебя сейчас был бы приличный гистолог…
- Ты сам пересматривал препарат? - слегка успокоился Уилсон.
- Ну, пересмотри за мной, если хочешь.
Казалось, с этим внезапно возникшим разговором Уилсон напрочь забыл о своём тромбе и своей операции. Теперь он хотел взглянуть на препарат и подтвердить либо опровергнуть гистологический диагноз. Но это следовало сделать в гистолаборатории, а психологический блок мешал туда направиться. «Чёрт, - с досадой на самого себя подумал Укилсон. - Этак я скоро от каждого кабинета в клинике начну шарахаться: лаборатория, сканерная, морг…»
- Хаус, где стёкла? Я хочу посмотреть.
Но Хаус не успел ответить - пришло сообщение на пейджер: Анни Корн приходит в себя - возможно, с ней удастся вступить в контакт.
- Не сейчас, - тут же с облегчением «переиграл» Уилсон. - Идём в амбулаторию, в диализную. Подожди, я распоряжусь, чтобы Блавски тоже позвали. Консультация психиатра входит в стандарт при суициде - можешь не строить хитрую всепонимающую рожу. И нет, между нами ничего нет, кроме служебных отношений и…
- И дымящегося члена Джеймса Уилсона?
- И рябинового варенья воспоминаний, гений. И ты обещал забыть.
- Я не об этом обещал забыть, я обещал забыть о том, что…
- Ну?! - глаза Уилсона метнули нешуточную молнию.
- Забыл, - улыбнулся Хаус. - Совсем из головы вылетело. Старею.
Уилсон выдохнул через нос и развернул кресло к лифтам.
Они были уже на половине коридора амбулаторного крыла, когда Уилсон, необыкновенно для себя медленно едущий впереди Хауса, притормозил и, дождавшись его, спросил:
- Сколько займёт предоперационная подготовка?
- Ты о чём? Опухоль распространилась на гортань - какая может быть…
- Не её, - перебил Уилсон.- Моя.
- Как минимум, пару недель, - пожал плечами Хаус, старательно скрывая, насколько ему небезразлична эта тема. - Тебе нужно свёртываемость привести в порядок и отменить кое-что из препаратов хотя бы на десять дней.
- Хорошо, я соглашусь, если ты уломаешь Сё-Мина. Только давай сначала решим с Леоном, ладно? Как я понимаю, трансплантация для него теперь - не вариант? Значит, та же двунаправленная фармсхема с учётом всех наших проб и ошибок?
- Как скажешь, экселенц.
- Экселенц? - чуть приподнял бровь Уилсон. - Чего это ты стал меня так звать?
- Ну, а как же? Ты - мой главврач. Вообще, начальник. Попроси ты, я бы тебе шмотки из прачечной забирал.
Уилсон приоткрыл рот удивлённо и вдруг рассмеялся совсем без горчинки - весело:
- Вспомнил… надо же!
- А у тебя, - наклонился Хаус к его уху, - из-за этой аневризмы гора с плеч упала. Не надо ничего выбирать - за тебя выбрали.
Уилсон посмотрел на него удивлённо:
- А ты знаешь, ты…
- Прав?
И Уилсон снова засмеялся и продолжал улыбаться своим воспоминаниям всё время, пока спускались в амбулаторию.
Но сразу же у лифтов на амбулаторном этаже их перехватил встревоженный Орли:
- Что-то случилось? Мы приехали на диализ, но диализ делать не стали, сказали, что нужно ждать. Изменилось что-нибудь в лечении? Пришли результаты обследования?
Уилсон про себя подивился прозорливости Орли, но вслух сказал:
- Просто ваше место пока занято другим человеком. Ещё часа три будет занято. Экстренный случай. Простите, - он отодвинул Орли и проехал мимо него в палату диализа - бывшую гнотобиологию, расширенную почти в целое полноценное отделение.
Хаус не пошёл за ним, не чувствуя в себе сил для практики в разговорном жанре с несостоявшимися самоубийцами. Он поискал глазами, куда бы сесть и, наконец, облюбовал подоконник.
- Здорово у вас получается, - уважительно сказал Орли, видя, как Хаус на одной ноге лихо, с разворотом, запрыгнул на довольно высокую плоскость подоконника, придерживая больное бедро рукой.
- Знал одну женщину, - отрывисто проговорил Хаус. - Без рук. Вязала ногами на спицах отличные джемпера. Уилсону один подарила - где-то до сих пор у него валяется. Он хранит всё. Лёгкая форма собирательства. Вообще, ходячий учебник пограничных состояний в психиатрии. Впрочем, теперь уже неходячий.
- Я как-то так и не спросил вас, - стеснённо, глядя мимо него, проговорил Орли. - Этот его… синдром… Гемибаллизм, да?
- Я смотрю, - усмехнулся Хаус, - ваш Бич серьёзно вас гоняет по медицинской терминологии… Да, гемибаллизм на фоне нижнего парапареза. Что вас в нём заинтересовало? Это банальнейший симптомокомплекс, диссертацию по нему не напишешь.
- Причина - кровоизлияние в мозг?
- Причина - ишемия мозга, возникшая после острой массированной тромбоэмболии. Зачем вам это? Местами ткань некротизирована, местами ещё жива, но в адских условиях. В таких, в каких она не может полноценно функционировать. Кое-как ещё может, но не так, как… Послушайте, серьёзно: зачем вам это?
- С этим ничего нельзя поделать? - снова спросил Орли, не отвечая на его вопрос. - Он уже не встанет?
- Не знаю. Это далеко не единственная его проблема, хотя… Ну, Орли, колитесь. Вы смакуете ситуацию или хотите организовать фонд вспомоществования инвалидам-колясочникам?
- Не я, - Орли сделал шаг ближе, словно хотел притронуться к Хаусу, но на самом деле даже не взглянул на него - стал смотреть в окно. - Это Леон. Он себе буквально места не находит.
- Да? - с деланным удивлением приподнял бровь Хаус.
- Он не хотел, чтобы вы заметили. Он и на вашу авантюру без единого возражения согласился, потому что чувствует себя виноватым.
- А-а, ну, тогда пусть чувствует. Мне это на руку. Кстати, как вам легенда? Он же не мог не рассказать?
- Насчёт неразделённой любви? Я не совсем понимаю, это было вами сделано просто, чтобы мне насолить или…
- Или. Неизлечимая неизвестная болезнь и отчаяние - ложь, вредная для моей репутации блестящего диагноста, а несговорчивый любовник - личная трагедия, которая никак не отразится на персонале.
- Ложь? - резко спросил Орли, пропустив прочее мимо ушей и на этот раз быстро поворачивая голову и прямо-таки впиваясь в лицо Хауса взглядом. - В том, что она неизлечима или в том, что неизвестна?
Хаус тяжело вздохнул, на миг вдруг почувствовав себя в шкуре Уилсона, когда тому приходилось сообщать очередному онкологическому пациенту диагноз и прогноз. Он умел это делать мягко, аккуратно, не пугая и не обнадёживая сверх необходимого. Хаус никогда не был завистлив, но вот этому умению Уилсона он иногда - редко - завидовал. В тех случаях, когда, действительно, приходилось оглоушивать диагнозом, как пыльным мешком. Как сейчас. И хорошо, что можно воспользоваться при этом услугами посредника.
- Ложь, - хмуро подтвердил Хаус. - На самом деле я знаю, что с ним. Гистология подтвердила. Это не отторжение, это - болезнь самой пересаженной почки, спровоцированная особенностями организма вашего Харта. Это - то же самое, что убило его родные почки. Наследственный генетический синдром, Орли, тот, что у его брата был выражен, а у Леона проявлялся в лёгкой, стёртой и поздней форме. Но в условиях, приближенных к боевым, когда случайные обломок пластика, попавший под кожу, запустил аллергическую реакцию, его организм дал сбой, и теперь агрессия иммунной системы вместо того, чтобы поправить дело, лишает его последнего шанса.
- Это лечится? - с надеждой спросил Орли, снова пропустив всю мудрёную медицину мимо ушей с тем, чтобы выхватить главное.
- Нет, - Хаус полюбовался на вытянувшуюся физиономию Орли и добавил: - Но стабилизировать состояние и попробовать кое-что обратить можно. Таблетками и уколами - без оперативного вмешательства. Оно будет бесполезным, потому что поражён не орган, а организм. По сути это - сродни опухолевому процессу, а поскольку у него трансплантированный орган, он полностью подходит под наш профиль, я его беру, и у него будет такая же схема лечения, как у Уилсона, с такими же перспективами. Скажите, кстати, ему, чтобы перестал мучиться совестью - его самого ждёт всё точно то же самое.
Орли снова отвернулся к окну, молча переваривая услышанное.
- Зря расстраиваетесь, - сказал Хаус. - Это - хорошая новость. Гораздо хуже было бы, если бы я сказал, что мы по-прежнему не имеем ни малейшего представления, что с ним.
- Значит, ему уже не сделают пересадку почки, и он останется на диализе? - тихо спросил Орли.
- Вы меня не слушали? Я вам, кажется, только что сказал, что состояние можно стабилизировать и что оперативное лечение бесполезно.
- Стабилизировать на нынешнем уровне?
Хаус, кажется, собирался ответить резкостью, но посмотрел на Орли, по-прежнему, не отводящего взгляда от вида за окном, и передумал.
- Этого я не знаю, - сказал он мягко. - В лучшем случае, почка заработает после курса лечения, но он уже не будет здоровым человеком, и никто в этом не виноват. Он таким родился. Мы не можем отменить уже состоявшегося, только попытаться предотвратить дальнейшее.
-Я даже не знаю, как ему об этом сказать, - Орли покачал головой.
- Не надо ему ничего говорить. Сначала Уилсон посмотрит препарат и подтвердит диагноз. А потом он сам скажет Харту. Никто не умеет сообщать такие новости больным лучше Уилсона. Ни вам, ни мне тут с ним не тягаться. Он как раз сейчас занимается примерно тем же самым с женщиной, которая заняла ваше диализное место, которая умирает. И которая могла бы спастись, если бы ни люди, против которых я и просил Харта немного помочь нам с инсценировкой.
Он замолчал, ожидая, ответит ли ему Орли, но тот покачал головой:
- Мы так давно с вами не разговаривали, Хаус. Просто о чём-то, не имеющем прямого отношения к диагнозу Леона или этому убийству. Так давно, что я успел забыть, каково это, разговаривать с вами. Но, правда, при этом я много разговаривал с вашими сотрудниками о вас.
- Языки им вырву, - буркнул Хаус. В его глазах мелькнуло беспокойство.
- Не сплетничал, нет. Старался понять, будете ли вы всё-таки лечить Леона или постараетесь от него избавиться при первом удобном случае.
- Поняли?
- Все в один голос утверждают, что вы сильно переменились. И не в худшую сторону.
- Я уверовал, - сказал Хаус. - Начал поститься и отринул чуждое…
- И что вы ни в чём не можете отказать Уилсону. Абсолютно ни в чём, даже если он попросит вас станцевать стриптиз на столе в розовой пачке и бантике.
- Не думаю, что это придёт ему в голову, - чуть не поперхнулся Хаус.
- Но если бы пришло, вы бы…да?
- Да, - негромко, но без тени сомнения кивнул Хаус. - А что, Харт уже заказал вам стриптиз с этими деталями?
Орли рассмеялся - невесело, но и не зажато, и Хаус - вслед за ним.
Он ещё смеялся, когда из палаты выкатился в своём кресле Уилсон с таким выражением лица, что Хаус подавился затвердевшим смехом.
- Анни Корн умерла, - сказал Уилсон. - Начался отёк гортани, гипоксия уже была, во время попытки наложить трахеостому остановилось сердце…
- И тебе именно это обстоятельство причинило боль? - недоверчиво, но без тени иронии, спросил Хаус. - Расстроился из-за того, что не удалось ей жизнь продлить?
Уилсон медленно покачал головой:
- Мы не стали реанимировать.
Хаус серьёзно кивнул, одобряя принятое решение. Орли чувствовал себя не в своей тарелке, и не знал, как реагировать прилично моменту. Он был слишком занят мыслями о Харте, чтобы сочувствовать незнакомой женщине, но всё равно постарался как-то подкорректировать равнодушное выражение лица. И сразу почувствовал собственную фальшь.
- У неё не было подписано отказа, - сказал вдруг Уилсон. - Я должен сообщил мужу о смерти
По лицу Хауса не понять было, слышал он или нет.
Уилсон не стал повторять - сидел в своём кресле и думал, что непозволительно часто принимает такие решения за других, что у Анни Корн в приёмной недружелюбный к больнице муж, что в палате присутствовала Кэмерон, которая не станет врать, если её спросят.
- Ты всё сделал правильно, - сказал Хаус. - Не надо было её мучить в угоду юридическим заморочкам. Когда она пыталась покончить с собой, она и так ясно выразила свою волю.
- Мужу это объяснишь? - бледно улыбнулся Уилсон.
- Сам объяснишь - первый раунд у тебя неплохо прошёл.
- Скорее всего, она бы всё равно умерла в ближайшие дни, - Уилсон развернул кресло так, чтобы смотреть мимо, не поворачивая нарочно головы. - Такая локализация очень неблагоприятна. Кровоснабжение интенсивное, всё предрасполагает к метастазированию. Я думаю, она уже нашпигована метастазами. Каждый день жизни был бы для неё полон боли, и у неё не было бы ничего, ради чего стоило её терпеть. Мы просто не стали растягивать для неё это сомнительное удовольствие. Но мужу растолковать всё это будет непросто. Тут я, действительно, предвижу сложности… А где Леон, Орли? Там освободился аппарат для диализа, надо начать процедуру, не то мы задержим других ещё сильнее.
- Он должен скоро вернуться, - улыбнулся Орли. - Он готовит сцену для своего выступления по вашему заданию, Хаус.
Уилсон посмотрел на Хауса вопросительно.
- Харт принял моё предложение, - пояснил тот. - Он сделает вид, что готов хорошо заплатить за мощные аттрактанты, которые позволят склеить его бойфренда, с которым отношения не ладятся. Он сыграет гея, который притворяется не-геем, но притворяется отстойно. Ты помнишь, мы как-то проделали нечто подобное для забавы? Помнишь?
- Ещё бы я этого не помнил - мне до сих пор стыдно, - хмыкнул Уилсон. - Но тогда речь шла просто о лёгком флирте с симпатичной девушкой с возможным продолжением, а тут на кону кое-что посерьёзнее. Надеюсь, Леон понимает это до конца.
- Да, он это понимает, - кивнул Орли.- Мы говорили с ним, он не склонен недооценивать сложности задачи. Надеюсь, что Хиллинг не воспримет наше вмешательство . как помеху действиям полиции.
- Хиллинга здесь больше нет, - сказал Уилсон. - Я подписал ему кое-какие бумаги, и он теперь будет продолжать кабинетное расследование. О ваших проблемах с Леоном мы не обязаны ему докладывать. Вот только…
- Что?
Уилсон замялся. Нагнул голову и стал привычным жестом потирать загривок , подыскивая слова.
- А сами вы на это согласились? - наконец, спросил он. - Вас ведь это всё тоже будет касаться…
- Два человека погибло, - сказал Орли ровным, без выражения, голосом. - Если эта ваша авантюра хоть чем-то поможет, я готов.
Уилсон кивнул и направил своё кресло в сторону приёмного - по всей видимости, как и намеревался, собираясь известить мужа Анни Корн о её смерти.
- Я позвоню Леону, - решил Орли. - Действительно, не стоит никого задерживать.
Он нажал клавишу быстрого доступа. Хаусу было слышно, как на том конце связи играет музыка - «You`ll see» Мадонны. Старый хит не слишком вязался с поверхностным впечатлением о Леоне и Орли. Наконец что-то щёлкнуло, хрустнуло, и приглушенный голос Леона ответил: «Да, Джеймс, слушаю тебя… Да, сейчас иду» - и почти тут же он показался в конце коридора, вынырнув из-под лестницы.
- Ты что, в морге был? - изумился Орли, успевший освоиться в больнице настолько, что уже запомнил расположение всех служебных помещений.
Леон скорчил рожу:
- Я заблудился. Санитар морга - милый отзывчивый парень - показал мне дорогу. Мы почти подружились. Я ему автограф дал.
Хаус посмотрел на Леона с выражением, похожим на восхищение:
- Оперативно…
- Ещё больше, чем вы думаете, - ухмыльнулся Леон. - Я даже успел…
Он не договорил, потому что из приёмного раздался громкий испуганный вскрик Кэмерон и звук падения чего-то тяжёлого и металлического - вроде инвалидного кресла, опрокинувшегося набок, например.
Как самый мобильный, Харт успел первым. Уилсон, сидя на полу, неловко подвернув под себя ногу, рядом с, действительно, опрокинутым креслом, недобро зыркал на вспотевшего лилово-красного типа с одной рукой воинственно сжатой в кулак, а другой бережно прикрывающей гульфик. На его шее сдерживающей гирей болталась тоже сердитая и напуганная Кэмерон, но он и сам несколько сутулился, болезненно сведя бёдра, и, явно, не особо рвался в бой.
- Что здесь произошло? - удивлённо спросил из-за спины Леона Орли, тут же бесцеремонно отдвинутый в сторону чёрно-серебристой тростью.
- Ты цел? - первым делом спросил Хаус у Уилсона. - Он тебя ударил? - на тяжело дышащего мужчину, с трудом удерживающегося от того, чтобы немного попрыгать на пяточках, он не обращал ни малейшего внимания, глядя только на Уилсона и обращаясь только к нему.
Уилсон не ответил, силясь одновременно поставить кресло на колёса и подняться самому, держась за него. У него горела щека, как от удара.
- Я подам в суд! - выдохнул, наконец, обретший дар речи Корн, чей цвет лица постепенно переменился с багрового на синюшный. - Вы заплатите за убийство моей жены! И за рукоприкладство!
- Ногоприкладство, вообще-то, - поправила истины ради Кэмерон. Тончайшие оттенки издевательства в её голосе, возможно, могли Хаусу просто почудиться.
- Вашу жену убил рак, - всё ещё трепыхаясь рядом с креслом, резко возразил Уилсон. - Мы готовы были попытаться помочь, но вы отговорили её и пичкали шарлатанскими снадобьями, а теперь ищете виноватых… Чёрт! Да помогите же мне подняться, кто-нибудь!
«Кем-нибудь» оказался Леон Харт. Он, молча, вздёрнул Уилсона на ноги, а Орли в это время поднял и поставил на колёса кресло. Уилсон с облегчением плюхнулся на сидение, тут же принявшись растирать щёку, на которой наливался сизотой припухший отчётливый след пятерни.
Всё это так не вязалось с Уилсоном, обычно не повышавшим голос даже на самых агрессивных и отмороженных больных, да и от них редко слышавшим грубое слово, что Хаус даже немного растерялся. Ему хотелось подробно расспросить и самого Уилсона, и Кэмерон, как беспристрастную свидетельницу того, что здесь произошло, но присутствие Корна страшно мешало, а выставить его просто так было пока нельзя.
- Возьмите себя в руки, - продолжал говорить Уилсон, не меняя тона и всё растирая след пощёчины на лице. - Мы, действительно, не могли помочь вашей жене - процесс распространился на гортань, это означало, что опухоль неоперабельна. И она - врач-сурдолог - понимала это лучше кого бы то ни было. Понимала, что обречена на всё более выраженные боли и удушье до самой смерти, перед которой даже на помощь позвать не сможет - только просипеть отдельные звуки. Это тот случай, когда реанимация не показана. В интересах больного. И - да- мне было плевать на ваши чувства, потому что это не у вас рак, и не вам предстояли удушье и боль, и вы - не мой пациент.
- Вы…вы… - заикался возмущённый Корн
Именно в это мгновение в приёмную вошла Блавски, которой передали вызов, так и не отменённый за суматохой, как правило, сопровождающей в лечебном учреждении даже самую ожидаемую смерть.
- Как же ты кстати! - возрадовался вслух Хаус. - Правда, суицидница уже скончалась, но зато тут у нас свеженькая драчка. Пациент дал оплеуху нашему главврачу, а тот, кажется, ему гениталии повредил. Вот, Кэмерон видела, как дело было.
Кэмерон кивнула и без обиняков предложила объективное описание ситуации:
- Мистер Корн возмутился тем, что миссис Корн не пытались реанимировать, а доктор Уилсон сказал, что только эгоистичный ублюдок стал бы так длить страдания любимой женщины. Тогда мистер Корн дал доктору Уилсону пощёчину, а доктор Уилсон ударил его ногой в пах.
- Я не нарочно, - вздёрнул подбородок Уилсон. - У меня непроизвольный гиперкинез
- Это правда, - серьёзно кивнула Блавски, чьё лицо сделалось непроницаемым, как у индейца. - Состояние ухудшается при стрессе, а удар по лицу. точно, стресс. Вы, мистер Корн, нанесли оскорбление должностному лицу и повредили его здоровью. Мы согласны замять эту историю, но от вас ждём встречного понимания. Вашей жене не была показана реанимация, и было бы бесчеловечно длить её страдания при абсолютно неблагоприятном прогнозе. Нашей вины в случившемся нет - миссис Корн отказалась от операции и ушла из больницы абсолютно добровольно, мы ни к чему её не принуждали, а вернулась она уже в том состоянии, когда что-либо делать было уже поздно. Я думаю, вы позволите мне от имени всех коллег выразить вам соболезнование. В то же время вы, конечно, оставляете за собой полное право требовать независимой экспертизы и коллегиального решения по правомочности и целесообразности наших действий. Как вам будет угодно. Медицинское свидетельство о том, что доктор Уилсон из-за последствий тяжёлой болезни не контролирует мышечных сокращений нижних конечностей, я думаю, мы вам сможем предоставить немедленно.
- Пойдёмте, - между тем потянула его за руку Кэмерон.- Тело вашей жены сейчас приведут в порядок - вы сможете с ней проститься.
Под одновременным натиском четверых врачей вдовец Корн сдался и позволил Кэмерон себя увести. Орли вдруг почувствовал, что всё это время дышал вполсилы, и шумно выдохнул. К нему с недоумением обернулись, и он смутился и тоже поспешил выйти, увлекая за собой Харта.
- Ты же нарочно его ударил? - помолчав, спросил у Уилсона Хаус.
- Он первый меня ударил.
- После того, что вы ему сказали… - начала вернувшаяся Кэмерон, но он тут же перебил:
-Я ему ни слова неправды не сказал.
- Перестань, - поморщилась Блавски. - Ты прекрасно помнишь, как она уходила, и что я тебе говорила. И что ты говорил. Да не чувствуй ты своей вины в том, что не уговорил её, ты бы на него и голоса не повысил.
- Я и не повышал, пока он не повёл себя, как мудак.
- У него жена умерла, - негромко напомнила Кэмерон.
- А у меня - пациентка. Но, в отличие от него, я к этому руку не прилагал, - отрезал Уилсон, - и, если у кого-то было настроение ещё поспорить с ним, то такой возможности он не дал, развернувшись и просто выехав из приёмника.
Он оглянулся несколько раз, убедиться, что за ним никто не следует - очевидно, Хаус и Блавски остались обсуждать происшествие с Кэмерон - и направил кресло к лифтам. Психологический блок, не пускавший его в гистолабораторию, нужно было ломать, пока не поздно, а делать это при Хаусе он не хотел. Хаус проницателен до противного, так что получился бы очередной сеанс стриптиза, ещё и с закадровыми комментариями, а стриптиза с него за последние дни уже хватало. Да и гистопрепараты Харта стоило всё-таки перечитать за Буллитом.
Лифт, казалось, завис в шахте в каком-то собственном замедленном ритме, но всё-таки, в конце концов, добрался до первого этажа и открыл автоматические двери. Теперь нужно было подняться наверх, проехать коридором и снова спуститься в таком же лифте другого крыла. Уилсон нажал на кнопку, и уже в последний миг между закрывающимися дверями проскользнул нежданный попутчик.
«Это должно было когда-нибудь случиться», - подумал Уилсон, глядя снизу вверх на плечистого толстошеего мужчину в куртке вспомогательного персонала.
- Привет, доктор Уилсон, - сказал санитар, даже на расстоянии обдав его вонью больного желудка, нечищеных зубов и жевательного табака. - Что так смотрите? Не узнали?
«Не узнали?» - эхом отдалось в затылке. - «Не узнали там, у зскалатора, или сейчас?»
- Узнал, - с трудом разлепил он склеивающиеся губы, пока мысли бешено скакали, выстраивая тактический план поведения. - Гедерик Росс. Вы отравили корицей детей в Ванкуверском хосписе «Ласковый закат», и я рекомендовал возбуждение уголовного дела по этому поводу. Как вам удалось избежать тюрьмы, и что вы делаете в моей больнице?
Вот так, правильно. Холодно, почти в лёд, ни малейшей попытки сблизиться. Он не должен бояться. Он может бояться только в том случае, если подозревает Геда в убийстве, в покушении на собственную жизнь. Но он ведь ничего не подозревает - значит, ни одной дружелюбной нотки. Они расстались не друзьями.
- Работаю, босс, зарабатываю на хлеб, - Гед говорил, кривляясь, словно имел на это право, словно Уилсон всё-таки должен бояться. И Уилсона, действительно, осыпало мурашками от шеи до пяток, как только он сообразил, что они с Гедом только вдвоём в тесной кабине лифта, а у куртки санитара очень большие накладные карманы - два просто огромных накладных кармана, хотя, вполне возможно, Гед в состоянии его и голыми руками задушить.
- Работаете? Кто вас принял на работу. Я - главный врач, я не подписывал приказа о вашем назначении. И никогда бы не подписал, - сказал он ещё более резко и неприязненно, давя и отбрасывая волны паники, накатывающие одна за другой.
- Я же больше не фельдшер, - криво усмехнулся Надвацента. - И впрямь едва избежал уголовного преследования - хорошо ещё, что вы так удачно обрюхатили эту шлюшку Малер, ваши слова после этого потеряли в весе, как толстуха после диеты. Но из фельдшеров меня всё-таки попёрли, и тоже из-за вас. Так что я - санитар всего лишь, санитар морга, я забочусь о трупах. Зачем мне ваша подпись на приказе? Контракты с младшим персоналом подписывает старуха Ней. Я обещал, что не разочарую её, и точно, не разочарую.
- Вы ещё очень легко отделались, - процедил Уилсон сквозь зубы - он вынужден был их сжимать покрепче, чтобы не стучали. - Ничего, я поговорю с Ней. Даже если вы и останетесь после этого здесь, то только до первой жалобы. Надеюсь, трупам запродать какую-нибудь дрянь вам всё-таки не удастся - в ваше ведомство они поступают уже без карточек и налички.
Надвацента ухмыльнулся шутке и вдруг, протянув свою огромную ручищу к щитку, остановил лифт. У Уилсона внутри что-то оборвалось, он внезапно почувствовал, что очень сильно хочет в туалет.
- Что вы себе позволяете? - нервно воскликнул он. - Зачем вы это сделали?
- Лифт едет слишком быстро - не успеть закончить разговор… Я, кстати, чего здесь-то, в лифте? Думал, забрать женщину из приёмника, а еду ни с чем, потому что над ней всё ещё рыдает безутешный муж. Так что, похоже, я - не единственное зло, от которого умирают ваши больные, а?
- У неё была терминальная стадия рака, - позволил втянуть себя в спор Уилсон, соображая, успеет ли позвать на помощь, если бывший фельдшер решит, что время мирных переговоров закончилось.
- У пацанов, между прочим, тоже, - хмыкнул Гед. - И я не заставлял их жрать ложками чёртову корицу - я уже говорил вам, когда вы налетели на меня с обвинениями. Я только дал им почитать статью в легальном журнале и пару раз купил корицу по их просьбе в лавке около больницы. Да, положим, я и знал, что они её не в пирожные кладут - ну, так и что? Они нуждались в надежде, а вы не могли дать им ничего, кроме неблагоприятного прогноза. Всем нужна надежда, доктор Эван Уилсон, но я, в отличие от вас, умею не пропустить момент, когда надежда становится единственным, что у человека ещё осталось.
- И нажиться на этом?
- А почему нет? Надежда - такой же товар, как и всё остальное. Да вы сами ей торгуете, предлагая лечение, которое всё равно не поможет, и берёте подороже моего. А прижмёт - сами и купите. Уже покупаете. Ну что, я не прав? Что молчите?
- Зачем вы остановили лифт? - повторил свой вопрос Уилсон. - Я спешу.
- Купите, когда это будет единственным, что осталось, - не обращая внимания на его слова, продолжил Надвацента. - Когда, скажем, ног уже фактически нет, в груди - каша с чужим пересаженным сердцем, остаётся надежда на операцию и на то, что во время неё свет в оперблоке внезапно не погаснет или не хлынет вода с потолка, замыкая аппаратуру или мало ли, что ещё может случиться. Так легко попасть под колёса мотоцикла. Так легко потерять долгожданного ребёнка. Так легко поскользнуться в голодёд или на лестнице и сломать шею. Особенно хромому.
«Или загреметь с эскалатора в инвалидном кресле», - чуть не вырвалось у Уилсона, и не вырвалось торлько потому, что он понимал: намекни он Надвацента на то, что узнал его в предполагаемом убийце, дверь лифта для него может больше и вообще не открыться.
- Так легко попасть в тюрьму, - сказал он вместо этого.
Надвацента фыркнул коротким смехом:
- Ну да, и это тоже, - неожиданно с готовностью подтвердил он. - Куда легче, чем в НАСА, это уж точно. Однако, мы все надеемся на лучшее, верно. Хотим надеяться, и за надежду всегда готовы отдать запрошенную цену, будь то зимние покрышки, будь то медстраховка. Вот и я хочу надеяться, что вы не начнёте мне мстить за свою неудачу с теми пацанами. Может, корица и повысила их кровоточивость, но само кровотечение-то вызвал рак. А вы - онколог - с ним не справились. Тем не менее, я теперь санитар, а вы - главврач в онкологии. Где справедливость, я вас спрашиваю? А вот она! - он вдруг с силой хлопнул Уилсона по колену - игриво, но больно. - Теперь вы в инвалидном кресле, доктор Эван Уилсон, и вы даже представления не имеете, сколько опасностей таит в себе обыкновенное инвалидное кресло. Так что надежда за надежду, а?
- Почему не имею? Имею, - проговорил Уилсон, внутренне обмирая. - Несколько дней назад, когда убили двух наших сотрудников - вы об этой истории не могли не слышать - меня попытались тоже убить, столкнув моё кресло с лестницы эскалатора. Счастливый случай - по идее, я должен был на куски разбиться.
- По чьей идее? - насторожился Надвацента.
- Не знаю. Он находился сзади - я его не разглядел. Полиция думает, что это был убийца.
- Неужели так-таки ничего ровным счётом не видели? - в равнодушном голосе Надвацента не звучало ничего, кроме простого обывательского любопытства, но слух Уилсона был настроен слишком чутко, чтобы не уловить дребезжащую тревогу под кажущейся небрежностью. Его последние сомнения исчезли - человек, столкнувший его с эскалатора, точно был Гед Надвацента. Да и изо рта у него воняло, как и говорил Орли.
- Ничего, - сказал он. - Я не мог повернуть голову - этот тип удерживал меня за затылок, а потом я полетел вниз по лестнице, и мне уже не до него было.
-Ну, вот видите, - сменил тут же тему Гед, возвращаясь к разговору о надежде. - Жизнь полна опасностей, но все мы хотим надеяться. Помогите мне с моей надеждой, и я не запрошу много за вашу. По рукам, доктор Эван Уилсон?
- Вы мне угрожаете? - теперь уже прямо спросил Уилсон.
- Да, - улыбнулся Гед. - Конечно, чёрт возьми. Я же не ваш ангел хранитель - откуда мне знать, когда у вашей тачки тормоза откажут или дефибриллятор сбесится и коротнёт вас, или ваша поухоль тоже устроит вам кровотечение, как уже устроила, - и он снова сильно и больно хлопнул Уилсона по колену, заставив в очередной раз вздрогнуть.
- Освободите лифт, - проговорил Уилсон и тяжело закашлялся. Он кашлял согнувшись, долго и, по правде говоря, ожидая, что вот-вот брызнет кровью, оправдывая смутные угрозы Надвацента. Но нет, кашель просто утих, и он смог отдышаться. - Я не стану требовать вашего немедленного увольнения, если вы об этом.
- Не только об этом, сэр. Если вдруг кто-то попросит меня купить пончик или йогурт в буфете, или разбросать рекламные буклетики, вы же не станете шептать ему на ухо о несчастной судьбе тех пацанов, которых вы не смогли спасти.
«И о несчастной судьбе тех сотрудников, которых вы не смогли спасти», - по аналогии договорил Уилсон. Он чувствовал, что силы его на исходе, что рубашка липнет к спине, и что дрожь сдерживать всё труднее. Он бы чувствовал себя так же, если бы ему на руку села полосатая оса - в детстве он боялся их до ужаса, да и сейчас ещё не прошло - и ползала, а он должен был сдерживать себя и терпеть. Терпеть, хотя она уже поползла под обшлаг рукава и вот-вот забьётся, запутавшись, у него под мышкой, всё больше зверея.
- Всей прибыли-то на два цента, - добавил Гед, напомнив, за что получил когда-то свою кличку.
- Хорошо, - механическим голосом проговорил Уилсон. - Я никому ничего не скажу до тех пор, пока вы меня не вынудите, а вы за это не станете подстраивать мне пакости - я вас правильно понял?
- Да, босс, - осклабился Гед. - Совершенно правильно, босс. Видите ли, у меня тут кое-какие дела, и я бы не хотел мотаться с места на место, пока их не переделаю. Личные дела, маленький коммерческий гешефт - кажется, вы так это называете, - он неприятно всхохотнул, явно намекая на еврейскую кровь Уилсона. - Не на вашей территории, не тревожьтесь, работа здесь - просто доказательство благонадёжности. Не будем друг другу мешать, босс, идёт?
- Идёт, - проскрипел окончательно выдохшийся Уилсон. Надвацента вёл себя нахально, и это было совсем плохо. Он ничего не боялся, он чувствовал свою безнаказанность. Или же он просто окончательно свихнулся и утратил критику. Оба варианта не слишком радовали. И им по-прежнему нечего было доказательно предъявить полиции.
Между тем бывший фельдшер «Ласкового заката» нажатием кнопки привёл лифт в движение и, спустив его до самого подвала, покинул кабину.
Уилсон остался сидеть, и дождался, наконец, того, что двери опять закрылись. Что-то резко грохнуло, отдаваясь эхом в шахтовом колодце, как будто наверху кто-то ударил по дверям палкой - так напомнить занимавшим лифт типам о том, что они не одни, мог только единственный человек в больнице. Уилсон снова чуть не обмочился - на этот раз от облегчения - и даванул кнопку верхнего этажа. Он чувствовал себя выкручееннее мокрого белья в центрифуге.
- Так это ты развлекаешься с лифтом? - трость обличающе уставилась ему в узел галстука.
Уилсон не ответил. Он смотрел на Хауса, как замороженный в саркофаге мог бы смотреть на разморозившего его через сотни лет лаборанта, и не знал, что сказать.
- Что случилось? - нахмурился Хаус.
- Гед Надвацента случился,- наконец, кое-как выдавил из себя Уилсон. - Говорил сейчас с ним. В лифте.
Глаза Хауса потемнели и сощурились:
- О чём?
- Вернее, он говорил со мной, - поправился Уилсон. - Изобразил радость от нечаянной встречи, но, на самом деле, мне кажется, нарочно подкарауливал. Предложил интересную сделку: я не мешаю ему работать здесь, а он не подстраивает несчастный случай - мне или тебе, или кому-то ещё, кто мне дорог.
- Значит, ему важно оставаться именно здесь, - вслух задумался Хаус. - Интересно, почему?
Уилсон быстро и шумно втянул воздух и попросил:
- Давай домой ненадолго зайдём. Мне переодеться нужно - я весь взмок и ещё хорошо, что в штаны не напустил.
- Испугался его? - как-то особенно мягко и с неожиданным сочувствием спросил Хаус.
- Он заблокировал лифт между этажами и возвышался надо мной, как чёртова башня, - с явным облегчением от этого сочувствия принялся жаловаться Уилсон. - И угрожал мне. И разговаривал так, как будто ему нечего бояться. Или нечем бояться, что ещё вернее. И я теперь точно знаю, что Лору и Куки убил он.
-Нет, ты этого не знаешь, - так же мягко возразил Хаус.
Уилсон отрицательно мотнул головой:
- Нет, знаю. Прочитал об этом в его глазах так же легко, как читаю компьютерные томограммы с опухолями. Ему на всё плевать. Он ни перед чем не остановится, пусть даже прибыли будет всего «на два цента». Хаус, я - не психиатр, но, по-моему, он - сумасшедший. Имеем ли мы право рисковать так, подсылая к нему Леона? А если он что-то заподозрит и убьёт его тоже?
- А он заподозрил, что ты его подозреваешь?
Уилсон сжал губы, подумав, помотал головой:
- Нет, не думаю. По-моему, нет. Он играл со мной и угрожал мне, но, мне кажется, почувствовав, даже просто заподозрив, что я что-то знаю, он вёл бы себя иначе. Я могу ошибаться, конечно, но, по-моему, всё-таки нет. Он уверен, что хорошо спрятал концы, и теперь в безопасности. Уверен, что его не опознаем ни я, ни Орли.
- Ну, он, действительно, хорошо спрятал концы. Ты же его не видел?
- Я его не видел. Но я голову даю на отсечение, что это он.
- Пока это бездоказательно, так что лучше побереги голову.
- Но если мы узнаем мотив, доказательства, может, и появятся?
- Для этого нам и нужен Харт. А если этот тип, действительно, такой самодовольный и самоуверенный, как ты говоришь, он ничем не рискует.
- А как же косвенные улики? Хотя бы и тот разговор в сканерной, который я нечаянно подслушал.
- Сначала докажи, что слышал голоса Росса и Воглера, а не просто похожие. И потом, я тебе уже говорил - устные показания ничего не весят без записей. Закон, если ты помнишь, толкует каждое сомнение в пользу обвиняемого. И все эти полицейские сыщики, собирая доказательства, об этом помнят. Но самое главное, они не слишком заботятся о конспирации, и едва мы им что-то сообщим, и Воглер, и Надвацента тут же будут в курсе. А потом они просто сложат два и два и попытаются опередить связанное по рукам и ногам официальное следствие. И чем больше у нас будет неопределённости, тем выше у них будут шансы успеть первыми. Сам говоришь, что размышлять и притормаживать Гед Росс, судя по всему, не склонен -ну так он тебе шею свернёт при первом удобном случае и скажет, что так и было. Поверят ему или нет - это, конечно, вопрос. Только тебе уже всё равно будет.
- А Орли? Если он его опознает? Разве это не будет веским доказательством?
- Доказательством убийства - нет, разве что доказательством нападения на самого Орли, а дальше всё то же самое: устные показания, которые можно повернуть под любым углом. К тому же, разве Орли выказал желание сотрудничать с полицией? Я не слышал.
- Ты что, думаешь, он откажется?
Хаус пожал плечами:
- Конечно, откажется. Совесть он свою уже облегчил, когда рассказал нам о нападении, Лора и Куки ему никто, а этот тип, если что, угрожал Леону, с которым Орли носится так, что реальность угрозы на минуту под сомнение не поставит. Так что убедить себя в том, что не помнит и не может узнать нападавшего, плёвое дело. тем более для актёра, умеющего вживаться в роль… Нет, Орли нам здесь не помощник - разве что когда мяч уже будет на линии ворот. А тогда мы и без него справимся.
- Тогда, если он так думает, как ты думаешь, почему он не попытался отговорить Харта помогать нам?
- А кто тебе сказал, что он не попытался? Да я почти стопроцентно уверен, что попытался. Но Харт - авантюрист, а мы привязали его к диализному аппарату, как на цепь посадили. И при таком раскладе хлипкую верёвочку заботы и просьбы Орли он просто на один зуб перекусит. Как и перекусил. Я даже думаю, - Хаус усмехнулся, - что в ход и невербальные способы воздействия могли пойти. Орли, конечно, вроде тебя, мистер Вести Себя, Как Хороший Мальчик, но…
- Но на самом деле он, как и я, мистер Плохой Мальчик? - понятливо, но не без горечи кивнул Уилсон.
Хаус внимательно посмотрел на него, но вместо возражения подтвердил:
- Да, вполне способен врезать кому-нибудь по яйцам, списав это на неконтролируемый гиперкинез.
- Только не Леону.
- Ни в коем случае. Яйца Леона в его представлении когда-нибудь должны будут исполнить совсем другую миссию.
Уилсон покраснел и засмеялся - несколько насильственно, как и раньше смеялся тем шуткам Хауса, которые казались ему на грани фола, но, зараза, смешили ужасно.
Они были дома, и Уилсон что-то фальшиво мурлыкал под душем, кажется, окончательно оттаяв, а Хаус ждал, когда наступит время помочь ему выбраться оттуда, вытереться и одеться, когда Кэмерон сбросила на пейджер просьбу срочно явиться в приёмник, потому что у неё, видите ли, «возникли проблемы».
Хаус согнутым пальцем постучала в косяк:
- Амиго, если ты дрочишь, ускорься - нас в больнице надо.
- Я уже кончаю, - ответил Уилсон из-за двери, не то случайно, не то нарочно скаламбурив, и вода перестала литься.
-Чёртовы трусы, - раздражённо сказал он через несколько мгновений. - Они упали в воду. Хаус, какого дьявола ты там стоишь и ни черта не делаешь - помоги мне. Тут скользко - я упасть могу.
Хаус молча толкнул дверь - Уилсон стоял на полу, вцепившись в специально здесь закреплённый поручень. С него текло.
- Постой, - приоткрыл рот Хаус. - Ты сам выбрался из ванны? Перелез через бортик?
- В виде исключения ноги послушались на этот раз, но, видимо, решили, что с меня довольно хорошего - я сейчас и шевельнуться не могу, - раздражённо сказал Уилсон. - А чёртовы трусы плавают, как осенний лист по глади озера - гляди. И не тонут. И, кстати, дай мне другие... пожалуйста, - вспомнил он о вежливости.
Хаус невольно улыбнулся, глядя на плавающие трусы - красные с рисунком из мультяшных мышат, но в непристойных позах.
- Не знал, что ты такое носишь.
- Ядвига подарила ещё когда мы жили вместе. Ей это казалось забавным. Дай мне простые, без рисунка.
- Подожди… Их подарила Ядвига, и ты надел их утром после того, как…
-Хаус! - рявкнул Уилсон, заливаясь свекольным соком не только до ушей, но и гораздо ниже, у него даже живот покраснел, и Хаус с интересом ожидал, не спровоцирует ли дальнейший процесс у него ассоциацию с перчиком чили, но тут Уилсон дотянулся до полотенца и сначала огрел им Хауса по плечам и голове. А потом постарался закутать бёдра - при этом выпустил поручень и чуть не упал. Хаус подхватил его.
- Легче. Твой праведный гнев вот-вот тебя повергнет на мокрый кафель. Держись - я найду, чем прикрыть твой срам от плебейских взоров, о, Цезарь!
Он сходил в комнату и принёс Уилсону спортивные трусы и футболку, но, помогая ему одеваться, всё равно продолжал думать о так всё и плавающих в ванне непристойных мультяшных мышах, и мысли его приняли мало-помалу совсем не весёлое и не смешное направление.
Когда же они прибыли в приёмное отделение, к своему огорчению Хаус узнал, что вызвали их так срочно не по медицинскому вопросу, а, скорее, по административному - с улицы поступил старик без документов и сопровождающих лиц. Одет он был прилично, харкал кровью и упорно отказывался называть себя иначе, чем просто Стив. Дело осложнялось наличием при нём ребёнка - совсем малыша - в сидячей коляске. Старик был белый, ребёнок - мулат, старик кашлял и плевал кровяные сгустки в лоток, пацан надрывался от крика, а Кэмерон понятия не имела, что ей делать - начать обследование старика за неизвестно чей счёт или выпроводить его умирать на улицу. Потому что, судя по обильному коровохарканью, к этому шло, а в Принстон-Плейнсборо, где, в отличие от клиники Хауса, была квота штата на обследование без страховки, старик переводиться категорически отказывался, говоря при этом с таким трудом и так задыхаясь и давясь своим кашлем, что его едва можно было понять.
- Да откуда он взялся? - изумился Хаус.
- Сам пришёл и упал в обморок у входа.
- От него аэровокзалом воняет, - раздув ноздри, заключил «самый крутой диагност штата». - Кроме крови и пота, понятное дело. Чего ты рот раскрыла? - повернулся он к Кэмерон. - У нас же есть психушка для детей - отправь парня туда, пусть его чем-нибудь заткнут - я и так понимаю, что этот тип говорит через слово, а тут ещё сирена воздушной тревоги над ухом.
Кэмерон попыталась забрать ребёнка, но старик схватился за коляску.
- Ему не сделают ничего плохого, - попыталась уговорить Кэмерон. - Его просто покормят и за ним присмотрят, пока мы не окажем вам первую помощь и не определимся, что с вами делать дальше. Это ваш внук?
- Нет, - старик, наконец, ослабил пальцы и позволил передать ребёнка подоспевшей Ли.
- Откуда вы прибыли? - спросил Уилсон.
- Портленд, - прохрипел он и снова закашлялся.- Мы из Канады.
- А здесь что забыли? - без особенной тактичности полюбопытствовал Хаус. - И почему не нашли другой больницы, чтобы свалиться без сознания - по дороге сюда из аэропорта, по крайней мере, ещё три. Да и вряд ли вы сами были за рулём - значит, наняли такси и назвали адрес. Не думаю, что наш онкоцентр уже известен в Канаде, значит, искали кого-то. Кого?
- Доктора Уилсона, - сказал Стив, отхаркнув очередной сгусток.
Хаус оглянулся, чтобы посмотреть на Уилсона и увидел, что если в ванной он был краснее помидора, то сейчас стал белее бумаги.
- Я - доктор Уилсон, - проговорил он не своим, сиплым голосом.
Старик повернул голову, и в покрасневших от непрерывного кашля глазах его отразилось чувство, больше всего похожее на ужас, но при этом какой-то насмешливый ужас.
- Так это, действительно, ты? Ты - еврей и ты ещё и чёртов калека?
- А вы - Стивен Малер? - всё так же сипло спросил Уилсон.
В гистолаборатории всё было так же, как при Куки - длинный стол с желобками для стока крови- Куки часто сам готовил на нём срезы, хотя никакой крови тут не было, и желобки были не нужны, другой стол, похожий на компьютерный, но без компьютера - на нём стояли микроскопы, микротом, рефлектор и спектрограф, занимая всю свободную поверхность. В углу - центрифуга, проектор, и шкафы архива вдоль всех стен. Только стул поменялся. Куки сидел на простом, а теперь это был вертящийся, на колёсах, чтобы Буллит мог разъезжать на нём по всему помещению, отталкиваясь уцелевшей ногой.
Личные вещи, которые оставались после Куки, собирались отдать родственникам после похорон, но как-то так и не собрались, и Буллиит сложил их все в большую картонную коробку. Она стояла под столом, и из неё торчала какая-то особенно длинная прозрачная линейка.
Уилсон включил рефлектор и направил свет в зеркало микроскопа.
- Не могу перестать думать о них, - сказал он вслух, не ожидая особенно реакции, но реакция последовала:
- О ком? Об этом идиоте в приёмнике и его горластом спиногрызе? - Хаус взобрался на стол с желобками для стока крови и сидел, покачивая нал полом трёхцветными кроссовками и кончиком трости.
- Нет, о них я подумаю, когда мы отсюда выберемся. О Лоре и Куки. Почему-то, когда насильственной смертью умирают молодые, остаётся осадок не просто сожаления, а… чего-то вроде того, что описывает Стивен Кинг. Знаешь… я хотел прийти сюда без тебя, просто чтобы доказать себе, что могу - и не смог, - он покачал головой и пожал плечами, словно в лёгком недоумении, как будто сам не понимал, что с ним происходит.
- Тебя спихнули с эскалатора, и это была не милая дружеская шутка, - пожал плечами Хаус. - У тебя посттравматический синдром, поэтому ты склонен мистифицировать обычное убийство. Их совершается в Штатах каждый год сотнями, но на этот раз просто так вышло, что с мальчиком ты сидел рядом во время утренних совещаний, а девочка довела твой нефритовый жезл до состояния «ещё немного - и…» - вот тебя и вштырило. А будь это просто Боб и просто Салли, ты бы перелистнул газетную страницу и стал смотреть спортивный подвал.
- За что он их убил? Я сначала, как и ты, думал, что дело в Марте и в её ребёнке, и что это - происки наших спецслужб или русских спецслужб…
- А теперь ты так не думаешь?
- Сначала тебе отрицательно ответил Сё-Мин…
- Он мог и наврать.
- Потом я говорил с Надвацента. Хаус, такие, как он, на спецслужбы не работают. Он сумасшедший - реально сумасшедший. И я его боюсть, потому что одна сумасшедшая уже сломала мне жизнь.
- Ничего она не ломала, - Хаус рассеянно завертел трость в пальцах, - кроме твоего перикарда и плевры. Всё сломалось у вас гораздо раньше. И ты знаешь, почему. С твоим богатым опытом это уже пора написать на большом листе ватмана и повесить у себя в кухне или в ванной, чтобы читать каждый день. Ты избегаешь отношений - всегда избегал. Способен на медовый месяц, на пару медовых лет от силы, а потом тебе просто становится тошно, и ты уходишь в себя. А очередная жена уходит от тебя. Конечно, ты не святой и не евнух, а обычный похотливый самец, и через какое-то время у тебя начинаются проблемы с постоянной заменой зипперов на штанах. Любой нормальный человек на твоём месте уже понял бы, что семейная жизнь не для него, и просто снял бы за деньги умелую шлюху. Или снял бы без денег умелую шлюху. Но ведь это всё не для тебя - ты отравлен кашрутом. И ты начинаешь метаться в поисках знакомых грабель, на которые бы наступить. Интересно, кстати, у тебя нет где-нибудь в подвале запертой комнаты, где ты хранишь отрезанные головы предыдущих жён? - на этом месте Хаус вдруг осёкся и замолчал с очень знакомым отсутствующим выражением глаз.
- Эй, - обеспокоенно окликнул его Уилсон. - Тебя что, осенило?
Хаус вздрогнул и выронил трость - она загремела на полу.
- Мы всё время исходили из неправильного посыла, - заявил он, - считая основной жертвой Куки, а Лору подвернувшейся под горячую руку. А теперь я думаю, что мы ошибались, и на самом-то деле всё было как раз наоборот… Давай, не отвлекайся - мы для чего сюда пришли?
- А объяснить не хочешь?
- Пока нечего. Дай-ка я пока Венди позвоню - она занималась подготовкой бумаг для Хиллинга и, может быть, что-то об этом знает.
Уилсон пожал плечами и склонился над микроскопом, на предметном стекле под объективом которого был закреплён образец биоптата удалённой почки Леона Харта из архива.
- Меня интересуют финансовые документы, - между тем говорил в трубку Хаус. - И я ни за что не поверю, что ты ничего не подсмотрела - с твоим любопытством это практически невозможно. Ах, так? И какова будет твоя цена? Да что ты! А взведённый курок моего револьвера не потянет на сдачу?
Неизвестно, что ему ответила Венди, но Хаус фыркнул в трубку смехом, ещё немного послушал - и удовлетворённо хмыкнул:
- Я тебя уже люблю, снежинка!- на что чернокожая Венди вряд ли ответила что-нибудь лестное, но он уже захлопнул крышку телефона и обернулся к Уилсону, поглощённому выведением картинки из-под микроскопа на экран компьютера.
- Возможно, у него и было что-то похожее на туберозный склероз, - сказал Уилсон, не отрываясь от окуляра, - который повредил родную почку. Вот этот гистосрез удалённой почки содержит довольно характерные изменения для кисты и участок ангиолипомы. Мы в первый раз не обратили на них должного внимания, потому что нас больше занимали лимфоцитарные инфильтраты в интерстиции, подтверждавшие наш диагноз об аутоиммунном нефрите. А их тут предостаточно.
- Потому что тогда мы не шли за фактами, а подгоняли их под готовую теорию об идиосинкразии.
- Хорошо. Пусть так. Пусть ты прав, и у Леона изначально был факоматоз с отсроченным началом, без кожных проявлений и, возможно, мозаичным распределением генетического материала.
- Закон парности, - напомнил Хаус, намекая, кажется, на дочку Чейзов с её мозаицизмом Вильямса.
- Хорошо. Ты прав. Но вот это-то у нас, - Уилсон сменил стекло на предметном столике, - донорская почка, которая родилась в другом организме. Она не могла унаследовать генетически детерминированный факоматоз Харта. Здесь, конечно, не полноценная гистология - цилиндрический троакарный биоптат, но вот они, те же лимфоцитарные инфильтраты, а на КТ - я помню - снова множественные кисты.
- Или поликистоз?
- Если это поликистоз, Харту конец - поликистоз почти всегда заканчивается уремией. Но это не поликистоз. Я не вижу крови. Значит,всё-таки просто кисты, и вот уж они-то никак не могут быть проявлением твоего полуфантастического факоматоза, потому что эта почка не принадлежит Леону. Разве что у нашего донора он тоже был. Но в такие совпадения даже я не верю.С другой стороны, кисты бывают и у здоровых, и тогда это - случайная находка, которой никто не заметил, потому что донорские почки не исследуют перед трансплантацией на КТ, чтобы не повредить - только осматривают.
- О`кей, - насмешливо встрял Хаус. - Так он здоров? Тогда почему мы его не выписываем и зря гоняем диализный аппарат?
- Он не здоров. Но туберозный склероз не проявляется на донорских органах - это дегенерация эктодермы, заложенная генетически, если помнишь.
- Представь себе, помню. И даже помню, что это нельзя назвать с полным правом нозологической единицей. А ещё помню, что патогенез до конца не изучен. Кстати, факоматоз на коже может проявляться очень скудно - ты в штаны ему заглядывал? Депигментация, наоборот, пигментное пятно, пара фибром… У меня и моей старой команды был как-то случай стёртой болезни Линдау - мы нашли кожные проявления под волосами.
- Мы можем изучить его под лупой вдоль и поперёк, но всё-таки здесь больше данных за аутоиммунный нефрит. Посмотри сам, какие скопления клеток вокруг нефрона.
Хаус соскочил со стола, привычно не наступая на правую ногу, и прямо так, без трости, балансируя, словно в классы играл, подскочил к Уилсону, тяжело оперся рукой о плечо, наклонился над ним, навалился, стараясь дотянуться глазом до окуляра, и Уилсон опять отчётливо ощутил его запах.
- А тебе не приходило в голову, что генетически изменённая эктодерма может сама по себе быть мишенью для аутоагрессии? Пластик, попавший ему под кожу, запустил реакцию в первый раз, и у нас появился нефрит с лимфоцитарной инфильтрацией. Когда мы погасили аллергию, удалив пластик, почка была уже повреждена, и началась недостаточность. Мы заменили почку, но не заменили иммунную систему,уже компетентную в отношении почечной ткани. Поэтому когда мы пересадили ему почку, что могло помешать антителам атаковать сходную ткань, привнесённую из вне, да ещё о чьём антигеном соответствии мы сами позаботились?
- Супрессивная терапия.
- Совершенно верно, и всё так и было, пока Харт не забил на супрессивную терапию, погрузившись в депрессию от неудовлетворённости души и тела. И то, что мы сочли поначалу за отторжение, на самом деле аутоагрессия, из-за которой имевшаяся предрасположенность к кистообразованию расцвела в воспалённой ткани пышным цветом.
- Тогда… если ты прав, мы снова начнём массированную супрессию…
- И подтолкнём развитие туберозного склероза…
- Это неизвестно, - покачал головой Уилсон.
- Да, этого никто не знает. Рискнёшь на свойстрах и риск?
- Альтернатива удалить почку совсем и оставить его пожизненно на диализе.
- И что ты об этом думаешь?
- Нужно всё ему объяснить, и пусть он примет взвешенное решение.
- Думаешь? - Хаус посмотрел с неодобрительной насмешкой. - Ты не можешь выбрать между операционным риском и перспективой ходить под себя, а он должен выбирать, жить всю недолгую жизнь на коротком поводке диализного аппарата или подписаться на прогрессирующее слабоумие? Притом, заметь, в обоих случаях на его карьере можно поставить жирный крест. Предлагаешь ему выбрать и взять на себя всю ответственность?
- А ты предлагаешь сделать выбор за него.
- Не-а, - выражение лица Хауса сделалось загадочным. Он полез в карман и вытащил дайм. - Кинем монетку.
- Монетку? Ты шутишь?
- У нас два варианта. - терпеливо принялся объяснять Хаус. - Один хреновее другого. Взваливать выбор на пациента - жестоко, сделать выбор за него - самонадеянно. А это просто… рука провидения. Ну? Президент или ботанический сад?
Уилсон с осуждением покачал головой, но сказал:
- Если выпадет дуб, мы начинаем лечение. Если Фрэнки - удаляем почку.
- Идёт.
Хаус положил монетку на ноготь большого пальца, щелчком подбросил. Дайм взлетел, крутясь, под самый потолок, вспыхнул, отразив луч солнца, пробивающийся в лабораторию из маленького окна, Хаус подставил ладонь и поймал.
- Ну? - сунулся Уилсон.
Хаус, помедлив, раскрыл ладонь. Монетки не было.
- Престидижитатор, - почти всерьёз рассердился Уилсон. - Охота дурака повалять?
- Думаешь, можно доверить дурацкой монетке судьбу Харта? - задумчиво спросил Хаус.
Уилсон задохнулся от возмущения:
- Постой… ты же… ты сам!.
Хаус протянул ему на ладони невесть, откуда снова оказавшийся на ней дайм. Монетка лежала факелом вверх.
- Я тебе не верю, - сказал Уилсон.
- Назначь операцию.
- Я… не могу так.
- Тебе придётся. Ты - главный врач, ты - его врач. Ты - человек, которому он доверяет.
- Ты лучший врач, чем я.
- Я - лучший диагност. И я разглядел стёртую форму факоматоза, которую ты сейчас фактически подтвердил по архивному гистосрезу. Но выбирать из двух зол меньшее - это не моё, потому что или я выберу большее, или оба. А Харт… - но он не договорил, отвлекшись на звонок мобильника.
- Так, - сказал он в трубку, и его лицо сделалось напряжённым. - Хорошо. Только больше никому об этом не говори. И лучше всё сотри.
- Это Венди, - сказал он Уилсону, нажав отбой. - Как я и думал, наша проныра везде засунет свой длинный нос хакера. Она подняла переписку Хиллинга со своего ноута с управлением. Куки за последние два месяца практически опустошил свой банковский счёт - снимал три раза крупные суммы. Не два цента, - добавил он многозначительно. - Но мы же растём.
- Так ты думаешь, что Куки имел какие-то денежные дела с Надвацента? Поверить не могу! Он же был неглупым парнем.
- Интереснее, что Лора Энслей тоже имела с ним дела. Смотри, что получается: Куки, конечно, был неглупым парнем, но, по большому счёту, ещё полным сопляком, у которого значительная часть мозга сосредоточена в штанах. И при этом не из тех, на кого вешаются женщины. Замкнутый, неразговорчивый, не аполлон… Я думаю, желание вдуть симпатичной медсестричке, на которую «встаёт» буквально у всех, было бы для него так естественно… Ещё естественнее, чем желание выжить для двух пацанов с лейкозом.
Уилсон заморгал и приоткрыл рот - первая стадия раздумий, за которой неизменно - Хаус это знал - последует потирание загривка ладонью.
- Ты имеешь в виду, что его могли привлечь те шпанские мушки, которые производит «Истбрук Фармасьютиклз», как побочный продукт фармацевтических исследований?
- Судя по рекламным буклетам, их мушки куда круче шапанских. И, в отличие от «прионового ножа» пользуются спросом и у здоровых. И чем здоровее, тем большим спросом. А Куки был невзрачным и ботаником, но вполне себе здоровым.
- Ты думаешь, что Надвацента работает на «Истбрук Фармасьютиклз» и ватихаря приторговывает их продукцией из-под полы?
- А что, на него это не похоже?
- Похоже, но… с чего ты вообще взял, что он на них работает?
- Это ты сказал - не я, заметь. Значит, было, с чего взять.
- Это… из-за Воглера? - он всё-таки потянулся рукой к затылку.
- Воглер - напыщенный и чертовски богатый ублюдок. Спеси в нём больше, чем жира, и единственное, что может заставить Воглера говорить с таким субъектом, как Гед Росс, да ещё в морге этой клиники - острый коммерческий интерес, притом такой, который, кому попало, не передоверишь. Значит, Гед ему или клиент, или партнёр, или работник. По-моему, выбор не особо сложный.
- Работник? Что же он может делать в этой компании, кроме как ярлыки на ящики наклеивать?
- Не надо умалять его достоинств, - возразил Хаус, грозы Уилсону пальцем. - У это типа какое-никакое медицинское образование, что немаловажно и, что ещё важнее, недюжинный талант впаривателя. Я не удивлюсь даже, если узнаю, что он агент, решивший заключить часть сделок за спиной босса.
- Ну, брось! Ты это за уши притянул.
- Это подходил лучше других версий. Смотри: Надвацента, будучи работником морга, контактировал с Куки - гистологом - больше, чем кто-либо. Оставим это в качестве пролога. Дальше просто немного информации. Первое: Лора Энслей - девчонка с сиськами и умением эти сиськи использовать - вдруг ведётся на долговязого очкарика с невзрачной физиономией и юношескими прыщами. Второе: Лора Энслей предположительно пользуется продуктом компании «Истбрук Фармасьютиклз», от которой у немолодого инвалида-онколога наблюдается некое приятное шевеление в брюках, когда она к нему прикасается. Третье: Лора Энслей неоднократно созванивается с Надвацента по телефону. Четвёртое: очкарик снимает со счёта нехилые суммы и предаётся бурной страсти с сексапильной красоткой прямо в гистолаборатории. Ну, вернее, планирует предаться бурной страсти - она раздеваться уже начала, а вот с него брюки стащить не успела. Кстати. из этого следует, кто был у них инициатором. Пятое: происходит убийство, и убиты именно Куки и Энслей и прямо в гистологической лаборатории, где они, повторюсь, планируют предаться бурной страсти. Пятое: Воглер вставляет Надвацента за то, что тот втянул его в криминал, и теперь больница полна полиции, которая связывает ему руки. Шестое: Надвацента бормочет в оправдание, что не знал, что Лора «из тех» - он же Лору имел в виду, да? Больше-то ни о ком речь не шла.
- Из кого «из тех»?
- Браво, Джимми, ты улавливаешь самую суть. Он не сказал «из наших», и не сказал «не из наших», он отнёс её к какому-то особому сообществу. И что это за сообщество могло бы быть?
- Или конкурирующая фирма, или надзорный орган.
- И ты ещё раз на высоте. И теперь - тогда как все думают, что своеобразная сцена сложилась из-за того, что Лора соблазнила Куки, у нас с тобой, амиго, вырисовывается как раз противоположная картина: это Куки, прикупив у Надвацента какой-то дряни за бешеные деньги, провёл эксперимент, избрав Лору в качестве подопытного кролика. И красотка пала в его объятья, вопя и срывая с себя одежду, как и было обещано в рекламном буклете, тем самым подтвердив, что деньги не зря потрачены.
- Подожди… А у Лоры при этом был сговор с Гедом?
- Думаю, да. Своего рода рекламакция. Но что-то пошло не так, и Гед, явившись в её разгар, ударил и Куки и партнёршу ножом. Ты же понимаешь, какой тут должен возникнуть вопрос?
- Да. Вопрос: что такого она сказала или сделала, что ему потребовалось их обоих срочно убивать?
- Да ты сегодня блещешь, Арчи!
- Ладно, мистер Вульф, а тебе не кажется, что наше доморощенное следствие напоминает «монополию» или другой несерьёзный квест между тем, как реальные трупы ещё только начинают гнить в реальных гробах?
Хаус кивнул и, глядя мимо Уилсона, заговорил о вроде не относящемся к делу:
- Однажды маленький сын шлифовщика стёкол, подражая отцу, играл линзами, отданными в обработку, как вдруг увидел, что предметы, которые он пытался рассматривать, сопоставив два стекла, выглядят необычно - маленькое пятнышко на коже превратилось в бугристого покрытого чёрно-коричневыми пятнами волосатого монстра, в складках и грубой чешуе.
- Это ты к чему? - насторожился Уилсон.
- Мальчика звали Захарий Янсен, он просто играл линзами и не имел понятия, что только что изобрёл первый в мире микроскоп. Так что «монополия» - это серьёзно, спроси об этом Рокфеллера, всё детство наверняка просиживавшего штаны за допотопной версией этой забавы.
- Брось шутить - на самом деле убийство не «монополия».
- Зато мы придумали рабочую гипотезу, которую с помощью Харта сможем проверить. И начнём с самого Надвацента. Надо узнать, является ли он сотрудником «Истбрук Фармасьютиклз».
Уилсон помотал головой:
- Нет, ну, у тебя выходит складно, но если по-честному, ты пошёл от выдуманного посыла, и всё построил, как замок на песке.
- Я исходил из имеющихся данных, - возразил Хаус. - Появятся другие - ничто не помешает нам пересмотреть и всю теорию, а пока проверим штат компании Воглера и постараемся побольше узнать про Лору Энслей.
- Тут, кстати, есть ещё один момент, на который пока никто не обратил внимания, - хмурясь от сосредоточенности, проговорил Уилсон. - Устроились они в «Двадцать девятое февраля» почти одновременно, и если Надвацента мог обойтись без рекомендаций - Ней не слишком на это упирает для санитаров и охранников, то у Лоры была характеристика с прошлого места работы… сейчас вспомню, откуда - ведь я читал… вот… это больница из Силиконовой долины Сан-Франциско. Точно! Я ещё подумал, что это самое подходящее название места для её, - Уилсон очертил около своей груди две полусферы. - Ну, ты понял…
- Ты не сразу вспомнил, - нахмурился Хаус.
- Ну и что? Ты тоже не всегда всё…
- Тебя позабавило совпадение, но ты не смог вспомнить название места, когда об этом зашла речь.
- Я его вспомнил! - возмущённо запротестовал Уилсон.
- Но не сразу. Это - мозговая симптоматика, и она означает, что время, отпущенное тебе на подготовку к операции уходит. Хорошая новость: монетку для тебя бросать уже не надо.
- Мы, наконец, пришли к определённому заключению по поводу того, что с тобой. Мы думаем, что у тебя лёгкая форма того же самого наследственного заболевания, от которого умер твой брат, - сказал Уилсон, глядя Харту прямо в глаза, как предписывал кодекс деонтологии при донесении до больного важных вещей. Или неприятных вещей. Он и о раке сообщал больным так же - глядя в глаза, и его косящий тёпло-карий взгляд казался ещё сочувственнее оттого, что правый глаз всеми силами норовил уклониться от этого нелегкого контакта.
- Брат был слабоумным и весь в буграх этих неврогенных опухолей. - возразил Харт, нахмурившись. - Но с почками у него особых проблем не было. Вы уверены, что у меня то же самое?
- Мы не уверены, - покачал головой Уилсон. - Но многое говорит за это. Такие заболевания, Леон, очень разнообразны, и могут проявляться тоже неодинаково. Проблема возникает во время внутриутробного развития - наследственная поломка в одном из зародышевых листов, из которого потом получается кожа, нервная ткань, почки. Я на пальцах, но чтобы тебе было понятнее. Поломка иможет быть грубой, как это было с твоим братом, или лёгкой, пгочти незаметной, как это было с тобой. Просто плохое зрение и что-то вроде маленьких красных родимых пятен - в паху, на голове, под волосами, на спине. Никому не заметны, не растут, не мешают. Хотя это такие же опухоли. Как были у твоего брата, только немного другого вида. Доктор Кэмерон - старательный и добросовестный доктор, умный доктор, принимая тебя в приёмном, эти пятнышки заметила и описала. Больше-то на них никто и внимания не обратил, даже я, даже Хаус. Хотя, конечно, ни я, ни Хаус тебя тщательно не осматривали, но вот это описание помогло нам утвердиться в своей мысли. У тебя стёртая форма наследственного факоматоза, Леон, с преимущественным поражением глаз, почек и кожи. Судя по твоему уровню интеллекта, памяти, сообразительности, артистизма, мозг, центральная нервная система пока не задеты.
- Пока? - с вопросительной интонацией переспросил Леон. Он улыбнулся и побледнел.
- Мы не знаем всех механизмов проявления этих наследственных дефектов, - сказал Уилсон, и теперь его левый глаз тоже постарался «смыться» от неприятного объяснения. - Возможно, ты дожил бы до глубокой старости, не подозревая, что с тобой что-то не так. Есть теория, что тканевой иммунитет - система макрофагов, Т-лимфоцитов, тканевых факторов - там много всего, не вникай - защищают организм от роста вот таких эктодермальных опухолей. И до определённого момента твоя защита тоже прекрасно работала. Но потом что-тослучилось - возможно, твоя аллергическая реакция - и она дала сбой. Почки пострадали больше всего, так как испытали удар иммуноглобулинов - тебе пришлось удалить их. Проблема в том, что донорская почка для совместимости должна очень походить по антигенному составу на ту, которая была до неё. И теперь твой тканевой иммунитет атакует эту почку. Отсюда твои проблемы и потребность в диализе.
Харт кивнул, усваивая информацию. Поднял вопросительный взгляд:
- С этим можно что-то поделать или… - он не договорил, но было и так понятно, что он имеет в виду.
- Речь идёт о конфликте между иммунитетом и пересаженным органом. - сказл Уилсон. - Мы можем подавить иммунитет. Но при этом мы, вероятно, спровоцируем ухудшение того наследственного заболевания, которое погубило твоего брата.
- И я тоже стану… как он?
- Не до такой степени. Но у тебя вырастут твои пятна на коже и появятся новые, и такие же могут появиться в головном мозгу.
- Это - единственный вариант?
- Нет. Ещё мы можем оставить тебя на диализе, но тогда есть опасность, что почка воспалится. И ещё, мы можем удалить её.
- На диализе… - голос Леона ушёл в сип; он откашлялся и продолжал, - сколько я проживу?
- Лет десять, если всё будет нормально.
- А эти… изменения, как у брата… если подавить иммунитет, им сколько времени развиваться до… до финала?
- В твоём случае, думаю, лет десять…
Леон коротко всхохотнул:
- Как в сказке про фермера и дьявола. Ну, и что мы будем делать? Или я сейчас должен кинуть монетку?
Уилсон покачал головой.
-Мы уже кинули монетку, - сказал он. - Мы будем подавлять твой иммунитет. Попутно мы попробуем подавить рост факоматозных образований. Это будет многокомпонентная схема лечения с массой побочных эффектов, тебе придётся быть аккуратным и ты вряд ли будешь чувствовать себя здоровым, но это твой шанс сохранить и мозг, и почку. Единственный шанс, Леон, и, честно тебе скажу, всё равно довольно гнилой. Но - единственный.
- Насколько плохо я могу себя чувствовать? - помолчав, спросил Харт всё тем же сипловатым, неверным голосом. - Я смогу сниматься? Это очень важно, чтобы я смог сниматься, Джим.
- Если это для тебя, действительно, очень важно, я думаю, ты сможешь, - кивнул Уилсон. - Я получаю похожую схему лечения уже лет пять - больше, и я, как видишь, работаю. Пусть я сейчас и в инвалидном кресле - это случай, вопрос неудачно выпавшей карты. С тобой это тоже может быть - никто не застрахован, но, ты знаешь, если бояться рисков, нужно было сдаваться сразу, ещё при первом твоём поступлении сюда… Что ты мне скажешь, Леон?
- А что я должен сказать?
- Дать согласие на то лечение, о котором я говорю. Подписать стандартный документ. Это, конечно, бюрократия и всё такое, но это нужно сделать, чтобы мы могли начать спасать твою почку, пока там ещё есть, что спасать.
- Хорошо. Давай, я его подпишу.
Уилсон с готовностью протянул форму согласия - оно было ламинированным. Кроме места для подписи, потому что подлежало хранению в архиве не менее десяти лет.
Леон уже нацелил было в нужное место стандартную гелевую ручку, но задержал руку:
- Скажи, ты сейчас говорил со мной по долгу службы, как глава больницы, как мой лечащий врач или…?
- Я говорил с тобой, как официальное лицо, как говорил бы с любым другим пациентом в похожей ситуации, - признался Уилсон.
Леон на мгновение задумался.
- А сменить ипостась можешь? - неловко улыбнувшись, спросил он. - Мне нужен дружеский совет, а не врачебный. Знаете, доктор, в медицине я - полный кретин, но мой приятель Джеймс Уилсон, говорят, кое-что в ней соображает. Вы не будете возражать, если я не подпишу бумагу, пока не посоветуюсь с ним?
Уилсон покачал головой:
- Это - плохая идея, Леон. Ты же не ожидаешь, что я, сменив ипостась, начну себе противоречить - не настолько ты плохого мнения обо мне. Я могу только сказать тебе, что в твоём положении сделать правильный выбор невозможно, поэтому мы с Хаусом взяли его на себя - реально кинули монетку, потому что общее количество «про» и «контра» здесь приближается к бесконечности. Если бы ты был верующим, я сказал бы тебе «молись». Но, по-моему, ты - скептик. И я говорю тебе только: подпиши бумагу. Подпиши, Леон. И мы начнём. Знаешь, медицина, конечно, и бизнес, и наука, но прежде всего, искусство, а значит, в ней всегда есть место надежде на чудо. Я это по себе знаю - я на кладбище злостный прогульщик уже несколько лет.
Хаус в своём кабинете составлял индивидуальную схему для лечения Харта, когда внезапно почувствовал чьё-то присутствие за спиной. Он не слышал никакого шума, не слышал дыхания - просто понял, что там кто-то есть и, вздрогнув, быстро обернулся:
- Рыжая! Тьфу, напугала! Ты меня так неврастеником сделаешь. Как ты сюда попала?
- Догадайся, Хаус, - с невесёлой насмешкой откликнулась она. - Ну, давай, покрути головой, поищи мою метлу… Ногами пришла, конечно.
- А на часы смотрела?
- А ты смотрел?
- Я живу при больнице.
- Кстати, это тоже интересный вопрос: зачем ты живёшь при больнице. У тебя достаточно средств, чтобы купить отличную квартиру… не на работе. Но ты продолжаешь жить здесь.
- У меня отличная квартира - ты её видела.
- Но на работе. Знаешь, о чём это говорит?
- Ты по психиатрии соскучилась? Я понимаю. Стероидные психозы и проблемы с половой недозрелостью - не совсем то. на что тебя затачивали в… Дженкинсе?
- Я закончила медицинский в Белостоке - ты там не был.
- Но сертификация по психиатрии - в Дженкинсе?
- По клинической психологии. Психиатрия - моя основная специальность после ординатуры. Не заговаривай мне зубы, Хаус, ты живёшьна работе, потому что у тебя никчего нет, кроме работы.
- Я не заказывал психоанализ - иди отсюда.
- Это бонус, платить не надо, - она уселась на диван, привычно закинув ногу на ногу, и он так же привычно отметил, что за то время, пока они не общались близко, её ноги хуже не стали.
- И ты торчишь здесь до глухой ночи ради того, чтобы вручить мне этот бонус?
- Нет, просто у меня дома меня никто не ждёт.
- Ах, да, гениальный коротышка ведь съехал…
- Он купил комнату в русской общине. Судя по движению бровей, ты об этом не знал. Эх, ты, Великий и Ужасный! Всё-таки ты не всегда и не во всё успеваешь сунуть нос. Покойная Лора Энслей была деятельным членом русского общества помощи мигрантам - у неё и протекция была от этого общества, поэтому я и подписала её назначение так охотно.
- Ты?
- Я. А что? Я тогда исполняла обязанности главного врача - тысячу раз так было. Ну, то есть, я подала на подпись и Джиму тоже, но он был тогда не в том состоянии, чтобы вникать, и положился на меня.
- Подожди-подожди, - Хаус отложил ручку и снял очки, которыми пользовался для чтения. - Ты тогда фактически замещала его, когда он выздоравливал после тромбоза, инсульта и всего этого, - вместо пояснений он сделал неопределённый жест рукой.
- Ну, да.
- И я ничего бы об этом не узнал, если бы сейчас не спросил тебя о Корвине?
- А это важно?
- Да, чёрт возьми! То есть, ты пошла ей навстречу. Как мигрантка мигрантам. Подожди, но сама Лора ведь не из… - он замолчал, и его остановившиеся глаза стали прозрачнее льда. - То есть, - медленно договорил он. - Как раз «из тех», она носит американскую фамилию, поэтому никто не мог и подумать, что она «из тех».
- Ну, она была замужем за американцем, и её семья давно живёт в Америке. Кажется, они из сан-Франциско - я не помню хорошенько.
Ещё несколько мгновений Хаус пребывал в глубокой задумчивости, потом тряхнул головой:
- Ладно. Разговоры о трупах на ночь могут провоцировать энурез. Ты зачем пришла?
- Так… прояснить кое-какие моменты. Вы с Джимом явно что-то затеваете, вокруг вас просто какая-то сфера таинственности, - она нервно рассмеялась. - Хаус, скажи, вы не попадёте опять в какую-нибудь историю, где тебя придётся освобождать из заложников или Джима собирать по кускам? Что это за старик объявился сегодня в приёмном? Зачем он искал Джима. Сёстры шушукаются, будто доктора Уилсона догнал какой-то ванкуверский роман - ты об этом что-то знаешь?
- Почему тебе его самого не спросить?
- Потому что его нет в больнице, а инвалидное кресло брошено на стоянке.
Эта новость оказалась новостью и для Хауса. Он встревожился и потянулся к телефону. Несколько мгновений слушал, и всё больше хмурился:
- Не отвечает. Подожди. Не похитили же его - не такой он лакомый кусок.
- Я так и знала! - обречённо пробормотала Блавски. - Вот. Это оно. Началось.
- Да подожди ты, ещё ничего не началось. Никому не нужен твой Уилсон. Постой.
Он снова набрал номер, слушая бодрый голос автоответчика: «Извините, что не могу подойти прямо сейчас - очевидно, я занят или не слышу звонка. Оставьте сообщение после звукового сигнала… Пи-и-ип!».
- Не отвечает? - тревожно спросила Блавски.
И тут же телефон Хауса сам взорвался бодрым рингтоном «Армии любовников».
- Харт, - прокомментировал он, прежде чем взять трубку.
Действительно, в трубке раздался очень тихий голос Леона:
- Хаус, простите великодушно, вы, наверное, беспокоитесь, но он заснул, и я убрал звук на телефоне.
- Заснул? - озадаченно переспросил Хаус. - Где?
- На переднем сиденье моего автомобиля.
- А куда вы его везёте и какого чёрта? Вы его похитили?
Харт шёпотом рассмеялся.
- Да нет, мы были в кафе, сделали кое-какие покупки, заехали ко мне, поболтали о том- о сём, а теперь я везу его вам сдать с рук на руки, только он очень устал, и крепко заснул.
- Ты о нём, как о младенце, говоришь, - сменил тон Хаус, рукой показывая Блавски, что всё в порядке, и волноваться не стоило.
Харт несколько мгновений помолчал, а ответил с запинкой:
- Н…не думаю…
Хаус насторожился - что-то в его голосе было таким… необычным.
- Ты что, выпил? - прямо спросил он.
- На диализе? - усмехнулся Леон. - Я раздолбай, конечно, но не до такой же степени. Я за рулём, вообще-то, и у меня драгоценный пассажир в машине.
- А где Орли? - осторожно, ощупью, пытался разобраться в неясных предощущениях Хаус.
- А зачем нам Орли? - делано удивился Харт - слишком фальшиво для актёра своего уровня. - Довольно, Хаус, не отвлекайте меня от дороги - я сейчас буду.
Хаус послушно нажал «отбой» и озадаченно повернулся к Блавски.
- Понятия не имею, что там между ними было. Странно всё - и то, что наш герой исчез. Ничего не сказав и бросив кресло прямо на стоянке, и то, что они о чём-то «болтали» в номере Харта, и то, что Уилсон теперь, как сурок, спит в его машине и не слышит телефона, и то, что вечная тень Харта неизвестно, где. Уж как бы, отчаявшийся дождаться Орли, Харт не оприходовал нашего мачо.
- Харт не… - у Блавски загорелись щёки. - В каком смысле?
- В самом физиологическом и похабном.
- Разве… разве Харт ...? Он же «человек с обложки», у него столько женщин было…
- Харту, мне кажется, всё равно, какого пола партнёр - было бы настроение.
- Но Джиму не всё равно!
- Знаешь, - невесело усмехнулся Хаус. - Я в детстве любил рассказы о затерянных в пустыне и заблудившихся в лесу. От голода и жажды они начинают пытаться есть и пить совершенно неподходящие вещи. Может, их потом и будет жестоко рвать и нести, но сиюминутное желание утолить голод сильнее.
Блавски вспыхнула, её зелёные глаза метнули молнии:
- Думаешь, мне этого не нужно? Думаешь, мне совсем легко раз за разом возвращаться в пустую квартиру, ложиться в ледяную - просто ледяную - постель и засыпать, когда совсем уж невмоготу, удовлетворяя себя пальцами? Я люблю его! Любила, люблю, и на это не влияет никак, что я не могу быть с ним, то что мы расстались!
- Но это ты сделала, - жёстко перебил Хаус.
- Тогда ты - осёл, если думаешь, что мне от этого легче!
Он подумал, что она зло расплачется сейчас, но она не расплакалась - наоборот, встала, пересела ближе к нему и коснулась плечом плеча:
- Хаус, пожалей меня!
- Пальцами? - спросил он, приподняв бровь.
Блавски стукнула его кулаком по плечу. И вот теперь, действительно, расплакалась.
Тогда он взял её лицо в ладони и поцеловал прямо в перекошенный плачем рот - поцеловал по-настоящему, глубоко, вынуждая отвечать, но она закаменела под его поцелуем.
- Тебе не этого нужно, - сказал он, прервав поцелуй и отстранившись. – А чего тебе нужно?
- Послушай, - она перестала плакать, словно он своим поцелуем подрезал её плачу разворачивающиеся крылья, - когда я была с Киром, между нами ничего такого не было - я врала тебе. Да и не вышло бы, наверное. Однажды я попыталась… начать. Ему было приятно - даже очень - я это видела, но он прекратил мои действия так же, как я сейчас прекратила твои - и мне, кстати, тоже не было неприятно, я сейчас потекла, если тебе это интересно, доктор. Он мне тогда сказал - я почему-то запомнила: «Пока хоть один из партнёров делает это из жалости, чувства долга, корысти, даже любви, но не из страсти и желания или не за деньги, это будет стократно умножать мировое зло». Знаешь, я почему-то поверила ему, а Джим…
- Что «Джим»?
- Он делал это из чувства долга почти всегда. Я помню наш первый раз и наш последний раз. Я и в аду бы не хотела так, как в последний раз, клянусь.
- То есть ты…
- Я люблю его. И, может быть, он думает, что любит меня.
- Но ты так не думаешь?
- Он… любит. Как Леона Харта. Как Марту Мастерс. Как президента соединённых штатов. Как любит всех, кто живёт и смертен. Но вот тебя он любит по-другому. Ты слышал о том, что есть любовь-эрос, любовь-филия, любовь-сторге и любовь-агапэ.
- И ты, конечно, на агапэ замахиваешься?
- Наоборот, я бы предпочла ту сторге, которая между вами, порождающую эрос и такую прекрасную гармонию любовников или супругов, а Джим, вот именно, готов только на агапэ, что больше похоже на милосердие. А я этого милосердия в своё время наелась до тошноты, и- знаешь - я даже благодарна Лейдингу за то, что хоть его на это не хватило. Я люблю Джима, но последние несколько месяцев меня не оставляло ощущение, что он спит со мной, не снимая пальто.
- А когда эта психическая пырнула его ножом, и пырнула тебя ножом, и ты решила, что он погиб, ты…не почувствовала того, что рассчитывала почувствовать?
- Нет, - Блавски рассмеялась ненастоящим смехом, запрокинув голову немного назад и помотав ею, чтобы волосы рассыпались. - Тогда я всё почувствовала, как надо. Я не почувствовала счастья, когда узнала, что он жив. Узнала - и ничего не изменилось.
- Ты поэтому тогда твердила, что он умер, и не хотела верить в то, что он жив? Надеялась почувствовать как-то по-другому?
- Да. Потому что я знала, что люблю его, и до тех пор, пока он оставался мёртв, я ещё надеялась почувствовать, что он жив, по-другому… Но я тогда не в себе была – это посттравматическое расстройство – ты же психиатрию хоть поверхностно, но учил, нет?
- И тут как раз Корвин и оказался под рукой, чтобы промыть тебе мозги. Это тебе - дипломированному психиатру со стажем. Носил бы я шляпу, снял бы перед ним, пожалуй.
Блавски покачала головой:
- Кир больше враг себе, чем Джиму. Не демонизируй его.
- Держу пари, ему бы это понравилось… Блавски, а ты вообще чего хочешь? Ты разберись. Хотя бы в себе.
- А я ничего не хочу, Хаус, - без задержки ответила она, глядя в угол. - И уж чего точно не хочу, это жалости Джима - профессионального жалельщика с парализованными ногами. Так что если ты ему расскажешь об этом разговоре, я тебя убью, Хаус.
- Ага, - послушно кивнул он. - Похоже, я становлюсь свиньёй-копилкой чужих секретов.
- Кто этот тип из Ванкувера? Ты знаешь, Хаус.
- Какой-то родственник его тамошней любовницы. Легче стало?
- Айви Малер? Той, которую сбил насмерть мотоциклист?
- Ух, ты! - восхитился Хаус. - Сыщика нанимала или у героя-экс-любовника предохранитель не держит?
- После того, как мы расстались, у него не было оснований скрывать это.
- А исповедаться тебе, выходит, были?
- Так, разговорились как-то раз... Ему тогда совсем плохо было - вскоре после операции, когда ноги отказали. Я с ним сидела пару часов. Ты, кажется, ушёл поспать хоть немного. Он говорил. рассказывал про работу в Ванкувере, про неё, про Харта, про тебя… Его очень мучала боль, и он совсем расстроился из-за паралича, а за разговорами было легче - вот мы и разговаривали.
- Лихо… А я даже и не знал…
- А почему ты должен был знать? Он что, тебе, может быть, даже и о посещении туалета отчитывается? - неприязненно сощурилась Блавски.
Но Хауса трудно было смутить:
- Вот об этом точно отчитывается - без моей помощи у него пока плохо выходит… - невозмутимо согласился он, выделив голосом «пока».
- «Пока»? - тут же «клюнула» Ядвига, резко меняя тему, как курс парусника при внезапном порыве ветра, и Хаус устроил ей этот порыв совершенно сознательно, не желая больше углубляться в рассуждения об их с Уилсоном сторге - Ты считаешь его реабилитационный потенциал всё ещё не исчерпанным?
- Я хочу произвести зондовое низведение и извлечение тромботических масс, если организация вообще позволит их отделить, или лизировать закупорку сосуда возможно радикальнее - судя по динамике изменений, значительная часть ишемизированной зоны жизнеспособна. И операция может привести к частичному восстановлению утраченных функций. Например, позволит ему не держаться за поручни перед писсуаром.
- Ты говоришь «я», - медленно проговорила Блавски, сводя озабоченно брови, - но на мозге оперировать будешь не ты…
- Сё-Мин. Он мне должен, он согласится.
- Хаус… Это опасно?
- Сама как думаешь?
- Если тромб организовался, зонд может порвать сосуд, и тогда будет геморрагический инсульт.
- Минимальный. На открытом мозге кровь мы сразу уберём.
- Или он распадётся и брызнут эмболы.
- Худший вариант. Мы получим вместо одного большого выпадения функций много маленьких.
- Одно большое и много маленьких… Ох, Хаус, надеюсь, ты знаешь, что делаешь!
- Нет, что ты - я буду тыкать наугад в надежде, что не выколю ему глаз.
- Ох, ну, извини. Конечно, ты знаешь, что делаешь, просто мне страшно - он уже столько операций перенёс, бесконечные наркозы…
- Могу тебя утешить - эта будет под местной анестезией. Сё-Мину понадобится его сознание, когда он будет работать с ишемизированной зоной.
- Постой… Так ты не только хочешь убрать тромб?
- А зачем нам мертвечина в голове?
- Хаус…
- Блавски, я ношу эту фамилию почти шесть десятков лет. Можешь не напоминать мне - я её помню.
- Да я просто боюсь! Изо всех сил боюсь, кретин! Хватит уже фонтанировать твоим дурацким сарказмом!
- Просто я тоже боюсь. Но это нужно сделать. Нельзя отнимать у него шанс вернуться туда, где ему будет не так… плохо.
- А ему очень плохо? - понизила голос Ядвига. - Он же выглядит так, как будто…
- Да, - отрезал Хаус. - Очень.
После ухода Блавски он попытался ещё закончить работу, но понял, что не может. Харта всё не было, и он уже начал подозревать, не отправилась ли парочка в ещё одно кафе, или гостиничный номер, или кругосветное путешествие, как вдруг чуткое ухо уловило где-то за стеной звук рояля.
Рояль был у него в комнате - слишком далеко, он его услышать не мог. Оставался больничный рояль в зале восстановительной и лечебной физкультуры. Играл явно профессионал, но профессионал, время от времени промахивающийся мимо клавиш. Хаус нахмурился. Даже если бы он не узнал «Удивительный мир», даже если бы не узнал искажённую, но всё равно узнаваемую манеру, кроме пациентов, в больнице играть на рояле умели немногие - немножко Дженнер, немножко Чейз, вполне прилично Сабини, но он никогда бы не сел к роялю в половине десятого вечера.
Хаус взял трость и похромал к «восстановительному» залу.
Разумеется, за роялем сидел Орли - расхристанный и взлохмаченный, совершенно, окончательно и классициссимо пьяный. И он плакал.
- Интересно, - проговорил Хаус, остановившись в дверях. - Подозреваю, что причина этого нравственногшо падения в том, что ваша девушка вас бросила и умчалась в ночь на красном авто, прихватив с собой кое-что для утешения?
Орли обернулся - и Хаус испугался его взглядя. А в следующий миг произошло нечто ещё более странное - Орли вскочил с места с воплем раненого зверя, схватил из под себя трёхногий вертящийся табурет и прицельно и сильно метнул его в Хауса, сопроводив бросок самой отборной бранью. Если бы Хаус не увернулся, без тяжёлой черепно-мозговой травмы не обошлось бы, а так табурет пролетел мимо и врезался в полуприкрытую створку двери. Посыпались стекло и пластик, крышка пианино упала с громким и гулким стуком, а следом за ней упал на колени Орли и повалился набок без сознания.
Ошеломлённый Хаус замер, созерцая эту картину, в состоянии полного и окончательного недоумения.
- Господи! Джим! - раздалось у него за спиной. Харт метнулся мимо с грацией ночного хищника семейства кошачьих - Хауса только ветром обдало - и упал на колени перед распростёртым телом. - Ну, что вы замерли, как истукан? - тут же зыркнул он через плечо. - Помогите мне! Это же не сердечный приступ? Он не умирает?
На негнущихся ногах Хаус сделал несколько механических шагов и наклонился над телом.
- Давление упало, - сказал он, так же машинально щупая пульс. - Позовите сестру с поста - это в левом конце коридора.
У ножки рояля он увидел и причину опьянения Орли - пустую бутылку из-под шотландского виски. Складывалось такое впечатление, что Орли выхлебал её всю из горлышка в считанные минуты.
- Скажите, чтобы прихватила желудочный зонд и кружку. Вода тут есть.
После пары инъекций Орли приоткрыл мутные глаза и сфокусировал взгляд на Харте:
- Лео… - с невыразимой мукой в голосе пробормотал он. - Лео, они не приедут… погибли все трое… чёртовы эти пижонские тачки!
- Знаю, мой родной. Всё знаю, - Харт погладил его по голове. - Бич звонил только что. Держись, мой хороший, я рядом.
Хаус зажмурился. Пазл сложился - головоломка встала на место.
- Промойте ему желудок, введите аминазин и отправьте в палату, - распорядился он. - Реанабор наготове, круглосуточный пост. Харт, где Уилсон?
- На стоянке. Извините, Хаус, я спешил, поэтому оставил его в машине.
- Я понимаю. Оставайтесь с вашим другом - я его сам заберу.
Когда он спустился на парковку, Уилсон терпеливо ждал.
- Ты же в курсе? - спросил Хаус. - Харт при тебе разговаривал с Бичем?
- Да. Минна и его дети приехали в Эл-Эй - они не знали, что он в Принстоне. Позвонили сюда, назначили встречу. В ста метрах от киностудии их протаранил какой-то пижон на красном «ламборгини». Пьяный или обдолбанный. Минна умерла на месте, дети - по дороге в больницу.
- Как он узнал?
- Наверное, из больницы позвонили - у Минны на телефоне его номер должен был быть последним.
Хаус провёл ладонью по лицу. Ему хотелось сказать: «Господи!», хотелось сказать: «Какой кошмар!» Он не сказал ничего. Просто подкатил кресло Уилсона к машине и стал помогать Уилсону пересесть в него, чувствуя, что ему необыкновенно больно и неудобно, но не понимая, в чём дело, пока Уилсон не спросил:
- Где твоя трость?
Тогда он понял, что забыл трость в «восстановительном» зале.
В половине третьего ночи Хаус сдался - встал и полез в аптечку. Голова раскалывалась, на душе было гаже некуда, и он всё время вспоминал, как пьяный Уилсон когда-то рыдал, давясь слезами, и не мог успокоиться - по отрезанной ноге Буллита, по собственной неудавшейся жизни, по Стейси, может быть, даже по нему. Хаусу. Сейчас он как никогда понимал его, потому что ему самому больше всего хотелось отыскать взглядом в небе полную луну и хорошенько прочувствованно повыть на неё. И даже то, что ему повезло, и табуретка пролетела мимо, он сейчас везением не считал. Табуретки пролетали мимо, а ярко-алый «ламборгини» влетал на полной скорости в лоб не первой молодости «Понтиака» Минны Орли, если, конечно, она вообще носила его фамилию.
Он уже знал подробности. За рулём «ламборгини» был некто Уиммер Джорджи, восемнадцати лет, в состоянии патологического опьянения. От лобового столкновения «Понтиак» перевернулся и вспыхнул. Пкассажиров и водителя удалось вытащить не сразу - все трое получили тяжёлые ожоги. Минна скончалась на месте, дети - по дороге в больницу от развивающегося отёка лёгких, шока и отравления продуктами горения автомобиля.
Вскоре после полуночи он позвонил в больницу, в ОРИТ. Ответил Сабини:
- Я останусь на ночь, Хаус, не волнуйтесь. Нет, я его слегка пригрузил но совсем глушить не хочу - он должен свыкнуться со своим горем, а не испытать его, как новое, когда придёт в себя. Буду контролировать дозу, исходя из этих соображений.
- Как он? - не удерждался Хаус.
- Хорошо. Плачет. Иногда дремлет. Разговаривает с Хартом - Харт сидит с ним всё время. Перед уходом Блавски заходила в палату поговорить. Как психиатр. Она сказала, для психики серьёзной опасности нет - он справляется: не замкнулся, не истерит, но успокоительные велела продолжать, а если будет нужно, подключить антидепрессанты через пару дней. Давление мы нормализуем, сердечный ритм отслеживаем, так что спокойной ночи, босс.
Хаус поискал нужные слова - ему нравился Сабини, и он хотел, чтобы Сабини об этом знал.
- Хорошо, что именно ты там, - сказал он. - Могу быть спокоен.
Действительно, беспокойства, как такового не было - была какая-то сосущая тоска. Он лёг в постель и почувствовал тошноту от неуправляемого ментизма. Несколько раз попытался обуздать его - и не смог. И заснуть не смог - ворочался, время от времени начиная растирать больную ногу - трость так и не забрал из реабилитационного зала, и нога мстила. Так что к половине третьего он сдался и полез за снотворным.
- Хаус! - окликнул из-за приоткрытой двери спальни Уилсон. - Тоже не спишь?
- Сейчас буду, - пообещал он, - Только валиум найду.
- А мне заодно не найдёшь? Не могу уснуть.
Хаус, нашедший к тому времени кое-что покруче валиума, кинул таблетку в рот и вошёл к нему в спальню. Присел на край постели. Уилсон предупредительно подвинулся. Он был не в пижаме сейчас - как-то не до переодеваний было перед сном - просто в трусах и серой майке-борцовке. Ещё в машине Хаус уловил в его дыхании тонкий букет дорогого коньяка, сейчас к нему уже примешивались дериваты этилового спирта.
- Возьми одну, - он протянул маленькую полупрозрачную таблетку на ладони. - И скоро будешь спать, как младенец.
- Что это за препарат? Не помню таких таблеток.
- Препарат, который, смешавшись с выпивкой, по крайней мере, не наградит тебя кошмарами и головной болью на полдня… Надеюсь, этот пижон только тебя поил? - спросил он подозрительно. - Диализ плохо работает, если в промежутках наливаться коньяком.
- Что-то нелегальное? - спросил Уилсон, скопировав подозрительную интонацию Хауса. - Ты уже сидел за вандализм - ещё за наркодилерство хочешь?
- Так. Отдай обратно, - Хаус протянул руку, но Уилсон поспешно кинул таблетку в рот.
- И не ищи в аптечке - там их, правда, целый флакон, но он прозрачен, как слеза, и без единой надписи. А чтобы не проснуться никогда, хлюпику твоего здоровья, может хватить и пяти. Так что, мне уже подавать жалобу на нарушение режима - повторное нарушение режима - твоим бойфрендом?
- Он не мой бойфренд. И он не пил. Мы просто разговаривали, и он угостил меня коньяком - между прочим, хорошим и дорогим - можешь позавидовать.
- Могу и не завидовать. Особенно твоей роли суррогата Орли на время, пока тот занят. И которая тебя, видимо, устраивает, раз ты кинулся её исполнять сломя голову, даже кресло бросив на стоянке.
Уилсон, наконец, посмотрел изумлённо:
- Каким образом тебя это задевает? Ты что, ревнуешь меня к Леону Харту или…
- «Или», умник. Я просто не хочу склеивать тебя после очередного твоего развода, который для разнообразия и остроты ощущений может теперь оказаться разводом с голливудской звездой мужского пола. Мне истории с Блавски хватило по горло.
Ты серьёзно? Да перестань! Харт просто наш пациент, наш знакомый... Что?
- Хочешь сказать, что между вами никакой химии? Я - не Чейз, я на это не куплюсь. И могу поспорить, в штаны он тебе залезть пытался, и не раз. Кстати, не факт, что безуспешно. Никакой он не гей, и секса с тобой ему нафиг не надо, но это - его рычаг управления, его способ манипулировать такими скромниками и респектоманами, как ты и Орли. Возможно, даже и неосознанно. Но действенно. Так что можешь творить, что хочешь - дело твоё, но не говори потом, что я тебя не предупредил.
- Хаус… - Уилсон укоризненно покачал головой. - Какая бы химия между нами не искрила, я - большой мальчик, я тоже на это не куплюсь. И я - не Орли. Просто… Ну, просто мы сообщили ему не самые приятные известия о его здоровье. Он был расстроен, может быть, даже напуган всеми этими перспективами - тяжёлое лечение, возможно, без ожидаемых результатов… Обычно оставаться в одиночестве после такого не стоит. Орли ждал своих, вот мы и… Господи, ну, какая же жуткая история! - он потёр ладонью лицо.
- Эти «Понтиаки» давно следовало вообще отозвать из пользования. Пижонская тачка со встроенной системой самоликвидации - в самый раз для безмозглых любительниц экстремальной езды, а насколько я успел составеть представление о мадам Орли - она такая и была.
- Тебе её не жаль?
- А с какой стати мне её жалеть? Я её не знал. Ты что, не в курсе, сколько автокатастроф происходит в мире регулярно?
- Подожди… А дети?
- Дети в них тоже гибнут, но это не мешает тебе каждое утро пить кофе с булочками.
- Хаус, позволь тебе в очередной раз в торжественной обстановке сообщить: ты опять успешно прикидываешься сволочью.
- Если для того, чтобы быть сволочью достаточно просто не проявлять лицемерия, то я согласен быть сволочью.
- Жалеть погибших - лицемерие?
- Ещё какое. Погибший человек перестаёт существовать, становится пустотой. Жалеть пустоту - лицемерие. Тем более, если он и до своей гибели был для тебя пустотой. Пустота стала пустотой - восплачем, о, братья мои!
- Приятно осознавать, что твоя смерть никого, кроме лицемеров, не побеспокоит, - горько заметил Уилсон, и Хаус почувствовал, что с этого момента разговор стал ему остро неприятен. К тому же, Уилсон поёжился, словно ему зябко, а может, и впрямь озяб - термостат был выставлен на двадцать один градус, а одеяло сползло, когда он подтянулся на руках и сел, привалившись к изголовью кровати.
- Она побеспокоит того, для кого ты стал пустотой, а не был, - неохотно ответил Хаус. - И жаль будет его, а не тебя, - он подхватил сползшее одеяло и поправил, укрывая плечи Уилсона, на миг при этом коснувшись его кожи, потому что почувствовал потребность коснуться её, как привязаться к действительности и к реальности живого, тёплого, хотя и замёрзшего, Уилсона, так умело дёрнувшего его сейчас за старую фобию. - В данном случае она побеспокоила Орли, - и ещё неохотнее признался: - Вот его мне жаль.
- Ты его госпитализировал? - охотно пошёл за сменой темы Уилсон, который тоже почувствовал, что зря начал - Я слышал, как ты говорил с Сабини. Сердце?
Хаус покачал головой:
- Виски. Он упился до коллапса. И, кстати, в качестве экстремального проявления скорби выбил нам из рамы дверь в реабилитационный зал - с утра подпиши смету на ремонт.
- Выбил дверь? - слегка удивился Уилсон.
- Табуретом. Целил в меня, но промазал. Будь он чуть трезвее или я чуть медлительнее… Впрочем, будь он чуть трезвее, он бы вряд ли швырнул табурет.
- За что? Что ты ему сказал? - безошибочно угадал причину агрессии Орли Уилсон, причём без тени удивления.
Хаус воспроизвёл свои слова о красном автомобиле.
Уитлсон коротко нервно рассмеялся:
- Бывает же так! Ты попал в «яблочко», и тебе очень повезло, что после этого в «яблочко» не попал он.
Хаус кивнул, соглашаясь. Ему не хотелось спорить - он чувствовал себя подавленным. К тому же снотворное начинало действовать - в голове сгущалась муть, тщательно возведённые защитные барьеры подтаивали в сонливости.
- С Орли теперь будет непросто. Он меня неправильно понял, а я не умею извиняться - тем более, когда ни в чём не виноват. Жаль…
- Я знаю, что он тебе нравится, - проговорил Уилсон, отведя взгляд. - И знаю, что ты стесняешься этой привязанности - может быть, потому, что сам не до конца понимаешь её природу. И я не буду шутить на эту тему и поддевать тебя - не бойся. У времени есть помимо множества подлостей, одно очень неплохое свойство, Хаус, - его голос тоже как-то мутно поплыл, замедляя речь, теряя эмоциональную окраску - Оно само ставит всё на места, когда мы вроде бы даже не видим способа это сделать…Хорошие таблетки… Где ты их взял?
Хаус попытался встать, но комната зашаталась, и он передумал.
Его разбудил будильник, изнемогающий, на последнем издыхании. Уилсон сопел, приткнувшись к его плечу головой, и полностью игнорировал электронный визг. Будильник Хаус, дотянувшись, выключил, а Уилсона хотел растолкать, но вместо этого почему-то осторожно повернулся и стал пристально смотреть ему в лицо, играя в «разбуди парня взглядом».
Уилсон во сне хмурился и шевелил губами - может, разговаривал с кем-то, а может, и истошно кричал - сны искажают действительность до неузнаваемости. Хаусу захотелось подсмотреть, что ему снится, но уже, действительно, нужно было вставать.
- Уилсон! - позвал он и провёл большим пальцем по его скуле. - Уилсон, проснись. Ты - главный врач крупного онкологического центра, а не какой-нибудь алкоголик и наркоман в одном флаконе - вспомни об этом, - теперь он слегка, почти невесомо, хлопнул его кончиками пальцев по щеке.
Уилсон глубоко вздохнул, открыл глаза и уставился на Хауса, мало, что соображая с глубокого сна.
- Как ты сюда попал? - прохрипел он.
Хаус пальцами изобразил шагающего человечка.
- Ты что, спал здесь?
- Не смог уйти - вырубило вглухую. Тебя, впрочем, ещё раньше. Ты проспал будильник - знаешь?
- Нам нужно сейчас, - подумав, сказал Уилсон, - небольшую кофейную плантацию.
- И небольшой Ниагарский водопад, - согласился Хаус. - Пойдём, я помогу тебе в ванной.
Пока они привели себя в порядок и смогли появиться в больнице, рабочий день уже начался. Утреннее плановое совещание вела Блавски. Уилсон вмешиваться не стал - остановил кресло у двери, на вопросительный взгляд кивнул: продолжайте. Дежурный врач как раз докладывал о состоянии старика Малера.
- Симптомы лёгочно-сердечной недостаточности прогрессируют, но теперь к ним присоединилась желтушность и потемнела моча. Такое впечатление ,что отказывают и печень, и почки. Состояние за ночь резко ухудшилось.
- Передайте историю доктору Хаусу, - велела Блавски. - Нам нужен более точный диагноз, чем «что-то с ним не так». А что с его ребёнком, доктор Кэмерон?
- Мы пока поместили его в детскую психиатрию, в группу реабилитации, - ответила Кэмерон, сидевшая рядом с Чейзом.
- Кем же он приходится Малеру? Он сказал?
- Как-то невнятно. Кажется, внучатый племянник. Но, разумеется, заботиться о ребёнке Малер сейчас не может, да и вряд ли сможет в дальнейшем. Так что мы будем, по всей видимости, приглашать кого-то из службы опеки.
- Хорошо, пусть Венди этим займётся. Что у нас ещё на сегодня?
- Пациент Джеймс Орли, поступивший вчера после ортостатического коллапса с посттравматическим расстройством лёгкой степени, - доложил Сабини, - пришёл в себя и готов к выписке. Я только хочу, чтобы вы сами на него взглянули, доктор Блавски.
- Хорошо, я зайду к нему после совещания. Доктор Корвин, напоминаю вам о сроках лицензирования.
- Как время летит! - с привычно возвышенного насеста - на этот раз на подоконнике - откликнулся Кир. - Но сорок шесть часов хирургии у меня уже есть, так что осталось только сдать тесты.
- Когда же ты успел? - восхитился Чейз.
- Ну, успел же Буллит стать высококлассным цитологом в сжатые срока, - хмыкнул Кир. - И чем я хуже Буллита?
Краем глаза Хаус увидел, что Уилсон порозовел и напрягся, но ничего не сказал. как и Корвин не стал развивать тему.
- Кто унас сегодня на мониторировании? - спросила Блавски.
Руку поднял Крис Тауб.
- Пациент Харт должен быть отключен после обхода - он временно выбывает.
- Стоп! Куда это он временно выбывает? - нахмурился Хаус. - На кладбище? Потому что на диализе через день выбыть куда-то ещё у него всё равно не выйдет.
- Мистер Орли едет на похороны своих близких, он хочет его сопровождать, - как о чём-то совершенно очевидном, само собой разумеющемся, сказала, пожав плечами, Кэмерон.
- Это невозможно, - отрезал Хаус.
- Доктор Хаус, вы же понимаете, что он не может в такое время оставить своего друга без моральной поддержки.
- Будет просто отличная моральная поддержка организовать для комплекта ещё и свои похороны. Орли будет в восторге похоронить его через пару недель после жены и детишек. Кто разрешил ему эту поездку? Кто этот убийца в белом халате? Сабини, ты?
- Доктор Хаус, здесь не тюрьма, тем более, что мистер Харт на амбулаторном…-начала было Кэмерон, но он перебил:
- Дай тебе волю, здесь будет богадельня, а не исследовательский медицинский центр. Ладно, плевать, работу нескольких людей, деньги, препараты, аппаратуру, но собственную карьеру и жизнь послать псу под хвост ради того, чтобы подержать Орли за руку те пару минут, пока он будет смотреть, как три ящика зарывают в одну яму? Видимо, я мало, что понимаю в приоритетах.
- Ты, действительно, иногда ничего не понимаешь в приоритетах, - негромко и не глядя на него, проговорил Уилсон. - Продолжайте, доктор Блавски - с Хартом я сам поговорю.
- Хорошо. Тогда последний вопрос: сегодня операционный день, у нас три плановые операции. И все три с сомнительной гистологией. Я думаю, доктора Буллита надо будет подстраховать. Кто? Доктор Лейдинг? Доктор Мигель? - она вопросительно посмотрела на Уилсона, который хоть и был сейчас главврачом, всё равно по привычке курировал любимую терапевтическую онкологию, представительница которой - Рагмара - сидела сейчас на широком подоконнике, периодически отматывая от своей талии руку пристроившегося рядом Тауба, и помалкивала.
- Лейдинг, - выбрал Уилсон.
- А сам?
- Хорошо, и я подстрахую, - покладисто согласился он. - У меня ещё чисто хозяйственные вопросы - пусть останутся Ней и Блавски, и пригласите сюда Венди - Чейз, позови её, когда будешь выходить, хорошо? Нужно починить дверь реанимационного зала и у меня ещё есть мысли о недостатке некоторых наших служебных помещений. Недавние события показали, что изоляция морга и гистологии создаёт проблемы с безопасностью здания. В том крыле на нас напала пациентка с психозом, в том крыле злоумышленник убил Куки и Энслей, через то крыло вывели Хауса и малышку Чейз, когда взяли в заложники, и во всех случаях помощь запоздала или вовсе не пришла - это ненормально. Я затеял перепланировку. Нужно финансировать инженерный проект. Это недорого, но это всё равно траты. К счастью, среди наших пациентов находится сейчас довольно толковый архитектор - Чейз знает, о ком я говорю. Чейз кивнул - очевидно, архитектор был из пациентов хирургического отделения.
- Шейлок, - хмыкнул с подоконника Корвин, но хмыкнул одобрительно, хотя тут же спросил: - Так что, остальные свободны или нас включили в состав инженерно-архитекторной группы?
- Остальные идите работать, - сказала Блавски, и Кир ссыпался на пол, в очередной раз проигнорировав запреты ортопедов и заставив ахнуть Кэмерон и Рагмару.
Все эти хозяйственные вопросы, хоть и были Уилсону скучны, оказывали на него умиротворяющее и уравновешивающее действие. Он, практикующий врач до мозга костей, находил своеобразную прелесть в чистом администрировании, и должность главврача предоставляла ему такие возможности. Он бы умер со скуки, занимайся он только этим, но как тонкая прослойка между диагностической, лечебной и исследовательской работой, администрирование доставляло ему такое же наслаждение. Как любимок хобби в короткие часы. Выдранные под это дело у безжалостного рабочего расписания. Контакты с фармацевтическими компаниями, заседания совета директоров, все эти сметы, проекты, планы словно возвращали его во времена честолюбивой молодости, когда он, может быть, и мечтал о заведывании крупным онкоцентром; о своих собственных научно-исследовательских программах; о выступлении на каком-нибудь конгрессе с предложением, как рационализировать преемственность служб с целью более ранней и полной диагностики заболеваний крови, например. Конечно, составление сметы на ремонт поуродованной Орли двери-купе реабилитационного зала или обсуждение переноса помещения гистолаборатории мало походило на составление проекта многофункционального онкодиагностического отделения, но он словно играл в игру, и она его захватывала.
Они уже завершили основную часть обсуждения и планировали перейти к подсчёту суммы, как внимание Блавски привлёк какой-то не вполне обычный шум в коридоре. Она подняла голову от бумаги, на которой Ней как раз карандашом ей показывала, как нужно будет перепланировать коридор перед грузовым лифтом, и удивлённо прислушалась:
- Что там такое?
Из=за времени, необходимого на разворот и приведение в движение кресла, Уилсон несколько запоздал к разгару событий и явился уже под занавес.
Хаус, выронив трость, за которой, видимо, только что заходил в реабилитационный зал, сполз по стене на пол и сидел с задранным при этом движении пиджаком и окровавленным ртом, осторожно пробуя на шаткость передние нижние зубы. Врезал ему, по всей видимости, Леон Харт, чьё лицо было перекошено и багрово. А бледный, как снятое молоко, Орли обхватил его, сковывая движения, и повторял:
- Прекрати, Лео, перестань! Бога ради, перестань!
Свидетели происшествия - доктор Тростли и доктор Хедли выглядели немного странно, как будто захваченные за намеченным, но не доведённым до конца движением, чтобы вмешаться - очевидно, всё произошло очень быстро.
- Что здесь происходит?- резко и без удивления спросила Блавски, потому что вид Хауса, схлопотавшего по физиономии от пациента, никого из его более-менее близких знакомых всерьёз удивить не мог. А о том, что «такова людская благодарность» Чейз ещё несколько лет назад невозмутимо высказался, философски пожав плечами.
Вдохновлённый новыми зрителями, Хаус попытался встать, но ему не на что было опереться, и, к тому же, он ещё не вполне пришёл в себя после соприкосновения своего затылка с твёрдой панелью стены, так что он рыпнулся - и остался сидеть. Молча. Зато Орли, продолжая удерживать Харта, начал извиняться перед Блавски - не перед Хаусом - называя удар Хаусу в лицо «недоразумением» и «этим досадным инцидентом». Харт уже и сам прилагал усилия к обузданию гнева, понимая, что потасовка в больничном холле с калекой, да ещё своим лечащим врачом, имиджу его очков не прибавит, не смотря на любые пояснения, но ещё не преуспел. То есть, он оставался багровым и злым, но необходимость силой удерживать его уже отпала.
Уилсон подъехал ближе, давая возможность Хаусу встать, уцепившись за ручку его кресла. Спросил тихо, почти интимно:
- Ты как, интеллект не сотряс? Это тебе за вчерашнее как раз прилетело или ты уже и сегодня успел?
- Я просто пытался объяснить, - оправдывающимся тоном проговорил Хаус, - почему Харту не надо сопровождать Орли на похороны, и что цена за дань уважения трупам может…
- Довольно, - прервал его Уилсон, подняв руку. - Я понял. Пойдём в манипуляционную - тебе надо обработать губы.
-Хаус, вы знаете, я вас уважаю… - задыхаясь, проговорил Леон, и это прозвучало почти как «Хаус, я вас убью», но и его Уилсон остановил:
- Это тоже лишнее, Леон. Ты его уже ударил, теперь не твой ход.
- Пожалуйста… - слабо вякнул Орли, что-то почувствовавший - возможно, в полном и совершенном бесстрастии Уилсона.
Уилсон обернулся к нему:
- Два пропущенных диализа - и мы уже ничего не сможем сделать. Так что, если хотите, поезжайте вместе - возвращаться тогда уже не нужно, я вас не приму.
Он говорил так равнодушно и устало, что все присутствовавшие притихли, переглядываясь.
Тринадцатая нагнулась и подняла отлетевшую в сторону трость. Подала Хаусу, и тот молча взял её.
- Довольно этой паузы. - сказал Уилсон, - Здесь не цирк и не паноптикум - идите работать… Ко всем относится… Харт, вас ждут в отделении диализа, но окончательное решение за вами. Хаус, со мной в процедурную, - он резко развернулся вместе со своим креслом и со скоростью болида улетел в другой конец коридора и дальше, за угол, совершенно не заботясь, как хромой Хаус должен будет при таких условиях выполнить это «со мной».
В манипуляционной Уилсон ждал Хауса, сидя в своём кресле спиной к двери. Едва Хаус вошёл, он проговорил всё тем же бесстрастным голосом:
- Ты назвал его любимых трупами, ничего не стоящими по сравнению с живым Хартом, и живой Харт за это врезал тебе по зубам, потому что вчера ты уже выступил с красоткой и автомобилем… Ты - инопланетянин, Хаус, и по зубам ты будешь получать всегда, потому что разговаривать политкорректно не научишься никогда. Знаешь… а мне за тебя обидно. Ты спасаешь жизни, спасённые хлопают тебе по зубам и уходят, не чувствуя благодарности.
- Мне не нужна их благодарность.
- Думаю, что нужна. Просто ты не надеешься… Подойди сюда - я посмотрю,не нужны ли швы на слизистую.
- Я просто стараюсь быть убедительным, когда это кажется мне важным, - сказал Хаус, - И в таких случаях удар поддых работает лучше, чем поглаживание по голове.
- Я знаю, не объясняй.
- Тогда не говори ерунды.
- Но ты не каменный болван, чтобы не чувствовать боли… Иди, сядь сюда, я же так не дотянусь до тебя, дылда.
- Знаешь… моё бедро заглушает любую боль, - буркнул Хаус, присаживаясь на низкий табурет - теперь Уилсон смотрел ему в глаза с привычной смесью понимания и осуждения - жуткий взгляд.
- Слишком много горечи в твоих словах, чтобы они хотя бы выглядели правдой.
- Правда не всегда выглядит, как правда, пора бы тебе запомнить.
- Ладно помолчи, всё равно тебя не переговоришь, - Уилсон намочил ватный тампон перекисью водорода и стал смывать кровь с разбитых губ Хауса, стараясь быть бережным. Это было больновато, но это…успокаивало. Хаус закрыл глаза.
- Изнутри сильнее поранено - об зубы, - сказал Уилсон. - Расслабь подбородок. Ты что? Щиплет?
- Нет, придумал метафору про зубы изнутри.
- Тебе нельзя разговаривать с людьми, - Уилсон бросил окровавленную вату в лоток и взял другую - Когда ты открываешь рот, они забывают о твоей хромой ноге и о твоей трости и просто сбивают тебя с ног. Одним ударом. Потому что тебя очень просто сбить с ног, и за это ничего не будет, даже упрёка совести, потому что, в конце концов, ты всегда сам виноват… Тебе это реально не надоело?
- Что «это»?
- Получать по лицу за некрасивую упаковку, в которой ты подаёшь им чистую правду. Из раза в раз…
- Ты так говоришь, как будто я получаю по лицу ежедневно.
- Метафорически выражаясь. Подожди-подожди, я сейчас ещё эпителизирующим кремом смажу, - он потянулся за тюбиком, но Хаус перехватил его руку:
- Послушай, Уилсон, так ведь всегда было, и никогда это тебя не… Ну, если и трогало, ты не выговаривал мне.
- Я тебе всю жизнь выговариваю - забыл?
- Не за это. Ты пилил меня за неправильное отношение к людям, а теперь принялся и за неправильное отношение их ко мне.
- Ты его индуцируешь.
- Тем, что не завёртываю правду в красивую обёртку?
- Тем, что завёртываешь её в некрасивую обёртку. Действие - не бездействие, ты улавливаешь разницу? Зачем? Я бы тебя в махзохизме заподозрил, но ты умеешь быть сибаритом - мазохистам такое не по зубам.
- То есть, самое очевидное и правильное тебя не устраивает? Я же сказал: без красивой обёртки терапевтический эффект лучше. Ты сейчас сам попробовал, и Харт пошёл на диализ, а не на выписку.
- Уверен? - хмыкнул Уилсон.
- Я в Орли уверен. Харт - авантюрист, но теперь Орли его удержит.
- Не удержит. Ты в их паре расклада сил не понимаешь - слишком мало общаешься с Хартом. Он поступит по-своему, он всегда поступал по-своему.
- Он поступит так, как скажет Орли. Он сюда прилетел, потому что Орли приказал.
Уилсон протянул руку ладонью вверх:
- Забьёмся?
- На сотню? Идёт, - он хлопнул по протянутой руке.
- Я сейчас уже не могу ждать, - сказал Леон и стукнул каблуком по крышке металлического ящика, на котором сидел. - Так дела не делаются. Ты намекнул - я навёл справки. Эта штука, действительно, должна душу выворачивать, за туфту таких денег не платят. Я видел этого парня, которого зарезали: тощий, прыщавый, невзрачнее только туалетная бумага. А девчонка, тем не менее, похоже собиралась покувыркаться с ним прямо на работе. Так не делают, когда чувства основаны на долгой и нежной дружбе, так делают, когда теряют голову от страсти. Или от какой-нибудь химической бурды вроде экстази. Но знаешь, пробовать и экспериментировать с ними можно вечность. У моего друга бывшая погибла с двумя детьми - я еду с ним на похороны, и лучшего случая ему присунуть у меня не будет, а ты темнишь и тянешь кота за хвост. Сам же говорил, что знаешь, где можно достать по-настоящему хорошее средство. Я прикинул; вы же друг с другом за стенкой работали - ты ему и достал - нет, что ли? Брось, Росс, я тебя по «Ласковому закату» помню - у меня же там брат умирал, Джеймс Хартман - ни о чём не говорит? Я знаю, что ты из тех, кто может птичье молоко раздобыть на дне моря, а мне и нужен всего-то убойный аттрактант. Легальная штука - не наркота.. Дай мне наводку, сведи с тем парнем, который это делает - комиссионные в любом случае твои. Только быстро. Сегодня. Я болтать не буду - не в моих интересах, потому что если до моего друга дойдёт, что я его таким образом развёл, между нами всё будет кончено - вот, кстати, и тот крючок, на котором ты меня сможешь держать. Только имей в виду: попробуешь какую-нибудь фигню вроде шантажа, я найду, чем тебя унять
Гед шевельнул челюстью, в очередной раз сминая языком комок табачной жвачки. Харт говорил разумные вещи, и о том, что он ищет случая залезть дружку в штаны, Гед ещё в Ванкувере догадался, потому что прекрасно помнил и прыщавого недоумка - его брата, и самого Харта. Как же! Звезда Голливуда средней величины - такими знакомствами не разбрасываются. Смущало его слишком близкое знакомство с Хаусом и Уилсоном, но, с другой стороны, вряд ли планы покорения члена партнёра обсуждались на таком уровне. Хаус ещё мог бы, но Уилсон… нет, этот идиот заточен соблюдать приличия, его от слова «гей», должно быть бросает в краску - слегка, политкорректно. К тому же рычажок давления не только на Харта, но и на Орли - глазастого Орли, который может оказаться опаснее, чем кажется, был бы кстати. Но если в дело окажется замешан сам Эдди…
- Нет, с моим парнем я тебя не сведу. - решился он, наконец. - Он сбесится, если узнает, что я беру средство не себе. Давай так: я принесу тебе, что ты хочешь, завтра рано утром. Вы же не ночью поедете, в любом случае. Только имей в виду, будет недёшево - это же не детский аспирин.
- У меня нет проблем с деньгами, - немного заносчиво заявил Леон и слез с ящика.
- И не торопись пустить его в ход, если, конечно, не хочешь шпилить своего бойфренда прямо на заднем сиденьи машины, - Гед хмыкнул, представив себе длинные ноги Орли, торчащие в окно навороченной тачки. - Прикидывай так, что до максимума действия пройдёт час - полтора, и чтобы вам в это время оказаться не на кладбище и не в церкви.
Харт послушно кивнул и спросил:
- Похоже, этот зарезанный парень за то и оказался зарезанным, что невовремя пустил его в ход? Странно, что ты ничего об этом не знаешь - всё же прямо вот, у тебя над головой происходило.
- Дружка своего спроси, - огрызнулся Гед, которому не понравился вопрос. - Он вообще прямо за стенкой был.
- А я спрашивал. Говорит, что заснул в раздевалке и ничего не слышал, пока туда Уилсон не явился. То же самое, что и полиции, рассказал. И Уилсон его не разглядел - странно, правда?
Разговор записывался на диктофон,микрофон от которого был просто небрежно сунут в нагрудный карман рубашки Харта, поэтому Харт и старался вызвать Надвацента на разговор об убийстве, но тот не попадался, а вести более рискованную игру Орли запретил категорически. Хорошо уже и то, что , как Уилсон и предсказывал, Надвацента не стал отрицать того, что Куки пользовался аттрактантом с его подачи. Это было бы не в интересах рекламы его коммерческого предприятия, а когда дело заходило о прибыли, хотя бы гипотетической, этого человека просто срывало с катушек. «Он бы сам наёмным киллером мог быть, - сказал Уилсон. - Если заплатят достаточно. Патологическая жадность», - да Харт и сам помнил ванкуверскую историю с корицей, из-за которой Уилсон разбил себе руку о ледяного лебедя, и уже эта история заставляла усомниться в здравом рассудке Надвацента. Жаль, что узнать пока почти ничего не удалось, но и то, что санитар не отрицал своей причастности к необыкновенной сексуальной привлекательности Куки, уже могло пригодиться - хотя бы с целью при случае позлить «Гигантоклеточного Эдда», как его назвал Хаус - главу компании «Истбрук-Фармасьютиклз».
Леон вышел из морга, оглянулся на дверь в конце коридора, через которую можно было попасть в самый низ лестничного пролёта, под эскалатор, но сам пошёл другим путём - через коридор и лифты. И почти сразу же наткнулся на Уилсона - Уилсона бледного, с неподвижным лицом и желваками в углах челюсти. Уилсона, похоже, именно его поджидавшего в холле первого этажа.
- Ты не получил диализ, - сказал Уилсон голосом, бесцветным, как чисто вымытое стекло, не выражая никак своего отношения - только констатируя факт.
- Ещё нет, но я…
- Уже нет. Аппарат не должен простаивать из-за капризов, твоё место занято - вечером есть свободное в десять тридцать.
- Джеймс, я не могу! - испугался Леон. - Я должен ехать с Орли - ты же понимаешь, я…
- Кажется, это ты ничего не понимаешь, - перебил Уилсон всё тем же стеклянным голосом. - Хаус совершенно прав - жизнь живого человека не стоит дани уважения трём мёртвым.
- Речь идёт об Орли, а не о…
- Речь идёт о тебе, - снова перебил Уилсон. - Орли не умирает.
- Я тоже не умираю, Джеймс, я…
- Ты не умираешь, пока ты получаешь диализ. Твоя почка - единственная почка - повреждена и не может включиться в работу, и худшее, что ты сейчас можешь сделать - оставить больницу и отправиться на эти треклятые похороны. Хаус пытался донести это до тебя и твоего чувствительного бойфренда. За что ты его ударил? За то, что он твою жизнь спасает?
- Но, Джеймс, я…
- Чтобы угодить Орли. Чтобы Орли видел, что он тебе небезразличен. Хаус резкий и прямолинейный, он не лицемерит и не лжёт, и он на твоей стороне - ты это понимаешь,ты не дурак, и в другой ситуации ты был бы ему благодарен. То есть, ты в глубине души и так ему благодарен, но на тебя смотрел Орли - оскорблённый в лучших чувствах, нежный праведный Орли, и, чтобы угодить своему другу, ты обидел моего. Это было… довольно подло, Харт.
- Это было правильно. Орли нравится Хаус, и то, как Хаус отозвался о его потере, лишняя рана, лишняя боль.
- Да ну? - Уилсон сощурил глаза, и Харту показалось, что из карих они на какое-то время сделались багровыми, как у монстров из ужастиков. - Может, от переживаний, индуцированных Хаусом, у него случился сердечный приступ? Может, его хватил удар? Может, он теперь беспомощный инвалид, и ты привязан к нему, потому что без тебя он нормально посрать не может? Может, ты закрыл на всё это глаза и стал спасать ему жизнь? Нет. Ты его в лицо ударил. А теперь вот что я тебе скажу, Леон: делай, как знаешь, вали на похороны, на поминки, гробь себя. Я поспорил с Хаусом на сто баксов, что ты так и сделаешь. И он мне отдаст эти сто баксов, потому что он слишком хорошего мнения о тебе - неоправданно хорошего. Поезжай, поддержи Орли в трудную минуту. Ну, и завали его напоследок, чтобы ему было что вспомнить через пару месяцев, когда ты подохнешь, несмотря на все усилия Хауса - а он их будет прилагать, как бы я ему не препятствовал.
Он резко развернул кресло, чуть не задев им Леона и бросил через плечо:
- Диализное место будет тебя ждать, как я сказал, в десять тридцать. И будет оно тебя ждать десять минут ровно, после чего я тебя выпишу из отделения искусственной почки и вообще из больницы Хауса. Всё. Можешь мне не возражать - я твои возражения слушать не желаю, - и он врубил скорость, со свистом уносясь прочь. Влетел в пустой кабинет, хлопнул дверью, разбудив эхо на всём этаже, и кулаком врезал по покрытой прозрачным пластиком столешнице. Ещё раз, ещё и ещё. Стол гудел от ударов, перед зажмуренными глазами Уилсона кружились алые протуберанцы, зубы сжались так, что боль стреляла от челюсти к уху, и сквозь них вырывались звуки, похожие на невнятные ругательства.
- Ну, перестань, - раздался вдруг у него за спиной необыкновенно мягкий, хотя и писклявого тембра голос. - Ну, всё-всё, прекрати… - и когда он обернулся в полубезумии, его встретил такой всепонимающий мудрый взгляд, что он мигом выкипел и просто недоуменно уставился на маленького хирурга в куртке с надписью «Я настоящий» и детских кроссовках с морковками.
- Хреново, да? - Корвин подошёл и вскарабкался на край стола, бесцеремонно воспользовавшись его коленом в качестве ступеньки.
- Что… что ты здесь делаешь? - с трудом выдавил из себя Уилсон.
- Стол ломаю. Ты так хватил дверью, что, кажется, вынес замок - теперь у нас две сломанные двери вместо одной… Я уже давно хочу поговорить с тобой, Уилсон - может быть, сейчас самое время?
- Поговорить? О чём поговорить? О том, что ты меня ненавидишь?
Корвин покачал головой:
- Послушать, как ты сейчас в коридоре орал на Харта, можно было тоже подумать, что ты его ненавидишь.
- Господи! Ты подслушивал?
- Повторюсь для непонятливых: Ты. Орал. На весь. Коридор. Странно, что вся больница не подслушала.
- Ну, хорошо, но…
- Тем не менее. Харта ты не ненавидишь - настолько, насколько вообще можно не ненавидеть, оставаясь в одежде. Можешь сразу возражать, если я не прав, но это будет враньём.
- Я не буду возражать. Ты прав.
Корвин, видимо, не ожидавший столь быстрой капитуляции, даже паузу выдержал прежде, чем продолжить - с тяжёлым вздохом, как мудрец, старающийся объяснить мироустройство недоумку-ученику:
- Ты - пряничный человек, Уилсон, в этом твоя беда. Пряничный человек в не тобой заказаной формочке, облитый глазурью, с цукатами, шоколадными кусочками и изюмом, и ты думаешь, что отлично чувствовал бы себя в мире, будь это совершенный сладкий мир пряничных человечков в глазури и с цукатами, отлитыми в формах. Но…
- Но? - переспросил Уилсон, которого поневоле начал забавлять намечающийся разговор.
- Тебе в их мире было бы тесно, душно и скучно - да ты сам знаешь. Потому что ты только выглядишь, как пряничный человек, а на самом деле ты - большой сосуд мыла, дёгтя, дерьма, а то и яда. И вся эта масса в тебе от любого толчка шевелится и бродит, как вулканическая лава от возмущений земной коры. Но твоя глазурь такова, что снаружи почти ничего не видно, и ты не можешь выплеснуть хоть капельку, хотя щёлок твоего мыла тебя разъедает потихоньку изнутри, дёготь вызывает нарывы, от дерьма тебя тошнит, а от яда ты в агонии. И единственный человек, кто научился с этим справляться - Хаус. Он вводит в твою пряничную уретру мочевой катетер и потихонечку сдаивает твои излишки яда, не ломая твоей твёрдой-твёрдой, хрупкой-хрупкой сладкой скорлупки, - и Корвин показал рукой движение, которым, в принципе, действительно, можно было бы что-то выдаивать, но которое вызвало такие ассоцаиации, что Уилсон поперхнулся дыханием и побагровел, как свёкла.
- При этом, - продолжал Корвин, не комментируя изменение цвета его кожи, но, безусловно заметив его, - тебе, как при вскрытии нарыва, и больно, и ты злишься на Хауса, и отталкиваешь его руку; и приятно, и ты понимаешь, что для тебя это - единственный шанс как-то не сдохнуть в мире людей, которые либо не признают ни глазури, ни цукатов и ломают твою оболочку, убивая тебя, потому что ты не можешь без неё сохранять объём и форму; либо верят в твою пряничность, кладут тебя на полку, вешают на ёлку и любуются, пока ты орёшь от боли, разъедаемый изнутри всей своей дрянью, которой в тебе больше, чем в ком-либо.
- Ты так победоносно смотришь на меня, - усмехнулся Уилсон, - как будто ждёшь, что я сейчас с жаром начну тебе возражать. Не начну. Допустим, ты меня раскусил, и я такой и есть.
- Я? Тебя? - возмутился Корвин - Да я не самоубийца, чтобы такое раскусывать, Уилсон. Никто тебя пока не раскусил - ты из человеколюбия никому этого не позволяешь.
- Ах, значит, в человеколюбии ты мне всё-таки не отказываешь?
- Я тебя не кусал, - пропустил его реплику мимо ушей Корвин. - Просто я тебя понимаю, потому что со мной почти такая же фигня.
- Да ну? Хочешь сказать, что ты тоже глазурированный пряник, полный дерьма и яда?
Корвин улыбнулся. Это было неожиданно - он часто гневался, нередко смеялся, но почти не улыбался, а тут улыбнулся - тепло и солнечно. И кому? Уилсону.
- Яда и дерьма во мне достаточно, - ответил он, продолжая улыбаться. - Вот с сахарной глазурью - нет, тут другое. Объём, понимаешь? Я - маленький куклёнок, и места для дерьма и яда во мне вроде мало. Но это - такая же видимость, как твоя глазурь, на самом деле я - высокий здоровый мужик, не ниже Хауса, и не уже Лейдинга в плечах, просто сжатый, - и он снова наглядно показал это руками. И всё, что во мне, тоже сжато и находится под давлением, понимаешь? Но я ношу вот эту вывеску, - он постучал указательным пальцем по своей куртке за плечом. - Как предупреждение. А ты? Какого чёрта ты не напишешь на своей глазури: «Внутри яд и дерьмо»?
Уилсон задумался. Он почти потонул в метафорах Корвина, но эта манера напоминала Хауса, и он почувствовал вдруг, что разговор не расстраивает, не бесит его, а, пожалуй, наоборот.
- Может быть, - задумчиво проговорил он, - глазурь этого не допускает? Может быть, это всё равно, что её сломать?
Теперь задумался Корвин.
- Знаешь… - наконец, проговорил он. - Всё время пока я рос, если это можно назвать таким словом, пока учился на врача, изучал сугестивные приёмы, оттачивал своё мастерство - меня не оставляло ощущение, что когда-то - когда, я не знал, так, в неопределённом будущем - я заставлю людей забыть о том, что перед ними смешной гипофизарный карлик. Научусь казаться большим, настоящим. Возможно, за счёт моих заслуг, возможно, тупо внушу всем, что я - человек среднего роста. Так было, пока я не втюрился самым пошлым тинейджерским образом. И тогда я понял, что если, пользуясь своими умениями, я ею овладею, а я это мог, кстати - не проблема - это будет выглядеть так: она лежит на кровати. а я ползаю поверх неё: поцеловал страстно в губы - пополз к промежности… В общем, я представил себе всю эту картину, и я… я заржал, Уилсон. Вместо объяснения в любви я ухохатывался так, что чуть не напустил в штаны, и ты будешь полным идиотом, если решишь, что мне было тогда весело.
- Не думаю, что тебе было весело, - покачал головой Уилсон. - Только зачем ты мне это говоришь? Мы вроде не друзья…
Корвин кивнул, как бы давая понять, что услышал вопрос, понял его и считает правомочным, и снова заговорил - вроде бы без особой связи с предыдущим:
- Когда вся больница думала, что я пытался покончить с собой, я этого не делал. Знаешь, что я делал? Я ревновал к тебе Блавски - чувство низменное, но нормальное, правда? Я думал, что смогу с применением своих гипнотизёрских способностей тебя - слабого и податливого - заставить забраться на крышу и перешагнуть парапет. И там, на самом краю, я щёлкну пальцами и скажу: проснись. И ты напустишь в штаны от страха за свою жизнь, потому что ты за неё реально трясёшься, и забудешь этику, Блавски, все свои сострадательные ужимки и отеческое похлопывание Хауса по плечу, и будешь меня умолять, чтобы я позволил тебе не прыгать. И я позволю, конечно - я не убийца, но ты твёрдо запомнишь, чего ты стоишь на самом деле, и поймёшь, что ни Блавски, ни Хауса ты не стоишь. Мне только хотелось лучше понять. Что именно ты будешь чувствовать. И я постарался представить себя тобой, призвал на помощь всё, что я знаю о тебе, перелез через чёртов парапет и остановился… Я больше не был маленьким - стоя на крыше, мы все одного роста. У меня хорошее воображение - без хорошего воображения не бывает хорошего гипнотизёра. А я - отличный гипнотизёр и сугестор. И я стоял и думал, что я - это ты. Это я много лет дружу с Хаусом. У меня за спиной три развода и сотни смертей, некоторые из которых совсем мои. У меня брат в дурдоме и рак в груди; и я всегда, не смотря ни на что, вежлив и сострадателен до восхищения окружающих. Я ношу одежду, вышедшую из моды десять лет назад, дорогие туфли и часы от картье, имею отличную кредитную историю и золотую карту, пользуюсь туалетной водой с запахом древних папирусов. И я не вылечил в жизни ни одного больного - только продлевал жизнь тем, от кого отказались хирурги, и делал их последние часы чуточку легче…
- Зачем ты мне всё это говоришь? - повторил Уилсон почти со страхом.
- Я шагнул вперёд, - сказал Корвин. - Я взял - и шагнул вперёд, в пустое небо, потому что в творей шкуре это было… первой потребностью. Чего ты не смеёшься. Уилсон? Я подстраивал это тебе, а сам попался. Разве тебе не смешно?
Уилсон покачал головой - теперь от краски на его лице даже следа не осталось - бледный, как сметана.
- Я очухался, уже когда потерял равновесие. Летел к земле. Знал, что мне конец, и думал: «А почему нет? Если я только представил себя Уилсоном - и меня швырнуло смерти в объятья, то чем я сам счастливее и лучше? Я, карлик, сжатый человек, чьи чувства, надежды мысли - предмет надругательства и смеха?» Виртуальный ты научил меня суициду - с тех пор я тебя боюсь, как экзотического таракана. Уилсон. Если ты даже виртуальбный способен на такое, то что можешь ты - настоящий?
- Это не я, - возразил Уилсон глухим голосом. - И даже не я виртуальный. Это ты сам. Это ты всё придумал, Корвин, я не при чём. Я - не суицидник.
- А, - махнул карлик рукой. - Брось. Все мы суицидники - с того момента, как вбуровились в стенку материнской матки вместо того, чтобы мирно выскользнуть в унитаз. Прикинь, если бы мне лет с семи начали вводить соматотропин, я был бы сейчас ростом с Тауба. У меня был бы мужской голос, длинный и толстый член, сильные руки, я мог бы оперировать, стоя на полу. Но у тебя-то всё это было - так какого хрена, Уилсон?
- Я не несчастен. Ты ошибаешься. Я хочу жить, хочу работать, хочу… Я буду оперироваться, мне удалят закупорку сосуда и, может быть, я ещё стану бегать в парке.
Теперь головой покачал Корвин:
- У тебя было всё, и ты считал себя обойдённым, недостаточно обласканным, недостаточно счастливым. Вселенная просто решила тебе показать разницу.
- Да плевать на меня вселенной, - криво усмехнулся Уилсон. - Просто дерьмо случается. Брось, Корвин. Никто мне ничего не демонстрирует. И не мистифицируй ты ничего, пока снова не оказался в чужой шкуре на крыше. Я прощаю тебя за то, что ты хотел со мной сделать.
- Ладно, Уилсон, - хмыкнул Кир. - Я прощаю тебя за то, что ты сделал с собой. И за то, что я сделал с собой, я тебя тоже прощаю. Ты был таким… искренним, когда орал на Харта, а потом колотил несчастный стол. Таким тебя можно… принять.
Уилсон удивлённо воззрился на него, озадаченно моргая.
- Что? - насторожился Корвин.
- Знаешь, как мы подружились с Хаусом? Я психанул в баре, разбил бутылкой витрину, а он внёс за меня залог. И вот теперь, когда ты сказал… я подумал…
Корвин откинул голову назад и расхохотался.
- Ну, вот и что ты ржёшь? - смущённо улыбнулся Уилсон. - Мы дружим уже, чёрт знает, сколько лет. Я же не каждый день бросаю бутылки в витрины.
Но при этом он вдруг вспомнил, что говорил Хаус про двадцать девятое февраля, и улыбка увяла.
- Эй! А вот этого уже не надо! - Корвин погрозил пальцем. - Анатомирование чувств может сыграть неплохую службу в их дебюте - я имею в виду, предостеречь от них там, где это не помешало бы. Многолетние отношения, как хорошее вино, имеют свой букет и во имя его сохранения не признают фрагментации… Я не на тебя злился. Я всё время проводил параллели между собой и тобой, и меня бесило твоё отношение к жизни. Когда тебе - в отличие от меня - всё было дано, даже Блавски. Я бы был счастливейшим человеком. А ты оказался в психушке.
- Рак мне тоже был дан, - напомнил Уилсон. - Ты о нём забываешь.
- Рак - это фигня, - отмахнулся Корвин.
- Верно. А карликовость - трагедия. У каждого своя измерительная система. Ты же знаешь, что у Хауса болит нога, так? И я знаю. Но это - просто знание о боли, не сама боль. И, ты знаешь, мне вся жизнь понадобилась, чтобы понять, что слова «сочувствую твоей боли» - пустая риторика. Никто не может сочувствовать, разве что принимать во внимание. И ты облажался, когда начал нас сравнивать, Корвин, потому что мы несравнимы. Извини, что бесил тебя, но это - твои тараканы. Не мои.
- Мои? Да как бы не так! Вторая стадия тимомы, Уилсон, тебя радикально прооперировали. Я сам удалял последний метастаз и могу поручиться за абластичность. То, что ты аккуратно проходишь полное сканирование каждые полгода говорит, скорее, о твоём занудстве, чем об опасности метастазирования, но показывает чётко: ты чист.
- А то, что я сижу в инвалидном кресле, не в счёт?
- То, что ты сидишь в инвалидном кресле - последствия твоего же идиотизма, не надо было психовать до инсульта.
- Надо было вводить соматотропин.
- Я был ребёнком! У меня рано закрылись зоны роста.
- Тестостерона многовато, альфа-самец?
- Ну, по сравнению с тобой…
Уилсон зажмурился - разговор грозил перейти в перепалку, а он этого не хотел. Он вообще последнее время чрезмерно болезненно реагировал на склоки, конфликты, скандалы - надо бы сказать Хаусу - может быть, это какой-то мозговой симптом или опять побочные реакции фармтерапии. А с другной стороны, ну, пусть и так…
- Корвин, - проговорил он, не открывая глаз. - Ты напрасно ищешь подвох. Я, действительно, просто нытик и пораженец, а сейчас я без ног, работаю здесь только милостью Хауса, и я от всего устал. Я врал тебе, что хочу жить - просто боюсь смерти немного больше, чем жизни. Оставь меня в покое, пожалуйста. Я же уже ни на что не претендую - что ты ещё хочешь у меня отобрать?
- Подожди-подожди-ка, - насторожился Корвин. Его маленькая но цепкая лапка ухватила запястье Уилсона. - Я был неправ: это - не упадок, не пессимизм. Вот и пульс учащен. Это истощаемость. Когда мы начинали говорить, ты был на взводе. Ты спорил со мной, говорил, что хочешь жить, а уже через десять минут ты устал и ничего не хочешь. Это - просто астения, Уилсон, тяжёлая астения, которой никто не видит, потому что ты - зануда из зануд. Что ты принимал?
- Что? В смысле, почему ты…
- Ты принимал антидепрессанты долго и помногу. Решил от них отказаться, и ничем даже не прикрылся - у тебя офигенная самоуверенность, Уилсон, надеялся справиться с деамфетаминовой ломкой без лекарств и посторонней помощи? Да ты крутейший перец, бро!
- А, брось! - отмахнулся Уилсон. - Трижды пытался - ничего не выходило, и не выйдет.
- Вы тут, в Штатах, зажрались с вашей фармацевтической промышленностью, вот что я тебе скажу. Нищая Россия решает вопросы по-другому. Сейчас, - он быстро сунулся в ящик стола, выудил листок бумаги, начал быстро писать круглым ученическим почерком.
Уилсон заглянул в листок через его руку, его глаза чуть расширились от удивления:
- Красное вино? Грецкие орехи? Шоколад? Мороженое? Что всё это значит? Мы прямо сейчас сдаём мастер-класс поварского искусства?
- Все эти продукты - мощные антидепрессанты. Если хочешь слезть с виванса или что там у тебя, ты должен скорректировать диету, записаться на физиопроцедуры, придумать для себя что-нибудь, что могло бы выжимать эндорфины и адреналин.
- Гонки на инвалидных креслах?
- Ну, не каждый же день тебя спихивать с эскалатора. Да, и секс. Много-много счастливого секса.
- Перестань! - Уилсон выхватил листок. - Врачи Америки знают всю эту фигню не хуже ваших, просто…
Корвин схватил его за руку.
- Она врёт. У нас ничего не было.
Пальцы Уилсона разжались - смятый листок спланировал на пол.
- Кто врёт? - хриплым голосом переспросил он.
- Ядвига. Между нами не было близости - просто снимал у неё квартиру. Уилсон, она мне нравилась и нравится, но я же тебе рассказал про секс со мной. Блавски я бы не стал на это обрекать, в любом случае.
- Какая мне теперь разница, бежала она к тебе или от меня. Давай я поищу эндорфины в другом месте.
- Ну и дурак, - припечатал Корвин.
Губа распухла и болела - всё-таки он её о зубы в лохмоты разодрал. И ведь чувствовал, знал, что Харт ударит - что стоило напрячь лицевые мышцы, самортизировать удар? Не стал. Принципиально решил получить всё сполна, дурак. Ну вот, получил - радуйся.
Горячий кофе пить, например, не было никакой возможности. Хаус уже и так и сяк пытался пригубить кружку - прикосновение горячей жидкости вызывало боль, напрочь уничтожающую всё удовольствие от кофе.
- Можно через соломинку, - услышал он за спиной знакомый голос и обернулся резко, как ужаленный.
- Это мой кабинет, - сказал Хаус. - Зачем вы пришли? Я не умею выражать соболезнования.
- Я заметил, - горько усмехнулся Орли. - Я, собственно, пришёл извиниться за своё вчерашнее поведение - я был пьян и в состоянии аффекта, когда швырнул табуреткой в дверь. Скажите, во что обойдётся ремонт - я возмещу убыток.
- Зачем? Вы же не дверь хотели разбить, - пожал плечами Хаус. - Вы голову мне хотели разбить, а она ремонту не подлежит. Кроме того, я не занимаюсь бухгалтерией - это к Венди и Уилсону… Что-то ещё?
- Нет, - помолчав, ответил Орли. - Нет, ничего… - он опустил голову и шагнул, было, к двери, но вдруг остановился, обернулся, упрямо мотнул головой:
- Нет, я не могу так! Скажите лучше сами: что я вам сделал? Ну, не могу я поверить, что вот так просто, на пустом месте, вы могли в такую минуту… так… - его голос дрогнул и он задохнулся и изо всех сил зажмурился, стараясь совладать с собой, совладал и повторил: - Так что я вам такого плохого сделал, Хаус, за что вы на меня так обижены? Я, может быть, по разгильдяйству своему пропустил, но вы… не молчите же! Ведь я вас убить мог запросто - я не в себе был. Так зачем? За что?
Хаус поднял голову и пристально посмотрел Орли в глаза, в очередной раз поразившись их яркой, почти сапфировой синеве, даже не смотря на покрасневшие веки и набухшие кровяными прожилками склеры. Он уже давно убедился в неправильности поговорки о том, что глаза могут отражать душу или о том, что глаза не могут лгать - глаза лгали на его памяти ничуть не хуже губ. Но в глазах Орли сейчас не было ничего, кроме горячего желания понять и попробовать простить приятного ему человека - человека, которого он не может не уважать, не может не верить ему без очень серьёзных оснований; человека, спасающего Леона Харта от смерти; человека, чувствующего и понимающего музыку почти так же, как он сам - родственную душу. Человека, с которым он мог бы дружить, встреться они тогда, когда новые дружбы завязываются легче узла галстука. Нужно было дать ему этот шанс, играть с ним сейчас не стоило.
- Я ничего не знал о том, что ваша семья погибла, Орли, - сказал Хаус устало, как говорит человек, которому нужно сказать то, чего он не хочет говорить. - Вы же мне не говорили - вспомните - откуда я мог знать? Харта не было в больнице - он вернулся уже после того, как вы запустили в меня табуреткой. И по-настоящему я узнал о вашей потере от Уилсона, ещё позже, когда вас уже в палату перевели… Те слова, за которые вы меня убить хотели, никак не относились к вашей жене - под любимой в красной машине я подразумевал вашего Харта - обычная язвительная шутка, в моём стиле. Не думал, что так совпадёт…
Он даже не думал, что Орли так обрадуется. Учитывая его потерю, всю седативную терапию, всё, что на него навалилось, Хаус вообще на реакцию не рассчитывал. А она оказалась мощнее мощного - глаза Орли вспыхнули радостью и облегчением. И тут же их затопило виной.
- Ну, конечно! - почти воскликнул он. - Это просто должно было быть недоразумением. И, действительно, откуда вам знать? Вы вошли, увидели меня в непотребном виде - естественно, съязвили - я бы и сам, может, не удержался. А я… - его лицо снова переменилось, отразив ужас. - Господи, Хаус, я ведь вас, действительно, мог убить. А теперь ещё и Леон вас… Что же мне делать?
- Для начала бросьте актёрствовать - у вас из-за личного горя фальшиво получается, - сказал Хаус. - Хотя обыкновенно вы, наверное, играете куда лучше. А потом собирайтесь и поезжайте хоронить жену и детей. И не тащите с собой Харта - этим вы его убьёте вернее, чем меня табуреткой.
- Хаус… - выдохнул Орли, и вот уже по этой, неконтролируемой интонации и оттого, наверное, почти копирующей интонацию Уилсона, Хаус понял, что не ошибся - Орли разыграл перед ним сцену прозрения, потому что успел прозреть куда раньше - возможно ещё в коридоре, когда стал удерживать Харта от продолжения расправы. Но так ему показалось органичнее. И отчаяние, в котором оказалась его душа, можно было слегка отодвинукть, занявшись любимым делом - постановкой эпизода.
Хаус изнутри потрогал языком разбитую губу и почувствовал острое, как никогда, желание поговорить с Уилсоном, а, может быть, даже и помолчать с Уилсоном, огромным достоинством которого он готов был сейчас признать отвратительные актёрские способности.
Орли прошёл к дивану и тяжело опустился на него, тронул всё ещё напоминающее иногда о себе болью оперированное бедро, помотал опущеной головой, как будто мух отгонял.
- Хаус… я на сцене с пятнадцати лет - эпизод в кино, потом студенческий театр, группа, лет с двадцати пяти я играю непрерывно. Не такой уровень, чтобы быть звездным, но всё равно всё время чужие роли, чужие реплики, чужие чувства, которые отыгрывать приходится по чужому видению. Я уже не умею по-другому. Я не умею естественно и адекватно выражать свои чувства - мне проще и привычнее отыгрывать их по ролям, по памяти, чем искать новые формы. Произвольно у меня не получается. Как у врача не получается просто открыть флакон с притёртой пробкой, не зажав пробку между мизинцем и ладонью. Но это не значит, что я ничего не чувствую.
- Зачем вы мне это говорите?
Орли закрыл глаза, потёр лоб рукой, словно у него болела голова - впрочем, скорее всего, и болела.
- Не знаю… Вроде бы мне не должно быть важно сейчас… Может быть, это попытка как-то уйти… отвлечься… Хаус… я до конца поверить не могу, что это случилось, не знаю, как смогу увидеть их мёртвыми… в гробах… - он подавился последними словами, плотно прижал руки к лицу и весь затрясся от беззвучного плача.
- Вам нельзя ехать одному, - задумчиво и всё так же отстранённо сказал Хаус. - Но и Харта срывать с диализа - не выход. Я мог бы поехать с вами, если хотите.
Плач Орли оборвался так же резко, как начался - убрав руки от лица, он поднял залитый слезами взгляд на Хауса:
- Вы?!
- Не пускать же вас за руль в таком состоянии - ещё сердце прихватит. Как-то нам с Чейзом пришлось откачивать полумёртвого Харта на дороге - удовольствие то ещё… Так как? Поехать мне с вами на похороны? Сколько это займёт? Дня три?
- Вы… серьёзно?
- Нет, я в игривом настроении и шучу с вами.
- Хаус… Я не знаю, как вас благодарить. Это было бы…
- Не надо меня благодарить. Просто в следующий раз или воздержитесь от швыряния мебели или, по крайней мере, цельтесь лучше.
- Хаус…
-Да чёрт вас побери, Орли! Ещё один «Хаус» с такой интонацией, и я забираю предложение обратно.
Уилсон предсказуемо от планов Хауса в восторг не пришёл - его старая фобия отсутствия Хауса в шаговой доступности подняла голову и закачалась, как кобра, готовящаяся к броску.
- На три дня? - нервно повторил он. - А как я тут справлюсь без тебя?
- Телефона твоего никто не отключал Ты же главный врач - у тебя полная больница рабов.
- Будет неловко просить Кэмерон помочь мне устоять на ногах перед писсуаром.
- Проси Чейза. Проси Харта. Только в последнем случае прикрывайся руками.
- Всё-таки я был прав - Орли тебе важен. Не знаю никого другого, с кем бы ты согласился поехать кого-то хоронить.
- С тобой, Кадди, Блавски, Мастерс, Чейзом… Извини, у меня на руке пальцы кончились. А начну разгибать на другой - трость выпадет. Потом, других вариантов всё равно нет. Харт ехать не может, ты тоже не можешь, Кадди я ревную, а никто другой не устроит самого Орли. Думаю, это как раз тот редкий случай, когда с его мнением нужно считаться.
- Ну, ладно… хорошо… - сдаваясь, пробормотал Уилсон. - Когда вы едете?
- Прямо сейчас, потому что хотим успеть засветло хотя бы треть дороги проехать.
- Подожди. Ты поведёшь машину?
- Поведём по очереди.
- Но у него же не ручной привод. Как ты справишься с твоей ногой.
- У него ручной привод - ты забываешь, что его нога тоже не совсем в форме. Он ездит на ручнике.
Уилсон кивнул, смиряясь. Он не хотел отпускать Хауса, но это было, действительно, наилучшим выходом из сложившейся ситуации, и он капитулировал. Попросил только:
- Не задерживайся… дольше необходимого.
- Я просто обожаю зависнуть на чьих-нибудь похоронах на недельку-другую.
- И не отключай телефон… пожалуйста.
- Так, - сказал Хаус. - Чего ты боишься?
Уилсон пожал плечами:
- Мне нечего бояться…
- Росса?
- Да нет… Он ничего не сделает, пока чувствует себя в относительной безопасности.
- А что там с этим Малером?
- Дыхательная недостаточность. Сделали посев на туберкулёз, диагностическое сканирование,хотя там и так понятно - он не жилец. Поместили в отдельную палату. Ребёнок в детском отделении, он здоров.
- Так у тебя всё нормально?
- Да вроде бы всё… Поезжай, не морочься - Орли, действительно, нельзя сейчас оставлять одного, а с моими тараканами я как-нибудь сам разберусь.
Он, действительно, не мог понять, что его беспокоит - перебирал в уме все возможные причины и не находил. Оставалось всё валить на паранойю.
Через час Хаус и Орли уехали, и день покатился по своим рельсам привычно и монотонно, с лечебной и административной работой, обедом в кафетерии - в обществе Чейза и Тауба на этот раз, с серьёзным разговором с Буллитом: «ты, если решил занимать ответственную должность, давай уже, дорастай профессионально - почему у нас онкологи читают препараты лучше, чем гистолог?», с коротким семинаром в «Принстон-Плейнсборо», на который он не поехал, но держал связь по скайпу и. кажется, ничего не упустил.
Леон Харт явился на диализ минута-в минуту, но во время процедуры у него повысилось давление, и бдительная Кэмерон его госпитализировала. Уилсон не только не пошёл в палату, но и постарался не столкнуться с Леоном в коридоре - к общению с ним прямо сию минуту он был не готов. Велел докладывать о состоянии сразу же, если что-то изменится, и отвлёкся на изучение контракта с «Истбрук-фармасьютиклз», которым пугала Кадди. За делами он не чувствовал отсутствия Хауса - они и прежде на работе старались не мозолить друг-другу глаза.
Но вечером, когда Чейз помог ему подняться к себе и ушёл, и его встретила тёмная пустая квартира, навалилась не просто тоска - какая-то неопределенная, аморфная боязнь. Он объехал все комнаты и зажёг все лампы, но это мало помогло - кто-то невидимый перешёптывался в углах, бабочки на бамбуковых обоях шевелили крыльями, половицы поскрипывали сами собой в комнатах, где никого не было. Уилсон почувствовал, что волосы у него на голове тоже шевелятся. Больше всего на свете хотелось набрать телефон Хауса, но, возможно, Хаус был за рулём, и едва ли стоило отвлекать его от дороги в темноте.
Больше всего пугало именно осознание нелепости страха. Это отдавало психиатрией. А психиатрии Уилсон боялся вдвойне - и как свидетельства своей полной и окончательной несостоятельности, и как места, пребывание в котором ни с чем не могло сравниться по силе постоянного ощущения невыносимой тоски и заброшенности. «Надо было поставить себе дежурство», - подумал Уилсон, хотя, как инвалид, он не дежурил, но это было снисходительной привилегией, а не прямым запретом, слава богу.
Стук в дверь застал его врасплох - он вздрогнул всем телом и чуть не вскрикнул.
- Кто там? - собственный голос показался ему до неприятности высоким.
- Пара одиноких алкашей, - ответил ему из-за двери ещё более высокий голос. - У нас в России принято соображать на троих, так что тебя как раз не хватает.
Ещё более удивлённый, Уилсон отодвинул щеколду. За дверью стояли Кирьян Корвин и Кир Сё-Мин, уже слегка в подпитии. Сё-Мин держал за горлышко бутылку виски, Корвин - упаковку пива.
- «Шотландский пони», - сказал Корвин. - Давай, впусти нас. У тебя есть, чем закусить…
Уилсон чуть сдал назад, позволяя им войти.
- …или закажем по телефону? - договорил Корвин, шмыгая в комнату, как лазутчик в неприятельский лагерь, и сразу принимаясь шнырять, зорко высматривая не то закуску, не то подробности личной жизни Уилсона и Хауса.
Уилсон, на время лишившийся дара речи, только следил взглядом за его передвижениями, не зная, что сказать.
- Я понимаю ваше удивление, - мягко вмешался Сё-Мин, - но нам нужно бы поговорить кое-о-чём, что, возможно, касается и вас, и Хауса.
- Хаус же уехал, - пробормотал Уилсон.
- Я разве сказал, что собираюсь обсуждать это и с вами, и с Хаусом? - приподнял одну бровь Сё-Мин. - Я только сказал, что это может касаться и Хауса, и вас. Вы, надеюсь, не слишком против нашего вторжения?
- Хауса, меня и вас двоих? - недоверчиво переспросил Уилсон. Он всё не мог прийти в себя от удивления - и в первую очередь тем, что перед ним оказались два самых несочитаемых человека из его знакомых, а, во-вторую, тем, что они оказались перед ним, что тоже плохо сочеталось с привычным порядком вещей. Впрочем, нить связующую их между собой, он всё-таки нащупал:
- Что-то касающееся русской диаспоры? Или… о чём?
- Давайте сначала по глоточку? - предложил Сё-Мин.
- Ну… да… пожалуйста, - Уилсон, наконец, окончательно впустил нежданных гостей. - Где устроимся, на кухне или в комнате?
- На кухне-на кухне, - выбрал уже успевший и на кухню шмыгнуть Корвин. - Шикарная кухня - всё приспособлено для двух друзей с ограниченными возможностями опорно-двигательного аппарата. Мне нравится. Я даже достану до всех ручек без стремянки - они же под Уилсона в кресле подогнаны, - полилась вода.
- Я не понимаю, что происходит, - беспомощно сказал Уилсон.
- Да вы расслабьтесь, - посоветовал Сё-Мин. - Ничего не происходит - поболтаем, выпьем пива…
- Да с какой стати?!
- Не пугай его! - крикнул Корвин из кухни. - Он же нас не ждал. Джеймс Уилсон - не любитель неожиданных визитов, дай ему время прийти в себя. Эй, Уилсон, я нашёл пиццу и пончики. Подогрею?
- Если хочешь… - выдохнул растерянный Уилсон.
- Ну, идёмте, идёмте к нему, - Сё-Мин властно взялся за ручку кресла, повернул и ввёз в кухню. Там Корвин уже деловито сервировал стол - выставил своё пиво, из шкафчика вытащил тарелки.
- Уилсон, тебе спиртное можно?
- А ты как думаешь? - наконец, нашёл в себе силы вяло огрызнуться Уилсон. - Ты же врач.
- Ясно, - весело кивнул Корвин и, забрав у Сё-Мина бутылку, щедро налил виски в три бокала. - Садись, Кирюша, в ногах правды нет.
- Да вы пьяны оба, - сказал Уилсон.
- Потому что у нас сразу два важных дела.
- А есть связь? - усмехнулся Уилсон.
- Вы слышали о нейрохирурге Люке Томаше? - спросил Сё-Мин, поднимая свой бокал и глядя сквозь него на просвет на плафон так, чтобы свет дробился в гранях.
- Ну, слышал, - Уилсон припомнил фотографии в медицинских изданиях под заголовками статей. - Он - человек известный.
- Я с ним лично знаком, - сказал Сё-Мин. - Проходил стажировку под его началом, когда готовился… да ладно, это не важно. Важно то, что завтра он будет в Принстоне, и клиника Хауса его заинтересовала. Я взял на себя смелость его пригласить.
- Но Хауса же нет в Принстоне.
- Томаш об этом не знает, - хмыкнул Корвин.
- Именно поэтому я и взял на себя смелость, - улыбнулся Сё-Мин. - Вы - официально главный врач, Уилсон, ему будет процессуально верно побеседовать с вами, а взамен…
- У него есть возможность прооперировать тебя, - сказал Корвин. - Мы уже всё это обговорили, переслали снимки, документы. Он, в принципе, согласен. Мы оба могли бы ассистировать. Загвоздка в том, что операцию нужно провести завтра. И решать нужно быстро.
- Как «завтра»? - Уилсон чуть не выронил бокал. - Без подготовки, без какой-то, даже минимальной…
- Ну, я же говорил: ты - парень аккуратный, обследуешься регулярно - чего тебя ещё готовить? - пожал плечами Корвин.
- Поймите, коллега, - Сё-Мин проникновенно заглянул ему в глаза. - Томаш - нейрохирург такого уровня, что, с одной стороны, ему нельзя диктовать условия, а с другой, в вашем случае от его услуг отказываться просто преступление. Если удалить организованный тромб я бы мог и сам, то точно определить границу зоны необратимой ишемии и обратимой, а тем более провести некрэктомию, задача более сложная. Томашу она по зубам, мне - не факт. Теперь: технически ничего невозможного. Экспресс-анализы мы возьмём с утра, томограммы ещё не состарились, динамики - по крайней мере, клинической - нет. Так что во второй половине дня можно будет оперировать, а ночью Томаш улетает, и мы не увидим его, по меньшей мере, несколько месяцев, после чего, учитывая вашу ситуацию, будет поздно, и мы ничего не восстановим - разве что сохраним оставшееся.
- Я тебе говорил, что он откажется, - проворчал Корвин, принюхиваясь к разогревающейся пицце. - Робок и нерешителен. А Хаус уехал.
- Хаусу можно позвонить, - предложил Сё-Мин.
- Зачем? - Уилсон вызывающе вскинул подбородок. - Спросить его разрешения? Или попрощаться?
- Чёрт! Ну, и пессимист же ты! - восхитился Корвин.
- Хаус тут не при чём. Хаус за меня решать не будет. И Хаус не разорвётся пополам - он нужен там, где он есть. Просто подождите, - Уилсон залпом выпил виски. - Я должен привыкнуть к этой мысли. Да я не слабак! - резко, покраснев, почти выкрикнул он. - Но я же… Конечно, я боюсь - это не первая операция. И не вторая. И не третья. Если что-то пойдёт не так. Я - не обыватель, я - врач. Я знаю, как бывает, если пойдёт не так. У меня сердце отказало во время операции, ТЭЛА была, клиническая смерть была… Не смей на меня так презрительно смотреть, карлик!
Корвин покачал головой, сказал неожиданно дружелюбно:
- Да успокойся ты. Понятно, что трепанация черепа - это не в платочек высморкаться, но ты сам говоришь: ты - врач. Так взвесь перспективы, как врач.
Уилсон потёр ладонью лицо:
- Я это и пытаюсь делать.
- В худшем случае ты просто умрёшь.
- Просто?!
- Все умирают, - невозмутимо пожал плечами Корвин. - В промежуточном останешься овощем - ну, для тебя это будет всё равно, что смерть - разница невелика. Теперь, какие ещё перспективы? Инвалидность более высокой степени, чем сейчас - вопрос количественный, вариантов море. Теперь перспективы со знаком «плюс». Во-первых - и это пессимум из плюсов - инвалидность менее высокой степени, чем сейчас. Ты сможешь кое-как ходить, обслуживать себя совсем без помощи посторонних. Во-вторых, ты сможешь ходить не кое-как, с палкой или костылём, выходить на прогулку в парк, посещать кафе без помощи пандусов, магазины, водить машину. В-третьих, если тебе фантастически повезёт, ты вернёшься к нормальному образу жизни, сможешь танцевать рок-н-ролл и гонять на мотоцикле. Сможешь чувствовать скорость и задыхаться от ветра. Как раньше. Ты вспомни… Просто закрой глаза и вспомни. И подумай сам, а не стоит ли это риска.
Уилсон зажмурился. Аромат травы щекотнул ноздри, но его тут же перебил острый запах бензина и сизоватого выхлопа, мотор взревел и зарокотал ровно и громко, в лицо ударил ветер, мелкие песчинки застучали по щитку шлема. «Мчаться, обгоняя ветер. У нас ещё есть время».
- Не дразни его, - услышал он голос Сё-Мина - и очнулся, как после короткого и яркого сна. - Вероятность такого исхода стремится к нулю.
- А ты не учи его пессимизму, - парировал Корвин. - Без тебя умеет на чёрный пояс. Стремится к нулю - это ещё не ноль. Что скажешь, Уилсон?
Уилсон глубоко вдохнул всей грудью - трава и бензин всё ещё присутствовали в воздухе, как некие недотаявшие фантомы.
- Да, я хочу рискнуть, - сказал он.
- Это ваш сознательный выбор? - чуть свёл к переносице брови Сё-Мин. - Это не потому, что высокомерный маломерок вас тут сейчас охмурил? Видите ли, мы с Хаусом буквально на днях уже обсуждали ваши перспективы и, мне кажется. он сам колебался в вопросе прогнозирования. Но он говорил, что вы планируете всё-таки эту операцию.
- Это мой сознательный выбор, - кивнул Уилсон. - Я не колеблюсь. И я не передумаю.
- Отлично, так и порешим, - с этими словами Сё-Мин отнял у Корвина бокал и вылил его содержимое в раковину. - Больше никакого спиртного. У нас меньше суток на восстановление.
Корвин скуксился, а Уилсону сказал:
- А ты чего? Ты пей. Твоё дело примитивное - лежать на столе и отвечать на вопросы. Смотри-ка, пицца-то давно готова. Уилсон, у тебя лучка маринованного нет?
- В холодильнике позади тебя, в сиреневой салатнице.
- Ух, ты! - восхитился Корвин. - Правда: лучок. Уилсон, а вот скажи, есть что-нибудь, чего у тебя нет? Ну, вот так, спонтанно. Например… электрическая грелка?
- Есть. Правда, я её держу больше для Хауса.
- Ага… Чернила для принтера?
- Где-то в секретере…
- Свисток?
- Я был судьёй на матче университетских команд в Чикаго. Оставил на память.
Корвин рассмеялся, и Уилсон тоже чуть улыбнулся ответно - его начала забавлять игра.
- Лыжные палки?
- И палки, и лыжи. Правда, не здесь - в гараже. Но в Ванкувере я катался.
- Пластилин?
- Совсем чуть-чуть, им замазан скол узора на бамбуковой этажерке.
- Кулинарная книга?
- Люблю готовить… - Уилсон улыбнулся шире, и в его глазах блеснуло наслаждение игрой и весёлое лукавство.
- Фруктовая карамель? - не унимался Корвин.
- Лимонная. Хочешь?
- Бейсбольная бита?
- На всякий случай держим у порога для незваных гостей.
Корвин снова рассмеялся, но Сё-Мин, наоборот, слегка нахмурился.
- У нас ведь ещё одно дело, - напомнил он.
Корвин перестал смеяться.
- Дело, которое касается убийства. Ты, наверное, был прав, когда заговорил о русской диаспоре, но, мне кажется, нам надо объединить усилия. Хиллинг не приходил к тебе со своим вердиктом? Нет? Как к главврачу, я имею в виду? Официально?
- Ну, давайте поедим, а? - перебил Корвин. - Я с утра ничего не ел, кроме пары бутербродов. Говорить можно и в промежутках между глотаньями. Сейчас, - он притащил пиццу и стал разрезать её на куски, обжигаясь и облизывая пальцы.
- Дело признано безнадёжным, - заговорил Сё-Мин, осторожно откусывая от своей порции. - В глазах полиции кто-то посторонний зашёл в здание, из хулиганских побуждений или в поисках наркотиков ткнул этих двоих ножом, испугался содеянного, выбежал и успел скрыться до начала тревоги. Личность установить практически невозможно, так как до факта преступления убийца с убитыми не контактировал. Самого Хиллинга этот вердикт, я так понял, не особо устраивает. Но он человек подневольный и, судя по всему, на него кто-то надавил.
- Кто-то надавил - слышал? - многозначительно повторил Корвин, прихватив зубами запеченный сыр и вытягивая его, как жевательную резинку.
- А у вас эта информация откуда? - подозрительно спросил Уилсон.
- Ну, допустите, что у меня есть связи в полицейском департаменте, - предложил Сё-Мин.
- Это допустить нетрудно… - согласился Уилсон. Вспомнил, как Сё-Мин скрывался, выдав за себя труп малоизвестного китайца.
- Так вот, - проговорил Сё-Мин. - Мне не нравится идея свалить вину на несуществующего наркомана. Куки всегда мне импонировал, а эта девушка медсестра… Я кое-что узнал о ней, и у меня появились сомнения…
- Она из «силиконовой долины», - сказал Уилсон, решивший, что скрывать информацию от Сё-Мина - занятие бессмысленное и безнадёжное.
- Да, верно, она из Сан-Франциско, - спокойно подтвердил Сё-Мин. - Значит, я не ошибся, и вы, действительно, наводили о ней справки.
- Это было в её резюме, - сказал Уилсон.
- В её резюме была ещё одна запись - Франклин-Каунти, Вирджиния.
- И что в этом странного?
- Ничего. Только то, что подобная запись есть ещё в двух резюме ваших сотрудников, Доктор Уилсон.
- Дайте припомнить… - Уилсон закрыл ладонью лицо. - Сейчас… Доктор Лейдинг, верно?
- Вот. А ты говоришь, - повернулся к Корвину Сё-Мин. - Это внимательное отношение к людям, даже неприятным. Совершенно верно, доктор Уилсон, Лейдинг работал там, как консультант хосписа с января две тысячи пятого по май две тысячи десятого года. Лора Энслей начинала там карьеру, как специалист по массажу и лечебной физкультуре сразу после окончания колледжа, и это было в две тысячи десятом году, с одиннадцатого февраля по шестое июня.
- Бог мой! Сколько же ей было? Пятнадцать?
- Восемнадцать. Неважно. Важно, что в этот роковой десятый год они могли там встретиться.
- Ну и что? Если вы намекаете на причастность к убийству Лейдинга, то у него алиби - его видели в кафетерии сразу несколько сотрудников. И в том числе Хаус.
- Ну, во-первых, быть причастным и воткнуть нож - разные вещи. Во-вторых, мы не утверждали ни того, ни другого. В третьих, вы забываете, что я сказал «ещё в двух резюме». А вы пока назвали только одно. Причём, речь шла опять всё о том же две тысячи десятом.
- Больше я не помню.
- Потому что вы не читаете резюме младшего персонала. Гед Росс, санитар. Работал в должности младшего фельдшера в том же хосписе Франклин-Каунти с третьего апреля две тысячи седьмого по третье июня две тысячи десятого.
Уилсон, не удержавшись, присвистнул.
- Это, впрочем, тоже ни о чём не говорит, - заметил Сё-Мин. - Но ещё мы читаем в том же деле: «уволился в связи со сменой места работы и жительства, поступив в качестве фельдшера в хоспис «Ласковый закат», Ванкувер». А вот дальше запись немного бессвязная: «уволен по собственному заявлению без подтверждения сертификата». Так обычно пишут, когда человека выгнали со скандалом, но доказательств для суда маловато.
- Да, - не моргнув глазом, подтвердил Уилсон. - Именно в таких случаях.
- А самое странное, - проговорил Сё-Мин, испытующе глядя на него, - что вы работали в хосписе «Ласковый закат» одновременно с ним, доктор Уилсон, и уволились тоже практически одновременно.
- Я не увольнялся, - сказал Уилсон. - Хаус приехал и увёз меня, всю процедуру увольнения мы проводили интерактивно. Я только отправил электронную подпись, даже не вникал. Мне как-то всё равно тогда было. И уж до Геда Росса дела, точно, не было. У него были нарекания за грубость, небрежность - может, где-то перегнул палку.
- Странно, что он не обратился к вам за протекцией, когда поступал на новое место работы, - вслух задумался Сё-Мин.
- Нет, не странно. Я его недолюбливал, я бы не стал ему составлять протекцию - даже наоборот, постарался бы, чтобы его не взяли, но его принимала Ней, я дал ей карт-бланш на приём младшего персонала - ей ведь с ними работать. Он - санитар морга, так что мы практически не видимся, что меня, как нельзя более, устраивает.
- Странно другое, - проговорил Сё-Мин, водя пальцем по кромке своего пустого бокала. - Все люди, о которых мы сейчас говорили, включая вас, хотя бы частично знакомы друг с другом, но никак никому не дали этого понять…
- Ничего я в этом странного не вижу. О том, что Гед Росс у нас работает, я узнал совершенно случайно, а Лейдинг, он и Лора Энслей могли и вообще не знать друг друга. Ну, работали в одном хосписе в один год - и что? Врач, фельдшер, инструктор лечебной физкультуры - разные подразделения, разная работа. Они вообще могли не пересекаться.
- Это вряд ли, - возразил Корвин. - Хоспис во Франклин-Каунти очень небольшой. Это вообще не слишком большой округ. Думаю, частное заведение на пару десятков коек с одним штатным геронтологом и приглашёнными консультантами. Ума не приложу, что там мог делать Лейдинг, но…
- Но пока это - единственная зацепка, - договорил за него Сё-Мин. - Возможно, простое совпадение - мир тесен, но чутьё мне подсказывает, что здесь sobaka zaryta. Извините, Уилсон, это - русская присказка. - В общем, мне в версию со случайно забежавшим маньяком с улицы не очень верится. Как и в совпадения вообще. Мне кажется, копни мы эти совпадения поглубже, и у нас нарисуется не только преступник, но и мотив. Как вы, Уилсон, не хотите поиграть в Шерлока Холмса?
- Не совсем понятно… - настороженно проговорил Уилсон. - Почему вы решили, что я должен захотеть? Неужели я выгляжу таким уж авантюристом?
- Вообще-то, - сказал Корвин, - именно таким ты и выглядишь, но выбор на тебя пал не поэтому. Объясни ему, Кирюша, я с детства косноязычен.
- Дело в том, что именно вы присутствовали фактически на месте преступления, - пояснил Сё-Мин. - Вы могли что-то случайно услышать из-за двери, обратить на что-то внимание. Вы могли даже узнать человека, столкнувшего вас с эскалатора, а если не узнать, то запомнить какую-то немаловажную деталь.
Уилсон усмехнулся:
- Проблема в том, что я ничего из-за двери не слышал, ни на что не обратил внимания и двже мельком не видел, кто столкнул меня с эскалатора.
Наше сознание, - проговорил Корвин таким назидательным тоном, словно собрался читать длинную лекцию, - страдает излишним перфекционизмом. Если какие-то биты информации не укладываются для него в привычные представления, ранее проверенные практикой и уложенные в систему, если они не получили законченную форму для применения осмысления и толкования, наш разум считает их бесполезным мусором и выбрасывает, что называется, из головы. А вот наше подсознание - большая и бессмысленная свалка, в которой можно покопаться и найти и надкушенный десять лет назад пирожок, и бриллиантовые серьги прабабушки. Потому что подсознание страдает тяжёлой формой собирательства и тащит в свой чулан буквально всё. Все случайно услышанные и забытые слова, все промелькнувшие и не отложившиеся в памяти образы, все ощущения, которые мы даже не прочувствовали до конца, отвлекшись на что-то.
Уилсон почувствовал, что монолога Корвина, действительно, грозит вылиться в лекцию, но тут он неожиданно перешёл от общего к частному:
- Если позволишь, я покопаюсь в твоём подсознании и постараюсь найти то, чего ты не слышал, не видел, и на что не обратил внимания.
- Так вы за этим пришли? - наконец, догадался Уилсон. - Операция и всё такое - просто лёгкий бонус. А на самом деле вы улучили время, когда Хауса нет поблизости и пришли сюда, потому что знаете, что Хаус вам это проделать с моим подсознанием не позволил бы.
- А вы сами не хотите? - мягко спросил Сё-Мин. - Кроме вас там был только мистер Орли, но он спал, и его подсознание может быть искажено примесью сновидений. Подумайте, завтра вам предстоит серьёзная - достаточно серьёзная - операция на мозге, и если что-то пойдёт не так, ваше подсознание может утратить доступность, а кто знает, вдруг там вот прямо сейчас скрыта истина. Это же чертовски интересно - воззвать к тёмной части своей личности. Я уж не говорю о помощи правосудию.
- Никогда не мечтал танцевать у шеста, - буркнул Уилсон, до которого только теперь дошёл скрытый за витиеватостью Сё-Мина смысл - «если ты завтра умрёшь на столе, впадёшь в кому или останешься дураком, мы упустим свой шанс». Значит, «наши русские коллеги» тоже, как они с Хаусом, затеяли игру в детективов, только подход избрали не логический, а экстрасенсорный. Тем забавнее.
- Хорошо, - наконец, кивнул он. - Но вы мне сейчас подпишете кровью клятву никогда ни с кем не говорить о том, что, может быть, от меня услышите. Считайте, что всё, о чём вы узнаете, составляет врачебную тайну. Только на этих условиях.
- Да не вопрос, - легко согласился Сё-Мин. - Пойдёмте только в спальню - тут вы можете упасть и ушибиться.
Это было странное чувство, как будто его оттянуло назад по вектору времени. Он снова был в коридоре перед гистолабораторией и собирался уединиться в раздевалке, чтобы привести немного в порядок мысли и чувства. При этом он уже знал, что будет дальше, что он найдёт там спящего Орли, и между ними состоится не самый приятный разговор, что потом Гед Надвацента столкнёт его кресло с эскалатора, и он чудом удержится, почти до мяса ссадив ладони, что в гистолаборатории найдут мёртвые тела Куки и Лоры Энслей. Он знал, что это неотвратимо, что он не может ничего изменить, но сейчас всё это предопределённое ещё только готовится, а он - в прошлом, и с ним - голос Кира Корвина.
«Ты слышишь звуки из-за двери гистолаборатории. Раньше ты не обратил на них внимания, но теперь ты прислушиваешься и слышишь всё совершенно отчётливо. Что ты слышишь? Говори!»
За дверью гистолаборатории что-то падает, сыплются стёкла. Но всё это словно отгорожено толстой мягкой стеной - вроде ватного тюка. И Уилсон вдруг понимает, что эти шумы подсказывает ему не слух, а рассудок. Через несколько мгновений из разоренной лаборатории выйдет убийца, Уилсон знает, что там произошло и поэтому сам как бы достраивает предшествующую звуковую картину. Но теперь он себя поймал на подсознательной мистификации и больше не позволит себя обмануть.
- Молодец, - говорит Корвин. - Теперь избавься от ложного представления. Просто слушай.
Он снова пытается вслушаться и холодеет от внезапного понимания того, что прежняя реконструкция была ложью. Сыплющиеся стёкла, их хруст подкаблуками - он не мог свсего этого не слышать. Он этого не слышал.
- Это произошло раньше. Ещё до убийства. Полицейские ошиблись…
- Что ты здесь делаешь? - резкий, встревоженный голос Куки.
- Я искала тебя.
- Искала меня и била стёкла? Опрокидывала шкафы?
- Перестань. Я хочу тебя!
В помещении гистоархива Лора Энслей, разыгрывая острое сексуальное желание, расстегнула халат, под которым не оказалось ничего - даже лифчика.
- Я не… что… что ты здесь… - голос Куки стал заикаться. - Не… не трогай мою одежду… перестань… прекрати эту комедию… Я всё знаю!
- О Спилтинге?
- О каком ещё Спилтинге? Я говорю о ваших… Эй! А вы здесь что забыли? Зачем вы там…
- Всего пара минуток, - низкий хриплый голос. - Просто хотел удостовериться. Но теперь всё и так понятно.
- Послушайте, что вы себе позволяете оба? - возмутился Куки. - Я сейчас же… - он потянулся к телефону, опрометчиво повернувшись к убийце боком. А в следующий миг уже захлёбывался кровью, оседая на колени, в бесплодной попытке заткнуть этот бьющий из горла фонтан хватаясь за шею свободной от телефона рукой.
- Извини, парень, ничего личного. Ты просто оказался не в том месте и не в то время.
Уилсон снова обрывает сам себя - кажется, он опять фантазировал, а не вспоминал. И в его фантазии разорённая лаборатория преобразилась в детективную задачу вроде пресловутой «закрытой комнаты». Убийца выскакивает в решающий момент, как чёртик из табакерки, откуда-то из потайного места. Фигурки расставлены, и совсем не так, как в полицейской реконструкции, но можно ли верить его собственной бредовой реконструкции?
- Ты думаешь, так всё и было, как он говорит? - вполголоса спросил Сё-Мин
- Вряд ли. Это воображение. И дай бог, если оно хоть немного отмодулировано действительностью.
- Ну, во всяком случае, это более вероятно, чем разгром в лаборатории над ухом если не у самого Уилсона, то, уж точно, у Орли. Как бы крепко он ни спал, звон разбивающихся стёкол за стеной он бы услышал.
- Возможно, Уилсон думает так же, как ты - отсюда его интерпретация.
- Но я подумал, он, действительно, вспомнил реальный диалог…
Корвин с сомнением покачал головой:
- Только не ведись на кажущуюся лёгкость такого допроса, Кирюша. Подсознание - великий обманщик, именно поэтому показания, полученные под гипнозом, не принимаются в расчёт ни одним судом.
- Тогда зачем мы это затеяли, если всё равно не можем ни на что полагаться?
- Ну, зачем ты это затеял, я не знаю. Хотя кое-что рациональное всё-таки можно поробовать извлечь и из этого.
- Что?
- Потом расскажу, не отвлекай меня. Не хочу ослаблять раппорт.
- А что, ты ещё собираешься что-то…
- Конечно. Полицейские игры - твоя прерогатива, мой засекреченный друг. Мне они были нужны только как благовидный предлог залезть в эту голову. Знаешь, как вампиру, который не может войти без приглашения, но, приглашённый, пьёт столько крови, сколько хочет.
- Не совсем понимаю, что ты имеешь в виду?
- Как «что»? Уилсон добровольно дал мне ордер на обыск своего подсознания. Да я об этом только и мечтал, и уж, будь покоен, воспользуюсь этим ордером с максимальной отдачей. Сё-Мин нахмурился:
- Подожди. Но это же, как минимум неэтично.
- Я знаю, - отрывисто ответил Корвин. - Поэтому ты сейчас отсюда уйдёшь и оставишь нас наедине.
- Ага. А для тебя этика - пустой звук?
- В некоторых случаях. Ты отсюда в любом случае уйдёшь, Кирилл. Своей волей или моей. Избавь меня и себя от мигрени - уйди сам.
- Кир, ты…
- Я целиком и полностью отдаю себе отчёт во всех своих действиях - ты это хотел услышать? Уходи, потому что если я сейчас потеряю раппорт, я его восстановлю насильно и больше всего от этого пострадает Уилсон. Иди. Жди меня на кухне, если хочешь, или совсем уходи.
Как оказалось, Голливуд не может обойтись без театральщины и гламурности даже когда речь идёт о смерти и похоронах. Всё было пышно, пафосно, донельзя приторно и отдавало мексиканскими сериалами. Хаус презрительно хмыкнул бы и даже не удержался от едкого комментария, если бы в центре всей этой карнавальщины не находились вполне себе реальные мёртвые тела - в частности, детские.
Орли выражали сочувствие, истекая слезами, все подряд, а Хауса не оставляло ощущение, что для правдоподобия слёзотечения каждый второй время от времени нюхает луковицу. Орли держался с тем апатическим стоицизмом, который невольно наводил на мысли о шоке. Соболезнования принимал, как поздравления, кивая и благодаря, но выглядел при этом отстранённым. С достоинством поцеловал Минну в твёрдый лоб, положил цветы. Единственный момент, чуть всё не погубивший, наступил, когда он подошёл проститься к телам детей. Что-то дрогнуло в его лице, и он беспомощно оглянулся, ища кого-то глазами. Не Хауса, но Хаус чуть подался к нему. Лицо Орли исказилось, вглазах мелькнуло какое-то глубинное понимание и стали стремительно нарастать напряжение и боль, готовые выплеснуться во что угодно, но только не в приличную скорбь. Кажется, это почувствовал не только Хаус - на этот раз выкрашенная в рыжий цвет Шерри, например, прижала пальцы ко рту, напомнив Хаусу этим беспомощным жестом Блавски. Однако, к Орли, пробравшись из задних рядов толпы, торопливо подошла Рубинштейн, обняла его, заговорила на ухо, и он разрыдался у неё на плече - ко всеобщему облегчению.
Погребение, поминальная служба, несколько специфический фуршет. Не то, чтобы Хаус оставался совсем незамеченным - к нему подошли поздороваться Бич, Крейфиш, Джесс, ещё несколько человек, виденных в Ванкувере во время съёмок пилотного проекта «Билдинга». Бич даже спросил о перспективах Харта, и Хаус отговорился врачебной тайной. Но в целом впечатление всё-таки складывалось такое, что, сопровождая Орли, для всех остальных он практически невидим. Да и Орли забыл о нём, что Хауса вполне устраивало - он не собирался навязываться, просто, как и обещал, оставался рядом - на всякий случай.
Он устал от суеты аэропорта, ночного полёта, раннего утра после бессонной ночи за рулём, и мечтал, чтобы всё поскорее закончилось, и можно было вернуться в гостиницу. Но Голливуд не знал удержу ни в радости, ни в скорби, поэтому всё затянулось до поздней ночи, и в гостиничном номере - одном на двоих - они оказались уже после полуночи. На общем номере настоял Хаус, представившись личным врачом Орли - ему, действительно, не улыбалось ещё одну ночь провести не в своём номере, предотвращая сердечные приступы или купируя алкогольное отравление. Территориально имело смысл сблизиться с подопечным - так оставался шанс хоть немного поспать до восьми утра, до их рейса.
- Вы в порядке? - дежурно спросил он, слабо представляя, как Орли может сейчас быть в порядке.
Орли стащил с шеи и бросил на пол галстук - в приталенном чёрном костюме и с этим траурным галстуком он выглядел совсем стариком, а так, с распахнутым воротом, стало хоть немного получше.
- Лайза говорила со мной так, будто вот-вот предложит поминальный секс, - с тяжёлым вздохом проговорил он. - Вообще, всё выглядело отвратительно, как театрализованное представление. Скорбящая богема - мерзкое совершенно зрелище, особенно когда на самом деле она не скорбит. А тут так и было. Минну не любили - слишком напориста, слишком красива. Многим она казалась стервой - даже, пожалуй. Леону, хоть у них и был когда-то бурный роман. А моих ребят вообще мало кто знал - они здесь и не бывали. Сам факт трагической гибели детей, конечно, всякого трогает, но это было для них почти то же, что прочесть о ней в газетах. Так что вся эта братия, по сути, весь день фальшиво разыгрывала постановку «Похороны», мне досталась главная роль скорбящего отца и мужа, и я - чёртова актёрская натура - даже стал подсознательно задумываться над текстом и интонациями этой своей роли. И только потом мне вдруг пришло: какая, в сущности, разница, как всё это выглядит, если самое главное совершенно по правде. Меня поразила эта мысль - я едва на ногах устоял.
- Я заметил, - кивнул Хаус.
- Ну, да. И только после этой мысли я внезапно осознал, насколько всё по правде, - он вдруг судорожно всхлипнул и надавил пальцами на уголки зажмуренных глаз. - Не знаю, как вообще дотянул до конца. Что-то говорил, отвечал, двигался… Не смогу с этим справиться, Хаус.
- Вы справитесь, - сказал Хаус. - Мы все склонны к излишней патетике, теряя близких и жалея себя, но по настоящему умереть на чужой могиле умеют только собаки. Для всех остальных «не могу жить без тебя» - фигура речи, не более.
- А вы не слишком сострадательны, - пробормотал Орли.
- Согласен. Зато у меня есть полный шприц отличного снотворного.
Орли открыл глаза, что-то похожее на бледную улыбку скользнуло по его губам.
- Это, действительно, ценно, не могу не согласиться.
- Нужно только предупредить портье, чтобы нас разбудили, не то опоздаем на самолёт, - он набрал внутренний номер, но Орли перехватил у него трубку. - Меня просто лучше послушаются, - виновато объяснил он. - Прошу прощения, это Джеймс Орли. Огромная просьба: разбудите нас с соседом не позже половины седьмого - у нас утренний рейс. Спасибо… Всё равно странно, - проговорил он помолчав. - Обыденность подступает со своими повседневными мелочами, как будто бы ничего не случилось, и я чувствую себя виноватым за то, что подпускаю её к себе. Мы редко виделись, и, мне кажется, я где-то в глубине души стараюсь обмануть себя, будто Минна просто уехала и увезла детей, как обычно это проделывала. Обманываю себя для того, чтобы облегчить свою боль, как законченный эгоист.
- А что, ваша боль кому-то ещё нужна? От неё кому-то легче, удобнее, приятнее? - иронически приподнял бровь Хаус.
- Она нужна мне! - запальчиво почти выкрикнул Орли.
- О-о, ну, это тогда, действительно, верх эгоизма. Суперэго. Хороните детей, а думаете о том, что неправильно, не достаточно респектабельно для успокоения своей совести ощущаете утрату?
Орли сжал кулаки, его лицо налилось несвежей кровью.
- Что вы несёте! - зашипел он.
- По большому счёту, толкую ваши собственные слова. Кстати, неумение разговаривать с самим собой без переводчика - довольно распространённый недуг… Хватит, бросьте, Орли, никому вы ничего не должны, и соответствовать какому-то эталону тоже не должны. Нигде не лежит раскрытый на нужной странице учебник: «Как правильно хоронить бывшую жену и несовершеннолетних детей, и что при этом полагается испытывать»
- Ну, вы и циник! - выдохнул Орли. Теперь краска отхлынула от его лица - такая игра сосудов даже немного пугала, попахивало, как минимум, гипертоническим кризом.
- Я же ещё и циник… - хмыкнул Хаус.
Сё-Мин успел подремать на неудобном кухонном стуле, а Корвин всё не выходил из спальни Уилсона. Прислушиваясь, Сё-Мин слышал его негромкий голос, но слов было не разобрать. Со скуки Сё-Мин припомнил былые навыки и начал методично обыскивать кухню, но нашёл только заначку монпансье в подставке под специи и надкушенный крекер в чайнице. В целом, кухня производила впечатление владений Уилсона - во-первых, всё, что можно, было расположено достаточно низко: деревянные рога для прихваток и полотенец, посудная полка, хлебница; во-вторых, всё было педантично распределено и рассортировано, баночки снабжены этикетками, коробочки со специями - наклейками, а посуда выставлена по ранжиру. Хауса наводящим такой порядок Сё-Мин представить себе не мог. Вот оставляющим надкусанный крекер в чайнице - другое дело.
Бар был встроен в стенной шкаф, с зеркальными поверхностями и подсветкой. Бурбон, виски, бутылка мятного ликёра - скорее всего, для мартини, лёгкое женское вино - на случай прихода какой-нибудь гостьи, должно быть. И тут же банка маслин с лимоном и просто лимон на зелёном блюдечке с аляповатым изображением панды.
Закончив с изучением кухни, Сё-Мин как-то сам собой переместился в ванную. Он всегда был убеждён, что перед красноречием ванной даже откровенность кухни меркнет. В ванной к стенам были приварены поручни, сразу напоминающие о том, что в доме живут люди с ограниченными возможностями. Стойка для полотенец тоже вполне могла служить - и служила, по всей видимости - опорой. Массивная, она была крепко привинчена к полу, и на ней висели несколько разноцветных полотенец с рисунками обнажённой натуры. Но не это привлекало внимание в первую очередь - весь кафель был расписан разноцветными бабочками. Большими и маленькими, пёстрыми, самой невообразимой расцветки. Рисунок был объёмным, и бабочки, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят. Сё-Мин даже рот приоткрыл, созерцая всё это чешуекрылое великолепие.
В закрытом на щеколду шкафчике оказалась не слишком богатая, но разнообразная аптечка, и не все средства выглядели безобидными - во всяком случае, с целого ряда ампул были преднамеренно смыты спиртом надписи, зато они по группам были перехвачены цветными резинками. Сё-Мин догадался, что так выглядят знаменитые Уилсоновские «коктейли». Гидроксикодон, валиум, виванс, почти безобидный риталин и, напротив, весьма предосудительный «трип» соседствовали на нижней полке. В отдельной коробке - цитостатики, стероиды, иммуномодуляторы довольно жёсткого класса, в другой - нитраты пролонгированного действия, противосвёртвывающие, антиаритмики, антигипертензивные разных классов, миорелаксанты. В отдельной бутылке - слабительное. «Аптечка не первой молодости раздолбаев, - подумал Сё-Мин и фыркнул, увидев невскрытую упаковку презервативов повышенной плотности с почти истёкшим сроком годности - неужели чьи-то влажные мечты, парни?»
На подзеркалье зубные щётки в стакане, основательно заляпанном пастой, бритвенные станки в другом, похожем, оттеночный шампунь для каштановых волос-ага-ага, Уилсон, всё понятно - хвойный экстракт для ванн, другой шампунь, яичный, крем-паста против выпадения волос - с тобой, Хаус, тоже всё ясно - вишнёвый гель для душа, бритвенный крем, лосьоны, туалетная вода и вдруг - неожиданность - оловянный солдатик, у Кирилла у самого в детстве такие были - маленький пехотинец в драгунской форме бонапартистских войск.
Вдруг он услышал, как на кухне полилась вода, испуганно выронил солдатика, словно его застали на месте преступления, поднял, поставил на место и торопливо покинул ванную, не доведя спонтанный досмотр до конца.
Кир Корвин стоял на табуретке и держал голову под струёй холодной воды.
- Я так понимаю, ты закончил? - спросил Сё-Мин. - Смываешь дурную ауру Уилсона?
Корвин тряхнул головой, разбрызгивая воду с волос - густых и жёстких, как это нередко бывает у карликов - и обернулся. Сё-Мин даже качнулся назад: лицо у Корвина, залитое водой, было бледным до синевы, глаза припухли от слёз.
- Что с тобой? - разом осипнув, спросил Сё-Мин.
- А ты думал, - прохрипел измученно Кир, - это как кино смотреть? Нет, Кирюша, это полное проникновение. Я этот час был Уилсоном и - знаешь - мне не понравилось…
- Что…что ты с ним сделал?
- С ним? Лучше спроси, что он сделал со мной. Серьёзно, это совершенно невыносимо, я в такой тёмной комнате ещё ни разу не был, а он там живёт. И никто, кроме него, не в состоянии даже предположить, насколько всё там плохо, а он не из экстравертов. Да и я бы не знал. Проблема в том, что под гипнозом трудно врать, и ему пришлось говорить о себе правду.
- Правду? Какую же такую ужасную правду о себе таит в душе Джеймс Уилсон? - не удержался от скепсиса Сё-Мин
- Не смейся, Кирюша, не смейся, я не шучу. Я спрашивал - он отвечал - только и всего, но у меня волосы на голове шевелились. Я тебе большей части даже рассказать не могу - врачебная тайна, но… ты знал, например, что он хранит сувениры мёртвых пациентов? Да, ты на меня зря так смотришь - это его формулировка, не моя.
- Ну, я видел у него в кабинете кое-какие… - Сё-Мин вдруг подумал об оловянном солдатике в ванной комнате.
- А о такой штуке, как эвтаназия, ты слышал? - снова спросил Корвин.
- Ну…
- Вот и я о ней только слышал.
Сё-Мин покивал головой:
- Я догадывался, что он это делал. И не только я об этом догадываюсь. С другой стороны, помочь страдающему неизлечимому больному реализовать своё право на смерть - скорее, добро, чем зло.
- Если при этом не появляется комплекса бога. Или дьявола…
- Ну, ты же не хочешь сказать, что Уилсон чувствует себя дьяволом?
- Я просто попробовал бы подобрать другое слово. Этот тип берёт на себя моральную ответственность за всё плохое, что происходит в зоне около десятка миль. Брать-то он её берёт, а вот осилить не может - такой, знаешь, аномальный мазохизм с кризовым течением.
- Ах вот так? Уже термины пошли.
- Нет, это я просто объясняю. Термины - изволь, вот они: деперсонализация, густо замешанная на синдроме Котара. И от того, что критика при этом сохранена, ему, честное слово, не легче - у него внутри, в подсознании, словно крутится волчок…нет, воронка - совершенно чёрного цвета, как зарождающийся очаг безумия. Он на грани психоза, Кирюша, и уже давно… По правде говоря, до сих пор я полагал, что Хаус преувеличивает опасность, обращаясь с ним, как с вазой династии Мин. Так вот, я беру свои слова обратно. Хаус - чуткий, как волосок гирокомпаса. Он, конечно, не экстрасенс, но, я уверен, эту воронку он видит, поэтому и боится неправильно дохнуть. Ты вообще на их квартиру внимание обратил? Панды, бабочки, тёплые пледы, приглушенный свет… Кабинет реабилитации клиники пограничных состояний - вот, что это такое, Кирюша. И - знаешь - мне как-то боязно стало от всего этого. Ему прямо сейчас помощь нужна, но не в психиатрии - в психиатрии всё только усугубится, там ему страшно - а вот в таком бамбуковом лесу. А я после оленьего боя с ним из-за Ядвиги не могу быть для него сейчас в полной мере психотерапевтом, и Ядвига тоже не может. Так, попробовал влёгкую, на одном касании, но это - ничего, только штрих.
- Что ты попробовал? - насторожился Сё-Мин.
- Просто успокоить. Мы же его прооперировать должны, и лучше это делать без лишнего адреналина.
- И… как?
- Он уснул. Надеюсь, что проспит до утра спокойнее,чем обычно… Вот, Кирюша, никогда не устану удивляться, какие странные консервные банки люди. Пока не ковырнёшь хорошенько ножом, ни за что не узнаешь, соответствует ли содержание этикетке. И почти всегда написано «оливки с лимоном», а внутри зелёный горошек.
- Кирьян, ты пьян, - срифмовал Сё-Мин по-русски.
- Просто в банке опять оказалось совсем не то, что я рассчитывал найти. Начинаю подозревать, Кирюша, что я никакой провидец банок. Пойдём-ка мы с тобой отсюда - пусть он спит.
- А он справится…ну, когда проснётся со всякими там… зубы почистить? Ведь ему, наверное, обычно Хаус помогает.
- Если бы он не мог с этим справиться, я думаю, Хаус продумал бы всё до отъезда.
- Ты его идеализируешь, -улыбнулся Сё-Мин.
- Нет. Я просто признаю его сильные и слабые стороны. Давай, пошли, было бы ещё неплохо самим успеть поспать.
Он заметно оправился после своей немного насильственной гипнотической атаки, и Сё-Мин рискнул, в конце концов, уточнить:
- Так в итоге мы так ничего и не выяснили? Ты провёл общую диагностику его внутреннего мира, а то, ради чего я тебе позволил себя втянуть в эту историю, даже и не его подсознательные воспоминания - это просто продукт сиюминутных фантазий, основанных на логике и просмотре приключенческих телефильмов.
- Нельзя вспомнить то, чего не знаешь, - спокойно ответил Корвин. - Гипноз - научный метод активации подавленных сознанием подсознательных впечатлений, а не волшебство Гарри Поттера. А ты надеялся, что он нам сейчас в подробностях изобразит картину убийства? Но он сказал, между прочим, кое-что очень ценное, а ты не заметил…
- Я заметил, - возразил Сё-Мин. - Он назвал имя. Если всё остальное - продукт логики и телефильмов, то откуда взялся Спилтинг?
- А-а, значит, всё-таки заметил. То, прозвучало ли это имя, действительно, из уст Лоры и, действительно, именно при таких обстоятельствах, ещё вопрос. Зачастую поведение пациента под гипнозом, как сновидение - не повторное проживание , а причудливая интерпретация пережитого, особенно в таком случае, как наш, когда я почти не задавал конкретных вопросов.
- Но для Уилсона это имя, забредшее в его подсознание, определённо связалось с убийством, так? А значит, и нам следует его с ним связать.
- Это - твои дела, - отмахнулся Корвин. - Дерзай, ищи. Я сделал всё, что мог. А сейчас нам нужно спать идти, потому что иначе завтра - уже сегодня - мы не сможем ассистировать Томашу даже на студенческом уровне. Пошли-пошли. Или… знаешь? Вот что: я, пожалуй, останусь до утра здесь. На диване. Уилсон - непредсказуемый тип, а я влез в его мозги, я чувствую ответственность. Да и, если что, с утра почистить зубы помогу.
- Ты? - Сё-Мин дорбродушно хмыкнул. - Ты его не поднимешь, чудак!
- И не буду я его поднимать. Если что, позвоню Чейзу. Он уже давно при нём штатный лакей-погрузчик, пусть отрабатывает. А ты иди, Кир, иди, утром увидимся.
Сё-Мин ушёл, с лёгким недоумением пожав плечами - неудивительно, что он не совсем понимал поведение Корвина, если Корвин и сам себя понимал не до конца. Проводив земляка и соучастника до дверей, как будто ему было очень важно убедиться в том, что Сё-Мин не вернётся, Корвин, погружённый в задумчивость, возвратился обратно в квартиру Хауса и Уилсона и неторопливо принялся обходить её, как потенциальный квартиросъёмщик, прикидывающий целесообразность сделки. Вообще-то, слух о беспорядочности и неуюте холостяцких квартир пустили и поддерживают, скорее всего, невостребованные женщины. На самом деле в большинстве своём настоящие холостяцкие квартиры очень уютны. Более того, они функциональны, потому что живущие в них делают их «под себя» и живут, как газ, заполняя весь предоставленный объём с максимальным для себя комфортом. Хаус и Уилсон - очень разные в быту - как-то удивительно удачно ужились на одной площади, хотя их индивидуальности и проглядывали в каждом штрихе, но не противоречили, а как бы переплетались, создавая общий рисунок, в котором казался уместным каждый штрих. Плазма во всю стену, например, явно была куплена с подачи телемана-Хауса, но выбирал её Уилсон - сдержанный немного старомодный дизайн, пульт для леворуких. Многочисленные подушки на диване то кричали кичем и смеялись мультяшными пандами, то таили в себе приглушенную бархатистость и расцветку шкуры ягуара. На журнальном столике валялись медицинские журналы, спортивные журналы, и с ними кулинарный альманах и томик стихов на иврите с английской транскрипцией. Белый орган в углу тоже был явно выбран Уилсоном, но играл на нём Хаус. А вот гитара на стене принадлежала Хаусу всецело и без остатка, как и музыкальный центр с мощными колонками, но на одной их колонок Корвин увидел мотоциклетный шлем «крейзи баттерфляй», обшарпанный и помятый. Но принадлежность некоторых вещей он не мог опознать вот так, с ходу. Например, шахматы. Корвин не знал, кто в них играет, а может, они играют друг с другом. Это подходило обоим, но по-разному. Неизвестно, кому принадлежал хрустальный кубок «Призёр чемпионата по академической гребле» - Корвин подумал, что видел в каком-то журнале фамилию «Уилсон» именно в связи с греблей, но это относилось не то к последним сороковым годам, не то к самому началу пятидесятых - следовательно, к Джеймсу Эвану Уилсону отношения иметь не могло.
Шатаясь по чужой квартире, Корвин всё ещё чувствовал лёгкое опьянение, но к нему густо примешивалось не желающее уходить беспокойство. Это ощущение требовало осмысления, и, интуитивно, в поисках такового, в конце концов, он тихо вернулся в спальню Уилсона.
В мягком свете непогашенного торшера никелировано поблёскивали ручки инвалидного кресла. Корвин задумчиво потрогал мягкий подлокотник. Кресло было отличное - лёгкое, компактное… красивое. «Красота инвалидного кресла…» - Корвин хмыкнул. Он оставил кресло в покое и подошёл к кровати. Уилсон спал, лёжа навзничь, свободно разбросавшись, повернув голову немного набок, размеренно похрапывая. Корвин просто стоял и смотрел, сосредоточенно хмурясь и даже покусывая нижнюю губу. Как вдруг Уилсон перестал дышать. Просто перестал - теперь он лежал неподвижный, и грудная клетка его тоже замерла в полной мертвенной неподвижности. Часы роняли секунды, но время словно замерло, и Корвин почувствовал, что ему не хватает одного-единственного маленького толчка, единственного мгновения, чтобы понять абсолютно всё, прозреть, провидеть эту чёртову запертую на замок, больную, но чем-то странно привлекательную душу человека, который уже столько времени не давал ему покоя. «А ведь он технически почти мёртв сейчас, - подумал Кир. - Ещё несколько мгновений такого затишья, и кислородное голодание остановит сердце». Ему стало страшно, он протянул руку, чтобы схватить за плечо, встряхнуть, как встряхивают часы, слишком, до отказа заведённые, чтобы они снова пошли, но тут Уилсон громко захлёбываясь всхрапнул, словно подавился - и снова задышал.
- Джеймс, - позвал Корвин. - Это я. Ответь «да», если ты меня слышишь. Ты меня слышишь? - он восстановил раппорт без усилия, так же легко, как поднял бы с пола оброненную толстую шерстяную нитку.
- Да, - негромко, но внятно ответил Уилсон.
- Тебе неудобно. На бок повернись, - велел Кир. - Вот так. Теперь пойдём с тобой погуляем по ночному парку. Смотри: небо ясное, звёзды, листья шелестят. Тепло. Прислушайся, что тебе шепчут деревья, о чём говорят звёзды. Это всё о любви к тебе. Ты пришёл сюда драгоценным гостем, Джеймс. Весь этот мир - твой, эта ночь - твоя. Твой сон будет хранить каждая травинка, а когда ты проснёшься, тебя встретят улыбками люди, которые любят тебя. И они будут рады тебе, тому, что ты есть, тому, что ты жив. Твои друзья. И ты тоже улыбнёшься им навстречу. У тебя чудесная улыбка, Джеймс. Улыбайся чаще. А сейчас спи. Спи сладко, и когда я скажу «три», ты перестанешь слышать мой голос, а проснёшься утром по звонку будильника, отдохнувшим, бодрым, спокойным и бесстрашным. Итак, я говорю: раз. два… Три!
Только сейчас он почувствовал, что устал так, словно мешки ворочал, хотя весь сеанс со стороны выглядел коротким и даже небрежным. Но на самом деле он выверял каждую ноту и модуляцию голоса, каждый нюанс интонации. Поэтому выдохся совершенно, дотла. Побрёл в общую гостиную и свалился на диван - слишком для него большой и неуютный. И почти сразу заснул.
Утром разбудила его возня Уилсона, шумно и с комментариями пытающегося перебраться с кровати в кресло.
- Помочь? - спросил он, появляясь в дверях спальни, и Уилсон так вздрогнул от неожиданности, что чуть не упал:
- Корвин! Какого чёрта? Я думал, вы ушли.
- Сё-Мин ушёл, а я остался.
- Я сказал тебе что-нибудь интересное? - Корвин услышал в его голосе острую настороженность, Уилсон словно пытался угадать, о чём мог проговориться под гипнозом. Корвин сделал вид, что не услышал вопроса, и Уилсон не повторил его.
Давай, я кресло придержу, чтобы не отъезжало.
- Не надо, - заупрямился Уилсон. - Тут стопер есть. Я сам справляюсь.
Это выглядело, как почти болезненное самоутверждение в своей независимости, но он, действительно, справился - пересел в кресло, опустил небольшой, тоже никелированный, рычаг стоппера, подмигнул Киру:
- Чай? Кофе? Приватный танец? Но сначала всё равно отолью.
Его приподнятость выглядела непривычной для него и нервной. Можно было понять.
- У тебя длительные ночные апноэ - знаешь? - спросил Корвин
- Знаю, - кивнул Уилсон.
- А о том, что почти стопроцентно однажды умрёшь во сне?
- Тоже знаю, - спокойно кивнул он.
- И тебя это устраивает?
- А у меня есть варианты? - и, насвистывая, покрутил колёса к ванной.
- Вообще-то, - сказал ему в спину Корвин, - это лечится.
- Не в моём случае, - Уилсон остановился, но не повернул головы - оставался к Корвину спиной и затылком с примятыми подушкой полукольцами волос. - Опухоль что-то там повредила в симпатическом стволе. Меня смотрел ещё покойный Форман, а он, знаешь, был довольно хорошим неврологом. Сказал, что ничего не поделаешь - нарушена иннервация мягкого нёба, и чтобы я сказал спасибо, что не попёрхиваюсь, и уповал на чувствительность продолговатого мозга к хемостимуляции.
- И что ты?
Уилсон усмехнулся:
- Уповаю…
- Я же вижу, что ты боишься, - тихо сказал Корвин. - Смерть слишком долго играла с тобой в кошки-мышки и истощила тебя. Тебе нужно полечиться, Уилсон, не то ты плохо кончишь. Что скажешь?
- Давай об этом не сейчас, - попросил Уилсон. - Сейчас я хочу писать, а потом -кофе. И сегодня у меня встреча с Томашем и операция на мозге - этого лечения будет достаточно для одного дня.
Он крутнул колёса, направляясь к уборной, в которой. Корвин через приоткрытую дверь увидел писсуар, расположенный так низко, что и он сам, пожалуй, смог бы им воспользоваться. Видимо, после того, как Уилсона парализовало, приятели серьёзно перепланировали квартиру.
- Извини, - сказал Уилсон через плечо, заметив, что за ним наблюдают. - Я не хочу устраивать стриптиз, но, во-первых, дверь в эти помещения мы никогда не закрываем на замок - давняя традиция, после того, как Хаус поскользнулся на мокром кафеле, а мне потом пришлось ломать задвижку, а во-вторых, даже просто закрытая дверь мешает повернуться с креслом. Статус калеки добавляет некоторые условности даже к таким простым действиям, как посещение туалета. Так что ты лучше просто уйди… ну, хоть на кухню, что ли.
Корвин послушно отступил, успев увидеть, как Уилсон ухватился за поручень, закреплённый к стене, и приподнялся. Похоже, стоять кое-как он всё-таки мог.
Корвин задумчиво прошёл на кухню, проинспектировал буфет и холодильник в поисках чего-нибудь съестного, кроме маринованного лука, на завтрак, подождал немного, прислушиваясь к возне в туалете и ванной, наконец, включил кофемашину.
- Вообще-то мы ею редко пользуемся, - сообщил Уилсон, появляясь в дверях в самом живописном виде: свежевыбрит и с запахом одеколона, но мокрые волосы всё ещё всклокочены, ноги босы, и низ пока в одних трусах, хотя верх уже в рубашке с запонками и галстуке. - Хаус любит в джезве, с корицей и шоколадом - бездушный агрегат так не умеет. Отличный вариант, мог бы быть латте, но у Хауса аллергия на смородину, так что классики всё равно не выйдет, а отступление от стиля - дурной тон. Американо слабый, а эспрессо надоел.
- Круто выглядишь, - сказал Корвин восхищённо. - Что это у тебя на трусах? Никак динозаврики?
Уилсон чуть покраснел:
- С брюками сложнее справиться - брюки я надеваю лёжа или с помощью Хауса. Нужно, чтобы кто-то подержал.
- Причёсываешься тоже с помощью Хауса?
- Причёсываюсь я с помощью фена, но он в спальне.
- Ладно, - снисходительно позволил Кир, - иди пудри носик, в штаны я влезть тебе как-нибудь помогу, если, конечно, держать придётся штаны, а не тебя.
- Штаны-штаны, - успокоил Уилсон. - Мне просто нужно держаться двумя руками, чтобы во время этой процедуры не грохнуться, а третьей я пока не отрастил. И сегодня, похоже, держаться будет труднее, чем обычно.
Корвин заметил, что ноги его напряжены и непроизвольно подрагивают, а пальцы босых ступней спастически поджимаются.
- Нервничаешь? - подозрительноспросил он.
- Конечно, нервничаю. А ты как думал?
- Тогда, - сказал Корвин, - кофе я тебе не дам. Ты зелёный чай пьёшь? Или это Хаус?
- Хаус чай не любит. Пьёт только, когда приболеет - травяной. Ну, или если надо пустить пыль в глаза или охмурить кого-то. Послушай-ка, Корвин, хватит уже пялиться на моих динозавриков - ты же традиционной ориентации. Смотри, девятый час. Мы опаздываем.
И Кир молча кивнул, потому что было уже, действительно, поздно, а ещё потому, что он вдруг поймал себя на том, что разговаривает с Уилсоном вполне по-приятельски. Как с Чейзом. Как со своим земляком Кириллом Сёминым. С Уилсоном! По-приятельски! И ему это вполне органично.
- Ты не знаешь, - спросил он почти на серьёзе, - синоптики снега сегодня не обещали?
Утром оказалось, что им всем повезло больше, чем они рассчитывали: знаменитый нейрохирург Люк Томаш на полдня завис в юридической консультации в Нью-Йорке, и визит его в «Двадцать девятое февраля» вместе с операцией Уилсона автоматически перенёсся с вечера на утро следующего дня. Примечательно, что он сам позвонил и сообщил об этом Сё-Мину, рассыпавшись в самых изысканных извинениях за задержку.
- Видите, он сам заинтересован. Если не в вашей операции, - сказал Уилсону Кир Сё-Мин сразу после привычного уже утреннего короткого совещания, - то, уж точно, в клинике. Иначе извинялся бы не за опоздание, а за отмену визита. И это даже хорошо, что он задерживается - у нас, по крайней мере, будет время вас нормально подготовить. МРТ, биохимический тест, свёртывание, УЗИ сердца и предоперационную ангиографию - мы всё это успеем провести за сегодня до вечера.
Таким образом день Уилсона, остававшийся при этом ещё и рабочим днём, оказался плотно заполнен. Настолько плотно, что для его привычных рефлексий и минутки не нашлось. Сразу после окончания совещания он отправился на МРТ, и Венди прямо туда принесла ему на подпись бумаги по фармконтрактам. Обхода запланировано не было, но ему всё равно пришлось взглянуть на кое-кого из пациентов. В частности, на пришедшего на очередной осмотр Харта, у которого сохранялось неприятно повышенное давление. А поскольку это был как раз первый день применения новой фармацевтической схемы, следовало задуматься, не в ней ли дело, хотя, может быть, и в том, что Харт тревожился - за себя, за Орли, за их общую карьеру, да и вообще жизнь. Кроме того, Уилсон не мог знать, что его пациент чувствует по поводу смерти своей хоть и бывшей, но некогда почти жены. Леон не был похож на своего партнёра, склонного проговаривать проблемы и советоваться. Пожалуй, в этом он куда больше походил на Хауса, у которого на уме и душе могло быть всё, что угодно, наружу же не торчало почти ничего. Уилсон пошёл по лёгкому пути и, просто-добавив к назначениям успокоительное, оставил Леона на сутки под стационарным наблюдением.
Неутешительны были и данные по старику Малеру - кроме уже подтверждённого туберкулёза, непонятная и всё нарастающая анемия. Похоже, старик, умирал, а ребёнок, хоть и здоровый, нуждался в уходе и помещении в приёмную семью - содержать его в детском отделении до бесконечности было невозможно, тем более, как контактного по этому самому туберкулёзу. В «Двадцать девятом февраля» не было педиатра широкого профиля, не было инфекциониста и, уж тем более, фтизиатра. Скрепя сердце, потому что признаваться в своей несостоятельности, как главного врача, терпеть не мог, Уилсон набрал телефон Кадди и попросил помощи: «Я бы сам разрулил, Лиза, ты понимаешь, но у меня операция завтра. Да нет, ерунда, тромболизис и, может быть, небольшая пластика, но на пару дней меня это выбьет из колеи, а ребёнок ждать не может. Он - метис, контактный по туберкулёзу, и вот-вот останется сиротой. Да, мать погибла. Отец неизвестен, а родственник, который заботился о нём, умирает у нас в реанимации, не совсем понятный. Хаус? Хаус уехал хоронить родных Орли, он будет только, в лучшем случае, завтра. Нет, мы, конечно, не можем прямо сейчас забрать его без согласия родственника окончательно, но на время его нужно куда-то перевести». Заручившись обещанием Кадди помочь, он немного успокоился хотя бы на этот счёт и поехал на УЗИ сердца и анализ системы свёртывания, сразу после которых пришлось участвовать в консиллиуме по поводу замены поражённой остеосаркомой части бедренной кости аутентичным ребром. Уже ближе к вечеру поступил вызов на амбулаторную консультацию - интересную, довольно редкую опухоль, зашедшую не так далеко, чтобы ни попробовать удалить, а потом он снова заглянул к Харту. Харт спал - видимо, как раз под действием успокоительного, но давление по-прежнему не радовало - диастолическое держалось выше ста, к тому же, появились отёки. Уилсон отменил пару препаратов, заказал кровь на иммунные комплексы, назначил на завтра дополнительный диализ и - почувствовал себя выжатым лимоном.
- Может, стоит вас положить до завтра в палату? - предложил Сё-Мин, с тревогой вглядываясь в его осунувшееся лицо.
Уилсон покачал головой:
- Я не очень хорошо переношу обстановку больничной палаты. Так что предпочитаю не попадать туда без острой необходимости. А сейчас такой необходимости нет. Так что поеду спать домой. В конце концов, это недалеко отсюда.
То, что они с Хаусом жили фактически при больнице, продолжало служить предметом шуток коллег по поводу одержимости родной работой, злокачественного трудоголизма и в то же время «ф-фантастической» лени, заставившей их сократить путь из дома на работу до минимума.
Вот и сейчас на его «недалеко отсюда» Сё-Мин вежливо улыбнулся и вызвался помочь с креслом.
Уилсон, правда, предвидел - и опасался этого, что в квартире его снова может охватить вчерашняя нервозность, если не сказать страх, но всё равно это было лучше, чем приглушенный люминесцентный свет и белая казённая мебель, тускло поблёскивающая никелированными частями. Он слишком много времени проводил в больничном интерьере по обеим его сторонам - видимо, наступило пресыщение. А от нервозности можно зажечь свет, включить телевизор, принять таблетку какого-нибудь мягкого транквилизатора и запить бурбоном. Вандализм, конечно, но Хаус так поступал неоднократно. Одной таблетки и одного бокала как раз хватит, чтобы вырубить его до утра, и не будет достаточно, чтобы помешать операции, уже назначенной Томашем по телефону на одиннадцать тридцать.
После укола обессилевший от переживаний Орли почти сразу заснул. Спал беспокойно, ворочаясь, всхлипывая и вскрикивая во сне, но спал. А вот Хаусу заснуть не удалось. Сначала разболелась нога, воздавая сторицей за свою безжалостную эксплуатацию в течение целого дня, потом надоедливо заныл висок, и, наконец, подкралось исподволь и вдруг тряхнуло за плечо, прогоняя даже намёк на сон, невнятное и беспричинное, но чрезвычайно властное беспокойство. Хаус, вздрогнув, распахнул глаза и, уставившись в темноту, почувствовал, что сердце колотится, как от внезапного испуга. Что-то произошло? Или должно произойти? Откуда эта застрявшая, как кость в горле, тревога? Он мысленно перебирал все события последних дней, выискивая зацепку, но она всё не находилась. Зато появилось ощущение - может, и ложное - что беспокойство это как-то связано с Уилсоном. Несколько минут он боролся с собой, мысленно издеваясь над своей мнительностью и придумывая своей тревоге обидные прозвища вроде «женщина в жестоком климаксе», но, наконец, понял, что этот спор с самим собой проигрывает, и потянулся к телефону. Ну, разумеется, а Принстона сейчас тоже была ночь, и не оставалось даже никаких сомнений в том, что его сейчас довольно грубо пошлют подальше, однако, под ложечкой сосало и сосало - где-то на интуитивном, подсознательном уровне у него зрела уверенность в том, что Уилсону плохо, что Уилсону срочно нужна его помощь.
Помедлив ещё несколько секунд, он решительно коснулся экрана - «быстрый вызов абонента под номером один».
В квартире в зоне «С» больницы «Двадцать девятое февраля» телефон задребезжал и стал подпрыгивать, поворачиваясь вокруг своей оси на прикроватной тумбочке. Это дребезжание было единственным звуком в комнате, потомучто человек, лежащий на кровати на спине, в этот момент был технически мёртв. Его дыхание прекратилось, и сердцебиение тоже замерло. Хотя центр дыхательного автоматизма раздражала растущая концентрация углекислоты, вдоху мешала паретически слабая задняя часть заслонки мягкого нёба, плотно перекрывшая дыхательные пути. Так совпало, что и сердце, склонное иногда из-за многочисленных операций сбиваться с ритма, выбрало для очередной паузы именно этот момент, так что совершенно точно: человек был мёртв - он не дышал, сердце не билось, и пауза висела уже около семи секунд. Возможно, это состояние разрешилось бы от любого другого толчка или само собой, но так вышло, что решающим толчком послужил сигнал телефона. Раздражённый слуховой рецептор бросил импульс в спящий мозг, самую малость подтолкнув его к бодрствованию. Активировался, соответственно, и центр автоматизма, наконец, запустив достаточно высокую волну возбуждения к дыхательной мускулатуре. Отрицательное давление создало поток воздуха, преодолевший препятствие нёбной занавески, человек громко всхрапнул, лёгкие наполнились воздухом, грудная клетка расширилась и опала, слегка подтолкнув сердечную сумку. Сердце сократилось и снова поймало ритм. Человек, не открывая глаз, нашарил телефон и хрипло, ещё ничего не соображая спросонок, но уже с оттенком беспокойства спросил:
- Хаус, ты? Что-то случилось?
- Спишь? - совсем глупо спросил Хаус. Во-первых, он уже по голосу понял, что разбудил Уилсона, во-вторых, стоило ему услышать этот хриплый заспанный голос, как беспокойство тут же улетучилось, как воздух из проколотого воздушного шарика. «Нервы, - подумал Хаус. - Этот Голливуд меня доконает».
- Хаус… Что у тебя случилось?
Хаус прикрыл глаза. Облегчение, которое он чувствовал, вызывало чуть ли ни эйфорию, но чёрт его побери, если он мог понять, откуда это облегчение, и с чем было связано беспокойство.
- Мне не спится, - сказал он самым нахальным тоном, какой только смог сгенерировать. - Спой мне колыбельную, - и даже голову в плечи втянул, предвкушая, какими проклятьями сейчас разразится разбуженный среди ночи Уилсон.
А Уилсон вместо этого хмыкнул и вдруг в самом деле потихоньку, почти шёпотом, запел - всё ту же, про одинокое дерево у дороги, которое в преддверии зимы бросили ветренные птицы.
И Хаус прижал телефон щекой и лёг. Теперь ему сделалось совсем хорошо: к наступившему облегчению добавилось мягкое тепло и чувство восхитительного полного порядка во всём, что только может его касаться.
- Ты там как, в норме? - снова спросил Уилсон, покончив с припевом. - Как всё прошло? Как Орли?
- Расстроен… Нормально.
- Вы когда приедете?
- Завтра во второй половине дня, если ничего не помешает. Вроде тут делать уже нечего.
- Хорошо, - сказал Уилсон. Он не упомянул предстоящую операцию на мозге - подумал, что в качестве колыбельной такое известие Хаусу не подойдёт. Завтра днём можно будет ещё раз созвониться и поговорить об этом.
- Ты здорово устал? - спросил он. - Я знаю, тебя такие вещи утомляют.
Никогда раньше, до появления в их квартире бамбукового леса, он не спросил бы так. И никогда раньше Хаус не ответил бы:
- Да. Устал.
- Тогда постарайся всё-таки уснуть. Включи плеер…
Хаус усмехнулся:
-Представь себе, я забыл плеер в Принстоне.
- Жаль…
- Ничего…
Уилсон помолчал, в трубке только шелестело его дыхание.
- Я тебя разбудил, - сказал Хаус, тоном не извиняясь, но слегка сочувствуя.
- Ничего… - на этот раз ответил Уилсон.
- Ну, давай, спи дальше.
- Спокойной ночи, Хаус.
- Ага, - сказал Хаус и закончил вызов.
Уилсон повернулся на бок, немного полежал, отгоняя от себя беспокойство по поводу неурочного звонка, и стал засыпать. Хаус полежал, глядя в потолок ещё какое-то время, но вскоре уснул тоже. Он так и не смог понять, откуда взялся острый, почти панический приступ, заставивший его позвонить.
Утром, несмотря на введённое накануне снотворное, первым проснулся Орли. Его разбудил яркий красочный сон, в котором Минна и дети ехали в горящем автомобиле, и вроде бы это была съёмка, но автомобиль горел по натоящему - оранжевое пламя с языками то алого, то сизо-голубого. Вот только он один видел, что огонь настоящий, и он кричал, чтобы прекратили, но озвучка не была предусмотрена, поэтому крик получался, как в немом кино - только разевание рта, без звука. И оборвался сон тоже по-киношному, как рвётся в проекторе плёнка - на экране искры, полосы, перекошенные и резкие - и просто заливающий весь квадрат слепящий свет. Орли с колотящимся сердцем приподнялся на локте, и тут же острейшая пульсирующая головная боль опрокинула его обратно.
«Уж не удар ли меня хватил?», - равнодушно подумал он, но никаких особых изхменения в теле больше не почувствовал, да и боль, попульсировав, стала отступать. Тогда он сообразил, что по своей паникёрской привычке и в этот раз субъективно преувеличил свои страдания – никакого инсульта у него не случилось – просто реакция на недосыпание, стресс и введённый снотворный препарат.
Он посмотрел на часы и увидел, что пытаться снова заснуть смысла уже не имеет – надо вставать.
Хаус спал, и его выражение лица заставило Орли задержаться над ним на некоторое время – такая восхитительная смесь безмятежности и беззащитности никак не вязалась с привычным ему Хаусом. Он лежал на боку, подложив ладонь под щёку, как ребёнок, тихо размеренно дыша, и лёгкая улыбка чуть трогала сухие обветренные губы. Будить было жалко, и Орли постарался оттянуть этот момент: поплёлся сначала в ванную умываться и чистить зубы; позвонил, чтобы принесли кофе: оделся, поморщившись, потому что счёл необходимым выдержать траурную тему, а тёмные и блёклые цвета не любил, устыдился таких мыслей и снова подумал о Минне и ребятах, опять всплакнув по этому поводу. А Хаус всё спал и улыбался во сне. Больше ждать было нельзя, чтобы не опоздать на заботливо забронированный Георгисом рейс.
- Хаус, - позвал Орли, деликатно постучав пальцем по плечу спящего.
Хаус глубоко вздохнул, как обычно вздыхают просыпающиеся, и - словно рябь пробежала - его лицо утратило так восхитившее Орли расслабленное выражение, обретя привычную угрюмость. Он протянул руку к брошенным тут же на пол джинсам и сосредоточенно принялся обшаривать карманы, пока, наконец, под рукой сухо не брякнуло.
- Викодин? – понимающе спросил Орли.
- Кеторолак. Викодин сейчас бы лучше подошёл.
- Болит нога, да?
Хаус отчётливо скрипнул зубами, и Орли почувствовал, что если спросит что-то ещё в таком духе, получит короткую, но сильную отповедь. Поэтому он замолчал и стал складывать вещи в сумку.
Хаус личной гигиеной не озаботился – только лицо сполоснул. Он не любил гостиничные номера, где в душе скользко и ничего не приспособлено для его хромой ноги, где нейтральный запах равнодушной отдушки и стерилизованного белья чуть оттенён ноткой хлорной извести или другого средства на её основе, где одноразовые зубные щётки гадкого качества и такой формы, что в рот их засунуть можно только с целью допроса с пристрастием. Кинул в рот кубик жвачки вместо этого, и взъерошенные волосы пригладил пятернёй.
- Не забудьте свой телефон, - предупредил из комнаты Орли. – Он почему-то под кроватью.
Хаус вспомнил ночной звонок Уилсону и ещё раз изумился про себя – что это на него нашло? Телефон из-под кровати выудил, сунул в карман.
- Ближайший до Нью-Арка, - сказал Орли виновато, как будто неудобное расписание рейсов было на его совести. – Оттуда опять автомобилем. Только на этот раз я поведу.
Хаус кивнул. Он чувствовал себя неловко всю эту поездку, как, собственно, и в свои рождественские каникулы в Ванкувере – в те часы, вовсяком случае,когда ему приходилось сталкиваться с тем, что он про себя именовал не иначе, как «проклятый Голливуд». Все члены съёмочной группы «Билдинга» казались ему неискренними. Притворщиками с утрированными эмоциями и нарочитыми, вычитанными откуда-то фразами. Это раздражало. И тем больше раздражало, чем больше он подмечал подобные черты и в Орли. Орли тоже тащил в жизнь слишком много своего актёрства - в его словах, движениях, эмоциях всё время, хоть и не слишком заметно, сквозила нарочитость, игра. Это было ему органично, и он, наверное, действительно, по-другому не умел, но для Хауса такая игра отдавала ложью. В то же время, он не мог просто пренебречь Орли, оттолкнуть его, как сделал бы, заподозрив тухлятину в любом другом. Может быть, потому, что тухлятина Орли тухлятиной в полном смысле слова не была. При всём своём актёрстве Орли, во-первых, вживался в роль до стигм, а во-вторых, даже из-под гротеска и притворства роли в нём постоянно проглядывало что-то очень настоящее, и не просто настоящее – обнажённое, притом ещё и близкое, узнаваемое, притягательное. Ну, и потом, он, действительно, похоже, не умел по-другому.
А вот читать мысли, кажется, умел. Потому что за кофе, глядя припухшими от вчерашних слёз глазами прямо в глаза Хаусу, спросил:
- Думаете, что напрасно поехали со мной? Хотели поддержать в трудную минуту, а вместо этого почувствовали себя зрителем на представлении ряженых?
Хаус от такого точного попадания чуть кофе не поперхнулся, а Орли покачал головой и заговорил негромко, глядя в сторону:
- Вот какой же вы недоверчивый тип, Хаус. Вы даже в боль не можете поверить, если это не ваша нога.
-Вместо ответа, Хаус поставил кофейную чашку на стол, вдруг перекосил лицо, схватился за ногу и рыдающе взвыл:
- О-о, как же мне больно! Господь всемогущий, я не в состоянии терпеть! Чем, чем облегчить мне мои страдания? За что я так терзаюсь и мучаюсь, Господи?! – и уже нормальным голосом спросил. – А вы вот так поверили бы?
Орли, в каком душевном состоянии ни пребывал, не удержался – фыркнул:
- Да уж, кастинг вы бы не прошли. Но, и однако… разве оттого, что вы изобразили сейчас тут вашу клоунаду, ваша нога стала меньше болеть? Вы спросили меня позавчера, кажется, почему я в вас бросил табуреткой…?
- Не начинайте, - поморщился Хаус. – Я уже спросил, и вы уже ответили.
- Хаус… - лёгкое замешательство и именно так произнесённое его имя вдруг снова напомнило о Уилсоне, но Орли продолжал, несколько затруднённо подыскивая слова – тоже нередкая беда актёров. – Вы неправильно поняли, и продолжаете неправильно всё понимать, Хаус. У нас – лицедеев – проблема, если это можно так назвать, с выражением эмоций, а не с самими эмоциями. И даже если вам кажется, что мои товарищи просто… ну, скажем, кривляются – подходящее слово? – то на самом деле это не так. И в отношении меня не так. Я швырнул в вас табуреткой, потому что ваши слова показались мне… глумлением, издевательством, и такое яркое проявление гнева было… правильно для этой эмоции. Конечно, будь я хоть чуть трезвее, я сообразил бы, насколько опасно такое проявление, и какая беда могла бы случиться. И потом, когда недоразумение выяснилось, я испытал облегчение, для выражения которого мне тоже подошла, может быть, не слишком уместная восторженность. Я ведь видел, что вы разочарованы – я не умею естественно выражать эмоции, но я не слепой. Вы решили, что я притворяюсь, да? На самом деле я растерялся. Мне хотелось извиниться, я ужаснулся тому, что не просто едва не убил вас, но и сделал бы это вообще без всякой вашей вины. Ну, вот… И то, что было вчера… Я не знаю, как я вёл себя – наверное, снова это было до тошноты театрально, и слёзы эти, и всё… Хаус, мне, правда, ужасно плохо. Мне никогда в жизни не было так плохо – даже в психушке, а ведь я тогда почти с собой покончил. Я не знаю, зачем вам это говорю – мне почему-то важно, чтобы вы… не подозревали меня во лжи. Я сейчас ещё кое-что скажу – пусть вы в искренность моих слов тоже не поверите, но я просто хочу, чтобы вы это услышали… Вы – очень хороший человек, Хаус. Вы, в отличие от меня, совершенно настоящий. Вот доктор Уилсон в инвалидном кресле, и всё такое, а я ему завидую… Вы его любите. И это именно ваша любовь держит его на плаву. Это – счастье, Хаус, такое счастье, которого мы даже не замечаем иногда, и только когда что-то обрывается вот так, как у меня оборвалось… - он судорожно вздохнул прерывисто, как будто вдох карабкался в него по лестнице.
- Перестаньте, - едва выдавил из себя Хаус. – Ну, зачем вы всегда нарочно расковыриваете себе душу?
И Орли натянутыми своими нервами уловил, что «вы» здесь было во множественном числе. Он печально улыбнулся:
- А зачем хирург вскрывает гнойник? Чтобы вытек гной, и стало легче.
- По-моему, не становится…
- Становится… Правда, не всегда и ненадолго… Хаус, Леон тоже умрёт? – вдруг спросил он очень остро и резко, как кольнул.
Хаус отвёл глаза:
- Все умрут… Орли, если мы не поторопимся, самолёт без нас улетит.
Он чувствовал досаду и почти страдание. Этот разговор был именно тем, что всегда больше всего мучило и раздражало его. Но ведь это не его жену и не его детей вчера оставили на кладбище – приходилось терпеть. В конце концов, разве не за этим он вызвался сопровождать в поездке Орли? Но как же он всё-таки похож в этом на Уилсона – практически вариант Уилсона, не закалённого в словесных баталиях ядовитой слюной и острым языком Хауса. И – ах, да – ещё его любовью.
В аэропорту пришлось зависнуть – рейс задерживался из-за сильнейшей грозы над Нью-Арком. Хаус нервничал, опять не вполне понимая, почему. А Орли, выслушав дежурные извинения хриплоголосого динамика, вздохнул, сходил и принёс из буфета два кофе в пластиковых стаканчиках и пончики с повидлом:
- Вот. Бог знает, на сколько мы здесь застряли, а вы толком не позавтракали. С клубничным, правильно?
Сам он, кажется, совсем потерял аппетит. Вообще, переменился за эти три дня – осунулся, поблек, высох, даже волосы словно бы поседели, а пронзительная голубизна глаз сделалась сумеречней и ярче, как будто сгустилась. В серой рубашке и чёрном костюме он выглядел старше, чем обычно, старше Хауса.
- Только сейчас я до конца осознал, что они умерли, - сказал он, катая в пальцах свой стаканчик. – И то, что теперь у меня больше ничего не осталось на свете, кроме работы и дружбы Леона. А если Леон… если ему не станет лучше, это будет означать конец и того, и другого. Пока не знаю, смогу ли я это пережить.
«Всё, что у меня есть - работа и эта ненормальная дружба с тобой», - эхом откликнулось где-то в подсознании. И ещё другое: «Пока не знаю, как буду жить без тебя».
- Я сделаю всё, чтобы он не умер, - сумрачно пообещал Хаус. – Но не потому, что вы попросили… Только это всё ложь, Орли. Говорят: «Я не смогу жить», а уже через какие-нибудь полгода заполняют налоговую декларацию и выбирают, с какой начинкой взять кексы.
- Ну… да… - растерянно согласился Орли, но тут же добавил: - Кроме тех, кто, действительно, не смог.
-Таких я знаю только собак, - усмехнулся Хаус.
Орли тоже скривил губы в подобие усмешки.
- Я слышал, - проговорил он, обращаясь, по всей видимости, к своему кофе, - что когда у Уилсона встало сердце во время операции на средостении, вы чуть с ума не сошли. А когда пришло известие о вашей собственной смерти, с ума сошла Лиза Кадди. Так что вы напрасно растрачиваете свой цинизм — жизнь вам возражает на вашем же собственном примере.
Хаус незаметно поёжился от неприятных воспоминаний. Но всё же ответил:
- Это не цинизм, а трезвый взгляд на вещи. Инстинкт самосохранения - мощная защита от вымирания вида, он обусловлен природой. Если бы смерть вызывала такую цепную реакцию, о которой вы говорите, Земля бы обезлюдела в считанные часы. Представляете себе, сколько смертей происходит каждую минуту по всему миру? Это была бы геометрическая прогрессия – слышали о таких взлетающих графиках?
- Люди умирают не потому, что теряют кого-то, а, как правило, потому, что терять больше некого. И нечего, - сказал Орли. – И сначала появляется чувство отсутствия жизни.
- Апатия, - подсказал Хаус. – Это называется апатия. Болезненное явление, не всегда отражающее действительность. Очень субъективное. И зиждется, между прочим, на ложном посыле о несправедливости вселенной.
- Ложном? То есть, по-вашему, вселенная справедлива? – удивился Орли.
- Всё в ней – бесконечная и разветвлённая цепь причин и следствий. Так что да, пожалуй, скорее справедлива. Но безвольна, и вот тут мы коренным образом расходимся с богомольцами, пытающимися уговорить причины не быть причинами, а следствия – следствиями. Всё, что мы получаем, мы, так или иначе, сами себе привозим.
- Значит, - снова усмехнулся Орли, - Минну и ребят в какой-то мере я сам и убил?
- Не так примитивно. Но да. Только это нормально, так что не загоняйтесь. Если бы кто-то мог отследить всё многообразие причинно-следственных связей, то к нему обращаться следовало бы «Отче наш». А мы все просто стараемся просчитать самое очевидное, да и то… Ну, и второй слой – шестое чувство, интуиция, когда мы что-то просчитываем, но сознательно не ухватываем, оставляем под спудом.
- И сны?
- Сны – в первую очередь, - серьёзно кивнул Хаус.
Орли задумался, вспоминая свой сон и свой странный немой крик во сне. Имело ли это отношение к гибели его семьи или следовало трактовать сон шире? Может быть, речь шла о том, что он слишком часто удерживает в себе то, что стоило бы выплеснуть, и спохватывается только тогда, когда непоправимое уже произошло, и поделать ничего нельзя? Снова пришёл на ум Леон. В конце концов, сколько можно врать самому себе? Ни жизнь с Минной, ни роман с Рубинштейн, ни судорожная предсвадебная лихорадка с Кадди не дали ему ни малейшего удовлетворения, ни тени спокойствия. Лихорадочная страсть, опасения, болезненная уязвлённость. И что в итоге? Разрыв. Попытка самоубийства. Дети, которых он практически не видел, а теперь и не увидит. Разочарованная, навсегда захолодевшая в своём цинизме Лайза. Слава богу, что хватило ума остановиться и не ломать жизнь хотя бы Кадди. В то же время, стоит ему представить себе рядом Леона, и мир обретает восхитительный устойчивый порядок. Может, пора уже перестать лгать себе и признать очевидное? Он покосился на Хауса. Хаус поставил пустой стаканчик из-под кофе рядом с собой и теперь вертел в руках телефон, как человек, который хочет позвонить, но отчего-то этого не делает.
- Хаус, вам когда-нибудь снилось, что вы пытаетесь кричать, но вас никто не слышит? – неожиданно даже для себя спросил он.
Хаус повернулся и внимательно посмотрел на него.
- Почему сразу «снилось»? – насмешливо спросил он. – Я наяву девяносто процентов времени только этим и занят, - и убрал телефон в карман, так и не позвонив.
- Значит так, - Корвин был предельно сосредоточен, и как всегда в таких случаях, выглядел немного комично. – Под местным обезболиванием мы вскрываем череп и производим некрэктомию и извлечение тромба с одновременным тромболизисом.
Немногословный Томаш кивнул.
- При таком одновременном подходе тромб должен выскользнуть, как по маслу, если, конечно, не организовался к сосудистой стенке, - заметил Кир Сё-Мин.
- А если организовался?
- Пойдём остро.
- Значит, тогда мы делаем реканализацию и ставим стент?
- Конечно, это не радикальный метод, - снова вставил Сё-Мин, - но лет пять он проработает. А о большем нам, при прочих условиях, и мечтать нечего. Дай бог, если он хоть эти пять лет активно проживёт.
- Так просто не скажешь, - вмешался Чейз – он налаживал аппаратуру для ангиографии. – Сначала ему обещали пять месяцев, потом пять лет. Мне кажется, мы должны допускать и более отдалённую перспективу.
-Ну, хорошо, перспективу, да. А если закровит? Если порвём стенку? У него низкая свёртываемость из-за антитромботиков, а сейчас с этим уже ничего не поделаешь. Угрожаемость по ДВС – синдрому. ТЭЛА в анамнезе, да и наш с вами тромб имеет не слишком хорошую кредитную историю, - пошутил Сё-Мин - Но я вам всё это уже говорил, доктор Томаш, и вас, насколько я помню, это всё не остановило.
Томаш не ответил – он ещё раз просматривал сканограммы Уилсона.
- Мы имеем дело с крупным калибром, будем тампонировать гемостатиком временно и молиться, - решил Корвин. – Ну, план примерно понятен. Подаём?
- Жаль, что так много времени прошло,- сказал Томаш. – Сделай мы это сразу, паралича можно бы было избежать.
- Сразу его состояние не позволяло ничего делать. Я же вам это тоже говорил: эмболия была множественной, часть тромбов осела в почечных артериях.
- Хаус всегда говорит, что тем, без чего можно жить, приходится пренебречь, - вспомнил Чейз. – Бог, он говорит, толковый автомеханик, только это как со сборкой автомобиля: лишние детали остаются, а он всё равно ездит.
- Порядочный циник ваш доктор Хаус, – заметил Томаш. – Давайте мыться, коллеги.
Пациента во всех операционных мира «подают», как жареного поросёнка или пекинскую утку к столу. И первый хирург чувствует себя главным дегустатором – удастся ли прожевать эту рыбу фугу и не умереть. Вернее, прожевать и не убить рыбу. И разделывает он её, как на светском приёме – ножиком и вилочкой, хотя, конечно, «фи, рыбу-ножом!».
Операция на черепе позволяет больному оставаться пристойно одетым – стерильная пижама, только к груди должен быть беспрепятственный доступ на случай кардиореанимации.
Томаш уже стерилен и заскучал, потому что Корвин всех задерживает, ругаясь с санитаром – его не устраивает подставка под ноги: недостаточно устойчивая. Чейз готовит сверло и обещает Уилсону, что волосы отрастут очень скоро:
- Они у тебя быстро растут, ещё кудрявее станешь.
Уилсона трясёт. Его всегда трясёт перед очередной операцией. Ему сделали премедикацию, но она не должна мешать ясности сознания, а чтобы успокоиться и перестать дрожать, этого недостаточно.
- Уилсон, - зовёт Сё-Мин. – Смотри, какая у меня шапочка.
Его хирургический стерильный колпак зелёного цвета с красными бабочками. Уилсон улыбается. Но тут Дженнер начинает обезболивать кожу головы, и улыбка Уилсона рвётся, как подмокшая промокашка.
- Будет палёным пахнуть – не пугайся, - предупреждает Сабини. – Когда кость сверлят, запах всегда мерзкий, но сжечь тебя мы Чейзу не дадим.
- Монитор в рабочем режиме, - говорит Чейз. – Можно начинать?
- Поспи пару минут, Джеймс, - мягко улыбается Сабини. – Мы тебя разбудим, когда понадобишься. Давай, пару вдохов, - к его лицу плотно прижимается резиновая маска. - Доктор Чейз, можно.
«Знаменитая колыбельная Сабини, - думает Уилсон, путаясь в белом с сиреневыми и голубыми промельками хирургических костюмов коллег тумане. – Он один умеет так виртуозно провести больного через операцию, погружая в наркоз и приподнимая до полусознания так и тогда, как и когда это надо. Официально вроде бы командует бригадой Дженнер, но реально штурвал вруках у Сабини. А Дженнер скоро уйдёт – не станет путаться у молодого коллеги под ногами. Кадди обещала его взять – у неё ещё три операционных открываются для пластики. И переманивает Тауба, но он держится. Так и ведут они эту уже немного надоевшую игру-соперничество между «ПП» и «Двадцать девятым», «Альма Матер» и филиалом – Хаусом и Кадди. Жаль, что Хауса нет, с ним спокойнее. Хотя, всё будет хорошо, вон каким представительным составом они решили его пластать».
Голова болит сильной ноющей болью, как будто в неё заколачивают тупые гвозди. Резкий приступ тошноты – он рефлекторно пытается повернуть голову, но её не пускает крепление.
- Не-не-не! – поспешно останавливает Сабини, придерживая рукой в перчатке за лоб. – Ты что, забыл, что мы тут делаем? Чейз почти в мозгу у тебя, а ты головой вертишь.
Они сейчас обращаются с ним совсем не как с главврачом – снисходительно, немного свысока, хоть и по доброму, и никаким учебникам деонтологии этого не переломить: пациент на столе зависит от своих операторов, а для них он –материал, глина, которую, конечно, избави боже попортить, которая мыслит, разговаривает, отчаянно боится, хотя и старается это скрыть, которая смотрит на них, как на временных заместителей господа Бога, а это обязывает, знаете ли, но всё равно глина.
Уилсон хочет сказать, что его тошнит, но не может - слишком тяжело даётся каждый вдох. Однако, Сабини догадывается без слов.
- У тебя желудок пустой, а у меня отсос наготове. Не шевели головой.
- Больно…
- Сверлить голову – больно. Не знал? Как только давление упадёт, сразу станет легче.
Тот запах, о котором его предупреждали – запах палёной кости. Сверло охлаждается маслом, которое подаётся на него при нажатии. Масло стерильно, но всёравно кость греется и воняет. Его рвёт. Насос с хлюпаньем всасывает слизь.
- Всё-всё. – говорит Сабини. – Самое неприятное позади. Как ты?
- Лучше.
Он странно себя чувствует: находиться во время операции в сознании необычно и странно, но иначе нельзя – ему будут удалять детрит вокруг тромба. И нужно контролировать достаточно тонкие функции мозга, чтобы не повредить лишнего. Опухоли тоже оперируют под контролем сознания. Он это знает. Он присутствовал в операционной, когда это делали, он даже немножко командовал нейрохирургами. Но лежать в сознании с открытым черепом, когда мозг, который, вроде бы не имеет нервных окончаний, тем не менее, чувствует свою открытость и уязвимость, как, может быть, холод, не смотря на то, что он доверяет им – всем им – очень страшно. Может быть, страшно только ему, и, может быть, это опять его вечные рефлексии, но он напряжённо прислушивается к скупым репликам переговаривающихся между собой Томаша, Корвина, Сё-Мина и Чейза.
- Сюда физраствор – не вижу.
- Ага, вот видите, здесь расширение. Я вижу некроз – даже меньше, чем казалось.
-Я думаю, можно наглухо – коллатерали хорошо развиты.
- Нет, коллега Чейз сейчас пойдёт из подключичной, а вы следите по монитору. Может быть, не раскрошится, и сможем так вывести?
- А если сначала…
- Нет, мы так ещё немного ткани выиграем. Экономнее получится.
- Ну, я пошёл, - говорит Чейз так, как будто собрался и впрямь куда-то отправиться по важному делу.
Чейз – отличный эндоскопист, круче только Хаус с его длинными музыкальными пальцами и фантастической чуйкой. Но зато у Чейза зрение лучше, чем у Хауса, уже вовсю страдающего пресбиопией. У Уилсона она тоже есть, но ему это, скорее, на пользу - пресбиопия перекрыла его врождённую близорукость. Впрочем, он и по поводу неё очков никогда не носил – с детства отравленный и ими, и дразнилками по поводу. А линзы не подошли – чувствительная роговица – и Уилсон привык немного щуриться, вглядываясь в мелкий текст или в неявные мотивы поступков того же Хауса – всё равно.
Почему он всё время думает о Хаусе? Речь шла о зрении Чейза. Но сейчас – он это знает - всё равно картинка продвижения по сосудам зонда идёт на экран монитора. Сознание Уилсона сейчас хрупкое. Он пригружен. Но он не глухой и слышит всё, что происходит в операционной. Только не видит, потому что зрачки уходят куда-то под веки, и зрительный анализатор транслирует ему образы, ничего общего с операционной не имеющие.
- Медленнее, - говорит Сабини. Это команда второй ассистентке, медсестре, чтобы снизила частоту капель в дозаторе. Действительно, всё, что касается анестезии, сегодня делает он. Дженнер не вмешивается. – Медленнее, он должен быть в сознании.
- Даю лидазу, - вполголоса говорит Чейз.
- Прижми, Кирюша, прижми там у себя – сейчас полетит, - это Корвин. Он говорит по-английски, только «Кирюша» произносит с чудным, развалисто-рыкающим русским акцентом
Уилсон слышит по голосам, что Томаш пока что близко не подходит, чтобы не толкаться у вскрытого черепа и не мешать начальному этапу операции. Его работа – главная работа - впереди.
- Если там вообще есть чему… - начинает Чейз и тут же перебивает сам себя. – Есть подвижность.
- Вот эту стенку не порвать бы, - озабоченно говорит Томаш, глядя, судя по всему, на монитор.
Уилсон вдруг отчётливо понимает, что одно неловкое движение Чейза сейчас может стоить прорыва кровотечения в желудочек мозга, а это – верная смерть.
- Кажется, зацепил, – неуверенно говорит Чейз. – Сейчас попробую низвести. Если он вообще способен полностью отделиться…
- Думаю, да, - напряжённо говорит Томаш. – Только, ради бога, как можно плавнее. Вот-вот-вот, вот так, как будто это…
-Сосуд! – не вскрикивает, но довольно резко говорит Корвин. И Сё-Мин тутже откликается.
- Держу-держу. Прижал.
Характерное короткое шипение коагулятора.
- Чувствую себя Ганнибалом Лектером, - замечает вслух Корвин. – Без зазрения совести поджариваю человеческие мозги.
Уилсон чувствует непроизвольное сокращение мышц, его нога дёргается. Он знает, что этого достаточно, чтобы Сабини добавил миорелаксант.
Чейз больше ничего не говорит, даже, кажется, не дышит. Его движения точны и плавны, как у танцора над пропастью.
Корвин сопит носом – это громко и смешно, но никто даже не улыбается – все напряжённо ждут, когда Чейз выведет свой зонд вместе с тромботическими массами. Тогда сосуды ещё раз промоют – на этот раз без зонда, просто из тонкой иглы шприца – и можно будет оценить возможности восстановления ишемизированой мозговой ткани пограничной с некрозом локализации.
- Есть, - наконец, говорит Чейз. – Основную массу я вывел, там пристеночно ещё много всего осталось. Нужно вернуться и домыть – он говорил о внутренней выстилке сосудов Уилсона, как о недомытом линолеуме в зоне «А», которую всегда осталяли «на потом».
- Не нужно возвращаьться, лишняя травматизация. Мы сделаем это снаружи через прокол, когда закончим, - слышит Уилсон голос Томаша и понимает, что они поменялись с Чейзом местами.
- Кюретку, - отрывисто требует Томаш у операционной сестры.
Мозг, действительно, лишён нервных окончаний – его можно резать, поджаривать, вычерпывать ложечкой – пациент будет только улыбаться, всё шире и шире.
Чейз и Сабини переходят туда, откуда Уилсону их хорошо видно, а им отчётливо видно выражение его лица. Теперь медикаментозным обеспечением занимается Дженнер, Томаш оперирует, а Сё-Мин и Корвин – ассистенты, и трудно переоценить детские пальцы Корвина с совершенно недетской силой в них. Часть вещества мозга, так долго лишённая питания из-за застрявшего в просвете тромба, выглядит безжизненной, она поддерживает патологический процесс, постепенно расплавляясь и замещаясь соединительной тканью. Всё это сопровождается воспалением и отёком прилежащей ткани. Томаш хочет убрать некроз, чтобы уменьшить давление на сохранные нейроны – тогда, возможно, они не только восстановят свои функции, но и возьмут на себя часть утраченных погибшими клетками – у человеческого мозга есть такое свойство. Но это ювелирная работа, потому что точная граница расплывчата, а убирать некроз «в пределах здоровых тканей» - кощунство, когда речь идёт о человеческом мозге, где надо сохранить как можно больше. Именно поэтому пациент должен оставаться во время такой операции в сознании, чтобы малейшие изменения деятельности мозга моментально были зафиксированы – оператор постоянно сверяется с ними, определяя вышеупомянутую границу. И как ни нехорошо человеку, с чьей головы срезали темя, как крышку с консервной банки, он не может быть оставлен в покое, пока кюретаж не закончится. Разработаны десятки тестов для каждой области операции, и выполнение этих тестов обязательно, если оператор не хочет получить на выходе мычащий слюнявый полуовощ.
- Основной очаг в зоне синхронизации двигательных актов, как и предполагалось по снимкам, - говорит Томаш. – Заинтересовано и ядро Льюиса. Но я вижу ещё пару проблем – в зоне Вернике и глубже. Как будто очаговая диссеминация. Я бы взял гистологию интраоперационно.
- Коллега, наш пациент – онколог, и он в сознании, - тихо говорит Сё-Мин.
- Это не метастазы рака. Была множественная эмболия, по принципу метеоритного дождя, - в полный голос заявляет Чейз.
– Точечные некрозы и следовало ожидать, - Сё-Мин по-прежнему не повышает голос. - То, что Чейз сейчас извлёк зондом – просто большой кусок пирога, крошки которого его макрофаги ещё доедают. Но была слабая положительная динамика, из за чего, собственно, мы и обратились к вам. Поражения множественные, но выпадение функций вполне конкретное. Я уже вам говорил, что паралича, как такового нет – скорее, спастический парапарез с элементами гемибализма. И, возможно, заинтересована эмоциональная сфера.
- Ещё мы в лимб не лазили, - фыркет Корвин.
- Но не могло же совсем не быть дефицитарной симптоматики. Распознавание речи?
- Если только на тестовом уровне, на бытовом – однозначно нет.
- Да он главврач у нас – о чём вы говорите, - пожимает плечами Чейз.
- Странно. Потому что здесь просто должны были быть проблемы.
- Он левша, - напоминает Сё-Мин.
- Да, конечно, возможно, это и объясняет… Хорошо, ладно, давайте начинать - я постараюсь не задеть лишнего и убрать всё, что можно убрать. Отведите полушарие максимально.
- Тупые крючки, - просит Сё-Мин, обращаясь к операционной сестре.
- Уилсон, говори со мной, - Сабини щёлкает пальцами, чтобы вернее привлечь его внимание.- Ответь, ты сейчас слышишь, понимаешь, что я говорю?
- Да.
- Прочитай вот это, - просит Чейз, показывая ему табличку.
На табличке написано слово, которое кажется ему иностранным – например , испанским, но он знает, что когда-то уже видел это слово, учил, может быть, даже использовал, когда говорил… о чём? Об охоте? Об утках? О запахе дыма?
- Костёр, - говорит он.
- Очень медленно. Я думаю, отёк всё равно нарастает.
- Да, я понял, - это Дженнер. – Сейчас поправлю.
Теперь уже Сабини командует, а он подчиняется. Томаш просит лоток со стеклами:
- Это в лабораторию – пусть посмотрят прямо сейчас.
Уилсон знает, что препарат будет смотреть Билдинг. Он не доверяет Билдингу – у Билдинга нет опыта и плохой глаз, но для него это был чуть ли ни единственный выход, чтобы остаться в больнице не на последних ролях, и Уилсон сам протежировал ему. А теперь Билдинг будет делать гистологическое заключение по его собственному материалу интероперационно. И за плечом у него не будет второго Уилсона, чтобы поддержать и проверить. Хаус прав. Ни одно доброе дело не остаётся без наказания, и мы это сами себе привозим. Только странно. Почему он опять думает о Хаусе? Речь ведь шла о гистологии…
- Что здесь написано, Уилсон? Джеймс, ты слышишь? Джим!
Они залезли к нему в мозги, копаются в его мозгах руками в резиновых перчатках, перепачканных его кровью и его ликвором, да ещё раздражаются, если он не сразу отвечает.
- Здесь написано «восхождение».
- Что это слово значит? Как ты его понимаешь?
Он изо всех сил пытается сосредоточиться, подыскивая толкование. Слова ускользают. Они стали, как намыленные – вырываются, падают на кафельный пол, улетают в поддон душевой кабинки.
- Движение вверх.
- В норме, - говорит Сабини, засекая время по секундомеру со скачущими десятыми долями секунд.
Свет гаснет внезапно. Гаснут не только яркие бестеневые лампы, меркнут мониторы приборов и заходятся громким пронзительным разнобойным писком их аккумуляторы бесперебойного питания.
- Генератор, - голос Томаша немного напряжён. – Почему не сработал запасной генератор? У вас же должен быть запасной генератор? Я не вижу.
Чейз, уже частично расстерилизованный из-за тестовых картинок, толкает дверь плечом - вкоридоре слышен его раздражённый голос. Лампы снова вспыхивают.
- Ну, слава богу, продолжаем, - говорит Томаш с облегчением.
- Господи! Дозатор! – спохватывается Дженнер.
Перед глазами Уилсона снова появляется листок с буквами. На этот раз ему удаётся прочесть сразу, и слабая улыбка трогает его губы:
- Бабочка…
- Мы все рабы индустрии высоких технологий, - назидательно говорит Корвин, держа крючок одной рукой, а второй пытаясь с помощью тупфера сушить для Томаша операционное поле..- Во время первой мировой войны…
Он не успевает договорить – в операционную возвращается Чейз.
- С электричеством ничего не случилось, - говорит он с лицом непроницаемым, как уиндейца. – Кто-то повернул верхний рубильник и обесточил операционную
В аэропорту опять вышла заминка – не сразу смогли разыскать свой автомобиль – вернее, автомобиль Орли, оставленный на подземной парковке. Какая-то у них возникла там путаница с местами, и парень с явными признаками трисомии по двадцать первой хромосоме на лице долго копался в компьютере, а потом звонил по телефону и пытался обуздать свои дефекты речи, излагая невидимому собеседнику проблему.
Орли нервничал. Потому что Харт не брал телефон. Уилсон тоже не брал телефон, но нервничает по этому поводу Хаус или нет, видно не было. Он попытался позвонить дважды и убрал телефон во внутренний карман пиджака,не делая больше никаких попыток связаться, с кем бы то ни было. И Орли, который хотел было попросить его позвонить кому-нибудь из персонала по поводу Леона, промолчал. Он вообще чувствовал огромную усталость, переходящую в апатию. Последние события подкосили и поломали его, и если бы не беспокойство о Харте, он даже не стал бы сейчас возвращатьсяв Принстон, а снял бы номер в гостинице и лежал в нём в позе эмбриона сутки, двое, трое – сколько понадобиться, пока инстинкт самосохранения не выдернет его на поиски пищи.
Поэтому всё делал Хаус – ругался с дауном на парковке, платил за бензин, покупал кофе – уже, наверное, десятый по счёту стаканчик. И Хаус же сел за руль.
- Давайте, я… - слабо вякнул Орли. – Мы же договаривались…
Хаус посмотрел на него в упор, открыл, было, рот, но передумал и просто сказал:
- Нет. Садитесь на пассажирское.
Хаус соврал Уилсону, что машина Орли на ручном управлении – обыкновенная механика – педали приходилось нажимать ногой, и он еле справлялся. Боль в ноге опасно приблизилась к той границе, за которой она становится неуправляемой, бедро сковывает судорога, и он с ощеренными зубами и зажмуренными глазами катается по больничной кушетке, дивану, а то и по полу, почти теряя сознание, до тех пор, пока его личный «анальгезис-сомелье» не вмешается со своим чудодейственным внутривенным коктейлем с убойным побочным действием. Почему он всегда и вздыхает, вводя его. И - до следующего раза.
«Если меня скрутит за рулём, - озабоченно думал Хаус, прикусывая губы каждый раз, когда приходилось прибавлять скорость, - мы влетим в какой-нибудь придорожный столб. Но Орли сейчас пускать за руль нельзя. С ним мы точно влетим в столб». Он спешил поскорее добраться до дома – до «Двадцать девятого февраля», где сможет сначала отругать Уилсона за где-то забытый телефон, а потом получить по вене свой коктейль, потому что Уилсону о боли можно не говорить - он почувствует, поймёт. И когда боль немного утихнет, он сможет вытянуться на своей постели и «выйти из роли» утешителя и опекуна при Орли.
Он покосился на Орли, сидящего справа от него. Орли снова возился с телефоном, пытаясь отправить Харту сообщение. Хаус подумал, что он жалок с этими повторными бесплодными попытками.
- Мы скоро и так там будем, - сказал он. – Хватит уже.
- Почему он не отвечает? – нервно спросил Орли, усилив этой нервозностью раздражение Хауса.
- Может быть, он не хочет с вами разговаривать, - почти с неприязнью предположил он.
Орли покачал головой:
- Нет, он бы не заставил меня волноваться… сейчас.
- Ну, значит, повод для волнения, действительно, есть, - предположил он снова, уже почти жестоко. Орли растянул губы в жалкую имитацию улыбки:
- Да, похоже на то…
«А если там, действительно, что-то случилось? Ожидать новой табуретки за «некрасивую обёртку»? Или сказать утешительную и лживую банальность, перечеркнув жёсткую альтернативу: или с Хартом, действительно, плохо, или ему плевать на твоё волнение и твоё «сейчас» - так же, как было плевать на волнение Уилсона. Так же, как Уилсону, похоже, сейчас плевать на его, Хауса, волнение».
Очередной приступ боли скрутил совсем уже без жалости, и он не удержал лица – скривился.
- Вот что, - решительно сказал Орли. – Остановите-ка и всё-таки поменяемся местами. Вы же едва терпите.
- А вы не в том состоянии, чтобы сесть за руль.
- В нормальном я состоянии. Тут ехать осталось совсем немного, а вас может судорога скрутить, и мы ещё в аварию попадём. Пересаживайтесь на моё место и не спорьте.
Тогда он, наконец, подчинился и, прижавшись к обочине, позволил Орли пересесть на водительское место.
Зря боялся. Оказалось, что Орли водит отлично – в любом состоянии справился бы, даже просто машинально. Это сразу видно – по взгляду, одновременно видящему и перед собой, в ветровое стекло, и сзади, в боковые зеркала, по уверенному расположению рук на руле, по переменившимся чертам лица, из которых сразу ушла вся интеллигентская расплывчатость, а глаза утратили голубую водянистость и воспалённую красноту вчерашних слёз, потемнев до резкой синевы.
Хаус сидел, потирая ладонью ноющее бедро, и думал всё о том же: почему не отвечает Уилсон. Думать-думал, а позвонить кому-то ещё не мог решиться. «Паранойя», - вздохнул про себя. Но ехать, действительно, оставалось всего ничего…
Проблема возникла, когда уже никто и не ждал – при последнем промывании. Чейз уже готовился закрывать дефект и заканчивать. Жидкость вводил Корвин, и он первый увидел, как она вдруг словно чуть заиграла в шланге – слабо, как играет хорошее пиво или плохое шампанское.
- Аппарат! – рявкнул он, как мог рявкнуть своим писклявым мультипликационным голоском, поспешно выдёргивая иглу. – Насос же, ну! – и, бешено вращая глазами, выругался по-русски.
Сабини живо, на автомате, перекрыл пластиковый шланг, и только потом сообразил, что после отключения электричества в сложной системе подачи жидкости нового многокамерного дозатора, раздобытого Уилсоном специально для операционной, в одной из камер произошёл сбой давления. Уилсон называл этот прибор шейкером и гордился им, оправдывая своё прозвище «сомелье» – поиск оптимального взаимодействия препаратов был его увлечением, которое с момента начала разработки схемы поддержки «новообразование – транплант» передалось и всему «Двадцать девятому». Но технически у «шейкера» были слабые места. Этого и испугался Дженнер, когда крикнул: «Господи! Дозатор!» Оказывается, не зря испугался.
- Газовая эмболия, - объявил Сё-Мин, как мажордом объявляет прибытие почётной, но не слишком желанной, гостьи с таким экзотическим именем.
И, словно поверив ему, Уилсон на столе забился в судорогах.
- Релаксант! Барокамеру! В гнотобиологию его. Бегом! – сообразил Чейз.
- Вы что? С открытой головой? – возмутился Томаш.
- Ну, нахлобучим крышку как-нибудь. Закроем стерильно – в гнотобиологии чисто, доделаем там.
В любой другой больнице такое вопиющее нарушение процедуала никому бы в голову не пришло, но «утята» Хауса были вскормлены на нестандартном решении нестандартных ситуаций.
- Вы с ума сошли! – пугается Томаш.
- Думаете, кессонная болезнь при свежей операции на мозге кстати? – огрызается Чейз. – Поехали?
- Можно, - говорит Сабини. Тело на столе расслабленно вытянулось, и его перекидывают – именно перекидывают, хотя и очень осторожно – на каталку. По коридору катят бегом, и Сабини семенит рядом, волоча стойку капельницы, которую уже успел подключить вместо «шейкера». Уилсон без сознания. Томаш близок к тому. Чейз нестерильными руками через стерильную салфетку поддерживает «нахлобученную» крышку черепа. На повороте к лифту они чуть не сбивают с ног Хауса. Хаус на мгновение «зависает», но тут же спохватывается и, отчаянно хромая, устремляется за каталкой, пытаясь на ходу получить сжатую информацию. Он не может угнаться за ними, и Чейз кричит ему, повышая голос по мере его отставания, что произошло. У лифта он нагоняет и втискивается в кабину вместе с ними.
- Козлы!
- Мы-то при чём? – огрызается всё тот же Чейз.
- Кто-то любит твоего друга ещё сильнее, чем я, - говорит Корвин, пытаясь попутно взглянуть на зрачки закаченных глаз Уилсона, и для этого вытягивая шею и вставая на цыпочки. – Его только что пытались убить, и ещё не факт, что не получилось.
Леон привык к постоянному присутствию смерти где-то поблизости. Его это, честно говоря, особенно и не парило, он привык жить сегодняшним днём и сиюминутными решениями, а вопрос бессмертия глобально на кону всё равно не стоял. Поэтому он спокойно воспринял смерть не особо любимых родителей и куда более любимой бабушки, спокойно проводил до самого конца бедного Джима, до «ласкового заката» в прямом и переносном смысле, спокойно отнёсся к смерти Минны, хотя когда-то если не любил, то, по крайней мере, хотел её. Детей Орли он не знал – видел мельком два-три раза, и тоже не мог по-настоящему жалеть их. И так же, на инерции, он спокойно отнёсся и к собственным неласковым прогнозам. Досадно было, что срываются съёмки, срывается проект, обещавший стать, если не шедевральным, то очень и очень добротным. Он всё тянул, мороча по телефону голову и Бичу, и Георгису, но понимал, что решение нужно принять. Предложенное лечение давало надежду, но надежду слабую, и он всё не мог решить, вправе ли он из-за этой слабой, почти призрачной, надежды, висеть гирей на ногах и съёмочной группы вцелом, и Орли, в частности. Межсезонье позволяло ему ещё потянуть время, но он прекрасно понимал, что одно дело затягивать его до возможности выздоровления и продления контракта, и совсем другое – тянуть-тянуть, а потом просто признаться в своей несостоятельности.
То, что рассказал ему Уилсон о возможной природе его заболевания, напугало его – он вспомнил Джима: его мягкие, влажные глаза, похожие на глаза большой доброй собаки, его розовато-сиреневые бугры множественных опухолей – на лице, голове, руках, его невнятную в последнее время медленную речь и его страшные судорожные припадки. Уилсон сказал, что форма болезни может быть гораздо более лёгкойц, что они постараются подобрать лекарства, но Леон прекрасно понимал, что довольно даже одного розово-синюшного нароста на лбу или щеке – и с актёрской карьерой можно завязывать, сыграв на прощание, разве что, Квазимодо. И ещё неизвестно, с каким выражением лица сможет тогда смотреть на него Орли. А выражение лица Орли было и так его постоянным кошмаром. На нём всё отражалось, как в чёртовом зеркале – каждая мысль Леона, каждое движение его души тут же высвечивались крупными буквами какого-то глубинного, сочувственно-осуждающего понимания. Когда Рубинштейн повелась на это сочувственное осуждение и на прозрачно-голубые, как весенний лёд, глаза Орли, Леон изгрыз все кулаки – не от ревности, как таковой – скорее, от страха потери. И пошёл на подлость – под видом поисков дружеского совета слил ей гомосексуальность Орли, ещё не явную – только подозреваемую, а потом и саму Лайзу затащил в постель, чтобы уж наверняка поставить жирную точку в их с Орли отношениях. И правильно сделал, надо полагать, судя по той лёгкости, с которой у него всё получилось.
Впрочем, ему и всегда всё давалось, как посмотреть со стороны, легко и просто, как поцелованному богом. К тому же он сознательно поставил себе на службу и своё естественное обаяние, осознанное и отточенное. Привык показываться в своей собственной, для себя написанной, роли — талантливого повесы, состоятельного, не лишённого вкуса, хотя и немного с уклоном в пижонство, лёгкого и ветреного, обаятельного, дружелюбного, самоуверенного. Ему настолько шла эта маска, что он просто сросся с ней и надевал, едва разлепив глаза после ночного сна. Но внутри, в глубине души, он таким не был. В глубине души он всегда чувствовал некоторую наигранность, недостоверность образа, и испытывал иногда просто непреодолимое желание маску снять и быть собой.
Орли дал ему такую возможность. Ещё навещая его в психушке – сначала просто от неспокойной совести – Леон вдруг начал находить особую прелесть в этом общении. С Орли он мог быть грустным, нежным, озорным, циничным, смешливым. Так же и Орли в его присутствии вдруг стал позволять себе то, чего за ним по определению водиться не могло – эгоизм, демонстрацию любви к сладкому, гневливость. Он словно вытягивал из души Орли то, от чего его друг нуждался в освобождении, но эта чернота почему-то не отвращала, а притягивала его. И уже к выписке Орли из клиники домой он практически влюбился в него по уши, заодно почувствовав, что все прежние романы были так, забавой, шуткой, приятным чесанием приятных мест, но не глубоким чувством, которое единственное, и оно – вот. Орли и не четверть не представлял, насколько важен и любим. Леон таился. Он, осторожный и ранимый, просто боялся потерять то, что приобрёл. То злился, то нежничал, то делал решительный шаг, то отступал. И боялся, боялся, боялся. Особенно когда увидел, как настойчиво Орли пытается сблизиться с Хаусом. Странно, но ни в Лайзе, ни в Кадди он не видел такой опасности. И теперь, когда Орли уехал на похороны в его сопровождении, уязвимый, слабый, практически без кожи, Леон места себе не находил. «Да брось себя накручивать, Хаус – не то», - убеждал он сам себя. Что самое скверное, похожее беспокойство, как отражение собственного, читалось и не подвижной физиономии Джима Уилсона. Это была другая сторона, с теми же резонами для беспокойства.
Уилсон тоже был его странной, болезненной привязанностью практически с первого дня знакомства. Тут на любовь и намёка не было, но он тревожил и вызывал желание покровительствовать, не отпускать далеко, приглядывать. Может, из-за внешности – очень напоминал покойного брата, может, наоборот, из-за особенностей натуры и характера – в нём проглядывали некоторые черты Орли. А теперь, после инсульта Уилсона, Леон и вовсе попал в зависимость к чувству вины. А Уилсон переменился – стал резче, стал нервным, нетерпимым и, раньше тщательно скрываемая, привязанность к Хаусу теперь проступила в нём ярко, как переводная картинка. Но это было совсем другое, не как у них с Орли, и не отменяло его беспокойства.
После диализа ему вдруг сделалось плохо – действительность подёрнулась прозрачной плёнкой, заломило виски, затошнило, налилось болезненной тяжестью сердце, о котором он после аорто-коронарной пластики и думать забыл. Леон испугался, сказал сестре, ему измерили давление и положили в палату ОРИТ под капельницу с неутешительным вердиктом: «предынсультное состояние», или – на их языке – «острое преходящее нарушение кровообращения в бассейне внутренней сонной артерии». Сутки он пролежал, почти не открывая глаз, под действием медикаментов не вполне соображая, на каком свете находится, вечером его осмотрел Уилсон.
- Ничего страшного, - успокоил он в своей обычной Уилсоновской манере, - Твои почки сейчас испытывают гипоксию, от этого повышается давление. Мы его снижаем, всё будет хорошо. Полежи пару дней.
- Тебе не звонил Хаус? – спросил он.
Уилсон покачал головой:
- Тебе же не Хаус важен – он, кстати, не из тех, кто висит на созвоне. Похороны были только что – думаю, им пока не до звонков. Ты зря тревожишься. И, кстати, в ОРИТ держать включенными телефоны не положено – могут мешать работе приборов. Отдай на пост.
- Джим… ты сердит на меня? – прямо спросил он, потому что на прямой вопрос был шанс получить прямой ответ.
- Потому что рекомендую тебе соблюдать больничные правила?
- Не поэтому.
Уилсон тяжело вздохнул и наклонил голову набок, как человек, вынужденный вести совсем не желанный, но – не отвертишься – разговор.
-Зачем ты спрашиваешь, Леон? Ты прекрасно знаешь, злюсь ли я на тебя, и из-за чего злюсь, ты тоже знаешь. Я был бы рад вообще больше не возвращаться к этому – учти на всякий случай, но если ты не можешь не говорить на эту тему… Люди твоего типа склонны считать себя хозяевами себе и своей судьбе ровно до той поры, пока жизнь не ткнёт их носом в обратное. А после этого они склонны считать… ты склонен считать, - поправился он, намеренно уходя от третьего лица, - что что-то вроде Бога – карманного, личного, но всемогущего и вездесущего, как полагается – предало тебя и подложило тебе свинью. А раз так, ты чувствуешь, что у тебя вроде на руках индульгенция на все тяжкие. Ты такой; «Ах, вы так сомной? А я тогда… - и запросто пускаешься во все эти тяжкие, без оглядки не только на других, но даже и на себя, и делая себе всё настолько хуже, что и в страшном сне не приснится. Меня это и злит больше всего, Леон Харт.
- Можно подумать, что ты не такой, - хмыкнул Леон, признавая в глубине души правоту слов Джеймса.
- Нет, я как раз, вот именно, что такой же, поэтому я лучше понимаю, что и почему ты творишь. Только тебе от этого ни черта не легче. Орли твой другой совсем – он склонен исправлять, латать, чинить, связывать концы с концами. Он тебя любит, но он тебя не поймёт. Я злюсь на тебя, но я тебя понимаю. И ещё у меня есть лекарство от этого.
- Лекарство? Какое у тебя лекарство? – недоверчиво переспросил Леон.
Нужно просто забить на попранное чувство справедливости и признать, что небесный реестр, в которых кто-то записывает твои дурные и добрые дела, существует только у тебя в голове. А всё то, что происходит - просто происходит. С тобой или с другими, а вернее, с другими и с тобой. Это как дождь. Он просто льётся с неба, а ты стоишь или ходишь, или, может быть, бегаешь, с зонтом или без, но всё равно какие-то из капель попадут на тебя. Зонт, конечно, отличное средство, но он смягчает – не спасает, и тебе не приходит в голову размышлять о справедливости распределения количества капель на голову того, кто под зонтом и того, кто без. И при ясном небе в другой раз ты возьмёшь зонт, или не возьмёшь зонт, и если будешь винить себя в том, что поступил так, а не иначе, ты же первый в дураках и окажешься. Потому что зонт нужен, когда собирается дождь, а при ясном небе он может собраться, а может и не собраться, и носить зонт в любую погоду, конечно, можно, но лишь в том случае. Если он не слишком громоздкий и не слишком тяжёлый.
- И ты всё время ходишь без зонта? – недоверчиво улыбнулся Леон – это не было похоже на Джеймса.
- Я слишком долго всё время ходил с зонтом, - сказал Уилсон. – И вымокал до нитки, потому что зонт не срабатывал, или ветер был боковой. Пока один разумный человек не посоветовал мне бросить чёртов зонт, раз уж от него всё равно никакого проку.
- И ты бросил? – ещё более недоверчиво спросил Леон.
- Ну… бросил, - Уилсон вдруг сверкнул зубами в своей фирменной раздолбайской солнечной улыбке. – Не сразу, не с размаху – просто начал его забывать в шкафу или столе.
- И перестал мокнуть под дождём?
- Перестал злиться на дождь за то, что он не замечает моего зонта.
- Ага, - кивнул так, словно отложил в сознании что-то для себя, Леон. – А человек, посоветовавший тебе бросить зонт…
- Хаус.
- Конечно…
Они помолчали, Уилсон - как то странно задумчиво улыбаясь, Леон -сосредоточенно, как будто что-то обдумывая.
- Какие у вас, в самом деле, отношения с Хаусом? – вдруг спросил он.
- То есть? Что значит «в самом деле»? – улыбка Уилсона стала растерянной.
- Вы же не просто друзья. Это чувствуется. Между вами искрит. Вы… вы не любовники часом?
Уилсон тихо рассмеялся:
- Только у Хауса об этом не спрашивай, - попросил он.
- Да? А что мне сделает за это Хаус?
- Ничего он тебе не сделает. У него резьбу сорвёт. Он ведь…
- Что?
-Ничего. Подожди, я сформулирую… - Уилсон поднял глаза в потолок, словно искал формулировку там. Леон терпеливо ждал в предвкушении разрешить не просто любопытный вопрос, но и что-то для себя.
- Он мог бы, - наконец, сказал Уилсон. – Если бы мне было нужно, он бы мог, хотя ему это не нужно. Но мне не нужно. И если бы нужно ему, я бы, скорее всего, не стал.
- То есть, он для тебя, но не ты для него. И это – дружба?
- У вас иначе? – мягко, но многозначительно спросил Уилсон.
Леон снова задумался.
- Я не знаю, кто у вас донор, - проговорил Уилсон, глядя в сторону. – Может, вы даже меняетесь. Но кто-то даёт, а кто-то берёт. А кто-то, как располовиненная лошадь барона Мюнхгаузена, не может напиться.
- Ты?
- Я – слишком проточный, а Хаус, на моё счастье, бездонный. Только все, кто наблюдает это со стороны и умён – вот, как ты – заблуждаются на наш счёт, подозревая, что мы не видим и не понимаем этого изнутри. Вот. Я сформулировал. Это – переливание. Потому и искрит.
- Выливание, ты хочешь сказать? Ведь лошадь располовинена.
Уилсон снова улыбнулся – эта изменчивая улыбка, плавающая по его лицу, как будто вообще без привязки к нему, как улыбка чеширского кота, немного беспокоила Леона – он навязчиво искал за ней что-то более определённое, но не находил.
- Хаус говорит, что бывает ещё двадцать девятое февраля, когда я возвращаю ему всё сторицей.
- Раз в четыре года?
- Я родился двадцать девятого февраля. Забавно, правда? Мы близки, Леон, но не той близостью - мы друзья. Но он мог бы. Мог бы. И ты сможешь.
- Тогда я должен подписать контракт на съёмки. И я должен идти до конца.
- Подпиши. Иди.
- А если я не смогу сниматься? А если…
- На самом деле сослагательного наклонения нет, - перебил Уилсон. – Мы просто не знаем или не можем – и тогда говорим «если» и «бы».
- Знаешь… - доверительно проговорил Леон. – Тебя не всегда легко понимать.
-Слава богу, - кивнул Уилсон и, резким движением развернув кресло, выехал из ОРИТ, оставив у Леона стойкое ощущение, будто его улыбка всё ещё плавает в воздухе, а ещё, будто разговор был нужный, важный, и уж теперь-то он, Леон, точно знает, что ему делать. Он отдал телефон медсестре, получил свои уколы и остался лежать, продолжая напряжённо думать, даже не вполне в состояниим сформулировать, о чём. Пока не уснул.
Он много раз засыпал и просыпался под действием лекарств, и его решение, его выбор, оформлялись при этом всё отчётливее. В одно из таких пробуждений он вдруг, как продолжение сна, увидел у своей постели Орли.
- Я звонил, - сказал Орли. – Ты не отвечал. Ты спишь и спишь весь день - мне медсестра сказала. Тебе плохо?
Леон смотрел, медленно приходя в себя, и молчал. Орли был в тёмной рубашке, непривычный, старый, худой, измученный. Леон, глядя на него, вдруг вспомнил, как Лайза Рубинштейн – не в их проекте, а в другом, в котором подрабатывала параллельно - как-то смывала грим в своей гримуборной, где он, Леон, нетерпеливо ждал её, чтобы ехать в гостиницу, и её потасканное лицо сорокапятилетней женщины проступало из-под личины юной роковой красавицы, которую она играла. И Леон, который прекрасно знал и сто раз видел Лайзу во всех ипостасях, тогда не выдержал зрелища этого преображения-распада - и вышел. Сейчас выходить было некуда.
- Мне плохо, - наконец, шевельнул он губами, - когда я вижу тебя таким. Как там всё прошло?
- Ужасно, - с облегчением – он всегда чувствовал облегчение от возможности выговориться – ответил Орли. - Я сразу поймал кураж и начал играть. И все тоже играли, только Хаус смотрел на нас со стороны с оторопью, как на буйнопомешанных... – он сначала слабо и криво усмехнулся, а потом сильно втянул носом воздух и, запрокинув голову, стал смотреть в потолок, продолжая при этом говорить. – Как будто это был просто новый проект. А их смерть… Знаешь… я так и не почувствовал до конца – всё кажется, что они просто, как всегда, далеко, и ещё приедут навестить… через какое-то время.
- Ну… а что в этом плохого? – смешался Леон. – Так и думай.
Орли покачал головой:
- Это нечестно.
- Пусть нечестно. А то, что случилось - честно? – он вдруг вспомнил аллегорию Уилсона про зонт и добавил. – При совершенно чистом небе…
Орли прерывисто вздохнул, словно подводя черту под темой, и посмотрел ему в глаза:
- Ладно. С тобой что?
- Гипертонический криз. Пустяки.
- Это не пустяки. Это предынсультное состояние. Уилсон обезножел после такого. Они знают причину?
- Причина всё та же, Джим. Мои почки, мои лекарства, моя, как они говорят, наследственность. Я ничего не могу изменить, я могу только так или иначе строить свою жизнь с учётом этой данности. И я буду, - с неожиданным упрямством вдруг вызывающе вздёрнул он подбородок.
Орли удивлённо и озадаченно нахмурился решительному до резкости тону Леона.
- Ну а… что, прямо сейчас?
- Да, прямо сейчас. Дай мне твой телефон – мой у медсестры.
Недоумевая, Орли протянул ему мобильник.
- Нужно сразу сжечь мосты и перестать… ага… подожди… - он поднял ладонь, услышав щелчок соединения. – Бич, это Леон Харт. Вы ещё не списали нас со счетов? Ну, а в каком ещё смысле я могу спрашивать? Я говорю о «Билдинге», о проекте… Да… Я согласен. Я заключу контракт – можешь считать, что моя подпись там уже стоит… Да, разумеется, и его тоже, само собой… Нет, мне твёрдо пообещали, что до конца сезона я не сдохну… Будем решать по мере поступления… Смогу… Чёрт, я говорю тебе: смогу. Ты от меня больше месяца домогался этих слов. Я тебе их говорю, и ты опять недоволен, что ли? Да, он сделает по-моему, а я сделаю по-его – можешь нас воспринимать, как единое целое… Не твоё дело. Тем более, не твоё дело! – он покраснел и уже почти орал в трубку. Встревоженный Орли взял его за локоть, стараясь успокоить, но он только дёрнул рукой, продолжая говорить. – Прикинь, я в курсе, что вы её только что похоронили, - язвительность в его голосе зашкалила. – И Орли тем более знает об этом – он как бы там был. Тебе третий раз повторить, что это не твоё дело? – он передохнул, посопел носом, выпуская пар, и продолжал уже спокойно: - Присылай факс и сценарий – меня выпишут, скорее всего, уже к началу съёмок, мы должны к этому времени быть во всеоружии… Нет, я сейчас не дам ему трубку… - он отвёл руку Орли потянувшуяся было к мобильнику. - Можешь. И это можешь. Всё, бывай! – нажал отбой и только после этого обернулся к Орли с многозначительным и веским:
- Вот так!
- Ты что, ты, кажется, только что сказал ему, что будешь сниматься во втором сезоне?
Леон насмешливо наклонил голову к плечу.
И заодно ты, кажется, сказал ему кое-что ещё? – в голосе Орли неожиданно прозвучала странная смесь веселья и укоризны.
- Ты всё слышал, что я сказал, - тоже веско возразил Леон.
- И что, теперь у нас так и будет? Ты всё решаешь, а моё дело – кирхен, кухен, киндер? – вопреки перенесённому горю, вопреки серьёзности положения Леона и серьёзности демонстрируемых им намерений — вопреки всему его, покрасневшие от слёз и усталости глаза смеялись, и даже опасное сейчас слово «киндер» не сбило с него этот полускрытый смех.
- Ты сам прекрасно знаешь, что ты для меня, - тихо и без улыбки ответил Леон. – Твоё слово – и я сам буду «кирхен, кухен, киндер». И чистить тебе ботинки.
- Ну, вот что ты со мной делаешь… - тоже тихо и тоже погасив даже тень остаточного веселья, заговорил Орли. – Я сейчас слабый, вообще никакой, ты улучил момент и…так, наверное, даже не честно, Леон, и что я могу поделать? Ведь я ничего сейчас не могу поделать. Ты – здесь, и ты принимаешь все решения – за меня, за себя… А что я могу? Ну, что я реально могу сейчас – я, нищий во всех смыслах, кроме, разве что, денежного? Я не могу… - его голос сорвался, и он замолчал, боясь продолжить, чтобы не сорваться.
- Ну, вот этого, может быть, я и ждал, - совсем уже тихо, как будто самому себе, проговорил Леон
Под утро Хаус задремал в кресле возле хитрой функциональной кровати. Он и так вымотался на этих похоронах, да ещё мало спал предыдущей ночью, так что теперь, незаметно для него самого, его веки опустились, а голова поникла на ослабевшей шее, и длинный подбородок упёрся в грудь. Утреннее солнце, преодолевшее сначала щели в пластиковых жалюзи, чтобы заглянуть в палату, пробралось между редких прядей волос на его темени и бесстыдно и весело заиграло на уже вполне заметной плеши, делая своим тёплым касанием его сон ещё крепче и беспомощнее. Он не услышал, не почувствовал, что Уилсон уже пришёл в себя и, глядя на него, не смотря на послеоперационную дурноту, наслаждается неприличным поведением солнца.
Мироощущение возвращалась не то, чтобы медленно или дискретно, но проступало, как разноцветное чернильное пятно на промокательной бумаге, и Уилсон, вновь проходя путь развития человеческого разума в своём «онтогенез – есть повторение филогенеза» от созерцания к размышлению, задумался, наконец. Во-первых, он находился не в ОРИТ – здесь были другие стены, и другая аппаратура следила за его функциями, во-вторых, у него сохранилось смутное ощущение, что во время операции что-то пошло не так. Ощущению помогало то обстоятельство, что он реально только что был без сознания и теперь приходит в себя, проступая чернилами на промокашке. Уилсон хорошо помнил протокол операции, и введение его в наркоз больше не значилось ни под одним пунктом. Выходило, что либо что-то, действительно, пошло не так, либо у него случилось нарушение памяти, и он что-то помнит не так. Ни то, ни другое всерьёз удивить его не могло. Он прислушался к себе: нудно болела голова, тянуло и саднило кожу на затылке, в теле поселилась общая разбитость и ноющая тупая боль, как при гриппе или ревматизме. Всё это, в принципе, укладывалось в норму реакции, кроме, разве что, ревматической боли. Уилсон прислушался к сердцу – оно билось ровно и медленно, только раз за минуту проскользнула тошнотворная экстрасистола. Дышать тоже было не тяжелее, чем обычно – после операций на грудной клетке лёгкая дыхательная недостаточность у него была, проявляясь при нагрузке. Хуже не стало. Уже хорошо. Теперь главное: то, куда вмешивались операторы: речь, движения, содружественный автоматизм.
Уилсон попробовал пошевелить пальцами рук, потом самими руками – покрутил пальцами, как делают дети, изображая светящиеся фонарики. Тут никаких затруднений не возникло. Он провёл сам себе тест на уровень сознания, найдя его «достаточным для дальнейшей жизнедеятельности», постарался припомнить, что-нибудь профессиональное – например, стандарт лечения обтурирующей опухоли двенадцатиперстной кишки, и убедился, что его профессионализм при нём, а вот на цифры и детали память ослабла. Впрочем, это могло быть просто следствием наркоза – пугаться было рано. Однако, на дальнейший самоосмотр он пока не решился, а протянул руку — послушную, не парализованную, сохранившую полную чувствительность руку — и положил её на обтянутое сизым патриархальным денимом колено Хауса:
- Эй…
Оклик был тихим, а прикосновение лёгким, но Хаус сильно вздрогнул и вскинул голову. Только одно мгновение его взгляд оставался невыспавшимся, мутным и расфокусированным, а уже в следующий миг его как в точилке прокрутили.
- Это я где? – спросил Уилсон. – Не узнаю... Это у нас?
- Это отделение гнотобиологии и физико-климатической терапии, экселенц, - медленно ответил Хаус, продолжая пытливо вглядываться в него.
- А… почему я… То есть… во время операции что-то случилось? – тут он, видимо, сложил два и два, но получил результат, несколько отличающийся от четырёх, потому что вслух почти убеждённо предположил. – У меня метастазы. Я умираю?
- Не выдумывай, нет у тебя никаких метастазов, и ты не умираешь. Просто зашивать тебя пришлось в барокамере, здесь и оставили.
- Почему в барокамере? Что случилось?
- Случилось раньше, когда мама произвела тебя на свет, ходячее ты недоразумение. Твой хвалёный шейкер закачал тебе воздух в вены – мы ждём, пока опасность эмболии сойдёт на нет. И ещё надеемся, что ты не собрал на открытый череп всю микрофлору двух этажей.
- Почему? – снова повторил Уилсон, сдвигая брови в усилии понять, о чём Хаус не договаривает, и это усилие стоило ему всплеска головной боли.
- Кто-то обесточил операционный блок и запасной генератор,- сказал Хаус.
- Кто?
- Тот, кто, по-видимому, к тебе неравнодушен.
Уилсон прикрыл глаза, в очередной раз, уже привычно, почувствовав, что ему страшно.
- Как ты? – спросил Хаус смягчённым тоном и тронул пальцами его щёку.
- Не знаю пока, - с удовольствием отвлёкся он от мыслей о таинственном недоброжелателе. - Ещё не понял. Они сделали, что хотели?
- Ты меня спрашиваешь? Ты, может быть, набрал мой номер и хотя бы намекнул, что они вообще что-то хотели сделать?
Уилсон вздохнул – как описать тот внутренний блок, который не позволил ему набрать номер и сообщать Хаусу об операции?
- Ты был с Орли на похоронах – какой был смысл тебя грузить? Ты же всё равно не мог сорваться – ты был там нужен.
- Ах, вот оно что! – мгновенно вычислил все нюансы Хаус. - Детка ревнует папу к братику? Не плачь, Джимми, в следующий раз я возьму на интересные похороны не его, а тебя.
- Ну, ты и гад! – задохнулся возмущением Уилсон. Хаус, как всегда, бил точно и безжалостно – только успевай уворачиваться. И ещё пожалел – сказал «возьму», а не «возьмёшь». А мог бы. В последний момент сделал снисхождение его суеверию и депрессивности.
Хаус между тем встал, морщась от боли и хромая сильнее обычного, обошёл кровать и снял с зажимов лист наблюдения. Вытащил из нагрудного кармана гелевую ручку, зубами снял колпачок и стал быстро что-то писать, удерживая лист с подставкой на весу. Его трость, зацепленная за запястье пишущей руки, неравномерно раскачивалась, чиркая по штанине. Уилсон заметил, что серебро отделки запылилось и потемнело, и глазки у змеи тусклые, как будто она тоже, как её хозяин, не выспалась.
- Ты здесь всю ночь просидел? – спросил он, уже с сочувствием.
- Пописать выходил, - буркнул Хаус сквозь всё ещё зажатый в зубах колпачок.
- Ну… я в порядке. Может, ты пойдёшь отдохнёшь?
- Это ещё вопрос, в порядке ты или нет, - сказал Хаус, убирая ручку. Не глядя, зацепил лист на его место и резко откинул одеяло, обнажив Уилсона снизу до пояса. Уилсон, как и полагается в этом отделении, лежал раздетый – только в одной короткой с запахом сорочке, её Хаус тоже распахнул и остановился, глядя с какой-то странной насмешливостью. Уилсон почувствовал неловкость, его щёки загорелись, а в паху он ощутил неприятное и непрошеное шевеление.
- Что ты делаешь? – излишне резко спросил он.
- Провожу медицинский осмотр.
- Моего члена? Он не болеет.
- Наоборот, - с удовольствием сказал Хаус. – Он здоровый, как бык, - и быстро и легко провёл ногтем по внутренней стороне сначала левого, а потом правого бедра Уилсона. «Проверяет кремастерный рефлекс», - подумал Уилсон, охнув от одновременно и болезненного, и приятного сокращения мышц, и, как продолжение, подумал тоже, что не будь он сам врачом, Хаус, пожалуй, сейчас огрёб бы. А Хаус, ничуть этим соображением не обеспокоенный, вытащил из нагрудного кармана свой фонарик и, повернув задним острым краем, нанёс несколько быстрых точечных, не болезненных, но невероятно щекотно раздражающих уколов по обеим ступням Уилсона. Уилсон дёрнулся, по-девчоночьи взвизгнул и проворно поджал ноги. Однако, на этом Хаус не отстал. И он ещё несколько секунд, повизгивая и хрюкая смехом, уворачивался от фонарика, пока не сообразил, что его движения произвольные, и чувствительность полностью сохранена.
- Хаус… получилось?
- Похоже на то, - сдержанно сказал Хаус, но видно было, что сдерживается он с трудом – с момента операции прошло чуть больше двенадцати часов, и для такой временной отсечки результат был не просто хорошим – он был невероятным, восхитительным.
- Хаус… - Уилсон задыхался от волнения. – Я… хочу попробовать встать…
-Че-го? – изумлённо уставился на него Хаус. Помолчал, качая головой и сильно, даже больновато ткнул в плечо, - Лежи, давай, панда! Встать он хочет…
Утренний отчёт дежурного врача – заведующего хирургией дроктора Чейза - искрился оптимизмом:
- Проведена операция на мозге доктору Уилсону: удалены организовавшиеся тромботические массы при помощи зонда «ротерекс» с дополнительным введением лидазы, произведена ограниченная некрэктомия в сенсомоторной зоне и точечная в зоне Вернике слева. Установлено два гладких стента. Пока что вводим препараты интравентрикулярно в систему «вход-выход». Во время операции из-за технического сбоя возникла газовая эмболия, поэтому коллегиально бригадой было принято решение продолжать операцию в условиях повышенного атмосферного давления с постепенным выравниванием градиента до нормы.
- Красиво звучит, - перебила Блавски. – Если не понимать под этим скачки с пациентом с открытым черепом по нестерильным коридорам с этажа на этаж, судорожный приступ и кому второй степени.
- Кому первой степени, - невозмутимо возразил Чейз – в течение восьми часов, в настоящий момент пациент в сознании, произвольные движении в нижних конечностях восстановлены. Лёгкая очаговая амнезия. Давление уже выровняли. В плане постельный режим на сегодня. Потом ставить на ноги и ЛФ.
- Ну, будем считать, что нам всем повезло, - кивнула ему Блавски. – Чем порадуете насчёт Харта?
- Давление мы стабилизировали, - сказала Кэмерон, отвечавшая за гемодиализ. – Процедуру с утра проводим. Скоро закончим. Он у нас условно-стационарный, думаю, во второй половине дня можно будет его выписать на амбулаторный режим, если, конечно, будет стабилен. Забрали мочу катетером, анализы в работе, кровь спокойная, креатинин до процедуры сто пятьдесят семь, свёртываемость хорошая, формула в норме. Думаю, стимулятор гемопоэза можно временно отменить.
- Доктор Хедли?
Тринадцатая, взявшая пока на себя регистрацию биопотенциалов наблюдаемых в программе, поднялась с места. Её руки, уже едва заметно зацепленные гиперкинезом, словно искали себе, на чём сосредоточиться, поэтому она то теребила браслет часов, то поправляла волосы немного странными, неточными и размашистыми жестами.
- Наблюдение в динамике проводится на настоящий момент с шести браслетов, - доложила она. – Первый и третий временно отключены, находятся, вы сами знаете, под наблюдением не дистантно. Но я не об этом… - она выдержала небольшую паузу, обводя присутствующих своими до странности светлыми продолговатыми глазами. – Я хотела спросить: какое-то расследование будет проводиться? Кому-нибудь интересно, кто попытался вчера, обесточив операционную и запасной генератор, убить доктора Уилсона?
Её слова упали в притихшей комнате, как горка металлической посуды со стола. Общий шум всколыхнулся и лёг.
- Правда, интересно, - со своего обычного места на шкафу согласился Корвин. – Мне запоздало пришла в голову идея, снять отпечатки пальцев с реле, а потом сравнить с отпечаткми сотрудников, но Чейз, когда включил свет, был уже не в перчатках, стало быть, его отпечатки перекроют все остальные.
- Я, точно, был не в перчатках, - вдруг подал голос Чейз. – Но это не я включил свет.
- Как это «не ты»? – запальчиво воскликнул Корвин, и даже пяткой стукнул по шкафу, как будто хотел его пришпорить.
- Не я. Доктор Лейдинг. Я застал его перед распределительным щитом.
Блавски после его слов сощурилась и откинулась назад, прижавшись лопатками к спинке своего кресла, как человек с дальнозоркостью, пытающийся рассмотреть что-то мелкое на вытянутой руке, а Кэмерон, наоборот, подалась ближе к Чейзу, словно хотела бы его о чём-то спросить. Но не спросила. Вместо неё вопрос задал доктор Смит, буквально пару дней назад с благословения вышестоящих позволивший себе вернуться к прописанному в паспорте «Кyrill Se-min»:
- А что он там делал, перед распределительным щитом, он сказал вам, Чейз?
- Я не спрашивал. Он только так на меня уставился – а я был прямо из операционной, в пижаме и пластике, и спросил: «Вы что там, без света, что ли, оперируете?» - и поднял рычаг.
- То есть, если на нём и остались отпечатки Лейдинга, всё легко объяснимо – он же трогал рычаг при Чейзе, - каким-то непонятным, без выражения, голосом проговорил Корвин.
- А где Хаус? – вдруг спросила Блавски, словно только что заметила отсутствие «Великого и Ужасного».
- В палате Уилсона, - сказал со своего места доктор Тауб. – И, я думаю, он правильно делает, не оставляя Уилсона одного.
- А где Лейдинг?
- С Малером – этим стариком из Канады.
Блавски поморщилась.
- Там дыхательная недостаточность нарастает, и хотя профиль не наш, мы его даже перевести сейчас не можем – он не стабильный.
- И диагноза толком так и нет?
- Хаус заочно консультировал его уже утром, он велел повторить общий анализ крови.
- Общий анализ крови? – переспросила Блавски, не понимая. – Именно просто общий анализ крови?
- Да, но сказал, чтобы мы не пихали пробирку в анализатор, а посмотрели по старинке – глазами и на стекле.
- Неужели ищет плазмодиев?
- Я спросил, - предупредительно откликнулся Тауб. – Спросил, что он рассчитывает найти.
- И что он сказал?
- Сказал: «смертный приговор моему скептицизму и нравственную дилемму, без которой я вполне могу обойтись». В смысле, он может обойтись.
- Хаус в своём репертуаре, - хмыкнул Чейз. – Никто ничего не понял, но все заинтригованы. Будем звонить в полицию?
- Это ведь ты уже не о Малере? – на всякий случай уточнил Корвин.
- Нет, это я о Уилсоне.
- Позвонить можно, - согласно кивнул Сё-Мин. – Только, насколько я знаю полицейских, они, вернее всего, ответят, что электричество отключили по ошибке – уборщик или какой-нибудь больной, который забрёл не в тот коридор или высадился из лифта не на том этаже.
- А это не мог быть тот же тип, который спихнул его с лестницы? – спросила Тринадцать.
- Убийца? Думаете, это всё-таки кто-то из здешних?
- Так никто вроде не увольнялся.
- Увольнялся, – подала голос неизменно присутствовавшая на утренних совещаниях Ней – она ведала кадровой политикой, когда дело касалось медсестёр. – Уволились двое: медсестра из амбулатории и охранник.
- Какой охранник? - насторожилась Блавски. – Почему я не знаю?
- Алан Парк. Такой немного угрюмый парень, из зоны А.
Блавски вспомнила, что Хаус говорил ей о Парке – охраннике, которому во время убийства подменили куртку – видимо, убийца воспользовался, чтобы скрыть следы крови, не своей курткой. Она рассказала об этом Хиллингу, но тот отозвался непонятно и в своей манере: «Ожидал… не совсем глуп… бесполезно… не в куртке… мотивы – вот что».
- Почему он уволился? – механически спросила она.
- Нашёл работу ближе к дому – объяснил так.
- Координаты его остались? Вдруг ещё полиции понадобится.
- Да, у Венди.
- А медсестра?
- Та, что всё время ругалась с Энслей. Ли. Говорит, тяжело. Я дала ей контакт хорошего психотерапевта. Страховка это покрывает.
- Хорошо, Ней, вы молодец. Думаю, пытаться проводить расследование самим довольно безответственно. Если дело достаточно серьёзное, и имело место покушение на убийство, любопытствуя, можно подвергнуть себя опасности. Если операционную обесточили по халатности, и теперь бояться сознаться, торасследование может бросить тень на невинных людей. Уже бросило, если вы заметили. Кстати, официально предупреждаю, кто ещё раз произнесёт слова «распределительный щит» и «доктор Лейдинг» в одном предложении, будет немедленно уволен. И ещё: мне перестало нравиться, что распределительные щиты у нас в свободном доступе. Я закажу ящики с кодами и экстренным доступом, как к гидрантам. Думаю, ни Уилсон, ни Хаус возражать не будут. Если больше ни у кого ничего нет… - она выждала паузу, обводя присутствующих вызывающим взглядом и кивнула. – Давайте работать.
Хиллингу, действительно, пожалуй, следовало позвонить, но прежде, чем это сделать, Блавски направилась в гнотобиологическое отделение, где всё ещё оставался не переведённый в обычную палату Уилсон.
Хаус, сидя верхом на табурете у кровати, что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя. Уилсон со смешливой искрой в глазах и подвешенной в готовности улыбкой слушал, время от времени вставляя свою реплику, и тогда Хаус смеялся – так, как она никогда и не видела. Всю угрюмость с его лица уносило, в глазах вспыхивали сапфировые искры, губы растягивались, заламывая на щеках весёлые полукружья, нос смешно морщился. И смех у него был очень приятного тембра, настоящий мужской: мягкий, слышный, как голосовой звук, в верхней тональности, и в нижней с гулким уходом в глухой баритон.
Блавски остановилась в фильтре, не входя, пока её не заметили. Она второй раз вот так, со стороны, наблюдала визави этих двоих, и снова, как и в первый раз, её поразила гармония их межличностного контакта. Блавски учила психологию и психиатрию, поэтому, как профессионал, она просто не могла не видеть, что Хаус и Уилсон подходят друг другу, как соседние пазлы: выпуклость – в выемку. В какой-то миг Уилсон тоже рассмеялся вместе со своим другом, и даже смех их сочетался, как вокальный дуэт. Смех Уилсона, ниже, но чище, без мягкой хаусовской хрипотцы, вырвался было в соло, но тут же сошёл на нет, а Хаус всё ещё продолжал посмеиваться, и Блавски почувствовала вдруг острую зависть, ей до смерти захотелось узнать, о чём они там говорят.
Но в этот миг Уилсон её заметил, приветственно поднял руку, и Хаус тоже обернулся и посмотрел на неё. Это было необычно – то, что Уилсон отсалютовал ей, последнее время он склонен был, скорее, избегать её. Блавски шагнула вперёд – и стеклянная дверь-купе отъехала.
- Как самочувствие, босс? – споросила она, изо всех сил стараясь поддержать весь их тон.
Уилсон показал большой палец. Его глаза продолжали смеяться, и Блавски вдруг почувствовала боль в сердце. Она не видела его смеющихся глаз так же давно, как не слышала смех Хауса. И вдруг задумалась, не взаимосвязано ли это.
- Тебе на совещании о его самочувствии и так должны были доложить, - сказал Хаус. – Зачем пришла?
- Мне доложили ещё и об отключении электричества во время операции. И, я так думаю, ты, Хаус, именно поэтому здесь сидишь с ночи, не выпуская трость из рук, и даже пописать выходишь, оставляя кого-то за себя. Слушайте, мальчики, а вы не заигрались в детективов? Сначала история с наркотиками, бывшими зэками и русскими гангстерами, потом вы что-то всё мутили с ребенком Чейзов, потом и с убийством Куки и Энслей у вас тоже какие-то подпольные интриги. Кто тебя хочет убить, Джим?
- Скооперироваться хочешь? – хмыкнул Хаус.
- Ты идиот. Я просто боюсь за вас.
- Хочешь, чтобы мы тебе всё рассказали, чтобы бояться ещё и за себя?
- Нет, шутник. Чтобы сообщить специалистам, которым полагается этим заниматься, пока вы лечите больных.
- Да ничего мы такого не знаем, - сказал Уилсон. – Подозрения – это не аргумент, подозревать можно и без достаточных оснований.
- Давайте вы мне всё расскажете, и я тоже поподозреваю немного, - предложила Блавски.
Уилсон вопросительно посмотрел на Хауса.
- У нас нет доказательств для полиции, - сказал Хаус. – Подозрения, даже уверенность, ничего не стоят, пока на свет не вытащат носовой платок с монограммой или старого бродягу, который именно в этот час спал в соседней куче мусора и всё слышал.
Уилсон подумал сначала про спящего в раздевалке Орли, а потом про самого себя, зависшего вниз головой на платформе сканера, и нервически фыркнул.
Одновременно он вспомнил и о том, что ничего не рассказал Хаусу о гипнотическом сеансе Корвина, и задумался, стоит ли рассказывать.
- А этот человек… - медленно проговорила Блавски. – Он…знает, что вы его… подозреваете? Это…кто-то из наших? Врач?
- Нет, это не твой онколог, - ответил Хаус, и это «твой онколог» прозвучало слишком многозначительно и вызывающе – настолько, что Блавски беспомощно заморгала, а Уилсону захотелось попросить Хауса, чтобы он не задевал так больше её.
- Чейз буквально столкнулся с Лейдингом у распределительного щита, когда в операционной отключили свет, - сказала вдруг Блавски, сама нарушая свой запрет, за нарушение которого только что грозила увольнением.
- И что говорит Лейдинг? – оживился Хаус.
- Ничего. Я запретила у него об этом спрашивать.
- Это не Лейдинг, - снова сказал Уилсон. – И это не Надвацента, - повернулся он к Хаусу.
- Откуда знаешь?
- Подождите, - взмолилась Блавски. – Ну, хватит, что ли, темнить! Какой ещё Надвацента?
Уилсон отрицательно шевельнул забинтованной головой:
- Надвацента, как бы ни был отморожен, так подставляться бы не стал. На него же первого, в любом случае, подумают.
- А после отключения оперблока, - задумалсявслух Хаус, - он бы даже прямо к себе спуститься не смог – лифт же тоже от этой линии. Только в обход, через этаж, у всех на виду. А там он бы всем бросался в глаза, потому что…
- Потому что он не бывает нигде, кроме морга.
- Да о ком вы говорите? – снова настойчиво затеребила их Блавски.
- Подожди, - отмахнулся Хаус. – Но если лифт стоял, а Лейдинг поднялся по лестнице, он, в любом случае, должен был увидеть того, кто отключил питание.
- Сколько времени не было электричества? – спросил Уилсон, что-то подсчитывая в уме.
- Ну… - протянула Блавски, - судя по протоколу… если ему можно верить…
- Три минуты, сорок секунд, - сказал Хаус. – Я не только читал поправки к протоколу, но и с Чейзом говорил, а он в вопросах временных интервалов педантичен до противного. Кстати, нашего именитого коллегу он тяжело шокировал своим операционным экстримом, когда, кое как нахлобучив на тебя крышку черепа, рысил с тобой по коридору, одновременно переставляя катетер. Да ещё Корвин, подпрыгивая, пытался тебе зрачки посмотреть на лету. Душераздирающее зрелище!
Уилсон снова засмеялся.
- Кто такой Надвацента? Я раньше эту кличку, кажется, слышала.
- Может быть, когда мы говорили об Анни Корн и прионах. Это тот самый Гед Росс, санитар из морга. Я тебе уже рассказывал, что его по Ванкуверу ещё знал, и не с лучшей стороны, и здесь он не просто так – у него какой-то конкретный интерес. Он вообще ничего не делает просто так.
- И вы… вы думаете, что он может быть причастен…?
- Да, - сказал Уилсон.
- Нет, - сказал Хаус. – Мы не думаем, что он причастен, мы думаем, что это он зарезал Куки и Энслей, и что это он спихнул Уилсона с эскалатора, и что он же угрожал Орли. И ещё мы думаем, что его кукушкино гнездо в полном хаосе, а кукушка давно улетела искать лучшей доли. Но причастен – именно, причастен – мы думаем, кое-кто другой, и именно поэтому ты не будешь звонить ни в какую полицию, потому что, во-первых, никаких внятных доказательств у нас нет, а во вторых, может, этого психа и упрячут в дурдом, но того, кто его науськал, это не коснётся.
- А почему ты вообще думаешь, что его кто-то науськал?
Хаус тяжело вздохнул, как высокооплачиваемый репетитор, взявшийся натаскать старательного олигнофрена по курсу высшей математики.
- Жирный жадный негр, - тем не менее, заговорил он, и Уилсон удивлённо заморгал: сначала Корвин, потом Блавски, Хаусу явно изменяет природная замкнутость и скрытность – Очень жирный и очень жадный, который уже пытался однажды прибрать «ПП» к рукам, сейчас решил повторить свою попытку. Так вот, его компания последнее время заинтересовалась прионами и ещё, как отхожий промысел, гонит малые партии сексуальных возбудителей для самых страшных дрочунов. А наш убийца-отморозок недобросовестный мелкооптовый торговец, и он продаёт то и другое из-под полы втридорога, благодаря навязчивой рекламе – он сам, как баннер, рекламирующий оба продукта: член у него каменный, а мозги напоминают о куру-куру. Естественно, связь его с компанией таким образом, самоочевидна. С Уилсоном он знаком коротко, пересекался в Ванкувере, и уже однажды получал от него в нос за неправильную политику ценообразования при мелкооптовой торговле. С самим жирным жадным негром он тоже напрямую связан, и наш осведомитель – ты же помнишь про помоесчного бомжа, заснувшего в улачном месте - подслушал, как жирный жадный негр высказывает нашему герою порицание за неумеренную склонность к криминалу и пеняет ему за то, что из-за двойного убийства больница набита копами, как банка килькой.
- Подожди… - Блавски потёрла ладонями щёки. – То есть, ты хочешь сказать, что убийца Куки и Энслей… Что его крышует Эдвард Воглер?
Хаус покачал головой:
- Знание предполагает более основательную доказательную базу, чем голоса за стеной, так что в этом контексте я бы заменил «хочешь сказать» на «пока как раз не хочу говорить».
- Вы сумасшедшие, - осуждающе покачала головой Блавски. – Во-первых, скорее всего, это вообще плод вашего больного воображения, во-вторых, если это всё-таки не плод, а реально так и есть, Воглер с его деньгами, с его адвокатами, с его хваткой… ну, кто вы против «Истбрук Фармасьютиклз»?
- «Истбрук Фармасьютиклз» вряд ли станет поддердживать даже своего самого крутого спонсора, если от него всерьёз запахнет уголовщиной, - запальчиво вмешался Уилсон. – Эта компания бережёт репутацию. И если такой тип, как Надвацента, там продолжает работать, это значит, что у него есть какие-то хитрые рычаги против Воглера.
- Их-то нам и надо, - сказал Хаус. – Однажды, так давно, что почти в другой жизни, Воглер попытался пройтись по мне катком, чтобы я стал гладенький и удобный под ногами. Представь себе, я затаил обиду. Хочу сатисфакции в грубой форме.
Блавски изумлённо качала головой. Перевела непонимающий взгляд на Уилсона. Уилсон кивнул и улыбнулся:
- Мне он тоже не нравится. Было бы неплохо как-нибудь его… - слова он не нашёл, но жестом показал – энергичное движение ладонью вниз.
- И ты пока молчи, - строго велел Хаус. – Не трогай Росса – пусть работает. Операционную обесточил, скорее всего, всё-таки не он. Может быть, действительно, Лейдинг, а может быть, это то самое нелепое совпадение, которое любит жизнь и не любят романисты: например, дурак-уборщик, который перепутал рычаги и решил, что так выключается свет в коридоре, а теперь ни за что не сознается.
- Тогда зачем ты тут сидишь? – подозрительно сощурилась Блавски.
- Я проявляю заботливость. Когда наш Джимми подарил мне эту больницу, он надеялся, что она будет благотворно влиять на меня и сделает меня человеколюбивым – я проявляю человеколюбие, чтобы он не заподозрил подвоха.
- Завтра утром придёт инструктор из восстановительного отделения «Принстон Плейнсборо», - сказала Блавски Уилсону. – Попробуешь с ним вставать. На сегодня постельный режим – можно посидеть, если голова не закружится, но в кровати – ног не спускать. Тебя не тошнит?
- Немного тошнило с утра, - признался Уилсон. – Но уже прошло.
Блавски кивнула, не зная, что ещё может её удерживать здесь, и старательно измышляя повод, как вдруг снаружи, из коридора, донеслись резкие взволнованные голоса, звук быстрых шагов нескольких человек, кто-то вскрикнул женским голосом, а в палату просунул голову Корвин:
-А-а, весь правящий триумвират здесь, - с каким-то нелепым весёлым злорадством сказал он. – Ну, это вы кстати собрались. У нас, похоже, тут ещё один труп нарисовался.
Они даже не поняли сразу – в голове-то было: больница, пациенты, кто-то из тяжёлых. Но Корвин добавил:
- Санитар из морга – здоровый такой, мрачный – знаете?
- Убит? – ахнула Блавски.
- Самоубит, - поправил Корвин. – Удавился проволокой от микротома. Надо же, виртуоз! Это ведь суметь так...
- Где? – коротко спросил Хаус, нашаривая трость.
- На бельевом складе. Там стеллажи, как специально для приятного повешения.
- Кто его нашёл?
- Лейдинг. И теперь он от этого, кажется, малость не в себе – Марта там его успокоительным отпаивает.
- Почему он не в себе? – спросил Уилсон, раскрыв глаза так широко, что они из карих просветлели в серо-зелёный. – Врач, хирург-онколог испугался мёртвого тела?
- Он не мёртвого тела - он мокрого дела испугался, - усмехнулся Хаус. – Лейдинг, может, и не самый приятный человек на свете, но он точно не дурак и прекрасно понимает, что выглядит, постоянно оказываясь там, где оказывается, мягко говоря, подозрительно. Что он, например, забыл на бельевом складе? Кстати, именно поэтому я не склонен его подозревать, если только… - его лицо сделалось как-то нехорошо задумчивым.
- Что? – нетерпеливо дёрнула его Блавски.
- Если только он не ещё умнее, чем я думаю, и если он не просчитал всё это раньше меня… Корвин, пошли - покажешь труп.
- Эй! Эй! – в голос заблажил Уилсон. – А я? А мне показать?
- Ты тут при чём?
- Как «при чём»? Я больше, чем ты, «при чём». Да я главврач здесь!
- Ты на больничном. Тебе вставать нельзя.
- А я и не собираюсь вставать – давай моё кресло сюда.
-Вот не подозревал в тебе кровожадности, - хмыкнул Хаус. – Неужели труп Геда Росса такое завораживающее зрелище?
- От трупа меня, может, даже вырвет, - несколько понизил голос Уилсон. – Но мне не нравится получать информацию из вторых рук. Я сам хочу.
- Ты себе навредишь, и вся работа хирургов псу под хвост.
- Я на заднице буду в кресле сидеть – не на голове. Да ну, хватит, брось эти отговорки уже – ты что, за мою тонкую психику переживаешь или просто кресло таскать неохота? Тебе и не надо – кресло с электроприводом, если помнишь. Где вы его прячете? Ну, давайте, давайте, везите сюда. Это, в конце концов, моя собственность – мне его Кадди подарила.
- Святая женщина! - с непередаваемым сарказмом возвёл очи горе Хаус. – Блавски, поучаствуй в первенстве святых женщин, привези ты ему кресло из предоперационной, он же всё равно не отстанет. И догоняйте нас с Корвином у бельевого склада. Ходоки мы так себе – у него ноги короткие, а у меня некомплект, так что фора нам по-любому положена.
Форы, однако, у них не оказалось – когда они подошли к бельевому складу, там уже толпились не только другие сотрудники, молчаливые и подавленные, но и пациенты, теснимые охранниками назад в палаты: молодой афроамериканец с лимфобластным лейкозом и пересадой роговицы, стационарный - Лейдинг тестировал на нём облегчённую фармсхему; досужая старушка с начинающимся пресенильным психозом, повторной трансплантацией почки и базалиомой, пациентка Мигеля, и, конечно, Леон Харт и Джеймс Орли, последний бледный до синевы с застывшим ужасом в глазах, а вот Леон с совсем другим выражением лица, больше всего похожим, пожалуй, на злорадное удовлетворение.
Среди спин коллег, загораживающих двери бельевого склада, Хаус без труда опознал не только спину, но и состояние каждого. Тринадцатая смотрела индифферентно, издалека, скрестив руки на груди. С некоторых пор она словно отгородилась от всего остального своей медленно, но неуклонно прогрессирующей болезнью и сама себя перевела из статуса участницы в статус зрительницы. Оставалась хорошим врачом, великолепным врачом, но её эмоциональная сфера, и всегда-то прикрытая от посторонних глаз, словно совсем закуклилась. Лич – операционная медсестра из бригады Колерник - что-то шептала сама себе под нос, не то ворчливо анализируя обстановку, не то проговаривая потихоньку молитву. Она была кореянкой, и Хаус не знал, какой она придерживается конфессии, но знал, что бога Лич поминает часто – и не всегда в благодарственных молитвах. Чейз решительно и крепко прижимал к себе жену, словно боялся, что её отнимут, и Марта рядом с ним, видимо, чувствовала себя совершенно спокойно. Она держала в руке открытый флакон валериановых капель и стакан, в который эти капли отмеривала. Колерник властно ухватила за плечо свою опору – Сабини. Если кто-то ещё сомневался в именно таком его статусе, теперь мог смело отбросить сомнения, жест был очень красноречив. Маленький Тауб нервно озирался и, казалось, желел, что не оказался от бельевого склада далеко-далеко, и хотел бы сбежать, но боялся этим уронить себя в глазах коллег. И уже в какой-то степени уронил – во всяком случае, интолерантный ко всем меньшинствам – в том числе и национальным – Вуд смотрел на него презрительно топыря и без того толстую нижнюю губу.
Послышалось постукивание палки по коридору – к месту происшествия спешил Буллит. И тотчас его заглушил уже привычный высокий звук – почти свист – инвалидного болида начальника. Уилсон вылетел из-за поворота в больничной пижаме и с забинтованной головой, преследуемый вынужденной перейти на бег Ядвигой Блавски.
Хаус, перехватив палку, как рапиру, наметил себе при помощи неё прямой проход к бельевому складу, но, впрочем, все и так с готовностью посторонились, пропуская его. Там, у самой двери, вцепившись пальцами в косяки, стоял в состоянии зависшей операционной системы доктор Лейдинг. Внутри склада не было никого, словно кто-то прибил у входа незримую табличку: «не входить». Но Хаус, которому и в лучшие времена такие таблички были не указ, бесцеремонно отцепил пальцы Лейдинга и вошёл. И не сразу увидел тело – вернее, не сразу сумел обработать поступивший от зрительных рецепторов сигнал, настолько нелепо выглядело открывшееся ему зрелище. Надвацента не висел - он как бы наклонно застыл, под углом, опираясь на затылок и каблуки у стеллажных полок в неестественном положении. Но на самом деле никакой опоры под его затылком не было – к стеллажу его удерживала тонкая, но прочная проволока, обвязанная вокруг шеи и врезавшаяся в её складки так, что следующая остановка была «декапитация». А багрово-синюшное лицо с высунутым языком казалось вообще чем-то отдельным, парящим в воздухе над воротником форменной куртки. Гед Надвацента, и в жизни не бывший красавцем, в смерти стал просто хрестоматийно безобразен.
Когда смысл увиденного всё-таки кое-как был обработан корой затылочной доли, Хаус невольно сделал пол-шага назад, стараясь дистанцироваться от этого жуткого лица. Нога вдруг скользнула и подвернулась, наконечник трости скрябнул по полу и Великий и Ужасный с грохотом полетел на пол со всей своей почти двухметровой высоты, по пути крепко приложившись затылком о край металлической полки.
Кое-кто вскрикнул, кто-то сделал движение подхватить, но никто не успел. Судорожно, на подсознании, попытавшись ухватиться рукой прямо за труп, а на сознательном уровне – не сделать этого, Хаус завершил свой нерадостный пируэт на полу, грянувшись так, что голова отозвалась медным звоном, как внутренность колокола.
Уилсон, охнув от сострадания, даже сделал движение, чтобы соскочить с кресла и броситься на помощь, но стоящий рядом Сабини проворно удержал его:
- Ты что! Тебе и сидеть-то пока нельзя!
Впрочем, Хаус сам уже немного опомнился и, не стесняясь в выражениях, состоящих большей частью из шипящих, попытался подняться на ноги, ощупывая разбитый затылок. Однако, он всё никак не мог опереться – пол казался почему-то ужасно скользким. Так же и Блавски, попытавшаяся помочь ему, тоже поскользнулась и чуть не упала, но схватилась за стойку стеллажа и удержалась на ногах.
- Пол! Пол чем-то натёрт! – крикнул им через головы отбившийся-таки от охранника Леон. – Масло или мыло. Или ещё что-то. Да, господи! В кино столько раз… Ну, старый же трюк!
Хаус вполне мог причислить себя к лику фанатов старых боевиков, да и Уилсон немало времени проводил в его обществе перед экраном, чтобы не понять, что Харт имеет в виду. Похожим способом задушили заключённого в недавно снятом блокбастере - накинули удавку сзади, а из-за того, что пол скользил, парень так и не смог упереться ногами, пока не задохнулся.
Хаус раздумал подниматься – наоборот, наклонился и стал рассматривать покрытие пола вблизи. Кровь с разбитого затылка потекла ему на шею и за воротник, но он это проигнорировал.
- Что? – возбуждённо спросил Уилсон, вытягивая шею, потому что Сабини всё ещё держал его за плечи.
- Вазелин, - наконец, заключил Хаус, понюхав пальцы. – Не меньше целой банки. – С клубничным ароматом, кстати. У нас таких, если мне не изменяет память, закуплена малая партия на прошлой неделе. Для наконечников. Хотя я не знаю, почему они должны пахнуть клубникой…
При словах «клубничный аромат» Орли зажал руками рот и бросился к туалету.
- Мазки, как на полотне абстракциониста, - продолжал Хаус, разглядывая пол. – Он сучил ногами и пытался опереться, пока ему затягивали на шее эту штуку, но пол скользил – ничего у него не вышло… Вот интересно только, кто затягивал…
Присутствующие запереглядывались – Хаус явно озвучил общий вопрос.
- Звони в полицию, - тихо сказала Блавски охраннику. – И пусть они сообщат лучше всего Хиллингу. Он уже тут раньше был. Подключт Венди, охрану, санитаров. Выходы перекрыть, хождения между этажами прекратить, в лифт – охранника снизу – мы закрыты на карантин. Этих, - она кивнула на застывших в дверях пациентов, - в изолятор. Никакой болтовни. Тело не трогать. Склад запереть. Хаус, выходи оттуда.
- Кто его обнаружил? – спросил Уилсон с таким видом, будто собирается немедленно вытащить откуда-то блокнот и начать вести протокол.
Все посмотрели на Лейдинга, ожидая его ответа, но он только медленно перевёл на Уилсона пустой взгляд, и ничего не ответил.
- Он в шоке, - сказала Блавски. – Чейз, Вуд, отведите его в свободную палату, пусть введут диприван – я с ним позже поговорю.
Хаус ещё раз попытался встать, но ему удалось это не сразу и пришлось ухватиться за стеллаж. Помочь Великому и Ужасному подняться никто даже не попытался – порыв был бы естественным, но такую помощь он принимал только от Чейза, и все это знали, а Чейз ушёл с Лейдингом.
- Ты в порядке? – только обеспокоенно спросил Уилсон. – Голова не кружится? Колерник, сделай одолжение, взгляни, что там у него с затылком.
- Кожу рассёк – не на что глядеть, - отмахнулся Хаус – кровь всё ещё текла у него по шее.
- А что, это, правда, струна от микротома? – спросила Блавски. – Как она здесь оказалась?
- Да, она уже давно здесь валялась, - отозвался Буллит. - Из такой была выполнена режущая рамка на старом микротоме Куки. Сейчас они по-другому устроены, но Куки нравился старый, и он сам покупал струну на замену. Целый моток был. Вот здесь, в тумбочке.
Корвин, не слушая протесты Блавски, сунулся к тумбочке проверить.
- А я нашёл банку из-под вазелина! – радостно сообщил он, заглядывая в ящик. – Как думаете, на ней могут быть отпечатки.
- Ну, если только у нашего убийцы не хватило ума надеть латекс,- сказал Уилсон. – Не трогай её руками. Пойдёмте-ка отсюда лучше по рабочим местам, если больше никто ничего не видел.
- Твоё рабочее место в палате пока, - напомнил Сабини.
Однако, все послушались и стали постепенно расходиться, оставив у двери бельевого склада только «правящий триумвират», как его назвал Корвин, самого Корвина и Харта с возвратившимся из туалета бледным и несчастным Орли – его рубашка спереди залита была водой, и лицо тоже мокрое. Вернувшийся охранник запер дверь и отдал ключ Блавски:
- Венди сообщила в полицию. Больница закрыта. Доктор Кэмерон в приёмном успокаивает амбулаторных.
- Хорошо, можешь идти, - кивнула Блавски.
Охранник отправился к лестнице. Блавски повернулась к остальным:
- Джим, тебе лучше, в самом деле, вернуться в постель. Хаус, иди, смой кровь.
- Как приятно всеми командовать, - механически поддел Хаус.
- У меня была здесь назначена встреча с ним, - вдруг сказал Харт, и все посмотрели на него.
- Зачем?
- Ну… он же должен был мне достать своё хитроумное средство для ловли сексуальных партнёров. Ну, этот нелегальный аттрактант – я же обещал хорошо заплатить. Он позвонил мне, сказал, что достал, назначил встречу в десять здесь, у бельевого склада, я должен был принести деньги, он – товар. Я рассказал Орли – мы ещё посмеялись над тем, как я буду его завоёвывать при помощи этого аттрактанта – я ведь этому удавленному типу так и сказал, когда мы договаривались.
Блавски внимательно - даже преувеличенно-внимательно посмотрела на Хауса. Тот глаза не отвёл, но мимикой изобразил что-то недоумённо-вызывающие.
- Мы об этом тебе и говорили, - тихо сказал Уилсон. – Ловля на живца.
- Вы, похоже, парни, огребли в итоге нехилый улов, - заметил Корвин.
- Я когда подошёл, - продолжил Харт, - здесь ещё никого не было, кроме того типа, что сейчас успокаивать увели. Он так же и стоял, за косяки держался, только не такой загруженный, ещё мне сказал: «Позовите на помощь – тут санитар повесился». А сам никак от этих косяков не отлипнет.
- Спорим на сто долларов, - сказал в это время Хаус, почему-то особо заинтересовавшийся косяком, - что я знаю, кто его удавил
- Ну… - начал было Уилсон, но его прервали.
- Эй! - громко закричал с другого конца коридора Чейз. – Эй, идите сюда, скорее!
- Ещё труп? – жизнерадостно предположил Корвин.
- Да идите же скорее!
В пустой палате на койке без сознания лежал накачанный диприваном Лейдинг. Вуд вытянулся рядом, как часовой.
- Смотрите! – сказал Чейз, взял руку Лейдинга и повернул ладонью вверх. Узкие кровавые раны пересекали ладонь, врезаясь в неё глубоко, словно Лейдинг кромсал руку ножом. – На другой – то же самое.
- Что и требовалось доказать, - заключил Хаус.
На обвинения Лейдинг не возразил - всё ещё слегка загруженный после пропофола, молча, дал себя увести вызванному Хиллингом наряду полиции. Труп обыскали и, действительно, нашли в кармане флакон с каким-то «парфюмерным веществом», несколько конфет и игрушечного козлика на пружинках.
- Странно… – вслух поделился с «триумвиратом» Хиллинг. – Контакт с ребёнком… Детей нет… Не замечен. С кем? Для чего?
- Это важно? - раздражённо спросил Уилсон.
- Может быть… Мотив? Что-то серьёзное. Заранее знал о складе… Нужно приготовиться… вазелин разлить, потом прятался вон там, за одеялами, - Хиллинг показал на заваленный горой шерстяных одеял стеллаж – летом ими почти не пользовались, потому что кондиционеры в палатах не справлялись с жарой, и гора была внушительной.
- Не было бы видно, - сказал Хиллинг. – Ждал. Знал время – хоть примерно… набросился, когда тот повернулся, и сразу вытолкнул корпусом сюда, на вазелин, а потом стал заваливать на себя и душить. Пытался вывернуться…скользил… падал, всем весом на проволоку, и всё туже… перерезана почти… Боль,когда затягивал, была тоже сильная… до кости… Личная неприязнь? Должна быть существенной… Дети - это серьёзно.
Блавски покачала головой:
- Они даже знакомы толком не были. И насчёт детей тоже вряд ли.
Уилсон и Хаус переглянулись, но по молчаливому сговору про Силиконовую долину предпочли пока не говорить.
- Подпишите протокол, - Хиллинг протянул им шариковую ручку.
- Анахронизм, - фыркнул Хаус. – Сейчас все предпочитают распечатки электронных подписей.
- Зато не подводит. Теперь вы… Благодарю.
- Ему нужна будет психиатрическая экспертиза, - предупредила Хиллинга Блавски. – Я напишу отношение. И лучше провести её не здесь, а в «ПП» - мы все тут слишком заинтересованы - но я хочу присутствовать
Хиллинг кивнул – психиатрическая экспертиза и ему представлялась уместной, как и против присутствия на ней Блавскион ничего е имел.
Пока занимались всеми этими необходимыми и формальными действиями, Уилсон совсем расклеился - сидел бледный, то и дело прикрывая глаза. Наконец, Хаус заметил это:
- А ну, пошёл отсюда! – безапелляционным тоном приказал он. – Убирайся в палату. То, что ты от природы мазохист - дело твоё, но прояви хоть тень уважения к нейрохирургам. Нужно ценить чужой труд – тебя этому не учили в «талмуд-торе»? Или ты, как продвинутый, посещал хедер? Нет, стой! Я проконтролирую - веры тебе ни на грош, - тут же добавил он, спохватившись, что самому Уилсону с кресла на постель перебираться не стоит – ещё упадёт.
Зато плюхнуться к Уилсону на колени он не постеснялся - счёл безопасным для него, удобным для себя и в меру эпатажным для окружающих. Взмахнул тростью, как кавалерийской саблей – и кресло со свистом унесло их в послеоперационную палату – в больнице, как и полагается, никаких порожков и зазоров не было, и электромонстр Уилсона рассекал беспрепятственно в любом направлении.
- Ты в порядке? – спросил Хаус, слезая с его колен в палате – уже не в гнотобиологии - в общем отделении.
- Если не считать сплющенных твоей задницей коленей… Может, для тебя коляску приделаем?
- Да брось, я лёгкий, а тебе вообще, этот агрегат, может быть, скоро не понадобится…
Уилсон поспешно суеверно сплюнул - от сглаза, а Хаус выдержал небольшую паузу и спросил снова, уже серьёзно: - Ну, ты как вообще?
- Лягу – станет лучше, - буркнул Уилсон, трогая повязку.
- Голова разболелась? А ты как думал? Смотри, ещё ликвор потечёт – сказано же было: сегодня не вставать.
- Не ворчи, - поморщился Уилсон. – Как я мог не вставать, когда тут такое творится… За что он его, как думаешь?
- Думать тут особо не о чем пока. А потом и сам скажет.
- Ты его руки видел? Хиллинг правильно говорит: эта проволока до костей ему ладонь прорезала, а он затягивал и не обращал внимания на боль – значит, был совсем не в себе.
- Знаешь… - доверительно поделился Хаус. – С убийцами такое случается.
- Зачем он это сделал? – как потерянный повторял Уилсон. – Зачем? Зачем он это сделал?
- Ну, я думаю, копы его об этом спросят, - Хаус пожал плечами. – Ты чего так убиваешься-то? Как будто этот Лейдинг до сих пор фаворитом шёл, и ты на него всё состояние поставил.
- Я не люблю ничего не понимать в том, что вокруг творится… Послушай, - и вот тут-то он, наконец, рассказал Хаусу о сеансе гипноза.
Хаус выслушал хмуро и кивнул:
- Да, я заметил,что Корвин к тебе переменился. Значит, вот так это делается? Залез тебе в башку, ужаснулся и возлюбил?
- Почему именно ужаснулся? – с бледной улыбкой попытался заспорить Уилсон.
-А ты серьёзно думаешь, что там было, чем восхититься?
Уилсон сделал вид, что обиделся, а Хаус вдруг задумчиво проговорил:
- Кстати, помнится, нашей девочке-индиго то же самое удавалось без консервного ножа, правда? Ревность Чейза можно понять – она ему изменяет с твоим бессознательным, которое, похоже, для умных людей привлекательнее твоего сознательного.
- Не говори ерунды, - огрызнулся Уилсон. Но огрызнулся вяло, потому что это не было ерундой. А Хаус добил:
- Может, ты зря полтос лет носишь свою кошерофильную личину, раз она годна только для привлечения дураков?
- У меня другой нет, - буркнул Уилсон, лёг и закрыл глаза.
Он плохо себя чувствовал: голова совсем разболелась, снова подташнивало. А главное, не давал покоя Лейдинг. Лейдинг, задушивший Надвацента, Лейдинг, который оказался у щита, когда в операционной погас свет. Но на убийство Куки и Лоры Лейдинг имел твёрдое алиби, алиби, подтверждаемое Хаусом, а уж если не верить Хаусу… Так почему он убил? Так яростно, почти до костей уродуя ладони? Почему ничего не сказал и не стал отпираться? Назвать его хладнокровным убийцей язык не поворачивался. Уилсон вспомнил, как он стоял у бельевого склада, вцепившись в косяки и пачкая их кровью, почти невменяемый. То есть, рубильник повернул хладнокровно, а тут… Может, потому что повернуть рубильник и не видеть того, кого убиваешь – одно, а душить своими руками и чувствовать последние содрогания агонии тела – другое? Или его, Уилсона, вообще убить ничего не стоит, как таракана раздавить, а из-за Надвацента можно и порасстраиваться? Это была нехорошая мысль — мысль, явственно отдающая глухой каменной стеной и классификацией болезней на букву «С». Уилсон отбросил гадкую мысль, открыл глаза и посмотрел на Хауса с вызовом.
- Молодец, - сказал Хаус так, словно подслушал эту его мысль, но, скорее, просто оценил выражение глаз. – Так и продолжай. Видишь: всё у тебя налаживается…
- И всё-таки, зачем он это сделал? Имеет ли к этому отношение Силиконовая Долина, как ты думаешь? Может быть, он чувствовал от Росса какую-то угрозу своему благополучию?
- Кто? Лейдинг? Где ты видел у него благополучие? – удивился Хаус.
И Уилсон подумал, что ведь, действительно, доктора Лейдинга благополучным назвать никак нельзя – одинокий инвалид, едва ли вообще способный иметь отношения с женщинами, без друзей, себе на уме, в прошлом домашний тиран, но словно вообще забывший о том, что у него была когда-то семья. Ни Блавски, ни Кэмерон он даже, кажется, ни разу не намекнул, что они не совсем чужие люди и не только коллеги по работе. Да, подловатый, но после подставы Корвина и психушки почти незаметный. Неплохой врач, но не более того… Уилсон даже подумал, что в последнее время Лейдинг стал чем-то походить на него самого. «Не мёртвого тела, а мокрого дела испугался», - вспомнил он слова Хауса. Почему то ему навязчиво казалось, что в этих словах таится какой-то скрытый смысл. И сюда же припутывались почему-то корица и игрушечный козлёнок.
- Мысли, как броуновские частицы… - сказал он Хаусу - Уколи мне что нибудь посильнее, хочу заснуть.
Заснуть, однако, ему не удалось. Хаус, отправившийся за препаратом к шкафчику в тамбуре между двух палат – замки на них были кодовыми, и коды знал только персонал, что Уилсон в своё время нашёл удобным – принялся перебирать коробки и вдруг, резко свистнув, выпрямился с коробкой в руках и поспешно захромал назад в палату.
Коробка не была из-под успокоительного – насколько Уилсон мог видеть, это была большая упаковка с пачками антиангинальных таблеток для хроников-сердечников. Это было старое доброе, надёжное и хорошо изученное средство, которое продвигала когда-то «Истбрук Фармасьютиклз», ещё до того, как Эдвард Ваоглер отжал все её активы - вот и их логотип на пачке, но к нему, Уилсону, сейчас это средство не имело никакого отношения. Тем не менее, Хаус размахивал коробкой с торжествующим видом.
- Что? – спросил Уилсон.
- Как, ты сказал, было то имя, которое ты вспомнил под гипнозом? Ну, про кого они там упоминали в твоей виртуальной реальности?
- Ну… Спилтинг, - после секундного замешательства припомнил Уилсон.
- Смотри! – ноготь Хауса чиркнул по картону, подчёркивая надпись мелкими буквами: «Райтинг аннотации – Спилтинг и Воглер». Уилсон прочёл и перевёл взгляд на Хауса.
- Этот Спилтинг был его партнёром, - сказал Хаус. – Понял? Ещё до того, как наш чёрный монгольфер раздуло в мультимиллионера.
- Я думаю, это важно, - сказал Уилсон.- Знаешь… я расхотел спать. Дай-ка мне лэптоп.
- Вот, нашёл!
Хаус, успевший к этому времени задремать, вздрогнул и выронил трость:
- Чего ты орёшь?
- Извини, - машинально отмахнулся увлечённый своим расследованием Уилсон. - Вот, смотри сюда, - он повернул ноутбук экраном к Хаусу. – Джордж Эл Спилтинг – кажется, это то, что нам надо. Несколько лет возглавлял малую фармацевтическую кампанию «Спилтинг и Воглер», затем скупил контрольный пакет Истбрук Фармасьютиклз. С две тысячи второго года – её генеральный директор. А в две тысячи пятом году, передав свою долю партнёру и заместителю – думаю, как раз Воглеру - удалился от дел в связи с проблемами со здоровьем. Официальный пресс-релиз, во всяком случае, трактует это именно так. Но в девятом году он поступил на отделение психохроников хосписа… та-дам… в «Силиконовой долине». И через год, в две тысячи десятом скончался там от остро возникшей сердечной-сосудистой недостаточности.
- В две тысячи десятом… - задумчиво повторил Хаус. – Ты же понимаешь, Уилсон?
- В две тысячи десятом в Силиконовой долине как раз сошлись все наши персонажи, - кивнул Уилсон.
- Само по себе уже любопытно... Ещё любопытнее другое: реально ты слышал что-то о нём незадолго до или сразу после убийства Лоры и Куки и отложил в неявной памяти, или Корвин заставил тебя это додумать, обратившись к каким-то другим твоим подсознательным ресурсам.
- Имени я не мог додумать.
- Мог. Если читал или слышал раньше. Мозговая деятельность пока слишком мутная область, чтобы делать по ней однозначные выводы. Никто толком не знает, какие процессы могут происходить у нас в подсознании, когда мы об этом понятия не имеем. Менделеев свою таблицу периодичности во сне увидел, хотя, возможно, рассчитывал не на неё, а на приличный эротический экшн. И ты вспомнил Спилтинга под гипнозом, как фамилию, услышанную за мгновение до убийства, возможно, потому что уже позже для себя как-то связал её с убийством.
- Пусть, - упрямо сощурился Уилсон. – Но если я связал её с убийством, значит, у меня были для этого какие-то основания? Хаус, давай сделаем официальный запрос в Силиконовую долину? Получим электронную историю болезни…
- А то ты не знаешь, что для запроса нужны основания. И будет трудновато придумать основания медицинского характера, учитывая что тело скоро десять лет, как в земле.
- Хиллинг мог бы сделать запрос, - не как предложение, а словно бы сам с собой рассуждая, проговорил Уилсон.
Хаус покачал головой неодобрительно:
- Пока нет настроения впутывать в это Хиллинга. Полицейское расследование - это как машина на склоне без тормозов, толкнёшь – и не остановишь, хоть под колёса ложись.
Уилсон напряжённо задумался, но почти сразу выдал на-гора новое предложение:
- А Лейдинг? Может быть, он всё-таки хоть что-то объяснит?
- Хочешь получить от него школьное сочинение на тему: «За что я убил Надвацента?» - скептически хмыкнул Хаус.
- Ну, да. Примерно этого и хочу, - не дал себя сбить с толку Уилсон. – Попробовать получить разрешение на свидание, добраться до него и…
- И – что? Если бы он хотел обсудить с кем-то свои мотивы, он бы сделал это ещё здесь - ему за явку с повинной половину срока бы простили.
- Он не выглядел хладнокровным убийцей, - вслух задумался, частично уходя от темы, Уилсон. – Он выглядел, как человек в аффекте…
- Это не ко мне – это к Блавски, - сказал Хаус.
- Если он совершил убийство на пике какой-то сильной эмоции, - снова не дал себя сбить Уилсон, - значит, когда эмоция угаснет, он будет вынужден переосмыслить свой поступок. И возможность с кем-то поделиться будет очень даже кстати. Самое время подвернуться ему в собеседники.
- Кому подвернуться? Тебе? Нет, ты можешь даже попробовать, как его начальник, добиться официального свидания, но я не уверен, что он…
Он вдруг замолчал, и они с Уилсоном одновременно посмотрели друг на друга с одной и той же мыслью в глазах.
- Кэмерон? – неуверенно произнёс Уилсон. - Они, конечно, в разводе, но при этом Кэмерон остаётся его бывшей. А с бывшими исповеди получаются легко и непринуждённо.
- Кому и знать, как не тебе, - поддел Хаус, но Уилсон и в третий раз намеренно пропустил его реплику мимо ушей, и он продолжал уже серьёзно: - Ты прав. Как бывшую жену, её могут к нему пустить без формальных препятствий, особенно если с дочкой. И вытянуть она из него сумеет поболее, чем мы с тобой. Только вот захочет ли сама Кэмерон взять на себя роль агента-осведомителя?
- Смотря, кто попросит. Если ты, захочет, - убеждённо заявил Уилсон. – Тем более, что посвящать её во все наши дела – опасно для неё, в первую очередь. А не посвящая, развести на роль агента вообще только ты и сможешь.
- Это почему только я? – слегка ощетинился Хаус.
- Потому что она к тебе настолько неровно дышит - спокойно объяснил Уилсон, - что в дни бурной молодости вашего диагностического вертепа некоторое время вела себя таким образом, которому больше всего подошло бы словосочетание «вешаться на шею». Ещё потому что ты был её деспотичным боссом, и остаёшься им, и твои приказы выполняются, может быть, даже перед этим обсуждаются, но не игнорируются. Тебе этих аргументов хватит, или мне ещё парочку сочинить?
- А сможешь? – недоверчиво сощурился Хаус.
- Ну, если напрягусь, - улыбнулся Уилсон.
Он закрыл ноутбук, отложил его на прикроватный столик и устало прикрыл глаза. Чувствовал он себя ещё очень неважно – головная боль никуда не делась, а свечение экрана и разговор вымотали почти до предела.
- А я раньше вас знал, что убийца – Лейдинг, - похвастался вдруг Хаус. – Знаешь, как догадался? Как Шерлок Холмс. На косяках, за которые он держался, осталась кровь. Я её увидел и сделал вывод за минуту до вопля Чейза. Круто, а?
- Я – в порядке, - не открывая глаз, сказал Уилсон. – Просто устал.
- Сам уснёшь или помочь?
- Да всё равно нужно искать ключ в Силиконовой Долине, - не открывая глаз, но с силой убеждения проговорил Уилсон. - В хосписе. Не может это быть просто совпадением, что они все там сошлись.
- Это как раз может быть просто совпадением, - возразил Хаус. – А вот то, что они сошлись здесь – уже не просто совпадение. Видишь, Надвацента аж из Ванкувера подсуетился… Ладно, попробуем. Проснёшься – пошли запрос на историю болезни этого Спилтинга, а я пойду окучивать Кэмерон.
- Ну? – Харт оперся ладонями о стену справа и слева от Орли, и тот чувствовал себя сейчас примерно так же, как бабочка на булавке. – Ты его точно узнал?
Орли медленно кивнул.
- Я ещё раньше узнал, - проговорил он нехотя. – Когда оказался с ним у лифта. Эта вонь будет теперь у меня вечно ассоциироваться с запахом крови и клубники. Кажется, я уже ненавижу клубнику, Лео.
- Так почему ты сразу не сказал, что опознал его?
- Потому что это уже не было важным. Хаус с Уилсоном и так догадsdались. А поскольку они не спешили делиться с этим странным полицейским сыщиком, то и я не стал торопиться. Я в этом понимаю меньше, чем они. Понимаю, что что-то происходит, но что, я не понимаю. А когда я не понимаю, то я всегда просто боюсь напортить.
- Кстати, забавный персонаж этот рыжий, - неожиданно улыбнулся Харт. – Жаль, что Бич его не видит. Он бы непременно сгенерировал какой-нибудь «каскад».
- Ты слышал, о чём они сегодня весь день говорят между собой? – спросил Орли, непривычно не отвечая на улыбку. – Во время операции Уилсона пытались убить – кто-то отключил электропитание операционной. Мне опять стало страшно. Не за себя – не такой я трусливый, чтобы после всего бояться за себя – просто безадресно страшно.
- Ты чувствительный, Джим. Как девушка, - не то с насмешкой, не то с сочувствием заметил Харт.- Как думаешь, за что его могли хотеть убить?
- За историю с первым убийством здесь. За то, что он был как бы свидетелем этого убийства, его уже и тогда пытались убить – что, ты не помнишь?
- И ты был как бы… И тебя могли бы тоже.
- Меня он попытался запугать.
- И у него получилось -правильно?
- Правильно. Но ты не понимаешь, - Орли размашисто помотал головой. – Если его пытались убить, а меня пытались напугать, хотя в раздевалке мы были оба, и оба, в принципе, могли слышать одно и то же, значит, между ним и мной есть принципиальная разница.
- Какая?
- Ответить на этот вопрос – значит, ответить почти на все.
Харт чуть нахмурился, соображая:
- Ну-у, например, он – главврач больницы… - неуверенно предложил он.
- Пожалуй. Ещё?
- Ты – публичный человек. Убей тебя – будет скандал, и копы станут землю рыть куда упорнее, чем из-за него.
- Допустим…
- Он знает что-то такое, чего не знаешь ты. Видел, слышал, может быть, читал. И может привязать одно к другому.
- У тебя светлая голова, мой бледнолицый друг. - похвалил Орли. - И ещё одно существенное отличие, -
- Какое?
- Он – врач, я – нет…
- Я же уже сказал, что он…
- Не главврач – просто врач. Медик. Человек, знающий медицину, а не термины для кино.
- А как это может быть связано…?
- Не знаю, как. Но может... Слушай-ка, а за нами следят…
Харт, не совсем понимая, чего ожидать, резко обернулся: в нескольких шагах от них стояла девочка в потрёпанных по моде джинсах и розовом топике с теми особыми чертами лица, которые неуловимо, но однозначно свидетельствуют об умственной неполноценности. Заметив, что на неё смотрят, она довольно раскрепощено кивнула обоим мужчинам и деловито, даже заученно, чуть пришепётывая, сказала:
- Здравствуйте, я - Лида Кэмерон. А вас как зовут? Хотите со мной поиграть?
По этой заученности понятно было, что её «натаскивали» по навыкам общения в какой нибудь специальной дефектологической группе.
Орли показалось, что предложение поиграть прозвучало немного зловеще, как в ужастиках с детьми – он недолюбливал такие сюжеты за гнетущее чувство неправильности. К тому ж, само появление девочки-олигофрена в пустом коридоре «двадцать девятого февраля» отдавало лёгкой мистикой.
- Это же дочка Элисон Кэмерон, врача из приёмного, - сообразил Харт. – Я о ней уже слышал. Она - пациентка детской психореабилитации из зоны «А»… Что ты здесь делаешь? – обратился он к девочке, старательно строя пиратскую рожу– Тебе ведь полагается быть в детском отделении, принцесса? Разве нет.
- Там сегодня совсем никого нет, - сказала дочка Кэмерон. – И вчера не было. Там сейчас… ка…карантин, - она с трудом выговорила сложное слово.
- Кто-то заболел? – спросил Харт просто так, чтобы поддержать беседу – он всегда неплохо общался с детьми, поэтому его и привлекали пару раз вести детские передачи по радио.
-Не заболел, - отрицательно мотнула головой Лида. – Там теперь маленький мальчик, у которого дедушка заболел. Пока не узнают, чем он заболел, нам нельзя там играть. А вас как зовут?
- Настырный маленький монстр, - сказал всё тем же «пиратским» голосом Харт. – Ну, вот меня зовут Леон, а его – Джим. А ты, значит, болштаешься по коридорам и не знаешь, куда себя девать, потому что твоя мама не озаботилась насчёт бебиситера?
- Насчёт кого? –переспросила девочка.
- Ну… кого-то, кто будет с тобой играть и присматривать за тобой.
- Вы будете со мной играть.
- Заявочки… – хмыкнул Харт.
- Подожди… - Орли присел на корточки перед низкорослой девочкой, согнув свои длинные ноги, как рейсшину. – А во что ты умеешь играть, Лида? – и Харту: – Надо отвести её к матери. То, что особенный ребёнок бесконтрольно бродит по коридорам больницы, неправильно.
- Мама тоже так говорит, - вздохнула Лида. – Но там у неё та-а-ак скучно…
- Почему скучно? Там же приёмное отделение – всё время новые люди. Села бы за стол, да рисовала бы.
- Не умею рисовать, - замотала она головой. – И играть не умею. Вы меня научите. Меня легко учить – я всё запоминаю. Только не как тот дядя – мы с ним поиграли, а свет погас, и я испугалась.
Орли и Харт быстро переглянулись:
- Какой дядя? – вкрадчиво спросил Харт, тоже опускаясь на корточки. – Ну-ка, расскажи, как вы играли?
- Я уже рассказывала, - неохотно отозвалась девочка. - Он спрятался и сказал, что если я его не найду, я должна открыть одну железную дверцу и повернуть ключик. Как будто…
- И ты повернула, и свет погас?
- Да-а…, - задумчиво протянула девочка.
- А ну-ка, пошли, покажешь, что за волшебная дверка, - Харт решительно сгрёб девочку в охапку. – Будем играть в сыщиков, годится?
- На девчонку никто внимания не обращает – она всё время под ногами крутится с тех пор, как их психушка на карантине. Кэмерон ни хрена не смотрит за ребёнком – может, на неё в соцслужбу капнуть? – предложил Хаус, и по лицу было не понять, шутит или говорит серьёзно.
- Оставь свой тюремный жаргон, - поморщился Уилсон. – Всё равно ты меня перестал этим впечатлять. Она вообще знает?
- Откуда я знаю, что она знает?
- Ты же её окучивать собирался.
- Не успел ещё.
- Значит, операционную обесточила Лида Кэмерон в процессе игры, которую с ней затеял некий «дядя». А описание этого «дяди» девочка смогла дать?
- Лучше. Я спустился с ней в архив, и мы немного полистали личные дела – там на первой странице фото.
- И что, она опознала?
- Она опознала. Почему не спрашиваешь, кого?
- Думаешь, ты меня сейчас удивишь?
- Ещё как удивлю. Она указала на Вуда.
- Вуда? – Уилсон приоткрыл рот. – Ты меня, действительно, удивил. Я и представить себе не мог, что Вуд…
- При чём тут Вуд? – досадливо отмахнулся Хаус. - Она бы и на Луи Армстронга указала, окажись его фото у нас в архиве. Очнись, Уилсон, она – умственно-отсталый ребёнок, а опознание по фото не всем взрослым по зубам.
- Тогда чем ты так доволен?
- А я и на это не рассчитывал. Зато теперь понятно, что человек, подбивший девчонку на убийство – негр-полукровка.
- Афроамериканец, - машинально поправил Уилсон. – Постой… У нас сейчас вообще нет полукровок, кроме Вуда и Росса. Ну, ещё этот, новенький охранник, но он маленький, и черты лица у него мелкие.
- Что и требовалось доказать. Либо Вуд, либо Росс. Ты кого выбираешь?
- Выбор очевиден. Но только почему же она опознала Вуда и не опознала Росса?
- А вот это уже интереснее. Потому что фотография из личного дела Росса выдрана. Очень небрежно, как будто её рвали в спешке или на эмоциях
- Акт вандализма на почве гнева?
- Не-а, - покачал головой Хаус. – Фотография была нужна кому-то ещё. Вандал бы разорвал и бросил, а этот забрал обрывок с собой, а папку поставил на место. Аккуратно. Дамвай, прояви чудеса сообразительности. Что я сделал дальше, после того, как увидел, что фотография вырвана?
В глазах Уилсона зажёгся хищный огонёк:
- Спросил Лиду, не играл ли с ней уже кто-то в эту игру?
- Бинго!
- И…?
- Папа.
- Подожди, а она знает, что Лейдинг…?
- Выходит, знает. И выходит, что они общаются.
- Ну да, конечно, - чуть стушевавшись, кивнул Уилсон. – Я не подумал. Это же Кэмерон, она просто не могла не разрешить отцу видеть дочь – всегда была такая, как будто родилась уже с толстым томом правил «поведения и морали в современном обществе» в руках.
- Как и ты, между прочим.
- Вредная книжка…- с усмешкой согласился Уилсон. – Значит, Надвацента попытался убить меня руками ребёнка, чтобы самому никому не попасться на глаза около рубильника, а Лейдинг, видимо, появился там внезапно и случайно.
- Ну, или искал девчонку.
- И скрыл?
- А ты бы стал это афишировать?
- Я бы обратился в полицию, а не кинулся бы душить Росса.
- Ну, это потому, что ты родился с правилами «поведения и морали в современном обществе» в руках.
- А у Лейдинга была другая книжка?
- А у Лейдинга, я так думаю, была книжка мемуаров, и не врождённая, а благоприобретённая.
- Подожди… Зачем Надвацента снова убивать меня? Мы же с ним что-то вроде пакта заключили: я не мешаю ему, он - мне?
- А-а, это когда ты в лифте намочил штаны?
- Да, намочил! – Уилсон сверкнул глазами с вызовом. - Я в тюрьме не сидел, в заложники меня не брали, я не привык общаться с убийцами - они меня пугают, особенно сумасшедшие.
- Думаешь, он реально сумасшедший? – не повёлся на вызов Хаус.
- Это не ко мне – это к Блавски, - мстительно попомнил Уилсон, но ему уже не хотелось пикироваться, и он спросил вполне серьёзно: - Послушай, если он свихнулся, мы, может, и зря ищем логику в его мотивах?
- Логика и у сумасшедших есть, - возразил Хаус. – Своя, сумасшедшая, но есть. Что-то произошло – или обстоятельства изменились, или ты, сам того не ведая, тоже как-то нарушил этот ваш пакт.
- Как?
- Не знаю.
- А, может, нам пора уже Хиллинга звать?
- Чтобы задержал и допросил труп?
- Чтобы объяснить насчёт Лейдинга. Получается, он мог быть в состоянии аффекта под воздействием известия о том, что кто-то использовал его ребёнка для убийства. Следователь должен об этом узнать – это меняет дело.
- Вредная книжка, - серьёзно кивнул Хаус.
Уже привычное утреннее собрание проходило на этот раз в «Двадцать девятом февраля» в необычной напряжённой атмосфере. Вечером полицейские крутились на всех этажах, производя замеры, расспрашивая персонал, приехала злая и испуганная Кадди, начавшая с порога в чём-то обвинять Хауса. Хаус смотрел-смотрел на неё, молча, а потом схватил за руку, пихнул на эскалатор и уехал с ней вместе в зону «С». Утром она вроде бы никуда и не выходила, но машина её с парковки исчезла.
«Вылетела через окно», - сказал Корвин, пришедший в кабинет, традиционно превращённый в зал заседаний, третьим, после Марты и Мигеля, с этого дня исполняющего обязанности Лейдинга. Чейз был выходной, и, судя по всему, на него оставили сегодня детей. Прекрасно обращаясь со старшей, Эрикой, к маленькой Шерил он всё ещё не мог привыкнуть, и Марта, решив, что, в конце концов, тесное общение пойдёт обоим на пользу, перешла к тактике прессинга и регулярно отказывалась от няни, если муж был дома.
Кэмерон тоже отпросилась на сегодняшний день, чтобы, по её собственному выражению «пристроить» куда-нибудь на время Лиду. Ни Хаус, ни Уилсон с ней ни о чём не говорили, а о чём она сама могла говорить с дочерью, оставалось только гадать. Сомневаться не приходилось только в том, что Элисон твёрдо решила убрать Лиду подальше от «Двадцать девятого». Скорее всего, повезла её к матери – там, правда, девочке никогда не были особенно рады, но Кэмерон твёрдо знала, что всё равно и присмотрят, и покормить не забудут. О том, что её бывший муж совершил убийство и арестован, Кэмерон матери рассказывать не планировала и вообще не собиралась задерживаться в родительском доме больше необходимого. Но на утреннюю сходку она всё равно не успевала, так что от терапевтического отделения на совещание пришёл Вуд.
Блавски появилась вслед за ним, но не заняла место за столом, как это было последние дни, а села на диван рядом с Тринадцатой. Здесь же пристроился Кир Сё-Мин, который главой отделения не являлся, но на утренних совещаниях неизменно присутствовал ещё со времени кураторства, когда он для всех назывался Смитом.
- Я с утра говорил с этим полицейским, - нетерпеливо начал он рассказывать Блавски, пока совещание ещё не началось. понижая голос, но не настолько, чтобы его не слышали сидящие поблизости глава лабораторно-диагностического отдела Буллит и реаниматолог Сабини. – Доктор Лейдинг молчит, о мотивах убийства ничего не рассказывает - вообще ведёт себя странно. Я думаю, ему будет назначена психолого-психиатрическая экспертиза. Если что, я там оставил вашу кандидатуру - вы не против?
- Вообще-то я против, - недовольно нахмурилась Блавски. – Лейдинг, если вы не знаете, некогда был моим любовником, не уверена, что смогу быть объективной, да и само по себе юридическое делопроизводство, мне кажется, не то, что было бы… - но тут она прервалась и не договорила, так как её внимание привлёк донёсшийся из коридора уже привычный свист болида Уилсона.
Главврач был по-прежнему в инвалидном кресле и с повязкой на голове, бледный и осунувшийся, но одет уже по-цивильному, и даже своеобычно: светло-серый костюм, белая рубашка, галстук цвета морской волны, такие же носки, только вместо туфель кроссовки «найк» - сдержанные, серо-чёрные.
- Что-то долго собираемся! – весело и чуть нервозно заметил он, подкатывая к столу. – Где Ней? Где Хаус?
- У Хауса релакс после выволочки от начальства, - отозвался с ухмылкой Корвин. – Думаю, он проспал.
- А кто устраивал выволочку Ней, если ты здесь? – немедленно среагировала Тринадцать.
Присутствующие вяло посмеялись – Ней ростом уступала, разве что, только Вуду, Лейдингу и Хаусу, а шириной плеч не уступала и Хаусу.
- Тихо-тихо, успокойтесь, - попросил Уилсон. – Будем надеяться, что они оба подойдут. А пока я вот о чём хотел поговорить. Нас последнее время не обходят несчастья, и в таких условиях, понятно, непросто работать с полной отдачей, поэтому, насколько я знаю, речь снова зашла о переподчинении клиник, и это на уровне округа. Будет не только полицейское расследование, но и служебное. Разумеется, в условиях жёсткого контроля со стороны министерства нам всем будет непросто – вы знаете нашу специфику и некоторую условность исполнения основных правил администрирования и подчинения. Это может вызвать вопросы, ненужные санкции – пусть даже ограничительного порядка, и мы неминуемо потеряем как процент компенсации от страховых компаний, так и часть частных платежей…
- Обтекаемо говоришь, - подал голос Корвин. – Скажи проще: усвоенная всеми нами привычка Хауса плевать на правила не понравится министерству, и нам перекроют финансовый ручеёк.
Уилсон сдержанно улыбнулся:
- Ну, в общем, да, - согласился он. – Примерно это я и хотел сказать. Однако, есть и другое решение ситуации. Вы, наверное, уже знаете, что компания Истбрук-Фармасьютиклз проводит многоцентровое исследование очередной линии противоопухолевых препаратов, и по договорённости их генерального директора с учебным госпиталем «Принстон-Плейнсборо» часть исследований будет проводиться на базе нашего партнёра. Учитывая наши наработки по поводу модернизации лекарственной схемы, условно названной «подавляй и стимулируй», нам предложено включиться в исследование. Это – деньги, это – развязанные руки, это приоритетность при лекарственном обеспечении по договорам, это в какой-то степени иммунитет к бесконечным проверкам, которые иначе нас просто задушат…
- Какую-то я недоговорённость слышу, - снова вмешался Корвин, как всегда сидевший на шкафу, как на насесте. – Дальше, видимо, должно последовать «но»?
- Да, есть и «но», - согласился Уилсон. – При участии в исследовании наши результаты будут слиты с результатами исследований «Принстон Плейнсборо», и как самостоятельная единица мы нигде не прозвучим. Тем, кого это волнует – Мигелю, Сабини, Рагмаре, другим, работающим пока что на создание своего имени, это, конечно, будет не совсем удобно. С другой стороны, статьи не запрещаются, и за рецензиями тех, кто уже составил себе имя, дело не станет. И Хаус, и Корвин с радостью примут участие в работе любого из наших молодых врачей.
- Опа! – сказал Корвин. – Без меня меня женили?
- Забавно, - послышался голос Хауса от двери. – Значит, мы все тут ложимся под Воглера, и при этом «с радостью»? Давно придумал?
- Недавно, - невозмутимо откликнулся Уилсон. – Кстати, хорошо придумал, разве нет? По официальной версии следствия Гед Росс совершил двойное убийство на почве ревности – медицина тут не при чём: известно, что они были знакомы, что Росс общался с Лорой Энслей - есть расшифровка звонков с её телефона на его номер. Учитывая личность Росса, возможно, он начинал домогаться её, когда вмешался Куки, тоже неровно дышащий к Лоре. Итог вы знаете. То, что убийство произошло буквально на глазах свидетелей, не давало Россу покоя – он совершил покушение на меня и пытался запугать мистера Орли – мистер Орли дал показания на этот счёт. Наконец, окончательно обезумев и растеряв даже остаточные принципы, Росс снова попытался убить меня во время операции руками невинного ребёнка. Не знаю, чем он руководствовался – из меня, как и из мистера Орли свидетели никакие – мы не видели и не слышали ровно ничего, и Росса бы не опознали, не начни он сам суетиться. Насчёт того, что Росс привлёк к покушению на моё убийство его биологическую дочь, стало известно Лейдингу – самым простым образом, он случайно застал её у щитка. Лейдинг, сам неуравновешенный и уже лечившийся однажды в психиатрии, РАЗЫСКАЛ Росса, опознанного дочерью по фотографии и, думаю, не в самой вежливой форме потребовал объяснений. Гед вспылил, между ними возникла схватка, в ходе которой Лейдинг, обороняясь, сумел захватить шею Росса петлёй из подвернувшейся под руку тонкой проволоки и стал придушивать. Не знаю, хотел он этого или нет, но проволока фактически перерезала Россу горло. Таким образом у нас произошло ещё одно убийство.
Вот я сейчас вам всё это так гладко излагаю, а между тем меня не покидает ощущение, будто я в каком-то нелепом кино снимаюсь – боевике, что ли… Это всё совершенно ненормально, это напоминает какой-то индийский блокбастер, и это свидетельствует о психическом состоянии и Росса. И Лейдинга. Но это случилось в нашей больнице и случилось не в одночасье, а мы все эти нарастающие симптомы неблагополучия психики наших коллег упустили и не заметили – и под «мы» я имею в виду кадровиков и администраторов – то есть, нас с тобой, Хаус, и тебя, Блавски, в первую очередь. Ну, и глав отделов – во вторую. Так что сейчас нам ничего не остаётся, как бросить всё и заниматься исключительно восстановлением реноме больницы, как серьёзного научно-практического лечебного учреждения, а не студии для декораций к Хичкоку, чтобы не потерять ни пациентов, ни страховщиков. Оставим расследование полицейским, наказание – пенитенциарной системе и займёмся, наконец, медициной. Нам предлагаетсяучастие в хорошо финансируемом исследовании – пока ещё предлагается. Хаус, я, к сожалению, ещё болен и не могу в полной мере выполнять свои обязанности, поэтому надеюсь на твоё хотя бы понимание. Старые твои дрязги с Воглером сейчас не так важны, здесь он самоуправствовать не сможет, а вот его деньги нам очень бы пригодились – это я тебе говорю, как должностное лицо, как администратор. Как твой друг, я с радостью засяду с тобой в баре и буду обзывать его последними словами, но, как главврач, я хочу согласиться на участие в исследовании.
- А тебя от этой двойственности в ширинке не разорвёт? – почти ласково поинтересовался Хаус.
Уилсон завёл глаза. Но с новым порывом энтузиазма продолжил уговаривать:
- Пойми, участие в исследовании, это - возможности. Нам хотя бы диализное отделение расширить, мы сами могли бы готовить к трансплантации, а не получать недообследованных больных из Центральной Окружной. Мы дадим телевизионную рекламу на эти деньги - наши «звёзды» поспособствуют. И тогда мы, может быть, пересмотрим и паритет, и приоритет с «Принстон-Плейнсборо».
Хаус, я скоро умру, – вдруг совсем другим тоном заговорил он. - Ты знаешь, что я и так живу взаймы. Не знаю, сколько времени осталось у Хедли, у Блавски… Не знаю, сколько времени осталось у тебя самого. Мы должны оставить «Двадцать девятое» в таком виде, чтобы не стыдно было лежать в земле, когда отсюда принесут тех, кого не спасли, чтобы мы могли твёрдо знать, что спасти их нельзя было не потому, что мы не довели онкоцентр до ума, когда имели такую возможность.
- Тебе этот спич кто писал? – хмуро спросил Хаус. – Бьёшь ниже пояса, и даже не морщишься. Воглера твой посмертный памятник в последнюю очередь заинтересует, если, конечно, он не из чистого золота и не лезет в карман.
-Плевать на Воглера – речь об исследовании, - упрямо мотнул головой Уилсон.
- Я не хочу в этом участвовать, - сказал Хаус тяжёлым тоном, опуская голову, но тут же вскинул взгляд. – Но и мешать тебе не буду. Ты - главврач, тебе и карты в руки. Любрикант в приёмном, на раздаче – а то вдруг ты не знал.
Уилсон порозовел, но кивнул:
- Найду, не переживай. Всё, на сегодня вопросов больше нет, доклад дежурного пусть примет старший врач смены.
Он остался сидеть в кресле, опустив голову и барабаня пальцами по столу, пока сотрудники один за другим покидали помещение, косясь то на него, то на Хауса с неловкостью друзей семьи, присутствовавших при ссоре супругов.
Когда последний – Корвин – вышел, громко окликая своим высоким голосом ушедшего вперёд Сё-Мина, Хаус, так и застывший сумрачно у двери, дверь эту плотно закрыл и обернулся к Уилсону.
- Как думаешь, все купились?
Уилсон улыбнулся.
- Может, объяснишь, наконец, зачем тебе это надо?
- Совместное исследование, амиго, это – почти интим. Я достану Спилтинга если не из ноута Воглера, то из трусиков Кадди – мы ведь с ней теперь опять не только половые партнёры. А версия Хиллинга его, я думаю, уже успокоила.
Тема о том, что Уилсон ввязал больницу в исследование Воглера против воли Хауса, стала ведущей на весь день. Кое-кто из старой команды даже держал пари, прибегнет ли Хаус к открытой войне и саботажу или попытается тонко манипулировать Уилсоном, но, к всеобщему удивлению, не последовало ни первого, ни второго. Хаус ходил хмурый, но сразу же после совещания позвонил Кадди, обговорив условия совместного исследования, уселся за электронный архив и стал набирать подопытную группу, сразу же заполняя первичные анкеты, что само по себе вызывало удивление – обыкновенно Хаус избегал бумажной работы, как чёрт ладана. Но теперь выходило, что, как ни недоволен он был, а руководство исследованием фактически взял на себя, оставив Уилсону администрировние и, собственно, контакты с Воглером.
Уилсон Воглера не переносил – это тоже было общеизвестно, но Уилсон умел «держать лицо», поэтому саммит состоялся вечером того же дня на нейтральной территории «ПП», и оба представителя сторон старательно делали вид, что впервые видят друг друга. Уилсона привёз и помог добраться до конференц-зала неизменный «шофер» - Чейз, Воглер пришёл в сопровождении какого-то плосколицего и худого типа в очках, консультанта по науке, третью сторону представляла Кадди со своим фармакологом, которого Уилсон немного знал ещё по прежней работе в «ПП».
- Речь идёт об испытаниях методики встраивания в молекулы опухолевых клеток неких белков с аномальной третичной структурой – так называемых, прионов, запускающих цепную реакцию превращения белка опухолевой клетки в легко идентифицируемый вторым компонентом «ножа» - особым фагом, - объяснил пришедший с Воглером специалист – консультант. – Поскольку данная методика не может быть полностью отработана на лабораторных животных, мы вынуждены проводить клинический эксперимент – пока с ограниченным контингентом. Вот критерии включения - ознакомьтесь.
Уилсон пододвинул к себе листок, пробежал глазами:
- Вы хотите построить исследование на выборке третьей-четвёртой стадии? – удивился он. – Вам предсказать результат?
- Исследование среди пациентов с первой и второй стадией, то есть с курабельными вариантами рака, тоже было предложено, - безэмоционально сообщила Кадди, но на него наложила «вето» комиссия по этике.
«Давно Воглер стал слушать комиссию по этике?» - про себя хмыкнул Уилсон. Но вслух сдержался.
- Критерии исключения, - консультант по науке пододвинул ему другой листок.
Уилсон и его бегло просмотрел, покачал головой:
- Вы так группу не наберёте.
- Если бы это не представляло никаких трудностей, набрать группу, - наконец, открыл рот сам Воглер, - мы не привлекали бы к исследованию больницу Хауса. Не его. Хаус – не тот человек, с которым предпочтительно иметь дело. Честно говоря, я понять не могу, почему он до сих пор занимается врачебной деятельностью, а не дисквалифицирован. Против него ведь и уголовные дела возбуждались - нет?
Уилсон поморщился:
- Это не было связано с его профессиональной деятельностью.
- Но зато характеризует его, как личность, не правда ли?
- Правда, - сказал Уилсон, но это не прозвучало, как согласие.
Кадди беспокойно шевельнулась:
- Коллеги, мы же не будем сейчас обсуждать личность Грегори Хауса – у нас даже не комиссия по этике. Речь идёт о клиническом исследовании, и, поскольку Хаус сертифицирован, как врач и клиницист, нет никаких весомых оснований отвергать его предложение. Тем более, что доктор Уилсон прав – экспериментальную группу набрать будет непросто.
- Хорошо. Тогда сразу перейдём к коммерческой стороне вопроса, - Воглер толстыми пальцами выковырял из лежащей у себя на коленях папки планшет и развернул его экраном к партнерам. – Вы получите определённое агентское вознаграждение за каждого привлечённого в исследование и, кроме того, если будете осуществлять непосредственное наблюдение амбулаторно или стационарно, это тоже, соответственно, будет оплачиваться из резервного фонда «Истбрук Фармасьютиклз», специально заложенного с целью стимулирования научных исследований.
- Мы не будем составлять исследовательскую группу, - предупредил сразу же Уилсон. – Кредо «Двадцать девятого февраля» командная работа, поэтому в той или иной мере участвовать будут все сотрудники. Значит, и договор будет заключаться с юридическим лицом, и я буду в этом случае выступать, как представитель учреждения, и мои полномочия могут быть делегированы, - Уилсон хлопнул ладонью по папке с проектом договора, словно ставя точку. Воглер чувствовал, что во всём этом кроется какой-то подвох, но убедительных возражений, кроме личной неприязни, у него не было, а к личным мотивам он, как всякий деловой человек, относился без должного почтения. Поэтому, чуть помедлив, он нацелил свою гелевую авторучку на листок бумаги в папке Уилсона и подписал контракт. Третью подпись поставила Кадди, после чего саммит был завершён.
Собирая и складывая бумаги, Уилсон промедлил, из-за чего оказался в опустевшем конференц-зале наедине с Кадди. Лиза не трогалась с места, а сидела и, подперев рукой подбородок, внимательно и неподвижно смотрела на него – настолько пристально, что он не выдержал, дёрнул подбородком – мол, что такое?
- Как ты живёшь, Джеймс? – мягко спросила Кадди. – Так давно не было случая и словом с тобой перекинуться.
- Живу… - замялся Уилсон. – Ну, как… живу. Вот, тромб удалили, парез уменьшился, сейчас заново учусь ходить.
- Это я знаю, - перебила Кадди. – Это – внешняя сторона вопроса.
- Тогда о чём ты?
- О том, что ты сам чувствуешь. Как твоё нервное расстройство? Лучше?
- Ты – сама тактичность, - усмехнулся он. - «Нервное расстройство»… Это не нервное расстройство, Лиза – это психическое расстройство. Если ты всё ещё дружишь с Блавски, спроси, в чём разница - она тебе объяснит.
- Ну, дело не в том, как это назвать… Я беспокоюсь. Тебя… твоей операции пытались помешать.
- И снова изящный эвфемизм, - оценил Уилсон. – Итак, мы светски болтаем о моём психозе и попытке меня убить. Мило. Хотя я предпочёл бы сменить тему и спросить тебя, например, о дочери. Что Рэйчел?
- Ходит в школу, – Кадди пожала плечами. – Она – обычный беспроблемный ребёнок. Хаусу не удалось испортить её своим дурным влиянием. Играет с девчонками, кокетничает с мальчишками, любит арахисовое масло и не любит варёный лук.
- Никто не любит варёный лук.
- Видимо, из-за того, что он слишком пресный. Но, знаешь, Уилсон, что тебе скажу? Иногда нам в жизни очень не хватает именно варёного лука.
- Я это знаю, - сказал он. – И когда нам его не хватает, мы жадно кидаемся на луковицу, выловленную из супа. А потом нас рвёт.
- Я это знаю, - эхом откликнудась Кадди. - И мы тогда становимся умней и едим сырой лук в умеренных количествах.
- По средам и пятницам?
Каадди покраснела и засмеялась. Но вдруг резко оборвала смех и так же резко, чуть ли ни обвиняюще, спросила:
- Ну а ты?
- Что «я»?
- Какой лук ешь?
- Консервированный, - буркнул Уилсон.
В это время его мобильник запищал – Чейз напоминал о себе.
- Пойду, - он, хватаясь за стол, поднялся.
- Подожди, давай я тебя подстрахую, - вскочила Кадди. – Ты же ещё неуверенно держишься на ногах – не хватало упасть.
- До двери сам доползу, а дальше Чейз подстрахует, - успокоил он.
- Постой… - Кадди обошла стол, встала перед ним, взяла за руку. – Уилсон, ты скрытный, но ты честный. Скажи мне правду.
- Ну? – настороженно откликнулся он.
- Зачем Хаус ввязался в это исследование? Зачем нарочно идёт на контакт с Воглером? Что он задумал?
Уилсон помолчал, наклонив голову, глянул исподлобья, хмуро и виновато, и вдруг широко улыбнулся своей особенной коронной улыбкой – солнечной, ласковой, лукавой, коварной и почти непристойной:
- Не скажу!
Когда он вернулся в «Двадцать девятое февраля», в кабинете у Хауса сидел за его, Хауса, ноутбуком, который не доверялся прежде даже Уилсону, человек, чьё лицо показалось Уилсону сильно знакомым, но он не сразу смог сообразить, откуда его знает. Между тем, внешность у человека была приметная: острое смуглое лицо, копна чёрных с проседью волос, движения порывистые и резкие, и пальцы его на клавиатуре стремительно и скачкообразно плясали, кажется, совершенно машинально, подчиняясь разве что подсознанию.
- Добрый день, - кивнул он Уилсону, не прерывая этот бег пальцев по клавишам, – Доктор… Уилсон, верно? – у него был странный, открытый, вместе и грубый и певучий акцент, чем-то отдалённо напоминающий выговор Корвина и Сё-Мина. Хаус и головы не повернул – сидя сбоку, пялился в экран с живейшим интересом.
- Простите, я… - замялся Уилсон, стараясь по-быстрому перебрать в уме всех знакомых русских, но человек за ноутбуком опередил его:
- Забыли? Я – Медет Жумбаев. Мы с вами освобождали заложников – помните? Доктора Хауса и дочку вашего другого врача.
- А-а, - вспомнил, наконец, Уилсон. – Почётные пенсионеры бригады «альфа»? – он улыбнулся слегка натянуто, потому что воспоминания о том случае не были приятными, как и знакомство с русским спецназом в отставке. - Как поживаете?
- Со мной-то всё в порядке, а вот вы, я вижу, не очень, - заметил Медет, приглядываясь к инвалидному креслу – Уилсон, хоть и пробовал ходить, пока не отказался от кресла – с непривычки ноги после нескольких шагов начинали трястись, а равновесие ускользало так, что не помогала трость, одолженная у Хауса из его многочисленной коллекции. – Что, боевое ранение?
- Всего лишь старческая хворь, - небрежно отмахнулся Уилсон.
- Старческая? Да господь с вами! Вам ли говорить о старости?
- Ну, как-никак, шестой десяток…
- И что? Мне - седьмой. Для мужчины это самый расцвет интеллекта, физической формы, творческого начала и… сексуальности.
Уилсон вспомнил про консервированный лук, его губы сами собой дёрнулись в горькой усмешке.
- Да уж… - не удержался он.
-Ну… - сказал Медет, вставая. – Мне пора. Основное я сделал, доктор Хаус, вам будет потом достаточно просто кликнуть на иконку и принять условия. Если что, звоните – я всегда буду рад помочь. Да, кстати, насчёт нашей договорённости не беспокойтесь – деньги за услугу я с вашей карточки уже снял. Так, в порядке демонстрации профессиональных навыков.
- Вот вам и «тройной уровень защиты ваших банковских вкладов», – фыркнул Хаус. – Как думаете, если я подам жалобу, то получу компенсацию?
- Хотите доставить мне неприятности? – улыбнулся Медет. – А вдруг я вам ещё зачем-нибудь понадоблюсь?
- Я пошутил, - сказал Хаус, протягивая русскому руку. Уилсон нахмурился: Хаус подавал руку с большим разбором, и то, что он сделал это сейчас, должно было что-то значить.
- Зачем ты его позвал? – потребовал Уилсон, едва за Медетом закрылась дверь кабинета. – За что ты ему платишь?
- Ты знаешь, что русские почти никогда не пользуются лицензионными пакетами? – вместо ответа спросил Хаус.
- Ну, и что?
- Они воруют копии, ломают коды, запускают «таблетки» и русификаторы. Каждый русский школьник владеет навыками компьютерного взлома хотя бы на самом начальном уровне. А вот Медет Жумбаев владеет ими в совершенстве.
- Подожди… Так он – хакер?
- Нет, как же медленно до тебя доходит! Там Чейз тебе ничего не повредил, когда в мозгах ковырялся?
- Как ты его нашёл?
- Сё-Мин телефон дал.
- А ты сказал ему, зачем тебе нужен хакер?
- Я просил толкового программиста. То, что хакер прилагается, подразумевалось само собой.
- Что он тебе поставил?
- Очень симпатичную шпионскую программу, позволяющую тихой сапой пробираться на чужой компьютер практически через любые коммуникации.
- Подожди… какие коммуникации?
- Почта, скайп, ватсап – любые. Ты же подписал деловое партнёрство с Воглером, так? Значит, вам придётся поддерживать связь: звонки, сообщения.
- И ты хочешь с помощью своей шпионской программы хакнуть Воглеров комп?
- Ну, слава богу, а то я уж подумал было, что ты совсем безнадёжен.
- А тебе не приходило в голову, что программисты Воглера тоже могут быть не пальцем сделаны? И тебе не приходило в голову, что у Надвацента могут быть… коллеги?
- Так ты уже решил, что он – киллер Воглера? – серьёзно спросил Хаус.
- Нет. Я так даже не думаю. Но…
- Не хочешь пренебречь даже крошечной вероятностью? О, смотри! Эта штука сама устанавливается – похоже, она лучше тебя знает своё дело.
Уилсон поморщился – Хаус обожал лезть к чёрту в зубы, но вытаскивать его из этих зубов любезно предоставлял другим – Уилсону, Кадди, Броудену, и сейчас Медет Жумбаев уже своим видом напомнил об этом обстоятельстве. Однако, говорить было не о чем – всё, что он мог сказать Хаусу, он говорил тысячу раз, всё, что мог ему ответить, Хаус уже тысячу раз ответил. В конце концов, Уилсон сам согласился на авантюру с этим шпионажем, не о чем было плакать, разве что темпы его пугали. С другой стороны, Хаус был человек дела. И если порой и прятал, как страус, голову в песок, подставляя судьбе задницу под удар, то и бегал, фигурально выражаясь, по своим авантюрным прериям со скоростью страуса.
- Пошли домой, - сказал Уилсон. – Я устал. Хочу спать.
Хаус внимательно посмотрел на него.
- Что-то случилось?
- Пока ничего.
- Ты чего-то боишься?
- Да.
- О`кей, чего ты боишься?
- Я… я не знаю, Хаус. Мне кажется, что-то непременно случится. С тобой или со мной. Что-то плохое.
- Это паранойя, Уилсон.
- Может быть. Но я не могу отделаться от этого чувства, не могу подавить в себе.
- Как тогда, когда ты не отпускал меня от себя больше, чем на полчаса?
- Нет. Тогда была депрессия, безотчётный страх, беспокойство.
- А сейчас?
- А сейчас, мне кажется, мы играем в опасную игру, правил которой пока сами не знаем. Ты хакнешь электронику «Истбрук Фармасьютиклз», а Воглер как-нибудь исхитрится – и хакнет тебя. Ну, или меня.
- И что ты предлагаешь?
- Ничего я не предлагаю. Предлагаю спать пойти. Ты спросил – я ответил. Честно ответил.
- То есть, ты не собираешься меня отговаривать? – Хаус движением головы указал на ноутбук.
- Нет.
- Просто боишься – и всё?
- Да, - помедлив, кивнул Уилсон.
- Пойдём спать.
Леон Харт, снова вернувшийся из стационара в гостиничный номер, ещё раз позвонил Бичу, подтвердив получение экземпляра контракта, и теперь бегло просматривал сценарий первой серии нового сезона. В другое время незначительное количество реплик и минут в кадре его огорчило бы, сейчас – радовало. Он не был уверен, что вообще сможет играть к началу сезона, но ради Орли придётся. Орли не слишком везло с карьерой – пара детских фильмов, несколько скетчей, форматные роли в основном комедийные, и несколько второстепенных – удачных, но не слишком избалованных прокатом. Не то, чтобы у него не получалось – Орли и в комедии, и в эпизоде был великолепен, но Харт, в копилке которого, кроме театральных постановок, уже числились такие шедевры кинематографа, как «Парни, играющие джаз» и «Клуб забытых актёров» мог, в принципе, смотреть на своего партнера свысока. А между тем, Орли был талантливее его – он это сознавал, и не только талантливее – лучше, чище, раскрепощеннее, многограннее. Он был артистом от бога, а не старательным ремесленником, как, скажем, Крейфиш, Моцартом – не Сальери. И проект «Доктор Билдинг» впервые предоставил ему возможность проявить себя в полный рост. Центральная роль, психологически сложная, с постоянным музыкальным сопровождением, требующая тонкости, сарказма, обаяния, то есть задействующая именно сильные стороны Орли - такого нельзя было упускать. Этот проект сулил Орли не только славу, не только новые интересные предложения, не только деньги, но и возможность самому диктовать условия – такие, например, как поездка в Новый Орлеан с джаз-бандом «Латунный Зиппер», куда его вдруг пригласили клавишником, или сольный альбом, потому что, не смотря на всю радостную работу в кино и на телевидении, по-настоящему Орли болел именно музыкой. И Харт помнил его почти двухчасовое интервью, когда он играл и пел, потом говорил, не успевая восстановить дыхание, и снова садился к роялю, вплетая свой хрипловатый до вызывания у женщин похотливой дрожи голос в переливчатые аккорды собственных аранжировок бессмертной классики. Никак нельзя было лишить его этого, и сейчас, листая отпечатанные на принтере страницы в поисках реплик своего персонажа, Харт радовался тому, что реплик немного, и, значит, он, пожалуй, справится.
Он отвлёкся от своего занятия, только сообразив, что часовая стрелка на висящих на стене часах в виде корабельного штурвала – кич, конечно, но в казённом номере выбирать не приходится – подошла уже к десяти часам. А Орли всё нет.
После того, как они ушли из больницы, где Леон получил очередную порцию собственной крови, прогнанной через фильтры, из-за чего его привычно знобило – Орли спохватился, что обещал Хаусу для Уилсона альбом «Пойдём с Луи». Он записал его вместе с «Латунным Зиппером» два месяца назад для вечера памяти мэтра Армстронга, и очень гордился, что может делать голос похожим на «короля саксофона». Это мало, кого могло удивить – Орли прекрасно пародировал известных джазменов и голосом, и манерой – у него был не только абсолютный слух, но и хороший глаз.
- Я обернусь туда и обратно за тридцать – максимум, сорок – минут, пообещал Орли, разыскивая на полке нужный диск.- Неудобно. Я обещал ещё до этого своего несчастья, потом, понятно, вылетело из головы, он не напоминает… Уилсон любит классический джаз, ему будет приятно. А я иначе опять забуду. Ты пока полежи, отдохни, я – скоро.
Леон только плечами пожал. Было понятно, что дело не в диске – просто Орли тянуло к Хаусу, и он рад был воспользоваться предлогом, чтобы лишний раз перекинуться парой слов со «своим прототипом», тем более вечером, после рабочего дня, когда усталость располагает к откровенности.
Леон и не думал спорить или как-то выказывать ревность и недовольство – он видел, что общение с Хаусом исцеляет Орли от горя – лучшего и желать было нельзя. Саркастичный и резкий, но, в то же время, очень человечный и личностно оригинальный, не закомплексованный на соответствие принятым в обществе эмоциям, Хаус даже в простом отвлечённом разговоре одновременно и утешал, и трезвил, и позволял, как это ни парадоксально, расслабить галстук, а вечно затянутому в парадный фрак, «как должно», Орли только этого и было надо. Харт не мог ему этого дать и отдавал себе отчёт в такой своей немощи.
Ну так вот, сегодня вечером Леон с лёгким сердцем отпустил Орли на сеанс такой индивидуальной психотерапии, но пора бы ему было вернуться, и даже очень пора. Покачав головой, Леон уже потянулся было к телефону, но тут Орли как раз и возник на пороге. Вот только…
- Господи…что с тобой? – ахнул Леон.
Зрачки Орли были расширены, волосы дыбом, а лицо той молочной бледности, которая, описанная в романах, кажется фантастичной, пока её не увидишь воочию. Он привалился к стене, переглатывая воздух и держась рукой за грудь. Трости, с которой он всё ещё ходил, и с которой ушёл, при нём вообще не было.
- Я… меня… - он пытался заговорить, но не мог, не справляясь с дыханием.
- Только не говори, что ты в таком состоянии был за рулём, - нахмурился Харт, нашаривая в кармане нитроглицерин, который после первого своего внезапного сердечного приступа на дороге, когда он чуть не умер, всё время носил с собой – Ты же просто голимое дорожное происшествие. На, возьми под язык.
Орли отрицательно помотал головой и убрал руку от груди. Он всё пытался отдышаться, но как будто какой-то спазм держал его за горло.
- Так не пойдёт, - Харт мягко взял его за плечи. – Давай за мной, медленно: вдох… выдох… Ещё раз… Ещё вдох… Спокойнее-спокойнее, Джим, расслабься. Теперь выдох… Скажи: «сто четырнадцать».
- Сто четырнадцать, - послушно повторил Орли.
- Девятнадцать?
- Девятнадцать.
- Восемь?
- Восемь. До скольки мы будем ещё считать, Лео?
- Больше не будем считать. Рассказывай.
Орли как-то странно передёрнул плечами и вдруг спросил:
- Предложи я тебе на выбор мистику или психиатрию, тебе бы что больше понравилось?
- Ну… предложи.
- Меня сейчас… - Орли немного истерично хихикнул, - Минна пыталась сбить.
- Что-что? – Сощурился Леон. – Кто?
- Нет, ты правильно услышал. Моя покойная жена. Её красный понтиак, как только я вышел из больницы, вывернул из-за угла, и я едва успел увернуться. Но она сначала проехала мимо, а потом развернулась и повторила. На совершенно бешеной скорости. Я кинулся в узкий проход – знаешь, там, где у них живая изгородь, но когда снова выскочил на тротуар, она уже неслась прямо на меня. Я шарахнулся в кусты, зацепился за что-то, упал, снова вскочил – и вовремя, потому что она и по кустам за мной рванула – только ветки заскребли. Я побежал, заметался, как заяц. Она – за мной. Ты себе не представляешь, что я чувствовал. Животный ужас. Это в кино, у Хичкока, хорошо смотреть, а тут мне было так жутко, что я, кажется, бежал и ссал на ходу.
- Подожди-подожди… Тебя пыталась сбить мёртвая Минна на своём красном «понтиаке»?
- Сбить и переехать. Может быть, даже не один раз, чтобы наверняка. Но ты мне не ответил: тебе больше нравится шизофрения или ходячие мертвецы? – он снова всхохотнул.
- Тебе нужно выпить, - решил Леон, внимательно приглядываясь к нему. – Не то ты запросто объединишь первое и второе.
- Мне нужно в душ – я мокрый, как хорёк.
- Хорёк? Может, как выдра?
- Выдры не воняют, - Орли снова засмеялся смехом, похожим на кашель. На него, похоже, накатила вторая волна реакции - он затрясся в ознобе, зубы застучали дробь.
Леон отошёл к бару и принялся рыться там в поисках алкоголя покрепче. Слава богу, что Орли снял люксовый номер, где полагалось не только жидкое мыло в ванной, но и средней паршивости коньяк в баре. Открутив крышку, Леон щедро плеснул жидкость, пахнущую клопами в шоколадной глазури, в пузатый бокал. Не доверяя трясущимся рукам Орли, сам поднёс тонкостенную кромку к его губам.
- Глотни.
Орли глотнул, подавился, закашлялся уже по-настоящему, глотнул ещё, и, похоже, его начало отпускать.
- Вот что это было? – беспомощно спросил он.
- А ты отчётливо разглядел Минну за рулём? Видел её глазами или просто в своём воображении? – Леон не хотел принимать ни мистику, ни паранойю, поэтому искал реалистическое решение.
- Думаешь, я сейчас тебе после всего этого вот так прямо точно и скажу? –резонно усомнился Орли. – За рулём была женщина – это точно. В красном пальто.
- Мулатка?
- Ты что, не помнишь Минну?
- Так видел? – Леон голосом надавил на это «видел». – Видел или представил себе? Это разные вещи – ты же понимаешь.
- Да не знаю я! – с отчаянием воскликнул Орли. – Мне было не до анализа, пойми! В первый миг я просто… - он взмахнул обеими руками, не найдя слов. – А потом я убегал и увёртывался, и в голове у меня было пусто. Откуда я теперь знаю? Я уже ни за что не могу отвечать, а видеорегистратора встроенного у меня нет. Она гонялась за мной. Она меня пыталась задавить – за это я отвечаю. За цвет её глаз – не могу.
- Но ты отдаёшь себе отчёт в том, что Минна умерла? Ты же её в гробу видел!
- Многочисленные экранизации Кинга говорят нам, что это – малосущественно.
- Мы не в кино.
- Да? А мне кажется, мы всегда в кино. Ты «Знамение» смотрел?
- Не на улице в половине десятого вечера.
- Вот в этом и разница. На улице в половине десятого вечера, уворачиваясь от автомобиля, начинаешь относиться к сценаристам хоррора с большим доверием.
- Ну, хорошо. Но сейчас ты не на улице и электричество во всю светит. А Минна умерла, поэтому не может разъезжать на своём понтиаке. Просто похожая машина, похожая женщина за рулём – и тебя перемкнуло.
- Хорошо. Просто похожая незнакомая женщина за рулём похожей незнакомой машины. Леон, что я сделал незнакомой женщине за рулём незнакомой машины?
- Может, отмороженная поклонница. Потом рассказывала бы внукам, как сбила своим понтиаком знаменитого Орли.
Орли удивлённо посмотрел на него:
- Ты что, смеёшься надо мной?
- Я? – возмутился Леон. – Ты с ума сошёл! Она могла тебя убить. Это… Это не смешно! Не мне!
Когда Хаус зашёл в квартиру - вернее сказать, ввалился в квартиру, Уилсон сразу услышал его боль. Услышал так, будто она ввалилась впереди Хауса, пьяная в драбадан, громко сквернословя и швыряя вещи. Это притом, что сам Хаус вслух только дышал, да и то сдержанно.
Хоть и не надеялся пока полностью на собственные ноги, Уилсон, цепляясь за стену, встал и вышел навстречу. Впрочем, передвигался он уже почти нормально, только не очень быстро и без настоящей уверенности – ноги, правда, слушались, но иногда казались онемевшими, как будто он отсидел их. Сё-Мин сказал, что это должно пройти, но не прямо сразу – нейронам ранее ишемизированного и отёчного участка мозга нужно дать время снова подружиться с соседями. Впрочем, из нейрохирургии его выписали. Условно, активировав браслет слежения и наказав разомкнуть контакт при малейшем необычном недомогании, но всё-таки отпустили домой и позволили выйти на работу - благо «дом» и «работа» соприкасались несущими стенами.
Не смотря на это, возвращение домой было ритуалом, как переодевание в пижаму и переобувание в тапочки – мягкие, с мордашками зверей, которые они с Хаусом, не сговариваясь, однажды подарили друг другу на день благодарения. Хаус, положим, свои носить отказался наотрез, предпочитая передвигаться по дому босиком - это лучше разгружало больную ногу, да и передвигался он крайне мало. предпочитая держать всё, что может понадобиться, под ругкой. А Уилсон смешные тапочки любил - они были мягкие и тёплые, и когда он нарочно шевелил пальцами ног, чтобы зверюшки двигали носами, Хаус чуть заметно улыбался. Уилсон подумал, что теперь он будет улыбаться шире, потому что уже одно то, что Уилсон может двигать пальцами ног, его, скорее всего, будет радовать.
Но вот прямо сию минуту Хауса не заставить было улыбнуться – такое каменное и неподвижное выражение застыло на его лице. Упершись руками в дверной проем, он дышал хрипло, сквозь зубы, и, кажется, тщетно собирался с силами, чтобы сделать шаг. А лоб его блестел от пота. Спрашивать о том, что произошло, не стоило – о хронических болях Хауса знал последний подметальщик в больнице, а к глупым вопросам Хаус относился с раздражением даже тогда, когда болело умеренно. И диссимулировал, когда не манипулировал. Так и сейчас, он сделал вид, что всё нормально, и он просто пытается сковырнуть кроссовку с одной ноги, упираясь в её задник носком другой, а в косяки вцепился для подстраховки. Плохая идея – поза оказалась ему сейчас не под силу, он только попытался переступить, и чуть не упал.
- Так зачем приходил Орли? – с деланным равнодушием спросил Уилсон, пока что сдерживаясь.
- За порцией здравого смысла, - сквозь зубы отозвался Хаус, продолжая, вопреки этому самому здравому смыслу, делать вид, что просто снимает кроссовки.
- Если развязать шнурки, проще будет, - заметил Уилсон ещё более ровно – притворство Хауса почему-то всегда злило его до бешенства. Ведь вот-вот взвоет от боли, и это видно – зачем делать вид, что всё о`кей? Идиотская гордость!
- Так развяжи – или ты тоже инвалид? – с сарказмом окрысился-сдался, наконец, Хаус, чувствуя, что бедро прихватило так, что ему не только нет никакой возможности ни нагнуться, ни согнуть колено, чтобы дотянуться до шнурков, но и сдерживать дольше копящийся вопль становится всё труднее.
- Ладно, сейчас развяжу, - неожиданно согласился Уилсон, ввиду принятой капитуляции, сразу забывая про своё раздражение. – А то тебе, я смотрю, совсем плохо, - и, опасаясь не удержаться на корточках, просто сбрякал на пол, прикидывая, что сумеет встать, ухватившись за журнальный столик. В отличие от Хауса, у него-то ничего не болело, и только неуверенность и мышечная слабость мешали нормально двигаться, но он всё равно справлялся всё лучше. – Не бойся, я осторожненько, – и аккуратно потянул концы шнурка.
Хаус, несколько оторопевший, потому что не ожидал такой внезапной покладистости от уже надувшегося было Уилсона, не нашёлся ни со словами, ни с жестами отказа от помощи, а потом было уже поздно – Уилсон распустил шнурок и осторожно стащил кроссовку с его ноги. Очень осторожно. И всё равно Хаус с шипением втянул воздух сквозь зубы и пальцы его, вцепившиеся в косяки, побелели и сделались, словно из воска.
Уилсон сжал губы от жалости, которую демонстрировать было навсегда «табу», и взялся за шнурок на другой ноге. Но вдруг краем глаза он заметил, что сквозь джинсовую ткань на больном бедре Хауса проступает мокрое пятнышко, размером с канадский двадцатипятицентовик, становясь потихоньку шире и уже подбираясь к доллару. Бессознательно, направляемый только одним ориентировочным инстинктом, преобразовавшимся у высших приматов в любопытство, Уилсон коснулся этого зреющего пятна и растёр в пальцах красное.
- У тебя кровь!
- А ты до сегодняшнего вечера думал, что в моих сосудах течёт керосин?
Уилсон сделал процесс разувания Хауса ещё бережнее.
- Что случилось? – наконец, спросил он всё-таки. – Ты упал? Поранился? Давай я взгляну. Штаны снять сам сумеешь?
- А ты не думаешь, что такой интерес к моим снятым штанам повод для обвинения в… - начал было ерничать Хаус, но не договорил, захлебнувшись окончанием фразы: даже сквозь плотную ткань джинсов Уилсон отчётливо увидел, как самопроизвольно словно бы вздулась та часть четырёхглавой мышцы, которая ещё оставалась у Хауса в распоряжении. Это выглядело отвратительно и дико, как будто в ногу его друга как-то заползла змея и сжимает и разжимает толстое тело. Хаус хрипло вскрикнул и схватился за бедро рукой, другой бессознательно взмахнув в поисках потерянной опоры. Уилсон пружинисто вскочил и подхватил его, не успев удивиться тому, что у него вдруг получилось пружинисто вскочить без всякой дополнительной подпорки. Ноги слушались. Слушались, чёрт побери! Как миленькие. Вот только радоваться этому было некогда – Хаус, по-волчьи запрокинув голову, беззвучно взвыл.
- Давай, держись за меня! – Уилсон подставил плечо.
- Тоже мне, надёжная опора! – прохрипел с опаской Хаус.
- Надёжная – ненадёжная - тебе выбирать не из чего. Цепляйся, говорю, осёл упрямый! Упадёшь же сейчас!
Всё ещё сомневаясь, но – действительно – деваться некуда, Хаус обхватил его за шею, перенося часть тяжести, почти повис. Уилсон шире расставил ноги. Они по-прежнему держали, не смотря даже на дополнительный вес. «Завтра на работу выйду с тростью. Без кресла», - подумал он, но тут же снова отвлёкся на Хауса. До дивана Хаус сделал всего несколько шагов – одной ногой, роль другой выполняли Уилсон и трость, но на последнем шаге судорога возобновилась с новой силой, и на диван он повалился настолько ошалевший от боли, что почти потерял связь с реальностью.
Уилсон рывком - хуже не будет, всё равно уже некуда – стянул с него джинсы и увидел, что уязвимый, покрытый тонкой безволосой кожей шрам побагровел и посинел от мощного кровоизлияния, а в двух местах клиновидные раны, словно кто-то тыкал в ногу Хауса копьём. Судорога то чуть разрешалась, то схватывалась с новой силой, и цвет рубца переливался от землистого до интенсивно-бордового. Уилсон снова сжал губы в нитку и ударил ладонью плашмя прямо над спазмированной мышцей, словно давая шраму Хауса пощёчину. Это был отвлекающий маневр – поверхностное разлитое жгучее ощущение отвлекало и позволяло выиграть время на паломничество в ванную, в аптечку, чтобы Хаус за эти полминуты не рехнулся от боли – а к тому шло. Жжения от такого, плашмя, шлепка едва на полминуты и хватит, но Уилсон надеялся, что успеет набрать нужные препараты, ничего не перепутав.
Из ванной «анальгезис-сомелье» вернулся во всеоружии, привычно щетиня руку шприцами, как киношный Фредди Крюгер.
Сам эффект вкола иглы уже помогал разрешению судороги. Уилсон пошёл по кругу, оставив внутривенный коктейль «на сладкое».
- Ты местную делаешь? – удивился Хаус, которому, судя по тому, что он смог снова говорить и удивляться, явно сделалось легче. – Зачем?
- Затем, что твои раны надо обработать – не тебе объяснять, как инфекция любит денервированные толстые куски мяса с нарушенной структурой.
- Так ты что, меня не вырубишь?
- Я собираюсь уменьшить боль в твоей ноге, дерьмовость бодрствования в целом – не моя юрисдикция. Руку давай.
- А ты заскакал проворно, как кузнечик, стоило тебе почуять запах чужой беспомощности. Тебя это вставляет. Наркоман! Знал бы – давно бы забросил на дерево котёнка в порядке реабилитации.
Уилсон усмехнулся и шевельнул бровью. Он словно поймал свой врачебный стиль и действовал методично. Наложил жгут выше локтевого сгиба, откатив рукав рубашки Хауса, легко, одним движением нашёл иглой вену, распустил жгут, ввёл около пяти кубиков, медленно надавливая на поршень, задержал иглу, как предписано правилами, на несколько секунд, плавно вышел и, не глядя, бросил шприц и жгут на стол. Стерильной салфеткой промокнул кровь, согнул руку Хауса в локте, прижав его предплечье к плечу, крепко зажимая место прокола. И только после этого отозвался:
Не заговаривай мне зубы. Рассказывай, что произошло. Эти раны не из-за случайного падения на гладкий пол.
- О`кей, они из-за случайного падения на негладкий пол… Эй! Ты что делаешь?
- Это просто перекись водорода, расслабься. И – извини за скучный повтор – перестань заговаривать мне зубы. Что произошло? Ушиб такой, как будто тебя дикий мустанг лягнул.
- Меня дикий «понтиак» лягнул, - признался Хаус. – После того, как ты тактично смылся, я выслушал очередную банальность о сложности человеческих отношений и «Блюз жестяной крыши» в качестве компенсации за долготерпение. У него, кстати, музыкальный вкус такой же древний, как твой, то есть, такой же древний, как дерьмо мамонта. Но клавишник он отличный – надо отдать ему справедливость, и мы чуть не зависли там надолго, но кое-кто торопился к драгоценному Харту.
Уилсон при этих словах почувствовал лёгкий укол обидчивой ревности. Ведь Хаус словно бы признавал, что он-то сам никуда не торопился, и Уилсону вдруг подумалось, что, может, не так уж и плохо быть для кого-то «драгоценным» и знать, что к тебе торопятся. Но в следующий миг он подумал, что несправедлив к Хаусу, и что уж кому-кому, а не ему, Уилсону, жаловаться на недостаток внимания с этой стороны. Он вспомнил, как совсем недавно Хаус издевался над его прорезавшейся тревожностью, но неизменно отзванивался, задерживаясь вне дома больше, чем на четверть часа. Ему вдруг захотелось заглянуть в свой «молитвенник», где на фото Хаус был искренним, без налёта деланой циничности – он давно не брал в руки этот свой фотоальбом и, кажется, успел почувствовать нужду в подпитке.
- Я вышел с ним вместе, - продолжал Хаус, к счастью, не догадываясь о мыслях друга, - потому что хотел взять пару пива к ужину – ты-то ведь не побеспокоишься, беспечно порхающий мотылёк.
- А то, что сам ужин приготовил я, не считается? – кротко спросил Уилсон, подумав про себя: «не ври, ты вышел с ним не ради пива, а потому что вы никак не могли окончить разговор и просто разойтись, пиво – просто повод».
- У «Индейца Джо», - продолжал Хаус, не обращаявнимания на его реплику. - У него одного в шаговой для меня доступности риличное пиво, ты же знаешь. К тому же бутилированное, а не в жестянках. Я так-то за экологию, но не ценой качества пива.
- Да подожди ты с рекламой пива, - перебил нетерпеливо Уилсон. – Я про твою ногу спрашиваю. Или ты успрел подраться в пивной?
- Нет, я же сказал: это был «понтиак». Я уже подходил к двери, как он вывернул из-за угла, и чернокожая идиотка за рулём, похоже, была в соплю или под кайфом. Его носило от бордюра к бордюру, как порожний прицеп на «Париж-Дакар». Я едва отскочил, но неудачно. Ну, то есть, как посмотреть - «понтиак» меня по асфальту не размазал, зато, шарахнувшись из-под колёс, я как раз вписался бедром в решётку у входа в зону «С».
- Ту, где острые прутья торчат? – от сочувствия Уилсон сморщился. – Как ты вообще домой дошёл?
- Сначала было терпимо, чуть больнее обычной ссадины, - объяснил Хаус. - Пока эта зараза, - он потёр бедро со свежими следами инъекций ладонью, - не решила жить своей жизнью… И пиву аминь – выронил бутылки.
- Плевать на пиво. Ты номер машины не заметил?
- Нет, не заметил. Красный «понтиак» не первой свежести. Водитель не то, чтобы совсем чёрная – скорее, помесь – лет сорока, в красном, под цвет кузова. Не то пальто, не то платье – до того, как она меня чуть не снесла, у меня не было причин её разглядывать, а после не хватило на это приоритетности.
- И она не остановилась?
- Она меня, похоже, даже не заметила.
Уилсон покачал головой:
- Мне это не нравится…
- Мне вообще-то тоже, - хмыкнул Хаус, но взгляд его сделался задумчивым.
На утреннем совещании Трэверс, остававшийся дежурным по стационару, доложил сухо и скупо, как привык, об оставленных под наблюдение стационарных и, в частности, об ухудшении состояния старика Малера. Он говорил, пряча глаза, как будто лично чувствовал себя виноватым в этом ухудшении, но такова просто была его манера.
- Нарастает дыхательная недостаточность, экссудативный плеврит, в половине третьего утра была проведена по экстренным показаниям плевральная пункция, сейчас кислородная маска. Посев дал рост устойчивой флоры, провели коррекцию терапии с вечера, но не думаю, что это радикально что-то изменит. Оксигенация девяносто. Вчера при повторном анализе клеточного состава крови рутинным способом получены деформированные эритроциты, количество которых ещё наросло к утру. Характерная картина серповидно-клеточной анемии.
- Кто заказал анализ? – спросил Уилсон ровным голосом, обводя взглядом всех присутствующих.
- Я заказал анализ, - поднял руку Хаус.
- И что ждал увидеть?
Хаус выгнутыми ладонями изобразил серповидные эритроциты – так, как они, по его мнению, должны были выглядеть.
- Вот с чего? Мы брали анализ при поступлении.
- Просто тогда их было ещё слишком мало. Гипоксия вследствие лёгочной недостаточности вызвала выход крови из депо, и мы получили наши дефектные эритроциты в количестве достаточном для хорошей рыбалки.
- Кто тебе вообще сказал, что там есть рыба?
- Чайки. И под чайками я понимаю в данном случае гиперспленизм и плохие зубы.
- Плохие зубы?
- Железо, - коротко объяснил Хаус.
- Серпоклеточная анемия перестала считаться расовой особенностью негроидов, - сообщил со своего насеста на шкафу Корвин, - только пару десятков лет назад. А до тех пор это была абсолютная привилегия африканской крови.
- Ну, ты же понимаешь, что это просто дань политкорректности, - хмыкнул Хаус. – На самом деле байку о распространении серпоклеточной анемии на белых придумали аболиционисты.
- Но Малер - белый, - подал голос вновь переведённый из нянек в хирурги Чейз.
- Брось. Он просто так выглядит.
- Тогда вы, может быть, тоже негр, и только выглядите белым.
- Не-а, - с удовольствием возразил Хаус. - У меня же нет серповидно клеточной анемии.
- Сейчас это уже не имеет значения, - всё так же мрачно сказал Трэверс. – Дыхательная недостаточность привела к прогрессированию правожелудочковой недостаточности – он умирает.
- Это для него не имеет значения, - загадочно ответил Хаус.
Уилсон постучал карандашом по столу, привлекая внимание:
- С Малером ясно. Что у нас с исследуемой группой? Хаус?
- Тринадцать человек, - сказал Хаус, заглядывая в телефон якобы для справки, хотя на самом деле читая в ленте анекдот про общество анонимных алкоголиков. – Как поклонник нумерологии, решил на этом и остановиться.
- Пусть Венди разошлёт приглашения с условиями и первичной анкетой. Проследите за этим, пожалуйста, Ней.
Старшая медсестра величественно кивнула, принимая поручение.
- Так ты, значит, воспользовался лубрикантом? – с невинным видом спросил Хаус.
- Естественно. Тебе же не больно было набирать исследовательскую группу? - парировал Уилсон.
Кэмерон, не любившая подобных шуток поморщилась, Чейз улыбнулся, Корвин восторженно треснул пяткой по дверце шкафа.
- Когда-нибудь ты оттуда свалишься и шею свернёшь, - предрёк ему Хаус. – Для человека, оставшегося живым после прыжка с крыши, будет особенно обидно. Думаю, я скину список сразу Воглеру на мэйл, чтобы не играть в «глухие телефончики» через «Принстон Плейнсборо».
Никто из присутствующих не понял, почему при этих словах Уилсон вздрогнул и. подняв голову, постарался поймать его взгляд. Но Хаус снова смотрел в телефон.
В десять часов, когда Харт в сопровождении Орли, как и было предписано, пришёл на очередной диализ, в зону «А», хромая больше обычного, спустился Хаус. Харт уже сидел к этому времени в кресле, подсоединённый к аппарату, и Орли, устроившись рядом с ним на больничном вертящемся табурете – персонал не возражал – развлекал его, рассказывая в лицах одну из малоизвестных английских миниатюр. Хаус остановился напротив и некоторое время, молча, созерцал этот спектакль. Орли не сразу его заметил, а заметив, сначала смутился и замолчал, и только потом вспомнил, что следует поздороваться:
- Доктор Хаус, доброе утро.
Хаус сдержанно кивнул, подозвал жестом находившуюся в помещении для диализа медсестру и потребовал принести ему биохимические анализы Харта за весь период лечения, включая сегодняшние.
- Что-то случилось? – насторожился Харт.
- Нет, - съехидничал Хаус, - вы абсолютно здоровы. А кровь вашу прогоняют через все эти медицинские штуки просто потому, что красные трубочки красиво выглядят на фоне белых стен.
- Бросьте шутить, о том, что у меня почечная недостаточность, я знаю. Но вы прежде не спускались сюда и не брали карту. Что изменилось?
- Как «что»? - Хаус изобразил удивление. – А мера ответственности? Вы же теперь не можете утверждать, что отвечаете за себя только перед самим собой. Мистер Орли, между прочим, уже меня чуть за горло не брал, когда пытался заставить вас взять на лечение, а вы тогда ещё и в конфетно-букетный период не вступили. Между прочим, он - человек, швыряющий в голову обидчиков табуретки, так что я лучше поостерегусь. Хватит уже в «Двадцать девятом» покойников.
Вы же не станете бросаться под машину с призраком за рулём ради какой-то строптивой девчонки.
- Машина с призраком за рулём? – хмыкнул Хаус. – Серьёзно? И как он выглядел? Скелет в развевающемся плаще, тип в чёрном балахоне с орущей маской или что-то поэкзотичнее?
- Как женщина в красном, - вмешался Харт, опасаясь, что Орли снова назовёт имя Минны. – Мулатка или квартеронка.
- Стоп. – Хаус стал вдруг серьёзным. – А вот с этого места поподробнее.
- Да никаких там особых подробностей, - отмахнулся Харт. – Какая-то пьяная тёлка на «понтиаке» неслась, не взвидя света и делая зигзаги, потому что не могла отличить руль от бутылки.
- Наверное, да, - сказал Орли. – По здравом размышлении я так и решил в конце концов, но там мне показалось, что она преследует меня. Наверное, случайность и у страха глаза велики…
- Обождите секунду, - сказал Хаус и, вытащив из кармана телефон, листнул по экрану:
- Уилсон, тащи свою инвалидскую задницу в отделение диализа – интересные новости.
И почти тут же лязгнул лифт.
Уилсон был уже не в кресле и без костылей – в походке чувствовалась только некоторая неуверенность, непривычка, и, видимо, из-за неё, он опирался на трость – простенькую, больничную, из арсенала Ней. Леон, связанный с аппаратом пластиковыми трубками, просто повернулся к нему лицом и словно потеплел навстречу:
- Ты хорошо выглядишь, Джим. Значит, с операцией полный успех? Не смотря ни на что?
- Даже, пожалуй, благодаря «чему», если верить Сё-Мину, - смущённо улыбнулся Уилсон.
У них с утра уже состоялся этот разговор с Хаусом, и он теперь снова ожидал протеста последнего, как в первый раз, когда сказал ему как бы между прочим:
– Кир Сё-Мин говорит, что, возможно, из-за того, что меня интраоперационно протащили по коридору, кровотечение усилилось, и кровь сама вымыла мельчайшие сгустки, до которых зондом было просто не добраться. Он даже сказал, что хотел бы подкинуть тебе идею о каком-то приборе возбуждения вибрации при оперативном лечении тромбоэмболий.
О том, что не просто «хотел бы», а настоятельно просил Уилсона прозондировать почву, Уилсон тактично промолчал. Дело было в том, что крупными расходами на покупку техники ведал всё-таки больше Хаус - на правах держателя контрольного пакета и фактически хозяина больницы, и без его санкции его администратор на такую затратную покупку не решился бы. И именно Хауса следовало раскрутить и уломать на апробирование новой методики.
- Твой Сё-Мин бред несёт, - хмыкнул Хаус, но как-то не очень уверенно, потому что результат операции был налицо, и такой, на который даже надеяться не приходилось.
- Он – хороший специалист, - без запальчивости возразил Уилсон. – Даже жаль, что уходит.
- Уходит? – удивился Хаус. — Куда?
- В институт неврологии. Хочет вплотную заняться исследованием Гентингтона. Ты не знал? Он просил дать рекомендацию.
- Гентингтона? Ну-ну, – хмыкнул Хаус.
- И что значит это твоё «ну-ну»?
- «Ну-ну» - значит «ну-ну» - ни больше, ни меньше, - заявил Хаус. – А своё трясучее ноу-хау он что, планирует забрать в качестве приданного?
- Пока только идею. Но, чтобы обкатать идею, опытный прибор-то всё равно нужен. Для начала хотя бы для вивария, наработать статистику.
- Сначала вообще-то нужен виварий для опытного прибора. В «двадцать девятом» что-то на него похожее только в детской психиатрии.
- В институте есть свой виварий.
- Ага. И Сё-Мин надеется, что мы теперь станем финансировать исследования института изучения Гентигтона ради прекрасных глаз нашей андрогинессы?
- А мы…не станем? Точно? Нет, я просто хочу прикинуть смету на четвёртый квартал – ничего личного.
- Проще её саму в виварий отдать, - проворчал Хаус.
На этом Уилсон счёл зондирование почвы достаточным и благоразумно примолк.
Но, прав ли был Сё-Мин или заблуждался, а результаты позднего тромболизиса, действительно, для позднего тромболизиса оказались выше всякого вероятия. Паралич ушёл оставив после себя лёгкий парез без малейших признаков гиперкинеза и гемибализма.
- Это похоже на незваного гостя, - объяснял Сё-Мин. – Толстый и одышливый1, воняющий потом, он приходит, садится на вашу постель и начинает болтать о погоде, и вы уже не ложитесь спать, и не можете ничем заняться, жена ворчит, а дети капризничают, и ваш ужин давно остыл, и вам хочется спать и набить ему морду, но вы не можете решиться ни на то, ни на другое. А потом приходит Чейз со своими чуткими пальцами и зондом, или Кир Корвин, или я, и ваш надоедливый толстячок убирается восвояси. Вы всей семьёй вздыхаете с облегчением, и мало-помалу жизнь возвращается в привычное русло: вы съедаете ужин, укладываете детей и начинаете заниматься с женой любовью. Тромб действует примерно так же. Он перекрывает сосуд, вызывая критическую ишемию и некроз ограниченной области, но все участки вокруг тоже не могут ни есть, ни спать, пока он торчит на своём месте. Некроз мы не восстановили, так что ваша постель останется смята, но, в конце концов, спать можно и на диване. И мозг умеет находить такие альтернативы очень хорошо, как только ему развяжут руки и уберут с постели вонючего толстяка. Только не позволяйте ему лениться, Уилсон, нанизывайте бусинки, катайте ногами мяч, научитесь писать правой рукой – задействуйте все представительства. Упражнения, стимулирующие центральную моторику теперь ваш каждодневный намаз.
- Я не мусульманин, - улыбнулся он.
- Зато я мусульманин.
- Твой Сё-Мин несёт чушь, - и сейчас повторил Хаус, но повторил машинально – вяло, без интереса, и Уилсон почувствовал за этой машинальностью сдерживаемое возбуждение.
- Ну, что случилось? Какие-такие у тебя новости? – спросил он, невольно сам заражаясь беспокойством.
- Расскажите ему, - приказал Хаус Харту и Орли.
Актёры переглянулись – тон Хауса не оставлял места для ни для несерьёзности, ни для возражений.
- Вчера какая-то женщина в красном «понтиаке» пыталась сбить меня, когда я возвращался домой, - сухо и по существу доложил Орли. – Понимаете: точно такой понтиак, на котором… и пальто красное – Минна была помешщана на этом цвете, и ей, действительно, шло…. Я почувствовал… то есть, я подумал… нет, всё-таки, пожалуй, скорее, вообразил, что если бы мёртвые могли возвращаться и наказывать, то это именно так бы выглядело. Не галлюцинация, потому что она, точно, была, эта женщина. Но, конечно, игра воображения, иллюзия – просто моя невольбная фантазия. Нервы…. Потом, было уже поздно, темно…. Свет фар в лицо. Её оливковая кожа...
- Оливковая? – перебил Хаус. – Это серовато-зелёная, что ли? Неудивительно, что вы вообразили себя в главной роли «Ночи мертвецов»
- Так просто принято говорить, - буркнул сбитый с пафоса Орли. – Она была с примесью негритянской крови, как и Минна, и поэтому я…
- Не сочтите меня злокачественно неполиткорректным, но всё-таки по статистике большее количество преступлений в состоянии опьянения совершают именно афроамериканцы, так что я бы больше удивился персику, чем оливке, - вмешался Уилсон, до сих пор слушавший Орли с широко раскрытыми глазами и стиснув рукоятку своей трости так, что, казалось, когда он разожмёт руку, на полировке останутся отпечатки. – И красное темнокожим идёт, как правило…так что…
- Не уверен, что она была пьяна… - покачал головой Орли. – Может быть…
- Она была пьяна, - настоял Харт. – Пьяна – и ничего не соображала. Что ещё может быть? Думаешь, тебя заказал Роб Моро, потому что роль Билдинга отдали тебе, а не ему?
- Роб – милый парень, он бы не стал. Но если бы я был воротилой финансовых потоков или владельцем нефтяных скважин в Ираке, я бы – да, я бы так и подумал, что меня заказали. Потому что… Серьёзно, я сейчас прокручиваю всё это и всё равно,не смотря на все здравые доводы, не могу поверить, что это была просто случайность, просто пьяная водительница, как ты меня пытаешься убедить. Это не просто неуправляемая вихляющаяся езда.как попало. Она за мной нарочно гналась, там поворот был, в него не так просто. или мне всё-таки показалось, – тут же сник он под взглядом Леона.
- Мистер Харт, не давите на свидетеля! – изобразил копа Хаус. - Где это произошло?
- Да здесь, прямо возле вашей парковки. Я только вышел, хотел взять свою машину, но она мне путь перерезала – мне даже отскочить пришлось, а потом она развернулась – и на меня, а я, когда увидел, что это за машина и кто зарулём, я просто бросился прочь. Без всяких мыслей - ноги сами понесли. Увернулся как-то, прыгнул куда-то, туда метнулся, сюда - как будто след путал. Вряд ли мог вообще что-то соображать там. Она проскочила вперёд и опять развернулась, я кинулся куда-то в сторону, в переулок, в темноту, фары - вслед, я пробежал его насквозь, даже не оглядываясь. Где именно она отстала, не могу сказать, но отстала, а я смотрю: гостиница-вот она. Бросился, как в бункер от напалма, как будто уже задница горит. И только уже потом,когда Леона увидел, начал понемногу отходить.
- Ну, во всяком случае, тростью вы пользуетесь явно из чистого пижонства, раз от автомобиля смогли убежать,- заметил Хаус. – Я бы не убежал. Странная история. Будете сообщать куда-то?
Орли пожал плечами:- А что я могу сообщить? Я её не разглядел, что ей было нужно, ума не приложу. Может, Леон и прав, и у меня просто перемкнуло. Я же, действительно, не воротила и не владелец скважин. Максимум, могу представлять криминальный интерес для пацана-карманника из какого-нибудь криминального квартала - у вас тут есть такие?
- Конечно, есть, они везде есть, - вставил Уилсон.
- Ну, ещё студию мою могли бы обнести, - продолжал Орли. - Там аппаратура дорогая. Но это не здесть. А сам я… ну, кому и на черта я нужен?
- Она была пьяная, - ещё настойчивее повторил Леон. – А тебе нужно успокоиться и отпустить уже Минну и её детей, - он намеренно не сказал «твоих детей». - Это просто несчастный случай, это – горе и боль, но ты ни при чём, и не хватало, чтобы ты из-за этой надуманной, несуществующей вины попал под машину пьяной негритянской бабы. В конце концов, это она тебя бросила – не ты. И с детьми не давала тебе чаще видеться тоже она, а не ты не хотел. Скорее уж, мне – коварному соблазнителю - из-за этого нужно мучиться – не тебе.
- Тебе мучиться не нужно, - сказал Орли. – И вести эти разговоры при Уилсоне и Хаусе тоже не нужно, ладно?
- Извини, - буркнул Леон.
- Эй, да ты что творишь! – вдруг воскликнул Уилсон. – У тебя же катетер вышел – смотри, кровь течёт! Нужно же руку держать неподвижно – так и вену затромбируешь. Сестра! – он сунул несколько оторопевшему Хаусу трость, стремительно выдернул из коробки пару перчаток, щёлкнул резинками на запястьях и сам стал переставлять катетер. Его движения были твёрды и размеренны, только пальцы чуть вздрагивали – впрочем, можно было подумать, что это пока ещё последствия операции на мозге.
– А забавную историю он рассказал... Ничего не напоминает?
Уилсон облизал пересохшие губы – он вообще после операции был ещё бледным из-за потери крови, а тут побелел ещё сильнее. Но ответил без задержки:
- Одно из двух: или я пропустил объявление об открытии сезона охоты на длинных и хромых, или одного из вас приняли за другого. И поскольку Орли не похож на финансового воротилу и владельца нефтяных скважин в Ираке…
- …а я похож на финансового воротилу и владельца нефтяных скважин в Ираке…
- А ты похож на человека, прущего на танк с рогаткой, и под танком я понимаю Воглера.
- Думаешь? – Хаус приподнял бровь.
- Жаль, что он не заметил номер. Можно было бы узнать…
- Ну, ему, похоже, не до номера было. Богема, нежная натура, стоять двумя ногами на земле – это не для них.
- Да перестань, - поморщился Уилсон. – Ты просто ревнуешь его к Леону.
- А ты - к нему Леона?
Уилсон помотал головой:
- Ну, нет, я тебя больше люблю. Тем более не тороплюсь на твои похороны - мне сначала нужна реабилитация, чтобы хотя бы научиться без трости ходить. А то над могилой стоять долго – речи там, всё такое…
- Недобрый ты стал, Джимми-бой, - укоризненно сказал Хаус. – Нужно записать тебя на курсы преодоления негатива и обретения незамутнённой радости. По крайней мере, снизишь дозу антидепрессантов.
- Ну, тебе же не помогло, ты дозу викодина не снизил.
- Потому что я ходил на курсы замутнённой радости.
- Точно, я забыл. Замутить что-то – это твоё.
- Нет уж, ты не прибедняйся. Ты мне по мутности фору дашь.
- Где мне мутить, тут мне в мозги и руками лазили, и гипнопрессингом – я прозрачнее стекла. Я уже вообще не уверен, что там всё моё-то на месте.
- А ты мне выжигание по мозгу устраивал – забыл? Это – бумеранг, Уилсон.
Они оба ёрничали и поддевали друг друга, но из глаз того и другого не уходила тревога.
- Ты говорил, - наконец, начал о главном Уилсон, - что твой шпионский компьютерный вирус включается при первом прямом обращении через любые сетевые коммуникации. Но сегодня на совещании ты сказал, что только собираешься. Это было враньё? Ты соврал? Ты же ещё вчера законтачил с компьютером Воглера? Да? Эта мулатка на машине не просто так появилась? Тебя засекли?
- Я не врал, - запротестовал Хаус. – Я сказал, что готов передать ему информацию по картам испытуемых, минуя «Принстон Плейнсборо». Я не говорил, что не делал этого раньше.
- Так ты взломал его комп?
- Я просто передал пакет документов, необходимых для научно-практического исследования. Проект дизайна, список участников. Это – первое, без чего всё равно ни одно исследование…
- Не заговаривай мне зубы! – перебил Уилсон. – Я знаю, что такое проект дизайна. Ты запустил своего «жучка» к Воглеру или нет?
- Я просто передал пакет документов, - повторил Хаус. – Никакого специального «запускания» не требуется. Но теперь я могу со своего адреса свободного открывать его пароли и переписку, если, конечно, он пользуется для этого одним браузером.
- Но ты уверен, что при этом он не получил уведомления о взломе?
- Если бы он получил уведомление о взломе, он бы сразу «закрылся».
- Или повёл бы свою игру, снабжая тебя дезой и подводя под колотушку, как крупную рыбу, пока не придёт пора стукнуть тебя по голове.
- И «дама в тёмных очках с ружьём и в автомобиле» не вписывается ни в один из этих вариантов.
- И, тем не менее… - Уилсон немного помолчал, после чего сказал решительно: - Нужно узнать, кто она.
- Собираешься подключить своего мозгоправа? И под мозгоправом я имею в виду мозгоправа.
- Ну, нет. Это на крайний случай. Для начала попробую узнать номер машины. И ты пробьёшь по базе владельца – я так понимаю, хакерство твоё набирает обороты стремительно, так что такое простое дело для тебя труда не составит.
- И как ты планируешь вычислить номер?
- Если она, действительно, попыталась сбить Орли сразу у парковки, она могла попасть под объектив наружных камер. А если и нет, на парковке есть сторож, туда выходят окна палат, неподалёку в киоске досужий старик торгует комиксами…
- Тебе нужно купить нелепый плащ - заметил Хаус. – Потому что кудри и косоглазие у тебя уже есть.
- У Фалька было не косоглазие, а стеклянный протез, - запротестовал Уилсон. – В трёхлетнем возрасте потерял глаз из-за ретинобластомы. Если бы сейчас её диагностировали на этом этапе, можно бы было…
- О, нет! – Хаус картинно взмахнул рукой. – Только не садись на эту свою любимую лошадь, умоляю! Я знаю эту историю, просто мне хватило гуманности, чтобы не предлагать тебе, кроме плаща, ещё и глаз выставить. Иди так. У тебя достаточно загадочный взгляд, чтобы обворожить старикана при «человеке-пауке».
- Нелепый плащ у меня тоже есть, - признался Уилсон, - и будь сейчас ноябрь… Кстати, если в рамках совместного исследования ты будешь только шпионить за Воглером – и всё, тебя даже Кадди не поймёт. Пошли уже работать.
- О-о, в тебе проснулся администратор! – картинно взвыл Хаус, но тут же успокоился и стал серьёзным:
- И кстати, я так и не взглянул на последний креатинин твоего бойфренда. Девчонка, похоже, отправилась за ним во Флориду.
- Просто услышала, что мы разговариваем, и не стала мешать. Я знаю, Какой у него креатинин. Сто семнадцать.
- И ты вот так просто мне сказал? Без интриги?
- Потому что в этом нет интриги?
- Ещё как есть. Откуда ты знаешь его креатинин? Уже интрига. Тебе докладывают по горячей линии?
- Позвонил и спросил. Слышал, есть такая волшебная коробочка, в которую можно задавать вопросы, а оттуда получать ответы? Называется: телефон. Хочешь, я тебе тоже такую подарю на рождество?
- Зачем позвонил и спросил? Держишь руку на пульсе? Проверяешь, как я его лечу? Или…
- Или. Хотел понять, почему ты решил уменьшить кратность диализа.
- А тебе и об этом докладывают?
- Я вообще отслеживаю каждый твой шаг – с первого дня нашего знакомства.
- А меня в этом упрекал…
- Ты сам про бумеранг заговорил.
- Уменьшил кратность диализа, потому что не нужно стало так часто. Если у него хватает силы, чтобы вдуть, должно получиться и выдуть.
- Ну, и сколько он тебе за сутки выдул? – спросил деловито Уилсон.
- Пятьсот миллилитров.
- Этого мало!
- Так, а что ему выводить? Мы за него сами всё выводим. Он хорошо устроился – шлаки выводит диализ, так что член он может использовать совсем для другого. Как человеку, в поте лица выводящему шлаки через собственную уретру, мне завидно чёрной завистью. Решил ему подгадить. Сделаю сеансы через два дня на третий и посмотрю, как скоро он начнёт блевать и пухнуть...
- Значит, ты считаешь, что схема работает? Ему лучше?
- Ну, я для верности взял бы ещё биопсию, да боюсь, что если бесконечно тыкать толстой иглой в единственную почку, это ей может в конце концов не понравиться, так что будем трусливо ориентироваться на клиренс и остаточный азот… Что? - отрывисто спросил он, потому что пейджер Уилсона противно запищал у него в кармане.
Уилсон посмотрел на экран сообщений:
- Что и следовало ожидать, - медленно ответил он. – Это из стационара. Старик Малер умер.
Старика Малера не реанимировали «в связи с пределом жизненных ресурсов», и его смерть, хоть и в стационаре, получилась тихой и мирной. Когда Уилсон, постукивая тростью, вошёл в палату, палатная сестра и санитар уже готовили тело в морг, Марта Мастерс надиктовывала на флэшку эпикриз, а Ней созванивалась то с домом ребёнка, то с детским психиатрическим отделением – оставшегося теперь окончательным сиротой мальчика надо же было куда-то пристраивать.
- Диаскин-тест получен? Да, хорошо. Готовьте сопроводительную карту… Буккальный соскоб на ДНК-тест? – удивлённо переспросила она. – Зачем? Кто заказал? А-а, ну, это – другое дело, ему ничьих разрешений не требуется. Заказал – значит, так нужно. Пометьте, что «в работе».
- Что за тест? – насторожился Уилсон.
- Хаус взял у мальчика буккальный соскоб, но тест ещё не готов, - бесхитростно объяснила Ней.
- Хаус специально ходил в детскую психиатрию взять буккальный соскоб на ДНК? – нахмурился Уилсон.
- «Туберкулёз лёгких в стадии распада, - надиктовывала Мастерс. – Серповидно-клеточная анемия, хроническая дыхательная недостаточность третьей степени. Гипоксия. Остановка сердца. Реанимационные мероприятия не проводились в связи с лимитом жизненных функций». Всё, отправляйте в морг, передайте запись Тайберну или Гилерту – кто там будет.
Уилсон постоял, глядя перед собой пустыми глазами, медленно повернулся и пошёл по коридору, на ходу рассеян, то потирая ладонью подбородок, то теребя мочку уха.
Возле наблюдательного поста Венди что-то быстро писала Кэмерон. Он не заметил её на утренней конференции, поэтому спросил:
- Когда ты вернулась?
Кэмерон обернулась и посмотрела на него:
- Я не опоздала. Просто не успела отметиться. Я была на утреннем совещании.
- Ездила к матери? – понимающе спросил он.
- Не к своей. Навестила маму Лейдинга. Лида пока поживёт с ними.
- Подожди… Ты оставила дочь у бывшей свекрови? Поверить не могу!
Кэмерон пожала плечами:
- Лида знает её, как бабушку. И мне нужно было всё-таки рассказать его родным, что случилось.
- Элисон, - решился он, наконец. – Не сердись, что такой вопрос, но… как же ты сошлась с ним? Он ведь… Да ты сама рассказывала, что он плохо обращался с тобой из-за девочки. Ну, ты же сама рассказывала… Будто он был разочарован её болезнью, не мог принять. А до этого? Каким он был, что ты вышла за него замуж? Где вы познакомились?
Кэмерон внимательно посмотрела на него прежде, чем ответить. Пожала плечами:
- В Хоувэлле. Я же, как ушла от Хауса, сначала начала работать в Мерси, вышла замуж за хорошего парня. Не по любви - просто хотелось определённости и не хотелось обжигаться, как с Чейзом, так что всё было официально.
- Подожди… так это ты тогда приезжала просить у Чейза развода?
- Да. Я уже была беременна. Он погиб через полгода, катаясь на мотоцикле. Когда я получила известие о его смерти, у меня был выкидыш – ну, и разом всё поломалось: жизнь, которая мне казалась уже наладившейся, почти счастливой, снова оказалась в руинах. Так что с тех пор я настороженно отношусь к мотоциклам, - она вдруг невесело усмехнулась - Поэтому я первые дни видеть не могла, как ты изображаешь из себя рокера шестидесятых, залетая на парковку. Меня реально тошнило, и я отворачивалась.
- И ничего не сказала?
- А что я должна была сказать? Не гоняй на мотоцикле, как бешеный, ты напоминаешь мне разбившегося мужа? А ты бы послушался и перестал? Ты же в этом полный псих – извини, Джим. Хаус всегда в сто раз аккуратнее ездил. Ты даже на инвалидном кресле гоняешь, как на байке – по коридорам ходить страшно.
- Знаешь, я далеко не только в этом псих, - покладисто признал Уилсон. – Рассказывай дальше. Ты из-за всего этого в Хоувэлл переехала?
- Да. Я тогда себя ужасно чувствовала. Как Синяя Борода в юбке. Первый муж, потом это. Хотелось подальше от Принстона. От всех воспоминаний. И ещё мне нужно было что-то радикально новое, что заняло бы совсем, без остатка. Чувствовать свою необходимость. Найти какой-то… смысл. Я разослала резюме в самые тяжёлые клиники. Хотела устроиться работать в хоспис, в какой-нибудь дом инвалидов - может, в психиатрию терапевтическим консультантом, в детскую онкологию. Тебе ведь это знакомо, правда? Когда хочется бежать туда, где будет некогда задуматься… или передумать.
- Да, - кивнул Уилсон. – Мне это знакомо.
- Ну вот. Мне ответили из Хоувэлла – им нужен был врач в интенсивную терапию с перспективой карьерного роста до заведующего. Меня это, безусловно, устраивало, и больница, слава богу, находилась не слишком далеко от дома, где живут мои родители. Я отправилась туда, но ещё не успела приступить к работе, как – сразу после собеседования, когда вечером заходила на парковку забрать автомобиль, какой-то парень меня чуть не сбил, резко разворачиваясь. Я окаменела от неожиданности и, наверное, страха, рассыпала бумаги. Он выскочил, подобрал, стал извиняться, предложил подвезти. Я сказала, что ещё пока некуда подвозить, и что я только приехала. Как оказалось, он тоже здесь недавно, перебрался из Вирджинии. Предложил вместе искать жильё – так и познакомились. Ну, потом были ещё встречи, лёгкий необременительный секс, и я залетела от него. Хрестоматийно, хотя сюжет, конечно, больше для комиксов.
Дальше началось странное. Когда Мартин узнал о беременности, он меня чуть не на руках носил, деторождение, как я поняла, было его пунктиком. Он был уверен, что его сын непременно окажется совершенным, строил планы, какое блестящее будущее ему обеспечит. Он ведь бешено честолюбив, и ему всё казалось, что если у него в жизни что-то не ладится, так это только потому что ему чуть ли не чёрные силы противостоят. В сыне – непременно в сыне - он видел способ самореализации с делегированием. А когда родилась девочка, да ещё и с умственной отсталостью, его просто переклинило, он стал так обращаться с нами, что я… позвонила Чейзу. Мы виделись на похоронах Хауса, и он говорил, что будет моим другом… всегда. Я не знаю, на что я рассчитывала – может, на то, что Чейз, как верный рыцарь, приедет и усмирит Мартина. Но он сделал большее – он спросил, что меня держит рядом с этим человеком и вывел на адвоката по бракоразводным процессам. Естественно, я уже думала уехать из Хоувэлла. И вдруг Хаус, как снег на голову. Живой. Глава больницы. Перспектива снова с ним работать показалась такой заманчивой и такой своевременной, что я и минуты не думала. Только я ещё минуты не думала, что снова встречусь с Мартином здесь. Но, может, это и к лучшему. Знаешь, сначала я здорово злилась на Хауса за то, что он его пригласил. Правда, стоило помнить, что это его любимое развлечение - слить два реагента в одну пробирку и наблюдать, какого цвета пена полезет. Ну, а теперь я ему благодарна. Я смогла победить обиду, смогла победить страх перед насилием. А теперь и равнодушие. Потому что я не знаю, виноват Манртин в чём-то или просто это – его несчастье и болезнь, как у той женщины, что ударила тебя ножом, думая, что мстит за мужа…
- У той женщины была шизофрения, - напомнил Уилсон.
- Ну да, у Мартина шизофрении нет. Но психиатрия не исчерпывается шизофренией, пограничные состояния занимают в ней гораздо больше места. И если он поднимал на меня руку потому что…
- Нет-нет! Стой! – предостерегающе выставил руку ладонью вперёд Уилсон. – Ты сейчас сделаешь ошибку. Потому что так можно оправдать, что угодно. Кто из нас нормален? Кто никогда в жизни не испытывал иллюзорности, апатии, депрессии, эйфории? Это всё можно считать пограничным состоянием, но это не даёт права на насилие.
- Не право. Но обусловленность. И если Мартин был одержим неполноценностью Лиды, Росс ударил его по самому больному.
- Так же, как он когда-то бил тебя, - ввернул Уилсон, которому показалось, что именно сейчас, когда бывший муж в тюрьме и обвинён в убийстве, ущербная эмпатия Кэмерон способна расцвести буйным цветом. – Я не про тумаки даже, я про упрёки – ведь это тебя он упрекал в том, что Лида такая, какая она есть. Не себя.
- Да. И то, что она позволила Россу собой манипулировать, даже не понимая, что он её использует, как оружие, было просто последней каплей.
- Подожди. Ты… ты говорила с ним? – наконец, сообразил Уилсон. – С Лейдингом? Ты навещала его? Это он сказал тебе, почему убил Росса?
Кэмерон наклонила голову:
- Да, навещала. Я ему вещи привезла, печенье…. Ну, вообще надо было узнать условия, что его ждёт. И говорила. Я надеялась на откровенность, но получила её, мне кажется, только частично. Он, действительно, сейчас не в себе, и адвокат хочет требовать психической экспертизы. Но ты же уже знаешь об этом, да?
- Да, знаю. Меня просили предоставить эксперта от больницы…. Кэмерон, скажи, а он никогда не рассказывал, почему уехал из Вирджинии? Он ведь успешно работал там во Франклине, у него блестящие характеристики – почему он перебрался в Хоувэлл, маленький и небогатый?
- Как ты узнал, что он там работал?
- Сопоставил данные резюме. Ты ушла от Хауса ненамного раньше, чем Лейдинг уволился из хосписа Франклин-Каунти, а он это сделал в мае десятого года. Вот и возможная точка пересечения. Но он уволился из одного хосписа и перебрался в другой. Зачем? Ты никогда не спрашивала?
- Я спрашивала. Он, опять же, утверждал, что ему просто катастрофически не везёт. У него умер пациент – самоубийство, его чуть не привлекли, он чувствовал себя не слишком хорошо и вынужден был искать работу подальше от Франклина. В общем…
- В общем, именно тогда он тебе и показался достойным объектом, чтобы излить на него свою жалость и желание исправить, которое и в лучшие времена заменяло тебе любовь, - понимающе кивнул Уилсон. – Угадал?
- Ты меня осуждаешь? – вскинулась она.
- Упаси боже – сам не лучше.
- Он говорил, что его преследуют неудачи. На прежней работе, ещё до Вирджинии, у него был роман с пациенткой, и тоже все кончилось плохо. Он и тогда страстно мечтал о ребёнке, а она, мало того, что оказалась бесплодной, ещё и обвинила его в домогательстве, хотя сама им манипулировала, будучи профессиональным психотерапевтом. Тогда я в это верила, только потом, уже здесь, узнала, что этой его пациенткой была Ядвига Блавски, которая просто не способна на стервозность.
- Она способна, - тихо сказал Уилсон – его бледные щёки вспыхнули.
- О, прости. Джеймс, - спохватилась Кэмерон. - Я совсем забыла, как это близко может тебя…
- Не то, не то, - перебил он, махнув на неё рукой, как машут, чтобы прогнать птицу. – Оставь. Скажи лучше, он не называл имени пациента из Франклина, который покончил с собой? Не говорил, как именно это случилось?
- Называл и говорил. Только я вряд ли сейчас вспомню имя. А покончил с собой примитивно просто – удавился на шнурке от ботинка.
- На шнурке от ботинка? Конгениально! - от избытка чувств Уилсон крутнулся вокруг своей оси и пристукнул об пол тростью. – Надо же, как всё переплетено в этом мире!
- Что…переплетено? Джим, ведь ты не думаешь…? – она не договорила.
Он пристально посмотрел в её перепуганные глаза. Странное чувство – смесь жалости и отвращения – овладело им на самый короткий миг – он только успел подумать: «Что это со мной? Ведь это Кэм - старая добрая Элисон», - и наваждение растаяло, оставив сгусток неловкости.
- Нет-нет, я не думаю, – быстро и успокаивающе сказал он. – Я думаю, это, действительно, было самоубийство – просто самоубийство отчаявшегося неизлечимого пациента - я таких навидался. Значит, шнурок?
- Ну да, он носил старомодные ботинки со шнурками. Зацепил петлю за стойку дозатора, встал рядом. По вене поступал морфий - в какой-то момент он потерял сознание, судя по всему.
- Изобретательно. Даже вычурно.
- Почему ты об этом спрашиваешь?
- Ты, как Хаус, - улыбнулся он. – Не так интересен вопрос, как его причина. Допустим, любопытство…
- Не подходит. Странный объект.
- Почему странный? Он – мой сотрудник, он человека убил, и не в порядке эвтаназии. Думаешь, меня это не должно интересовать?
- Ты не этим интересуешься, - возразила она. – Ты интересуешься событиями более, чем пятилетней давности. А тогда он ещё не был твоим сотрудником.
- Люди не меняются, - буркнул Уилсон.
- Да? А по тебе не скажешь.
- Я умело притворялся.
- Или умело притворяешься сейчас.
- Подожди, - остановил их пикировку Уилсон, стараясь не упустить мысль, мелькающую хвостом, как ящерица меж камней. – Если тот пациент удавился, какие могли быть претензии к его лечащему врачу?
Кэмерон пожала плечами:
- Я ведь знаю эту историю только со слов Мартина. Там вроде бы оказалось приличное количество морфия в крови. Настолько приличное, что возникли сомнения в том, что человек с таким количеством морфия в крови в состоянии совершать такие активные действия, как развязывать шнурки и снова завязывать их у себя на горле. Дозатор был запаролен. Поэтому изменить скорость введения сам пациент не мог.
- Иными словами, возникли сомнения в том, что это самоубийство реально «само»? И кто-то, видимо, решил, что Лейдинг поколдовал с дозатором или сообщил пациенту пароль?
- Мартин просто был лечащим врачом. И – да - он знал пароль от дозатора. Не то, чтобы на него, действительно, подумали, но примерять на себя маску доктора Кеворкяна хотя бы частично и хотя бы на время – это мучительно. Убийство – есть убийство, даже во благо, хотя порой мы все это делаем… Тебе нехорошо? – встревожилась она, видя, что Уилсон побледнел и тяжелее оперся на трость. – Ты не рано начал активничать после операции?
- У меня не так много времени, чтобы затягивать реабилитацию, - вымученно улыбнулся Уилсон. – Трансплантированное сердце, знаешь, задаёт некоторые лимиты. Я уже не говорю о том, что всё вокруг него у меня изрезано и перекроено. Так что, разреши уж мне активничать сразу, как смогу. Пока могу…. Ну, и чем же там закончилась эта история?
- Ничем. Дело постарались замять ради репутации хосписа. Самоубийство плохо для любой больницы, а для хосписа – многократно хуже, ты же понимаешь. Ну а если бы это и была эвтаназия - все смотрят на это по-разному, и чаще, пожалуй, сквозь пальцы. У людей хорошее воображение, они невольно начинают представлять себя на месте неизлечимо больного, умирающего в мучениях и неспособного прекратить их. Им становится страшно, и они уже готовы вручить свою судьбу на смертном одре маленькому одноразовому шприцу.
- А ты сама? – спросил он. – Как ты относишься к инъекции милосердия?
- Мне… тоже приходилось, - она сжала губы в одну линию, и в невольно сощурившихся глазах мелькнуло что-то жёсткое, решительное. – Я не сторонница широкого применения этого метода вместо паллиативной помощи, но мне приходилось. И, знаешь, это легче, чем наблюдать длительную агонию и не мочь её ускорить. Видимо, в этом и опасность эвтаназии – слишком велико искушение почувствовать себя Богом, отмеривающим сроки.
- Ну и…? – он вопросительно дёрнул подбородком. – Что ты об этом думаешь?
- О чём? О том, что Мартин, действительно, мог помочь тому пациенту свести счёты с жизнью? Я так не думаю. Во всём, что касается непосредственно работы, он всегда был педант. Не позволял себе эмоций. Ни в отношениях с пациентами, ни в отношениях с коллегами – так, чтобы это хоть сколько нибудь влияло на протокол. Даже здесь – ты вспомни. Что бы там между вами ни происходило, и как бы вы друг друга терпеть не могли, ты не можешь пожаловаться на его работу, как главврач и как завотделением, разве не так?
- У него были просчёты, - не согласился Уилсон.
- У него были злые выходки и провокации – на них он мастер. Просчётов не было. Ты вспомни, вспомни…
Уилсон задумался. Действительно, в том, что касалось именно работы, Лейдинга, как врача, трудно было упрекнуть. Он уверенно возглавлял отделение, когда Уилсона не было поблизости, аккуратно вёл документацию, не ошибался в назначениях, не пропускал симптомов и давал им правильную оценку. Он – один из немногих - отлично читал препараты.
- Пожалуй, ты права, - наконец, вынужденно согласился Уилсон. – Да, ты не удивляйся тому, что я стал расспрашивать – я думаю, мне, как главврачу, придётся давать показания в ходе процесса, а я бы не хотел делать это вслепую, поэтому и полез в архив.
- Не удивляюсь, - усмехнулась Кэмерон - В чём-то ты такой же зануда, как и Мартин.
- Вот двухминутная запись с камеры наружнего наблюдения, - Уилсон нажал кнопку. – В номере видно две последние цифры – двойка и семёрка.
- Зная марку, цвет и две последние цифры, вычислить машину не запредельно, если, конечно, получить доступ к базе данных, - вслух задумался Хаус.
- Ещё её видел киоскёр, о котором я тебе говорил. В марках он не разбирается, но сказал, что за рулём была женщина-мулатка, полная, грудастая, лет сорока-сорока пяти. В красном летнем пальто и чёрном шарфе. Прежде, чем тронуться с места, говорила по телефону.
- Возможно, как раз получала по нему ориентировку и команду «пиль». А что ты сказал этому киоскёру?
- Сказал, что она мне машину поцарапала. Он обещал отзвониться, если ещё раз её увидит.
- Смотри-ка, ты прямо вживаешься в роль Коломбо. Ведь не скучно?
- Немного страшно. А если в следующий раз у неё получится?
- Ну, значит, надо успеть её вычислить до следующего раза.
- Легко сказать.
- Да нет, сделать тоже несложно. Принстон – не Нью-Йорк, всего-то тридцать тысяч.
- Кто тебе сказал, что она непременно из Принстона?
- Меня её происхождение не очень занимает. Важно, что она в Принстгоне. Смотри: в один вечер два наезда; один ошибочный, один неудачный. Как киллер, эта мадам порядочная лохушка. Значит, и искать её надо не среди профессионалок, а среди заинтересованных лиц. А заинтересованные лица вряд ли прибыли из Хельсинки или Пномпеня.
- Заинтересованных в чём? – Уилсон подался к нему ближе, перегнувшись через стол.
- В моей смерти, инвалидизации, наконец, просто исчезновении со сцены. На наше общее счастье, до Кадди – а она не негритянка - я пользовался только специалистками и всегда расплачивался сразу, значит, этот мотив можно сразу отбросить. Остаётся Воглер, благодарный пациент или маньяк с красными глазами. Вернее, маньячка. Последнее бесперспективно, такие вычисляются только если количество убийств начинает превышать критическую массу.
- А если это – весточка от русских вирусологов?
- Тогда сейчас не ты рыл бы землю, а Кир Сё-Мин. Да и на кой чёрт я им теперь сдался? Их ещё Чейз мог бы туда-сюда заинтересовать, но за ним, я так понимаю, наладили надзор спецслужбы.
- Твои приятели-зэки ещё остаются, - напомнил Уилсон, не желая упустить ни одной, даже минимальной, возможности.
- Мои приятели-зэки захлебнулись грязью – сомневаюсь, что ты забыл, - жёстко сказал Хаус.
- Других не было?
- Разохотился?
- Перестань, - поморщился Уилсон, стараясь скрыть подкатившую к горлу тошноту.
- Впрочем… я там одному парню жизнь спас, - задумчиво припомнил Хаус. – За это можно захотеть убить?
- Не знаю. Тебе виднее. Ты за спасение своей жизни любимую до нервного срыва довёл, так что всё может быть, - Уилсон парировал так же безжалостно.
- Давай попробуем пробить тачку, - примирительно сказал Хаус - дальнейшая эскалация могла привести к ссоре.
- Будешь опять привлекать Медета?
- Нет, у меня есть кандидатура получше. Кое-кто прекрасно разбирается во вредоносных программах, жуках и антивирах. Думаю, и базу автокаталогизации хакнуть ей труда не составит.
-Ей?
- Да ну же, ты хорошо её знаешь. Кибердевочка-вундеркинд. Ужас, летящий на крыльях ночи.
- Марта???
- Ну, если она даже тебя хакнула, что ей какой-то каталог!
- Не сопите под руку, Хаус, - c мягким раздражением сказала Марта, шевельнув плечом. – Экран запотевает. Так. Вот ваш «понтиак». Двойка-семёрка, как заказывали, цвет алый. Восемьсот миль пробега. Владелица – Селина Спилтинг.
- Кто?!
- Как?!
Хаус и Уилсон чуть лбами не стукнулись, разом сунувшись к экрану с двух сторон.
- Зачем она вам? – подозрительно спросила Марта, удивлённая таким энтузиазмом.
- Она мне машину поцарапала.
- Он ей ребёнка заделал, - снова ответили они оба почти одновременно.
Марта посмотрела укоризненно – она не любила вранья.
- Я понятия не имел, что ты такой крутой юзер, - восхищённо сказал Уилсон, не без тайной надежды подольститься и умаслить – он не выносил этой укоризны от Марты.
- Просто люблю шифры и коды, у меня это с детства. Адреса тут нет, но думаю, что в адресной базе мы могли бы…
- Не торопись, - остановил её Хаус. – Нужно дождаться счёта из роддома… то есть, из автомастерской, я хотел сказать - потом подумаем, стоит ли.
Теперь уже Уилсон укоризненно посмотрел на него, покачал головой.
- Нет, ну, а с какой стати ты должен оплачивать восстановление эмали, если это она не умеет парковаться? – преувеличенно возмутился Хаус.
- Спасибо, Марта. Если водитель – женщина, я, пожалуй, воздержусь от эскалации, - сказал Уилсон, улыбаясь доброй улыбкой, но от вранья краснея ушами.
Марта посмотрела на него с преувеличенным вниманием и, пожалуй, недоверием. Но кивнула.
- Рада помочь.
- Терпеть не могу ей врать! – Уилсон нервно подёргал себя за мочку уха.
- Потому что она тебя насквозь видит. Эрго: ты ей соврать и не можешь. Забей. Лучше подумай, какая связь между этой Спилтинг и тем Спилтингом, который сначала был партнёром Воглера, а потом пациентом хосписа в «Силиконовой долине»?
- Я думаю, что самая прямая. Знаешь, что мне Кэмерон рассказала? Лейдинг уволился из того хосписа, потому что один из его пациентов покончил с собой при очень мутных обстоятельствах…
Хаус выслушал пересказ разговора с Кэмерон со всё нарастающим вниманием.
- Она сказала, что не помнит фамилии больного. Ни за что не поверю, что ты не спросил.
- Не спросил. Мы вроде как о Лейдинге говорили, не хотелось заострять интерес на его пациенте. Но я, как тебе и говорил, отправил запрос во Франклин. Как раз и повод подвернулся – полицейское расследование. Я запросил характеристику на Лейдинга и заодно эпикризы его последних пациентов – «в целях коррекции кадровой политики».
- Да ты совсем заврался, одноглазый!
- Думаю, ответ пришлют ближе к вечеру или завтра. Но вряд ли промолчат - с чего бы им молчать? Запрос выглядит невинно. А пока… группа для исследования готова? Пойдём, посмотрим их медкарты – может быть, кому-то придётся назначать премедикационную подготовку.
- Так ты что, серьёзно решил заняться этим бредом с прионами? - недоверчиво переспросил Хаус.
- А почему ты думаешь, что это бред? Прионы, конечно, малоизученны, но то, что они директивно берут в свои руки синтез белка в пораженной клетке, может оказаться решающим фактором в борьбе с раком, если, конечно. Научиться управлять их миграцией. Представь: такой прион проникает в раковую клетку, вмешивается в матрицу и – вуаля – контроль деления, что и требовалось доказать. Клетка становитсяуже не раковой – мало того, заражает и соседние клетки.
- А потом весь организм. И мы получаем очередную загадку, похлеще малышки Чейз. Все ликуют. ЦРУ садится нам на хвост, в ФБР тебе выламывают руки, стараясь выпытать секретную формулу. А я угоняю вертолёт и…
- В общем, тебе должно понравиться, - заключил Уилсон. – Хватит мне зубы заговаривать – идём работать.
- Ну, ма-а… - заныл Хаус. – Неужели ты для того мне дарил эту больницу, о, коварный, чтобы зарыть в бумажках и потоптаться на моём кургане, тыча своей дурацкой тростью – не чета моей – в мою гениальную голову, способную на большее?
Уилсон рассмеялся.
- Ладно, сумасшедший учёный, я сам просмотрю карточки. Возьми амбулаторного – очень забавный случай в свете текущих событий. Подозрение на болезнь куру.
- Пациент каннибал? – оживился Хаус.
- Поедал плаценты с целью омоложения. Вообще-то мудак редкостный, но, как медицинский случай, интересно.
- А к нам почему попал?
- Потому что у него рак мозга.
- Уже не так смешно, - сказал Хаус.
- Там вообще не смешно. Но у него гиперкинез, как и полагается при куру, и Сё-Мин…
- Ясно, не продолжай. Где он?
- Я же сказал: в амбулатории. Клади его, если хочешь.
Через полчаса Хаус уже был в диагностической в исключительно женском обществе – Марта Чейз, Тринадцать и Кэмерон. Но вскоре к ним присоединились Вуд и Тауб. На доске крупными размашистыми буквами были записаны симптомы новичка: раздражительность, гиперкинез, Гвинея, людоедство.
- Поедание плацент – ещё не людоедство, - сказала Кэмерон, указывая на последний симптом на доске. – Некоторые вполне цивилизованные с виду женщины это делают в не то суеверных, не то ритуальных целях.
- Он что, действительно, ел плаценты? – недоверчиво спросил Тауб.
- Здесь написано, что измельчал их в порошок и принимал в целях омоложения, - вычитала из истории болезни Марта.
- И что, помогло?
- Попробовать хочешь? – елейным голосом поинтересовался Хаус.
- Прионы при куру передаются при поедании мозга, а не плаценты, - сухо дал справку Вуд. - Мало ли, что ездил когда-то в Гвинею – тамошними аборигенами он не питался.
- Откуда ты знаешь? – тут же прицепился Хаус. - Лиха беда начало. Под давлением дознавателей сознался про плаценты. А там, глядишь, всплывёт и что похуже. «Молчание ягнят» смотрел?
- Это не куру, - сказала Тринадцатая. – Куру – блесна, Сё-Мин её закинул, чтобы Хаус клюнул и взял его. Просто какой-то центральный гиперкинез с психотическими наслоениями. Неясной этиологии.
- Значит, в этом и состоит наша задача: прояснить.
- Воглер ухватится, если только вы заикнётесь про прионы, - заметила Кэмерон.
- Это не прионы. Сделайте МРТ, - велел Хаус. – Окажется какой-нибудь банальный сифилис - всем будет стыдно.
- Тут написано: параганглиома, - снова обратилась к истории Марта. – В ремиссии.
- Ах, да, забыл вам сказать! - Хаус делано хлопнул себя ладонью по лбу.
- То есть, наш профиль теперь уже не трансплантация и рак, а прионы и рак? – не отставал Тауб.
- А зачем мы ищем причину гиперкинеза, если у него опухоль мозга? – спросила Тринадцать.
- Затем, что у тебя опухоли мозга нет.
- Я думаю, - задумчиво проговорила Марта, – доктор Сё-Мин хочет создать парадигму лечения гиперкинеза, поэтому готов изучать любые варианты. Он же к тебе неравнодушен – вот и старается помочь.
- Только ты способна так просто и в лоб назвать вещи своими именами, - укоризненно покачала головой Тринадцатая. – Но мы будем обсуждать больного или чувства доктора Сё-Мина ко мне?
- Делай МРТ, - повторил Хаус. – Прионы изгрызают мозг, как древоточцы – мы это увидим. Тауб, кровь на нейроинфекции. Кэмерон, спинномозговую пункцию. Ты, - он указал пальцем на Марту, - как крутой хакер, его электронную историю болезни из всех прежних мест, куда он обращался, хоть бы и с перелоем, подробный анамнез изустно. Кого я ещё не пригрузил? Тебя? – он повернулся к Вуду. – Твоя задача, как всегда, самая ответственная: проникновение в студию этого типа, искать платья из женской кожи и зажаренные мозги. Всё. Кыш!
Разогнав сотрудников, Хаус некоторое время сидел на диване один, потирая бедро, которое после общения с прутьями металлического ограждения чувствовало себя хуже обычного, но потом встал и пересел за стол, где тускло светил экраном невыключенный ноутбук.
Первые результаты появились уже через пару часов – Тринадцатая принесла результат МРТ, выглядевший устрашающе.
- Тут кроме параганглиомы… - многообещающе проговорила она, открывая на экране запись изображения.
- Видела человека, который может жить без мозга? – спросил Хаус, разглядывая сканограммы, в хитросплетении пятен на которых не разобраться простому смертному. – Подождём Кэмерон – вдруг выяснится, что у него не только головного, но и спинного мозга нет.
- Все эти кисты могли образоваться после кровоизлияний, - сказала Хедли. – Это не похоже на жука-древоточца, не похоже на прионы.
- Значит, это не куру.
- А вы всё таки надеялись, что куру? Потому что он ел плаценту?
- Нет, потому что куру – это круто. Куда круче любой диссеминации, каждая из которых – скука.
- Это не диссеминация, это полости.
- Это и полости, и диссеминация. Вот что это – смотри…
- Эозинофилия, - известила Кэмерон, на ходу размахивая бумажкой. – Эозинофилия в крови.
- Твоя новая порно-кличка? – Хаус отпускал привычные шутки машинально, думая при этом о другом, и «старая гвардия» немедленно заметила это и недоумевающее переглянулась – Тринадцать даже плечами пожала.
- А разве я тебя за кровью посылал? – вспомнил Хаус. - Пункцию-то ты сделала?
- Отдала в лабораторию. На вид жидкость вроде нормальная.
- Нормальная? Смотри сюда, на снимки.
Кэмерон посмотрела. И её лицо вытянулось.
- Я видела похожую картину при болезни Альцгеймера, - сказала она. – Но там мозг выглядел изъеденным. А остальное вещество – интактным.
- Значит, ты всё-таки за прионы?
- Ну, это и для болезни-то Альцгеймера ещё вопрос, прионы или не прионы…
- Нет никакого вопроса, - перебил Хаус. – Век вирусопоклонничества, как антипанацеи, сменился правлением прионов, на очереди глисты, как только шарлатаны с бубнами и гомеопатическими шариками закончат на них паразитировать и отвалятся.
- Будь это Альцгеймер, у него не гиперкинезы, а распад личности был бы, - хмуро заметила Хедли. – Альцгеймер так не проявляется.
- А Гентингтон так не выглядит. Сё-Мин на этот раз не попал в тарелочку.
Тринадцатая покраснела и хотела что-то сказать, но вошёл Тауб.
- Перебрал биохимию, - проговорил он. – Печёночные пробы повышены, но всего в два раза.
- Ладно, подождём, пока вся семья собёрётся к обеду, - решил Хаус. – Не могу же я начинать молитву перед трапезой тогда, когда мой блудный сын проникает в чужие жилища. Подождём его. А вы пока поломайте голову над тем, что мы имеем вместо куру. По тому, как это выглядит, уже не знаешь, что предпочесть, хотя во-первых, комбинации внекоторых порнашконёк, а во-вторых, подсказку я вам уже дал…
Он отвлёкся на телефонный звонок, сказал в трубку: «Ну?» - и долго, не перебивая и не поощряя собеседника междометьями, слушал, только в конце сказав: «Нет, в любом случае просто перешлите мне результат. Я знаю, сколько стоит это исследование, я вам уже перечислил необходимую сумму - проверьте». Закончил разговор и обвёл взглядом подчинённых, смотревших на него с жадным любопытством.
- Вы не о нашем пациенте говорили? - не удержался Тауб.
- Подслушивать нехорошо.
- О каком дорогостоящем исследовании речь?
Хаус проделал пантомиму: свёл к переносице глаза, как бы стараясь разглядеть свой нос, пристально посмотрел на нос Тауба, опять на свой, снова на его – и сокрушённо покачал головой. Тауб, всегда комплексовавший по поводу размеров своего органа обоняния, намёк уловил и укоризненно покраснел.
Но как раз в этот момент вернулся Вуд, размахивая сумкой для образцов, и практически одновременно с ним в диагностическую вошла Марта.
- Альбендазол! – торжественно возвестил Вуд. – Просроченный. Не знаю, как давно он его получал, но выкинуть его следовало ещё до позапрошлого рождества.
- Получал три года назад, - сверившись с блокнотом, дополнила Марта. – Были проблемы с печенью, заподозрили лямблий, провели профилактический курс.
- Так возбудителя-то выделили? – уточнил Тауб.
- Провели профилактический курс, - повторила Марта с нажимом. – Профилактический, Крис.
- Вот чего у нас профилактически трепанацию черепа не делают! – посетовал Хаус. – Вундеркинд, ты не спросила, кроме плацент, какими ещё деликатесами баловал cебя наш пациент? Тяга к омоложению не знает границ. Тёплая кровь молодых ягнят? Сочная трава с альпийских лугов? Мумиё?
- Не совсем трава. Но он собирал луговую росу для утреннего кофе.
- Как? – Хаус аж перекосился в преувеличенном недоумении, да и остальные выглядели удивлёнными.
- Вознеся благодарственный спич к высшим силам вселенной, отправлялся до восхода солнца на луг, стряхивал росу в банку и варил из этой воды кофе. Эспрессо, кажется.
- Круто…А Блавски его смотрела?
- Записать ей консультацию? – предупредительно предложила Кэмерон.
- Нет, я просто… а впрочем, почему нет? В перечне раздела «Эф» найдётся место под солнцем каждому. Пусть подберёт ему что-нибудь пограничное. Лично мне достаточно луговой росы и для «Эф», и для «Би».
- Гельминты! – сообразила, наконец, Кэмерон. – Рацемозный эхинококкоз. Кисты. И эозинофильная инфильтрация. Там, где кисты сдавливают вещество мозга – очаговая симптоматика. Полость плюс некроз. Параганглиома – сама по себе, она, может, и правда, в стойкой ремиссии.
- Для эхинококка эти полости слишком неправильные, неровные, - тут же заспорил Тауб.
- Тогда альвеококкоз,- сказала Марта. – Он его давно подцепил, печёночные явления приняли за лямблиоз. Понятно, что ничего не высеяли. Но лямблий при лямблиозе тоже не всегда удаётся получить. Лечение всё-таки назначили, и пока он принимал альбендазол, лекарство убило печёночную фракцию паразита - остались только последствия в виде повышенных трансаминаз. А через гематоэнцефалический барьер альбендазол не проник в нужной концентрации – вот мы и получили, что получили.
- Оформляйте ему перевод в «Принстон Плейнсборо», - сказал Хаус. – Ему нужна операция на мозге, пока одна из вот этих кист не порвалась и не прикончила его.
- Разве мы не сами будем оперировать? – обиделся Тауб.
- А кого ты понимаешь под «сами»? У нас есть толковый нейрохирург? С тех пор, как Сё-Мин переметнулся на сторону тёмных сил, я не рискну подпускать к нейрохирургии никого из оставшихся.
- Чейз – общий хирург, - словно про себя, забормотал, отгибая пальцы, Вуд. – Корвин – торакальник, Колерник – ортопед… Пожалуй, что и нет…
- А я? – ещё сильнее обиделся Тауб.
- Полагаешь, мозг – это что-то вроде носовой перегородки или формы ушей?
- Полагаю, что нужно просто аккуратно извлечь кисты, не повредив вещество мозга и не вызвав кровотечение. Делать аккуратно я умею. Если мне будет ассистировать та же Колерник, я смогу коагулировать кисты и извлечь их с минимальной травматичностью.
- Коагулировать? Многокамерные кисты?
- Я умею делать аккуратно, - повторил Тауб.
Хаус как-то неопределённо хмыкнул и жестом отправил всех присутствующих на выход.
Тауб не ушёл. Он остановился напротив Хауса, наклонив голову и удерживая на лице упрямое выражение.
- Хочешь убить меня железным аргументом? – усмехнулся Хаус.
- Мы не делаем пластических операций, - сказал Тауб.
- Прикинь, я в курсе. И?
- Я – хирург.
- Ты – пластический хирург.
- В диагностической команде здорово. Я уходил, но не смог совсем уйти. Я возвращался.
- Вечер мемуаров?
- Я уже старый. Я старше вас всех. Я старше Сё-Мина.
Хаус подпёр щёку кулаком. Несколько преувеличенно комично. Но выражение его лица комичным не было – он смотрел серьёзно.
- Вы о кризисе среднего возраста слышали что-нибудь? - спросил, поджимая губы, Тауб. - Потому что у вас-то его точно не было.
- Продолжай, - разрешил Хаус.
- Когда-нибудь, в самый неподходящий момент, вдруг понимаешь, что твоя анакрота уже закончилась. Иногда это из-за болезни бывает, иногда просто так. И начинаешь чувствовать себя… необязательным. Ну, как будто, никому не важно, есть ты или нет, да и тебе самому уже не важно. Я совсем не считаю пластику пустым делом - странно бы было, если бы я считал её пустым делом. Но я уже давно не делаю пластику.
- Исправленные тобой уши вопиют о твоей социальной значимости, - проговорил Хаус, и снова это было как бы комичным, но всё с той же серьёзностью в глазах.
- Мне этого мало, - сказал Тауб. – У парня несколько кист и опухоль. Никто не возьмётся делать радикально. Это противоречит национальным клиническим рекомендациям. Опухоль – противопоказание, но для нас-то это профиль. Мы можем, вы плюёте на рекомендлации и, что самое главное, вам это сходит с рук.
- Я – не ты, - вставил Хаус.
- Подпись будет ваша, - отмахнулся Тауб и продолжал. - Параганглиома растёт медленно, кисты – быстро. Сколько ни оставь – понадобится снова и снова. Если успеют. Или разрыв кисты. Я смогу убрать все. Это как угри выдавливать.
- Из мозга?
- Принцип тот же. Уменьшить напряжение, удалить капсулу.
- И ты чувствуешь себя в силах лезть в поражённый опухолью мозг и выковыривать оттуда мыльные пузыри? Потому что по прочности альвеококк от них недалеко ушёл.
Тауб медленно кивнул.
- Ты спятил, - сказал Хаус. – Делай. Я найду нейрохирурга, чтобы он тебе ассистировал.
- Ты спятил, - повторил ему через какие-нибудь четверть часа Уилсон. – Тауб несколько лет не оперировал, а на мозге не оперировал никогда. Этот несчастный поедатель плацент сделал тебе что-то плохое? Или ты так наказываешь Тауба?
- Он справится.
- Да с чего ты взял?
- Он так сказал.
Уилсон удивлённо распахнул глаза:
- С каких пор тебе этого достаточно?
- Он мне сказал, - продолжил, пристально глядя на него, Хаус, - что перестал чувствовать осмысленность своего существования. И когда он это говорил, я о тебе подумал.
- Обо мне…? – растерялся Уилсон.
- А что, ничего знакомого?
- Так ты поэтому…? Субституция?
- Ой, не надо заумных слов, ты их всё равно применяешь неправильно.
- Хаус, но это… ещё хуже. Ты думаешь обо мне, а в итоге позволяешь пластическому хирургу Таубу делать операцию на мозге.
- Потому что в противном случае парень обречён. Потому что Тауб оперировал на черепе, и мозг там тоже был заинтересован, потому что, не считая Корвина, у него самые маленькие и тонкие пальцы, и самые аккуратные движения.
- Почему просто не перевести этого человека в нейрохирургию? Хотя бы к Кадди?
- Потому что киста разорвётся в любой момент, потому что у Кадди лучший нейрохирург с возрастным паркинсонизмом, а худший оперирует хуже Тауба, потому что… на, смотри, - он включил экран.
Уилсон вытянул губы трубочкой в беззвучном свисте:
- Ничего себе… Здесь же живого места нет!
- Вот это, - Хаус постучала по экрану карандашом, - параганглиома.
- Вижу, не слепой.
- А расположение вот этих двух кист видишь? В «Принстон Плейнсборо», если даже предположить такое фантастическое развитие событий, что его вообще возьмут на стол с его прогнозом, их даже трогать не станут, и он снова окажется на грани жизни и смерти через пару месяцев. Тауб настырный – вот и пусть ковыряет радикально. И всем хорошо. Он поднимет самооценку. Пациент получит шанс прожить ещё пару лет, не ложась на стол каждую пятницу. Для протокола я найду ему надсмотрщика, чтобы стоял за плечом, если это тебя волнует, но в одном он прав: это – наша больница, и здесь наши правила игры. Кстати, я ещё включу этого пожирателя плацент в научную программу Истбрук Фармасьютиклз, и он получит катетеры, баллоны и розовых слоников на деньги Воглера.
- Как это ты его включишь в программу? С чем? Вы же исключили прионы?
- Исключим после интраоперационной биопсии. И тогда и его исключим тоже – это недолго: включили – исключили.
- А тебе не кажется, что это смахивает на мошенничество?
- Да ты что? Серьёзно? А тебе не кажется, что убийство Лоры и Куки, не говоря уж о Надвацента, смахивает на убийство? Потрачу деньги Воглера на реабилитацию пожирателя плацент - меньше останется на всякие скотства.
Уилсон покачал головой. Не то, чтобы слова Хауса вызывали у него нравственное отторжение, но сам бы он не решился на подобные высказывания – внутренний тормоз не пустил бы. Он вдруг подумал, как Хаус поступил бы прежде, до своей больницы, до их бешеного вояжа наперегонки с ветром, до его, Уилсона, болезни, и понял, что поступил бы так же. Только ему не сказал бы.
- Пациент подписал согласие? Вы всё ему разъяснили? – споросил он, не то, чтобы уходя от темы – отклоняяся, так вернее.
- Подпишет, - убеждённо пообещал Хаус.
На следующее утро главным сюрпризом для всех стало появление в операционной Томаша.
- Он просто присмотрит за тобой, - сказал Хаус Таубу. - Лезть никуда не будет, пока ты не начнёшь убивать пациента.
- Как вам его вообще удалось залучить? – с плохо скрываемой завистью спросил из предоперационной Корвин – он, стоя на табуреточке, прилежно, как младший школьник, мыл над раковиной руки, готовясь ассистировать – сам настоял, а Тауб не возражал. Для удобства штатный техник соорудил ему подвижную конструкцию вроде табуретки на колёсиках – надавливая на рычаг коленом, Корвин мог перемещаться на ней вокруг операционного стола- немного «задолбывал», как в сердцах признался Чейз, но терпели – гениальному хирургу можно простить иногда отдавленные ноги. – Он же вообще в Штатах не живёт. Как вы…?
- Он летел мимо. Я месяц практиковался стрелять по тарелочкам – Тауб не даст соврать. Ну и…
- Он обещал ему отдать Уилсона вскрыть, - сообщила из стерилизационной Ней.
- Прямо сейчас? Или это долгосрочный проект? А Уилсон знает?
- Уилсону будет сюрприз, - улыбнулся Сабини.
- Шутите - шутите, -добродушно сказал Томаш. – Когда о тебе шутят – это уже известность. Однако, время. Давайте приступать, коллега. Только пусть кто-нибудь подежурит у рубильника – ладно? Я ту операцию до конца дней не забуду. Разобрались, кстати, что там произошло?
- Уборщик, - сказал Корвин. – Перепутал рубильник операционной с общим. Дурак. Уволили уже…. Ну что, Сабини, как там наш каннибал?
- Дремлет. Вас ждёт. Нужен будет – разбужу.
- Будет нужен, - убеждённо кивнул Томаш. – Когда работаем на мозге, обычно приходится время от времени спрашивать хозяина, не слишком ли мы фамильярничаем.
Корвин катнул свою табуреточку к головному концу стола, протянул раскрытую ладошку Ней:
- Скальпель.
Традиционно первый разрез должен был делать оперирующий хирург, но в клинике Хауса ломали и эту традицию: поле готовили ассистенты.
Хаус в операционную не пошёл – у Хауса выдался плохой день, ему сейчас вообще идти куда-либо было проблемно – он обливался потом на диване в своём кабинете, разрываясь между соблазнами принять пару лишних таблеток или позвать Уилсон, чтобы вколол что-нибудь убойное и вырубил совсем.
Боль началась ещё ночью, разбудив его. Он лежал неподвижно до тех пор, пока во весь рост не встала перспектива намочить постель. После в течение четверти час он, сидя, боролся с соблазном плюнуть и намочить-таки её, но встал. Уилсон ещё спал, бодриться и выпендриваться было не перед кем, и до туалета он еле дополз, хватась за всё по пути: стены, притолоки, мебель, грязно ругаясь, мыча и постанывая – шёпотом, чтобы, опять же, не разбудить Уилсона. И дёрнулся, как от удара тока, от голоса, раздавшегося за спиной:
- Может, тебе сегодня полежать?
- Уилсон, блин! Я с тобой привычный спазм сфинктера уретры наживу!
- Насколько плохо? – «уретру» Уилсон проигнорировал.
- На восемь с половиной, как в крутом кино, - честно признался Хаус.
- Ты викодин принял?
Хаус показал растопыренные рогаткой пальцы.
- Не ходи на работу. Отлежись.
- Ей всё равно, на работе болеть или дома. Там я хоть буду отвлекаться…
- Да ты же совсем идти не можешь. Хотя… - он запнулся на миг, и его лицо озарилось вдохновенной идеей, - хотя, можно и не ходить. Постой-ка… - с этими словами он вышел ненадолго и прикатил из спальни своё кресло-болид. – Ну, вот, смотри, какая крутая тачка. И ногу напрягать не нужно.
- А с лестницы меня кто спустит? Чейз?
- Я.
- Ты? – Хаус недоверчиво прищурился. Уилсон стоял перед ним, привычно чуть расставив ноги, уперев пальцы рук в крылья подвздошных костей. Без трости. Уверенно. Свободно.
- Ты выздоровел, чувак, - сказал Хаус с легчайшим оттенком зависти и более отчётливым – гордости. – Операция помогла, ты выздоровел.
Уилсон порозовел и нетерпеливо дёрнул головой:
- Ты кресло берёшь или нет?
- А ты куда торопишься? Хочешь загнать его в еВау?
- Не хочу опаздывать на утреннее совещание. Как и не хочу идти на него, не попив кофе.
- Так иди, вари его - чего ты тут-то завис?
Несмотря на заманчивость предложения, креслом Хаус не воспользовался – в покое нога не дёргала, но ныла мучительно, выворачивающее, и ещё неизвестно, что было хуже. Так что в больницу он отправился просто с тростью, но когда спускался по эскалатору, слегка оступился, и Уилсон увидел, как мигом выцвело в асфальт его лицо, а глаза покраснели и намокли.
- Тебе хуже с тех пор, как ты об решётку ударился, - сказал Уилсон. – Нужно сделать снимок – посмотреть, вдруг там субфасциальная гематома сформировалась или чего ещё похуже.
- Сто раз так было, и сто раз смотрели, - угрюмо откликнулся Хаус. – Ничего там нового нет, всё то же самое, тысячу раз виденное. Иди, проводи совещание – я не приду.
- Хаус?
Привычная настороженная тревожная интонация.
- Я в порядке. Просто нога болит. Нужен буду – я в кабинете.
Кроме совещательной комнаты с диваном и «колюще-режущей», у Хауса был небольшой приватный закуток в диагностическом блоке терапии – кабинет со столом, стулом, мягкой кушеткой и безликим рабочим компьютером. Туда он и направился, позволив лицу в отсутствии зрителей искажаться от боли при каждом шаге, там и просидел до полудня, занимаясь работой непривычной, но совсем не требующей движений – составлением индивидуальных планов ведения по картам, отобранным Уилсоном для исследования Воглера. Попутно он пересматривал свой прежний, уже завершённый, пакет документов по одномоментной пересадке донорских органов в многоцентровой хирургической операции на разных базах с интерактивной связью. Реципиенты, увы, не радовали, и Хаус предвидел провал, с которым даже на конференцию не заявишься, не говоря уж о серьёзной публикации. «Вот вам дилемма, - хмуро подумал он, подсчитывая коэффициент доказательности. – Строгий отбор для исследования с учётом всех параметров – тогда, конечно, результат будет выше ожидаемого – или всё-таки определённый уровень приблизительности с тем, чтобы охватить исследованием тех, для кого это, действительно, последний шанс». Он вспомнил о Леоне Харте: Леон не подошёл бы под более строгие критерии, и был бы обречён на пожизненный диализ – в лучшем случае, каждый третий день. А между тем сейчас он… - Хаус вызвал на экран данные по биохимии крови Леона, сделанные перед началом последнего диализа: креатинин около ста, мочевина - в норме, гемоглобин сто девять. И это после трёх дней без диализа. В прошлый раз на третий день креатинин был за сто восемьдесят. Так что очень-очень прилично. Можно попробовать ещё раз увеличить интервал, оставить по потребности и отменить совсем. И пусть летит в свой Ванкувер и играет респектабельного друга ненормального доктора. Уилсона? Хаус вспомнил, как Уилсон резко и нервно вскидывает подбородок, даже из инвалидного кресла умудряясь посмотреть на подчинённого свысока, прежде чем унизить какой-нибудь уничижительной репликой; как режуще вспыхивает его слёзная улыбка; как затапливает глаза тёмной смолой вины или тоски; как он отрывисто коротко смеётся какой нибудь его, Хауса, шутке и тут же дёргает головой, уводя взгляд. «Где ты, прототип респектабельного друга киношного доктора? Ты будешь смеяться, но я по тебе ужасно соскучился». Потом он вспомнил, как Уилсон стоял перед ним в ванне, чуть расставив ноги и утвердив растопыренные пальцы рук на гребнях подвздошных костей, и стало легче – может быть, всё наладится теперь, когда Уилсон может ходить, и ему не придётся задирать голову, чтобы посмотреть свысока – хватит и своих шести футов. Хаус чуть улыбнулся – и снова скрипнул зубами. Как же достала проклятая нога!
- Ну, как ты? – спросил Уилсон, входя – он сегодня даже без трости был. Зато со своими бабочками – кулоном и кольцом – тяжёлыми, из чернёного серебра с какими-то чёрными камнями – гематитами, что ли…
- Всё так же.
- Может, вырубить тебя? Поспишь, перезагрузишься…
Несколько минут назад Хаус сам об этом думал. Дух противоречия?
- Не надо. Сядь. Тебе на запрос из Франклина ответили?
- Ещё не смотрел - не успел. Утром лицензионная комиссия запросила о Лейдинге. Пришлось объяснять… - он устало потёр глаза.
- Жалеешь его? – спросил Хаус в упор.
- Жалею? – словно бы задумался Уилсон, но тут же отрицательно качнул головой: – Нет. Он себя сам закопал, своей гордыней. Это ведь недаром смертный грех Хаус – ты видишь? Не мог примириться с тем, что сам – не гений, что ребёнок умственно неполноценный, что мир не у его ног. Сломал себе жизнь, близких измучил, а теперь вообще…
- Жалеешь, - уверенно заключил Хаус.
– Ну и…
- Давай, полезай в почту, посмотри – может, там уже все наши разгадки.
Но Уилсон к разгадкам не торопился.
- Там операцию закончили твоему людоеду, - сказал он. – Тауб – король. Ювелир. Ему сам Томаш сказал, что…
- Стой-стой! – протестующим жестом вскинул руку Хаус. – Ты не то говоришь. Скажи, что должен.
- Ты был прав.
- Во-от…
- Я что-то про гордыню сейчас говорил… - улыбнулся Уилсон.
- Это не гордыня, Джимми-бой, это – объективная реальность, с которой мы вынуждены считаться.
- Ох, Хаус… Да хватит уже бодриться – смотри: ты мокрый весь. Не хочешь морфия, давай проводниковую сделаю. И надо всё-таки визуализацию.
- Да ты просто… ты… - начал Хаус, но прервал сам себя и махнул рукой, отпуская Уилсона за медикаментами для анестезии. А едва он вышел и отошёл подальше, запрокинул голову, зажмурил глаза и сквозь сжатые зубы негромко, но с чувством взвыл, содрогаясь от напряжения всего тела.
Стало чуть легче, но снова открыв глаза, он увидел в дверях перепуганного Орли.
- Стучаться надо, кемосабе, - резко сказал Хаус, поспешно возвращая на лицо человеческое выражение. – И вообще, почему вы шляетесь по больнице, куда хотите, как будто здесь работаете, а не просто надзираете за тем, чтобы Харт ваш вовремя глотал таблетки.
- Хаус, вам плохо? Позвать кого-нибудь?
- Мне хорошо. Это был оргазм – передёрнул тут на досуге в одиночестве. Ну, то есть, думал, что в одиночестве. Вам какого хрена надо?
Орли осторожно присел на стул у стола. Его глаза оставались обеспокоенными.
- Мы… наверное, скоро уедем с Леоном.
- Вам билет заказать или благословить?
- Я просто хотел поговорить о его перспективах… в медицинском смысле.
- Вы плохое время выбрали для разговора. И, в любом случае, я с вами разговаривать и права-то не имею. Вы – не Харт.
- Он мне соврёт - вот, в чём дело. Мне этот проект Бича принёс успех. Бешеный успех – с первого сезона, уже целая стопка договоров на использование бренда, рекламу. Я столько заработал, сколько раньше в руках не держал. А впереди ещё, как минимум, пять сезонов, и, насколько я знаю целевую аудиторию, это будет нарастать, как снежный ком – смогу купить свой Дьюма-ки. Харт всё это тоже понимает, и ради меня он будет себя насиловать. Он уже согласился сниматься во втором сезоне, со дня на день подпишет контракт. Неустойка там бешеная, извинительна только смерть, да и то приходится заполнять страховку… - Орли замолчал и передохнул.
- Чем-то мне это напоминает нашу встречу в аэропорту, - сказал Хаус. – Вы чего от меня-то хотите? Чтобы я его дублёром был? Я по внешним данным не подхожу – Уилсона просите.
- Если я сам разорву контракт, он не будет подписывать. Пойдёт в театр. Там спокойно. Там можно хоть каждый день на диализ ездить….
- Но вас это не устраивает?
- Это я вряд ли в театре кого-то устрою. Я – не театральный актёр, мне нужны крупные планы, а в театре своя специфика, там, кроме «кушать подано» я вряд ли что-то смогу.
- Да уж, по сравнению с Дьюма-ки перспектива так себе…
- Или тапёром в забегаловке. Клоун из меня тоже ничего…
- Тогда в третий раз спрашиваю: от меня-то вы чего хотите?
Вошёл с лотком в руках Уилсон и тихо встал у дверного косяка, не вмешиваясь и не афишируя себя. Орли, сидящий к нему спиной, его не заметил.
- Просто скажите мне, что вы об этом думаете? Сможет Леон сниматься или нет? Наплюйте на конфиденциальность, скажите, как есть. Это важно.
- Я не знаю, - сказал Хаус. – И никто вам не скажет – неужели вы думаете, что здесь собрались Нострадамусы? У вашего Харта такая болезнь, что и завтрашнее состояние под вопросом, а вы прогноза на всю вашу киношную карьеру хотите. Жертвуйте собой, если вам нравится, или жертвуйте им. Но не спрашивайте моего благословения ни на то, ни на другое – я не страховой агент.
- Не надо ничем жертвовать, - подал голос вдруг Уилсон, и Орли вздрогнул и обернулся.
- Не надо ничем жертвовать, - повторил Уилсон. – Ничто так не убивает желания жить, как сознание того, что ради тебя жертвуют. Предоставьте Леону самому выбирать. Не делайте этого за него.
- Да? А если он делает это за меня? Если он делает это ценой своего здоровья?
- А он, - сказал Уилсон, - не приходил ни к кому из нас спрашивать разрешения или требовать гарантий. Я так понимаю, он и у вас-то особо не спрашивал…
Орли уставился на Уилсона, приоткрыв рот, как будто до него слишком медленно доходил смысл услышанного. Вдруг его лицо исказилось какой-то внутренней судорогой, он вскочил со стула и быстро, прихрамывая, вышел мимо Уилсона, чуть ли ни толкнув его плечом.
- Я, может, зря? – неуверенно после паузы спросил Уилсон.
Хаус покачал головой:
- Не зря.
- Я какой-то злой стал… - проговорил Уилсон полувопросительно, ставя лоток на стол.
- Ты всегда таким был. Просто скрывал.
- Всегда был злым?
- Ты не злой.
Уилсон вздохнул и взял в руку шприц:
- Давай задницу – начнём с малого…
После пары инъекций обезболивающего коктейля авторства Уилсона боль стала отступать, сменяясь, как обычно в таких случаях, сильнейшей сонливостью.
Как человек, страдающий хронической болью и, в связи с этим, приступами бессонницы, лучше всего Хаус спал в неурочное время и в неожиданном месте. Об этом знали, и даже Кадди некогда сквозь пальцы смотрела на его привычку урвать часок-другой сна на работе. Уилсон же, скорее, осуждал, как вообще осуждал любой исходящий от Хауса беспорядок. Но это было раньше, ровно до тех пор, пока они не съехались в одну квартиру. До тех пор, пока самому Уилсону не пришлось лежать в своей комнате без сна, тревожно прислушиваясь через тонкую перегородку к неровному тяжёлому дыханию мучающегося от боли, но при этом отказывающегося от любой помощи Хауса – иногда ночь напролёт. Случалось, что после выматывающей боли и бессонной ночи Хауса глухо рубило уже часов в семь утра, за несколько минут до звонка будильника. Тогда Уилсон прокрадывался в душную, пропахшую потом спальню, где бельё на постели было скомкано и скручено самым невообразимым образом, подушка валялась на полу, а пустой флакон из-под викодина перекатывался под ногами. Хаус крепко спал, бледный, с прилипшими ко лбу влажными прядями, нередко ещё и с кровяными точками на искусанных губах, расслабленно приоткрывшихся во сне. Уилсон в таких случаях тихо приотворял окно, если позволяла погода, аккуратно, но тщательно укутывал Хауса, мокрого, как мышь под дождём, пледом, чтобы не озяб, выключал будильник и оставлял измученного друга отсыпаться - благо, теперь он мог себе позволить это проделывать, сколько угодно, будучи главврачом больницы.
Хаус не злоупотреблял – появлялся не позже одиннадцати утра – чаще раньше, но весь день оставался расслабленным и непривычно уступчивым, даже, пожалуй, как это ни странно звучит в его отношении, заметно благодарным Уилсону за эти несколько часов покоя. Во всяком случае, в такие дни из него можно было попытаться вытянуть бонусные уступки и компромиссы, не рискуя нарваться на очередной залп злого сарказма.
Так и сейчас, почувствовав стихание боли, Хаус привычно «поплыл», с трудом фокусируя мысли и разлепляя веки.
- Засыпаешь? - мягко спросил Уилсон, сворачивая жгут и закрывая колпачком иглу.- Давай, подремли полчасика, перезагрузись.
- Что ты там мне вколол? – безнадёжно спросил Хаус – безнадёжно потому, что Уилсон рецептов своих «коктейлей» не выдавал. А может быть, как он иногда начинал подозревать, и не имел, смешивая ингредиенты каждый раз по новому наитию. Удачно, как правило.
- Витаминки, - сказал, улыбаясь, Уилсон. – Спи.
Хаус послушно вытянулся на диване, и, уже путая сон и реальность, спохватился:
- Эй! Не трожь мой ноут, стеклянный глаз дня!
- Коломбо с Мата Хари скрестил? Круто! – одобрил Уилсон, пододвигая к себе его ноутбук.
- Ты мне зубы не заговаривай. Кто тебе сказал, что можно трогать чужую вещь?
- В моём жёсткий диск накрылся. Сейчас с ним техник возится. Не жадничай.
- Это твои проблемы, что там у тебя чем…слышь, ты… Уилсон…
- Да спи ты уже, - отмахнулся Уилсон, который, похоже, на этот раз добавил в свою адскую смесь что-то поубойнее кеторола.
Хаус ещё раз вяло попытался защитить свою собственность, но ему, похоже, стало что-то сниться, и он отвлёкся.
Через несколько мгновений Уилсону стало понятно, чем вызван приступ жадности Хауса. Вкладка почтового ящика была открыта. Уилсон не имел талантов хакера, как сам Хаус, вскрывавший всю его информацию при желании в два-три клика. да особо и не стремился к этому. Но зачем отказываться от того, что плывёт в руки? Он поспешно развернул вкладку и без зазрения совести стал просматривать почту Хауса, проходя по ссылкам.
И тотчас покрылся холодным потом. Неизвестно, что там наколдовал в начинке ноутбука ушлый Медет, но Уилсон запросто зашёл с ноутбука Хауса в свои собственные папки, не только сетевые, но и хранящиеся под паролем на том самом жёстком диске, который отказался запускаться с утра. Сейчас он свободно предоставлял свои файлы для просмотра. Впечатление складывалось такое, что Медет поставил Хаусу не хакерскую игрушку, а полноценное шпионское оборудование, да ещё и не из самых устаревших. Если так же свободно Хаус может обшарить компьютер Воглера, появлению дамы в алом автомобиле удивляться не приходится – ну, как владелец компьютера мог что-то заподозрить... «Да нет, - сам от себя отмахнулся Уилсон. – Ну, паранойя же! Тут что-то другое». Разумеется, он не пропустил мимо ушей знакомую фамилию дамы: Спилтинг, здесь чувствовалась стопроцентная связь с прежним воглеровским партнёром. Кто она ему? Родственница? Жена? Дочь? Уилсон совсем было собрался пошарить в сети в поисках нужной информации, как Хаусу в почту упало письмо из лаборатории: «Результаты ДНК-теста». Тактичность и усвоенная с детства привычка не совать нос в чужую корреспонденцию проявлялась у Уилсона во всех случаях, кроме этого: в отношении друг друга Хаус и Уилсон свято соблюдали кодекс полного и безжалостного вмешательства, поэтому ничтоже сумняшеся Уилсон кликнул по письму, вскрывая его. В письме содержался ответ на частный запрос : «присланный образец А исследован на совпадения с образцом В, исходя из стандартного оценочного комбинированного индекса, вероятность отцовства около 96%, то есть отцовство А по отношению к В не может быть исключено. Отсутствие ДНК-материала матери увеличивает погрешность на… и несколько цифр и символов». К письму прилагалась квитанция на оплату услуг, не покрываемых страховым минимумом.
Уилсон нахмурился, обдумывая очередную загадку: за коим чёртом Хаусу потребовалось устанавливать чьё-то отцовство, притом делая это не бесплатно через официальный запрос больницы и страховку, а частным порядком, оплачивая из своего кармана не особо дешёвый анализ?
И если сначала ему сделалось просто непонятно и любопытно, то по некотором размышлении он испугался, особенно вспомнив слова Ней про буккальный соскоб мальчика, который был с Малером. Она тогда ещё удивилась, что Хаус вдруг взял тест на ДНК, но сказала, что это его дело. Уилсон не был ни плохим врачом, ни тугодумом, складывать мозаику у него обычно получалось, но сейчас складывающаяся мозаика выходила такой, что по спине у него проворно забегали мурашки. Он вспомнил особый интерес Хауса к серповидноклеточной анемии у Малера и слова Корвина об эксклюзивности в отношении неё негроидной расы. Он и сам знал об этом – о том, что, хотя правил без исключений не бывает, серпоклеточная анемия всегда заставляет задуматься о примеси негритянской крови даже у самого белого человека. Старик Малер выглядел серым из-за дыхательной недостаточности, но черты лица его вполне подходили мулату, его внук – или кем там он ему приходится – сразу поступил в детское отделение. Уилсон его толком и не видел. Он, разумеется, помнил, что этот мальчик – ребёнок погибшей Айви. Айви, с которой у него «было», да и по срокам могло бы подойти, если бы не тёмный цвет кожи ребёнка. Когда опекун мальчика звонил из Ванкувера, это обстоятельство сняло все вопросы, но теперь… Он задумался: а насколько темный? Реальный афроамериканец? Мулат? Квартерон? Айви была губастой, курносой, с крупными чертами лица. Волосы прямые и светлые, но кто их, женщин, знает при современных методиках выпрямления и окраски. Кожа её выглядела никак не тёмной, но всё-таки смуглой, хотя, впрочем, может быть, это был обычный загар – Айви не любила тесноты и духоты помещений, почти постоянно торчала на воздухе, гуляла, каталась на лыжах, и его приохотила. Цвет лица у неё был отличный – топлёное молоко. Долго топлёное. Но если в ней всё-таки была негритянская кровь, это означало нечто сейчас очень существенное: для того, чтобы родить ребёнка с тёмной кожей и характерными чертами лица, ей необязательно нужен был темнокожий партнёр – достаточно человека с такой же минимальной примесью африканской крови. А самое поганое, что, судя по интерпретации лабораторных результатов, точного ответа на поставленный вопрос так и не дашь. Есть ноль, есть девяносто девять и девять – там всё практически однозначно. Как реагировать на чёртовы 96%? Утешиться мыслью, что, в конечном итоге, все люди братья, и Айви могла переспать с другим «братом», причудами судьбы происходящим с Уилсоном от общего недалёкого предка? Или вот что теперь думать? Расовые признаки кодируются полигенно, большинство негриятнских аллелей доминирует, но… огромное «но». Процесс наследования так сложен и многогранен, что его история знала сюрпризы – от детей-альбиносов в чернокожих семьях до обратной ситуации. А что, если…
Уилсон более-менее отчётливо представлял свою родословную только по материнской линии, по Ариманам, Радовичам, Джойсам и Эверсам. Из Уилсонов он знал только деда. Кровь в нём текла с сильной примесью сынов израилевых, и, надо полагать, была в восторге слиться с кровью Ариманов. А вот бабка отца… Она рано умерла, Джеймс её никогда не видел, но знал, что воспитывалась она где-то в приюте при миссии. Где? Что за миссия? Никогда он этим особо не интересовался, но не в неё ли у отца всегда была особая южная пластика движений и любовь к классическому джазу, к Армстронгу и Эллингтону, к блюзовым композициям, которая и ему передалась?
Уилсон потёр ладонями лицо. Едва ли кто-то сейчас, после смерти родителей, мог бы ответить ему на эти вопросы. Но на один, самый животрепещущий, кое-кто, не в меру любопытный, мог, и Уилсон затеребил Хауса:
- А ну, проснись! Давай-давай, интриган хренов! Продери глазки – я тебя спросить хочу.
- Ну? – недовольно промычал Хаус, с трудом разлепляя веки.
- Ты чей тест на отцовство заказывал? Это про него в амбулаторном говорили, что ещё не готов, когда ребёнка хотели переводить? Готов. Вот, на почту к тебе пришёл.
- А ты зачем в мои письма полез? – добродушно поинтересовался Хаус.
- За тем же, за чем и ты всегда в мои лезешь.
Хаус зевнул.
- Ну, и чего там?
- Девяносто шесть процентов совпадения, - трагичным голосом сообщил Уилсон.
- Чушь, - буркнул Хаус. – Коновалы. Так вообще не бывает. Руки надо было мыть, прежде чем за пробирки браться.
- Хаус, чьи образцы? – угрожающе надвинулся Уилсон.
- Ну, один твой, а другой – ты уже догадываешься - этого негритёнка Малера.
- Хаус… Из-за серповидных эритроцитов?
Хаус снова зевнул – на этот раз притворно.
- Из-за них и из-за твоей привычки к безудержному кобеляжу. Да ты чего погрустнел? Интерпретация, сам видишь, кривая. Фактически мы там, где и были.
- Фактически?! – рявкнул Уилсон, испытывая желание хорошенько потрясти расслабленного Хауса за воротник.
- Девяносто шесть – бред. Такой процент – это как с закрытыми картами. Может быть, может не быть. Как на кофейной гуще – с той же точностью. Пожалуй, не стоит оплачивать эту палёную ксиву – как думаешь?
Намеренное употребление тюремного жаргона подняло градус бешенства Уилсона до верхнего предела ртутного столбика.
- А ты меня спросил?! – заорал он, гневно сверкнув глазами и прихватил-таки Хауса за рубашку. – Ты меня хотя бы в известность поставил, что собираешься это сделать?
- Спросил. Давно уже, - невозмутимо кивнул Хаус, высвобождая из его руки свой воротник. - Если помнишь, ты этот тест сам собирался сделать, я тебя отговорил, когда узнал, что мальчишка с чернокожинкой. Но если чернокожинка от матери, а не от предполагаемого спермодонора, то… всё возможно, Уилсон.
- На девяносто шесть процентов?
- Это да, анализ не очень. Но вообще-то, если хочешь, можно повторить. Только оплачивать уже сам будешь. И лучше в другой лаборатории.
- Да пошёл ты, - растерянно и бессильно пробормотал Уилсон.
Хаус, оставленный в покое, закрыл глаза и снова размеренно засопел, а Уилсон остался сидеть, тупо глядя в монитор, с ощущением, что всё это уже с ним было. Та подстава Хауса с якобы внебрачным сыном, окончившаяся так бесславно и, слава богу, так благополучно. Что бы он ни говорил тогда Хаусу, у него от сердца отлегло, когда мальчик оказался актёром. Но что он теперь должен делать? Повторить тест? А если тест ничего не прояснит? А если тест подтвердит его отцовство, что он будет делать? Усыновлять и воспитывать? Темнокожего мальчишку, которому ещё и года нет? О, господи! – Уилсон поднял глаза к потолку, как будто там реально было, к кому обращаться.
На потолке набухало каплей тёмное пятно…
- Да чёрт побери! – Уилсон поспешно вскочил. Похоже было, что в реанимационном отделении прорвало трубы, но сейчас это его порадовало: конкретная сиюминутная проблема отвлекла от более глобальной. Он схватился за телефон:
- Венди! Нас топит. В ОРИТ. Живо монтёров в «В» - зону третьего этажа! Где охранники? Где персонал? Что там происходит?
Пока он своей всё ещё неуверенной походкой недавнего паралитика добрался до лифта, прошло минуты три – не меньше. В реанимационном отделении на полу была вода, Тауб и Чейз, ругаясь, на чём свет стоит, спасали дорогостоящую чуткую аппаратуру, а сантехник в синей робе обслуживающего персонала, вынимал стенные панели, чтобы добраться до источника протечки.
- В операционной гаснет свет, – заметив босса, громко вслух высказался Чейз, - в реанимации льётся вода… Виноваты подрядчики или у нас тут геопатогенная зона?
- Электропитание отключили? - спросил Уилсон, не отвечая на выпад.- Если замкнёт проводку, сваркой не отделаемся.
- Первым делом, - заверил Чейз. – С этого начали.
- Хорошо ещё, что палата пуста, - пропыхтел Тауб, старательно толкая к выходу аппарат жизнеобеспечения «сердце-лёгкие», тяжёлый и громоздкий.
- Здесь всё новое, больнице несколько лет всего, трубы качественные, - сказал Уилсон сантехнику. – Определите причину протечки – я должен знать. Я оплачивал подряды, я принимал работу, если меня где-то надули, я хочу понять, где.
Прибежали Ней и уборщики с вёдрами и тряпками.
- Кто первый увидел это безобразие? – спросил Уилсон.
- Я, - поднял руку, как на уроке, Тауб. – Я был через две перегородки, в гнотобиологии, услышал такой звук, как будто металл по металлу, ещё удивился, потому что знал, что в ОРИТ сейчас никого. Решил посмотреть. Захожу - прямо из панели бьёт струя. На полу уже лужи. Ещё ничего не успел сделать, как Чейз зашёл, тут же бросился к щитку, а мне кричит: «Аппаратура!» Потом постовая сестра побежала за Ней, а слесарь сам пришёл.
- Я не сам пришёл, поправил слесарь. – Меня Венди вызвала…. Всё, я перекрыл вентиль – это горячий стояк, на сейчас закреплю хомут, если вдруг понадобится срочно реанимация, позже придётся перекрывать в подвале и варить. И вы, босс, на подрядчиков зря грешите. Это диверсия, а не случайность.
- Что? – не сразу понял Уилсон.
- Злостное хулиганство. Вандализм – вот что. Кто–то нарочно пробил трубу прямо сквозь панель.
- Не может быть! Что вы такое говорите! Ерунда какая!
- Я – не слепой, - обиделся слесарь. – Вот труба, вот панель. Вот дырки. Напротив друг друга. Говорю вам, это кто-то нарочно сделал.
- Ну, точно, геопатогенная зона, - заключил Чейз. – Может, молебен отслужить?
- Лучше полицию вызвать, - предложил Тауб.
- Подождите. Не надо пока ни того, ни другого, - Уилсон в замешательстве потёр лоб. – Тауб, когда шёл сюда, никого не видел?
- Никого.
- Значит, он ушёл в другую сторону, к эскалатору. Ты говоришь, услышал звук. Это что было скрежет? Удар?
- Скорее, удар. Приглушенный. Но металлический.
- Так вот это и был тот момент, когда он пробил трубу. Сколько времени прошло между тем, как ты услышал, и тем , как вошёл.
- Минут пять?
- Пять минут, чтобы пройти пол-коридора?
Тауб упёр руки в бока и укоризненно посмотрел на Уилсона.
- Я, - веско сказал он, - не сторож. Не охранник. В гнотобиологии я работал. И сначала закончил свою работу, а потом пошёл посмотреть, что там зашумело.
- А ты? – повернулся Уилсон к Чейзу.
- А я ничего не слышал – я хотел забрать пульсоксиметр в операционную – зачем ему валяться в пустой палате, у меня на три часа плановая, и Колерник в соседней будет делать – так чтобы не вырывать друг у друга…
- Ясно. Заканчивайте тут, - велел он слесарю и уборщикам и покинул затопленный ОРИТ в совершенно раздёрганных чувствах. Его больница, его «Двадцать девятое февраля» - нет, по сути не его, конечно – Хауса, но… Сначала уголовники, потом эта история с бактериологическим оружием из России, сумасшедшая с ножом, двойное убийство, покушение, снова убийство, диверсия… Он хотел просто работать – спокойно, продуктивно. Хотел, чтобы в «Двадцать девятом» сложился коллектив, которому можно доверять, без лишней бюрократии, без мышиной возни, чтобы было интересно, велась научная работа. Чтобы Хаус мог решать головоломки, а он, Уилсон, просто быть рядом, работать, лечить… Где начало всей этой цепочки цепляющихся друг за друга событий? Они нагромождаются друг на друга, подстёгиваемые повторяющимся местоимением «который», как в детском стишке про дом построенный Джеком. «Вот дом, который построил Джеймс, - насмешливо подумал он, имея в виду себя. – А это ещё неизученный вирус, который ввезён из России и вырос - в доме, который построил Джеймс. А это – недавно рождённый ребёнок, под спецнаблюденьем буквально с пелёнок, поскольку в её организме был вирус, который ввезён из России и вырос – в доме, который построил Джеймс». Выходило складно – Уилсон даже рассмеялся. Но настроение его не улучшилось, и мысли не сделались веселее.
Стоило поговорить об этом с Хаусом. Так что, оставив ОРИТ, он направился к лифту и снова спустился на свой этаж.
- Доктор Уилсон, - окликнула Венди. – Ну, что там?
- Трубу прорвало, - буркнул он, не вдаваясь в подробности.
- Вас какая-то женщина искала, - вспомнила Венди.
- Какая женщина?
- Не знаю, она не захотела назвать себя. Я бегала за слесарем, когда вернулась, она как раз выходила из кабинета доктора Хауса. Я спросила, что ей нужно, она сказала, что представляет фармацевтическую компанию, и что ей нужен главный врач, но раз у нас такая проблема – авария или что там – она зайдёт в другой раз.
- Авария или что там… - повторил задумчиво Уилсон. – А откуда она узнала про аварию или что там? Ты ей сказала?
- Да я не помню, - пожала плечами Венди. – Да нет, зачем мне ей это говорить? Но я могла в селектор говорить – я же вызывала техников, уборщиков… Это важно?
- Да нет… - Уилсон сам не мог понять, почему вдруг зацепился за такое рядовое происшествие: ну заходил фармпредставитель, ну, не захотел ждать – мало ли их ходит по больницам, особенно таким, как «двадцать девятое» - так сказать «процессуально самостоятельным». И всё-таки некий червячок внутри шевельнулся, но он загнал его глубже и пошёл к Хаусу рассказать о пробитой трубе.
В кабинете Хаус лежал на полу около дивана без сознания, на голове у виска кровоточащая ссадина, и валяющаяся рядом трость тоже со следами крови – видимо, ею и врезали.
Уилсон ахнул и бросился рядом с ним на колени, сразу быстро ощупал череп на целостность, опасаясь, чтобы не заскрипело, не подалось под пальцами. Хаус застонал, приоткрыл мутные, как запотевшее стекло, глаза, попытался мотнуть головой, но его стошнило.
- Тихо ты, не крутись, - придержал его Уилсон.- Что помнишь?
- Ничего не помню. Что случилось?
- У тебя классический сотряс. Тебя по голове ударили – похоже, твоей же тростью. На ней кровь. На голове у тебя – тоже.
- Кто ударил? Зачем? Я спал…
- Не знаю пока. Давай-ка, - Уилсон подставил плечо. – Цепляйся – я тебе помогу на диван перебраться.
- Сам справлюсь, - ожидаемо заерепенился Хаус.
- Тебя уже разок вырвало, самостоятельный. Держись за меня, сказал!
Он взгромоздил Хауса на диван и только теперь увидел ещё одну перемену в кабинете: ноутбук Хауса, который он оставил на столе открытым, выбегая, чтобы разобраться с протечкой, исчез.
- Хаус… - растерянно сказал он. – Ноут.…
Хаус дёрнулся было встать, но замычал и схватился за голову.
- Лежи, не вставай – что ты сейчас, в погоню, что ли, бросишься? – досадливо одёрнул его Уилсон. Досада, понятно, была не на него – скорее, на себя. Комбинация на уровне начальной школы: его выманили из кабинета, устроив потоп над головой – классика жанра «пьяный сосед забыл воду в ванной» - сценаристы голливудских полицейских сериалов этот предлог уже до дыр затёрли; Хауса треснули палкой по башке, а ноутбук просто взяли и вынесли. Вместе с супер-пупер-крутой шпионской программой Медета. В не очень большом кейсе. Как у… как у представителей фармацевтических компаний… Точно! Эти всегда с кейсами и с ноутами в них – показывают рекламные ролики, записи каких-нибудь брифингов, экспертных советов. Где нужно прятать лист? В лесу.
- Подожди меня – я сейчас, - бросил он Хаусу и выскочил из кабинета.
- Венди, что за женщина была? От какой фармкомпании? Она точно от фармкампании? Ты её раньше видела?
- Не видела, кажется. Ну и что? Обычный представитель от «Истбрук - Фармасьютиклз». С бейджиком, с кейсом – как обычно…
- Подожди… Как так? Почему «Истбрук Фармасьютиклз»? Мы же с ними сотрудничаем, исследование проводим…
- Ну да, я знаю, - с недоумением пожала плечами Венди - зашкаливающее возбуждение Уилсона, похоже, вызвало у неё оторопь.
- Да так не должно быть, понимаешь? Представитель препаратов на реализацию не приходит туда, где ведётся спонсируемое исследование, без регламента протокола. Это считается неэтичным.
- Почему? – ещё больше удивилась помощница.
«Потому что перпендикуляр», - чуть не сорвался Уилсон, но сдержал себя – Венди-то уж точно не была ни в чём виновата.
- Как она выглядела, эта представительница?
- Ну… эффектная женщина, лет тридцати, афроамериканка…
Уилсон, не дослушав, бросился на улицу. Он почти не сомневался, что увидит отъезжающий красный «понтиак», хотя умом понимал, что времени прошло слишком много, и таинственной афроамериканки след простыл. На бегу ещё успел порадоваться, что его собственная программа реабилитации действует, похоже, безотказно – вон как его гоняет на адреналине с этажа на этаж, вся неуверенность походки исчезла, как по волшебству. «Адреналин – великий врач», - подумал он, вспомнив заодно, как Хаус, припадая на больную ногу, бежал к нему по обледеневшему мосту в дождь, когда чёрный джип с четырьмя уголовниками, перевернувшись, слетел в жидкую грязь и мгновенно погрузился кверху колёсами. Хаус не мог, совсем не мог бегать, а к нему бежал. «Я не зря его оставил там одного? – мелькнуло, но он тут же успокоил себя. – Ноут они забрали – больше им ничего и не нужно было. Они убрались», - хотя кто такие «они» мог сформулировать очень приблизительно.
Красный понтиак, однако, был ещё здесь – выруливал со стоянки. Здесь же были и Орли с Хартом, возвращавшиеся после очередного диализа и обследования и собравшиеся было садиться в припаркованную машину – арендованную, скорее всего – но замершие при виде автомобиля «представительницы фармацевтической компании» с приоткрытыми ртами, как две нелепые фигуры в синхронном танце.
- Стой! Стой, святое дерьмо! – заорал Уилсон, бросаясь автомобилю наперерез, но реабилитационная программа таки-подвела - он споткнулся на ровном месте, запутался в ногах и полетел, обдирая ладони и коленки, на гаревое покрытие больничной гостевой стоянки.
Дальнейшее позже представлялось ему, как в замедленной съёмке или во сне. Красный «понтиак» победоносно развернулся, собираясь уже дать газу, как вдруг с оглушительным хлопком на его месте взметнулся язык пламени, обломки свистнули в разные стороны, как пули, мгновение тишины запредельного торможения слухового анализатора, а потом звучащий мир рухнул на Уилсона треском пламени, криками, звуком бегущих шагов, воем потревоженных противоугонных сирен и треском мобильных камер – досужие зеваки спешили заснять инцидент для своих блогов.
Он только начал подниматься с земли, как его подхватил и помог встать Леон Харт. Орли, в первый момент впавший в короткое оцепенение, «отмер» и вместе с парой других свидетелей происшествия бросился к горящему автомобилю в наивной надежде ещё чем-то помочь водителю.
- Нет! Стойте! – крикнул им Уилсон – он подумал, что взрыв мог быть не последним. – Не подходите к машине – нет там живых! Слышите вы? Это опасно!
Но эти трое его не послушались, и он тогда тоже полез, на ходу объясняя, почему лезть не следует.
- Если это было взрывное устройство, мог ещё остаться невзорвавшийся бензин, и он…
Словно иллюстрируя его слова, повторно рвануло в багажнике, но не сильно, только крышка багажника отлетела и звонко грянулась о землю.
«Запасная канистра, - подумал Уилсон. – Пустая или почти пустая – это пары бензина взорвались».
Машина горела. С сиреной подлетели пожарные, ещё через секунду – копы.
Труп женщины за рулём почти не пострадал – только два осколка пластика врезались сзади в шею и в правый висок, да ещё обращённая в салон часть головы обуглилась и некогда чёрные кудри сделались ржавыми от температуры. Она была всё в том же красном летнем пальто и чёрных колготках, совершенно расплавившихся и смешавшихся с кожей.
Орли на подгибающихся ногах сделал несколько шагов в сторону, и его стало рвать. Леон, оставив Уилсона, поспешил ему на помощь. Уилсон опустил взгляд – брюки на коленях превратились в совершенные лохмотья, сквозь которые виднелись кровавые ссадины, ладони он тоже ссадил до крови. «Надо себя в порядок привести, - подумал он, - пока копы не пристали». Насчёт того, что копы «пристанут» у него даже сомнений не было – половина больницы видела и слышала, как он пытался догнать машину, мгновением позже взорвавшуюся. Его обязательно спросят об этом, и надо заранее продумать ответ.
- Это была она? Та идиотка, которая тебе крыло помяла? – услышал он громкий голос Хауса, который, услышав звук взрыва, понятно, не улежал, и теперь всё ещё бледный, шатаясь, вывалился из дверей больницы.
Это была подсказка. Умница-Хаус вспомнил его легенду и удачно и к месту применил. Теперь объяснение с копами могло сойти куда легче. «Надо только реально царапнуть крыло на всякий случай», - подумал Уилсон.
- Не помяла – поцарапала. Да мне что, до этого крыла, что ли, теперь! - возмутился он так реалистично, что Орли бы позавидовал. – Ты же видишь, что тут творится! Её убило взрывом сразу. Кошмар какой! Это что, теракт?
- «Теракт», - передразнил Хаус. – Если она так же следила за исправностью топливного шланга, как парковалась, Бен Ладен мог не беспокоиться. Вернись внутрь, здесь врач не нужен, тем более онколог, а тебе надо штаны переодеть, не то ты на гамена похож. И обработай мне, наконец, чёртову ссадину, пока тебя в бумажках не зарыли… - и поделился с обернувшимися на его громкий голос – Треснулся о створку антресолей – издержки моего атлетического сложения. Полная больница эскулапов – некому коллеге голову йодом намазать – все папарацци заделались. Вернитесь уже на рабочие места – хватит отбивать хлеб у профессионалов. Если вы понадобитесь, вас арестуют.
Собравшуюся к месту происшествия и уже приличную толпу несколько ошеломили его развязный тон, его невозмутимость, его цинизм, его нежелание вместе со всеми ужасаться и восклицать, его перетягивание одеяла на себя. Но всё это было настолько его, хаусовским, настолько привычным и обыденным для команды «Двадцать девятого февраля», что не только не вызвало отторжение, но и как-то утишило, успокоило всё, как опущенный на струны модератор. Вокруг него сразу образовалась некая зона относительного штиля, где и камеры перестали щёлкать, и возгласы снизили амплитуду до минимальной. И Хаус, словно осознавший свою миссию завершенной, выронил трость и рухнул на гаревое покрытие без сознания.
- На МРТ структурных повреждений нет, - сказал Кир Сё-Мин в микрофон.
- Я вам в десятый раз говорю, идиоты, - голос Хауса звучал глухо, искажённый переговорным устройством, - у меня просто на пару секунд потемнело в глазах. Сколько можно меня по этому поводу мариновать?
- Пару секунд? Ты больше десяти минут в себя не приходил! – возмутился Уилсон. – Может, ещё КТ сделаем?
- Ты сейчас просто перечисляешь все методы исследования, какие вспомнишь?
- Так, стоп! – насторожился Сё-Мин - А тут у нас что? Вам ломали череп, Хаус? Давно?
- Весной девятого года, если я правильно помню. Височную кость. Потом ещё лабиринтит был – лечился левофлоксацином. К этой ссадине отношения не имеет.
- Как это случилось? Достали кого-то всерьёз или в аварию попали?
- Вроде того, - откликнулся Хаус, не уточняя, вроде первого или вроде второго.
- Ну что ж, я вижу эту старую мозоль, - приглядываясь к экрану, сказал Сё-Мин, но нового, думаю, ничего не прибавилось. В этот раз насколько сильным был удар?
– Ну, где-то примерно, как если бы палкой по голове хватили… С женской силой – не мужской, - подумав, уточнил Хаус.
Уилсон не поперхнулся при этих словах только потому, что успел сгруппироваться и напомнить себе, что ожидать от Хауса можно, чего угодно.
- Ну, тогда ничего страшного, думаю. Сотрясение, а последующий обморок от перепада давления. Местно – обрабатывать, назначу пару курсов спазмалитиков и ноотропов, и полежишь.
- Фуфломицинов?
- У вас тут, в Штатах, всё фуфломицины, кроме валиума и викодина, - отбил Сё-Мин. – У вас и озельтамивир фуфломицин. А у нас работает. И церебролизин работает. И дураков, кстати, меньше.
- Зато эмигрантов у нас ваших куда больше, чем наоборот.
- А это хорошо, - сказал Сё-Мин. – Эмиграция в США из России повышает ай-кью обеих стран.
- Ты же понимаешь, что сейчас против ветра плюнул? – спросил Хаус.
- Меня вынудили переехать. Мог бы на исторической родине баранов пасти.
- Достойное занятие, ничего не скажешь!
- А ты шашлык бараний ел?
- Туше! – засмеялся Хаус.
- Всё, вылезай оттуда. Разлёгся. Я сканер уже давно выключил.
- Прикинь, я заметил. Ничего не крутится и не стучит.
- Такой тест. Если бы крутилось и стучало, я бы тебя в неврологию ещё на пару дней запер.
- Ну, всё в порядке? – подал голос Уилсон.
- Почти, - Сё-Мин щёлкнул тумблером и обернулся к нему с лицом настолько мрачным и серьёзным, что у него душа в пятки ушла.
- А что… не в порядке?
- А не в порядке то, что мне позвонили пару минут назад и сообщили о скоропостижной смерти Медета.
Уилсон схватился за стол, потому что снова, как в дни паралича, ослабели ноги.
- О смерти? – переспросил он дрогнувшим голосом. – А…почему?
- Самая естественная смерть. Тромбоэмболия лёгочной артерии. Был здоров два часа назад – и ага. Ну, ему не семнадцать лет, люди смертны. Бывает…, - и продолжал смотреть в упор тяжёлым взглядом своих узких прицельных глаз.
Уилсон переглотнул слюну, сделавшуюся вязкой и колючей.
- Вы заигрались с огнём, мальчики, - сказал Сё-Мин. – Мне плевать на ваши забавы с Воглером, и Медет, конечно, сам дурак, но вы мне нравитесь, поэтому просто по-дружески предупреждаю: естественная смерть – самое естественное дело. И палкой по башке стучать не придётся. Только на могиле напишут, как в одной нашей старой кинокомедии: «Я слишком много знал». Доходчиво говорю?
Уилсон кивнул, всё ещё не в состоянии нормально глотать.
- Микрофон я выключил, поэтому твой авантюрный приятель меня сейчас не слышит – донеси до него уж как-нибудь сам эту мысль. Мне кажется, на спасение и улучшение твоей жизни потрачено слишком много сил и средств, чтобы посылать их псу под хвост ради удовольствия поиграть в шерлоков холмсов.
- Подожди… - Уилсон помотал головой, собираясь с рассыпавшимися мыслями. – Медет… Кто его? Ваши?
- Наши? Я тебе прямо нижайше благодарен за причисление меня к лику этого ордена, - шутовски поклонился Сё-Мин. – Наши или ваши – в любом случае, это те люди, чьи имена не соответствуют метрическим, а одежды без ярлычков.
- Но какое им…
- …дело до ваших игр? – подхватил Кир. – Никакого, эта мышиная возня их не касается, но кретин Медет – нехорошо так о покойных – поставил Хаусу на гаджет списанную игрушку для взрослых мальчиков. Мало того, что её мгновенно вычислили, она ещё попала в бесконтрольные руки представителя крупной фармацевтической корпорации и чуть не засветилась в криминальной истории. Благодаря вашему ротозейству, милые мои пинкертоны, и возноси хвалу своему Яхве, или кто там у вас в авторитете, за то, что в итоге трупов только два, а не четыре. Впрочем, ещё не вечер, чтобы ты знал.
Уилсон дрожащей рукой вытер пот со лба.
- Ты так говоришь…
- …что это тебя пугает, – снова подхватил Кир. – Вот и хорошо, что пугает. Я ничего не знаю наверняка, Уилсон, слишком далёк сейчас от этого котла. Но я в нём двадцать лет варился, поэтому не могу не иметь кое-каких соображений.
- Почему ты говоришь об этом со мной, а не с Хаусом?
- Потому что ты разумнее. Потому что ты трусливее. Потому что ты имеешь на него больше влияния, чем он на тебя. Сейчас, во всяком случае. Потому что для тебя жизнь – слишком большая ставка в любой игре. Потому что ты менее азартен, лестно тебе всё это или нет... А теперь иди, нажми кнопку и выдвинь платформу, пока твой приятель сканер не разнёс.
Действительно, Хаус уже громко интересовался, чем они занимаются и цитировал статью, определяющую меру наказания за насильственное удержание заложников.
Уилсон покинул аппаратную, но на его лице всё ещё оставалось озадаченное выражение, которое не ускользнуло от Хауса.
- Или ты у меня рак мозга нашёл, или вы там с Киром шептались о бомбе, заложенной в мой ноутбук, - сказал он, внимательно приглядываясь к Уилсону.
Уилсон поперхнулся слюной.
- Угадал? Или у тебя позднее осложнение операции и что-то с глотательным рефлексом?
- Нам нужно поговорить, - выдавил из себя Уилсон.
- Тебе твой-то ноут починили? Из «Силиконовой долины» писем нет?
- Я ещё не видел. Хаус, нам нужно поговорить.
- Прямо здесь?
- Нет, не здесь. И лучше вообще не в больнице.
Хаус, видимо, наконец, проникся серьёзностью его тона и тоже нахмурился:
- Что случилось?
- Я же сказал: не здесь. Пойдём к «Китайцу».
«Китайцем» они оба называли полуподвал в соседнем квартале «Митан де вийдао» - Уилсон понятия не имел, что это означает, но Хаус перевёл «Вся еда на вкус – картон». Соврал, конечно, но проверять было лень. А еда была вкусной, и Уилсон и Хаус нередко заглядывали туда после работы посидеть или взять чего-нибудь на вынос.
- Хорошо, пойдём к «Китайцу», - покладисто согласился Хаус. – Я голодный.
- Идти-то хоть можешь?
- Сейчас проверим, - Хаус слез с платформы, взял протянутую Уилсоном трость, сделал несколько шагов к выходу. В волосах его всё ещё была видна запекшаяся кровь. Остановился и обернулся:
- Ты идти не можешь?
Уилсон догнал его, и только тогда в аппаратной погас свет.
- Русские ушли, - сказал Хаус, перефразируя знаменитое изречение маккартизма «русские идут».
Брать машину из-за нескольких сотен метров не хотелось – тем более, потому что на стоянке всё ещё темнели пятна копоти и воняло гарью. Они пошли пешком, и получалось плохо и медленно, потому что Уилсон чувствовал саднение в разбитых коленях, а у Хауса в дополнение к обычной боли в бедре всё ещё кружилась голова. Он это скрыл, потому что не хотел валяться в больничной палате, куда Уилсон его непременно определил бы ещё и на ночь, но уверенной походки добиться всё равно не мог.
- Пить я не буду, - сразу предупредил он Уилсона. – Даже пиво.
- Кто бы тебе ещё предложил! – фыркнул тот. – И так еле на ногах стоишь. Думаешь, я поверил в то, что ты – в порядке? Просто тебя всё равно не переупрямишь.
У «Китайца» Уилсон заказал курицу гунбао и цзяоцзы. В качестве питья – безалкогольный фруктовый чай. Хаус – не любитель чая – поморщился, но спорить не стал. За день он проголодался, поэтому есть начал с аппетитом, но быстро затошнило, и он отодвинул тарелку, на миг прикрыв от дурноты глаза.
- Тебе плохо? – тут же заметил Уилсон. – Голова? Надо было домой идти…
- Дома есть нечего.
- Ты и тут не ешь.
- Успеешь домой, не гунди. Ты же поговорить хотел – говори. Что тебе там сказал Сё-Мин? Вы зависли в аппаратной настолько, что он мог тебе историю со времён Линкольна рассказать.
Уилсон оглянулся, чтобы убедиться, что никто не сидит слишком близко.
- Говори, - повторил Хаус. - Здесь достаточно людно, чтобы нас никто не слышал.
Уилсон понизил голос:
- Он сказал, что только что скоропостижно скончался тот русский хакер из пенсионеров спецслужб, который ставил тебе шпионскую программу в ноут. Тромбоэмболия. Сё-Мину позвонили, и я не знаю, в каком тоне, сообщили об этом. Хаус, он прав, мы играем с огнём. Твой ноут, кстати, нашли в сгоревшей машине. Строго говоря, это уже не ноут, а груда искорёженного металла и пластика. Я не стал говорить копам, что он твой.
- Ты говорил с копами? Когда же ты успел?
- Пока тебе Колерник голову обрабатывала. Недолго.
- А о чём они тебя вообще спрашивали?
- Спрашивали, в каких мы состояли отношениях с погибшей. Я же орал своё «стой, стой» на всю больницу – понятно, они решили, что между нами что-то есть.
- И что ты им сказал?
- Сказал, что никогда её прежде не видел, сказал, что она поцарапала мне автомобиль при парковке, и меня это возмутило.
- Царапину-то подделать догадался?
Уилсон переменился в лице и подвинулся ближе к Хаусу.
- Знаешь… сначала я подумал, что это ты, но теперь… В общем, я видел свою «хонду» на парковке, и крыло, действительно, как будто кто-то задел. Не помял, а так, чтобы взбесить владельца. Но сверху уже покрыто эмалью – в цвет, аккуратно, но, если приглядеться, видно. Эмаль свежая. В общем, я бы сам именно так и сделал бы, если бы меня царапнули. И баллончик из-под эмали у меня под стеклом.
- Как так? Внутри в салоне? Ты оставил машину открытой?
- В том-то и дело, что нет. Я так и подумал, что это ты сделал – для тебя ведь мой замок – не проблема.
- Кто-то – мастер мизансцен, - заметил Хаус. – Будет ещё забавнее, если в твоём портмоне найдётся чек на эту эмаль, и продавец тебя вспомнит.
- Хаус, это серьёзно. Кто-то пристально следит за нами и вмешивается. Эмаль – пустяк, а вот обгоревший труп – совсем другое дело. Это – профессиональный киллинг. И не уровня «замочи жену-изменницу», а уровня «замочи вице-президента».
- Думаешь, Воглер – величина, способная заинтересовать ЦРУ?
Уилсон отпил свой чай и поморщился:
- Слишком горячий… Нет, я думаю, что дело вообще не в Воглере, а в той игрушке, которую тебе поставил на ноут Медет. Всё из-за неё.
- Ну, тогда не о чем беспокоиться. Игрушка скончалась вместе с ноутом,- легкомысленно заключил Хаус.
- Не о чем беспокоиться? – взвился Уилсон. Но спохватился и снова перешёл на драматическое шипение. – Я же тебе сказал – ты не слышал? Медет умер. Машина взорвалась. Погибла женщина. Это «не о чем беспокоиться»?
- Женщина пыталась убить меня, - жёстко сказал Хаус. - Не наверняка – может быть, просто напугать. И чуть не довела до нервного срыва Орли. Я не стану её оплакивать. А Медет мог умереть от тромбоэмболии без постороннего вмешательства. Люди смертны, и Медету было хорошо за шестьдесят.
Уилсон замотал головой, словно не веря себе.
- Вот что я тебе скажу, амиго, - Хаус с сумрачным выражением лица придвинулся ближе. – Я имел неосторожность однажды дать волю чувствам. Я оказался в тюрьме. Там у меня были неподходящие знакомства – ты знаешь. Из-за этих неподходящих знакомств пострадали мои друзья.
- Друзья? – переспросил Уилсон, до сих пор уверенный, что это слово во множественном числе в словарь Хауса не входит.
- Хорошо, может быть, это слишком сильное слово – подбери попроще, если ревнуешь. Я о Чейзах говорю. И когда я и малышка Чейз попали в заложники, вы могли обратиться в полицию. Но вы этого не сделали. Почему?
- Мы боялись, что они могут оказаться проворнее.
- Верно. Это было разумное опасение. И вы обратились к ветеранам спецслужбы, потому что эти точно окажутся проворнее. Так и вышло в итоге. Теперь: когда Мендельсон шантажировал меня, а твой племяш пытался довести тебя до психиатрической клиники, и потом тебя избили и ранили, мы тоже могли обратиться в полицию, но не сделали этого. Почему?
- С моим племянником трудно было бы что-то доказать, а у Мендельсона твоя мать была заложницей.
- Верно, - снова сказал Хаус. – И ты пошёл на убийство, потому что это надёжнее. И опять так и вышло в итоге.
- Не вышло. Твоя мать погибла.
- Но я остался жив и на свободе. И ты тоже. Теперь: в моей больнице совершили преступление – убили моих сотрудников. А ещё, если помнишь, пытались убить тебя. Неоднократно. И ещё один мой сотрудник в итоге в тюрьме – я про Лейдинга говорю. И снова я могу обратиться в полицию, но не делаю этого. Почему?
- Потому что ты самонадеянный кретин? – предположил Уилсон.
- Нет, потому что всё повторяется: нам трудно что-то доказать. И они могут оказаться проворнее.
- Проворнее в чём? Чем мы рискуем?
- Тобой, - коротко ответил Хаус и тоже отпил чай.
- Мной? – опешил Уилсон. – Но я не представляю, какую я могу заключать в себе ценность или угрозу, и для кого?
- Вот пока я этого не выясню, я и буду стараться узнать. Это моя больница, Уилсон, мой дом. И твой дом тоже. Я хочу сам знать, что происходит в моём доме, а не узнавать это от полиции, не имея, к тому же, возможности проверить.
- Самонадеянный кретин, - повторил Уилсон. – Что и как ты собираешься узнать? Ты можешь, что ли, допрашивать, рыться в чужих письмах, подслушивать разговоры?
- Заметь себе, мы всё это уже проделывали. Так что да, могу.
- Упрямый некошерный осёл, - сказал Уилсон.
- Давай дождёмся вестей из «Силиконовой долины», - попросил Хаус. – А пока говори полицейским чистую правду: она задела тебя на парковке. И больше ты ничего не знаешь. Потому что пока ты, действительно, больше ничего не знаешь.
Они добрались домой к одиннадцати, но вошли не к себе, в жилую зону, а через центральный вход, чтобы забрать уилсонов ноутбук. В больнице уже притушили на ночь свет, и из персонала остались дежурные – врачи в ОРИТ и в аппаратной, медсестра – в стационарном отделении. У входа дремал уборщик.
Ноутбук Уилсона ждал в кабинете с запиской: «Всё готово, извините за задержку. Можете пользоваться. Ней»
- Ней? – удивился вслух Хаус.
- Её сын. Неплохо разбирается в технике, я предложил ему подработать. Штатного техника у нас нет, но если что-то понадобится… Осторожнее! – последний возглас его был вызван тем, что Хаус, попытавшись повернуться, чтобы выйти, пошатнулся и схватился за дверной косяк.
- Немедленно в постель, - сказал Уилсон. – Хватит геройствовать и изображать противоударного мачо. И – будь спокоен – я вколю и скормлю тебе всё, что прописал Кир Сё-Мин, какими бы фуфломицинами это не считалось. В конце концов, ему виднее, он невролог, и русские не берут на спецслужбу плохих спецов.
- А ты откуда знаешь? – хмыкнул Хаус.
- Видел их в деле. Пойдём.
Они поднялись по эскалатору в жилую зону, Уилсон, неловко придерживая ноутбук, зазвенел ключами – своими ключами от своей двери. Привычно пошутил:
- Заходи в гости.
Хаус переступил порог не без усилия.
- Хочешь ванну принять? - спросил Уилсон, запирая дверь. – Я бы тебе помог не поскользнуться и не расшибить голову ещё раз. Тебе надо кровь смыть – Колерник только рану обработала, в волосах у тебя всё ещё кровь.
- Поздно. Давай перенесём это на утро.
- Как скажешь…
- А вот твою почту мы на утро не перенесём. Посмотри прямо сейчас.
- Да ты на ногах не стоишь! – попытался протестовать Уилсон, но Хаус с маху обрушился на диван – только больную ногу привычно придержал рукой:
- И не надо – я прекрасно посижу на диване. Давай, открывай уже почту. У них было достаточно времени тебе ответить, если они вообще собирались отвечать.
- Ну, подожди, я хоть в домашнее переоденусь.
- Валяй, - разрешил Хаус отбирая у него ноутбук. Привычно пробежал по клавиатуре – и возмутился:
- Эй, ты что, пароль сменил?
- Скажи спасибо, что не заминировал, - откликнулся Уилсон из ванной. – Ты же меня достал совать нос в… - он осекся и замолчал, а через мгновение показался в дверях ванной с водой, текущей с невытертых волос на белое, как мел, лицо.
Хаус встретил его таким же побледневшим лицом и таким же остановившимся взглядом.
- Мы сейчас об одном подумали? – слабым голосом спросил Уилсон.
- Ты говорил про ноутбук… в автомобиле. Его кто-то там видел?
- Я сам видел лопасть кулера. Она воткнулась в заднее сидение. Остальное сгорело дотла и жутко покорёжилось.
- В заднее?
- Да. Воткнулось, как бумеранг, краем.
- Полицейских это может заинтересовать. Что, если они попробуют восстановить информацию?
- Зачем им это? Ну, был в машине гаджет. Ну, разнесло его, когда взорвался бензобак. Да миллионы людей возят гаджеты в автомобилях. Зачем им копать на пустом месте? Понтиаки известны пожароопасностью. Не далее, чем…
- Хватит, - оборвал его Хаус. – Значит, ты тоже думаешь, что взрывное устройство было заложено в сам ноут?
- И ещё я думаю, что оно было заложено именно тогда, когда ты подпустил к нему Медета с его шпионскими штучками. Смотри: она уже покинула больницу, я успел тебя поднять с полу, переговорить с Венди, выйти, а она только выезжала с парковки. Чем, ты думаешь, она занималась в это время?
- Ну, если не предполагать, что она наблюдала за тем, как минируют её автомобиль, скорее всего, сидела за рулём, прогревала мотор и пыталась открыть мою почту.
- Ты же знаешь, как это обычно бывает, верно? Троекратный отказ в доступе из-за ошибки – и ноут блокируется.
- Или взрывается?
- В частном случае – да. И мне почему-то кажется, что это как раз…
- Почему Медет не предупредил об этом? – задал риторический вопрос Хаус. – А если бы сегодня я не оставил ноут открытым, и ты бы попытался его взломать, пока я сплю?
Уилсон подошёл и тихо сел на диван рядом.
- Я думаю, - проговорил он, глядя в сторону, - его такие материи не интересовали. Главное было – не допустить попадания программы в чужие руки. Во всяком случае, Сё-Мин на это упирал. Хаус…
- Что?
Уилсон поник плечами, выражение лица сделалось не то, чтобы отсутствующим, но каким-то чрезмерно погружённым в себя.
- Неуютно… - проговорил он, зябко передёрнув плечами. - Сначала было весело, но теперь… Мне кажется, Сё-Мин прав: это – не наша сфера, не наш круг интересов. Нужно просто сообщить полиции то, что мы уже знаем.
Он, кажется, ожидал возражений, но, вопреки его ожиданию, Хаус возражать не стал.
- Ладно, - буркнул он. – Но сначала давай всё-таки определимся, что мы знаем. Открой почту.
Быстрый пробег пальцев Уилсона по клавишам Хаус попытался отследить, чтобы запомнить новый пароль. Но не смог – голова была всё ещё занята взрывным устройством и смертью Медета – теперь и спросить-то не у кого. Но то, что сказал Уилсон, очень походило на правду: женщина в красном попыталась открыть данные с ходу, разочаровалась, отложила ноут и попыталась уехать. Очень логичное поведение для непрофессионалки. А если её имя, действительно, Селина Спилтинг, то она, скорее, могла быть заинтересованным лицом, чем профессионалом. Хаус вспомнил, как Медет устанавливая свою игрушку, открыл сердце ноутбука и показал небольшой пластмассовый прямоугольник с разъёмом: «Будет нужна дополнительная память. Смотрите только, чтобы ноут не попал в чужие руки. Ни в чьи, кроме ваших – это серьёзная программа, и последствия от несанкционированной попытки извлечь ваши данные тоже будут серьёзные. Я вам её ставлю без лицензии». Что, если это и было предупреждение, на которое он не обратил должного внимания. Хаус вспомнил, как сам бесился от того, что Харт отключил браслет. Не смотря на инструкции. А это было закономерно, просто потому, что инструкции ему дали, а всех последствий не осветили.
- Я идиот, - вслух сказал Хаус.
- Почему? – без особенной эмоциональной окраски спросил Уилсон, как раз кликнувший по загрузке почтового ящика.
- Теперь я думаю, что Медет предупреждал меня, но он говорил эзоповым языком спецслужб, а у меня не было словаря под рукой.
- Ты думаешь, его убили? – поднял голову Уилсон.
- Теперь я так не думаю. Теперь я думаю, что так подумал Сё-Мин. Но если взрывное устройство было в самом ноуте, совсем необязательно, что кто-то узнал о его похищении, кроме нас с тобой и самого Сё-Мина. Он был на стоянке, ты помнишь?
- Да все были на стоянке. Когда раздался взрыв, половина прилипла к окнам, половина выбежала.
- Я плохо помню…
- Потому что ты не в себе был. Хаус, у тебя всё-таки сотрясение, и ты не можешь… - но тут он краем глаза зацепил то, что открылось на экране, и замолчал. Его лицо слегка вытянулось.
- Что? – спросил Хаус.
- Они реально прислали истории болезни. За весь последний месяц его работы. Я уже говорил тебе, что вызываю доверие?
- Представляю себе, сколько факсов из своего досье ты кинул, чтобы подкрепить это доверие. Отпечатки пальцев не высылал?
- Неважно. Главное, что это сработало. Информация конфиденциальная, но мне дали код доступа. Семь пациентов. И вот то, что мы ищем: пациент Джордж Эл. Спилтинг. Знаешь, кто был его доверенным лицом и мед представителем?
Хаус на мгновение задумался и уверенно кивнул:
- Знаю. Селина Спилтинг. Это было на поверхности.
- Она его жена.
- Это вряд ли, - спокойно возразил Хаус. – Скорее, вдова. Что там с причиной смерти?
- Официально указана сердечная недостаточность. Лечащий врач: Мартин Лейдинг. Кэмерон говорила, что историю с самоубийством постарались замять.
- Хм… за такое заминание можно срок получить, - заметил Хаус.
- Да нет… - помолчав и полистав, с удивлением проговорил Уилсон. – Они особо и не скрывают. Тут описано положение трупа, свесившегося вниз головой с кровати, затянутый шнурок, странгуляционная борозда на шее трупа... Не понимаю… А-а, вот в чём дело. Им просто не пришлось врать. Удушение не развилось, потому что смерть наступила раньше, чем петля затянулась. И причина смерти раеально острая сердечная недостаточность. Рука провидения.
- Подожди. Как так? Это совпадение? Почему он решает повеситься и тут же – не раньше, не позже - умирает?
- Случайность. С таким сердцем он мог умереть в любую минуту. В том числе и в ту минуту, когда решил удавиться. Вот, посмотри: эксперт считает, что в петлю он упал уже мёртвым, и шнурок затянулся фактически на трупе – я так понял. Да и Кэмерон вроде так же рассказывала со слов Лейдинга. Какая разница, что было непосредственной причиной? Шнурок однозначно указывает на то, что он готовился себя убить. Его нашли в петле – понятно, что подумали. К тому времени он уже получал морфий в высоких дозах по поводу некупируемого болевого синдрома осложнившего саркому лёгкого с метастазами в мозг. Дыхательная недостаточность из-за основного заболевания, торможение центра в мозге из-за морфия – вот сердце и отказало. И как раз именно в тот момент, когда он распаролил дозатор и надел себе удавку на шею, что, кстати, тоже не должно было уменьшить нагрузку на сердце – сам понимаешь. Я не знаю, в каком он был положении, чтобы петля затянулась. Но я всю жизнь работаю с раковыми и с болевым синдромом, и изобретательность, когда дело заходит о попытках самоубийства, у них зашкаливает.
- Мне рассказывали, – проговорил Хаус, - про одного парня, который хотел покончить жизнь самоубийством – залез на скалу над морем, повесил себе на шею тяжёлый камень на затягивающейся петле и застрелился. Перфекционизм.
- Смешно…
- Получается, Лейдинг, действительно, не виноват, и даже передоза морфия могло не быть?
- Был бы он виноват, его посадили бы. Дело не в этом: ему вменили в вину не убийство, как я понял, а плохой контроль за пациентом. Подмоченная репутации по типу дыма без огня. А Лейдинг, вот именно, перфекционист с неадекватной самооценкой – он и не счёл для себя возможным оставаться работать там, где случился этот инцидент.
- Думаешь, так? Между прочим, удавка на шее… где-то я уже это видел.
- В нашей бельевой, - подсказал Уилсон.
- Остаётся предположить, что Лейдинг – серийный убийца, и тогда… Стой! – Хаус вдруг подвинулся ближе к экрану, заслонив Уилсону обзор.
- Что такое? – насторожился Уилсон.
- Вот это место – больше его нигде не видно. Что это за тень?
Уилсон пригляделся, склонив голову к плечу:
- Последствия костной пластики. Здесь есть запись в анамнезе: в детстве был сложный перелом ключицы, ставили соединительную пластинку, она вросла в кость.
- Но больше нигде не видно, - повторил с нажимом Хаус. - Смотри. Перелистни назад. Видишь? Вот это то же самое место. Ну?
Уилсон сосредоточенно сжал губы, всматриваясь в экран.
- Нет ничего…
- Он был трансформер? На одном снимке пластинка есть, на другом – нет.
- Подожди! – Уилсон вдруг сжал предплечье Хауса. – Смотри на сам снимок. Мне же не кажется?
- Это вообще снимок другого человека, - заключил Хаус, приглядевшись внимательнее. – Они похожи, но… смотри, какой здесь край. И вот эти тяжи…
- Кто-то перепутал снимки?
Хаус нахмурился. Казалось, он что-то напряжённо обдумывает. Выражение его глаз сделалось не просто серьёзным, но остекленевшим и погруженным в себя, как с ним бывало, когда его вдруг осеняла неожиданная разгадка.
- Ты давал когда-нибудь заочные консультации, Уилсон? – спросил он.
- Конечно. Кто угодно давал время от времени.
- Просмотри эту историю болезни как будто бы свежим глазом. Абстрагируйся от Лейдинга и Спилтинга. Просто больной. Просто заочная консультация. Давай! Я хочу знать твоё профессиональное мнение. Как онколога…
Если Хаус порой и высказывался о беспорядочности и неповоротливости ума Уилсона, то в профессионализме он ему никогда не отказывал. Уилсон имел все подходящие качества, чтобы быть профессионалом. Уилсон был дотошный. Уилсон отлично знал онкологию и держал в памяти несчётное множество гистологических срезов, синдромов, путей метастазирования и фармацевтических схем. Он ещё в ординатуре вгрызался в биохимию, стараясь прочувствовать метаболизм каждого вида опухоли, особенности её обмена, сильные и слабые места. Не будучи, как Хаус, поцелованным той самой силой, которую Хаус же сам и отрицал, он зато умел работать и учиться сосредоточенно и серьёзно, складывая своё здание кирпичик за кирпичиком. И через скрупулёзность и усидчивость, наконец, пришло мастерство. Он научился интуитивно смешивать анальгетические коктейли и при химиотерапии поддерживать гомеостаз на той тонкой грани, которая обеспечивает организму условия выживания, а опухоли - гибель. Его научная работа была по теме особенностей дифференциальной диагностики опухолей лёгких, и до сих пор он мог цитировать приличные куски из неё наизусть. Он не был гением, но он был очень хорошим врачом, и Хаус знал это и отдавал ему должное – если не вслух, то втихомолку. И сейчас, когда он вдруг увидел несоответствие снимков – возможно, всего лишь рассеянность, халатность - ту ошибку, за которую когда-то чуть не уволил Чейза, и у него вдруг мелькнула мысль, которую он едва не упустил, чтобы избежать предвзятости, он положился на Уилсона.
Уилсон серьёзно кивнул и уже принялся было листать виртуальную «историю», но вдруг отвлёкся от экрана, обернулся и пристально посмотрел на Хауса:
- Это долго. Поспи пока. Ты ужасно выглядишь.
- У меня сотрясение мозга, - фыркнул Хаус. – Оно, знаешь ли, не красит.
- Вот и поспи. Давай, давай. Мозг твой тебе ещё может не раз понадобиться – дай ему восстановиться.
Вообще-то Хаус был уверен, что не уснёт – ускользающая догадка возбуждала его и не давала отвлечься. Но он ошибся – сон охватил его сразу, едва он закрыл глаза, и не отпускал до самого утра.
Его разбудило отрывистое блямканье электронной почты – Уилсон вёл с кем-то оживлённую переписку. Хаус шевельнулся, сообразил, что заснул прямо на неразложенном диване, втиснувшись между спинкой и Уилсоном, и пожалел о том, что не перебрался на нормальную кровать – спаньё в неудобной и неподвижной позе наградило его усилением привычной боли в ноге, как минимум, на весь день.
- Мог бы и пересесть, - сварливо заметил он Уилсону, - если уж не догадался меня разбудить и отправить спать нормально. Из тебя хреновая подушка для калеки. Который час, и какого дьявола ты там упражняешься в эпистолярном жанре вместо того, чтобы с блеском завершить порученное дело и тоже хоть на пару часов придавить подушку?
Уилсон, весь погружённый в своё занятие, машинально повернул запястье, чтобы Хаус увидел циферблат часов – другая рука продолжала метаться по клавиатуре, набирая текст.
- Ты и отлить не вставал?
Уилсон покачал головой.
- Да кому ты там строчишь, ради Бога?! – потерял терпение Хаус.
Уилсон нажал «enter» и повернулся к Хаусу. Глаза у него покраснели от напряжения, галстук съехал к уху, волосы растрепались, как будто он не торчал несколько часов кряду за ноутбуком, а то ли пробежал с пять миль – не меньше, то ли подрался.
- Я пишу, - проговорил он раздельно и чётко, как, наверное, привык разговаривать со своими пациентами, знакомя их с неутешительными результатами консилиума, - профессору Амиру Вану в Израиль.
Хаус покосился на иероглифы иврита на аватаре профессора.
- Тебе никто не говорил, что твой идиш ужасен?
- Он стажировался в Штатах, - терпеливо объяснил Уилсон. – И до недавнего времени практиковал тоже здесь. Так что я пишу по-английски. Он – онколог-пульмонолог с мировым именем. Счастье, что мне удалось с ним лично познакомиться – это было на конференции в Массачусетсе в две тысячи шестом, перед самым его отъездом.
- Хорошо-хорошо, - поспешно перебил Хаус. – Ностальгии на сегодня достаточно. И о чём ты ему пишешь?
- Отправил кое-какие выдержки из карты этого Спилтинга.
- Зачем? Сам разобраться не можешь?
- Могу. Хочу проверить себя.
Хаус, знавший его не первый год, озадаченно провёл взглядом, как датчиком сканера от напряжённо поджатых губ вниз, через упрямо выдвинутый подбородок, уже сделавшийся сизым в ожидании бритвы, туда, где топорщилась на груди расстегнувшаяся на одну пуговицу рубашка, и выглядывал из-под неё кулон с «мёртвой головой» - очередной талисман Уилсона, в комплект с перстнем из такого же чернёного серебра с таким же бражником, а ещё выглядывал частью бледный, а частью синюшный витой келоидный рубец. И снова вверх, снова через подбородок, по лицу, пока не встретился с Уилсоном взглядом.
- Ты что-то очень важное нашёл, - убеждённо сказал Хаус. – Настолько важное, что не доверяешь сам себе, и тебе нужна поддержка израильского коллеги. Что ты нашёл? Скажи мне.
Уголки губ Уилсона дёрнулись, как будто ему хотелось улыбнуться, но в глазах и тени улыбки не было – Хаус смотрел ему прямо в глаза и отчётливо это видел.
- Я думаю, - сказал Уилсон,- что вся история болезни сфабрикована, и у этого человека не было рака, а были только симптомы, последовательно и планомерно вызываемые назначенным от предыдущих симптомов лечением. Всё сделано очень продуманно и аккуратно. Честно говоря, если бы не эта скобка на ключице, я бы не зацепился.
- Ну, - спросил Хаус очень тихо, продолжая смотреть ему в глаза. – Теперь ты понимаешь, почему хотели убить именно тебя? Ты – онколог. И не просто онколог. Ты – перфекционист. Ты настырный тип – Надвацента убедился в твоей настырности, когда ты ещё в Ванкувере прищемил ему хвост. И ты – мой друг. Если бы эта история как-то попала в твои руки… что, в общем, и случилось. И не только в Принстоне, но и в Нью-Джерси, вряд ли найдётся другой онколог с заданными параметрами. И брось домогаться этого гениального семита от пульмонологии – я не хочу тебя потерять из-за взломанного почтового аккаунта.
Уилсон послушно закрыл ноутбук.
- Мне нужно в душ, - сказал он. – Пора собираться на работу.
Он встал и направился к ванной комнате. Но уже на пороге обернулся:
- Что мы будем с этим делать, Хаус?
- Диагностировать, - отозвался тот совершенно серьёзно. – Это самое привычное дело для меня. Хлеб у полицейских я отнимать не хочу, поэтому никаких расследований. Только точный диагноз. Помнишь, чему тебя в меде учили? Симптомы – синдромы – гипотеза- подтверждение… Иди, принимай душ.
Традиционное утреннее совещание началось с доклада Блавски.
- Внук умершего от дыхательной недостаточности пациента переведён в детское отделение «Принстон-Плейнсборо» для обследования. Возможно, ему за время нахождения там подыщут приёмную семью.
- Мальчик темнокожий, - заметила вслух Марта. – Не лучше ли было отправить его в окружную больницу, где больше афроамериканцев?
- У нас нет с окружной договорённости о сотрудничестве, - хотела Блавски того или нет, но её ответ прозвучал резковато.
- Вы думаете они отказали бы?
- Нет, но я думаю, что…
- Довольно, - вмешался Уилсон. – Дело сделано, мальчик переведён, таскать его из больницы в больницу безответственно и глупо. Если вы хотите, чтобы все афроамериканцы Принстона узнали о нём, доктор Чейз, разместите информацию на сайте нашей больницы – уверен, потенциальные родители не заставят себя ждать. Для вас это не составит труда, вы прекрасно обращаетесь с ноутбуком.
- Надо было тебе не брать фамилию мужа, - заметил, пихнув Марту локтем, Хаус. – Я теперь, когда слышу «доктор Чейз», испытываю когнитивный диссонанс, – о нелюбви Роберта Чейза к разного рода гаджетам в больнице ходили анекдоты.
Блавски села на место, нервно теребя папку в руках. Поднялся с докладом Крис Тауб - дежурный врач и начальник смены:
- Сразу три внеплановых поступления: в детское отделение один ребёнок с психозом, развившимся на фоне комбинированной терапии по поводу рабдомиосаркомы - в анамнезе пересадка роговицы, так что подходит идеально для программы нашего основного исследования. В паллиативную палату – пациентка с раком поджелудочной железы в инкурабельной стадии - возможно, её получится включить в программу по генно-инженерной коррекции «Истбрук Фармасьютиклз». И пациент не нашего профиля, но я его положил… - Тауб сделал многозначительную паузу. - Джеймс Орли – вы его знаете. Поступил около четырёх часов утра с картиной сердечного приступа, но ЭКГ его не подтвердила. Я оставил под наблюдение. Там нужна консультация психиатра, так что я поставил вам в лист, Блавски.
Уилсон и Хаус переглянулись, но ни тот, ни другой ничего не произнесли вслух.
Колерник доложила вчерашних прооперированных – их было двое, и оба в порядке, Чейз отпустил реплику по поводу одного, Корвин – по поводу второго, Уилсон не слушал – сидел за столом, вертя в пальцах карандаш, и ждал, когда будет прилично закончить совещание.
- Доктор Уилсон, разрешите? - подал со своего места голос Сё-Мин.
Уилсон поднял голову:
- Да, конечно.
- Вчера в амбулаторию обратился пациент с выраженным гиперкинезом. Он страдает хореей Гентингтона с двадцати шести лет, сейчас ему сорок один. Получал лечение препаратами ингибиторов гистондеацетилазы. Переведён после того, как подвергся провальной попытке лечиться идебеноном.
- У вас прямо роман с хореей Гентингтона, - заметил вслух Хаус. – Ещё немного, и она потащит вас под венец.
- На этих препаратах хороший прогресс, - невозмутимо продолжал Сё-Мин, не реагируя на реплику. - Но он пришёл не за этим. Около года назад у него был параллельно выявлен неоперабельный рак глазницы, так вот после начала лечения ингибиторами гистондеацетилазы процесс не только не ухудшился, но и несколько регрессировал. Вы совершенно справедливо заметили, Хаус - я интересуюсь хореей Гентингтона и планирую написать по ней небольшое руководство. Так вот, в институте по её изучению, работу в котором я уже сейчас совмещаю с работой в «Двадцать девятом», набрана группа для изучения влияния на хорею ингибиторов гистондеацетилазы. Я предлагаю набрать онкологическую группу, пусть небольшую, которой мы попробуем дать этот препарат в рамках подпрограммы. И у нас будет интересный контрольный вариант – пациент, страдающий и тем, и другим одновременно. Раз уж мы позиционируем себя, как исследовательский центр, и готовы принимать участие даже в сомнительных научных программах, почему бы не провести маленькое исследование, которое будет, как мы говорили в школьные годы, «верняк»?
- Хорошо, предоставьте мне проект дизайна исследований, я рассмотрю ваше предложение, - сказал Уилсон.- Разрешение на такое исследование получите сами?
- Собственно… - замялся Сё-Мин, - разрешение уже… то есть, предложение уже сделано. Я говорю сейчас, как сотрудник института.
- Да ты прямо Янус двуликий, - пробормотал Хаус с непонятной досадой.
- Предоставьте проект, - повторил Уилсон. – Но лично я против экстенсификации научной деятельности. Это будет уже пятый проект – так, Блавски? – он обратился к Ядвиге, как к своему заместителю – ничего личного, но она вздрогнула и облизала губы прежде, чем ответить:
- Строго говоря, четвёртый. Наблюдение за реципиентами с одновременной трансплантацией от донора с искусственно поддерживаемыми жизненными функциями практически завершено. Мы не получили достоверной разницы, и это задокументировано. Исследование комбинированной схемы лечения онкологических заболеваний и реципиентов органов – долгосрочный проект, ему ещё идти и идти до отдалённых результатов, психиатрическая поддержка больных на комбинированной терапии – второй проект, и он тоже в работе, теперь мы ввязались в исследование «Истбрук Фармасьютиклз», условно именуемое «прионовый нож», и значит, предложение института неврологии будет четвёртым.
- И ни в одном исследовании, - недовольно сказал Чейз, - мы не играем главной роли, мы везде в эпизоде и везде на подхвате.
- Ты уже играл главную роль в подобном исследовании, - снова с места сказал Хаус. – Я про наш грипп «мэйд ин Раша» говорю. Не помню, чтобы тебе понравилось.
- Неправда, что не играем главной роли. Схемы препаратов – наша разработка, - возразил Уилсон, хотя и совершенно без запальчивости.
- Схемы препаратов – разработка ваша с Хаусом. Ты же и подопытный номер один.
Уилсон, словно в доказательство его слов, покрутил на запястье браслет слежения – осторожно, чтобы не расцепился и не завизжал. Его по-прежнему мониторировали, и Буллит сказал, что будет рад хоть неделю понаблюдать его графики без накладок вроде инсультов, операций, покушений на убийства и тому подобного. «Тебе скучно не бывает, - сказал он с чем-то, похожим на зависть, - Но для отдалённых результатов приступы тахикардии и дыхание загнанной лошади мне ни к чему. Постарайся нажать на паузу», - и Буллит улыбнулся ему, а Уилсон вдруг заметил на его руках уже давно позабытый маникюр. Это было неприятно – видеть мужские руки с гелевыми ногтями бледно-бежевого цвета, но, вместе с тем, почему-то обрадовало Уилсона.
Он вспомнил об этом и опять поймал себя на том, что не слушает.
- Вот и возглавь это исследование сам, - между тем сказал Хаус Чейзу. – Хватит прятаться за спины старших – ты уже вырос из коротких штанишек. Сё-Мин, как я понимаю, это всё затеяно ради включения в исследование отнюдь не амбулаторного пациента, о котором вы распинались? Что, действительно обнадёживающие результаты?
- Результаты фантастические. Исследование пять лет назад не дало достоверных результатов, но отдельные исследуемые получили существенный регресс двигательных нарушений.
- А другие «отдельные исследуемые» - опухоль хиазмальной области. Так что ты, пожалуйста, имей это в виду. Если ваши пилюли станут не убивать рак, а выращивать, ты не скоро докажешь FDA их пользу.
- Хорошо, - подытожил Уилсон, - если вопросов больше нет, на этом пока и разойдёмся. Я рассмотрю ваше предложение, доктор Сё-Мин.
Привычно зашумели, задвигали стулья, но и за шумом Уилсон услышал, как Кир Корвин, перегнувшись со своего шкафа к уху поднявшегося Сё-Мина, отнюде не шёпотом спросил:
- Если всё будет так обнадёживающе, как ты говоришь, за мальчишником обращайся к Хаусу – Чейз говорил, он в этих делах крутой спец.
Сё-Мин молча улыбнулся, и его узкие глаза совсем утонули в складках кожи.
- Что с тобой? – спросил Хаус, едва последний сотрудник вышел из комнаты, и они остались вдвоём. – Ты как будто загрузился…
- Просто голова разболелась, - Уилсон потёр пальцами лоб. – Послушай, что там такое с Орли? Всё-таки сердечный приступ или нет? Тауб говорил о психиатре… Я думаю, тебе надо прямо сейчас пойти и взглянуть на него…
- Это с каких пор я психиатр? – удивился Хаус.
Уилсон укоризненно посмотрел на него:
- Зачем ты притворяешься, будто он тебе безразличен? Или ты думаешь, меня это может как-то задевать?
Хаус покачал головой:
- Это меня задевает, - серьёзно сказал он. – Я не хочу с ним сближаться, но это получается как-то само собой, и мне от этого совсем не радостно.
- Господи! Да почему?
- Да потому что он совсем из другой колоды.
- Да, - на мгновение задержавшись с ответом, кивнул Уилсон. – Я помню эту твою карточную метафору – ты говорил мне. Про троек и валетов. Но тогда все были из одной колоды.
- А теперь достоинство то же, но колода другая.
- То же, что и у тебя?
И снова Хаус покачал головой:
- То же, что и у тебя. Он – такой же пиковый король.
- А я – пиковый король? – с лёгким удивлением переспросил Уилсон.
- Поинтересуйся у любой гадалки. По зодиаку ты – рыба, по натуре – ходячая депрессия. Это король пик, можешь не сомневаться.
- Ну… допустим. А почему другая колода – это плохо?
- Не плохо. Но стасовывать их вместе не надо. Орли – актёр, богема, эмоции… Нам никогда не стоять на одной доске.
- Но дуэт у вас получался хорошо, - улыбнулся Уилсон, вспомнив рождественские каникулы в Ванкувере и студийную запись музыки для первого сезона «Билдинга» - она, кстати, действительно, частично вошла в фильм, а у него есть запись на диске, и, слушая, он узнаёт и отделяет мягкую манеру игры Орли, чьи руки словно ласкают клавиши, от быстрого пробега куда менее церемонных, но проворных пальцев Хауса.
- А это – ещё хуже, - отрезал Хаус и, резко повернувшись, захромал прочь из комнаты.
Харт в день аварии и пожара на стоянке получил плановый диализ последний раз – с этого дня по распоряжению Хауса он был переведён на диализ «по потребности» и целую гору мочегонных и нефропротекторов. Они уже обсуждали с Орли выписку и возвращение к съёмкам, когда Орли снова увидел «призрак» за рулём красного понтиака. Он шёпотом вскрикнул и, схватив Леона за руку, указал ему на автомобиль, разворачивающийся в нескольких шагах от того места, где они стояли. Ему наперерез вдруг выскочил Уилсон, но запнулся и упал, что-то крича, а «понтиак» торжествующе взревел, дал газ и… взорвался.
Пламя охватило его сразу, и цвет пламени захватывающе гармонировал с цветом автомобиля и цветом платья женщины-водителя. Леон не успел разглядеть её, только смутно подумал, что видит афроамериканку - во всяком случае, это совпадало с тем, что говорил в тот вечер Орли.
Уилсон кричал, чтобы не подходили к машине, и сам лез туда. Мгновенно образовалась толпа, шум, сутолока, вспышки фотоаппаратов, выкрики, с шипением лили на машину пену пожарные, автовладельцы старались убраться подальше, чтобы, не дай Бог, шальная искра не попала в бензобак, потом на парковке появился Хаус с окровавленной головой и, не пройдя двух шагов, рухнул в обморок.
Леон от всего этого чувствовал острое возбуждение, и его не оставляло ощущение нереальности, словно внезапно очутившегося на съёмочной площадке какого-то боевика, поэтому он не сразу обратил внимание на состояние Орли. А тот выглядел не очень. Сначала его стошнило, но он ещё казался обычным, только ошеломлённым, а потом, когда суета начала сходить на нет, он словно как-то весь выцвел. И дело не только в бледности, хотя и бледность его сделалась пугающей. Но в его глазах Леон увидел глубокую отрешённость и, что самое скверное, узнавание. Перед Орли в красном понтиаке горели сейчас его жена и дети. Горели «на бис». Бесконечно. Наглядно. И зрелище это поглотило Джеймса целиком.
Леон открыл дверцу автомобиля, которым они здесь пользовались – автомобиля из проката, взятого Орли на время – со стороны пассажира. Взял Орли за плечо:
- Садись, поедем… Джеймс, ты слышишь меня? Надо ехать.
Орли машинально, повинуясь направляющей руке, уселся на пассажирское сиденье. Харт сел за руль.
Ему с трудом удавалось сосредоточиться и следить за дорогой – отвлекал отрешённый, погруженный в себя Орли. В конце концов он резко затормозил перед тускло поблёскивающей витриной «Дионисии», вышел и взял дорогущий коньяк в приятно пузатенькой бутылке и большую упаковку «Хёршес». Всё время его отсутствия Орли просидел, глядя перед собой пустым взглядом, но когда он, сунув пакет на заднее сидение, снова занял водительское место, шевельнулся и спросил:
- Что-то купил?
- Выпить и закусить, - лаконично отозвался Леон, но не выдержал – спросил почти жалобно:
- Ты как вообще?
- Жуткое зрелище, правда? – Орли говорил скрипучим голосом, как деревянный щелкунчик, но говорил, и у Леона от сердца отлегло. Орли и нужно было заставить говорить, его напряжение всегда лучше всего выходило вербально, как гной выходит из вскрытого нарыва, принося облегчение и давая возможность ране зажить.
- Это она пыталась тебя задавить? Ты узнал автомобиль? – спросил он, сложив в уме «два и два».
- Да. Номера я не запомнил, но очень похоже. И машина, и… - тут он поперхнулся и зажал рот рукой.
- Тебя тошнит? – Леон остановил автомобиль, прижавшись к обочине.
- Уже нет. Передышал… - Орли жалко улыбнулся. – Просто этот запах… Гари, я имею в виду…
«Горелого мяса, ты имеешь в виду, - подумал Харт. – А рвёт тебя потому, что думаешь, что они пахли так же».
- Всё уже закончилось, - сказал он вслух. – Давай успокаиваться, Джеймс. В конце концов, эта женщина только недавно могла убить тебя, переехать своим автомобилем. Я бы не стал особенно переживать её смерть.
- Как ни цинично это звучит, - ответил Орли, - я переживаю не её смерть.
- Это я понял, - быстро сказал Харт и снова тронул автомобиль с места.
– Но вот, как мы поступим сейчас, - продолжал он, бельше не глядя на Орли, а сосредоточив всё внимание на дороге. - Мы поедем в номер и напьёмся хорошенько, а потом возляжем, как это говорят в фильмах вроде «Королевских игр». Как тебе мой план?
- Плохо, - снова слабо улыбнулся Орли. – Тебе нельзя пить.
Мгновение подумав, Харт кивнул:
- Поправка принимается. Пить будешь ты.
- Хорошо,- сказал Орли. Самый покладистый в мире ответ.
- Ты помнишь, - вдруг проговорил Леон, - Хаус просил меня прощупать этого типа, которого убили – Надвацента, что ли – как его там?
- А, да, ты говорил, - припомнил без особенного воодушевления Орли. – Вроде ты должен был заказать у него какое-то любовное зелье – афродизиак или что-то такое, что он, по предположению Хауса, похищал у фармацевтической группы от «Истбрук Фармасьютиклз» ради личной наживы. Мне это не понравилось. Я подумал, что это может быть опасно. И это, наверное, и было опасно.
- Теперь неважно. – отмахнулся Харт. - Он не успел мне его запродать. Говорил, что ждёт улучшенную партию, пытался набить цену. А потом его убил этот врач, которого посадили в тюрьму.
- Ну да. Ну и что? Зачем ты это сейчас говоришь мне?
- Потому что я видел упаковку этого приворотного зелья, когда он мне показывал опытный образец. И я видел логотип на стекле этого «понтиака». Твоя Минна, и даже память о ней, тут не при чём. Похоже, что владелица машины тоже работала на «Истбрук Фармасьютиклз».
- Ну и что? Даже если она их представитель, что такого? Хаус говорил, эта компания финансирует какую-то исследовательскую программу больницы.
- Просто интересно: один представитель компании умирает, задушенный струной на бельевом складе, другой – взрывается на больничной парковке…
- Я слышал, что эти «понтиаки» взрываются очень легко, - сумрачно сказал Орли, прекрасно понимающий, куда клонит Харт. – Минна…
- Минна попала в аварию, - быстро перебил Леон, снова уводя мысли Орли с опасной территории. – Произошло столкновение, сильный удар, проскочила искра – там всё понятно. Но здесь эта женщина даже газануть не успела, ничего не задевала. Я не специалист, конечно, но мне показалось, это было похоже на взрывное устройство.
- Так всё-таки теракт? Или, думаешь, здесь что-то более конкретное?
- А ты сам думаешь, она спроста гонялась тогда за тобой?
Орли покачал головой. Он не был от природы любителем головоломок, как Хаус или Харт, но сложить два и два вполне мог:
- Я был с тростью в тот вечер – скорее всего, она приняла меня за Хауса. Такое уже было как-то. Если не видела лично, то по описанию спутать очень просто: рост за шесть футов, волосы похожи, глаза голубые. Плюс трость. А потом, ты помнишь, как Хаус настойчиво расспрашивал нас об этой машине?
- Я теперь уверен: он знал, о чём расспрашивает, - согласно кивнул Леон. - И сегодня Уилсон неспроста выскочил на парковку, как встрёпанный. То, что он потом говорил копам о царапине, вздор. Уилсон так не возбудился бы из-за царапины – вообще бы не возбудился, у него всё под контролем. И машина застрахована, я уверен, от всего на свете. Нет, тут другое. У них давние тёрки или с этой мулаткой, или со всей её компанией. Интересно, насколько серьёзные.
- Думаешь, это – наше дело? – с сомнением проговорил Орли.
- Думаю, что ты напрасно сходишь с ума от своих ассоциаций – они тут неуместны. Взрыв был не просто так, и Хаус с Уилсоном это знают. Значит, и машина эта в ночи появилась не просто так. Не было никакого призрака – была просто похожая тачка с мулаткой за рулём, которая спутала тебя с Хаусом. Негры любят красное, оно им идёт, и вообще это дикарская страсть к яркому. Красные пальто, как и красные «понтиаки» выпускаются серийно. Если ты сосчитаешь на стоянке белые «форды» или серые «вольво», их ещё больше будет на единицу площади. Поэтому разбейся Минна на «форде», у тебя было бы для истерики в десять раз больше причин.
- Перестань, - Орли болезненно сморщился. – Не разговаривай со мной, как с идиотом. Я всё и так осознаю. Но это подсознание. Ты сам представь: ночь, свет фар в лицо… Меня просто скрутило. И сейчас то же самое. Умом я прекрасно понимаю, что сегодняшний взрыв не имеет никакого отношения к моей…потере.
- Вот и не надо на этом фиксироваться, я прошу тебя.
- Подожди, - нахмурился Орли, которого попытка отвлечься, похоже, привела к другому мрачному выводу. – Я подумал… Если она, действительно, хотела сбить Хауса, когда гонялась за мной, это вряд ли благодарная пациентка или конкурирующая организация. Было бы чересчур. И…ты видел, что у Хауса кровь? Она дала по газам, Уилсон выскочил за ней следом, а Хаус появился через минуту с разбитой головой. Уилсон рассказывал мне, как подстроил смерть четверых отморозков, лишь бы они не повредили Хаусу. Я подумал…
Харт дёрнул руль и чуть не вылетел на обочину.
- Тише ты! – испуганно схватил его за локоть Орли.
- Что ты этим хочешь сказать?
- Ничего. Просто…если Уилсон уже один раз что-то серьёзное натворил из-за Хауса… А вспомни, как освобождали заложников… Он ведь в самое пекло полез. Из-за Хауса.
- Не из-за Хауса – из-за девчонки, - возразил Леон.
- Не знаю. Не уверен. И тут… Зачем он выбежал за машиной, а? Может, потому, что передумал в последний момент?
- Передумал что? – вытаращил глаза Леон. - Отправлять таинственную незнакомку к праотцам, но часовой механизм, увы, уже был запущен? Ты думаешь, он мог…
Орли упрямо сжал губы.
- Ну, Джим, ты - сценарист, тебе бы фантастику писать… - потрясённо покачал головой Леон.
- Ты чуть машину в кювет не сбросил, когда я это сказал. Значит, это не такой уж чушью тебе показалось.
- Нет, мне это именно чушью показалось. Выдохни, Джим. Придумал тоже: Уилсон –киллер гонорис кауза.
Орли покачал головой:
- Про тех четверых он мне сам сказал. Леон, нужно быть слепым, чтобы не видеть. Он любит Хауса, и это не просто дружеская привязанность, это болезненное чувство, зависимость. Мне кажется, он и не на такое способен, если заподозрит , что Хаусу всерьёз угрожает опасность.
- Хаусу всерьёз угрожала опасность от этой чёрной девки за рулём? – недоверчиво переспросил Леон.
- Думаю, да.
- И Уилсон заложил в её автомобиль взрывное устройство? Джим, да ты спятил!
- А ты попробуй его спросить, - подначил Орли. – Спроси прямо. Если он и не подкладывал взрывное устройство, ты увидишь, могла ли прийти ему в голову такая мысль– увидишь по голосу, по мимике – они у него выразительные… Может получиться интересно. Ты спроси…
- Он мне просто ответит, что по мне психушка плачет. И голос и мимика у него будут адекватные, потому что – и это самое скверное – он так не только ответит, но и, действительно, подумает.
- А ты сейчас думаешь, что это по мне психушка плачет? – по своему интерпретировал Орли.
Леон покачал головой.
- Ты не в себе. Но не до такой степени.
- А может быть, ты и прав, - задумчиво проговорил Орли и, опустив стекло со своей стороны, медленно глубоко вдохнул. – Опять тошнит... Можно, я глотну из бутылки прямо сейчас?
- Нужно, - буркнул Леон. – Хотя это плебейство, так обращаться с благородным напитком. Но пей.
Орли завозился с пробкой, справился и отпил прямо из горлышка. Прикрыл глаза, откинул голову на подголовник. Сквозняк из окна затрепал его волосы и край воротника.
- Легче?- спросил Леон, сворачивая в последний проулок перед гостиницей.
- Я, наверное, действительно, болтаю ерунду, - вздохнул Орли. – Наверное, всё так чудовищно, что хочется довести до абсурда. А может быть, я всё ещё ревную к нему тебя, вот меня и подмывает выставить Уилсона злодеем. Но я не прозакладывал бы голову, что он ни на что такое не способен.
Леон прижал педаль тормоза, мягко останавливая автомобиль у подъезда.
Орли на этот раз не заставил себя ждать – наоборот, покинул машину с готовностью, даже слишком поспешно. Бутылку коньяка он всё ещё держал в руке, и в его длинных тонких пальцах она выглядела нелепо, как на карикатуре про пьяницу. Леон подумал вдруг, что в его собственной руке бутылка смотрелась бы органично и уместно, хотя это ему нельзя пить, а Джеймсу как раз можно. А ещё он вспомнил, что Орли старше него на одиннадцать лет и на Кембридж, о котором Леон только читал в книжках Диккенса и Конан-Дойла. Это не могло ничего не значить.
И в этот миг он был, пожалуй, ближе всего к пониманию странностей своего друга , почувствовав тот налёт старомодного чисто английского джентльменства, который, не в полной мере, но ещё задел Орли, весьма попортив ему адаптивные способности, а Харта и его сверстников и соотечественников мог лишь заставить недоуменно пожать плечами.
- Ты вылечись, - серьёзно сказал Орли, отвечая его последней реплике. – Тогда мне и будет хорошо и спокойно.
Леон покачал головой:
- Они… не уверены, что это можно вылечить…
«На самом деле они уверены в обратном», - мрачнея, подумал он, вспомнив, с каким сомнением Хаус вписал ему в журнал назначений отмену диализа. Похоже, он не верил в то, что им всерьёз удастся что-то поделать с его заболеванием, и Леон не верил тоже, памятуя о том, как ему предоставили выбирать, отказаться от почек или от интеллекта, а когда он не смог выбрать, пошли по какому-то сомнительному половинчатому пути. Пока вроде успешному, но… «Это Уилсон надавил на Хауса, - подумал он. – Сам Хаус не стал бы прибегать к полумерам». Осознание фатальности своей болезни и временности улучшения мучило Леона ночью и днём, не давая спокойно спать, не давая строить планы на более-менее значительный промежуток времени, пугая одновременно и неопределённостью, и вероятностью вскоре дожить до мига, когда всё станет более, чем определённым. Он успел узнать историю доктора Реми Хедли, знал историю самого Уилсона, но только теперь к знанию прибавилось понимание. Он словно вступил в особый клуб, куда Орли был путь заказан. И это вносило натянутость в их отношения, не позволяя им приблизиться – а потенциал был – к идеальным. По своей привычке он никак не проявлял подавляемого беспокойства, и даже Орли вряд ли в полной мере догадывался о его сомнениях, хотя не мог не чувствовать его нервозности.
Впрочем, сейчас Орли хватало собственных несчастий, чтобы делиться с ним ещё и своими, и Леон поспешно добавил:
- Но ты же видишь, что мне намного лучше. Хаус сказал, что диализ, может быть, пока больше не понадобится, что ремиссия бывает длительной. Нам нужно успеть на второй сезон, до двенадцатого – максимум пятнадцатого - со мной обещали закончить, а после второго сезона я приеду сюда на профилактику, и тогда они, может быть, смогут предложить что-то ещё, что-то лучшее… Уилсон говорил, что наука не стоит на месте… Джим, ты в порядке?
- Да, конечно, - спохватился тот. – Он совершенно правильно говорит. Всё образуется. Идём. Только пить я тебе не дам, даже не рассчитывай.
- Хорошо, буду нюхать.
Но бокалов в баре он взял всё-таки два, и коньяк налил в оба.
- Ты знаешь такое слово: реквизит? Сцена должна соответствовать сути. Суть: дружеская попойка с последующим развратом и безобразием. А одинокий бокал просто убивает мизансцену.
- Самое главное, чтобы коньяк не убивал тебя.
- Я просто лизну. Даже глотать не буду – ты сможешь проследить по движению кадыка.
И ему, наконец, удалось – Орли засмеялся:
- Какая же ты шельма, Леон Харт.
И, конечно, звонок от Бича раздался в самое неподходящее время.
- Ты не знаешь, какая у нас разница во времени с Лос- Анджелесом? – мрачно спросил Леон, щурясь без очков, чтобы подёргивающаяся фотография Бича на экране телефона не расплывалась.
- Лучше ответь. Он всё равно не отстанет, - посоветовал Орли, перекатываясь на бок и подпирая голову рукой.
- Да, - обречённо произнёс Леон в трубку. – Да, я же уже всё подтвердил - чего тебе ещё... Как «второго»? – вдруг растерялся он. - Ты же говорил, не раньше пятнадцатого… Постой… Но я же не могу всё бросить, это не от меня зависит… Нет, я как раз хочу, я же сказал, но жить я, знаешь ли, ещё больше хочу… Что? Ну да, здесь…- он беспомощно посмотрел на Орли и включил громкую связь.
- …не собираются простаивать, - услышал Орли конец сердитой фразы. – Что я могу поделать? От меня тоже мало, что зависит.
- Дэви, - мягко заговорил он, называя Бича вторым именем – специальная привелегия только для близких людей. – До второго мы никак не успеваем, Леону нужно завершить курс. В лучшем случае двенадцатого. Ты же не хочешь, чтобы его экстренно госпитализировали прямо со съёмок?
- При чём тут Леон? Что ты мне говоришь о Леоне? У Леона от силы десять минут экранного времени, - заклекотал в трубке Бич. – У тебя больше тридцати. Оставь его завершать курс, Бога ради! Мне ты нужен.
- Тебе нужен я, но звонишь ты ему… – с нечитаемой интонацией проговорил Орли.
- Потому что без его согласия ты шагу не сделаешь – я знаю. Это я попросил его включить громкую связь, чтобы мы всё решили здесь и сейчас. Так ты прилетишь второго или нет?
Орли посмотрел на Харта, прислушивающегося к словам Бича с выражением нарастающей тоски в глазах. Сейчас его состояние читалось легко, как книга с крупным шрифтом. Ему явно смертельно не хотелось оставаться в Принстоне одному ещё на две недели, сдавать анализы, глотать таблетки, проводить сутки в пустом казённом гостиничном номере в одиночестве. Вернее сказать, наедине со своим сомнительным прогнозом.
Орли почувствовал, что просто не сможет оставить его здесь и уехать. Если бы Харт был здоров, это легко было бы сделать, но не сейчас, когда каждая следующая биохимическая проба может поставить ему крест не то, что на карьере – на жизни…
С другой стороны, снова сорвать Бичу съёмки он тоже не мог. Хватило того, что он бросил очередную серию первого сезона, не доснявшись и не позволив досняться Харту – так что ряд эпизодов монтировали буквально из обрезков, но на то были уважительные причины – Харт мог умереть. «Но сейчас-то, во время лечения, под надзором Хауса ему не дадут», - подумал Орли.
Он представлял себе, какие деньги и интересы крутятся сейчас в проекте «Карьера Билдинга» и какие могут в результате его опоздания понести убытки участники проекта. И, что немаловажно, он хотел участвовать в нём. Всем сердцем хотел, хотя начинал без энтузиазма, не думая, что креативная идея Бича настолько превзойдёт все ожидания. И дело было даже не в зашкаливающем рейтинге. Впервые за много лет он, комедийный актёр, скетчист, скорее тапёр, чем большой музыкант, широко известный только на своём родном острове, почувствовал, что поймал кураж и делает что-то фундаментальное, по-настоящему сильное, по-настоящему интересное, даже, пожалуй, попахивающее космополитизмом. От таких перспектив не отказываются. И… ну, что такое две недели?
Он ещё ничего не сказал вслух, но каким-то образом оба – и Бич, и Леон уловили, какое решение он принял.
- Я тебе закажу место на борту прямо второго, - зачастил обрадованный Бич. – Ну, опоздаешь на читку – велика важность, ты же уже видел текст. А вечером у нас будет первая натура с Лайзой – и всё пойдёт, как по маслу. Мне главное маякнуть боссам, что мы начали, показать первые кадры... А ты подтянешься, когда закончишь глотать свои пилюли, Леон, слышишь? Пятнадцатого или шестнадцатого – это уже не будет иметь такого значения. С тобой мы всё равно всё успеем в лучшем виде, и уже первого у нас серия пойдёт в прокат. Да ты слышишь?
- Слышу, - хрипло сказал Леон…- Спокойной ночи. Пока. До пятнадцатого…
- Всего две недели… - тихо и виновато проговорил Орли, когда Харт нажал отбой, медленно положил телефон на стол и механически потянулся за небрежно брошенной на пол рубашкой.
- Да, я умею считать…
- Ты обиделся? – спросил Орли тревожно, стараясь заглянуть ему в глаза.
- На что? – удивился он. – На то, что ты собираешься выполнять условия контракта с киностудией? Там график, сроки, деньги. Там много людей, которые зависят от этой работы. В конце концов, наши зрители ждут начала выхода второго сезона, а у хорошего артиста зритель всегда в приоритете. Проект был ими принят просто на «ура», нельзя обманывать их ожидания. Ты должен лететь, Джим.
- Ты… не так думаешь, - сказал Орли.
- Нет, я думаю именно так… - он не хотел продолжать, но не совладал с собой и всё-таки добавил: - Я чувствую по-другому, но именно поэтому Бич и позвонил мне, а не тебе. Он знает, что я не позволяю чувствам брать верх и тебя уговорю не позволять.
- Вздор! – Орли ударил кулаком по колену. – Зачем ты опять строишь из себя прожжённого циника? Я люблю тебя – ты знаешь. Я сейчас только одного хочу - чтобы ты поправился. И это единственное, что мне сейчас по-настоящему важно. Всё: карьера, роли, даже музыка – они никуда не денутся, я наверстаю всё, что упущу. И если бы моё присутствие было, действительно, необходимо тебе, я бы разорвал контракт. Но ты сейчас в самых надёжных руках штата.
- Джим, - вдруг проговорил Леон, задумчиво глядя мимо него. – Джим, скажи, если бы мне угрожала опасность, ты бы мог убить ради меня? Как Уилсон ради Хауса?
Орли отшатнулся. Его узкое лицо побледнело, а губы сжались в нитку.
- Зачем ты спрашиваешь такое? Знаешь же, я суеверен. Леон, тебе же ничего не угрожает – ты всего лишь закончишь курс лечения, сдашь анализы и тоже приедешь сниматься. Цена вопроса две недели. Я только потому так поступаю, что не хочу никого подводить, не хочу срывать работу команды, а ты…
- Просто ответь, - без давления, мягко, попросил Леон.
- Ну, я не знаю! – в отчаянии воскликнул Орли. – Ты сам говорил: этого никто не может знать заранее. Я никогда никого не убивал и пробовать не хочу. Вот зачем ты? Зачем? Снова и снова препарируешь, расцарапываешь всё до крови. Тебе зачем это нужно? О, господи! – он картинно закрыл лицо руками, как будто его снимали крупным планом.
- Ты – мастер прочувствованных монологов, - сказал Леон. – Это я не язвлю, это – правда...
Он снова бросил рубашку на пол. Зевнул – притворно или по настоящему.
- Устал… Тебе диван или кровать?
- Подожди… - досадливо поморщился Орли. – Ну, хорошо, я никуда не поеду. Я позвоню Бичу или сразу продюсеру, потребую изменений сроков и дождусь, пока ты закончишь курс. Мне пойдут навстречу, у меня главная роль, меня пока некем заменить – всё равно дольше выйдет.
- Не придумывай, - поморщился Леон. – Я тебя не прошу меня нянчить. Поезжай и работай. Я присоединюсь, когда закончу здесь. Не собираюсь терять телепрокатные гонорары – они на полу не валяются.
Он чувствовал себя подлецом, бьющим друга под дых, но ничего не мог с собой поделать – от живого представления о том, как он проведёт в этом номере две недели, один, не зная, поможет ли лечение или всё вернётся на круги своя, в его груди зарождалась паника. Ну, разумеется, он не хотел, чтобы Орли остался и сорвал начало съёмки, разругался с Бичем, подвёл ребят – в том числе, и в материальном смысле. Ему просто нужно было успокоиться и привыкнуть к изменившимся обстоятельствам. У него всегда была трезвая голова, и он уже свыкся с положением хронически и тяжело больного. Но перед его внутренним взглядом весь последний месяц, после разговора с Уилсоном, то и дело маячило бугристое лицо брата с добрыми бессмысленными глазами, и ещё его безжизненное тело в коме, в палате «Ласкового Заката», а теперь некому будет отвлечь его от воспоминаний, сильно напоминающих прогноз.
- Я – в душ, - сказал Орли, спуская ноги на пол.
- Зачем?
- Просто хочу принять душ. Я что, не имею права? - он потянулся за халатом, вдруг остро ощутив свою наготу, и запахнул его поплотнее, словно желая защитится.
- Постой. Мы ведь не… У нас всё в порядке? – тревожно спросил Леон.
- Я с тобой не ссорился, - всё тем же глухим голосом ответил Орли. – Остальное не от меня зависит. Ты… ты любое моё решение принимаешь в штыки, и я просто не знаю, как и чему соответствовать. Я сюда тебя еле привёз, теперь я здесь не могу тебя оставить. Ни уехать, ни не уехать.
- Просто не надо пытаться чему-то соответствовать, Джим. Будь собой и поступай так, как ты сам хочешь.
- Ты серьёзно думаешь, что это я так хочу: уехать без тебя сниматься, когда Хаус ещё ничего не решил, и ничего вообще не понятно?
- Ты хочешь поступать правильно. Но ты не знаешь, как будет правильно, потому что правильность поступка может быть определена только его последствиями, а ты их не можешь знать. Во всех остальных случаях приходится просто угадывать. Но ты не хочешь угадывать и пытаешься вынудить обстоятельства решить за тебя. Я думаю. Бич имел в виду именно это, когда позвонил на мой телефон, а не на твой.
- И что я теперь должен делать?
Леон рассмеялся:
- Вот видишь: ты опять спрашиваешь.
Орли задумался, сжав губы так, что в уголках рта его выступили две маленькие выпуклости.
- Верно, - через пару мгновений кивнул он. – А я ещё подумал, что Уилсон был не совсем справедлив ко мне, когда сказал то же самое. Ну, значит, он прав, если и ты… Я… полечу сниматься. И – нет – я не убью человека, даже если он будет угрожать тебе. Я обращусь к копам или постараюсь увезти тебя, спрятать… Я – в душ.
Он встал, собираясь пойти в ванную комнату, но как будто забыл где она находится, и, уже сделав пару шагов, остановился, словно в нерешительности. Леон заметил, что его пошатывает, как будто он выпил всю бутылку коньяка, а не несколько глотков.
- Ты в порядке? – с беспокойством спросил он, сразу забывая всю напряжённость неприятного разговора. – Джим?
Орли не ответил. Он стоял, чуть наклонившись вперёд и будто прислушивался к чему-то внутри себя. Потом зажмурился и, не донеся рук до груди, стал падать.
- Джим! – ахнул Харт, бросаясь к нему.
Подхватить не успел – Орли повалился ничком, но медленно и мягко. Он оставался в сознании, даже попытался подняться или повернуться, но не смог.
- Что с тобой?!
- Не знаю… - как во сне, плывущим голосом пробормотал Орли. – Как-то…пусто… Не… дышится…
Леон схватился за телефон.
Чем-то его накололи, от чего хотелось спать. Он и спал, но неглубоко, просыпаясь. Леон, сидя возле постели, читал сценарий, одобрительно хмыкал. Разговаривать они не разговаривали, если конечно «Ты как? – Нормально» не считать разговором. Заходил лечащий врач, смотрел на монитор, что-то помечал в листе наблюдения, тоже спрашивал о жалобах. Он не жаловался. После уколов дышать стало легче, и хотя в груди неприятно, но не сильно, ныло, это почти не мешало.
Из дремоты его вырвал резкий удар тростью по тумбочке и не менее резкий злой голос Харта:
- Вам не кажется, что, разбудив таким образом, можно спровоцировать у больного новый сердечный приступ?
- Да ладно, - недоверчиво отмахнулся Хаус. – Ни разу ещё не удалось. Ты, точно, знаешь способ лучше, парень. Поделись, а? Чем ты его доконал? Неужели горячим сексом?
- Здравствуйте, Хаус, – подал голос Орли.
- Привет, симулянт. Кардиограмма вашу версию не подтвердила, так что можете больше не притворяться.
- Я не притворялся…
Только теперь и он, и Харт заметили, что Хаус не один. Но Уилсон не вошёл - остался в дверях. Кивнул молча, когда на него посмотрели. Он вполне уверенно держался на ногах, и сейчас стоял без напряжения, небрежно привалившись плечом к полуоткрытой створке – то, что он не так давно совсем не мог ходить, выдавала только трость, зацепленная крючком за сгиб локтя.
- А ваша операция, доктор Уилсон, похоже, прошла более, чем успешно, не смотря ни на что, - заметил Орли, очень надеясь, что оттенок досадливой зависти достаточно замаскировал любезностью.
- Да, спасибо, - разлепил губы тот.
Хаус между тем присел на край постели, жезлом асклепия сначала развернул к себе экран монитора, а потом сдёрнул со спинки кровати лист наблюдений. Орли почувствовал его жёсткие пальцы на запястье.
- Пульс частит, несмотря на все наши фармацевтические прибамбасы. Но у вас нормальная электрическая активность сердца. Возможно, был приступ аритмии, который купировался сам собой. Что вы сейчас чувствуете?
- Давящую боль в груди, - подумал и уточнил: – Не сильную. И немного трудно дышать. Как будто воздуха не хватает.
- С завтрашнего дня подключим на сутки дистантное мониторирование – посмотрим. А сейчас на сканирование – нужно лёгкие посмотреть.
- Каталку! – крикнул Уилсон в коридор, чуть отклонившись назад, чтобы быть услышанным, но почти не напрягая голос – значит, тот, кто должен был его услышать, находился рядом. Орли понял, что у него индивидуальный пост, и поскольку тяжестью его состояния это не объяснялось, значит, было другое объяснение. – Леон, вам туда нельзя.
Каталку прикатил здоровенный метис – Орли знал, что он из диагностической команды Хауса – Вуд, что ли? У Хауса часто врачи были на побегушках – от доставки срочного анализа в лабораторию до доставки шефу горячего бутерброда из больничного кафетерия, так что и их роли санитара удивляться не приходилось.
Харт помог ему перебраться на каталку, и Вуд снова налёг на её ручки. Молча. Он вообще был, похоже, из молчунов.
Лёжа на каталке, Орли мог видеть, в основном, только потолок и светильники на нём. Потом его закатили в лифт и, повернув голову, он увидел, что Хауса рядом нет, а Уилсон как раз есть. Вуд оставил каталку и побежал по лестнице, чтобы встретить их у двери на другом этаже, а Хаус и вовсе отстал, и они оказались наедине. Не то, чтобы Орли побаивался Уилсона, и не то, чтобы он ревновал к нему Леона, но какое-то неуютное чувство было, а тем более после разговоров о возможности подложенного им взрывного устройства.
- Кто была эта женщина, взорвавшаяся в машине? – попробовал Орли.
- Некто Селина Спилтинг. Полицейские установили личность. Была у нас фармпредставителем от «Истбрук Фармасьютиклз», - равнодушно сообщил Уилсон.
- А отчего произошёл взрыв?
- Искра попала в бензобак, когда она чиркнула по краю створки, выезжая с парковки.
- Это она пыталась меня сбить – я рассказывал, - сказал Орли.
Уилсон пожал плечами:
- Скорее всего, действительно, была навеселе или просто не умеет водить. Зачем ей вас сбивать – разве вы знакомы?
- А с Хаусом они не знакомы? – вдруг спросил Орли.
Уилсону стоило трудов удержать на лице маску равнодушия:
- Ну, я не знаю всех знакомых Хауса… Он ничего не говорил…
- Правда? – Орли вдруг сел на каталке. Его рука нащупала кнопку экстренной остановки и надавила её. Лифт встал.
- Зачем это? – нахмурился Уилсон. – Что вы творите?
- Просто мне показалось, что эта женщина перепутала меня именно с Хаусом, - сказал Орли, не убирая руки от кнопки. - Мы похожи, и я из-за роли культивировал это сходство. Дело происходило около больничной парковки, где нахождение врача больницы вероятнее, чем моё. И взрыв произошёл тоже на парковке. Так что если ей незачем было меня сбивать, то, может, у неё была причина сбить его, даже если она и не знала его в лицо, а только по приметам?
- Я ничего об этом не знаю, - нервно сказал Уилсон, и его косящий глаз «уехал» к переносице.
«У Леона тоже глаз немного косит – из-за разницы диоптрий, - подумал Орли. – Но в очках незаметно… Впрочем, и у Уилсона обычно незаметно, это сейчас сделалось сильнее – может быть, после операции... Или от вранья».
- Зачем вы выбежали на парковку, зачем кричали ей остановиться? – спросил он с нажимом.
- Вы что, коп? – разозлился Уилсон. - Она мне машину поцарапала. Я хотел…
- Ложь! – перебил Орли, и, как и подбивал Харта, вдруг спросил «в лоб», холодея от собственной дерзости. – Это вы подорвали автомобиль?
Бог его знает, какой он реакции ждал – думал, что, может быть, Уилсон рассмеётся ему в лицо или, наоборот, ещё больше разозлится. Во всяком случае, не ждал, что Уилсон признается, и спросил не для этого – он просто включил свой внутренний прибор эмпатии, встроенный в полной комплектации только в актёров, и с ним наготове ожидал любой реакции, чтобы определить как говорят его коллеги, насколько ответ будет «в характере».
А Уилсон, кажется растерялся. Его лицо на миг сделалось беззащитным и беспомощным, и снова Орли подумал о Леоне – Леон выглядел так же, когда снимал очки – в первые мгновения адаптации к изменившейся рефракции. Но Уилсон не носил очков – похоже рефракцию ему изменил вопрос о взрывчатке. А это было уже интересно. Но ответил он предсказуемо:
- Вы, очевидно, переснимались в гангстерских боевиках и никак не выйдете из роли, Орли. Я – не террорист, чтобы минировать машины на стоянке.
При этом беззащитность и беспомощность он заметным усилием воли стёр с лица, и они сменились угрюмостью старого бульдога.
- Вас правильно в психиатрию хотят перевести, - заметил бульдог. – У вас паранойя, похоже, и вы чушь несёте. Пустите уже лифт.
«А забавная у него реакция, - подумал Орли, нажимая кнопку «ход» и снова, как ни в чём ни бывало, укладываясь на каталку. - Очень интересная»
- Почему меня хотят перевести в психиатрию? – спросил он Уилсона. – Со мной был сердечный приступ, а не психоз.
- Исследования ваш приступ не подтвердили, так что не исключена истерическая реакция от пережитого стресса из-за потери близких. К тому же, вы уже лежали однажды в психиатрии в связи с попыткой суицида – запись об этом есть в вашей медицинской карте.
- Вы тоже лежали в психиатрии, - сказал Орли. – Тем не менее, когда у вас случился инсульт, вас туда не перевели, а лечили здесь от инсульта. Даже прооперировали. Или это корпоративность?
Уилсон ухватил пальцами переносицу и сильно сжал - Орли подумал, что так он пытается сдержаться и не нахамить в ответ. Но он ошибся – вместо этого Уилсон тихо засмеялся.
- Если разобраться, - сказал он, - все мы малость не в себе. И Хаус лежал в психиатрии, и Кадди, а Хаус ещё и в тюрьме отсидел. Хозяин больницы. Так кому рассказать…
Лифт остановился и уже поджидавший Вуд выкатил каталку и повёз в сканерную. Уилсон шёл следом, всё ещё посмеиваясь, но руки не убирая от лица. Другой он опирался на трость. Орли вспомнил, что ещё и хирург-карлик здесь ходит с тростью – смешной детской тросточкой, подогнанной под его рост, и тоже, как Уилсон, чуть было не засмеялся. «Дом, который построил Грег», - вспомнил он слышанное от кого-то из персонала.
Хаус оказался уже в сканерной – видимо, воспользовался другим, пассажирским, лифтом или эскалатором.
Исследование было рутинным и протокольным и вроде бы никаких новостей не обещало, но Хаус вдруг спросил в микрофон:
- У вас не было немотивированной слабости, повышения температуры, кашля в последние дни?
Орли старательно припомнил:
- Я немного простывал, но за делами…
- Ясно. Вылезайте оттуда и идите сюда. Вуд, помоги ему.
В маленькой кабинке управления на экране располагались какие-то серо-чёрный пятна, пересечённые параллельными линиями рёбер.
- Смотрите сюда, - Хаус взял карандаш и кончиком коснулся одного из пятен. – Это – опухоль. Понадобится гистологическое исследование, после которого консилиум решит вопрос об операбельности.
- То есть… у меня рак? – осипшим голосом переспросил Орли.
Хаус посмотрел на Уилсона вопросительным взглядом.
- Перестань, - попросил тот одними губами.
- Не рак, - сказал Хаус, нагловато, вскидывая подбородок. – Просто маленький пакетик взрывчатки… - и видя, что Орли окончательно обалдел, рявкнул на него, как фельдфебель на новобранца:
- У вас очаговая пневмония, идиот! И паранойя, заставляющая задавать людям дурацкие вопросы в лифте. А вот с сердцем как раз всё в порядке – кардиограмма идеальная. Так что идите сейчас на пост, я вас госпитализирую – проведём курс антибактериальной и рассасывающей терапии – через неделю поправитесь.
Орли, всё ещё ошеломлённый и плохо понимающий, что происходит, вывалился из сканерной и попал снова в лапы Вуду.
- На каталке, - рыкнул тот. – Ложитесь – отвезу вас.
Только по дороге Орли сообразил, наконец, что Уилсон, похоже, наябедничал Хаусу на их разговор, и Хаус отыгрался, «наказав» его таким образом. Значит, никакого рака у него нет и не было, а вот пневмония и стационар – это не так уж плохо, пневмония не позволит ему лететь в ЭлЭй по причинам от него независящим – и Бич не сможет ни в чём его упрекнуть, и для Леона это не будет выглядеть, как слив. Ура очаговой пневмонии!
- Ну, что скажешь? – спросил Хаус, приподнимая бровь. – По-твоему, он не поверил, и я не смог бы впарить ему под этим соусом любую терапию?
- Не знаю… Он, всё-таки, не владелец фармацевтической компании, у него медицинских знаний вообще нет, никаких.
- Владеть компанией и читать снимки – разные вещи.
- Тут ведь и пневмонии нет, - укоризненно заметил Уилсон.
- Считай продолжением эксперимента. То, что Орли – истерик, и так понятно – вот увидишь, к вечеру у него будут и температура, и кашель.
- А это вообще допустимо, Хаус?
- Ты опять мне этику в нос суёшь? – досадливо поморщился Хаус. – Допусти, что у меня накопился счётец к этому любимцу муз. Десяток болезненных и полезных для здоровья инъекций ему не повредит.
Уилсон чуть улыбнулся:
- Пошли?
- Сначала замету следы – не хочу досужих глаз, - Хаус вывел изображение на экран и сначала скинул себе на телефон, а потом удалил всё сканирование. – Их здесь предостаточно – возьми хоть Корвина. Ну, пойдём. Кстати, я уже, как волк, голодный – угостишь булочкой?
Уилсон посмотрел на часы:
- Неудивительно, что ты голодный – мы пропустили обед. Пошли, у меня всего час – не больше, есть ещё дела.
Но едва они вышли из сканерной, навстречу качнулся от стены Леон Харт.
- Только в зубы не бейте, - предупредительно вскинул локоть Хаус, но, похоже, Орли Харту об их разводе с раком пока ничего не рассказывал.
- А есть за что? – спросил, разом насторожившись, Харт.
- Ага, щаз-з. Стану я рассказывать… Вы чего тут околачиваетесь? Это – служебный модуль.
- Хотел спросить, что с ним всё-таки?
- Преходящий спазм коронарных сосудов, скорее всего, на фоне затянувшегося стресса. И ещё очаговая пневмония, поэтому он останется здесь, и будет неделю лечиться.
- Это опасно?
- Сексом заниматься нельзя.
- Да бросьте вы хоть на минуту шутить! – взмолился Харт. – Я же, действительно, беспокоюсь. Когда он упал в номере, это было так…
- Очаговая пневмония – это не опасно. Чуть опаснее простой простуды, - сжалился Хаус. – Лечится быстро и успешно. Но лететь в ЭлЭй он пока не может. Я так понимаю, вас обоих это ужасно расстроит. Только идите это переживать в палату – здесь вас быть не должно.
Леон не удержался - полыхнул белозубой улыбкой кинозвезды:
- О, конечно, расстроит! – весело воскликнул он. - Ужасно расстроит, доктор Хаус! Спасибо!
- Я тебя недооценил, - заметил Уисон, едва Харт скрылся за поворотом коридора. – Значит, Орли должен был лететь на съёмки прямо сейчас? А ты успел поболтать с Леоном, выработать стратегический план и одним выстрелом убить двух зайцев?
- Ещё одно подозрение в благодеяниях – и я обижусь, - предупредил Хаус. – А тогда ты булочкой не отделаешься.
- Не собирался я булочкой отделываться – тебя кормить, да кормить, пока не обретёшь солидные формы, как полагается человеку на шестом десятке. Ты посмотри на себя: хозяин больницы, респектабельный врач, а пиджак, как на вешалке, болтается, и штаны вот-вот съедут. Пошли, куплю тебе нормальный обед.
Но когда они устроились в кафетерии, Хаус, увлечённо жуя стейк, снова заговорил о Спилтинге:
- Я не знаю, был ли этот тип акулой бизнеса, но что в их тандеме он был старшим партнёром, и что «Истбрук Фармасьютиклз» развивалась на его деньги, пока Воглер не подмял под себя ещё парочку фармацевтических компаний поскромнее, это абсолютно точно.
- А ты помнишь, - вдруг спросил Уилсон, - что когда этот денежный мешок Воглер воцарил у нас в «ПП», я был членом правления?
- Я даже помню, как он тебя оттуда попёр. И что?
- Когда Кадди только привела его знакомиться, он рассказывал на заседании, что начал бизнес с того, что вложил некоторую сумму в предприятие друга. То есть, судя по всему, они владели первой своей фирмой на паях. И только потом Воглер пошёл в гору и прикупил ещё пару компаний – тут он уже о друге не упоминал, хотя, возможно, тандем ещё не распался, но роли, определённо, поменялись.
- Ну, да, наверное. И что?
- А потом, когда он вернулся в отчий дом, у его отца уже была болезнь Альцгеймера, и сын не смог похвастаться перед ним своими баснословными богатствами.
- Ну и что? Что?
- Его отца было нетрудно вычислить. Некий Эбри Воглер с болезнью Альцгеймера – этого довольно для поиска в сети.
- Ну? – чуть подался вперёд Хаус. – И молчал? Да ты, оказывается, тот ещё темнила. Когда ты успел?
Уилсон усмехнулся уголком рта:
- Вообще-то, успел не я, а Марта. Ты же помнишь, мы с тобой по поводу участия в этом исследовании целый водевиль разыграли – как ты не хотел, а я надавил, и ты прогнулся – всё такое.
- Ну, помню. И что?
- Марта подошла ко мне в тот же день со своим наладонником. Он спросила, знаю ли я, что за человек тот, с которым я хочу затеять совместное исследование, и рассказала, что отец Воглера умер в одиночестве в интернате, не смотря на то, что сын мог нанять ему лучших сиделок. А теперь угадай, где именно он умер?
- Хоувэлл?
Уилсон сделал обиженную физиономию:
- Ты знал!
- Нет, не знал – просто кое-что сопоставил. Например, то, что Лейдинг перебрался туда. Кэмерон вроде тебе сказала, что из-за скандала по поводу самоубийства пациента, но мы-то с тобой вычислили, что никакого скандала и не было – вскрытие показало, что Лейдинг в смерти Спилтинга невиновен, даже если он ему дозатор распоролил. Во что бы там ни верили его боссы, раскачивать лодку было не в их интересах – репутация заведения - не хрен собачий. И всё-таки Лейдинг ушёл. Притом, уехал в другой штат, практически в никуда, бросил насиженное место ради неизвестности…
- Ради неизвестности ли? – перебил Уилсон. – Такой прагматик, как Лейдинг…
-Думаешь, он и к смерти отца Воглера приложил руку? – прямо спросил Хаус, понижая голос, чтобы за соседником столиком их не могли расслышать.
- Нет-нет-нет, - замотал головой Уилсон. – Это ты так думаешь, поэтому и назвал сразу Хоувэлл. Я думаю немножко другое. Я думаю, он и к смерти Спилтинга, по большому счёту, руку не прикладывал. Это не в его характере. Он не беспринципный отморозок, как Росс. Он психопатичный гадёныш, но расчетливый, и у него не было заметно такой патологической страсти к наживе любой ценой, как у Надвацента. Я думаю, в истории со Спилтингом он мог быть заинтересован, но не как киллер, а, скорее, как экспериментатор. Безжалостный, беспринципный, в чём-то даже подлый – словом, такой, какой он есть. Но не просто тупо убийца. Ну, то есть, Росса он убил довольно тупо, но это не то – Росс был опасен, Росс сопротивлялся, Росса он боялся, наверное. Заказное убийство – это совсем другое. В этом смысле он всё-таки не убийца.
- Если Спилтинг покончил с собой из-за того, что думал, будто умирает от рака, именно, что убийца. Хотя у нас в уравнении появилось ещё одно известное – неизвестное: Селина Спилтинг.
- Она работала на Воглера.
- В память о своём муже?
- Наверняка держала какие-то акции компании.
- Брось. Сбить автомобилем меня пыталась не «Истбрук Фармасьютиклз».
- Думаешь, Воглер, как Воглер?
- Или Спилтинг, как Спилтинг. Мы же не знаем её роли в этом сценарии пока.
- Мы и роли Воглера наверняка не знаем, - возразил Уилсон. – Разве что по принципу «Cui prodest?»
- Нет, знаем ещё по разговору, который ты услышал в сканерной.
- Если речь, действительно, шла об убийстве ребят, - проговорил задумчиво Уилсон, – из этого разговора никак не следовало, что их убили с благословения Воглера. Наоборот, он был очень недоволен тем, что дело приняло криминальный оборот. И он говорил не с Лейдингом, а с Россом. И убил их Росс, а не Лейдинг. Но убил за то же, за что мог убить и Лейдинг – за их посвящённость в историю со Спилтингом. Может, он сделал какие-то выводы из этой истории насчёт Эбри Воглера, и не хотел делиться?
- Да ну нет, в Хоувэлле-то он не был. Я, скорее, думаю, что он присутствовал при всей этой истории во Франклине – он же там работал – и или сам что-то заподозрил, или Лора ему слила – они ведь общались.
- То есть, думаешь, он вычислил Лейдинга и стал его шантажировать?
- А что? По-моему, вполне в его духе. А Лора, наверное, попыталась это остановить как-то. Или дать делу законный ход, или что… Вот и поплатилась. Ну, а Куки просто оказалася не там и не тогда. Ты же сам помнишь, если кто-то вставал между Надвацента и двумя центами, он уже практически не жилец был.
- И я, видимо, тоже? – бледно улыбнулся Уилсон.
- А ты что, особенный? Как все, амиго, как все…
- А зачем тогда этот дурацкий пакт в лифте – помнишь?
- Ну, например,чтобы ты не опередил его. Игра на благородстве противника. Он тебя просчитал и надавил на нужную кнопку, чтобы у него было время организовать твою смерть без лишних подозрительных нюансов. Чтобы ты ему палки в колёса не вставлял, пока он придумывает, как тебя прикончить. А, может, поначалу, действительно, планировал миром разойтись, а потом передумал. Ну так что, ты теперь запросишь и в Хоувэлле историю болезни Эбри Воглера, пользуясь своей безупречной репутацией?
- Почему нет? Я хочу всё-таки до конца определиться с ролями Лейдинга и Росса прежде, чем всё передать Хиллингу. Если дело обстоит так, как мы сейчас думаем, история получается серьёзная. Преднамеренное убийство, совершённое группой лиц с целью наживы, уже не на подмоченную репутацию тянет, а на тюремный срок. А если он ещё и смерть отца ускорил… Как думаешь, Воглер похудеет на тюремных макаронах или наоборот?
- Не зарывайся, Пинкертон, - одёрнул его Хаус. – Где ещё Воглер, а где макароны… Валяй, выясняй про его отца, а я займусь покойницей. В конце концов, я – лицо официальное, владелец основных активов больницы, я могу знать подробности о представителе сотрудничающей фирмы, если этот представитель решил взорваться прямо на нашей парковке. Возможно, я хочу принести соболезнования родным и близким.
Орли всё-таки подключили к кардиомонитору. Как и предсказывал Хаус, температура у него поднялась до хорошей субфебрильной, а пульс и дыхание участились.
- Надо было забиться с тобой, - посмеиваясь, сказал Хаус Уилсону, когда они после вечернего обхода, который в случае Хауса только назывался обходом, но не являлся таковым – он к палатам и не приближался, сошлись в кабинете с «колюще-режущей». – У Орли разворачивается классическая картина очаговой пневмонии за одним маленьким исключением: у него нет пневмонии. Что-то вроде Мюнхгаузена, только шиворот-навыворот.
- Не зайди слишком далеко и не уговори его на отёк лёгких.
- Для чистоты эксперимента стоило бы, но я пощажу чувства его целевой аудитории. Кстати, судя по времени трансляции их хвалёной «Карьеры», получилось классическое «мыло» для домохозяек.
- И что? Ты сам регулярно смотришь такое «мыло» с медицинским уклоном.
- Потому что мне нравится предугадывать их реплики. Попадаю почти в девяноста процентах случаев.
- Ну, поиграй так с «Карьерой».
- Смотреть это, чтобы видеть, как Орли хромает по бутафорским коридорам и с умным видом неправильно произносит бессвязные медицинские термины, старательно глотая своё британское произношение?
- У него интересно получается, - справедливости ради заметил Уилсон.
- Так ты что, всё-таки смотришь это мыло?
- Я пилотный прогон смотрел ещё в Ванкувере – не помнишь?
- Если я не ошибаюсь, Харт играет тебя. Как оно, видеть своё отражение в кривом зеркале и знать, что кроме тебя его увидят ещё сотни тысяч человек? Ты не закрывал глаз?
- Только местами, - улыбнулся Уилсон. – А они приметливые, надо отдать им справедливость. Я увидел столько знакомого в игре Орли. Правда, я тогда здорово скучал по тебе и даже не знал, увидимся ли мы ещё…- он смущённо усмехнулся,уводя взгляд в сторону.
- И вообще был не в себе. Не стоит, кстати, этого стесняться. У тебя тогда был вал лекарственной побочки, психотическая продрома, если не сказать больше – ты мог и в рисунке обоев увидеть мой светлый облик, даже ещё чего похуже... И я тоже скучал, - великодушно добавил он. - А о мастерстве актёрской игры Орли лучше судить всё-таки по здравому впечатлению. Как и обо всей картине в целом.
- Ну… у них хороший саундтрек, - выдвинул новый аргумент Уилсон.
- Неудивительно, потому что почти треть его я сам записывал. Кстати, этот пацан, Джесс, очень прилично играет. Я раньше даже не знал об электроскрипках.
- Всё равно Орли круче. Орли – клавишник от Бога. Лучше тебя, уж точно. И у него блюзовый баритон. Это ценно для любого джазмена, а для клавишника – в особенности. У него же мундштуком рот не занят – остаётся солировать.
- Блюзовый баритон? Бога ради! Что это вообще такое?
- Особый тембр голоса, подходящий для исполнения блюзов. В классике…
- Ах, да, я и забыл, что ты тащишься от классики.
- Перестань. Я и так знаю, что старомоден, как невыбритый мамонт. Анахронизм от макушки до пяток, и парфюм уменя отстойный и отдаёт египетскими гробницами – ты мне уже сто раз говорил. Хотя ты тоже предпочитаешь Джоплина, а не Дакворта.
- А ты можешь представить себе рэп на пианино?
- Да запросто, у меня богатая фантазия, - и Уилсон показал, тыкая растопыренными пальцами в воображаемые клавиши, как бы, по его мнению, выглядел рэп в исполнении пианиста.
Хаус не выдержал и рассмеялся.
- Навестишь Орли? – спросил Уилсон. – Может, расскажешь ему, что его пневмония – индуцированная тобою иллюзия?
- Зачем? Он получил своё – законное право не ехать на съёмки. В конце недели возьмём анализы Харта, и там уже будет видно, станут ли они жить долго и счастливо или счастливо, но недолго. Тогда и с пневмонией покончим, а пока пусть получает свой витаминный коктейль и латает им карму.
- У него кашель, - заметил Уилсон, успевший просмотреть записи медсестры. – Тоже индуцированный?
- Ну, он же говорил, что простужался. Если будет что-нибудь отхаркивать, сделаем посев.
- Хаус, а мы не пропустим за твоими играми что-нибудь серьёзное? В конце концов, сознание в гостинице он потерял до твоих экспериментов.
- Уилсон, секс, коньяк и разменянный шестой десяток – как раз такой коктейль, от которого случаются фатальные аритмии. Поэтому я и подключил кардиомонитор. Инфаркта не было, но это не значит, что не было совсем ничего. Харт говорил, они немного повздорили из-за этих съёмок.
Уилсон, до которого вдруг что-то дошло, широко раскрыл глаза:
- И ты просто взял и убрал травмирующую ситуацию, хотя в любом другом случае попытался бы довести её до совершенства, чтобы получить ясную клиническую картину? Не убеждай меня, что тебе безразличен Орли, Хаус. Это даже не дружеское расположение. Меня бы ты протащил ради точного диагноза через все тяжкие, а его жалеешь. Ты в него влюблён, и Леон Харт правильно боится конкуренции.
Хаус фыркнул, как подавившийся конь:
- Нет, вот уж Харту я тут точно не конкурент.
- Ну, я не это имел в виду, - тоже зафыркал Уилсон.
Хаус вдруг сделался серьёзным:
- Успокойся, Орли никогда не займёт твоего места в моей системе ценностей. Даже не близко. И если я где-то щажу его, где, тебе кажется, не пощадил бы тебя, то это только потому, что твоя психика куда крепче, даже обдолбанная спидом, стероидами и цитостатиками в лошадиных дозах, и ты, не смотря на всех твоих тараканов, никогда не бросил бы мне табуреткой в голову без определённой цели – просто со зла.
- Без определённой цели? –переспросил Уилсон, немного ошеломлённый его словами.
- Ну, когда твоя подружка умирала без диагноза, ты поджарил мне мозги, не моргнув глазом, - напомнил Хаус. - Кстати, Орли бы так не сделал, потому что его система ценностей ему бы не позволила.
- Значит, его система ценностей праведнее моей? – ещё более недоумённо переспросил Уилсон, растерявшись от такой сравнительной характеристики. - Ты серьёзно так думаешь?
- Конечно.
- Подожди… Но тогда почему ты говоришь, что…
- Потому что ты получил то, чего хотел, - перебил Хаус. – Я вспомнил, как всё было, и смог поставить диагноз. У тебя всё получилось, и не твоя вина, что её уже нельзя было вылечить.
- Но ты тоже мог умереть, и я это понимал.
- Я тоже. И ты понимал, что я понимаю. Я осознанно согласился рискнуть. И не только ради тебя.
- Ради Эмбер?
- И ради головоломки. От попадания табуретки в голову, кстати, я тоже мог умереть. Но в твоём поступке хотя бы смысл был. Ты готов был рискнуть моей… рисковал моей жизнью, - тут же поправился он. - Он – тоже. Но ты хоть знал, во имя чего это делаешь. А он – просто на порыве, чтобы закрыть мне рот, как будто слова чего-то стоят. Так что по-прежнему мой лучший друг ты, а не он.
- Фу ты… - Уилсон прислонился к стене, почувствовав, как противно ослабели ноги, словно часть лечения только что пошла насмарку. – Я даже не знаю, как реагировать. Словно ты меня сейчас подушкой избил, анализируя всё это.
- Ты странный, Джеймс, - покачал головой Хаус. – Я просто воспроизвожу вслух то, что ты сам о себе думаешь и знаешь, но это почему-то сбивает тебя с ног, как трагическая новость.
- Да ты меня в этой истории какой-то хладнокровной и расчётливой сволочью выставил!
- О хладнокровии я не говорил – только о расчёте. О верном расчёте. Я тогда поставил диагноз, и я не умер. Ты всё сделал правильно. И ты не был хладнокровным. Время уходило - ты паниковал. Ещё ты ревновал, винил себя, винил меня. Ты за соломинку готов был хвататься, и глубокая стимуляция моего мозга показалась тебе просто подходящей соломинкой. Так что договорись уже как-нибудь со своей совестью о взаимном списании долгов по этому поводу. Я не собираюсь предъявлять твой вексель к оплате.
Уилсон помолчал, кусая губы, но, похоже, у него всё-таки немного отлегло от сердца. Наконец, он снова вскинул глаза и упрямо посмотрел на Хауса в упор:
- Вообще-то, слова иногда работают не хуже табуретки. Например, сейчас ты тоже мне именно словами доставил некоторый… - он горьковато усмехнулся над самим собой – дискомфорт. Хотя, наверное, не хотел, да и вообще всё правильно сказал. Но ведь ты и сам раньше говорил, что слова могут убить.
- Я врал. Ничего они не могут, да и ничего, как правило, не значат.
- Ты их просто недооцениваешь. И опять врёшь. Потому что даже для тебя они значат. А для Орли, определённо, значат. Когда он в тебя табуреткой швырнул, он был практически уверен что ты говоришь о его горе, что ты издеваешься, а для него такое именно от тебя было бы… В общем, не от тебя он это вынес бы легче. И не от Харта. Кстати, не факт, что и в этот раз его припадок спровоцировали не какие-нибудь слова Леона. Леон нежно любит его, но он умеет быть жестоким.
- Мы все это умеем, - буркнул Хаус, словно припомнив что-то своё.
-А вот и нет. Например, Чейзы. Ни он, ни она никогда не были жестоки на моей памяти.
- Если не считать жестокостью его решение кастрировать свою младшую дочь.
- Это не жестокость. Ты прекрасно знаешь, что его вынудили. Альтернативой было отобрание ребёнка. И как бы Марта это перенесла? А так от них, наконец, отстали. И если не рыться в чёртовом ДНК, у малышки типичный Вильямс и, судя по первичным тестам, интеллект будет нарушен незначительно. Выйдет замуж, захочет детей – всегда сможет усыновить ребёнка или даже выносить подсадку донорской яйцеклетки. Люди бывают бесплодными и без вмешательства спецслужб. Это не смертельно.
- А если рыться в чёртовом ДНК? – провокационно спросил Хаус.
- Вот даже не начинай! У нас есть, чем заняться. Комбинированная схема, прионные болезни, Гентингтон – тебе хватит, чтобы не заскучать.
- Для начала я пойду и займусь покойной Спилтинг, - решил Хаус. – Кстати, как думаешь, нам смогут разрешить свидание с Лейдингом?
- Зачем?
- Иногда лучше задать прямой вопрос. Тем более, ему терять нечего.
- Зато Воглеру есть, что терять. Нет, Хаус, давай мы пока сами убедимся в том, как на самом деле всё было, а потом просто привлечём Хиллинга и не будем подставлять себя под удар, как Лора и Куки.
- Не очень романтично выглядит, - с досадой заметил Хаус.
- Послушай… у тебя голова не болит? – не без подтекста спросил Уилсон.
- Болит – отчего ей не болеть?
- Достаточно романтично болит?
Голова, действительно, болела. От места её соприкосновения с тростью волны тупой ноющей боли то и дело прокатывались в такт биению пульса вниз, к позвоночнику. Хаус ближе к вечеру проглотил лишнюю таблетку оксикодона, но это мало помогло. Он даже опрометчиво подумал, что сейчас быстренько пошарится в сети и пойдёт спать, не дожидаясь Уилсона, у которого, кроме лечебной работы, оказалось в связи с исследованиями до чёрта административной – например, надо было проверить план финансирования по отделам, потому что в первом варианте бухгалтерия совершенно забыла гнотобиологическое отделение, и в то же время он оставался консультирующим онкологом, и его то и дело дёргали в приёмное отделение смотреть амбулаторных.
- Знаешь, сколько у нас человек в стационарном отделении? – устало спросил он Хауса, заходя в его кабинет уже глубоким вечером, а Хаус всё ещё сёрфил по сайтам.
- Зачем мне знать? – удивился Хаус. – Пусть Ней об этом знает – бельё и порции еды – её дело.
- Сорок девять, - сказал Уилсон. – На пятьдесят мест, считая реанимацию, стерильные боксы и послеоперационные палаты. И ещё троих я перевёл к Кадди, потому что их пришлось бы класть на пол. А всё из-за рекламы «Истбрук Фармасьютиклз» - они довольно беспринципно продают свой товар. Как цыгане. Или как Надвацента. Ты видел?
- Что видел?
- Объявление. На сайте больницы, в газете – только что не на заборе: «Инновационные методы лечения безнадёжных случаев дегенеративных заболеваний мозга – болезни Альцгеймера, хореи Гентингтона, рассеянного склероза – и так далее». Между прочим, ты подписал разрешение на его публикацию.
- Я?
- Ты. И бросай привычку подмахивать всё, что тебе суёт Венди, не то когда-нибудь подпишешь кредитное обязательство или брачный договор.
- Венди – твой кадр, я не ожидал от неё такого коварства.
- Она уже давно перекуплена Кадди.
- Что? Я не ослышался? Баньши снова захватила нас в свой пряничный домик и откармливает подачками Воглера? История повторяется?
- С тех пор, как ты выгнал его деньги из «ПП» он раздулся ещё на несколько миллиардов. Кадди, видимо, надеется на хорошие дивиденды.
- Я не стану ей мешать – пусть доит эту корову, если у неё получается. Объявление с забора тоже можешь не срывать – с ним нам будет проще набрать группу для исследования. Там же не написано,что мы свято клянёмся их вылечить. Пусть обращаются, а на полу можешь постелить в гнотобиологии – там тепло… Ну, ты чего?
- Я устал, - признался Уилсон, прислоняясь затылком к стене. – Ничего, не смотри так. Просто устал за день. Много работы, я ещё на реабилитации. Пойдём спать, а? Тебе с твоим сотрясением тоже переутомляться не стоит.
- Сейчас. Зайду к Орли.
Уилсон улыбнулся, но тут же опустил голову, чтобы скрыть улыбку.
- Подожди расцветать, - однако, заметил игру его лица Хаус. – Я не с дружественным визитом. Пока искал что-нибудь о Спилтинг, заодно расшифровал данные с наших мониторов. В частности, с монитора Орли.
- Зафиксировал аритмию?
- Нет. Но мне не очень нравится динамика его интервала PQ – вот, сам посмотри, - он пробежался пальцами по клавиатуре.
Уилсон перевёл взгляд на экран.
- Это то же, что было у меня?
- Узнал? Правильно. Только не у тебя, а у твоего донора. Твоё сердце Чейз хранит заспиртованное в баночке. А я говорю о том, которое у тебя в груди.
- Ну, ты гад! – выдохнул Уилсон привычно и беззлобно. – Вот только у него нет в анамнезе никаких указаний на срывы ритма.
- Он просто недостаточно состарился. Пока основная атриовентрикулярная трасса допускала скоростной режим, всё было нормально, но потом в силу возраста дорожное покрытие испортилось, и приходится время от времени перекрывать движение и делать ремонт, тогда все авто сплавляются по боковой ветке. Проблема в том, что окончание ремонта не всегда согласовано, и тогда происходят аварии – импульсы сталкиваются, сердце ломает ритм, а Орли теряет сознание и когда-нибудь при этом умрёт. Пусть такое состояние пока что было у него только раз или два, но оно точно будет опять.
- Я просто тащусь от твоих многокомпонентных метафор, - серьёзно сказал Уилсон. – Нужна криодеструкция?
- Сначала нужно определить, какую дорогу оставить функционаровать, а какую завалить камнями и поставить шлагбаум.
- То есть, нужна кардиоверсия?
- Да. И абляция. А сначала – согласие на них, поэтому я пойду и расскажу нашей сладкой парочке о том, как это круто. Тебе, как это круто, я уже рассказал. Подпиши. Вот здесь.
- Пустой лист? Ага, сейчас прям!
- Я – не Венди, я тебя не подставлю.
- Я тебе верю. Давай, сядь и сооруди какой-никакой текст.
- Уилсон, у меня сотрясение мозга, я болен, - проникновенно заговорил Хаус. – Мне полагается отпуск по болезни, а вместо этого я героически…
- Давай,- Уилсон протянул руку за папкой. – Сам напишу – иди, получай разрешение Орли. Он будет в восторге – криодеструкция, абляция – в Эл-Эй ему раньше двух недель теперь точно не попасть.
Они взяли, и устроили читку прямо в палате - благо, гранки сценария Бич переслал. Хауса ни тот, ни другой не видели, и он задержался, не торопясь входить.
- Он же в коме! – возмущённо воскликнул Харт, читая с листа, и Хаус улыбнулся, уловив в этом возгласе отчётливые интонации Уилсона. – Ты его крошками засыпал!
- Я его спрашивал – он не возражает, - откликнулся с лёгкой насмешкой Орли. Его заметный британский акцент исчез – теперь он говорил открыто, не опуская звук на диафрагму, а выгоняя его сразу под нёбо, и слова произносил по-американски. У него даже тембр изменился, сделавшись как бы более мажорным, со своеобразной «э»- окраской. Музыкальное ухо Хауса хорошо улавливало такие оттенки, и он подумал, что Новоорлеанский блюз нужно петь именно этим, «киношным» голосом доктора Билдинга.
- Зачем коматозникам в палатах эти экраны? –продолжал Орли.
- Ну… - по интонации Харта стало понятно, что его персонаж прежде никогда не задумывался над этим всерьёз, воспринимая просто как должное. – Есть мнение, что во время комы они могут что-то слышать…
- Но не видеть,- возразил тут же Орли. – Глаза-то у них закрыты. Поставили бы радио…
- Никогда не задумывался, зачем людям вежливость? –спросил Харт, вроде бы меняя тему, но на самом деле нет.
- Чтобы быть хорошими? А может, это просто трусость? Инстинкт самосохранения? Я грублю тебе, ты - мне, и мы взаимно уничтожаемся.
- Не исключено, - со вздохом согласился Харт – явно просто для того, чтобы не продолжать заведомо проигрышный разговор.
Хаус повесил трость на запястье и захлопал в ладоши, одновременно делая шаг вперёд, чтобы датчики заметили его, и двери палаты раздвинулись, пропуская. Оба - Харт и Орли - вздрогнув, резко повернулись к нему.
- Какого чёрта вам надо? – резко спросил Орли всё с тем же акцентом, и Хаус понял, что говорит с Билдингом, а не с его исполнителем, а если уж идти до логического завершения, то с самим собой.
- Пришёл сказать, что вы напрасно тратите время на зазубривание этих реплик. У вас нет никакой очаговой пневмонии, Орли.
Орли мгновенно выцвел, как опущенный в хлорку:
- Так значит, это всё-таки рак?
- Какой ещё рак? – насторожился Леон. – Вы же…
Но Хаус не дал ему договорить:
- Нет, рака у вас тоже нет. Есть истерия, заставившая ваш организм по моей команде взвинтить температуру и начать задыхаться. То, что я вам показал на снимке – просто нормальная лёгочная ткань. Но я здесь не по этому поводу.
- Нормальная лёгочная ткань? – переспросил Орли. – Тогда что со мной? Вы же не просто пошутили… Эта температура, кашель… да мне дышать трудно!
- Я не пошутил, я поставил на вас эксперимент. Хотел узнать, насколько выраженной может стать клиническая картина, спровоцированная внушением. Не стройте свирепую физиономию, Харт, это, действительно, важно.
- Но кашель был и до вашего эксперимента, - с сомнением проговорил Орли.
- Кашель – следствие лёгкой простуды, а всем остальным рулит вегетатика, которой рулит подсознание, которым рулит… ну, ладно, а то мы скоро так до крысы доберёмся. Словом, эти симптомы называются «психосоматика» и проходят сами собой. А вот приступы аритмии – другое дело.
- Какие приступы аритмии? У меня не было приступов аритмии… Или вы опять шутите?
- Нет, мне об этом сказал кардиомонитор, а он шутить не умеет.
- То есть вы зафиксировали приступы аритмии при мониторировании?
Хаус иронически изогнул бровь:
- У вас эта реплика тоже вон на тех листочках записана? Долго учили?
- Почему бы просто не ответить на простой вопрос? – вмешался уже давно еле сдерживающийся Леон.
- На простой вопрос простой ответ: нет.
- Тогда почему вы…
- А это уже более сложный вопрос. И если вам кто-то сказал, что я собираюсь читать популярную лекцию о ранней аппаратной диагностике фатальных аритмий, он вас обманул.
- А если в двух словах? –снастырничал Леон.
- В двух словах: вам нужна операция на сердце, если вы планируете дожить до третьего сезона своего блокбастера.
Орли помолчал, озадаченно потирая лоб.
- Я… потерял сознание в номере из-за этого? – наконец, спросил он.
- Не знаю. Не исключено.
- Что за операция?
- Возможны варианты. Сначала нам придётся провести кое-какое дообследование. А потом либо вам подведут к сердцу гибкий катетер и введут через него криокоагулянт, либо раскроют грудную клетку и прижгут несколько наиболее ретивых нервных волокон. Вместе с реабилитацией займёт дней пять. И ещё неделю понаблюдаетесь амбулаторно.
- А что будет если не делать этой операции?
- Я отлично помню – помню, как будто это было только вчера, - вдруг негромко заговорил Хаус, словно собрался рассказывать сказку. – Вечер, но ещё не поздний. От окна оранжевые квадраты на полу. Орган. Уилсон был в лёгком летнем пальто – так и не снял его. Он казался просто усталым – ничего такого. Я играл, он слушал… Я не сразу понял – просто почувствовал, что что-то не так. Думаю, к этому моменту сердце простояло уже минуты две. И, пока я дышал и качал, я думал, что, может быть, Уилсона там уже нет, и я реанимирую просто мясо для нашего овощехранилища. Но я помню абсолютно всё. Как пуговица отлетела и ударилась в стену – я и ночью с закрытыми глазами найду место, куда она ударилась. Как в такт моим толчкам в грудную клетку сдержанно гудел орган. Помню стук, с которым ударилась об пол голова Уилсона, когда я, торопясь, стащил его с дивана. Даже помню вкус его губ – я дышал рот-в-рот и чувствовал апельсиновый аромат его жвачки… Зачем я всё это говорю, Харт? – вдруг оборвал он сам себя и вопросительно посмотрел на слегка побледневшего Леона.
- Я понял, - быстро сказал Харт и проникновенно посмотрел в лицо Орли. – Нужно оперироваться, Джеймс.
- Немного страшно… - улыбнулся Орли.
- Завтра в одиннадцать сделаем диагностику проводящих путей. Это – тоже инвазивный метод, - деловито стал объяснятьХаус. – Вам введут гибкий электрод через венозную систему и снимут что-то вроде кардиограммы, но прямо с сердца. Потом мы будем решать, как именно справиться с патологической проводимостью, и заодно обследуем вас, чтобы не пропустить других, кроме психических, причин температуры и кашля. Если всё пойдёт нормально, ещё через день мы прооперируем вас и устраним патологическую импульсацию, а вместе с ней – опасность фатальной аритмии. Сутки мы будем наблюдать, всё ли идёт, как надо, ещё через сутки снова проведём проверку проводящих путей в условиях, приближённых к боевым, а потом дождёмся организации шва и выпишем. Обычно это занимает меньше времени, но в данном случае, благодаря рекламе «Истбрук Фармасьютиклз», мы переполнены, и операционные расписаны, как вальсы светской львицы. С другой стороны, пока мы возимся с вами, подойдёт срок очередной биопсии вашей почки, Харт.
- Третий раз? – ужаснулся Леон. – А вы помните о том, что у меня никак не больше одной почки. Хаус? Вы мне там хоть что-нибудь от неё оставьте.
- Почки для слабаков, - машинально откликнулся Хаус, чьи мысли, казалось, внезапно изменили направление. – Диализ круче. Зато узнаете свои перспективы поопределённее, чем в начале курса. Будете, хотя бы, иметь представление о том, стоит ли продлевать контракт.
Он не заметил, как заснул. Сидел, писал, задумался, прикрыв глаза для сосредоточенности – и очнулся от того, что кто-то трогает за плечо, щекой на исписанном листе, влажном от натекшей слюны.
- Господи, ты только посмотри на себя! – засмеялась Марта, протягивая ему открытую пудреницу. – Я буду звать тебя теперь Мистер Промокашка.
Осоловевший со сна Уилсон машинально потрогал щёку, на которой синели разводы отпечатавшегося текста.
- Подожди, не трогай, - Марта выдернула из стоявшей на столе упаковки влажную салфетку. Дай-ка, - и принялась оттирать с него пасту, поджав от усердия губы.
Уилсон молчал, послушно повернув голову.
- Что ты писал? Я даже не думала, что кто-то ещё пользуется ручкой иначе, чем для подписей.
- Я – ходячий анахронизм, - проговорил Уилсон, всё ещё хрипловато. – Забыла? Я ещё и туфли шнурую.
- А это нельзя на завтра перенести? Смотри, как ты устал. Или лучше дай мне, я напечатаю, подпишешь – и всё. Я быстро печатаю.
- Спасибо…
- Ну вот, всё, - она скомкала салфетку и бросила в корзину для бумаг. - Теперь эта щека у тебя не синяя, а красная. Как будто я тебя по ней отхлестала. Больно? Горит?
Она проговорила это так непосредственно, и ещё пальцами провела так щекотно и мягко, что у Уилсона в мозгу что-то щёлкнуло, переключая режим или включая сволочь – кто знает.
- Ты никогда не думала, - вдруг спросил он, - изменить Чейзу со мной?
Это было в большей степени по-хаусовски, чем по-его - огорошить таким вопросом и наслаждаться реакцией.
- Думала, - неожиданно вполне серьёзно ответила Марта. – Ты же чувствуешь, что нравишься мне, и при других условиях я, наверное, могла бы. Но сейчас это нечестно по отношению к Чейзу. Он – мой муж, а у нас с тобой не такие отношения, чтобы всерьёз выбирать между вами. Так что ради разового экспериментального секса с другом, который мне нравится чуть больше, чем друг, разрушать семью, мне кажется, глупо - ограничимся пока поцелуем в щёчку, ладно? – и, действительно, чмокнула его во всё ещё горящую от салфетки щёку.
- Да, я, кажется, понимаю, почему Хаус зовёт тебя «Ужас, летящий на крыльях ночи»,- пробормотал он, ошеломлённо глядя на неё. – Так обстоятельно меня ещё ни разу не отшивали. Не завидую Чейзу, если ты и с ним всё так анализируешь…вслух.
- Но ведь ты пошутил,- спокойно проговорила она, пытливо заглядывая ему в глаза.
- Конечно…
- Я так и подумала. Собственно говоря, я и шла сюда поэтому.
- Почему «поэтому»?
- Ты знаешь,что Блавски собирает документы на усыновление?
Уилсон не знал и удивился – даже, пожалуй, неприятно удивился – было, как когда-то у него с кошкой, словно Блавски расписалась в одиночестве и зашла с другой стороны. Он уже решил, что там у него всё, но почему-то покоробило. Однако, виду он постарался не подать, а вместо этого мрачновато пошутил:
- Это влияние дружбы с Кадди. Учится плохому…
- Усыновить сироту хорошо, а не плохо, - строго сказала Марта, не поддержав шутку.
- Да-да, конечно, но зачем ты пришла с этим ко мне?
- По двум причинам. Скажи, ты больше совсем не любишь Блавски?
- Ну, Марта… - он помотал головой со смешанным чувством восхищения и укоризны. – Вот это только ты можешь так спросить, как будто лёд за шиворот…
- А ты не можешь ответить? Это простой вопрос.
- Это очень сложный вопрос, - возразил он, стараясь удержать лезущую на лицо усмешку – злую и некрасивую.
- Хорошо. В оценке сложности этого вопроса уже ответ, - удовлетворённо сказала она. – Тогда тем более нужно, чтобы ты знал.
- Что знал?
- Что она собирается усыновить мальчика, которого привёз старик из Ванкувера. С которым у тебя неверифицированное совпадение ДНК.
Уилсон открыл рот и снова закрыл. Как рыба.
- Откуда ты… про тест?
- Хаус делал запрос по открытой линии. Я отследила.
- Ах да, забыл, что ты – хакер гонорис кауза. Мы, что ли, все у тебя под колпаком?
Марта покачала головой:
- Только те, кто мне интересен.
- А это как укладывается в твою шкалу нравственных ценностей, шпионская деятельность в сети, а, Мисс- Бескомпромисс ?
- Это просто ужасно, шпионить за друзьями, - Марта подняла голову и посмотрела ему в глаза очень серьёзно. А потом вдруг засмеялась.- Но зато так весело!
Уилсону показалось, что он уловил в её тоне нотки, привычные для Чейза. А может, и для Хауса – Чейз во многом подражал своему прежнему боссу.
Потом он подумал, что Марта могла узнать и то, что он запрашивал карту Спилтинга во Франклине. Ему сделалось не по себе. Кажется, Марта прочитала в глазах его чувство, потому что выражение её собственного лица сделалось расстроенным.
- Джимми, я пошутила, - сказала она. – Я ничего не отслеживаю – просто, как ты и предложил, хотела оформить документы мальчика, чтобы кто-нибудь подал на усыновление. А оказалось, что Блавски уже оформляет пакет. И анализ ДНК там был тоже. Кстати, крайне некачественный. Я тут же позвонила Хаусу, чтобы спросить, для чего он заказывал тест.
- И он рассказал?
- Про Айви Малер? Да, рассказал. Но я и сама… - она вдруг осеклась и прикусила язык, но было поздно.
- Что ты сама? – пытливо сощурился Уилсон.
Марта густо покраснела.
- Не сердись. Когда тебе было совсем плохо, и мы не знали, что с тобой, мы с Кэмерон… ну, это обычная практика Хауса – ты же знаешь. Мы пошли в вашу квартиру посмотреть, может быть, что-то натолкнёт на мысль…
- Так… - Уилсон почувствовал холодок между лопатками. – И что вы там нашли?
- Просто несколько фотографий. В альбоме, на котором было написано «Молитвы на каждый день». Девушка с косой – это ведь была она, да? Айви Малер из Ванкувера?
- Да, но… постой: альбом был заперт на ключ…
- Был… - вздохнула Марта. – Мы его опять заперли потом…
Уилсон засмеялся нехорошим смехом:
- Нет, это не жизнь – это непрерывное сканирование всего тела шагом в два миллиметра. Похоже, я уже чихнуть не могу, чтобы это не занесли в какой-нибудь реестр… Там же не было подписи.
- Я сопоставила, - вздохнула Марта. – С фотографиями женщин ты придерживался хронологии, и потом, когда Хаус назвал имя…
- Хауса я убью – это даже не обсуждается. Но ты…
- Просто ты мне не безразличен, - сказала Марта. – А про Айви Малер я слышала гораздо раньше – когда ты был ещё в Ванкувере, и Хаус через неё искал тебя.
Буллит стоял перед зеркалом, прикидывая, как будут выглядеть на его протезе колготки. Он получил приглашение в свой старый клуб на торжественную церемонию по случаю юбилея председателя – старый темнокожий гей, чем-то похожий на Вуда, праздновал семидесятипятилетие – и хотел доказать этой кучке женоподобных парней, да и себе заодно, что он ещё жив, и необходимость ходить на протезе – ещё не конец света. Но колготки могли всё испортить, а шёлковых брюк у него не было. На всякий случай он полистал предложения с распродаж, но, это общеизвестно, что когда что-то необходимо, как раз его-то и нет. Все просто помешались на красном и оранжевом, но неяркому и неброскому Буллиту эти цвета попросту не шли. Он бы предпочёл цвет морской волны или серо-голубой, только не эту расцветку бешеного попугая. Колготки были классные, но они все слишком уж откровенно демонстрировали его покалеченную ногу. Хотя, может быть, вот эти, со стразиками…
- Бери брюки, - раздался за спиной голос, заставивший подпрыгнуть и чуть не уронить телефон.
- Хаус!
- Чего ты ещё раздумываешь? К колготкам нужна шпилька –как ты будешь на протезе надевать такие туфли, хотел бы я знать. Бери брюки – под них можно хоть кеды нацепить.
- Что вам здесь нужно? – слегка ощетинился Буллит, потому что не смотря на дельный совет, в голосе Хауса звучал пренебрежительный сарказм.
- Дурацкий вопрос, амиго. Если я пришёл в гистоархив, то ежу понятно: мне нужны архивные материалы.
Буллит перестал думать о колготках. Это уже была его работа.
- Чьи именно? – предупредительно спросил он, перебираясь к экрану и щёлкая мышкой.
- Леона Харта. Это ещё до тебя, Куки делал. Найди мне всё.
- Хорошо. Мазки тоже будете пересматривать?
- Нет, только срезы, - Хаус включил подсветку и уселся перед микроскопом, и по тому, как он пристроил на крючок сбоку стола свою трость, Буллит сообразил, что это надолго.
Он нашёл двенадцать стёкол, сверяясь по старой, тоже ещё Куки созданной, картотеке, а про остальные неохотно разъяснил:
- Какие-то ещё пострадали при разгроме гистоархива, тогда, во время убийства.
- Как восстанавливали уцелевшие? По номерам?
- Некоторые номера были нечитаемы. Мы с доктором Лейдингом пересматривали по описаниям.
- А эти?
- И эти. Корковое вещество правой почки, биоптат ткани окологлазничной клетчатки, мозговое вещество правой почки, срез лоханки, корковое вещество левой почки, пункционный биоптат левой почки, пункционный биоптат донорской почки, срез сосочка, срез мочеточника, околопочечная клетчатка, поперечный срез почечной артерии, биоптат слизистой ротовой полости.
- Хорошо, положи стёкла по номерам и можешь проваливать. Иди спать. И не покупай колготки – с протезом будешь выглядеть, как идиот… как идиотка, - поправился он, склоняясь к окуляру.
- Половина второго ночи, - сказал Уилсон без укоризны – просто констатируя факт.
Хаус крутнулся на табурете: Уилсон стоял, привалившись плечом к косяку, и смотрел на него красными усталыми глазами.
- И почему ты не пошёл спать?
- Сочинял план инвазивного исследования сердца Орли. С обоснованием... Хаус, ты знаешь, что Блавски хочет усыновить ребёнка Айви Малер?
- Ей могут не разрешить, - пожал плечами Хаус. – Из-за онкологии.
- Этой онкологии сто лет. И никаких признаков рецидива. Думаю, медкомиссия одобрит.
- Ну, это хорошо…
-Хорошо? –возмутился Уилсон, отлипая от косяка, и даже руками всплеснул. – Это – хорошо?
-Конечно, хорошо. Ребёнок попадёт в хорошите руки, Блавски реализует недоступную для неё функцию материнства, у тебя отпадёт надобность выяснять, имеешь ты отношение к этому ребёнку или нет. Более того: выяснять это станет, скорее, плохим, чем хорошим, поступком, тебе не понадобиться врать самому себе и стараться делать хорошую мину при плохой игре.
- Фс-с… - Уилсон издал звук, больше всего напоминающий шипение аэрозольного баллончика и взъерошил рукой волосы – после всех химиотерапий они сделались у него волнистыми, но сильно поредели. – Вот ведь ты так говоришь, что, вроде, и не придерёшься. Ты серьёзно думаешь, что я могу с лёгким сердцем забить на вопрос, мой или не мой это ребёнок?
- Хочешь знать что я думаю? Я серьёзно думаю, что в данной ситуации это было бы единственным разумным решением с твоей стороны. Но ты, конечно, всё сделаешь по-своему, а потом будешь мучительно расхлёбывать то, что заварил. Опрометчивость наказуема. И я, кстати, только что нашёл этому доказательства. Иди-ка, взгляни сюда, только резкость не сбей, - и он чуть подвинулся в сторону, обеспечивая Уилсону доступ к микроскопу.
- Ну? – Уилсон заглянул в окуляр. – Срез почки Харта – я это стекло уже видел. Косвенные признаки факоматоза.
- А это? – Хаус поменял стёкла.
- Банальный мезангиопролиферативный клубочковый нефрит. Хотя нет… не совсем банальный. Лимфоцитарная инфильтрация выражена слишком сильно, но, в принципе, бывает. И что? При чём тут опрометчивость?
- Возьми журнал.
Уилсон пожал плечами и вытянул с полки огромный гроссбух – один из трёх там лежащих.
- Номер… Хаус отвёл стекло, снятое с предметного столика, подальше от глаз – дань развивающейся дальнозоркости – и прочитал вслух четырёхзначный номер. – Давай, найди в журнале описание. Прочти.
- Ну, допустим… - Уилсон перелистнуд несколько страниц. – Пациент: Леон Харт, биоптат удалённой почки, дата изъятия… - но тут его глаза, бегущие по тексту с опережением, остановились и расширились от удивления:
- Что за чертовщина! Это не то стекло!
- Ага! – сказал Хаус.
- Не понимаю, чему ты радуешься – это же была твоя теория наследственного факоматоза.
- Вовсе нет. Это было твоё видение. Я строил предположение на клинике, наследственности и определённой трактовке симптомов. На стекле факоматоз увидел ты.
- Но это не то стекло!
- Зато у тебя под объективом – то. Когда Надвацента зарезал Лору и Куки, тут всё вверх дном было, - Хаус снова поменял препарат и жестом предложил Уилсону и его посмотреть. – Буллит сказал, что они с Лейдингом приводили картотеку в порядок – ещё до того, как он стал цитологом, насколько я понял. Стёкла были перепутаны, они восстанавливали их по журналу, а твой Буллит до сих пор смотрит стёкла, как воплощённая катаракта. Здесь след клея – значит, номер приклеивали снова. Это как раз из тех неопознанных стёкол, которые подписывали вновь по наитию. Интересно, много ещё перепутали? Что видишь?
- То же самое, мезангиальный нефрит с лимфоцитами.
- Это – другая почка Харта. Похоже на описание в журнале?
- Да, но…
Просто было некое стекло с факоматозом, на него по ошибке наклеили номер Харта, а где теперь стекло Харта, никто не знает, и не узнает, пока толковый цитолог не увидит, что описание в журнале никак не похоже на мезангиопролиферативный нефрит.
- Но у нас, кажется, не было никого с факоматозами…
- У нас – нет, а в архиве «ПП» - был.
- И ты думаешь, что его стекло перепутали со стеклом Харта?
- Если это не многоходовая путаница. Зато я знаю, чем тебе теперь занять Буллита –заставь его всё пересматривать и нумеровать по новой – и архив в порядок приведёт, и ему на пользу. Так, глядишь, к концу года тебе уже не понадобится пересматривать за ним каждое стекло.
- Подожди… - Уилсон отодвинулся от микроскопа и в замешательстве потёр шею. – Но тогда…
- Вот именно, - созначением подтвердил Хаус.
- Ты облажался.
- И ты – тоже.
- То есть, это не Реклингаузен?
- Не Реклингаузен, не Бурневилль, и вообще не факоматоз, а именно мезангиопролиферативный гломерулонефрит с выраженной лимфоидной инфильтрацией.
Уилсон потёр ладонями лицо, словно всё ещё не в состоянии до конца осмыслить происходящее.
- Значит, мы можем увеличить супрессивную терапию против аутоагрессии и не бояться прогрессирования того, чего нет?
- И наш красавец, балансирующий на шатком мостике над пропастью, получит целый Бруклинский мост с каменными перилами. И, кстати, первое , что он сделает, подаст на нас в суд за неверную диагностику и неверное лечение. А если не он сам, то Орли или Бич. В общем, найдётся,кому.
- Перестань. Ты прекрасно понимаешь, что никто из них этого не сделает.
- Пойдёшь ему сказать?
- Сейчас? – Уилсон посмотрелна часы. – Нет. Скажи, с чего ты решил пересматривать препараты?
- С того, что вдруг поймал себя на том, что мы всё время смотрели только одну почку, а удалили-то обе, и, насколько я знал Куки, у него никогда ничего не пропадало. Просто Харт мне сказал, что у него всего одна почка, а я подумал: а было-то две – почему мы смотрели только одну?
- Интраоперационно смотрели обе – здесь, в журнале, есть запись, - Уилсон заинтересованно рылсяв архивной бухгалтерии.
- Покажи! –потребовал Хаус. Вот видишь. И ни слова про факоматоз.
- Тогда ты об этом не подумал. А странно, что ты подумал об этом, а стёкла как раз перепутали так, что ошибка подтвердила твою теорию?
- Не странно. Если бы она не подтвердила теорию, мы забыли бы и об ошибке, и о теории. В мире постоянно случаются тысячи мелких совпадений, и самые значительные пишут в «чудеса», а на незначительные не обращают внимания. Се ля ви.
- А знаешь… - вдруг задумчиво проговорил Уилсон. – Я всё равно не верю, что Лору и Куки Надвацента убил по указанию Воглера. Воглер, конечно, мерзавец, может быть, даже и убийца, но он бы стал комбинировать, манипулировать, давить, подкупать... Мужика с ножом он бы не заслал.
- Почему ты сейчас заговорил об этом? – нахмурился Хаус.
- Так… подумал, а вдруг мы и там оказались обманутыми каким-то совпадением...
- Рано судить, как далеко может зайти Воглер. Мы всё ещё не знаем подробностей смерти его отца, - напомнил Хаус. – И всё ещё не до конца понимаем роль Лейдинга в смерти Спилтинга.
- Лейдинг пока жив, -сказал Уилсон. – И доступен диалогу… при определённых условиях.
- Но, в любом случае, не прямо сейчас. Прямо сейчас я иду спать.
- И я, -сказал Уилсон, с трудом сдерживая зевоту.
- Да! – вдруг коротко рассмеялся Хаус. – Ты знаешь, за каким занятием я застал сегодня твоего протеже-гистолога?
- За каким? – без особенного интереса спросил Уилсон. Он, действительно, здорово устал и больше всего на свете хотел спать.
- Выбирал себе по каталогу женские шмотки, - таинственно понизив голос, сообщил Хаус. – Не мог решить, заказать колготки в сеточку или розовые брючки.
Уилсон бровями изобразил заинтересованность. А потом вдруг улыбнулся:
- Ну… это же хорошо?
- Это так же хорошо, - серьёзно сказал Хаус, - как после снежной зимы найти привычный с прошлого лета куст сарсапарели, о котором думал, что он замёрз.
- Да ты поэт! – изумился Уилсон.
- Точно, - охотно подтвердил Хаус. - А сарсапарель – отличное лекарственное растение, используемое против венерических заболеваний, герпеса и язв половых органов.
- И чьё это ДНК? – подозрительно спросила Кадди, разглядывая образец.
- Предположительного отца ребёнка, разумеется. Матери обычно в курсе, родного ли сына воспитывают.
- Блавски, ты темнишь, - погрозила пальцем Кадди. – Если ты собираешься усыновить этого мальчика, но у него имеется родной отец, ты нарушаешь все правила, проводя усыновление без его ведома.
- Пока я не сделаю тест, - резонно возразила Ядвига, - я никак не смогу знать наверняка, имеется ли у него родной отец.
- Хорошо, - с многообещающей интонацией Кадди согласно наклонила голову. – И кто он?
- А ты не можешь просто сделать тест, не задавая вот этих всех вопросов?
- Здесь что-то не так, - убеждённо покачала головой Кадди. – Ты не хочешь вопросов, но не сделала тест обычным образом, не заказала сама ни как врач, ни как пациент – значит, ты хочешь чего-то особенного, особого контроля, особой тщательности…
- Потому что один раз этот тест уже делали и запороли. Результат сомнительный, то есть почти никакой. А мне надо знать точно.
- Зачем?
- Да Лиза, чёрт возьми! – вышла, наконец, из себя Блавски. – Я же не на три дня поиграть его беру – я собираюсь его растить и воспитывать, как своего. Это серьёзно, и если я подозреваю, что некий человек является его отцом, я хочу, во всяком случае, знать это наверняка. Ну, разве ты не хотела бы определённости, если бы у тебя появились подозрения, что отец твоей Рэйчел, например… например, Хаус.
- А ты подозреваешь, что отец этого мулатика – Хаус? – Кадди так вытаращила глаза, что стала похожа на автомобиль с дальним светом.
- Ещё не хватало! Нет, Лиза, не в обиду тебе будь сказана, но для главврача такого крупного объединения, как «ПП», ты слишком… шаблонизирована.
Но Кадди не дала себя сбить с толку даже таким выпадом.
- Лейдинг? Корвин? Уилсон? Наверняка один их этих троих, иначе тебе было бы плевать.
- Что ты только говоришь! Да они с дедом вообще не здешние, они же приехали из… - тут Блавски поспешно прикусила язык, но было поздно. Кадди хищно кинулась к клавиатуре ноутбука, вызывая базу данных «Двадцать Девятого Февраля», к которой у ней, как у старшего партнёра, всё ещё сохранялся доступ.
- Что ты делаешь? – тщетно взывала Блавски. – Зачем тебе…?
- Так… Значит, откуда они у нас прибыли? – глаза у Кадди горели азартом. - Из Канады? Ванкувер? Ах так… - она повернулась к Блавски с торжествующим видом. – Так ты не просто хочешь его взять под опеку, а на условиях?
- На каких ещё условиях? Да Джим ничего не знает…
- Не знает? А кто заказывал первый тест, который, как ты говоришь, вышел неинформативным? А-а, - не говори! –тут же махнула она рукой. – И так знаю. Хаус?
- Хаус, - не стала отпираться Блавски.
- Это он тебе присоветовал взять мальчика?
- Нет, он ничего не знает ещё… Надеюсь, что не знает, - тут же поправилась она.
- Хаус? Не знает? – Кадди громко фыркнула. – Так ты думаешь, он по глупости заказал тест в сомнительной лаборатории и удовольствовался сомнительным результатом? Да ещё позволил тебе сунуть туда нос? Ядвига, ты – телёнок. Хаус никогда ничего не делает просто так. Но, увы, самое сложное просчитать его мотивы…. Иди!- она решительно цапнула контейнер с образцами. – Я сделаю тест!
Будильник надрывался уже в третий раз, но теперь из-под кровати – похоже, он успел в попытке заглушить спихнуть его с тумбочки. Хаус свесил голову через край кровати и попытался рукояткой трости поддеть чёртову пищалку. Будильник не поддался и пищать не перестал. Раздражающий писк продолжался и продолжался до тех пор, пока в дверях не появился босой заспанный Уилсон.
- Тебе нравится этот звук? – кротко осведомился он.
- Нет, просто никак не выловлю поганца.
- У тебя неподходящая удочка – в этом дело. Пусти-ка, - он пружинисто присел, согнулся так, что колени задрались выше ушей, и вытащил злосчастный будильник из-под кровати.
- Ты совершенно свободно двигаешься, - сказал Хаус с какой-то странной интонацией в голосе – уж точно не ликующей. – Пластично и произвольно. Ты здоров…
Уилсон удивлённо посмотрел на него:
- Ты как будто из-за этого расстроен…
- Не неси ерунды, -поморщился Хаус. - Конечно, я не расстроен. Я рад за тебя. Просто меня немного беспокоит…
- Что?
- Что операцией удалось так хорошо всё поправить. Меня не оставляет ощущение какого-то подвоха. Смотри: у тебя уже было столько шансов умереть, стать овощем, остаться паралитиком, чокнуться, и ни одного ты не отринул, не повертев в руках, как меняла фальшивую монету, но и ни одного не принял, как-то умудрившись увернуться от каждого, как хороший игрок в доджбол.
- Ну и что? – кажется, не совсем понял Уилсон.
- Но ты плохой игрок в доджбол, - безжалостно заклеймил Хаус. - Это – удача, слепая и бессмысленная, и, как слепую и бессмысленную, я не могу её ни спрогнозировать, ни рассчитать, а поскольку существует такая штука, как распределение Гаусса…
- …ты решил заделаться фаталистом, да ещё и самого мрачного толка, - подхватил Уилсон. – Это от боли, Хаус. Я сейчас принесу воды, ты проглотишь свои таблетки, и мир станет чуточку благосклоннее к тебе.
- Ну, неси, - буркнул Хаус, судя по всему, не разубеждённый. – Почему бы тебе и не обслужить меня, раз для тебя всё это стало так легко.
- О' кей, - Уилсон вышел на кухню за водой, и очень скоро оттуда вдруг раздался грохот, отчаянный вопль: « Пошла!», - и звук падения тела.
- Что случилось?! – испуганно окликнул Хаус.
- Проклятая тварь случилась! – отозвался Уилсон так же испуганно, высоким и чуть ли ни слезливым голосом. – Откуда она здесь взялась?!
После этих слов Хаус, не смотря на боль, ещё не утолённую викодином, не усидел. Бросил викодин в рот, не дожидаясь обещанной воды, и, тяжело опираясь на трость, поспешил в кухню.
Уилсон сидел на полу в луже воды, смешанной с кровью, держась обеими руками за голову, вокруг него блестели осколки стекла, валялся помятый термос и механическая овощерезка, а в углу, выгнув спину, замерла в каталепсическом припадке белая пушистая кошка с приплюснутой мордой.
- Она сиганула прямо со шкафа мне на голову, прихватив с собой вот это и вот это, - он поочерёдно указал на овощерезку и термос. Для этого ему пришлось оторвать руку от головы, и Хаус увидел кровоточащую рану, над которой волосы слиплись и закурчавились.
- А это сделал термос? – спросил он, указывая на голову Уилсона.
- Думаю, овощерезка, у термоса нет острых краёв. Хаус, Бога ради, скажи, что ты тоже её видишь!
- У тебя дежа-вю, да? – посочувствовал Хаус. – У меня тоже. Вижу. Белая кошка – точь-в-точь твоя Сара. Вон там, в углу. Похоже, напугана не меньше твоего.
- Да откуда она взялась?
- Материализовалась прямо на шкафу. Думаю, это твой персональный ангел-хранитель.
- Скорее, дьявол-губитель. Она мне ещё и футболку порвала, - Уилсон показал располосованное плечо – футболка на нём висела клочьями, тоже окровавленными.
- Ты не прав, Хаус, - проговорил он почти торжественно. – Я, действительно, уворачивался пока – и успешно – от смерти – но все призрачные кошки, все бешеные собаки и сумасшедшие пациентки, все долбанные овощерезки и бандиты с ножами на трассе, все чёртовы эскалаторы – мои. Зря ты беспокоишься, это – равновесие. Моя карма в порядке. Просто мне прилетает мелкой монетой, что, памятуя о твоей ассоциации с менялой, закономерно и примечательно… Ну, вот откуда? Откуда она? Я про кошку.
Хаус потянулся к слегка расслабившейся кошке тростью.Та снова зашипела, как змея, и круче изогнулась, замерев так.
- Осторожнее, она сейчас на тебя бросится, - предостерёг Уилсон.
- Так это Сара или не Сара?
- Я уже забыл, как она выглядит – она же у Блавски оставалась всё это время – я её давно не видел.
- Ну, наверное, для неё разлука оказалась более невыносимой, чем для тебя, раз она решила тебя навестить, - Хаус сделал ещё одну неубедительную попытку.
- Оставь ты её в покое, не пугай. Она так только хуже…
- Смотри, - только теперь заметил Хаус, - на ней ошейник.
- Может, когда она успокоится, мы сможем рассмотреть…
- Вот что, - решил Хаус. – Давай-ка, поднимайся – у тебя уже штаны промокли. Иди в ванную, я перевяжу твои боевые раны, а потом напечатаем на принтере объявление и повесим в туалетах – думаю, уже к обеду мы будем знать про эту кошку все подробности. Туалеты - самые посещаемые места в больнице, и кошара эта, точно, пробралась через больницу, если не материализовалась прямо на шкафу, потому что ход на улицу заперт и щелей там нет.
- То есть, мы уйдём, и оставим её здесь? – с чувством, близким к ужасу, спросил Уилсон.
- Предпочитаешь взять её с собой?
- Подожди. Мы оставим её здесь одну? В нашей квартире?
- И что? Ну, нагадит она тебе на одеяло – велика беда.
- А если она посдирает со стен моих бабочек? – с напором спросил Уилсон.
- Я куплю тебе новых, - пообещал Хаус и протянул руку.- Вставай.
Рана на черепе Уилсона оказалась, слава Богу, всего лишь царапиной, только кровоточащей, как все раны на черепе, изо всех сил. На плече продольные глубокие борозды выглядели куда хуже.
-Она просто съехала по мне, как по канату, - страдальчески сообщил Уилсон, косясь на располосованное плечо. – Нарывать будет – у неё под когтями останки умерщвлённых мышей, а пропахала на пол-сантиметра в глубину. Хорошо, лицо не зацепила.
- Надо залить раны кипящим маслом, - с серьёзным видом сказал Хаус. – Чтобы не прикинулся антонов огонь. Или, может, сразу ампутация? Бережёного Бог бережёт.
- Хватит прикалываться. Обработай уже всё это, и я, наверное, приму антибиотик широкого спектра. Хотя не факт, что поможет.
- У неё там могла ещё и слюна быть, - подлил масла в огонь Хаус. – С возбудителями бешенства. Может, антирабичку заодно уж?
- Проще кошку понаблюдать. Хаус, хватит издеваться надо мной. Мне, между прочим, по-настоящему больно, и вообще, меня чуть инфаркт не хватил. Дежа-вю, ты сказал. Ещё какое дежа-вю…
- Так ты там что стакан разбил, и поэтому в луже сидел? Или…? – не унимался Хаус, его собственная взвинченность выходила вот так, с подколками.
- Да хватит ржать! У меня реально от неожиданности чуть сердце не выпрыгнуло, и сейчас ещё – я чувствую – долбит не меньше сотни. А если это подстава?
- На такой неверный шанс, - сказал Хаус, - даже дурак ловить не будет. Зря ты психуешь. Напишем объявление, и уже к середине дня найдётся ротозей или, скорее, ротозейка, притащившая животное в больницу и потерявшая его. И никакая это не Сара – персиянки все на одно лицо –то есть, морду, как будто их гидравлическим прессом штамповали… А теперь терпи, - он плеснул на царапины жгучий антисептик.
- Ф-фак!!! – взвыл Уилсон. – В самом деле, что ли, кипящим маслом прижигаешь?
- Подуть? – участливо предложил Хаус.
- Себе подуй… через соломинку, изверг!
- Зато заражения не будет – по-моему, без флегмоны ты прекрасно обойдёшься. Вообще, человеку на иммуносупрессивной терапии не капризничать бы из-за неласковости антисептика, а?
«Мяу» - раздалось от двери. Кошка, чей каталепсический абсанс, похоже, разрешился, возникла в дверях и теперь помахивала хвостом, пристально глядя на обоих, как по команде, повернувшихся к ней мужчин.
«Мяу», -требовательно повторила она и неторопливо направилась прямо к Уилсону.
- Эй, - тревожно окликнул он. – Если ты идёшь царапаться, то лучше не…
Но кошка как раз достигла его ног и, наклонив голову так, словно собралась бодаться, толкнулась лбом в незащищённую штаниной щиколотку.
- Хаус, - проговорил Уилсон с лёгкой тревогой в голосе, - она ласкается…
- Ну, погладь её…
- Сам погладь.
- Она к тебе ласкается – не ко мне.
Уилсон протянул руку и нерешительно провёл пальцами по кошачьей холке. Бодание стало интенсивнее.
- Жрать хочет, - определил Хаус. – У нас там было молоко в холодильнике… Нет, стой, я сам, - подорвался он, вспомнив, что поставил пластиковую бутылку в дверку, и если за ней отправится Уилсон, последует, пожалуй, лекция о правилах хранения продуктов в различных отделениях холодильной камеры. – Ты вон занимайся своим делом – чеши ей за ушами.
Он замешкался, разыскивая подходящее блюдце и наливая туда молоко, поэтому вернулся в комнату не так скоро, но когда вернулся, увидел, что Уилсон уже успел поднять кошку с пола и пристроить на груди. Одной рукой он почёсывал ей голову, и кошка блаженствовала, мурча так, словно внутри у неё проносился по периметру подвешенной под куполом цирка сферы маленький мотоцикл.
- Что ты с ней сделал? – с интересом спросил Хаус. – Нет, я помню, что тебе достаточно пяти минут знакомства с женщиной, чтобы затащить её в постель, но тут вы, похоже, уже за священником послали.
- Она просто испугалась, - мягко проговорил Уилсон, продолжая гладить кошку. – Поэтому и поцарапала меня. Да и забыла, наверное…
- Так это что, всё-таки Сара?
- Смотри, что я нашёл у неё под ошейником, - не отвечая прямо, Уилсон протянул Хаусу мятый листок бумаги, вырванный, видимо, из блокнота и сложенный в восемь раз. – Похоже, надобность в объявлениях отпала. Это – мне, но ты прочти.
«Я уговорила Блавски, - было написано в записке знакомым почерком, - вернуть твою кошку тебе. Слишком много на неё одну твоих подкидышей, не находишь?»
- Просто открыла дверь ключом и запустила, пока мы оба спали, - сказал Уилсон.- Ключ-то ты ей сам дал.
- Вот же… - Хаус не найдя слов просто стукнул кулаком себя по лбу, спохватился и поставил блюдечко на пол.- Кс-кс-кс, иди, зараза! Не думал, что она всё ещё жива, эта твоя престарелая диабетичка.
- Почему? При надлежащем уходе они долго живут. Ей всего двенадцать лет, и Блавски за ней, уж точно, хорошо ухаживала… Хаус? Что это значит, Хаус?
- А что это значит? Тебе придётся покупать ей деликатесы и менять наполнитель в лотке. Я этим заниматься,точно, не буду. Ну, или попытайся сплавить её обратно, если мешок и камень для тебя не вариант.
- Перестань. Ты прекрасно понимаешь, о чём я говорю. Откуда Кадди знает о ребёнке?
Хаус пожал плечами:
- Она не дура – с дурой я бы не спал.
- Настолько не дура, что пользуется третьим глазом? Это ты ей слил?
- Нет.
- Значит, Марта. Жаль. Не ждал этого… Хаус, я должен переделать тест.
- Из-за кошки?
- Из-за того, что он может быть положительным.
- А тебе не кажется, что мы это уже проходили? Я думал, ты успокоился.
- Как я теперь могу успокоиться? Они знают. И Кадди, и, значит, Блавски тоже.
- Блавски молчит. Подкинуть тебе кошку не её инициатива – Кадди же ясно написала. Значит, её всё устраивает… Уилсон, серьёзно, ты хочешь отобрать у неё этого ребёнка?
В глазах Уилсона скопилось грозовое облако закатного шоколадного цвета.
- Хаус… я совсем этого не хочу, никак не хочу. Я не готов быть отцом, я понятия не имею, как это вообще, и я не чувствую ничего к этому мальчику. Сейчас я думаю даже, что я ничего не чувствую… не чувствовал… и к Айви. Но я не могу так этого оставить теперь.
- Да почему? – всплеснул руками Хаус. – Что изменилось?
Уилсон несколько мгновений молчал, опустив голову и сжав губы, потом снова вскинул подбородок и посмотрел Хаусу в глаза:
- Я думаю, ты прекрасно понимаешь, почему, - тихо проговорил он. – И прекрасно понимаешь, что изменилось.
Но Хаус продолжал делать вид, что до него не доходит, про себя страшно боясь того, что Уилсон, в конце концов, может сказать, наплевав на политес.
- Неужели ты думаешь, что Блавски берёт именно этого ребёнка только потому, что ты гипотетически – всего лишь гипотетически - мог зачать его, опрометчиво и почти случайно омочив штык в вагине его матери? Она, по-твоему, идиотка?
- Нет, - сказал Уилсон. – И да. И это ты заставил её так думать, когда сделал первый, кривой, тест. Заставил думать, но не быть уверенной. Ты посмотреть хочешь, как на её решение взять опеку над мальчиком повлияет результат теста. А значит, ты сам знаешь ответ. И тест был не один. Один – для меня и Блавски, другой ты сделал сам и результат спрятал или выбросил.
Хаус незаметно перевёл дыхание. То, чего он боялся, прозвучало, но, кажется, Уилсон не слишком разозлился – во всяком случае, его голос звучал, скорее, устало,чем зло.
- У тебя буйная фантазия, - осторожно возразил он. – Граничит с паранойей.
- У тебя ничего не выйдет, Хаус, - проговорил Уилсон. – Зря стараешься. Так-то, я тебе даже благодарен, но… не выйдет.
- Ну, и ладно, - с ненатуральной почти весёлой лёгкостью сказал Хаус. – На работу пора. Пошли собираться.
Он даже успел сделать пару шагов к своей двери прежде чем железная рука ухватила его за плечо и остановила.
- Тест? – потребовал Уилсон.
- Что-что? – прикинулся он не то оглохшим, не то непонимающим.
- Какой результат теста на самом деле? И не ври мне!
- Подожди… С чего ты вообще взял,что я…
Уилсон дёрнул его, выводя из равновесия, но упасть не дал – подтащил к себе.
- Не играй в это со мной, - угрожающе прошипел он.
- А то что? – Хаус немного оправился от изумления и к нему вернулась толика самоуверенного нахальства.
-Ничего, -Уилсон отвёл взгляд и разжал пальцы. И сразу сделался потерянным – чёрт его знает, само по себе или нарочно, пытаясь сыграть на чувствах Хауса. Отчасти ему удалось.
- Ну, допустим, я скажу тебе сейчас, - мягко, увещевающее проговорил Хаус. – Ты мне поверишь? Так-то мне врать смысла нет, сам возьмёшь и переделаешь в любое мгновение, но ты всё равно не поверишь… Пойдём на работу, Джимми. Не надо мелодрам – оставь это кабельным каналам.
Но Уилсон, похоже, передумал идти на работу. Вместо этого он вдруг отступил к окну и прочно уселся на подоконник.
- Ну? – Хаус терпеливо прислонился к стене.
- Мне иногда становится тоскливо до тощноты, - проговорил Уилсон, глядя мимо него. – Смотри: я уже прожил всё, что мне отпущено. Осталось так мало, что когда я об этом задумываюсь, у меня сжимается горло и пустеет в голове. И тогда я оглядываюсь на свою жизнь и совсем не вижу ни значительных событий, ни счастливых – по-настоящему счастливых - моментов. Да что там! Просто ярких. Смешно, но мой рак был самым ярким впечатлением моей жизни. А остальное – что? Какая-то бестолковая мышиная возня –больше ничего. Случайные связи, случайные дети, бессмыслица, бессмыслица… В рутине, в этой смене дня и вечера я отвлекаюсь, что-то делаю, что-то, что мне кажется даже важным, и подспудно я думаю, что самое главное у меня пока впереди. А потом просто накрывает пониманием, что впереди никакого «впереди» уже нет. А теперь этот ребёнок. И знаешь, что самое ужасное?
- Знаю, - спокойно сказал Хаус. – На самом деле, в глубине души, ты не хочешь знать, имеешь ли какое-нибудь отношение к этому ребёнку. Не то бы ты давно сделал этот тест сам, но ты тянешь время, а злишься на меня потому, что я мог бы оказать тебе услугу и убедительно наврать, что сделал тест, и он не выявил совпадений. И ты думаешь, я бы так не сделал ради твоего спокойствия? Или я не сделал бы наоборот, если бы не хотел, чтобы ты успокаивался? Или ты серьёзно думаешь, что я сам успокоился бы на ничего не значащих девяноста шести процентах?
Уилсон растерянно заморгал. Вопрос был задан Хаусом, что называется, «в лоб».
- Но ты…
- Ты помнишь, как мои ребята заподозрили у меня рак мозга несколько лет назад, когда ещё был жив Форман? – спросил Хаус.
- Да. Ты выглядел тогда таким кретином…
- Знаю. Но я не имел в виду выглядеть кретином, просто у меня были свои цели, а эти доморощенные Пинкертоны засунули свой длинный нос туда, куда я их не звал.
- Ты… ты хочешь сказать, что…
- Этот результат в моём ноутбуке был предназначен не тебе.
- Но…он же по почте пришёл… - ещё не до конца сообразив, что к чему, пробормотал Уилсон.
- Ах-ах-ах, - издевательски воскликнул Хаус, но глаза его оставались слишком серьёзными для этого кривляния.
- Ты вообще не делал тест? Это – утка? Подделка? И девяносто шесть процентов для достоверности подделки, потому, что никто не поверит, что кто-то станет подделывать сомнительный тест?
Хаус скривил насмешливо губы, но не ответил.
- Сколько лет тебя знаю, и каждый раз ты меня в ступор вводишь… - покачал головой Уилсон. Теперь его глаза были щироко раскрыты, и из карих сделались почти зелёными. - То есть, ты просто кинул Блавски дезу, а теперь наблюдаешь, что она станет делать?
-Ну, вообще-то, за тобой понаблюдать мне тоже интересно, - скромно признался Хаус.
- Ну ты и гад!
- Тем не менее, тест ты так и не сделал.
- С-с-с… - прошипел Уилсон, так и не выбрав, каким эпитетом, относящимся к Хаусу, продолжить это шипение, но у него и так хорошо получилось.
Их разговор оборвал звонок телефона Хауса. Хаус нажал соединение и, ничего ещё не сказав, просто поднеся мобильник, из которого раздавалось какое-то невнятное сбивчвое курлыканье, к уху, вдруг стал стремительно меняться в лице.
На том конце связи продолжали быстро и эмоционально говорить.
- Подожди, - перебил Хаус властно, но при этом явно стараясь не показаться слишком резким. – Кончай реветь – я так половины не пойму. Он умер? Почему к нам? Подпишет, конечно – куда он денется, - и, прикрыв динамик пальцем, тут же Уилсону. – Ты ведь подпишешь?
- Что я подпишу?
Но Хаус отмахнулся от него и снова вернулся к разговору с телефонным собеседником:
- Если там декортикация, не имеет никакого смысла продлевать это состояние. Нужно позволить трансплантологам…
- Да что там случилось? – не выдержал растревоженный Уилсон. – О ком и с кем ты? Включи громкую связь!
Хаус, однако, не послушался и продолжал говорить в микрофон, из которого всё звучала, перебивая его, чья-то быстрая неразборчивая речь, перемежающаяся, как сумел расслышать Уилсон, всхлипами:
- Хорошо, не решай, - быстро сказал Хаус. – Ты же там не одна? Я… мы сейчас будем. Где Чейз?
- Марта? – ахнул Уилсон и теперь уже силой попытался выхватить у Хауса телефон, но тот сам нажал отбой и повернулся к нему:
- Не Марта. Кэмерон. Лейдинг вскрылся в камере. Его только что привезли к нам в глубокой коме. Подозревают декортикацию, но исследования ещё не проводили. Кэмерон сама сопровождала бригаду – её вызвали из дому, и она успела примчаться туда раньше спасателей. Тебе нужно подписать какие-то бумаги, чтобы его могли поместить в палату.
- Вскрылся? – машинально повторил Уилсон.
- Вскрыл себе вены. Истёк кровью.Самоубийство. Давай, пошли,- он сунул Уилсону в руки его пиджак.
- Подожди! Почему к нам? – спросил Уилсон уже на ходу, стараясь попасть руками в рукава.
- Потому что до нас было ближе, потому что Кэмерон настояла, потому что у нас хороший ОРИТ.
У них, действительно, было хорошее оборудование интенсивной терапии. Пять мест с полным жизнеобеспечением на проточном кислороде и трансформацией в мини-операционную всего тремя кликами пульта.
Три были заняты ещё с вечера послеоперационными, на четвёртое поступил заключённый Джон Мартин Лейдинг, и Чейз как раз налаживал аппаратуру, когда они вошли.
- Вызвали Сё-Мина – он выходной, но он едет, - сообщил Чейз, не отрываясь от дела. - Кровопотеря больше двух литров, полиорганная недостаточность. Ждём энцефалографии, и там уже будем думать, констатировать или попытаться что-то сделать.
- Как он умудрился вскрыться в камере? Ему давали ножи поиграть в самоубийцу?
- Нет, но он сумел это сделать краем листа библиотечного журнала и металлическими скрепками от него же. Резал – вернее, равал - вену вдоль, со знанием дела и с поразительным самообладанием. Никто ничего не услышал, а у него вся рука изодрана в лохмотья. Сейчас под повязкой не видно, но там реально борозда, как от трактора. Кстати, здесь сейчас тот странный рыжий коп – Хиллинг, в кабинете Блавски.
- Интересно, почему он это сделал? – нахмурился Хаус, разглядывая бессознательное тело Лейдинга.
- Ну, мне кажется, причины унего были вполне себе веские, - сказал Уилсон. – За убийство, пусть и в состоянии аффекта, его не планировали гладить по головке. Потом, неудавшаяся семья, умственно-отсталая дочь, несостоявшаяся карьера, бесплодие, бессмысленность…
- Пытаешься примерять ему собственные ценности? Но даже если ты и прав, у него всё это было уже в момент ареста. Что изменилось?
- Может, ему раньше не давали журналов? - довольно зло пошутил Чейз.
- А между прочим, - тут же перестроился Хаус, – это ты его сдал, предварительно накачав наркотой. А может, это подстава, чтобы беспрепятственно поиметь его бывшую?
- А санитара я задушил для достоверности? – Чейз и бровью не повёл. – И потом той же струной незаметно попилил Лейдингу ладошки, пока он рассказывал мне анекдот?
- Молодец, - непонятно похвалил Хаус, хлопнув его по плечу. – Растёшь. Что Кэмерон? Успела порыдать у тебя на плече? Воспользовался ситуацией? Имей в виду, если создашь казус белли, Уилсон тут же подкатит к твоей – он давно мечтает включить её в коллекцию побед во славу Гименея. Или Момуса.
- Бог знает, что ты несёшь! – вздохнул уже ко всему привычный Уилсон.
- Чернильная завеса каракатицы – вот это что, - сказал Чейз серьёзно. – Доктор Хаус выбит из колеи этим происшествием, растерян и не совсем понимает, что произошло, и что теперь делать. Поэтому он мечет иглы, чтобы мы отвлекались и не задавали ему вопросов, на которые у него нет ответов. Кэмерон Хиллинг тоже позвал к Блавски. А о том, что ты к Марте клеишься, я сам знаю. Это безопасно, она не купится.
- Не совсем понимаю, - неожиданно согласился Хаус. – Мы что-то упускаем. Должно было что-то произойти совсем недавно. Мне нужен этот рыжий тип – я хочу у него узнать…
- Мне он тоже нужен, - сказал Уилсон. – Вернее, мне нужны меры безопасности.
- Он в коме, если ты не заметил.
- Кома – одно из самых загадочных состояний – сам знаешь. Мне бы хотелось быть готовым на случай если что-то изменится. Я уже нападался с эскалатора – спасибо, хватит.
Из-за дверей кабинета Блавски раздавались голоса, но Хаус толкнул дверь без стука и без спроса. Кэмерон – бледная с красными глазами, но спокойная – сидела в кресле, предназначенном для посетителей, Хиллинг – за столом Блавски, на стуле, сама Блавски стояла у окна, повернувшись к ним спиной. Но на звук входной двери она обернулась.
- Хаус? Уилсон? Вы…
- Владелец больницы и её главный врач, - самооанонсировался Хаус. – Хотели узнать, что за чертовщину творят подчинённые за нашими спинами. Опять полиция, опять бардак… Почему помещение заключенного в стационар не согласовано с главным врачом?
- Я же… - подала было голос Кэмерон, но Хаус зыркнул на неё, и она замолчала.
- Вы превышаете полномочия, господин детектив, - проговорил Уилсон – без выражения, как заученный текст. – Вам так не кажется? Это не тюремная больница, и вам следовало сначала всё это согласовать со мной.
- Ваш врач, - сказал Хиллинг, и Хаус почувствовал удовольствие узнавания его отрывистой манеры говорить. Несмотря на чудаковатость, Хиллинг ему нравился, но сейчас «наехать» на него было полезно для дела, и хорошо, что Уилсон подключился – нарочно или на голубом глазу, не так важно.
- Уже нет, - возразил он сейчас на реплику Хиллинга и замер в привычной выжидающей позе: пальцы на бёдрах, голова чуть наклонена к плечу.
- Вы вообще в курсе, что там произошло? Когда и как он это сделал? – спросил Хаус, достаточно небрежно, чтобы не выдать своего особого интереса.
- Утром… Между пятью и шестью… Чаще всего... Час самоубийц…
- А куда смотрел охранник?
- Как раз смена… Журнал не опасен… Краем бумаги – кожу… Потом скрепки… Скрепки из журнала… Не резал – рвал… Мотивация… Увидели на полу без сознания… Минут десять… Жгуты… Тахикардия… Вызвали спасателей… Сообщили жене… Бывшей…- уточнил он.
- Мотивация… - задумчиво повторил Хаус. – Мотивация – это интересно.
- Был адвокат, - неожиданно сказал Хиллинг. – Вечером… Накануне…
- Адвокат? – удивился Хаус. – Кэмерон, это адвокат ,которого ты ему наняла?
Но Кэмерон выглядела не менее удивлённой, чем он сам.
- Нет. Я не знаю, что это за адвокат.
- О чём они говорили? – спросил Хиллинга Хаус. – Разговор записывался?
- Нет…Конфиденциальность… Не положено… Зачем вам? – вдруг подозрительно сощурился он.
- Это очевидно, Уотсон, - вспомнил классику Хаус. – Днём человека навещает адвокат, ночью человек вскрывает себе вены. Почему бы не предположить, что эти два события взаимосвязаны?
- Посещение адвоката с другой целью… - задумчиво, насколько вообще можно применить это слово по отношению к нему, заметил Хиллинг. – Адвокат успокаивает… Не доводит до самоубийства… Зачем такой?
- Умно подмечено, - согласился Хаус. – Я бы на вашем месте поинтересовался, что это за адвокат, чьи оптимистичные заверения в благополучном исходе дела заставляют подзащитного вскрывать вены, да ещё такими неверными подручными материалами, как журнал и скрепки от него. Ну а мы – врачи, и будем делать то, что полагается врачам – пытаться его спасти, хотя щансы у него… - и он с сомнением покачал головой.
- Температура нормальная, - сказала Тринадцать, вытащив термометр из уха Орли. – Волнуетесь?
- Немного. Но это же не первая операция у меня. И доктор Хаус сказал, в ней ничего особенно сложного.
- Особенно сложного – ничего. Мы поищем очаг патологической пульсации, и если найдём, разрушим.
- А если не найдёте? – немедленно вмешался Харт.
- Тогда не разрушим, - не слишком любезно отрезала Тринадцать. Дотошность Харта во всём, что касается Орли, её раздражала.
- То есть, тогда вы просто зашьёте всё обратно?
- Мы не будем ничего зашивать, потому что не собираемся ничего разрезать. Операция малоинвазивная, эндоскопическим доступом, эндоскоп будет введён в сосуд через бедренную вену, в правое предсердие.
- Разве подключичная не ближе? – не отставал Харт.
Хаус бы сказал: «ты, типа, анатом?», - подумала Тринадцать.
- Подключичные вены периодически имеют отрицательное давление, - терпеливо объяснила она, - что может спровоцировать воздушную эмболию. Кроме того, не смотря на близость, анатомически через них предсердие доступно в меньшей степени из-за калибра и извитости. А там, в предсердии, как раз и находится наша цель – оттуда начинается проводящая система сердца, с которой мы будем снимать потенциалы.
- А я при этом буду в сознании? – слегка улыбнувшись, спросил Орли.
- Сначала да, но когда мы доберёмся до сердца, вас нужно будет отключить, чтобы наши тесты не были мучительными.
- А они… мучительные? – снова встрял Харт с выражением на лице: «да как вы смеете?»
- А вы как думали? Мы будем бить током работающее сердце – думаете. человеку приятно это чувствовать?
- Леон… - с мягкой укоризной проговорил Орли.
- Я просто беспокоюсь, - с вызовом откликнулся тот.
«Так делай это про себя, идиот!» - снова зазвучал в мозгу Тринадцатой голос Хауса, и она чуть не повторила его реплику вслух.
Ей было не слишком комфортно - три дня назад началось новое экспериментальное лечение, на которое её подписал Кир, и она попросту нервничала, к тому же, отношения с Киром становились всё сложнее и тоже завесили от её успехов в лечении – по сути, повторялась история с Форманам, и Кир тоже был неврологом. Всё это заставляло напрягаться, и дотошность Леона Харта всерьёз раздражала её, но предоперационная подготовка Орли была её задачей, и никто не говорил, что это можно изменить.
- Ещё раз снимем кардиограмму, - сказала она и стала закреплять датчики, но тут в палату как раз и заглянул Кир, которого и больнице-то не должно было быть.
- Доктор Хедли, на одну минуту.
Она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь-купе.
- Я расшифровал твои гены, - сказал Кир. – Я уже говорил, что тяжесть прогрессирования хореи определяется количеством повторов тринуклеотидов белка, кодируемого в коротком плече четвёртой хромосомы?
- Кое-что читала об этом, - сдержанно проговорила Тринадцатая.
- Их должно быть тридцать шесть. У тебя сорок девять. Ну, разве это не необычно?
- Что? Что их сорок девять? При гентингтоне их может быть от тридцати семи до ста двадцати, насколько я помню, так что мне ещё повезло – чем больше, тем хуже, ведь так?
- У тебя их ровно на тринадцать больше, чем нужно, - сказал Кир, чуть улыбнувшись. – Я начинаю верить в мистицизм этого числа для тебя. Не так плохо, Реми, у нас в запасе ещё есть довольно приличный кусок жизни, а результаты исследования обнадёживают.
- Рада слышать, но всё ещё не могу понять, почему сообщить об этом надо было так срочно, что ты вызвал меня из палаты.
- Ты знаешь, что к нам из тюрьмы поступил Лейдинг в коме? – резко сменил тему Сё-Мин.
- Видела Кэмерон в слезах. Слышала о попытке самоубийства. Но я не вникала. Я ведь его почти не знала раньше.
- Разве вы с Кэмерон не подруги?
- Во-первых, нет. Во вторых, Кэмерон, понятно, расстроена, но не опечалена, так что вряд ли так уж нуждается в лружеской поддержке. Насколько я знаю, их отношения с Лейдингом были более, чем прохладными, и если она его и навещала в тюрьме, то, скорее, из чувства долга, чем из чувства привязанности.
Сё-Мин кивнул:
- Это согласуется с моей информацией. То есть, бывший у него накануне адвокат нанят не ею?
- Понятия не имею. Ты хочешь,чтобы я спросила у неё об этом, но никто не догадался, что этим интересуешься ты? А вот этот разговор о тринуклеотидах – что-то вроде аванса, чтобы я не отказалась?
- Этот разговор – что-то вроде напоминания о том, что я не забываю о тебе и работаю, надеясь тебе помочь, - слегка обиделся Сё-Мин. - А от Орли я тебя оторвал вот зачем: минут через пять-десять сюда заявится Хиллинг – такой рыжий, из уголовной полиции.
- Зачем?
- Я говорил с ним сейчас. Он не особо прямолинеен, но я думаю, что у него возникли определённые подозрения.
- В отношении кого? И в чём?
- Ты знаешь, как погибла жена Орли? – вместо ответа спросил Сё-Мин.
- Ну… знаю.
- И сразу после её смерти эти двое – Орли и Харт – сблизились, так?
- Я за нами не слежу вообще-то…Ну, допустим…
- Зато Хиллинг следит. Смерть жены Орли оказалась очень ярким событием – о ней Хиллингу, видимо, сообщили по каким-то их полицейским каналам. Во всяком случае, он в курсе, как и в курсе того, что сразу после трагедии Харт и Орли сблизились.
- И что? –слегка оторопела Тринадцатая. - Ты думаешь, Хиллинг заподозрил, будто это Харт мог подговорить кого-то подстроить аварию «понтиака»? Бред. Бред, Кир. Там его дети погибли.
- Не так тупо в лоб, - поморщился Сё-Мин. - Хиллинг не идиот, Реми, но он полицейский. Я был практически на его месте, для таких профессий подозревать – необходимость, хлеб. Смерть женщины в машине, взорвавшейся на парковке больницы, повторяет трагедию один в один. Он не мог не обратить на это внимания. Это подозрительное обстоятельство, согласись. Яркое событие может питать вдохновение, провоцировать фантазию. Истории известны маньяки – косплееры. Теперь дальше: у Харта ещё до всей этой истории были здесь какие-то дела с Гедом Россом. Они встречались, их видели вместе. А в Ванкувере, где они раньше тоже пересекались, умер умственно-отсталый брат Харта, оставленный на его попечении. Трудно со стороны предположить, что это всерьёз расстроило Харта – скорее, развязало ему руки. Брат уже был в коме, а его содержание обходилось недёшево.
- Скажи мне только одно: это Хиллинг сказал тебе, что так считает или ты сам так считаешь? – серьёзно спросила Тринадцать – Сё-Мин видел, что разговор становится ей всё более неприятен. Но он должен был закончить начатое.
- Подожди, это ещё не всё. Во время гибели Куки и Лоры Орли фактически присутствовал за стеной, но показаний не дал. Сказал, что спал мёртвым сном, хотя был напуган и явно что-то скрывал. Он вполне мог бы вести себя так, покрывая кого-то – согласись.
- Я не знаю, - снова повторила Тринадцать. – Но то, что ты говоришь, может быть просто рядом совпадений, стечением обстоятельств.
- Конечно, это даже в сто раз вероятнее, чем то, что, может быть, сварилось в рыжей башке Хиллинга.
- Кир, ведь он не говорил тебе ничего этого, правда? Это ты сам подозреваешь.
- Нет, Реми, нет. Я примерно догадываюсь, где, что и почему сложилось. Просто я знаю, как мыслят копы, а Хиллинг коп, и должен мыслить тоже, как коп. Но с актёрами он раньше дела не имел, а актёры – это такая психологическая западня: они могут поймать посыл партнёра и начать подыгрывать. У них это на подсознании. И может получиться так, что они сами натолкнут Хиллинга на логический сценарий. И всё пойдёт цепляться одно за другое, а есть один человек, который от этого выиграет. А выигрывать ему никак нельзя. И я не могу вмешиваться, потому что, кроме сладкой голливудской парочки, у нас тут тусуется ещё парочка детективов. Активных, но безмозглых. И я ни в коем случае не хочу, чтобы хоть кто-то хоть как-то меня с ними связал, тем более, Хиллинг.
- Почему? – слегка удивилась Тринадцать.
- Потому что если он потянет за кончик, он намотает такую пряжу, что, как минимум, три жизни окажутся на кону. Потому что на парковке во время взрыва произошло кое-что, из-за чего я хочу оказаться как можно дальше от этого дуэта. А тебе говорю, потому что ты – я знаю – умеешь держать язык за зубами лучше всех на свете. Предупреди Харта, чтобы тоже постарался освоить эту премудрость и не называл имён и ни в коем случае не воображал себя мафиози на допросе или особо важным свидетелем. Лучше пусть сыграет в трёх обезьянок. Только не волнуйте Орли перед операцией. Если сумеешь вообще не подпустить к ним Хиллинга, будет ещё лучше. А Лейдинг умрёт, это я тебе, как невролог, говорю…
Тринадцать вернулась в палату, сбитая с толку, но натянув привычную маску замкнутости и равнодушия.
- Этот доктор на вас запал, - бесцеремонно заметил Харт, наблюдавший за их с Сё-Мином разговором через прозрачные двери. – У меня глаз намётанный. Почему вы не скажете ему, что вы – лесби? Нехорошо водить такого за нос – он уже не первой молодости, и, наверное, имеет на вас виды.
Тринадцатая уже немного привыкла к его привычке эпатировать собеседника и даже стала подозревать, что за вызовом ему просто удобно прятать неуверенность или тревогу, или даже эмпатию, проявления которых он стеснялся, но всё равно такая манера раздражала.
- Леон! – укоризненно воскликнул Орли, и опять Тринадцатая вспомнила, как Уилсон раньше восклицал почти с той же интонацией: «Хаус!». Она снова подумала, что эти двое очень похожи на Хауса с Уилсоном, только каким-то фантастическим образом обменявшихся внешностью друг с другом. «Вот что их притягивает, - сообразила она, - и вот почему эти двое то и дело оказываются здесь. Им тоже забавно наблюдать свои зеркала». И если внешнее сходство Харта и Уилсона было приблизительным – тип лица, цвет волос, мимика, выражение глаз, то Орли на Хауса походил разительно, словно близнец. Не зная хорошо, их можно было спутать.
- С чего вы это взяли, что я – лесби? – сделала вид, будто рассердилась, Тринадцать, но Харт только улыбнулся и повторил про свой намётанный глаз. У него была очень хорошая улыбка – добрая и озорная, тоже чем-то напоминавшая улыбку Джеймса Уилсона - до всей этой истории с его тимомой и депрессией. И Тринадцать не удержалась – улыбнулась в ответ и надерзила тоже в тон:
- Так вы же очки носите. Может, где-то ваш глаз вас и подводит, а? Мне нравятся мужчины, чтобы вы знали, и, определённо, мне нравится этот мужчина, так что не переживайте так за него... Значит так, мистер Орли, сейчас, после поворота тумблера, вы должны дышать медленно и ровно, а когда я скажу, задержать дыхание. Вы готовы?
- Да, - сказал Орли и прикрыл глаза, стараясь сосредоточиться на дыхании. Пользуясь этим, Тринадцать пристально посмотрела Харту в глаза и кивнула на дверь.
Пока она снимала кардиограмму, понятливый Харт выскользнул из палаты и остановился, поджидая её,
Тринадцатая появилась через пару минут.
- Отойдём вон туда, в эркер. Эти эркеры просто специально спроектированы для конфиденциальных разговоров – нарочно, что ли, Уилсон так задумал?
- А это здание Уилсон проектировал? – живо заинтересовался Харт.
- Говорят, он принимал живейшее участие.
- А, ну, тогда понятно: он любит секретничать, - сказа Харт. – А я – нет. Зачем вы меня вызвали из палаты? С Джимом что-то не так? Со мной?
- Нет, дело немного в другом, - покачала головой Тринадцать. – Вы же знаете, что у нас тут не так давно произошло убийство – вы свидетелем были. Я говорю о задушенном санитаре.
- Это вот хорошо,что вы уточнили,- сказал Харт. – Потому что, строго говоря, у вас тут недавно произошло третье убийство, но при первом, двойном, я даже в том крыле не присутствовал и, уж точно, свидетелем не был.
- Сегодня человек, который обвиняется в этом убийстве, был доставлен сюда из тюрьмы в коматозном состоянии, - продолжала Тринадцать, не обращая внимания на язвительность собеседника. - Вскрыл себе вены. Полицейский, который ведёт расследование, может захотеть с вами поговорить. С вами обоими. Просто тут получился странный ряд совпадений, и вы всё время где-то поблизости…
- Зачем вы мне это сейчас говорите? – спросил Харт. – Мне особо нечего скрывать, даже от полицейских.
- Нет, я думаю, вам есть, что скрывать, - живо возразила Тринадцать. – Я знаю, что у вас были какие-то дела с убитым, с Гедом Россом, что вас видели вместе, что вы ещё в Ванкувере общались, что он работал в больнице, где умер ваш брат…
- Что я подбил его убить моего брата, чтобы прекратить траты и развязать себе руки, а заплатил, памятуя о его патологической жадности и мелочности, по минимуму... – с бесстрастной физиономией продолжил Харт. – Не пойму, вас-то это каким образом затрагивает? Зачем вы мне всё это говорите? – повторил он уже заданный вопрос.
- Просто чтобы вы были осмотрительнее. Поверьте мне, мистер Харт, я была под следствием, была в тюрьме, я знаю, о чём говорю. Полицейские – отличные психологи, и вот уже, не успев оглянуться, вы рассказываете ему всё и даже сверх того, а ведь и не собирались. А слова – они могут быть, как паутина, в них можно запутать, вынудить оговорить кого-то – не намеренно, случайно. Без всякой лжи –просто искажая правду. И особенно легко на это попадаются люди позитивные, открытые, вербальные. Такие, как…
- Орли?
Тринадцать выдохнула:
- Я рада,что мы прекрасно понимаем друг друга.
- Ну, не подпускайте к нему этого копа –вы же лечащие врачи, вы можете придумать тысячу медицинских причин не допустить допроса пациента.
- Я постараюсь. Но и вас предупредить я была должна. Совсем не призываю вас лгать полиции – просто будьте осмотрительнее и подозрительнее.
- А вы сами думаете, что мне есть, что скрывать, да?
Тринадцать посмотрела ему в глаза:
- Я не думаю, что у вас на душе что-то стыдное или преступное, - сказала он, медленно, подбирая слова. – Но я думаю, вам есть, что скрывать. Например, о чём вы говорили здесь с Россом или почему Орли не рассказал, что именно видел или слышал во время первого убийства.
- Он ничего не видел и не слышал.
- Извините, но в это не только я не верю.
Она чувствовала себя довольно глупо в этом разговоре- с одной стороны, не могла отказать Сё-Мину, с другой, сама как раз не очень понимала, о чём ведёт речь. Но, оставаясь Тринадцатой, она умела вести разговор, даже чувствуя себя глупо. И Харт ощутил опасность – что и требовалось доказать.
- Возвращайтесь к вашему другу, - сказала она. – Сейчас придёт Сабини.
Сабини должен был продумать план адекватного обезболивания, ещё раз уточнить всё об аллергии, давлении и тому подобных вещах. Харт кивнул и вернулся в палату Орли.
- Что она от тебя хотела? – спросил Орли.
- Просила воздержаться от секса с тобой в ближайшие три часа после операции. Я обещал, так что не обижайся.
- Шутник…
Харт засмеялся.
Лейдинг умер во время операции Орли. Смерть констатировал Буллит, потому что Чейз как раз проводил операцию.
- Шесть, - сказал Хаус, узнав об этой смерти. – Как пальцев на руке при полидактилии.
Он как раз торчал в кабинете Уилсона и мешал тому работать с документами, потому что от возбуждения и по поводу Лейдинга, и по поводу Орли не мог работать сам, а сознаться в том, что переживает, тоже не мог – это противоречило его натуре.
- Что это ты за бухгалтерию ведёшь? – поднял голову Уилсон. – Мертвецов считаешь?
- Ну, должны же мы будем в конце предъявить счёт. Лора, Куки, Надвацента, Селина Спилтинг и теперь вот Лейдинг.
-Ну, насчёт Селины Спилтинг вопрос спорный, сальдо это или бульдо. Насчёт Лейдинга – тоже пока непонятно... Шестой- кто?
- Сам Спилтинг.
- Если говорить о Надвацента, можно и ещё приплюсовать.
- Я говорю о тех смертях, которые комплементарно сцеплены. Ты начало Библии видел? Авраам убил Исаака, Исаак убил Иакова…
- Не богохульствуй.
- Ну, или почти то же самое, только с обратным знаком. Вот и у нас получается: Куки и Лору убил Росс, Росса убил Лейдинг, Лейдинга, судя по всему, убил словом некий адвокат. Кончится тем,что они все взаимоуничтожатся, а самый главный Вандемар просто выплюнет косточки.
- И под Вандемаром ты понимаешь Воглера? А по-моему, он больше на Крупа похож. По замашкам, я имею в виду – не внешне.
- Как раз по замашкам… Ну, что ты там пишешь, а? Брось.
- Посмертный эпикриз и направление на вскрытие... Ты, кстати, не говорил с Хартом о его гистологии?
- Конечно, нет. Зачем посвящать пациента в нашу кухню, особенно если в кухне что-то пригорело? Да и когда бы я успел? Мы же с тобой всё утро, как диоскуры.
- А Кастор тоже мешал Полидевку писать эпикриз?
Хаус хмыкнул и потянулся за ноутбуком Уилсона.
- Оставь в покое, - ровным голосом проговорил Уилсон, не поднимая головы, - Я купил тебе точно такую же модель, какая у тебя была, и очень надеюсь, что полицейские так и не знают о судьбе предыдущей. Возьми в шкафу, в ящике.
- О! -восхитился Хаус, осматривая новый ноутбук. - Да он просто клон моего старичка.Ты становишься конспиратором, круче Сё-Мина.
- Просто не хочу, чтобы ты был седьмым. Честно говоря, ждал, что ты всё уже сегодня расскажешь Хиллингу.
- Лучше я напишу ему обстоятельный отчёт. Но сначала… - говоря, Хаус, включил ноутбук и зашёл в свою почту, а тут вдруг замолчал, прицельно сощурившись на текст одного из писем.
- Что там? – поднял голову Уилсон.
- Пришёл ответ на мой запрос по поводу личности Селины Спилтинг. Уилсон, это бомба. Селина Спилтинг – юная вдова умершего во Франклине Спилтинга. Она унаследовала его долю в бизнесе и через год после его смерти официально вышла замуж за… Ну?
- Воглера? – ахнул Уилсон.
- Доктора Вуда. С Воглером они оставались просто партнёрами, только в силу своего незнания бизнеса Селина передала ему все бразды правления и только получала дивиденды от деятельности компании. Ну, как тебе информация?
Уилсон молча обхватил голову руками. Казалось, он в трансе. Хаус не мешал ему переваривать новость – он снова стал перечитывать ответ на свой запрос.
- За стеной сканерной с Надвацента говорил Воглер, - слабым голосом пробормотал Уилсон.
- Если это не ложная память, и ты не принял за Воглера просто что-то большое и чёрное с низким голосом.
- Я теперь уже и сам не поклянусь. Подожди… Дочка Кэмерон на фотографии показала Вуда, а мы подумали…
- Смерть Спилтинга была выгодна Воглеру – это лежало на поверхности. Плюс c наша с тобой собственная предвзятость.
- Чёрт! Да он может вообще теперь оказаться ни при чём!
- Наши основные улики – твои воспоминания о разговорах за стенкой. А теперь ты не хочешь за них отвечать. Какой у нас выход?
- Какой у нас выход? – с интересом переспросил Уилсон, почувствовавший недосказанность.
- Самое простое –снова попросить Корвина залезть тебе в голову и при помощи гипноза покопаться в мозгах.
Уилсон похолодел и побледнел лицом:
- Думаешь, это приятно?
- Приятнее выжигания по мозгу, - жёстко сказал Хаус.
Пейджеры у обоих запищали одновременно, но первым свой прочитал Хаус:
- Орли пришёл в себя, его вывели пока в ОРИТ, скоро переведут в палату. Надо бы взглянуть, как он. Тебе. А меня ждёт Кадди.
- Где она тебя ждёт? – удивился Уилсон. – Вы что, опять поменяли расписание?
- На этот раз она меня ждёт с официальным визитом – как администратор исследовательской программы.
- Тогда почему тебя, а не меня?
- Хочешь – позвони и спроси, - пожал плечами Хаус.
- И что, ты послушно поедешь в Пристон-Плейнсборо?
- Нет, я послушно спущусь на парковку – она там сидит в машине.
- Сама приехала? – удивился Уилсон.
- Вот именно. Поэтому, чует моё сердце, разговор у нас пойдёт не об исследовании.
Он не ошибся, потому что едва эскалатор вынес его на парковку, Кадди нетерпеливо нажала на клаксон, привлекая его внимание. Выражение лица её было угрожающим – настолько, что Хаус малодушно ощутил ностальгический мандраж, как когда-то, когда она грозным голосом призывала главного диагноста на ковёр в свой кабинет декана учебного госпиталя «Принстон- Плейнсборо»
Он и спросил её привычно, наклоняясь к водительскому окошку:
- Приехала на меня орать?
- Что это был за фокус с тестом ДНК? Ты зачем это всё затеял? Кого тестируешь? Говори сейчас же!
Хаус про себя перевёл дыхание – ситуация прояснилась. Но вслух он спросил, делая вид, что не понимает:
- Поясни, о чём ты, а то я себя чувствую в пьесе абсурда.
- Ты прекрасно знаешь, о чём я. Зачем ты дал понять Ядвиге, будто отец ребёнка Малера – Уилсон?
- Я? – оскорбился Хаус. – Я с ней вообще об этом не говорил.
- Но ты заказал тест.
- И что? Я к кому-то приставал с этим тестом? Шептал на ушко? Плёл интриги? Я сделал его по своему почину и для своего желания.
- Ты его вообще не делал, - с обличающим видом Кадди ткнула его указательным пальцем в грудь. – Ты подстроил себе это письмо с якобы результатом, да таким, что у людей более-менее в этом разбирающихся, глаза на лоб полезли, и засел, как рыбак, с удочкой, смотреть, кто клюнет.
- Значит, мне взломали почту, а я же ещё и виноват?
- Не захотел бы ты, не взломали. Сам всё подстроил. Уилсон-то хотя бы догадался? – спросила она чуть более мирно.
Хаус улыбнулся:
- Догадается. Ему остался один шаг до полного понимания – главное он уже раскусил.
- А не боишься, что Блавски тоже раскусит? – сощурилась Кадди.
- Ну, если ты ей меня прямо сейчас не сольёшь, это уже не будет иметь значения. Исследование закончится, и на выводы её злость уже никак не повлияет, - он помолчал, всё ещё стоя пригнувшись у водительского окошка. - Так, значит, она тебя попросила переделать этот тест, да? И что, ты сделала уже?
Кадди уловила в его голосе настороженность – и вдруг рассмеялась:
- А я сразу недооценила комизма ситуации. Ну, точно! Ты-то ведь результата не знаешь я сейчас могу, что угодно, сказать, и ты сам в свою ловушку и попадёшь.
- Ты же понимаешь, что я всё равно перепроверю? – удручённо пробормотал он.
- Не-а, - снова рассмеялась Кадди. – Это скучно и неспортивно. Ты не будешь.
- Хорошо. Ты мне скажешь результат, а я тебе расскажу дизайн эксперимента.
- А я и так знаю твой дизайн. Хочешь проверить, откажется ли Блавски от усыновления, если узнает, что ребёнок не Уилсона.
- Куда интереснее, что она настояла на усыновлении, причём темнокожего ребёнка, только заподозрив, что Уилсон мог иметь к нему… Стой-стой! А кошка? Ты подбросила ему кошку, значит…
- Ничего это не значит. Я её подбросила ещё до того, как получила результат.
- Между прочим, она его здорово поцарапала.
- Так ему и надо. Если мужчина настолько не следит за своими сперматозоидами, пусть хоть за кошкой присматривает.
- Когда ты успела сделать тест? Экспресс? У экспресс-теста точность…
- У-у, как тебя забрало-то! – перебила Кадди, продолжая веселиться. – А когда до Уилсона тоже дойдёт твой «дизайн», он тебя уничтожит – так и знай.
Но Хаус вдруг сделался серьёзным.
- Лишь бы он перестал себя уничтожать изо дня в день. После операции само выздоровление, конечно, впрыснуло ему эндорфинов, но новизна этого состояния с каждым днём притупляется, а когда уйдёт эйфория, что у него останется в сухом остатке? Ты же врач. Давай смотреть трезво.
- То есть… ты хочешь, чтобы я сообщила Блавски, что ребёнок – Уилсона?
- Нет, конечно! Во-первых, она тоже перепроверит, а во-вторых…
- Что «во-вторых»?
- Ничего.
- Подожди! – Кадди цапнула его за руку так, что он пошатнулся, чуть не потеряв равновесие – потому что всё это время так и стоял, нагнувшись к водительской дверце.
- Садись, - спохватилась Кадди, дотянувшись и распахивая пассажирскую. – Иди, сядь со мной.
- Ещё о чём-то хочешь поговорить? – изобразил удивление он.
- Я всё поняла, - сказала Кадди, едва он обошёл машину и, морщась и придерживая больную ногу рукой, устроился на пассажирском сидении. – Ты не хочешь, чтобы я сообщила, что ребёнок Уилсона. Ты хочешь, чтобы я сообщила, что ребёнок не Уилсона, потому что ты хочешь, чтобы она отказалась от усыновления, когда узнает, что ребёнок – не Уилсона? Потому что это будет означать, что ей важно не усыновление, а Уилсон, и ты Уилсона на эту мысль наведёшь, если он сам её как-нибудь упустит… - она помолчала, вглядываясь в его лицо в поисках подтверждения и, видимо, нашла его, потому что в следующий момент воскликнула – резко, как плюнула:
- Ну ты и гад. Хаус! А о самом ребёнке ты подумал?
Хаус фыркнул, как конь.
- Самому ребёнку на текущий момент плевать, кто его усыновит, Блавски или, скажем, Рагмара. Или вообще некая Сара-Мэри-Джейн из Стоунхауза.
Кадди только головой покачала, не находя слов для выражения своего возмущения.
- Блавски – это копия Уилсона, - продолжал Хаус, - Только симпатичнее, и ноги стройнее. Но суть та же. Она, как и он, не способна на выбор. Из двух мужчин, из двух чувств, из двух поступков она просто неспособна выбрать что-то одно, только в отличие от Уилсона, который избегает необратимых телодвижений, она ими, наоборот, грешит. Сжигает мосты, а потом выясняется, что в итоге она на крохотном клочке суши посреди штормового океана.
- И ты думаешь, что делаешь им одолжение своей аферой с ДНК-тестом? Кому конкретно? Ему? Ей?
- Я не делаю одолжений, я же сказал, что ставлю эксперимент.
Кадди снова покачала головой, только на этот раз с усмешкой:
- Не боишься, что они тебя отлупят?
Хаус промолчал, угрюмо глядя в сторону и машинально потирая бедро.
- А твоя нога всё болит… - с каким-то странным задумчивым выражением проговорила Кадди. – Мы успели сойтись и расстаться, и снова сойтись – на других условиях, твоя Стейси умерла, наши с тобой родители, родители Уилсона, Уилсон получил радикальную операцию и донорское сердце, у Кэмерон растёт дочь, у меня растёт дочь, у Чейза их даже две... А твоя нога всё болит…
- Тут по сценарию я, видимо, должен запрокинуть голову к луне и издать прочувствованный вой? - спросил Хаус, но в его тоне не было даже тени шутливости. – Твои слова напоминают приговор к двум пожизненным заключениям – вернее, констатацию приговора, если быть точным.
- ДНК не совпало, - сказала вдруг Кадди. – Можешь ставить свой эксперимент, я позвоню сегодня Блавски и скажу, что ДНК не совпало. И, так уж и быть, не солью ей тебя.
Орли не чувствовал никаких изменений в себе, как ни прислушивался. Единственное: пощипывал разрез, который ему сделали на коже, чтобы ввести катетер.
- Я чувствую себя так, словно меня где-то надули, - сказал он Леону. – Ничего не болит… Почему я должен лежать?
- Доктор Чейз сказал, что в первые часы электрическая активность сердца может быть нестабильна, - механическим голосом фонографа ответил Харт.
Этот тон насторожил чувствительного Орли. И он потребовал:
- Посмотри на меня, - а после того, как Леон нехотя повернул к нему голову:
- Что случилось?
- Ничего не случилось. Персонал нервничает, а от него ко мне передалось. К тебе и ко мне это отношения не имеет.
- А к кому имеет?
Харт со вздохом отложил иллюстрированный журнал и снял очки:
- Ну, помнишь, некоторое время назад у них врач напал на санитара на бельевом складе?
- Ты говоришь о враче, который убил санитара на бельевом складе? – скорректировал «напал» Орли.
- Его отправили в изолятор временного содержания, и он там покончил с собой. Вскрыл вены.
- Господи! Ужас какой!
- Ужас был бы, если бы это был единичный изолированный случай, а так это напоминает апокалипсис, - мрачно признал Харт. – Сначала убили двух сотрудников в помещении гистологической библиотеки, потом пытались убить Уилсона, потом этот врач убил санитара, потом покончил с собой.
- В любом приличном кино это были бы звенья одной цепи.
- Думаю, в жизни это тоже звенья одной цепи. В общем, тут опять околачивается полицейский дознаватель – тот рыжий, который пытался узнать, что известно тебе – помнишь?
- Трудно такого забыть. Очень колоритная фигура.
- Да… - Леон немного помолчал, теребя дужку очков, но вдруг вскинул глаза и остро посмотрел на Орли:
- Джим, что ты скрыл? От него и от меня?
Вопрос застал Орли врасплох и обнажил его раньше, чем он спохватился и замкнулся.
- Так, - сказал Харт. – Я не ошибся. Говори.
- Подожди-подожди, - Орли страдальчески перекосив физиономию, схватился за грудь. – Я… мне кажется…
- Ничего тебе не кажется, не притворяйся, - жёстко одёрнул Харт. – Сам только что сказал, что ничего не чувствуешь.
- Не чувствовал. А вот теперь… Чейз же сказал, что в первые часы… ну…
- Джим!!!
Орли сжал губы, но по напряжённости повисшей паузы ему было отчётливо ясно, что Леон не отстанет. Он несколько раз глубоко вздохнул, стараясь успокоить себя, но Леон смотрел так давяще, что всё его спокойствие крошилось под этим взглядом.
- После того, как этих двоих убили в гистоархиве, - наконец заговорил он так хрипло, словно тот тип с вонючим дыханием снова сдавил ему шею, - меня схватил за шею человек и пригрозил тебя уничтожить, если я не буду молчать. Я не видел его, он не позволял мне себя рассмотреть, но я сразу тогда подумал, что это – санитар из «Ласкового заката».
- Постой, - удивлённо остановил его Харт. – Но ты не говоришь мне ничего нового…
- Подожди… Я мог бы поделиться этим предположением с дознавателем – это было бы правильно, но я ничего никому не сказал. Ну, то есть, я сказал о нападении Лизе Кадди – знал, что она будет на моей стороне, нас слишком многое связывает - но я не сказал, почему я молчал. Нет, я, кажется, наврал, что беспокоился за твою жизнь. Хотя тот тип, действительно, предупредил, что убьёт тебя, если я кому-то скажу…
- И ты наврал, что беспокоился за мою жизнь? Наврал? – казалось, Харт всё меньше понимает его.
- Нет, в первый момент я, действительно, поверил и испугался, но потом, немного придя в себя, понял, что если бы я его сдал, добраться до тебя он уже не успел бы, и, скорее всего, сам Росс это тоже сообразил. Он ведь не кретин. Но тогда я испугался ещё сильнее...Совсем другого. Я испугался, что ты узнаешь… что он расскажет тебе о том, о чём я не хотел…тебе рассказывать.
- О чём?
- Твой брат… Он мог в этой коме годами оставаться безо всякой надежды. Росс мне так и объяснил.
- Что-что? – ошеломлённо переспросил Харт. - Он… говорил с тобой о Джимми? Почему ты мне ничего не сказал? Я был уверен, что ты о нём вообще ничего не знаешь.
- Ты мне тоже ничего не сказал, - отбил Орли. – Ты предпочёл держать меня в неведении относительно того, что тебя гложет. Зачем бы я стал афишировать свои попытки что-то об этом узнать? Чтобы усложнить наши и без того непростые отношения? Хотя я тогда уже знал, чувствовал, что у тебя какой-то камень на душе и что между ним и «Ласковым закатом» существует связь. Ты бывал там, и тебя всего там переворачивало – это было заметно. Но, правда, сначала я думал, что из-за Уилсона. Но потом, когда появился Хаус, понял, что ошибаюсь... А помнишь, когда ты напился? Да нет, ты, наверное, ничего и не помнишь – ты нарезался до состояния зомби. Я раньше тебя таким и не видел. Мне сделалось слишком тревожно, чтобы я мог и дальше оставаться в неведении.
- И ты что, стал следить за мной?
- Зачем? Из меня Джеймс Бонд так себе. Просто изучил твои входящие и исходящие, пока ты спал.
Харт застонал:
- Да чёрт побери же! Значит, так ты и вышел на Росса? И что дальше?
- Дальше всё было чертовски просто. Я встретился с ним, и он за небольшую плату в красках обрисовал мне ситуацию, которая держит тебя в Ванкувере. А за большую обещал её разрешить так, чтобы смерть пациента последовала быстро и не вызвала никаких подозрений. Ни у врачей, ни у… родных.
При этих словах Харт сильно побледнел. Так сильно, что, казалось, вот-вот упадёт в обморок.
– Ты заплатил этому выродку, чтобы он… убил Джимми? Потому что он сказал, а ты решил, что мне так будет лучше?
- Но ведь это не было совсем неправдой – признай. Ты же мучился вместе с ним, ты тратил на поддержание его жизни бешенные деньги, ты себе сердце сорвал… А у него не было перспектив… Даже на выход из комы. Как ни дорог, как ни любим он тебе был, ты стал счастливее после того, как он умер. Признай это!
- Заткнись! О, боже! Заткнись! Ты решил купить мне освобождение от брата? Освободить местечко в моей душе для себя?
Орли вздохнул:
- Я предполагал, что ты можешь так отреагировать.Даже здесь, даже когда всё уже было кончено, я не мог тебе признаться. Думал, хотел, мучился,но… - он страдальчески поморщился, с трудом подбирая слова. Сейчас ему было очень важно, чтобы не вылезло проклятое актерство, штампованные фразы. Чтобы Леон понял его и поверил:
- Я и тогда очень мучительно обдумывал всё это. Я всё думал, а Росс всё ждал моего решения и своих денег. И днём я при этом общался с тобой, как ни в чём ни бывало,— общался, гадая, решиться или нет.
- Нет, подожди… - перебил Харт. - Ты врёшь! Не мог он сразу с таким обратиться к малознакомому человеку.
Орли медленно отрицательно покачал головой:
- Это я к нему обратился с этим, а не он ко мне. И потом, чем он, собственно, рисковал? Даже если бы я вел запись, это было бы больше против меня, чем против него. Доказать насильственность смерти вообще не всегда можно. А деньги не пахнут.
- Господи! – Леон закрыл руками лицо – из-под них его голос звучал глухо. – Господи, Джим, я сейчас тебя убить хочу!
- Я не смог! – вдруг с силой выкрикнул Орли – словно антипод Харта, он побагровел лицом, синие глаза сделались светлее светлого – почти белыми. – Я не сделал этого! Пошёл на попятный в самый последний момент. Я не смог! Струсил! Уступил чёртовым моральным принципам! И всё равно я дал ему денег. Я дал ему денег за то, чтобы он ни словом не обмолвился тебе о нашем разговоре, потому что знал, что это будет концом всего. Наших отношений. Нашей дружбы. А твой брат умер сам – буквально через пару дней, и вот тогда я почувствовал настоящий ужас: что, если бы я согласился и сделал это, и так и не знал бы, что он бы всё равно умер через пару дней.
- Прекрати, - по-прежнему не отрывая рук от лица оборвал его Леон. – Я любил Джима.
- Я знаю. И это ничего не меняло. Просто делало твой груз ещё тяжелее. А потом… я просто ужаснулся тому, что могу творить из-за чувств, которые испытываю к тебе. И я попытался удрать. Не от тебя – от себя. Вернуться к Минне, взять в жёны Кадди, замутить с Рубинштейн – что угодно, лишь бы это наваждение оставило меня. Я же… я же не надеялся тогда, что и ты…— он не договорил, зависнув на какой-то неловкой вопросительной интонации
Харт, наконец, убрал руки, но выражение его лица было таким, что лучше бы он его не открывал. Несколько мгновений он словно собирался что-то сказать, но потом просто встал и быстро вышел, оставив Орли одного.
- Вы, серьёзно, этого хотите? – недоверчиво спросил Корвин, переводя взгляд с Уилсона на Хауса и обратно.
- Ну, у тебя же один раз получилось…
- У меня сколько угодно раз получится, но… это неприятно. Настоящее проникновение в подсознание не очень похоже на ярмарочные фокусы – весёлого гораздо меньше. Совсем нет.
- Ты давай не кокетничай, - не особенно ласково буркнул Хаус. – Да или нет? Просто скажи.
Уилсон заметно нервничал – у него это проявлялось в постоянно уклоняющемся от контакта взгляде и излишней жестикуляции – руки не могли найти покоя – он то трогал лицо, то тёр шею, то засовывал их в карманы. Но тут же снова вынимал.
- Если он будет сопротивляться, - дёрнул в его сторону подбородком Корвин, - ничего не выйдет.
- Он не будет сопротивляться.
- Будет.
Хаус взглянул искоса на Уилсона, и. похоже, вид того наложился на уверенность Корвина.
- Сделаем премедикацию, ослабим сознание, - предложил он. – Корвин, это важно. Речь идёт о преступлении, и убийца может избежать ответственности, если Уилсон точно не вспомнит, что слышал в сканерной.
- Да блин вашу мать! – не выдержал Корвин, причём выругался он по-русски. – Ты, никак, думаешь, что подсознание это такая хорошо каталогизированная библиотека – зашёл в любой зал, взял книгу с любой полки? А ты ещё присутствовать хочешь. Мало ли, какие у него тайны от тебя, а я если даже эту область по краю задену…
- Меня как-то гипнотизировал Чейз, - припомнил Хаус. – Правда, я тоже был в изменённом сознании, но ничего такого он, кажется… - тут он осёкся и снова посмотрел на Уилсона. – Или нет?
- Нет у меня от него тайн, - угрюмо сказал Уилсон. – От тебя есть, но тут уж приходится просто надеяться на твою порядочность и врачебную этику. Я ведь буду вроде как твой пациент…
- Ну, о твоих влажных фантазиях насчёт Блавски я тебя не то, что спрашивать – я тебя и слушать не стану, - фыркнул Корвин. – А о том, что ты любишь убивать людей, ты мне ещё в прошлый раз рассказал. Кстати, Хаус как, в курсе? Или, может быть, я прямо сейчас нарушаю врачебную этику? Если уж искать, слышишь, Хаус, персонаж на роль хладнокровного убийцы, вот он, твой приятель Уилсон. Сколько у тебя смертей на счету, онколог? И я не про онкологию.
Уилсон не ответил.
-А под гипнозом он тебе расскажет подробности, - с каким-то вроде даже злорадством продолжал Корвин. - У него это доминанта, даже спрашивать не надо – само польётся, как рвота.
- Не думаю, что у тебя на этот случай противорвотного нет.
- Есть, - ответил Корвин, помолчав. – И вот тогда сразу договор на берегу. Ты, если хочешь, и если он не против, можешь присутствовать, но рот свой будешь держать закрытым. При первом же звуке я прерву рапорт, разбужу его и больше никогда не поддамся на эту авантюру, усёк?
- Я согласен, - сказал Хаус.
- А ты? – Корвин повернулся к Уилсону. – Он тебя вообще спросил?
- Я этого не хочу, - не сразу ответил Уилсон. – Но мне надо вспомнить точно, а без твоей помощи не выйдет. Так что… считай, спросил, и я ответил «да».
- Ладно. Тогда проделаем всё в сканерной – там будет проще воссоздать твои ощущения. В качестве премедикации… - он порылся в ящике стола. – Вот.
Ампула была без каких-либо опознавательных знаков – прозрачное стекло без надписи.
- Что это?
- Много будешь знать – скоро состаришься.
- То есть, ты хочешь, чтобы я позволил вводить себе неизвестно, что? – возмутился Уилсон. Корвин сжал ампулу в кулаке, вздёрнул подбородок:
- Слушай, ты мне или доверяешь, или не доверяешь. Пускать меня неизвестно с чем в голову и не пускать в задницу не очень-то логично, не находишь?
Уилсон беспомощно оглянулся на Хауса. Но тот просто сжал губы, демонстративно не отвечая.
- Ладно. Если ты меня отравишь, Хаус проследит за тем, чтобы тебя посадили. – пообещал Уилсон.
- А может, он будет счастлив избавиться от такой занозы в заднице, как ты? – усмехнулся Корвин.
- Избавиться о двух заноз ему будет ещё приятнее.
Корвин улыбнулся. С некоторых пор он стал подмечать в Уилсоне те черты, которые прежде упускал, и они ему нравились.
- Теперь идём в сканерную. И надень-как ты, пожалуй, свой свитер с бамбуковым медведем, не то простудищься. В сканерных всегда чертовский холод, а тебе придётся лежать неподвижно – для лучшего воспроизведения условий.
- Лучше будет включить холод в условия, - сказал Уилсон. – Тогда было очень холодно – я помню.
Хаус настоял на своём присутствии на сеансе не просто по привычке всё контролировать. В прошлый раз стоило уехать на денёк – и Уилсона чуть не убили. Положим, он доверял Корвину – в тех рамках, в каких вообще мог доверять кому-то из коллег, но Корвин – гипофизарный карлик, с которым легко справится любой среднестатистический взрослый мужчина и почти любая взрослая женщина. Оставлять его наедине с бессознательным Уилсоном и без всякого присмотра Хаус попросту боялся – он чувствовал, что они в одном шаге от развязки, и чтобы сделать этот шаг им не хватает одного малюсенького знания. В конце-концов, почему под ударом оказался Уилсон, а не он сам – ведь, объективно говоря, он лучше, как врач? Как свидетель первого убийства? Как онколог, который смог разобраться в сфабрикованной истории болезни Спилтинга? Как человек, который провёл много времени в «Ласковом Закате»? В конце концов, любое из этих соображений могло быть аргументом. Хаус понимал, что речь идёт о чём-то весьма существенном – об «Истбрук Фармасьютиклз», по меньшей мере, но сама фигура Воглера как-то отодвинулась для него на задний план. Лора Энслей, Лейдинг, Спилтинг, Вуд… Он чувствовал, что нужно просто слегка тряхнуть калейдоскоп, чтобы цветные стёклышки сложились в простой и понятный узор.
В сканерной, действительно, зуб на зуб не попадал.
- В таких условиях ты его даже не загипнотизируешь, - с сомнением проговорил Хаус, потирая больное бедро – в холоде нога всегда ныла сильнее.
- Слушай, - резко обернулся Кир. – Мы же, кажется, договорились, что ты будешь молчать,а?
- А уже пора молчать? – с невинным видом уточнил Хаус.
Корвин только губами дёрнул и повернулся к Уилсону – снаряженный шприц уже был у него в руках
- Давай руку.
Уилсон безропотно протянул, предварительно закатав рукав.
Корвин ввёл препарат без жгута, буркнув на восхищённый взгляд Хауса:
- И в коллаптоидные попадал. А у него хорошие.
- Ну, ты крутой!
- Сам знаю. Уилсон, лови приход, поймаешь – скажешь. А ты, - он повернулся к Хаусу, - проваливай в пультовую. Там всё видно и слышно, и нам не помешаешь.
Удивляясь сам себе, Хаус послушался.
Хаус не мог вспомнить, видел ли хоть раз, как работает Корвин. Сам разок попадал под его влияние, но вот так, со стороны, пожалуй, что нет. Самое удивительное, что, приступив к сеансу, Корвин вдруг начал сильно растягивать слова – почти запел, и голос его сделался выше и тоньше, но при этом как бы и сильнее. «Чёрт, Робертино Лоретти! - невольно восхитился Хаус. – Мог бы в опере карьеру делать». Он вслушался: это был странный, завораживающий речитатив, причём Кир то переходил с английского на русский, то снова возвращался к английскому. Мужчина без гипофизарной патологии, наверное, постарался бы при этих обстоятельствах придать своему голосу вескости и звучности, но Корвин вполне отдавал себе отчёт в своих возможностях и постарался обратить недостатки в достоинства, выработав какой-то странный, даже жутковатый «голос эльфа». Он звенел, как летом звенит зной в полуденном воздухе, дребезжал, как полуоторванная жестяная полоска или вдруг начинал звучать хрустально-чисто. К его не то пению, не то молитве невозможно было не прислушиваться. И в какой-то момент Хаусу явилось видение – как мгновенная ретроспекция-галлюцинация: посреди разноцветных искр скачет и напевает рождественский заяц в кроссовках с морковками.
Он тряхнул головой, прогоняя наваждение, и сообразил, что раз уж его, стороннего наблюдателя, так развезло, то Уилсон, ради которого всё и вершилось, давно готов.
И, действительно, Корвин изменил тембр голоса и его напевность – теперь он говорил твёрдо и властно – даже, пожалуй, отрывисто:
- Ты слышишь голоса за стеной. Прислушивайся к ним. Повторяй всё, что слышишь – каждую фразу. Говори!
И Хаус услышал тихий голос Уилсона.
Это напоминало суфлёра в иностранном фильме. Голос Уилсона звучал абсолютно бесстрастно, без выражения, но, как и в иностранном фильме постепенно начинаешь словно бы слышать за монотонным переводом живые интонации, так и в речи Уилсона зазвучали двое, абсолютно точно, фонографически, воспроизводя некогда состоявшийся между ними разговор:
«- Ну, и наворотил ты дел, болван! И я, видать, последний нюх потерял, что связался с таким кретином. Двойное убийство, полная больница копов, да ещё этот хромой псих с его мозгами и уголовным прошлым. Полная задница! Которую, кстати, я за тебя подтирать не собираюсь - крутись сам.
- Это не нарочно получилось, босс, клянусь! Ну, откуда я знал, что девка - из тех? Она же выглядела настоящей шлюхой!
- Сейчас настоящей шлюхой выглядишь ты. Продажной шлюхой, которой нужен крепкий мешок и камень на шею. За кого ты меня принимаешь, что стоишь и мямлишь тут своё «не нарочно»? Ты что, не понимаешь, что втянул меня в криминал? Меня! И что мне теперь отмываться и отмываться вместо того, чтобы действовать? Из-за тебя! Я не выношу эти беспорядки. А департамент здравоохранения только и ждёт, как подставить мне подножку.
- Босс, я понятия не имел, что они могут встретиться. Я был уверен, что его на милю не подпустят к этой богадельне.
- Ты от кого логичных поступков ждал, кретин? От разрушителя всякой логики? Ты хотя бы видел их бумаги?
- Кто мог знать…», - Уилсон замолчал.
- Продолжай, - велел Корвин напряжённо.
- Я… не могу. Я не слышу…
- Ты слышишь.
- Ничего нет. Только пустота. Мне больно! Я один.
- Ты должен сосредоточиться и услышать.
- Я не могу, - с отчаяньем в голосе, но очень тихо повторил Уилсон. – Я…я умираю… Хаус! Где Хаус?
- Успокойся, успокойся, ты не умираешь… - голос Корвина снова сделался певучим, а рукой он замахал Хаусу, призывая подойти. Тот и сам уже не усидел – встал и захромал из аппаратной в сканерную. Уилсон лежал, запрокинув бледное лицо с закрытыми глазами, из обеих ноздрей медленными струйками текла кровь.
Корвин повернулся к Хаусу – одними губами, словно сурдопереводчик, только не сопровождая слова жестами просуфлировал: «Я здесь».
- Я здесь, - послушно повторил Хаус.
- Хаус… - Уилсон повернул голову так, словно мог видеть сквозь веки закрытых глаз – это было жутковато, и кровь потекла сильнее. - За что ты оставил меня умирать здесь одного? Мне так страшно… Это чувство беспомощности… Я же даже не могу крикнуть… За что? За Стейси? Но я всего лишь хотел прекратить её мучения – ты знаешь. И я не врал ей – просто оставил немного надежды – только и всего. Или ты не можешь простить, что я ничего не сказал тебе? Но она бы оставалась живой для тебя столько времени, сколько бы ты не знал о её смерти. Или… я ошибся, и ты не ненавидишь? Ты ушёл, чтобы вылечить мой страх, а свой страх за меня унёс с собой? Ты… так сильно любишь меня? - он вдруг жалко улыбнулся, по-прежнему с закрытыми глазами, по-прежнему оставаясь в трансе.
Хаус так сжал кулаки, что почувствовал ногтями влагу содранной кожи. Свою выходку он теперь готов был проклинать, хоть она и сработала. До него с новой силой дошло вдруг, что Уилсон, действительно, мог умереть вот здесь, на этом белом металлическом столе сканерной. Реально. Запросто. Если бы они с Блавски ещё немного промедлили. А ведь он мог и не узнать о том, что Чейз отменил сканирование своего пациента.
- Стейси – это кто? – всё в той же сурдопереводческой манере спросил Корвин.
- Моя жена. Бывшая.
- Рак?
Хаус помотал головой – не потому, что это было неправдой, но потому, что совсем не хотел об этом говорить.
-– Хаус здесь, - сказал Корвин, снова обращаясь к Уилсону. - Хаус с тобой. Всё хорошо. Ты в безопасности. Ты узнал голоса? Скажи мне: кто они?
- Воглер и Росс, - ответил Уилсон. Он говорил странно – совершенно внятно, но очень тихо, совсем не так, как о Стейси.
- Ты в этом уверен? Совершенно уверен?
- Да.
Хаус не очень хорошо знал теорию гипноза, но чувствовал, что этим уточнением Корвин что-то нарушает. Он снова открыл было рот, но Корвин предупреждающе поднял руку.
- Ты уже не можешь дышать, - проговорил он, продолжая держать руку так, словно не пуская Хауса к Уилсону. – В ушах звон, тяжестью налито всё лицо, в голове стучит, ты вот-вот потеряешь сознание. Но ты всё ещё слышишь. Что ты слышишь? Говори!
«- Кто мог знать, что Спилтинг им расскажет…» - проговорил Уилсон всё с той же механической интонацией – спокойно, но его лицо, только что бывшее бледным, начало синеть.
- Кончай! – не выдержал Хаус.
Корвин лягнул его ногой. А его голос, обращённый к Уилсону снова стал певучим, но при этом изменил тембр, и Хаус с удивлением узнал в нём что-то похожее на свои собственные интонации.
- Всё хорошо, всё нормально, старик. Тебе помогли, всё плохое уже кончилось. И сон тоже кончился. Ты возвращаешься ко мне. И когда я скажу «десять» ты проснёшься. Один. Два. Три…
Хаус почувствовал, что не хочет видеть Уилсона, когда тот придёт в себя. Не хочет говорить с ним – перед глазами стояла его жалкая улыбка, в ушах звучало «Ты… так сильно любишь меня?» - тот смысл и та интонация, которую Уилсон и под страхом смерти не позволил бы себе наяву. Это выглядело не просто невольным душевным стриптизом его друга, это напоминало больше всего изнасилование. Хауса переполняло чувство какой-то противоестественной гадливости, как будто он подсматривал за Уилсоном в туалете, и он даже не понимал, гадливость эта обращена вовне или внутрь. Хотелось ударить – Уилсона, Корвина, самого ли себя…
Но и уйти он не мог. Это было бы трусливым бегством.
- Не понравилось? – вдруг тихо спросил Корвин, добравшийся только до пяти. – А ты думал, вскрывать душу человека, как консерным ножом, приятно?
- Давай, буди его, - резко отозвался Хаус. – Будешь ты меня ещё тут учить души вскрывать. Мне информация нужна была, больше я и не слушал, что он там несёт.
- Шесть, - сказал Корвин веско. – А он интересные вещи нёс. И тогда, и теперь. Про чёрный джип, про дохлую кошку, про нелегальную трансплантацию, которую ты ему устроил. Про психушку. Про то, как подумывал трахнуться с голливудским мачо – для разнообразия жизни. Кстати, с твоей женой он спал или только помог её отъехать?
- Только помог ей отъехать, - Хаус еле сдерживался – его потряхивало, но он чувствовал, что Корвин не просто задевает или дразнит его – за этим стояло что-то большее, болезненная взвинченность или страх. А Хаус вспомнил, как после той истории со Стейси пришёл домой и увидел, как вернувшийся Уилсон, одетый, грязный и в крови, спит на диване, подтянув к груди колени и закрыв руками лицо. «Только не бей меня прямо сейчас – и так всё болит». «Не буду», - сказал он тогда хрипло, потому что ощутимо прихватило сердце.
- Всё-таки рак? Семь.
- Всё-таки рак. Отвяжись, коротышка.
- А ты свинья неблагодарная, босс. Сам просил, а теперь сам злишься. Восемь. Услышал хоть что-то полезное, кроме соплей про любовь и прощение? Девять.
Хаус покачал головой. То есть, он мог бы и утвердительно ответить на этот вопрос – в конце концов, Уилсон ещё раз подтвердил, что разговаривали, действительно, Воглер и Росс, и ещё в разговоре прозвучало имя Спилтинга. Хотя из смысла фраз прямо не следовало, что это именно Надвацента убил Лору и Куки – он мог каким-то образом спровоцировать их убийство, например.
- Десять, - сказал Корвин.
Уилсон сильно вздрогнул и открыл глаза.
Несколько мгновений он казался совершенно дезориентированным, потом медленно поднёс руку к лицу и размазал кровь.
- Дежа-вю, - сипло, как с пересохшим горлом, сказал он и криво улыбнулся.
- Quod erat demonstrandum, - хмыкнул Корвин. – Как ты себя чувствуешь?
- Для пропущенного через мясорубку, знаешь, неплохо… Почему у меня кровь? Вы меня тут что, отлупили, что ли, пока я спал? Вообще-то лучше так, чем гипертонический криз – я их стал что-то побаиваться…
- Это – стигмы, - снисходительно разъяснил Корвин. - Знаешь, как у верунов перед пасхой. Я тут тебе кое-что напомнил, ну ты и … постарался соответствовать… Не очень страшно, сейчас пройдёт. У меня уже проходит. А ты как думал! – насмешливо поднял он брови в ответ на недоуменный взгляд Хауса. – Ты думал, можно транслировать другому удушье, боль, страх, а самому при этом ничего не испытывать. Ну и… будешь средненьким ремесленником вроде Чейза.
- А ты у нас – мэтр… - хмыкнул Хаус.
- А я у вас – мэтр, - согласился Корвин. – Поэтому и могу доставать из подсознания даже то, чего там вроде и не было…. Ладно, парни. Мавр сделал своё дело - мавр может уйти. Я по горло сыт вашими секретами, а холод тут и вправду адский. Разбирайтесь сами в своих подсознательных лабиринтах и сознательных преступлениях, а меня увольте, - и он поспешно покинул сканерную той походкой, которая у человека нормального роста, говорила бы о развитом чувстве собственного достоинства.
Хаус протянул Уилсону бумажную салфетку, и сам передёрнулся от собственного дежа-вю.
Уилсон машинально утёрся, но не начисто. Упёрся рукой, намереваясь встать.
- Лежи, - остановил Хаус. - Дай давлению выровняться. Кровь из носа просто так не идёт.
Уилсон послушно снова лёг.
- Долго лежать? Холодно.
- Не холодно. Ты в свитере.
- Жёстко.
- Не в этом дело.
- Не в этом, - согласился Уилсон.
- Ты знаешь, что всё подряд выбалтываешь Корвину, пока без сознания.
- Это естественно. В этом суть. Ты мог бы предвидеть, что…
- Абсолютно всё, - перебил Хаус. - Даже, как я дрочил тебе.
Уилсон переменился в лице.
- Шутка, - сказал Хаус, чувствуя во рту привкус битого стекла.
Уилсон сжал губы в одну линию:
- Не шутка. Ты обещал.
- Я врал. И лучше бы ты рассказывал про это, чем про то, как убивал людей и описался от страха, когда тебя разбудила мёртвая кошка, прыгнув на грудь, - и, словно иллюстрируя свои слова, он сам положил ладонь на грудь Уилсона точно над шрамом и почувствовал редкие сильные сокращения кадаврального сердца.
- Постой… - не понял Уилсон. – Ты что же…ты меня обвиняешь в том, что я под гипнозом…
Хаус резко отрицательно мотнул головой, но ничего не сказал. И руки тоже не убрал. И Уилсон не стал продолжать – он просто смотрел на Хауса, хмуря свои густые и тёмные, словно наклеенные, брови – смотрел, будто изо всех сил стараясь что-то для себя уяснить.
- Ты… - наконец, проговорил он, – успокойся. Всё нормально. Это было нужно для дела. И Корвин никому ничего не расскажет – он же профессионал.
Но Хаус всё молчал, и он сделал ещё попытку:
- Хаус, всё же хорошо… Я – в порядке.
- А я – нет, - наконец, разлепил губы Хаус. – Только сейчас понял… Я тогда ушёл, действительно, чтобы подтолкнуть тебя к правильному решению, а не потому что за что-то мстил или злился. Хотя… злился, конечно, тоже… Но до меня только сейчас дошло, что ты успел понять, что тебе некому помочь, ещё до того, как потерял сознание. Ты знал, что сейчас умрёшь. А ты – не я, ты смерти до уссачки боишься – куда там дохлой кошке. И с тех пор, как эта дрянь завелась в твоём средостении, я играю на этом твоём страхе – и в Ванкувере, и здесь, регулируя его, как нониус.
- Знаю, - сказал Уилсон. – Мотиватор – не хуже других. Даже лучше. А ты – игрок, тебе свойственно выбирать лучшие мотиваторы.
- Мне тоже всегда казалось, что я всё делаю правильно, - кивнул Хаус. – И сейчас так кажется. Но сейчас мне почему-то тошно.
- Успокойся, - повторил Уилсон. – Ты всё сделал правильно. Я справился со страхом с твоей помощью, я практически здоров сейчас. Да я самая храбрая и жизнерадостная панда во всём бамбуковом лесу – забыл?
- Сам, главное, не забывай об этом, Джимми. И хватит уже валяться. «Полежи минутку» - это ещё не постельный режим.
Уилсон выдохнул, кажется, с облегчением
- Толк-то хоть был от этого сеанса? – спросил он, садясь.
- Никакого. Ты повторил то же самое, что уже мне рассказывал – из слова в слово. Разве что подтвердил, что узнал голоса Воглера и Росса.
- О, а ты думал, что я под гипнозом вспомню, как Росс признался: «Это я убил Лору и Куки», а Воглер ему ответил: «Ещё бы! Ведь это я тебе приказал убить их».
- Откровенно говоря, я думал, ты изменишь показания и опознаешь второго собеседника, как Вуда. Картина могла бы сложиться куда интереснее.
Уилсон покачал головой:
- Нет, это был Надвацента. Ты просто меня своим открытием про супружество Спилтинг с панталыку сбил. Но это был точно Росс. Хотя… Они ведь, действительно, не говорили прямо о том, что Росс убил наших сотрудников – Воглер был недоволен лишь тем, что в больнице расследование, и что он оказался замешан. Почему-то, якобы по вине Росса.
- Да, вот ещё что. Ты оборвал фразу, как недоуслышанную. Ты начал говорить «кто мог знать…» - и замолчал, и Корвин больше влёт уже ничего из тебя не вытянул. Тогда он постарался напомнить тебе тот миг, когда ты уже начал терять сознание, и ты договорил эту фразу «кто мог знать, что Спилтинг им расскажет». Что мог кому-то рассказать Спилтинг? Не о том же, что его убили. Люди о таком обычно не рассказывают.
- Может быть, я говорил не о Спилтинге, а о Спилтинг. О его вдове? – предположил Уилсон.
- Тогда кому она могла и что рассказать?
- Например, Вуду… Хаус. нам нужно всё обдумать – мне кажется, мы держим нити от разных клубков, а самое главное, что нам не нужны ни эти нити, ни эти клубки. Столько смертей, и полиция бездействует, а мы играем в Пинкертонов и пытаемся всё связать. А может быть, полиция не бездействует – просто нити реально от разных клубков, и они разматывают их сами, без нас? Не приходило такое в голову?
- Полицейские – не врачи, Уилсон. Они могут распутывать свои клубки , сколько угодно, но никто из них не увидит ляпы в сфабрикованной истории болезни, которые увидел ты… Хорошо, если хочешь, чтобы мы всё подытожили, давай сядем и подытожим. Идёт?
- Хорошо. С чего мы начнём?
- С момента создания компании «Спилтинг и Воглер». Но, подожди… Я же сказал: сядем. Где мы тут сядем?
- А где мы сядем? Кафетерий тебя устроит?
- Там может оказаться много лишних ушей.
- Тогда просто пойдём домой. Мы оба имеем право на перерыв – как юридическое, так и моральное.
- Хорошо, устроим перерыв в зоне «С». Домашние обеды, домашний уют – всё такое…
- И больничный кофе. Иди, я догоню, - Уилсон направился к стоящей в вестибюле кофемашине.
Хаус прошёл по коридору мимо лабораторий и служб, мимо, между прочим, архива и бельевого склада, покосился на, судя по красному индикатору, занятый лифт и окликнул парня, моющего пол:
- Лестницу включи, амиго!
Сейчас, когда не перед кем было бравировать, Хаус ступил на подвижную ленту эскалатора очень осторожно. Эскалатор был хорошим подспорьем хромому для перемещения между этажами, но Хаус не любил его. Даже посетовал, что лифта не подождал – тот как раз лязгнул дверями, впуская кого-то и снова поехал вверх. Странно, между прочим – кроме их с Уилсоном квартиры там, сверху, оставалось только чердачное помещение с реле и вентилями, куда редко поднимались – разве что ремонтники. Эскалатор же обладал стервозным характером – он шёл неровно, рывками, и так и норовил в самый неподходящий момент дёрнуться, сбивая с ног неустойчивого пассажира. Давно следовало пригласить наладчика, но с этими криминальными заморочками ни у кого руки не доходили. Даже у Венди и Ней.
Поэтому и подъезжая к своей лестничной площадке, Хаус внимательно смотрел под ноги. И чуть не вскрикнул, уткнувшись в поджидавшего на этой площадке человека. Тем более, что размеры человека впечатляли.
- Привет, - сказал человек. – А ты всё ходишь без халата, доктор-торчок?
- А ты поправился, - сказал Хаус. – Наверное, людей ешь.
- Вот-вот, я как раз об этом и хотел с тобой поговорить. Обговорить, меню, так сказать… Стою – жду.
- А с чего взял, что я здесь скоро появлюсь? Мог бы и до ночи прождать.
- Забываешь, что у меня везде осведомители.
- Бог мой! Неужели наш сумчатый крысёнок молодость вспомнил? – не всерьёз всплеснул руками Хаус. На самом деле он знал, что это не Чейз.
- На этот раз проще – уборщик видел, куда ты пошёл, а я просил мне сразу сообщить – вот он и сообщил.
- И где же ты сидел в засаде? Прости, я просто представить не могу, где у нас может быть такая крупная засада. Рад, что лифт тебя выдержал.
- Я смотрю, твой плоский юморок ни психушка, ни тюрьма не обломали…
- Плоскому восприятию – плоский юморок. Извини, не приглашаю – ветхая мебель, - Хаус прислонился к перилам лестницы. – Ну, давай: или говори, или вон пошёл. Я понимаю, мы с твоей компанией сейчас типа сотрудничаем, но вряд ли ты ждёшь, что я тебя начну по этому поводу в дёсны целовать.
- Я знаю, что ты под меня роешь, - помолчав, сказал Воглер. – Так-то мне плевать, потому что ничего особенного ты нарыть не сможешь – нечего, но сам процесс доставляет мне беспокойство. То ты справки наводишь, как мой партнёр умер, то как отец… Я – не ты, я - человек видный, и мне эти сплетни в медицинских кругах не нужны – я не слесарный инструмент продаю, а медикаменты.
- Сейчас самое время плавно перейти к угрозам, - заметил Хаус.
Воглер коротко сопнул своим приплюснутым носом – по-видимому, ему очень хотелось так и сделать, но он справился с собой.
- Мой партнёр, - сказал он, - покончил с собой в онкологическом отделении хосписа во Франклине. Если кто из врачей ему и помог, то не мне тебе объяснять, как это делается. Спроси, в конце концов, у доктора Уилсона, если хочешь. Один из моих служащих случайно об этом узнал, пытался шантажировать, как и большинство шантажистов, кончил плохо. Это неприятная история, но она не имеет ко мне никакого отношения, кроме нескольких досадных совпадений. Может быть, я был недостаточно щепетилен в выборе сотрудников. Я не знаю. Этот Росс всегда был нечист на руку и, похоже, ничем не гнушался, но я ведь его не партнёром числил – он просто выполнял кое-какие поручения, по мелочи.
- По мелочи? Например, кого-нибудь ножом пырнуть?
- С ума-то не сходи, - вздохнул Воглер чуть ли ни уныло. – Захоти я, я бы такого, что ли, прыща в киллеры нанял? Да и не смог бы он – смотри: только заикнулся тому врачу про сумму, как парень его и придушил. Я, кстати, слышал, он и сам сегодня умер?
Хаус нарочно, разговаривая, переступал – вроде машинально, но так, чтобы Воглер, вынужденный кружиться вместе с ним, оказался спиной к лестнице, потому что по остановившемуся эскалатору с двумя стаканчиками кофе поднимался Уилсон. Поднимался на цыпочках, затаив дыхание, и выражение лица у него было, как у напавшей на след ищейки.
- А кто тогда убил наших медсестру и гистолога, если Росс, как ты говоришь, не смог бы?
- Я об этом думал, - поморщив лоб и переносицу, сказал Воглер. – Не знаю, кто. И за что, не знаю. Может быть, тоже ваш покойный онколог – девушка, как я понял, работала с ним во Франклине.
- На вас она ведь тоже работала? – вдруг спросил Уилсон, подобравшийся уже совсем близко. Воглер подпрыгнул от неожиданности и площадка гулко охнула у него под ногами.
– Пойдёмте в дом, - пригласил Уилсон - Правда, кофе я на вас не рассчитывал.
- В дом? Постой! Я его в дом не приглашал! – возмутился Хаус.
- А я его не к тебе, а к себе приглашаю. Сюда, пожалуйста, - он указал на дверь со своим именем, а Хаусу протянул пластиковый стаканчик. – А ты кофе подержи, пока я отопру. Можешь даже выпить его, ничего не дожидаясь. Только не обожгись – он вряд ли успел остыть.
Хаус, несколько оторопевший от такого поворота, кофе принял и даже отпил, но потом во все глаза уставился на Уилсона.
- Потому что это правда не он, - сказал Уилсон, не особенно заботясь о том, что Воглер его слышит. – Но он знает, кто. И я теперь знаю. Потому что я вспомнил конец фразы «кто же знал, что Спилтинг им расскажет…» - он повернул ключ в замке и толкнул дверь, после чего посторонился, пропуская Воглера вперёд
А Воглер как-то выцвел. И через порог перешагнул нерешительно. Хаус почувствовал, что заинтригован. А Уилсон не спешил продолжать – зашёл в ванную комнату, старательно вымыл руки, отнёс свой стаканчик в кухню на островок, заглянул в холодильник:
- Хаус, фаршированный картофель будешь? Я подогрею.
- Ты чего резину тянешь? – не выдержал Хаус. – Вспомнил что-то важное – говори.
- Я… сначала спрошу, - он вдруг резко повернулся к Воглеру. - Вы зачем вообще сюда пришли? Вы говорите, что ни в чём не замешаны. По логике, вам совершенно не следовало сюда приходить – вы, действительно, ни в чём не замешаны, вам нечего бояться, вам незачем ни уговаривать, ни запугивать, ни подкупать Хауса. Но… вам всё-таки есть, зачем, правда? И вы прекрасно знаете, кто и зачем убил Лору Энслей и Куки, и кто пытался убить меня. Не вы. И не по вашей наводке. Но вы знаете. Но, может быть, вы не знаете, почему. А это знаем мы с Хаусом.
- Вы… в какую-то игру играете? – раздражённо спросил Воглер.
- Да нет же. Просто я слышал, о чём вы говорили с Надва… с Россом после убийства. Вы были в морге, а я – наверху, в сканерной. Там звукопроводность отличная. Росс сказал: «кто мог знать, что девка из тех…» - и я подумал…, - он быстро глянул на Хауса, но тот молчал и не вмешивался. - Мы подумали… что речь идёт о русской диаспоре или спецслужбе. Но она бы просто не успела стать агентом – она всегда была медсестрой – мы же видели её послужной список - да, Хаус? Так что же означало «из тех»?
- Из тех, кто имел отношение к смерти Спилтинга, - сказал Хаус. – И то, как об этом сказал Росс, кстати, обеляет вас, Эдди, - имя Воглера он произнёс с особой издёвкой, но Воглер был слишком напряжён, чтобы обратить на это внимание. - Если бы вы это подстроили сами, он бы сказал «из ваших» или «из наших». А ещё это значит, что она была убита не из-за Спилтинга, и имя Спилтинга всплыло случайно. Вот это и означало «втянуть вас в криминал». Вы боялись, что вас свяжут со смертью вашего партнёра, потому что вы унаследовали его часть общего бизнеса.
- Я не унаследовал, - сказал Воглер веско. – Я купил его. У законной владелицы, получившей эту долю по завещанию.
- Селины Спилтинг? – прищурился Хаус.
- Или Селины Воглер, - добавил Уилсон и, довольный произведённым эффектом, пошёл засовывать фаршированный картофель в микроволновку.
- Конец фразы был «кто же знал, что Спилтинг расскажет им, что она – ваша сестра»? – в спину ему спросил Хаус.
Уилсон, не оборачиваясь, кивнул.
- Вот так, значит…
- Она меня намного младше, - сказал Воглер. – Когда у отца началась болезнь Альцгеймера, она одна тащила его, пока я делал бизнес. Мать рано умерла, ей некому было помочь.
- Вы говорили, что временно порвали с семьёй, - припомнил Уилсон, закрывая дверцу микроволновки. – И теперь вы чувствуете вину за это и покрываете свою сестру, даже посмертно, и её овдовевшего мужа. И вы об этом хотели говорить с Хаусом, подкупать и запугивать его. Значит, вы всё-таки знали, что Спилтинг не был болен и не покончил с собой, а был убит? Кто вам об этом сказал? Надвацента?
- Тот совместный проект, о котором мы договаривались, может принести вам большие деньги, - сказал Воглер. И повторил по-другому, с нажимом: - Принесёт вам большие деньги, если мы придём к соглашению.
- Жизнь тебя не учит, акула бизнеса, - хмыкнул Хаус. – Я не ведусь на такой примитив, как твои посулы. Кто убил Лору и Куки - Росс или Вуд?
- Я же сказал: я не знаю, - упрямо повторил Воглер. – Никто не знает. И уже не узнает, потому что Росс мёртв.
- Все уже мертвы, - сказал Уилсон. – Кроме Вуда. В нём и всё дело. Так нельзя.
- Нет, дело не только в нём, - тут же возразил Хаус. – Ты реально вляпался, жирный жадный негр. И я вообще-то думал, что буду чувствовать удовлетворение, наблюдая это, но… не чувствую. Могу пообещать одно: если ты сам расскажешь рыжему инспектору, как было дело, я не стану говорить ему, когда ты об этом узнал.
- А ты не думаешь, что совершаешь ошибку? – наклонив лысую голову к массивному плечу, поинтересовался Воглер. – Всего на какие нибудь пару миллионов ты мог бы себе купить, скажем, ДНК-диагностику не хуже, чем у Кадди.
- У меня дежа-вю, - сказал Хаус. – Помнится, мы это уже проходили. И как раз с Кадди… Слушай, там картошка запеклась, мы с Уилсоном голодные, а звать тебя к столу – перебор. Так что вали уже отсюда, Эд Воглер.
- Ну, значит, вот… - после молчания проговорил Уилсон, когда они остались одни.
– Очень информативное замечание, - хмыкнул Хаус. –Нет, а вообще милая семейка. Покойный Надвацента нашёл в их лице поле непаханное выгодных сделок
- И тем не менее, Воглер-то как раз, получается, и не виноват.
- Если допустить, что не врёт, и при этом если, действительно, не врёт.
- Зачем ему врать? Он свободно мог вообще не затевать этот разговор.
- Он мог его не затевать, если чист и ни в чём не замешан. А если замешан, то он просто обязан был попытаться выяснить, что мы нарыли.
- Точно так же был бы обязан, если реально замешана его сестра.
Хаус пытливо посмотрел на него:
- Ты и правда вспомнил, что они называли Спилтинг его сестрой? Или догадался?
- А как бы я догадался.
- Так же, как я догадался.
- А ты догадался? – удивился Уилсон. – Ну, и как?
- По мелким подсказкам. Вдова Спилтинга, действительно, должна была унаследовать большую часть бизнеса их совместной компании. Почему Воглер сам не взял её в жёны вместе с таким приданным? Насколько я знаю, семьи у него нет и не было, а возраст почти критичный. И ещё, насколько я успел его узнать, любовь-морковь в его случае всегда будет проигрывать соображениям бизнеса.
- И что… ты на основе только вот этого…?
- Не только. Она – афроамериканка. Высокая, фигуристая. Она продолжает работать в компании, хотя, по-видимому, звёзд с неба не хватает. Она не боится нарушать правила – например, похищать ноутбуки у партнёров Воглера по исследованию, да ещё и предварительно треснув их по голове их же палкой. И мотив похищения ноутбука у неё мог появиться только если у неё есть доступ к персоналке самого Воглера. Вот и получается некая женщина, очень близкая нашему кашалоту фармбизнеса – или любовница, или сестра. Сначала я ставил на любовницу, думал, что отношения начались ещё при живом Спилтинге, и просто забуксовали после его смерти, но потом узнал, что она – жена Вуда.
- Кстати, Вуд после её смерти казался особенно замкнутым, как я сейчас вспоминаю. А Воглера я тогда не видел. Может, и он тоже.
- Что-то мне не кажется, чтобы он прямо так уж любил сестру, чтобы заметно опечалиться или, тем более, чтобы лезть из кожи вон, лишь бы посмертно обелить её. И это не чувство вины – не ровняй по себе. Он просто реально не хочет, чтобы его зацепило скандалом, если таковой последует – вот и прощупывает возможный размах бедствия. Потому что знает, что мы копали в этом направлении. Откуда знает, я не знаю – не спрашивай. Или спрашивай у него. Может, по своей старой привычке, осведомителя завёл, а, может, Медетов «жучок» несовершенен, и у какого-нибудь внештатного хакера «Истбрук Фармасьютиклз» нашёлся хитрый винт на эту резьбу. Но факт, что он нашу сыскную деятельность вычислил и пришёл прощупать почву.
- Тогда к Хиллингу он не пойдёт.
- Пойдёт – куда он теперь денется, когда знает, что мы в курсе. Не киллера же нанимать – это было бы чересчур.
- А почему он к тебе пришёл именно сейчас? – спросил вдруг Уилсон.
- А что такое «именно сейчас»? Любое время можно бы было назвать «именно сейчас». Лейдинг умер – вот тебе причина. Лейдинг умер, и больше ничего не скажет, а он, возможно, рассчитывал… Да нет, он точно рассчитывал! – вдруг, осенённый, воскликнул Хаус. – Лейдинг должен был что-то взять на себя, в чём-то признаться. Ты помнишь адвоката? Ну, того, что у него был накануне? Помнишь?
- Ну, помню… - замедленно отозвался Уилсон. – Ты думаешь…
- Думаю, адвокат сделал ему предложение, от которого он не мог отказаться. Но и согласиться на него – тоже, видимо, не мог. Вот и нашёл выход – вскрылся.
- Адвокат – человек Воглера?
- Скорее всего. Вообще, эта овечка с волчьими клыками, так что ты рано расслабляешься. Я пока ещё не уверен, что Спилтинга убили не по его указанию.
- А я сейчас подумал, - проговорил Уилсон, морща лоб, - что всё-таки человек, схвативший Орли после убийства Лоры и Куки, и человек, столкнувший меня с эскалатора – разные люди. Мы же с тобой там таймлайн прикидывали – времени у него было в обрез. Не невероятно, но очень проблематично. А вот если представить… Понимаешь, я вдруг сейчас подумал – Росс жуёт бетель, я бы почувствовал запах. Видеть я его не мог, но я же дышал. И потом… когда Росс говорил со мной в лифте, он на упоминание об эскалаторе вообще не отреагировал. Как будто не понял, о чём я. А что, если это был не он, а Вуд?
- И Куки с Лорой убил Вуд? Ну, ты же слышал там голос Росса. Ты же под гипнозом вспомнил…
- Я вспомнил, что кто-то говорил низким голосом. Я совсем не уверен, что это был Росс.
- А насчёт сканерной был уверен…
- Да. И это только подчёркивает возможность того, что в гистоархиве был не Росс. Кстати, гистоархив перевернули вверх дном до убийства. Может быть, Лора сама что-то искала там. Например, препараты плаценты Марты для своих хозяев или спецслужб. И, может быть, даже нашла, поэтому её и позаволили убить.
- Так она опять агент?
- Не всерьёз. Заинтересованный осведомитель, например…
- Мы опять свалились в область гипотез и догадок, - вздохнул Хаус. – Было бы неплохо, если бы жизнь оказалась детективным романом – там в конце всегда предлагается развязка. А вот в реальности мёртвые уносят свои секреты в могилу.
Уилсон куснул нижнюю губу, качнул головой, словно бы в замешательстве, и признался:
- Знаешь… вообще не хочу следовать их примеру.
- Ну что ж… если ты реально считаешь, что нам пора завязывать с этим, надо завязывать, - с неожиданной покладистостью согласился Хаус. - Давай дождёмся того, что Воглер скажет Хиллингу. Может быть, этого будет достаточно, потому что Хиллинг, как мне кажется, далеко не дурак.
- Ладно. Только признайся, что соврал, будто догадался насчёт сестры. Такого быть не может.
- Ну, ладно, не догадался. Допускал. Просто это был один из вариантов… Всё, Уилсон, хватит об этом, не то до фаршированого картофеля дело не дойдёт, а я голодный.
Похороны Лейдинга взял на себя Чейз, оберегая от этой нелёгкой ноши Кэмерон. Тянуть не хотелось, хотелось поскорее со всем покончить – не только Чейз, вся больница уже устала от напряжения этой криминальной возни с убийствами и самоубийством и предпочла бы поскорее избавиться от трупа, но нужно было дождаться родных Лейдинга и попытаться как-то объяснить им что произошло.
Чейз договорился с Хиллингом, обошёл госпиталь и выработал общую легенду, по которой Лейдинг заподозрил санитара морга в попытках растления его дочери, они повздорили, и Лейдинг в драке убил Росса, а потом, не выдержав мук совести, покончил с собой в тюрьме. Всё это было настолько похоже на правду, что даже Хиллинг спорить не стал. Да что Хиллинг – даже Хаус сказал Чейзу: «Ты прав. Это – всё, что им следует знать».
Но потом всё время совершения ритуала и связанных с ним дел Хаус прятался в самых неожиданных местах больницы. Явившаяся в «Двадцать девятое» Кадди по старой памяти восприняла это совершенно нормально, а вот прочий персонал кто не успел узнать, а кто хорошенько забыл о страусиных замашках «Великого и ужасного» и чувствовал некоторое напряжение обезглавленности, не смотря на то, что главврач был на месте и принимал во всём живое участие. Однако, в конце концов и он выдохся и пришёл к решению разделить ношу с ближайшим другом и – в том же лице - главным боссом.
Уилсон умел играть с Хаусом в прятки лучше других. Не в силах угнаться за его мышлением, всё же Уилсон достаточно хорошо его изучил, чтобы более или менее следовать. Поэтому он бегло обыскал бельевой склад, амбулаторию, гистолабораторию, их квартиру и, наконец, наткнулся на Хауса в аппаратной. При помощи портативного телеприёмника тот наслаждался Шерри Стрингфилд в роли доктора Льюис из Чикаго и хрупал кукурузные палочки со вкусом сыра и сметаны.
- Слава Богу, всё закончилось, - устало выдохнул Уилсон, с удовольствием падая в соседнее кресло. – А ты что, за показаниями с датчиков вообще не следишь? Кого ты отсюда выгнал, пообещав наблюдать под их ответственность, и наврал?
- Марту Чейз, - охотно признался Хаус. – Всё такая же наивная малышка – всему верит. Я отправил её поддержать мужа в его нелёгком труде Харона гонорис кауза. Как он там, кстати, справляется с возложенной миссией?
- Там уже всё. Речи сказаны, тело предано земле, заинтересованные лица отправились на поминальный обед.
- А ты – сюда?
- Не сразу. Пришлось тебя поискать. Но ведь нашёл же. Осталось дооформить бумаги, чтобы родные получили его зарплату и вещи, и вот это уже сделаешь ты. Как владелец клиники и его работодатель.
- Хиллинг тоже воздавал дань? Или уклонился? В первом случае он – лицемер, во втором… да тоже лицемер.
- Я его не видел, так что он, видимо, лицемер во втором случае. Воглера, предвосхищая твой вопрос, тоже не видел. Зато видел Вуда. Вуд, как Вуд - с прошлого раза у него рогов не выросло. Сидел во время панихиды рядом с Буллитом, на вид совершенно равнодушный, хотя у него не поймёшь.
Хаус кивнул и снова уставился в экран, хрупая кукурузными палочками. Уилсон нерешительно потянулся к пакету – нерешительно, потому что Хаус мог и отдёрнуть руку, убирая свою собственность в недосягаемость. Однако, на этот раз он этого не сделал – даже наоборот, подставил пакет, спросив:
- Ты голодный?
- Я уставший, - признался Уилсон. –Вся эта суета… Но если хочешь, сходим куда-нибудь перекусить.
- Серию досмотрю, - пообещал Хаус. – Минут семь осталось.
Уилсон вздохнул – никогда не понимал этой тяги Хауса к медицинским сериалам – ведь лажа голимая, да Хаус и не принимал их всерьёз, но смотрел исправно, иногда заключая пари о правильности угадывания им следующего сюжетного хода. И ведь ни разу не проиграл.
«То ли ты гениален, то ли режиссёры бездарны», - подумал Уилсон как-то, расплачиваясь за очередной проигрыш. Тогда он не озвучил эту мысль, но теперь после очередной реплики Хауса: «Спорим, она сейчас позвонит Марку», - всё-таки высказался в этом смысле.
- А ты за столько лет всё ещё не выбрал? – возмутился Хаус.
- Ну, ладно, ты гениален, ты, - примирительно пробормотал Уилсон, устраиваясь удобнее. Он, действительно, устал, его клонило в сон. Он даже прикрыл глаза, собираясь подремать, пока Хаус досматривает своё кино, но в кармане вдруг ожил и зазудел телефон.
- Да, - проговорил он в трубку, даже не посмотрев, кто звонит. – Я слушаю. Кто это?
Откликнувшийся голос показался и знакомым, и незнакомым:
- Джим… Джим, это Леон. Ну, Леон Харт. Ты сильно занят?
Уилсон покосился на Хауса, по прежнему внимательно смотрящего в экран.
- Н…нет, не очень… А…
- Может, выпьешь со мной кофе?
- А…когда?
- Прямо сейчас, если тебе не трудно.
Вообще-то следовало ответить, что он обедает с Хаусом, но у Харта был такой странный – знакомый и незнакомый - голос, что у Уилсона язык не повернулся.
- Да, - сказал он. – Да, хорошо.
- Я буду тебя ждать в кафе «У Брайта» – это тут, в двух шагах. Ты же в больнице?
- Ну…хорошо. Ладно.
Он растерянно повернулся к Хаусу:
- Послушай, у меня внезапно планы изменились… Я должен кое с кем сейчас встретиться…
- Завёл интрижку? – без особенного интереса спросил Хаус, всё ещё продолжая смотреть сериал.
- Ничего подобного. Я встречаюсь с мужчиной.
- Завёл интрижку с мужчиной? – не упустил свой шанс Хаус.
- Отвали, - беззлобно огрызнулся Уилсон. Он чувствовал неловкость, и было хорошо, что Хаус увлечён не им, а теликом.
Кафе оказалось маленьким и практически пустым, только за одним из столиков по-очереди тянули молочный коктейль через соломинку парень и девушка – совсем молодые, видимо, школьники, и, видимо, это было у них чем-то вроде любовной игры. Да дремал по соседству с ними, положив голову на сложенные руки, пьяный. Бармен и официантка неприязненно косились на него, но пока не трогали.
Леон сидел за самым дальним столиком у окна тоже с молочным коктейлем – похоже, нетронутым. В больших, на пол-лица чёрных очках.
- Скрываешься от поклонников? – улыбнулся Уилсон, подходя.
- Что будешь? – Леон подвинул к нему по столу раскрытую папку меню. – Выпьешь?
- Да нет, не стоит, - и попросил подошедшую по знаку Леона официантку:
- Два пончика с повидлом здесь и два с собой. Яблочное или клубничное – на ваш выбор. Только не смородина. Упакуйте, пожалуйста.
- Для Хауса? – понятливо уточнил Харт.
- Пока ты не позвонил, я думал его пригласить, - просто объяснил Уилсон, борясь с желанием попросить Леона снять очки. Какой-то он был не такой, и это неприятно тревожило. – Ты хотел поговорить о чём-то или…
- Я хотел поговорить, - обрубил это нерешительное повисшее «или» Леон. – Об убийстве.
- О каком именно? Последнее время, - Уилсон криво усмехнулся, - у нас большой выбор…
- Не о конкретном. Вообще. Хочу знать, каково это, убить? Ты ведь знаешь.
Уилсон поперхнулся слюной, мгновенно выцвел лицом, спросил хрипло:
- Я тебе эксперт? И… тебе что, прикладные знания нужны или на философию потянуло?
- Ты же убивал, – снова без вопросительной интонации проговорил Леон. – Ну? Сколько раз ты убивал? Два? Три?
- Семь.
Теперь уже Харт побледнел.
- Сколько?
- Семь, - повторил Уилсон. – Ну, то есть, раза-то четыре. А человек семь.
- Господи! Я даже не думал, что…
- Не думал? – повторил Уилсон без интонации, механически. – Ясно, что не думал. Я думал. И думаю. И перестать об этом думать не получается даже во время секса. Так что если собрался замочить кого, будь к этому готов.
- А если во благо? – спросил Леон настырно, словно задался целью довести Уилсона до срыва.
- А убийство – оно любое во благо. А если не во благо… - он замолчал, пережидая, потому что официантка принесла заказ. Напрасно принесла – сейчас, он чувствовал, ему кусок в горло не полезет.
- А если не во благо, - повторил он, когда она отошла достаточно далеко, чтобы не слышать их пониженне голоса, - то на кой чёрт вообще убивать? Вопрос не в том, во благо или нет, вопрос в том, во чьё благо.
- Того, кто убивает? – вот теперь в голосе Леона появилась нерешительность – он, похоже, не знал ответа на свой вопрос.
Уилсон покачал головой:
- Никогда. Никогда это не бывает во благо убийцы. Даже если поначалу он строит себе иллюзии, что так может быть, это заблуждение.
- А ты?
- Что я?
- Ты строил себе такие иллюзии?
Уилсон медленно длинно выдохнул закатив глаза.
- Леон, я, наверное, не так умён, как, скажем, тот же Хаус или Корвин, но всё-таки не настолько глуп, чтобы их строить. Просто другого варианта не было.
- Во всех четырёх случаях?
- Во всех четырёх случаях.
- А что за случаи? Почему не было выхода? Я кое-что об этом знаю, слышал, но только так, намёками… - в голосе Леона прозвучала миролюбивая лёгкая виноватость.
Но чем миролюбивее делался Харт, тем замкнутее и злее Уилсон.
- А ты с чего решил, что должен об этом знать? – спросил он, почти неприязненно. – Формально я почти не виноват, не то бы не с тобой здесь разговаривал, а сидел за решёткой. А то, что на моей совести - на моей совести, это уже другая категория. Не юридическая. И даже последний случай, где я сам всё сделал, мне вряд ли вменили бы по-настоящему. Учитывая состояние здоровья, отделался бы условным сроком, ну, и лицензию ототобрали бы – это всё. И всё равно ещё платили бы пенсию по инвалидности.
- Да ты что думаешь, я на тебя донести собираюсь? – возмутился Леон.
- Вообще-то, я думаю, ты мне нервы мотать собираешься. Даже с успехом уже справляешься с этой миссией. На кой чёрт только, не пойму. Эксперимент ставишь или что?
- Нет. Хочу решить для себя один вопрос…
- Какой?
- А ты с чего решил, что должен об этом знать?
- Откровенность за откровенность.
- А была откровенность?
И снова, не смотря на взведённые нервы, не смотря на специфичность и болезненность темы, Уилсон уловил в их словесном пинг-понге знакомое, близкое, щекочущее этим узнаванием, как щекочет ноздри запах родного дома после долгой отлучки.
Он невольно покосился на контейнер с пончиками, подумав, отколупнул крышку и два свои нетронутые втиснул тоже. Леон продолжал смотреть вызывающим, давящим взглядом, и он проговорил быстро, почти скороговоркой, чтобы не передумать:
- Моя тётка. Терминальная стадия рака, болевой синдром, задыхалась. Оставила мне наследство. Просто проболтался о способе, даже не думал, что она им воспользуется, и даже не понял, что спрашивает не просто так… Потом пациент, которого я очень хотел спасти, но не смог. Тоже болевой синдром, морфин не помогал. Он покончил с собой, но с моей подачи. Ничего не решало – прожил бы ещё двое суток. Ну, как прожил… Это не жизнь. Четверо уголовников. Убили несколько человек, а я боялся за Хауса – вот и спровоцировал дорожно-транспортное… Погибли все четверо…
- Шесть пока получается, - заметил Леон - похоже, он считал.
- Седьмая тоже пациентка, - сказал Уилсон. – И тоже терминальная стадия. Но там я сам сделал укол. Своей рукой ввёл смертельную дозу. Она просила, чтобы я это сделал – не хотела умирать в мучениях… Ну вот, это тебе моя откровенность. Теперь твоя очередь: зачем спрашиваешь?
- Потому что я пока не знаю, как реагировать, - не сразу отозвался Леон.
- На что?
- И как сказать тебе об этом, тоже не знаю…
- О чём?
Уилсон задавал свои короткие хлёсткие вопросы без выражения, словно все его эмоции тоже выцвели – только голос, отрывистый и скрипучий, но Харт понимал, что это – не дежурные вопросы и не видимость. Он растревожил Уилсона настолько, что тот практически закуклился, и то, что из этого кокона он всё же задаёт бесцветным голосом вопросы, означало его живое участие. Харт, как все актёры, не мог не быть немного психологом и довольно сильным эмпатом – он это почти болезненное состояние Уилсона, отдающее даже, пожалуй, отделением доктора Сикорски, почувствовал.
А Уилсон, даже не закрывая глаз, видел сейчас, как наяву, и обледеневший настил моста, и сыто чавкнувшую грязь, в которую по крышу погружается чёрный джип, и палату хосписа, где на постели засыпает последним сном любимая женщина Хауса, и бешеные синие молнии в глазах самого Хауса, и взмах трости, и залитую электрическим светом ночную автобусную остановку, а потом, позже: «Хорошо, Уилсон, я не буду тебя бить прямо сейчас», - и бережное прикосновение к его разбитой голове длинных чуть вздрагивающих пальцев.
Он посмотрел на контейнер с пончиками и слегка улыбнулся, окончательно сбив Харта с толку этой улыбкой.
- Чему ты? – удивлённо спросил тот и снял, наконец, очки.
- Подумал о Хаусе, - честно сказал Уилсон, не сомневаясь, что ещё больше озадачит этим собеседника.
Но Леон не озадачился – скорее, даже наоборот.
- Ты говоришь, что фактически убил четверых только потому что боялся за Хауса, - задумчиво проговорил он. – Я помню, ты когда-то что-то такое… Это ведь овраг по дороге сюда, где мы с Орли нашли трость Хауса? Он тогда её потерял? Он был с тобой? Что там вообще было, а? Как ты спровоцировал аварию?
- Людям свойственно успокаивать свою совесть, - чуть усмехнулся Уилсон. – Особенно со временем, когда на помощь приходит ложная память, и события искажаются. Поначалу я, действительно, считал себя расчётливым и хладнокровным убийцей – идеальное преступление, всё такое… Гордыня. На самом деле всё могло быть… всё должно было быть по-другому. Мне просто повезло – я вообще везучий, если ты заметил. Ну, в общем, я спровоцировал их на то, что они погнались за мной, чтобы убить меня или избить до полусмерти. Я был на мотоцикле, они на джипе. Там, на мосту, я внезапно упал. Внезапно для них. Их шофёр в итоге не справился с управлением – они свернули вбок, проломили перила моста и свалились в жидкую грязь. Машина погрузилась целиком, они погибли. По большому счёту, у меня было тоже сколько угодно шансов свернуть себе шею. Например если бы упал неудачно или не удержался на обледеневшем настиле, или если бы шофёр оказался хладнокровнее, чем я рассчитывал, и не дёрнул руль, а просто переехал бы меня. Это я тогда думал, что всё так ловко рассчитал. Глупо вообще-то было – надо было в полицию идти. Но тогда Хаус тоже пострадал бы, а у него висело условно-досрочное.
– А Хаус знал о твоём замысле? – с интересом спросил Леон.
- Господи! Нет, конечно.
- И… как он отнёсся?
- Сказал, что я идиот.
- Правильно, - вздохнул Харт. – Если бы я был на его месте, я бы тебя…
- Ты, Лео, никогда не был бы на его месте, - перебил Уилсон. – Для того, чтобы занять его место, нужно быть им. А ты – это ты.
- А ты - это ты? – усмехнулся Харт. – А Орли - это Орли. Он сказал, что хотел заплатить санитару в «Ласковом закате», чтобы тот убил моего брата. В итоге струсил, но платить всё равно пришлось – за молчание. Что мне теперь делать с этим знанием, Джим?
На взгляд Леона, Уилсон отреагировал очень странно.
- Санитару? – быстро спросил он. – Геду Россу? – на его лице при этом появилось охотничье выражение.
Леон кивнул.
- Почему именно ему? Кто-то подсказал? Или он сам предложил?
- Я так понял, что он сам предложил, - со всё нарастающим недоумением ответил Харт. – Послушай, это важно? Разве это вообще важно? Орли хотел заплатить, чтобы убили моего брата – ты, может быть, не расслышал, но я об этом.
От его возмущения Уилсон опомнился и усилием воли убрал с лица следы азарта.
- Я расслышал. Я не понимаю, что ты от меня хочешь услышать в ответ? Нравственную оценку его порыва?
- Я просто не знаю, как теперь себя с ним вести.
- А как тебе хочется?
Леон помолчал, словно и правда стараясь разобраться в себе, как ему хочется.
- Я не могу понять, что чувствую, - в отчаяньи признался он. – Я должен злиться. Я должен разорвать всякие отношения с человеком, который…
- Который своей души для ада не пожалел, лишь бы сделать твою ношу легче? – по-прежнему без выражения уточнил Уилсон. – Рви.
Леон растерянно заморгал – после слов Уилсона поступок Орли открылся ему в неожиданном свете.
- Сам он с этого никакого профита не получил бы, кроме тяжести на совести, - продолжал Уилсон, глядя куда-то мимо Леона. –Ты правильно меня выбрал для этого разговора. Я знаю, каково с ней. Нет, вообще-то, не смертельно, конечно, и радости жизни никуда не денутся, и по ночам спать тоже не помешает – чем дальше, тем спокойнее. В общем, жить можно… Ты же об этом хотел узнать, да? Хорошо, что ему духу не хватило – у него всё острее, меня бы в его положении даже кошки не скребли. А его скребут.
- Ты откуда знаешь?
- Знаю, потому что ты знаешь. Не скребли бы, он бы тебе ничего не рассказал. Странный он тип, твой Орли. Душа – потёмки. Такой весь насквозь положительный, а копни поглубже…
- Что?
Уилсон вдруг улыбнулся, и Леон не понял, чему.
- Он, как пряничный человечек, - проговорил Уилсон. – И ему было бы хорошо в мире пряничных человечков, не будь у него под тонкой скорлупкой сладкой глазури смеси дёгтя, мыла и дерьма. А то и яда. И эта смесь разъедает его, пока он внешне хранит свою благожелательную респектабельность. Так что очень даже хорошо, что ни в одном своём отчаянном порыве он не в состоянии идти до конца, потому что если этот нарыв прорвётся, затопит с головой и его, и тебя.
- Это ты тоже по себе знаешь? – усмехнулся Леон, но Уилсон ответил ему совершенно серьёзно:
- Да. Но у меня есть Хаус, а у него – только ты.
На это Леон не нашёл, что ответить, и Уилсон встал и взял пончики:
- У французов есть старая мудрая поговорка: «Fais ce que dois, advienne que pourra» - делай, что должен, будь, что будет, - сказал он, уже собираясь уйти. - Я тебе тут не советчик. Спроси себя, а не меня, Леон.
На этот раз Хаус нашёлся в собственном кабинете. Он даже – на удивление – работал: на экране компьютера висела таблица по последнему исследованию для группы Сё-Мина, и он что-то там правил, по каждому пункту подводя итог в последней строке таблицы. Впрочем, с радостью отвлёкся, когда Уилсон поставил перед ним пластиковый стаканчик с кофе и коробку с пончиками.
- Разговор, похоже, получился не особо приятным, - предположил Хаус, выковыривая из упаковки пончик.
- Ты по моему лицу это определил?
- Не-а, по пончикам. Судя по всему, контейнер предполагал запихать в него меньшее количество. Значит, эти два ты брал не на вынос, а съесть собирался. Но твой собеседник, похоже, с первых слов отбил тебе аппетит. И надолго, потому что ты принёс кофе мне, а сам без кофе и за пончиком даже сейчас не тянешься.
- Кофе я пил, - Уилсон откинулся на спинку стула. Этот бесконечный день совершенно измотал его.
- О чём таком важном он рыдал тебе в жилетку? – жуя, спросил Хаус.
- Кто?
- Харт, конечно – к кому ещё ты бы так сорвался по первому свисту, даже не попытавшись отговориться занятостью?
- Он не рыдал, просто спросил…спросил совета, - Уилсон поперхнулся зевотой и окончание фразы едва выговорил.
- Совета насчёт фасона рубашки?
- Совета насчёт своих отношений с Орли.
- Ты заделался экспертом по нетрадиционным отношениям? Жаль, я не знал – пристроился бы снимать сливки с консультаций.
- Орли сознался ему, что хотел в «Ласковом Закате» заплатить Надвацента за «укол милосердия» Джеймсу Хартману.
Хаус чуть пончиком не подавился:
- Орли?
- В итоге не решился, но всё равно заплатил - теперь уже за то, чтобы Надвацента не сливал эту просьбу Леону.
- Вот идиот!
- Идиот потому что не решился?
- Идиот потому что заплатил за молчание, а потом сам себя сдал. Зачем тогда платил?
- А тебя только коммерческая составляющая волнует? – кротко поинтересовался Уилсон – Хауса всегда настораживала эта кротость.
- Если ты считаешь «укол милосердия» совершенно недопустимым из этических соображений, я, конечно…
- Перестань. – поморщился Уилсон. – Ты прекрасно знаешь, что я об этом думаю. Леон, собственно, потому ко мне и обратился, что, похоже, считает меня убийцей-рецидивистом со стажем. И я его, кстати, не разочаровал.
- Подожди… - нахмурился Хаус. – Тебя что, тоже на исповедь пробило? Серьёзно? Ты сделал это?
- Теперь меня идиотом назовёшь? – Уилсон слегка ощетинился.
Хаус фыркнул:
- Нет, а какие варианты-то?
Сильнее разозлиться не получилось – он слишком устал.
- Ну, назови, - вздохнул он.
- Идиот, - сказал Хаус, пожалуй, даже ласково. – Пончик будешь?
- Нет, не хочу. Послушай… Пока Харт рассказывал мне всё это, я подумал, а с какой стати, собственно, Орли обратился со своим предложением к Надвацента? Надвацента – просто фельдшер, манипулятор, не лечащий врач. К Джеймсу Харту он прямого отношения не имел. Так вот, это не Орли, а сам Надвацента к Орли обратился с предложением. Почему, как думаешь? Мне кажется, вид Орли не располагает подозревать его в желании сократить кому-то мучения таким радикальным способом. И потом, логичнее было предложить такую услугу брату, Харту. Для того, чтобы предложить её Орли, надо было знать, какие отношения их связывают. Знать вообще, на что он способен. Знать точно. Выяснить. Задаться целью выяснить и выяснить, потому что это важно, потому что… знаешь, на что это похоже? Именно так сбытчики товаров и услуг прощупывают рынок.
- Ах, вот к чему ты клонишь… - проговорил Хаус, и его взгляд потерял подвижность, сосредоточившись на чём-то вне реальности. – Значит, этот Росс, по-твоему, не был просто беспринципным и неразборчивым хапугой, тянущим то, что плохо лежит. Он рассчитывал бизнес по-настоящему? И ты думаешь, что он проделывал что-то подобное неоднократно?
- Да. И более того, я думаю, что всё было так удачно вычислено, потому что Надвацента проделывал это давно и постоянно. Хоспис, где содержатся те больные, которыми родственники нередко тяготятся – клондайк для Геворкянов. И стоит это дорого, а Надвацента ради даже самой минимальной наживы ничем не брезговал. Думаю, поэтому подолгу он и не удерживался ни в одной больнице, как кошка на горящей крыше. Но при этом все больницы, в которых он работал, были именно такого плана, с высоким коэффициентом смертности. Мы же смотрели его послужной список; и «Силиконовая долина», и «Ласковый закат» - учреждения одного плана. И «Двадцать девятое», как экспериментальный онкоцентр, в общем, тоже предполагает высокую смертность и безнадёжных больных, хотя и немного в другом ключе. И ещё я думаю, что он совершал такие действия в сговоре с кем-то: находил клиента, заключал договор, выполнял, а потом ещё мог зарабатывать, шантажируя заказчика. Для одного этого много. Как ты думаешь?
- Не-а, - Хаус помотал головой. – Придумано ловко, но за ним бы очень скоро потянулся хвост подозрений. Знаешь… А мне кажется, что это – то же, что с прионами, аттрактантами и корицей.
- Что? Я не понимаю…
- Да никого он не убивал. Заключал договор – может быть, даже записывал эту беседу, а потом просто начинал шантажировать тем, что расскажет жертве или заинтересованным родственникам. Думаешь, Орли один такой совестливый? Человека в отчаянии легко уговорить, сыграть на этом, а потом разводить на деньги пока не надоест. И относительно безопасно. Поэтому он и сделал предложение Орли, а не Харту. Харта у него не получилось бы шантажировать – Харт бы, скорее всего, просто его послал бы, а то и сдал.
- Если мы вообще всё это не выдумываем, - вздохнул Уилсон. – Мне понравилась версия, я повёлся, утянул тебя с собой, а дело-то, может быть, и не в этом.
- Но версия, и правда, хорошая. А что Надвацента зарабатывал шантажом, по-моему, и доказывать не надо – на поверхности. Даже могу сказать, кого он шантажировал – того, кто его и прикончил. Это давным-давно доказанная закономерность.
- Но не Воглера. Воглера он боялся, если вспомнить, опять же, их разговор, который я услышал.
- А компаньона Воглера подрядился убить и не он. Слишком сложно для простого фельдшера – психологическое давление, подделанная история болезни, подготовленное самоубийство.…
- Мы, кажется, сошлись на том, что это – Лейдинг?. Вот только какую он роль играл – главную или второстепенную - пока непонятно. И как Надвацента узнал об этой роли…
- Зато с Вудом более менее понятно. Вуд унаследовал вдову Спилтинга и долю Спилтинга в бизнесе. По принципу «Qui bono» без него там не обошлось. С Воглером ещё возможны варианты, с Вудом – нет. И понятно, что Вуду никак не хотелось, чтобы подробности болезни и смерти Спилтинга обнаружили и обнародовали – вот он и пытался тебя, онколога, убить, особенно когда узнал, что и ты, и Орли могли слышать, что произошло в гистоархиве.
- Ты теперь думаешь, что Лору и Куки убил Вуд?
- Лейдинг в это время был у меня на глазах, а Надвацента слишком быстро оказался рядом с Орли в другом конце коридора. Но, впрочем, это мог быть и он – не невероятно, как нравственно, так и физически. В любом случае, объектом убийства была Лора, свидетельница дела Спилтинга, а Куки попал под раздачу, потому что оказался не в том месте не в то время и попытался вмешаться или позвать на помощь. А то, что ему это не удалось, означает, что его застали врасплох. И этом мог быть Вуд – его коллега, врач, и это мог быть Надвацента – санитар морга, с которым он, в отличие от тебя, как гитолог, тоже контактировал. И, знаешь, это вообще-то уже не очень значащие нюансы – картина в целом понятна.
- Картина в целом – пауки в банке, - сказал Уилсон. – Шантажировали друг друга и передрались. Всё равно речь идёт о деньгах – деньгах Спилтинга и его доле в компании, деньгах ли за молчание. А уж рассчитать, как и насколько мирно ими обменивались между собой соучастники убийства, дело полиции. Хаус, ты же уже согласился со мной: мы просто должны всё отдать в руки Хиллингу и его ведомству.
- Ну, я же уже согласился с тобой, - хмыкнул Хаус. – Что мне теперь, кровью расписаться? Ладно, завтра изложишь свои соображения на бумаге, отдадим Хиллингу и выбросим всё это из головы, а сейчас ты на ходу засыпаешь. Может, пойдём домой? У нас там кошка некормленая. Угадай, кстати, в скольких местах она успела нагадить.
Леон Харт не мог заставить себя вернуться к Орли. С Орли нужно было поговорить, и он снова и снова прокручивал в мозгу возможные варианты этого необходимого им обоим разговора, словно продумывал все нюансы очередной роли, выверяя – пока что в уме – интонации, выражение лица, готовясь сформировать концепцию, которую только после придания ей определённости решится впервые представить на суд режиссёра.
Такая деятельность требовала тишины и безлюдья, но с удивлением Леон убедился вдруг в том, что вечерние коридоры «Двадцать девятого февраля» напоминают центр Манхэттена в час пик. Мимо то и дело кто-нибудь проходил: медсёстры с лотками для выполнения назначений, пациенты своей специфической шаркающей походкой, бродящий туда-сюда по коридору охранник. Это мешало и, сказать по правде, слегка бесило.
Он забился в закуток в самом дальнем и плохо освещённом конце коридора цокольного этажа, у нижней площадки эскалатора. Ну, туда уж точно по вечерам никто не ходил, но сегодня, чёрт, и там появился непрошенный субъект – один из врачей отдела Хауса, здоровый, темнокожий, с каким-то свёртком, который он, застопорив эскалатор, зачем-то пристроил между его ступенями. Леона он, кажется, не заметил, но всё равно сбил с мысли. Хорошо, что убрался скоро.
Но на этом дело не кончилось – в коридоре показались те двое, которых Леон, уж точно, сейчас встретить не хотел – Хаус опирался на трость, привычно хромая и слегка раскачиваясь на ходу, Уилсон держался, как всегда, слева, чтобы этой трости не мешать, и, жестикулируя, что-то говорил. Проходя мимо рубильника, он совершенно машинально снова включил эскалатор, только минуту назад выключенный врачом-афроамериканцем, и так же машинально чуть отстал, подстраховывая Хауса, делающего первый шаг на подвижную ленту, с тем, чтобы тут же обогнать и так же ненавязчиво подстраховать на верхней площадке. Видно было, что они оба привыкли ходить этим путём изо дня в день и выработали свой особый церемониал. Леон вспомнил, что площадкой выше находится их квартира при больнице – немного странный, на его взгляд, каприз для людей, которые могут себе позволить лучшее, но не такой уж неслыханный – самому несколько раз случалось снимать номер в ближайшем к площадке отеле, чтобы сэкономить драгоценные минуты сна при напряжённом съёмочном графике.
Но вот дальнейшие свои действия Леон никак не мог объяснить, разве что внезапным пробоем интуиции, должно быть, зацепившейся за нелепость поведения темнокожего врача и кстати дёрнувшей за натянутые от его собственного душевного состояния нервы. Он понятия не имел, как объяснялся бы потом с обалдевшими от его выходки Хаусом и Уилсоном, окажись тревога ложной. Но он был под впечатлением рассказа Уилсона об аварии на мосту, которую тот спровоцировал, и под впечатлением от признания Орли, и он был всё-таки актёром, твёрдо помнившим о том ,что ружьё не имеет права висеть на стене, если не планирует в конце концов выстрелить.
Поэтому он выскочил из своего закутка и закричал:
- Нет! Стойте! Туда нельзя!
Хаус, который от этого вопля чуть не потерял равновесие, обернулся с недоумением, а Уилсон, пожалуй, с гневом, но увидев, кто именно издал вопль, они оторопели оба.
- Леон? – удивился Уилсон.
- А собственно… -начал Хаус.
И тут рвануло.
Грохот не был слишком сильным, но в ушах от него зазвенело, а в воздухе закружились, как мелкие снежинки, крупицы осыпавшейся со стен и потолка известки.
Лента эскалатора вздыбилась и изломалась, и стали видны крутящиеся под ней – всё ещё крутящиеся вхолостую – барабаны над неглубокой шахтой механизма. Леон подумал, что они похожи на жернова, и как ловко они размололи бы попавшую между них руку или ногу. Или голову… Только потом он сообразил, что сам застыл в позе человека, над чьей головой только что свистнула пуля – чуть согнув колени, втянув голову в плечи, поднеся руки к ушам и выкатив глаза. Хаус сидел на заднице под лопнувшим настенным фонарём, его трость отлетела в сторону. Ладонь он прижимал к щеке, и под ней, похоже, что-то было не так, потому что пальцы уже покраснели от крови. Уилсон оставался на месте, только сделался очень бледным – бледнее присыпавшей его волосы извёстки. И реакция на него накатила на первого – он вдруг неестественно высоким голосом засмеялся и застучал зубами, обхватив себя за плечи. Следом проняло и Леона, и Хауса.
- Т-т-трио ударных, - еле выговорил Хаус, не попадая зуб на зуб.
- Э-это вас уб-бить хотели, - тоже заикаясь, проговорил Леон.
- С-спасибо, п-подсказал, а то бы мы не д-догадались, - съехидничал Уилсон, но впечатления сарказм не произвёл всё по той же причине – заикание и зубовный стук.
- Т-трио ударных заик, - поправился Хаус и повернулся к Уилсону: - Всё ещё хочешь спать?
Уилсон отрицательно потряс головой:
- Я сейчас больше в туалет хочу. Что у тебя с лицом?
Хаус тоже нервно рассмеялся.
- Оно выражает лёгкое потрясение, - отнял руку от щеки и посмотрел на ладонь так, словно впервые в жизни увидел кровь.
- Рассекло кожу, - сказал Леон. – Наверное, стекло от лампы. Ничего страшного…
- Ура, среди нас врач! – возрадовался Хаус, делая попытку подняться на ноги. Уилсон помог ему.
К ним уже бежали по коридору, на ходу громко вопрошая, что случилось, охранник, доктор Чейз, Ней и тот самый афроамериканец, который оставил свёрток.
- Что случилось? Что взорвалось? – выкрикнул он, опередив всех.
- Взрывное устройство, вестимо, - откликнулся Хаус. – Сомневаюсь, что это было скопление метана или кислородный баллон
- Никто из вас не пострадал? – обеспокоенно окинула их взглядом Ней.
- Ещё как пострадал! Ремонт эскалатора влетит в копеечку, у меня на лице останется обезображивающий шрам и придётся напрягаться и шантажировать Тауба, у доктора Уилсона опять обострится застарелый энурез, а мистер Харт будет пол-ночи лечить эректильную дисфункцию. «Не пострадал», - передразнил Хаус. – Надо же такое придумать!
В коридоре появились и другие люди – персонал больницы, пациенты. Хорошо ещё, что день почти закончился, а стационарное крыло для ходячих было далеко, и зрителей оказалось не слишком много: доктор Кэмерон из приёмного вместе со своим пациентом – молодым негром с меланомой кожи, задержавшаяся на работе Венди, Мигель из кабинета паллиативной терапии, женщина, пришедшая к нему на консультацию, и Буллит. Тот приковылял последним, зато первым начал набирать телефон полиции.
- Похоже, ночного сна у нас не предвидится, - покосившись на него, заметил Хаус. – Ну, ничего, зато весело. Эй, а тебе чего надо? – последнее относилось к Кэмерон, которая успела где-то раздобыть лоток с пузырьком перекиси водорода, ватой, салфетками и пластырем.
- У вас порез, - строго сказала Кэмерон. – Нужно остановить кровь и обработать. Не двигайтесь, не то в глаз попаду, - и она безжалостно залила его порез перекисью, не обращая внимание на шипение обоих, и стала промокать салфеткой.
Вуд нагнулся, вглядываясь в открывшийся пролом.
- Что тут могло так замкнуть? – вслух пробормотал он с сомнением в голосе.
«На эпизод сгодился бы, - подумал Леон Харт. – Неплохой актёр».
- Это не замыкание, - сказал он, чувствуя себя примероно как в детстве на рыбалке, когда, затаив дыхание ждал первую форельку. – Я был рядом и слышал звук. Это не замыкание – это взрыв. Как было на стоянке – помните? Тогда решили, что взорвались пары бензина, но здесь никакого бензина нет.
- В больнице работает группа террористов, - предположила Ней. – Боузен, что вы об этом думаете?
Боузеном, по-видимому, завали охранника.
- Никто посторонний не проходил, - оскорблено ответил он. – Я бы заметил.
- Зачем террористам взрывать эскалатор? Вандализм?
- Это покушение на убийство, а не вандализм, - спокойно проговорил до сих пор молчавший Чейз. – Неужели вы не видите? Эскалатором здесь в такое время мог воспользоваться только Хаус. На него и рассчитано. И ему очень повезло, что ему не оторвало ноги. А то и голову.
По тому, как после этих слов переглянулись присутствующие, Харт понял, что это соображение никому, кроме Чейза, в голову не пришло. А зря. Зато он один здесь знал теперь не только на кого, но и кто покушался.
Полицейские прибыли примерно через полчаса – не слишком торопились, узнав, что жертв нет, и на месте преступления никто подозрительный не замечен. Харт попал в свидетели, его отвели в приёмную и попросили подождать допроса.
Из дома приехала Блавски, с ней была Кадди. Из палаты пришёл Орли, но Чейз наорал на него и отправил обратно в сопровождении Ней.
Хаус на удивление быстро обрёл хладнокровие. А вот Уилсона всё потряхивало, и, рассказывая о том, что произошло, говорил он отрывисто, то и дело посмеиваясь, пока, наконец, Блавски не предложила обеспокоенно:
- Может, тебе успокоительное уколоть?
- Валерьянки ему накапай, - посоветовал Хаус. – Блудливым котам либидо повышает – может, и ему поможет, а то у него с этим давно проблемы – наверное, по себе знаешь.
Уилсон вздохнул и закатил глаза, но едкий, оскорбительный, на грани фола, юмор Хауса, оказалось, действует не хуже валерьянки. Стало поспокойнее.
- Нужно допросить… раздельно, - заявил прибывший вслед за полицейскими Хиллинг и утащил Уилсона в ту самую раздевалку, где они с Орли стали свидетелями убийства.
- Почему ты всегда попадаешь в истории? – сурово спросила Кадди, взяв Хауса за лацкан пиджака с таким видом, словно хотела было рывком подтянуть его к себе, но, трезво оценив свои силы и рост, передумала. Но порыв был явный.
- Потому что в своё время ты взяла на работу русского отставного шпиона – я про Сё-Мина говорю, а ещё раньше алчно присосалась к кошельку беспринципного толстосума. И все мои истории – из-за них. Мне перешли твои проблемы по наследству. Можешь радоваться, что, спихнув на меня, ты сама таким образом избавилась от них.
- Твои тюремные знакомства, видимо, тоже я за тебя завела, - сузила глаза Лиза.
- Нет, я их сам завёл, но в тюрьму меня ты упекла, так что выходя у меня не было.
- В тюрьму тебя упекла не я, а твоя привычка плевать на все правила и всех людей вокруг. Мы с тем парнем только познакомились, я тебе не врала тогда, когда сказала, что у меня никого нет – его ещё и не было тогда – в который раз тебе повторять! И вообще… Ты же мне сам дал понять, что между нами всё кончено.
- После того, как ты меня бросила.
- А ты на следующий день женился на уголовнице.
- Она не уголовница, это её отец сидел.
- Ничего, в конечном итоге она тоже уголовница.
- Просто она работала на свою семью и свою страну.
- А ты крышевал русскую шпионку.
- Знаете что, - вмешалась Блавски. – Лучше бы вам обоим заткнуться, пока полицейские не заинтересовались содержанием вашей беседы. А то вы сейчас себе каждый по десять лет наговорите. Лиза, хоть ты будь благоразумнее.
- Да потому что мне надоело, что он всегда переводит стрелки! – взорвалась Кадди. – Сначала влезет в какую-нибудь дрянь по уши, а потом я же ещё и виновата.
- Я о тебе то же самое могу сказать, - погрозил пальцем Хаус.
Блавски похлопала его по плечу:
- Ничего-ничего, это называется «гармония».
Хаус открыл было рот, чтобы что-то ответить, но тут как раз Хиллинг отпустил Уилсона, и тот вывалился из раздевалки, красный и взъерошенный, словно его не расспрашивали, а чем-то хлестали в этой маленькой тёмной комнатке.
- Доктор Хаус, - Хиллинг сделал приглашающий жест. – Поговорить…
- Там с ним ещё сержант, и он записывает на диктофон, - сказал Уилсон. – Вроде потерпевший, а чувствуешь себя, как злоумышленник.
Двое полицейских и ещё один, в штатском, с видеокамерой, обследовали эскалатор – один даже осторожно спустился вниз.
«Если сейчас включить мотор, - подумал Уилсон, - его размелет в фарш». От слова «фарш» снова пробрало холодком – а он думал, что успел успокоиться. Теперь уже идея принять валерьянки не казалась такой плохой.
Хаус исчез за дверью раздевалки – голоса оттуда доносились невнятно, но всё равно можно было отличить отрывистую манеру Хиллинга и хрипловатый голос Хауса. Уилсон прислушался.
- Подозреваете? Причина могла…или нет? – спрашивал Хиллинг.
- Могла, конечно. Я – не новенький доллар, чтобы всем нравится. Подозреваю, кто-то меня и терпеть не мог.
- Кто?
- Ну нет, шеф, это нечестно. Без спойлеров.
- Для вас - игра? Могли убить… И Уилсона.
- Я знаю, - голос Хауса помрачнел. – Но если я сейчас назову имя, я могу вас этим сбить с толку. Знаете… когда я занимаюсь диагностикой, я не спрашиваю больного, что у него за болезнь. Потому что он – только больной. А врач – я. Улавливаете?
- Улавливаю, - холодно ответил Хиллинг. – Но… не понравится, если больной…намеренно скрывает…
Хаус за дверью раздевалки рассмеялся. И Уилсон тоже не удержал улыбки, догадываясь, что он сейчас ответит. Однако, ничего, кроме смеха, Хаус не добавил.
«А мог бы назвать Воглера», - подумал Уилсон про себя. И улыбка чуть не перешла в фырканье, когда он представил себе, как может порадовать Хиллинга такое заявление. «А ведь придётся, - довёл он эту мысль до конца. – Я же сам настаивал».
Терпение у Хиллинга оказалось не безграничным – ещё через минуту Хауса он отпустил но уходить пока не велел и отправился беседовать с Хартом. Кадди и Блавски продолжали присутствовать при осмотре эскалатора, как понятые, Хаусу и Уилсону там было делать нечего, но уж поскольку им не велели уходить, они и не уходили, хотя разумнее было перейти в свободный кабинет или кафетерий и подождать окончания процессуальных действий там.
- Пара на пару, - негромко сказал Хаус Уилсону. – Можно в пинг-понг сыграть. Или устроить групповуху.
- Копов тоже позовём? – ещё тише осведомился Уилсон с той кротостью, которая в его голосе была признаком опасности – вроде надвигающейся воспитательной бури, например.
- Это не я стащил варенье из буфета, - быстро сказал Хаус, но глаза его бегали.
- Ты почему ему ничего не рассказал?
- А ты?
- При чём тут я? Мы о тебе говорим!
- Не мы, а ты. Ты говоришь обо мне. Я же уже сказал раньше: ладно. Ты мог сам всё рассказывать – индульгенция у тебя в кармане, между прочим.
- Я подумал, что имя Воглера прозвучало бы слишком…слишком…
- Резонансно?
- И не справедливо, потому что по-настоящему Воглер просто соучастник…
- Созаказчик.
- И я не представляю его крадущимся к эскалатору со связкой динамита.
- Я вообще не представляю его крадущимся, - признался Хаус. – Разве что катящимся.
Уилсон снова фыркнул смехом.
- Друг, - серьёзно сказал Хаус. – Твоё безудержное веселье тянет на лёгкую степень ПТС. Блавски, конечно, бросила тебя с переизбытком кальция и тестостерона, но дело своё она знает и плохого не посоветует. Прими успокоительное, пока тебя снова инсульт не шарахнул.
Блавски, услышав своё имя, повернулась в их сторону:
- Что?
- Валерьянки, - провозгласил Хаус так, словно делал заказ в дорогом ресторане. – Для моего друга!
- Ты тоже что-то в приподнятом настроении, - заметил Уилсон. – Может, выпьешь со мной на брудершафт?
- Они ведь правда чуть не погибли, - заметила Блавски, словно извиняясь перед Кадди за сочувствие. – Я возьму на посту…
- Я сам возьму на посту, - остановил её Уилсон. – Вы же понятые – вот и смотрите в оба.
Он направился в дальний конец коридора неторопливой походкой, чуть ли ни насвистывая.
- Хаус, - окликнула Блавски. – Мне это не нравится. Вам, действительно, нужно тут быть? На вас обоих лица нет, вообще-то.
- Ну, после того, как ты любезно заронила мне в голову мысль, что мы могли бы… - он замолчал и как-то недоверчиво пощупал ладонью грудь слева.
- Стент забился? – обеспокоенно нахмурилась Кадди.
Хаус глубоко вдохнул, сжал губы и напрягся. Медленно выдохнул:
- Да нет, ложная тревога.
- Залповая экстрасистолия, - безошибочно припечатала глава «ПП». – Ты после стентирования на препараты, я так понимаю, вообще забил?
- С чего ты взяла? Я пью таблетки, как и положено. Вообще, мой лечащий – Чейз, а ты при чём?
- А я при том, что не хочу, чтобы у тебя сердце встало в очередную нашу встречу до того, как я кончу.
Этого Хаус не ожидал и не удержался от ухмылки. Впрочем, Кадди, хоть и научилась поддевать его на грани фола, осторожничала - говорила тихо, так, чтобы Блавски, а тем более, копы, не расслышали. С другой стороны, если бы они и расслышали, Кадди это едва ли сильно смутило бы – с Хаусом она привыкла держать удар.
Вернулся со стаканчиком успокоительного Уилсон и протянул Хаусу:
- Выпей. Я – уже.
К удивлению всех присутствующих – ну, радве что, кроме копов – Хаус послушно выпил содержимое стаканчика. А прежде бы проглотил свой викодин. Кадди подумала, что уже давно не видела, как Хаус глотает таблетки. Неужели завязал? Если и нет, то дозировку существенно сократил. «Надо будет спросить у Уилсона», - пометила она себе в ментальном блокноте.
После того, как его водворили в палату, Орли лежал и напряжённо вслушивался во все разговоры, которые долетали до его ушей из коридора, хотя бы отрывками. То, что Хаус и Уилсон могли погибнуть при взрыве, выводило его из равновесия. То, что рядом с ними оказался Харт и, в принципе, тоже вполне мог пострадать, приводило в ужас.
Позвонил Бич справиться о его состоянии – проще говоря, как скоро он сможет вылететь в Эл-Эй. То, что Харта он при этом даже не упомянул, разозлило и слегка напугало Орли – вдруг Бич решил найти замену на роль друга Билдинга, а то и вовсе вывести его. Но тут же он подумал, что, как фаворит и становой хребет франшизы, он может себе позволить покапризничать и отказаться от другого партнёра, и Бич уступит. А между тем, в его палате Леон так и не появился – появится ли вообще? Позвонить ему? Или лучше выдержать паузу, дать остыть, подумать...? Самому ему выйти не позволяла Ней, устроившаяся в роли цербера на сестринском посту вместе в дежурной сестрой-кореянкой – Орли заметил, что в медсёстрах у Хауса, кроме этой самой Ней, в основном, азиатки – случайно или намеренно – и больше ни одной темнокожей, хотя в других больницах это было закономерностью. Чёрными могли быть врачи, секретарь, один из охранников, тот чёртов санитар из Ванкувера, но сёстры – нет. Это было немного забавно – низкорослые, как полагается их расе, кореянки и китаянки смотрелись рядом с длинноногим Орли, как лилипутки рядом с Гулливером – если он стоял, не могли термодатчик в ухо вложить – не дотягивались. Зато инъекции они делали быстро и безболезненно – он оценил.
В полночь как раз и полагалось делать укол. Он не знал, почему именно в полночь – Чейз просто сказал, что так надо, и он смирился. И на этот раз со шприцем пришёл сам Чейз.
- Я думал, вы дома давно, - сказал Орли. Он не спал, не смотря на поздний час – ссора с Леоном и новое происшествие в больнице не давали ему успокоиться - он чувствовал неприятную и нездоровую взвинченность, его потряхивало где-то внутри, хотя внешне, Орли был уверен в этом, никто ничего бы не заметил.
- Нет, я – дежурный врач.
- Почему? – удивился он. – Вторые сутки?
- С правом сна, - улыбнулся Чейз. – Доктор Вуд, который должен был здесь оставаться, арестован на основе показаний вашего приятеля мистера Харта. Они оба в полиции, там, кажется, проведут процедуру опознания или что-то ещё процессуальное. Замену так скоро не вызвать, тем более, что у меня всё равно трое послеоперационных, а я не люблю их доверять другим.
Чейз не скрытничал, потому что ни Хиллинг, ни Хаус ничего о сохранении тайны следствия ему не говорили, да и какая уж тут тайна – вся больница гудела, как улей, гадая, закончится на этом бесконечная чреда криминала или нет, и в чём состояла роль Вуда, коль скоро дело дошло до минирования эскалатора и отчётливого покушения на убийство.
Узнав, что Харт видел его и дал против него показания, Вуд замолчал и потребовал адвоката, и Уилсон, которого пригласили, как официального представителя администрации, присутствовать при задержании, вспомнил адвоката, после разговора с которым Лейдинг наложил на себя руки, и подумал, уж не об одном ли и том же человеке идёт речь.
Хиллинг же, записав показания Харта, снова пригласил на беседу сначала Уилсона, а потом Хауса, и с плохо скрываемым бешенством сообщил сначала одному, а потом другому, что «скрывать информацию… в шаге от соучастия… неприятности вплоть до… единственный шанс… самым подробным… письменно…»
Поэтому Уилсон после того, как Хиллинг отпустил его, закрылся в кабинете, и всё это время что-то быстро строчил, складывая стопкой исписанные листы. Он писал по старинке, просто ручкой, не прибегая к гаджетам. А Хауса увели на перекрёстный допрос Кадди и Блавски, где, как подумал наблюдавший процесс Чейз, ему наверняка тоже придётся исписать много бумаги – возможно, кровью, так что «Великому и Ужасному», пожалуй, стоило посочувствовать. Во всяком случае, ни вид Кадди, ни вид Блавски лёгкой смерти ему не обещал.
Сам Чейз сделал быстрый обход потревоженных пациентов, успокоил наскоро сочинённым враньём наиболее разволновавшихся, а вот Орли для разнообразия решил сказать правду. И угадал. От правды Орли полегчало.
Во-первых, то, что Харта увезли в полицию, успокаивало – за ним там присмотрят, чтобы свидетельство никак не повредило ему, и ещё, возможно, он и не зашёл только поэтому. Если он решил рвать отношения, то просто молча встать и уйти – это чересчур жестоко, и Орли надеялся на продолжение, хотя бы на какой-то разговор. От волнения сердце у него разболелось, но Чейзу он не стал об этом говорить, справедливо полагая, что душевные раны – не для интенсивной терапии.
Во-вторых, то, что подозреваемый найден и арестован, успокаивало тоже – Орли не любил жить на краю обрыва и не хотел видеть там ни Хауса, ни Уилсона.
В-третьих, появилась надежда на благополучное завершение несчастий, преследовавших клинику с момента их приезда сюда, и, может быть, Леона всё-таки выведут в стойкую ремиссию или как там это у них называется.
- Может, успокоительного добавить? – спросил Чейз, накладывая жгут. – Вам вредно волноваться.
- Всем вредно волноваться, - отозвался Орли. – Если это, конечно, не приятное волнение - перед свадьбой, например. С другой стороны, полное отсутствие волнения и беспокойства здорово попахивает моргом – не находите, доктор?
Чейз снова улыбнулся – у него была задорная мальчишеская улыбка, мигом располагавшая к нему. И он пользовался этим во всю.
- Ну что ж, ради вашей интересной концепции настаивать не буду. Но если показатели приборов наутро мне не понравятся, выписку задержу.
«Ну и пусть», - злорадно подумал Орли, вспомнив Бича.
Чейз вышел, переменив свет на вечерний, приглушенный. Орли поглядел на часы и увидел, что уже четверть первого. Без сомнения, из полиции Леон отправился прямиком в гостиницу, и хорошо, если хотя бы утром заглянет.
Он горько вздохнул и закрыл глаза. А когда снова открыл, увидел, что Леон стоит у кровати и смотрит на него.
- Пришёл… - тихо выдохнул он.
От Леона пахло ночным воздухом, салоном автомобиля и коньяком.
- Ты пил? – испугался Орли. – Тебе же ни капли нельзя!
- Помолчи, - резко, но не сердито и не грубо сказал Харт.
- Но тебе же реально нельзя! – Орли добавил в голос возмущения. – Это для тебя хуже цианида – Хаус, кажется, ясно сказал. Они опять тебя вышибут из проекта и откажутся…
- Ты слов не понимаешь, - снова не сердито – скорее, грустно проговорил Леон, - Сказал же: помолчи, - и его ладонь властно и плотно прижалась к губам Орли.
Теперь Орли, действительно, замолчал – только смотрел на него во все глаза, в неярком свете приглушенной лампы казавшиеся почти сиреневыми.
- Я тебя спросил, убил ли бы ты ради меня, как Уилсон ради Хауса – помнишь?
Орли помнил, но отвечать не хотелось, хотя он мог бы кивнуть.
- Ты сказал, что нет, - продолжал свою ретроспекцию Леон. – Ты помнишь?
Он снова ничего не ответил.
- Ты не просто так сказал, - голос Леона звучал тихо, почти без выражения. – Ты знал точно. Ты хотел убить ради меня моего брата – и не смог. Поэтому ты сказал: нет. Ты ничего бы мне не сказал, если бы не знал точно.
Орли быстро прерывисто вздохнул – Леон почувствовал пальцами самое начало его вздоха и позволил ему вздохнуть, но потом снова прижал пальцы плотнее, больше не давая дышать. Долго. Целую минуту, пока его не отрезвили судорожные сокращения диафрагмы Орли.
- Ты меня убить хочешь?
- Не хочу, - сказал Леон. – Это ты хотел убить моего брата. Я не смогу просто взять и забыть об этом, Джим. Но и без тебя я уже тоже не смогу. Скажи, что мне делать?
Орли не знал.
А Леон выпрямился и смотрел, и смотрел на него всё тем же холодным взглядом естествоиспытателя. Его глаза за стёклами очков тоже казались стёклами.
- Прости меня, Лео, родной мой, - проговорил Орли тихо, прерывающимся голосом. – Я не должен был даже мысли допустить… Я - кругом закомплексованный трусливый и лицемерный идиот, урод с вывихнутыми мозгами и искажёнными чувствами. Но, видит Бог, этот урод любит тебя.
Повисла затяжная пауза.
- Чёрт с тобой, - хрипло сказал Леон
- Вообще-то, - сказал Орли. – Бич лоханулся с распределением ролей – это тебе надо было Билдинга играть.
- Ну что ты… Бич ещё когда говорил, что мой сценический типаж – полувзрослый щенок.
- Бич ни черта не понимает.
Леон покачал головой:
- Ты отлично играешь Билдинга, и даже если дерёшь не с Хауса, а с меня, я не против.
- Подожди… Ты мне ничего не ответил.
- Ответил.
- И…что теперь?
- Теперь спи.Ночь глубокая. Я поеду в гостиницу – утром Хаус хотел меня осмотреть перед окончательной выпиской, и я должен хоть немного поспать, чтобы он, глядя на мою помятую физиономию, не передумал.
Орли глубоко прерывисто вздохнул, как после долгого плача.
- Джим… - Леон уже отвернулся,, чтобы идти, но остановился и снова повернулся к нему.
- Что?
- Перестань терзаться из-за всего на свете. Душа – материя эфемерная, а ты всё время пытаешься препарировать её киркой и лопатой. Стоит ли удивляться, что она вся в ранах, и в каждой из них заводится не столбняк, так газовая гангрена. Спи, и не тревожься ни о чём, ладно? Я не злюсь больше. Слишком люблю тебя чтобы злиться.
После беседы с двумя «административными фуриями» Хаус выглядел потрёпанным. Он там услышал много интересного про «чокнутых шерлокхолмсов», «долбаных пинкертонов» и «престарелых темнил-тинейджеров», которым, похоже «совсем жить надоело, идиотам» и по которым «тюрьма плачет». Было даже немножко обидно, что Уилсону ничего из этого не досталось, зато, пошептавшись с Кадди, он стал единоличным обладателем информации, которая Уилсону, уж точно, не может не показаться интересной. А вот когда и как поделиться с ним этой информацией, он ещё подумает.
Сейчас же ему больше всего хотелось есть, спать и найти Уилсона.
С последним, впрочем, проблем не возникло – Уилсон нашёлся в кабинете. Щекой на сгибе локтя поверх рассыпанных листов недописанного отчёта Хиллингу он крепко спал за столом.
Хаус совсем было приготовился разбудить его в привычной манере – резко, да ещё и заготовив язвительную шутку, но в последний момент почему-то – может, из-за собственной усталости – передумал и, взяв вместо этого осторожно за плечи, позвал:
- Уилсон, проснись! Поднимайся, слышишь? Перейди хоть на диван – утром не разогнёшься. Давай-давай, до дивана два шага всего – это недалеко. Не на руках же тебя тащить.
Но почти на руках и получилось – Уилсон, не открывая глаз, уцепился за него и, обвисая в сонном полуобмороке и заплетая ногами, кое-как перебрался из-за стола на диван, где тотчас отключился уже окончательно.
Хаус собрал листы в ящик стола, укрыл бесчувственное тело пледом, лежавшим на дне шкафа как раз на такой случай, и всерьёз задумался о собственном ночлеге – сломанный эскалатор делал возвращение в квартиру настоящим квестом, к которому он, измотанный за день, был сейчас совершенно не готов.
- Эй! – окликнул его вдруг приглушенный шёпот от двери. Он обернулся – в дверях стояла Блавски.
- Кадди уехала, - сказала она.
- И тебе не с кем разделить трибадизское ложе?
- А тебе некому помыть рот с мылом? Я так понимаю, обычно это делает Джим.
- У Орли тоже получается, - неизвестно, почему вдруг, честно признался он.
- Слава Богу, хоть у кого-то получается. На, - она протянула ему бумажный свёрток с проступающими жирно-томатными пятнами.
- Постой… Это же не…
- Просто сэндвич с курицей и помидорками черри. Огурцов нет – я проверяла.
- Благодетельница! – Хаус вцепился в сэндвич, чувствуя потребность заурчать –уилсоновы пончики давно переварились, и он явственно чувствовал, как стенки желудка трутся между собой.
- Как ты теперь домой попадёшь без эскалатора? – сочувственно спросила Блавски.
- Никак. Не пойду домой. Буду ночевать на диване Венди или в свободной палате. В палате даже лучше – там телик есть… А ты чего здесь? – спохватился он.
Блавски поглядела на часы:
- Скоро три. Пока туда-сюда, уже спать времени не останется. Я лягу у себя в психиатрии. Там сейчас никого. А хочешь, иди тоже туда.
- Я – девушка незамужняя, - изобразил жеманную ужимку Хаус. – Мне неловко наедине с мужчиной в позднее время. Пойдут пересуды.
Блавски укоризненно – и очень похоже на Уилсона – покачала головой:
- Ты вообще серьёзным бываешь?
- Бываю, - кивнул Хаус, для разнообразия как раз на мгновение сделавшись серьёзным. – Но лучше не проси - обстоятельства, делающие меня серьёзным, тебе не понравятся.
Блавски понимающе кивнула, но ничего не ответила. Несколько мгновений висела пауза, после чего она сказала:
- Спокойной ночи, Хаус.
- Ты что, приходила только ради моего кормления? – слегка удивился он.
Ядвига чуть улыбнулась, но с горчинкой:
- Просто ещё раз насладиться сознанием того, что вы оба живы. То, что вы играли в сыщиков, меня и до сегодняшнего дня пугало, а сегодня я прокляла себя за то, что не сдала вас прежде. И Хиллинг мне это тоже сказал.
- Как сказал? «Безрассудство… пренебрегали опасностью… несколько убийств…идиоты…» - он довольно похоже спародировал манеру Хиллинга, и Блавски улыбнулась шире:
- Ну да, примерно так. Доел? Давай упаковку выброшу.
- Постой, - вдруг остановил её он. Можно было как раз зайти с той самой карты, которая появилсь у него, благодаря сплетне Кадди, но он всё ещё раздумывал. А Блавски застыла в терпеливом ожидании. И он всё-таки спросил:
– Ты почему передумала с усыновлением?
Блавски вздрогнула и посмотрела на него с подозрением, но он удержал на лице самое невинное выражение, какое только мог, и только смотрел, ожидая ответа с простодушием праздно сочувствующего приятеля. При таком равнодушно-доброжелательном внимании было странно и чуть ли ни неприлично не ответить.
- Не знаю… - Блавски неопределённо пожала одним плечом. – Наверное, просто обдумала это получше – вот и почувствовала, что не готова, и что не смогу стать хорошей матерью. Понятно, мне хотелось, но ожидание и реальность всё-таки разные вещи – я это с самого начала должна была понять. Например, когда Лиза удочерила Рэйч, она ведь очень хотела ребёнка, столько раз пыталась, бредила этим, и всё-таки не избежала депрессии, хотя гормоны тут не при чём. Она говорила, что чуть было не отыграла всё назад…
- Подожди. Так это Кадди тебя отговорила?
- Н…нет. Думаю, нет. Мы говорили с ней об этом, это правда, но «отговорила» - не то слово. Она ничего не советовала, упаси Боже, просто… Нет, я сама… Я просто не понимала ответственности, это было… порыв, блажь… Может быть, даже кризис среднего возраста. Я о себе думала, а не о ребёнке, а ведь это – его жизнь. И как я могу со своей неуверенностью, со своими рефлексиями вмешиваться в эту жизнь, как… как танк. В конце концов, он – симпатичный мальчик, здоровенький, его усыновит любящая благополучная семья… А не старая дева без сисек.
- Большое бы ему было дело до твоих сисек… - не выдержал Хаус, но Ядвига только махнула рукой:
- Да я не об этом. В общем, слава Богу, что я поняла это вовремя, а не когда уже мосты сожжены.
- Ну, ясно, - кивнул Хаус с таким видом, словно только что выиграл шахматный турнир.- Наверное, это и правильно, что ты так решила. К тому же я вообще против межрасовых семей – трудно потом отвечать детям на вопросы. Ладно, Блавски, спокойной ночи. Спасибо за сэндвич.
- На здоровье.
- Нет, серьёзно. Ты спасла меня от голодного обморока – за весь день несколько кусочков печёного теста и холодный кофе – это скудно, тем более для человека с минимальными запасами гликогена в страдающей от викодина печени.
- Ах да, чуть не забыла, - сказала Блавски, уже собравшись идти, но снова останавливаясь, и пытливо приглядываясь к нему. – Кадди заметила, что ты не глотаешь таблетки. Ты что, завязал?
Хаус медленно покачал головой:
- Не завязал. Слышала что-нибудь о детоксикации? А о том, что она может тянуться годами?
- Она не может тянуться годами, - серьёзно сказала Блавски.
- Знаешь, почему врачи-астматики и врачи-ревматики на стероидах живут с более высоким уровнем жизни, чем астматики и ревматики – не врачи? – спросил Хаус.
Блавски скептически изогнула бровь:
- Во-первых, это не так...
- Хорошо, почему так было бы, если бы это было так?
- Потому что они лучше регулировали бы дозу стероидов, не связанные директивами рекомендаций?
- Умница, - сказал Хаус. – Моя нога что-то вроде астмы и ревматизма, а я – врач. Улавливаешь аналогию?
- А раньше? – лукаво сощурилась она.
- Раньше я был моложе, и стероиды поддерживали моё либидо.
- Хочешь сказать, что ты просто поумнел?
- Стал трусливее, - поправил он. – Умереть от передоза – круто, но, умирая, всё равно обделаешься, а это уже крутизны не прибавляет.
- И либидо, сиротливо сморщившись, заползает в дальний угол при одной только мысли о разделочной доске? Ты постарел, Великий и Ужасный!
- Спокойной ночи, Блавски, - повторил он, как-то уж слишком задумчиво.
Уилсон проснулся на диване около шести утра, когда в коридоре зашуршали своими щётками уборщики. Как он попал на диван, он абсолютно не помнил – в его сознании осталось, что он писал объяснительную для Хиллинга, а потом… потом… Потом, видимо, нуль-транспортировался. И где Хаус?
Оторвав от жёсткого подлокотника растрёпанную голову, он охнул от боли в шее и несколько мгновений просто приходил в себя, моргая и морщась. За ночь его одежда измялась, бельё окончательно потеряло свежесть, на зубах скопился неприятный налёт, и прежде, чем что-то делать, ему требовалось принять душ. В конце коридора, судя по постукиванию и скрежету, чинили сломанный эскалатор, и Уилсон передумал идти переодеваться домой. В конце концов, в больнице был отличный душ, а смена белья в кабинете всегда хранилась на всякий случай. Так что, прихватив с собой запасные трусы, футболку и свежую сорочку, Уилсон выскользнул в коридор и направился к душевой, рассчитывая по-быстренькому привести себя в относительный порядок.
В преддверии душевой комнаты – там, где были умывальники и отгороженные туалетные кабинки, стояли три машины экспресс-прачечной, куда можно было засунуть, например, брюки и получить их через четверть часа обратно чистыми и даже проглаженными с помощью горячего пресса. Оттуда две двери вели в женскую раздевалку или мужскую раздевалку - на выбор. Соответствующие значки нанесены были на двери при помощи трафарета. Несколько душевых кабин посередине имели входы с обеих сторон и запирались с обеих сторон, поэтому могли использоваться, как мужчинами, так и женщинами, но запирали их не всегда – кому придёт в голову лезть в душевую кабинку, где льётся вода и горит свет? А особенно если человек в душе негромко напевает себе под нос – например, еврейскую колыбельную «У дороги дерево».
Уилсон как раз раздевался, когда услышал чуть хрипловатый женский голос, доносящийся из занятой кабинки, судя по тонкой щели отошедшей двери, незапертой. Он замер в полустянутой футболке, прислушиваясь и чувствуя, как его тело наполняет что-то очень похожее на подогретое шампанское с пузырьками. Горло перехватило, и он сам не мог понять, почему, а то, что иногда называют «бабочки в животе», захлопало у него над лобком крыльями, размахом метра полтора каждое, как только он представил, как змеятся по мокрым плечам тёмно-рыжие роскошные волосы, мешаясь со струями из душа, и как блестит сквозь них кожа, отражая блики лампы под потолком.
Блавски же за шумом воды не слышала, что в мужскую раздевалку кто-то вошёл, и была уверена, что она одна, не то, по крайней мере, прекратила бы напевать и заперла свою кабинку с его стороны.
Дальнейшее Уилсон мог бы объяснить только каким-то коротким замыканием в мозгу – возможно, последствием операции. Но, окончательно избавившись от футболки, он тихо шагнул ко входу, к щитку, и повернул рубильник, обесточивая всё помещение душевой, а потом стремительно скользнул в занятую кабинку сквозь незапертую дверь.
Ядвига Блавски, негромко напевая, наслаждалась горячей водой, смывающей вчерашнее волнение и сегодняшний недосып, смывающей зуд шрамов, который последнее время не оставлял её – всё мучительнее по мере длящегося воздержания. Наслаждалась, понятия не имея о том, что в душевой уже не одна. Ей это, в любом случае, в голову бы не пришло – в такой ранний час прежде никто и никогда помещением душевой не пользовался – она даже задвижки запереть забыла от чувства своего полного одиночества и безопасности.
Когда вдруг погас свет, она подумала, что что-то случилось с больничной проводкой и почувствовала просто легчайшую досаду – теперь домываться и одеваться придётся в темноте, находя свои вещи ощупью. В душе не было никаких окон, и тьма здесь стояла кромешная. Настолько кромешная, что она даже не поняла, что дверь её кабинки открылась и снова закрылась. Она только услышала вдруг чьё-то тяжёлое дыхание прямо здесь, рядом с собой. Так дышит собака в жару, высунув язык. Очень большая собака – примерно на пол-головы выше неё. Но едва ли дыхание собаки может пахнуть апельсиновой жвачкой.
- Кто здесь?! – нервно вскрикнула Блавски, тем не менее, боясь протянуть руку, чтобы пощупать.
Незнакомец ей не ответил. Вместо этого она вдруг почувствовала, как чужие сильные мужские пальцы схватили её запястье, рывком соединили с другим и, как в тисках, зажали оба.
Блавски никогда прежде не испытывала на себе по-натоящему жётскую мужскую хватку – никто из мужчин никогда не позволял себе вести себя с нею так. В любом случае, она пребывала в уверенности, что всегда сможет достаточно хорошо противостоять насилию. А тут вдруг оказалось, что мужская сила превосходит её собственную в разы. Он просто держал её руки, но это было похоже на сталь, сковавшую внезапно и безжалостно. Она не просто испугалась – она обмерла от страха, хотя больно он ей не делал.
Впрочем, в следующий миг она всё-таки попыталась двинуть его ногой, но он придвинулся ближе, прижался телом, не давая согнуть колено, и она ощутила кожей лобка его эрекцию. И то, что на нём, как и на ней, нет одежды.
«Маньяк? Насильник?»
- Пустите! – снова попыталась она, - Я… я охрану… - но пальцы его свободной руки вдруг быстро, как паучьи лапы, пробежали по её мокрому и скользкому от мыла боку к паховой складке, и вместо полных достоинства действенных угроз она вдруг неожиданно для себя по-девчоночьи взвизгнула:
- Ай! Щекотно! – и невольно расхихикалась, сразу слабея от этого.
«Маньяк» оказался прекрасно знаком с её телом и применил к ней своеобразный метод кнута и пряника – несколько мгновений донимая самые щекотливые места, вдруг соскальзывал рукой к промежности и касался там и проводил так, что у неё дыхание перехватывало, а потом снова возвращался к щекотке, не давая опомниться.
Нет, Блавски пыталась вырываться, но он не просто не пускал, он, не пуская, продолжал, и продолжал, и продолжал свои бесконечные циклы лёгких касаний – то нестерпимо щекотных, то нестерпимо приятных – нежно, бережно, игриво, со знанием всех возможных нюансов её ответа, и она, воспалённым рваным дыханием ловя его запах, в какой-то миг вдруг с недоумением поняла, что, не смотря ни на что, возбуждается, да ещё как, и не разумом, даже не чувством, но просто изголодавшейся по ласке промежностью, уже стремящейся ритмично сокращать мышцы в такт его касаниям, и чёртовыми рубцами, зуд которых по мере нарастания её возбуждения делался всё нестерпимее – до слёз. Настолько, что она уже сама, потеряв и страх, и стыд, старалась прикоснуться ими к его груди - хоть к чему нибудь, лишь бы, наплевав на всё, почесать. И, когда ей это удалось, она почувствовала и на его коже целую паутину грубых рубцов.
А в следующее мгновение он наклонил голову и сначала губами, а потом и твёрдым и влажным кончиком языка коснулся того самого места, где когда-то был её сосок, а теперь остался только нелепый рубец, словно с подтаявшего мороженого слизывая зуд и напряжение. Это было так безумно приятно, что Блавски запрокинулась назад и задохнулась, больше не сопротивляясь, и тогда он вошёл в неё – просто и буднично, как будто совершая какое-то своеобычное бытовое действие вроде чистки зубов или мытья тарелки, но при этом всё равно мягко и не на всю глубину, чтобы не сделать больно её некогда глухо ушитому влагалищу. И только тогда она закричала, давясь нахлёстывающимися друг на друга вдохами подступающего оргазма:
- Джим! Джим Уилсон! О, боже, какая же ты скотина!!!
- Блавски, - выдохнул он с огромным облегчением от того, что отпала необходимость таиться. –Блавски…
Это не была его привычная, сбивчивая, захлёбывающаяся осанна от возбуждения, накрывающая его – их обоих – перед оргазмом. Он тихо давился рыданиями, повторяя снова и снова:
- Блавски… Блавски… - и больше ничего. И, когда её содрогания прекратились, и проникновение сделалось почти болезненным, она отстранилась резко, не позволяя ему завершить, и хлёстко наотмашь ударила по щеке – мокрой рукой по мокрой щеке, ещё раз повторив:
- Скотина!
Свет снова вспыхнул, когда Блавски ушла, а Уилсон всё сидел голой задницей на мокром и скользком от мыла кафельном полу под струями душа, чувствуя, как на щеке наливается кровоподтёк от хлёсткого очень болезненного удара. Все его чувства сплелись в клубок, который он сам просто не мог распутать. Собственная выходка сейчас казалась чистой дикостью, он не мог понять, как у него получилось такое фактически чуть ли ни изнасилование. Словно он в какой-то момент впал в транс и действовал, не помня себя. Но нет. Он всё помнил, притом до мельчайших мучительных подробностей. И стояк, не смотря на хлёсткий удар, никуда не делся, но заняться самоудовлетворением сейчас, после всего, было немыслимо, да и, положа руку на сердце, прежде тоже выходило паршиво. Так что он просто поднялся, придерживаясь за скользкую стену и изгиб трубы, и открутил холодный кран до отказа.
Обрушившийся на него ледяной душ перехватил дыхание, зато и возбуждение прошло. Уилсон поспешно перекрыл воду, но, когда он вышел из кабинки, его ждал крайне неприятный сюрприз – как оказалось, Блавски забрала всю его одежду до последней тряпочки и обувь тоже – видимо, в порядке мести.
- Ну и глупо! – крикнул он в бессилии в сторону входной двери, но тут же сам испуганно присел от гулкого звука своего голоса, разнёсшегося по душевой. Положение, в котором он оказался, носило все признаки более, чем затруднительного. Телефона у него теперь тоже не было, чтобы позвонить хоть тому же Хаусу и попросить о помощи. Хотя… Хаусу придётся всё объяснить, на враньё он не купится, а, получив объяснения, такого ему, точно, не забудет ещё очень долго.
Уилсон вдруг подумал, что никому из коллег всё равно не смог бы доверить историю, произошедшую в душе, а следовательно, даже оставь Блавски ему телефон, это мало, что изменило бы. Но… а что делать? Пробираться, озираясь, оставляя на полу коридора мокрые следы и стыдливо прикрывая причинное место ладошками? Ему, главврачу? Блестящее завершение карьеры, ничего не скажешь! Оставаться на месте? Всё равно его рано или поздно хватятся и найдут – это только оттянет неизбежное шоу. Похоже, выхода не было совсем.
«Ах, Блавски-Блавски», - пробормотал он про себя, зябко обхватив себя руками за голые плечи. Похоже, Блавски разозлилась на него всерьёз.
Между тем время шло, и Уилсон ясно представлял, как один за другим приходят сотрудники, собираясь на ставшую уже традиционной утреннюю пятиминутку, и недоумевают по поводу его отсутствия. Несколько раз он робко подкрадывался к двери и выглядывал в коридор, но совершить перебежку хотя бы до ближайшей бельевой, где можно разжиться пижамой, не решался, в красках представляя себе сцену «медсестра застаёт главного врача в коридоре в костюме Адама сразу после грехопадения». Дважды его спугнули чьи-то шаги, и он шарахался обратно в душевую кабину с поспешностью зайца от выстрела. А время шло, и ситуация из комичной постепенно превращалась в отчаянную.
Очередной звук шагов снова стегнул его натянутые нервы, и он метнулся было, но замер в полудвижении – в такт шагам, рваным и неровным, об пол постукивала трость.
Уилсон осторожно приотворил дверь на ширину глаза и увидел, что к ней приближается Хаус, насвистывая и держа в свободной руке пакет явно со сменой белья. Ну, естественно. Он же тоже ночевал не в своей постели, а значит, как и Уилсон, как и Блавски, нуждался в казённом утреннем омовении прежде, чем приступить к своим повседневным обязанностям. Уилсон со стоном прижался затылком к стене и остался у двери - не стал прятаться – пусть уж лучше Хаус сразу всё увидит и поймёт.
Стук трости оборвался, Хаус толкнул дверь душевой и озадаченно уставился на голого Уилсона:
- Репетируешь съёмки у Тинто Брасса? А почему такая искажённая физиономия – он начал БДСМ-трагедии снимать?
- Просто я пошёл в душ, а кто-то из сотрудников стырил мою одежду и телефон, - сказал Уилсон, так и не решаясь признаться, как на самом деле всё было. – Чья-то идиотская шутка. Принеси что-нибудь, а?
- Самое логичное в такой ситуации видеокамеру принести, - заметил Хаус, окидывая голого приятеля взглядом профессионального папарацци.
Уилсон похолодел от мелькнувшей у него мысли, а потом тихо порадовался тому, что аппендикс душевого отсека лишён камер видеонаблюдения - с Хауса бы сталось просмотреть запись, а стало быть, вычислить, что и как могло здесь происходить.
- Я и не сомневался, что ты сначала поиздеваешлся вволю, - сказал он укоризненно.
- Да ну, я ещё и не начинал.
- Тогда, пожалуйста, начинай уже скорее – пятиминутка не отменена – мне что теперь, председательствовать в таком виде?
- Ты об этом спроси того, кто стащил твои штаны, а не меня, - резонно посоветовал Хаус.
- Просто помочь не можешь?
- Помогу, - серьёзно кивнул Хаус, - сразу после того, как ты перестанешь врать. Никто здесь над директором больницы такие дурацкие шутки шутить не станет. А ещё будь так, ты бы не сидел, как мышь, а доорался до Ней или Буллита, или охранников и устроил бы скандал. В таких вопросах ты не комплексуешь. Но ты сидишь и голоса не подаёшь, а значит, ты не хочешь, чтобы кто-то знал о том, что тебя без штанов оставили, а значит, ты знаешь, кто и за что это сделал с тобой, и тебе стыдно в таком признаваться. А то, как меняется твоя физиономия, пока я это говорю, лишний раз убеждает меня в моей правоте. И знаешь, что я думаю? Что у тебя было здесь такое оригинальное эксцентричное свидание, на котором ты попытался вдуть своей новой пассии, но или у тебя не встал, или у неё в последний момент включился здравый смысл и она скрылась, прихватив твою одежду, чтобы сразу не догнал.
- Старой, - буркнул Уилсон, сдаваясь, в очередной раз поражённый проницательностью Хауса, основанной не то на глубоком знании его, Уилсона, психологии, не то на фантастически развитом методе дедукции.
- Что-что? – не понял Хаус.
- Старой, - отчётливее повторил Уилсон, заводясь с пол-оборота – благо, почва была заранее удобрена. – В смысле, прежней – не новой. Прежней пассии. Блавски. Да, хотел вдуть, по твоему выражению. Внаглую. Силой. И – да – скрылась, прихватив шмотки. Ещё и по морде дала. Давай теперь, смейся. Ну! Проржись и принеси какие-нибудь штаны. Пожалуйста!
- У тебя спермотоксикоз, - помолчав несколько мгновений, сказал Хаус совершенно серьёзно. – Хронический. И синяк на щеке. Свежий. В форме пятерни. Я вообще-то в какой-то мере от него плясал. Вот здесь, - он протянул руку и ладонью коснулся щеки Уилсона, всё ещё налитой болезненной тяжестью после пощёчины.
- Ещё не хватало, - пробормотал Уилсон, снова обессиленно приваливаясь к стене. Стена была холодной, и его тело всё покрылось мурашками, а мышцы невольно сократились в коротком зябком содрогании.
Хаус смотрел на него сочувственно, но поскольку это был Хаус, а сочувствия во взгляде становилось всё больше, Уилсон занервничал и малодушно ещё раз спросил:
- Ну, ты что, не принесёшь одежду?
Хаус вытянул губы трубочкой. Сочувствия, слава Богу, в его взгляде поубавилось, зато в нём появилось нечто оценивающее.
- Хирургическая пижама устроит? – спросил он, небрежно бросая собственные вещи на низкую лавочку. – Нет, я бы взял в квартире, только эскалатор ещё не запущен, - и красноречиво потёр бедро.
- Устроит, - заверил Уилсон.
- Только подожди, я сам скупнусь, а то уже почти разделся.
На самом деле, раздеваться он ещё даже не начинал, но Уилсон обречённо кивнул – было понятно, что Хаус попытается выжать из ситуации всё, что сможет, сопротивление этому не имело смысла.
- Не зябни – погрейся, - милостиво посоветовал Хаус уже из кабинки. – Я сейчас, буквально через минуту.
Уилсон понял, что такая заботливая любезность продиктована отнюдь не дружескими чувствами к нему – просто Хаус забеспокоился, что если пережмёт насмешливости, Уилсон, обозлившись, чего доброго, его собственные шмотки позаимствует вместо своих. Не слишком-то это было свойственно его характеру, да и размер не подходил, но в некоторых случаях он мог.
Так что Хаус не стал затягивать с водными процедурами. Минуту - не минуту, но минут через пять-семь он уже вышел, обмотав бёдра полотенцем, сунул в стиральный автомат грязное бельё и принялся одеваться.
Уилсон терпеливо ждал, обхватив себя руками за голые плечи.
- И тапочки, - вспомнил он. – Хоть одноразовые.
- Это те, которые моргу выдают? – уточнил Хаус и, поскольку Уилсон в ответ даже не улыбнулся, снова посочувствовал: – Ну-ну, совсем ты раскис… Ладно, жди, - и вышел с такой многозначительной улыбкой, что Уилсона накрыла новая волна дурных предчувствий. И не напрасно. Нет, вернулся-то Хаус скоро, и пижаму принёс, как пообещал, но…розового цвета с вышитыми на кармане фтизиатрическими ромашками.
- Издеваешься? – понимающе уточнил Уилсон.
- На складе инвентаризация, - объяснил Хаус с совершенно серьёзным лицом. – Всё посчитано, и над всем царит гарпиевидная Ней. Чудо, что мне хоть эта досталась без разговоров и объяснений. Размер вроде твой. Ах, да! Вот же ещё! Одноразовых не нашлось – только такие... Кстати, ты бы поторопился, там уже все собрались, тебя ждут, вот-вот искать начнут.
Тапочки были меховыми шлёпанцами всё того же нежного цвета.
- Скотина, - тоскливо сказал Уилсон, разглядывая тапочки.
- Вот так так! – возмутился Хаус. – Нет бы «спасибо» сказать, а он…
- Спасибо, скотина, - поправился Уилсон и, делать нечего, принялся натягивать пижаму – действительно, подходящего размера - очевидно, заказанную для самой крупногабаритной Ней.
Идти по коридору в розовой пижаме и мохнатых тапочках было только чуть лучше, чем голышом, но Уилсон утешал себя тем, что вот сейчас доберётся до лестницы, а там – в квартиру и зарыться в платяной шкаф в поисках нормальных брюк и рубашки, но, как назло, деревянная дверь в приёмную главврача оказалась распахнута настежь, а через стеклянную панель коридор прекрасно просматривался.
- Доктор Уилсон! – окликнула Блавски, похоже, нарочно взглядом патрулирующая коридор. – Куда же вы, доктор? Все вас ждут.
Пришлось свернуть в совещательную комнату, как был – дурацким розовым зайчиком. А собравшихся было даже больше, чем обычно – очередное нашествие полиции и арест Вуда взбудоражили больницу, сотрудники хотели знать подробности.
Ну, и немедленно со шкафа раздалось тонкое похрюкивание Корвина.
- Я прошу прощения за мой вид, - краснея, буркнул Уилсон. – Не успел переодеться.
- После чего? – не выдержал Чейз.
Тауб смотрел сочувственно – похоже, разглядел след в форме пятерни на щеке босса и уже успел сочинить свою историю, объясняющую его происхождение.
- После бурной ночи, разумеется, - всё так же недовольно пробормотал Уилсон, садясь на своё место, и тут же, словно по вдохновению, добавил. – Блавски, потом обратно обменяемся, а то я, кажется, перепутал в темноте. Кстати, мой размер как на тебя сшит – ты, похоже, сильно поправилась.
Теперь уже зафыркало не только со шкафа. Блавски пришла на пятиминутку в тёмно-сиреневой пижаме без застёжки, надеваемой через голову, а всей больнице было известно, что это – из самых любимых Уилсоном расцветок: сиреневый, лиловый, фиолетовый, ультрамарин. Они ему шли.
Блавски, однако, фырканье не смутило. Она выставила вперёд почти идеальную длинную ногу в зелёной лодочке.
- Только, пожалуйста, давай обувью тоже обменяемся. Тапочки можешь прямо сейчас вернуть, туфли жёсткие – ужас. Не представляю себе, как ты их носишь.
Коллеги сдержанно заржали, очевидно, представив себе Уилсона в зелёных лодочках.
Но тут подал голос Буллит, против обыкновения решивший сегодня принять в совещании личное участие. Чейз уступил ему своё привычное место на диване, взобравшись на подоконник. Впрочем, увидев Хауса, он поспешно снялся с импровизированного насеста и – расстарался - притащил для «Великого и ужасного» из приёмной кресло, тут же бесцеремонно взгромоздившись на подлокотник. Другого бы Хаус спихнул, а Чейзу даже позволил придерживаться за своё плечо, хотя и недовольно повёл им.
- Это всё, конечно, весело, - раздражённо проговорил Буллит, вставая, хотя это было необязательно, и протез отчётливо лязгнул под джинсами, напомина всем о его увечье. – Но я хочу обратить внимания на события невесёлые. У нас очередного врача арестовали – в прошлый раз это кончилось самоубийством. А в этот чего ждать? Может быть, всезнающий босс пояснит нам? – и сделал приглашающий жест.
Уилсон сел за свой стол, поспешно пряча под него розовые тапки.
- Садитесь, доктор Буллит, вам не нужно вставать, да и никому не обязательно – у нас же тут просто маленькая неофициальная планёрка, а не собрание конгресса, - проговорил он, явно давая себе время собраться с мыслями. – Я как раз хотел сообщить вам о последних событиях, но, честно говоря, даже слов не подберу, потому что не знаю, что и как можно сказать, потому что для меня самого всё это не только полнейшая неожиданность, но и, я бы сказал, крайне досадная неожиданность. Мы все последнее время жили, как на пороховой бочке: убийство, потом ещё, самоубийство доктора Лейдинга в тюрьме. Очевидно было, что за всем этим кто-то стоит, и кто-то из наших коллег или наших партнёров. Это было отвратительно. Это было очень неприятно. И сейчас, когда полиция практически завершила предварительное следствие, мы, хоть и расстроены, вздохнём свободно. Мы ведь уже имели печальный опыт криминальных событий в больнице, и, думаю, выражу чувства всех, когда скажу, что мы сыты ими по горло. Я полагаю поэтому, что сейчас, не смотря на тайну следствия, я всё-таки вправе сказать, что вся эта цепь трагических событий - следствие одной крайне неприглядной и довольно давней истории, получившей неожиданное продолжение – истории, в которую мы тут все невольно оказались замешаны, так или иначе. И я надеюсь, нам подробно расскажут обо всём, когда следствие закончится, но пока я знаю только, что наш коллега Вуд подозревается в организации мошенничества и убийства, и подозревается не без оснований. И дай Бог, чтобы с его арестом всё закончилось. Со своей стороны прошу вас всех оказывать посильную помощь следствию. И это всё, что я на настоящий момент могу вам ответить, доктор Буллит. Так что давайте не будем тратить сейчас время на обсуждение не до конца нам ясных обстоятельств, а дадим работать полиции, - Уилсон облегчённо перевёл дыхание, не слыша больше ни вопросов, ни протестов. - Ну а пока… Кто-нибудь ещё помнит, что мы врачи? Приёмное отделение? Доктор Кэмерон? Что у вас на сегодня?
- По результатам консультаций трое записаны на госпитализацию в наблюдательную программу, - сверяясь со страничкой блокнота, доложила Кэмерон, - Один – от Сё-Мина, по его теме. А вы, доктор Уилсон, угробили браслет – коллега Буллит по смене сообщил, что ваш канал с шести утра сигнализирует о технической неисправности – зайдите в аппаратную сверить графики и сменить датчик.
- И тапочки, - тихо, но отчётливо добавил со шкафа Корвин.
Чейз и Тауб одновременно подавились смехом. Кэмерон сдержалась, но укоризненно покачала головой.
- Я выписываю Орли, - сказала со своего места Колерник. – Примите его ещё на пару дней под амбулаторное наблюдение, доктор Тауб – с ним всё в порядке.
- Хорошо, - согласился Тауб, тут же, как истинный еврей, добавив: - Но тогда я выпишу Харта. Тем более, что он всё равно нарушает режим. Диализ мы ему закончили, креатинин – по верхней границе нормы, пусть покажется через месяц.
- Чёрта с два он покажется через месяц, - вздохнула Блавски. – Вы график съёмок когда-нибудь видели?
- Ничего, - сказал Уилсон. – Выписывайте. Пусть летит в свой Эл-Эй. Я с ним сам свяжусь.
- Только уже без инсультов, пожалуйста, - попросила Марта Чейз.
Уилсон чуть заметно дёрнул углом рта – не то усмехнулся, не то поморщился.
- Что у нас с плановыми операциями? – спросил он.
- Ничего. В смысле, никаких изменений, - ответил Чейз. – Запланированы три операции, но третья под вопросом пока – нужна дополнительная консультация нефролога, а он будет свободен только через два дня.
- Обойдёмся своими силами. Хаус, проконсультируешь? Не забыл ещё нефрологию? Теперь вот что: сегодня Тростли за Вуда, поэтому обход будет в педиатрических палатах. Мой и, - Уилсон обвёл взглядом коллег, выбирая хирурга. – И Колерник, - наконец, определился он. – И в психиатрии тоже. Доктор Блавски, подготовьте документацию и доложите мне, пожалуйста, сами. Это всё. Всем спасибо. Все свободны.
Корвин стукнул по шкафу пяткой и поднял руку:
- А что будет с исследованием для «Истбрук Фармасьютиклз»? Мы продолжаем сотрудничать с Воглером?
Уилсон почувствовал, что за этим вопросом стоит гораздо больше, чем спрошено, и по глазам увидел, что не он один это понимает: Чейз, Блавски, Кэмерон, не говоря уж о Хаусе, тоже прекрасно поняли, что вопрос, продолжаем ли сотрудничать, по сути означал совсем другой вопрос: насколько Воглер обделался в этой истории и каковы его перспективы в компании. Контрольный пакет – это, конечно, весомо, но от настоящего биг-стинка не спасёт никакой пакет.
- Я не знаю, - беспомощно развёл руками Уилсон. – Следствие должно разобраться, кто и какую роль сыграл во всей этой истории, а руководство компании – принять это к сведению, так что…
- Идёмте работать, - проговорил Хаус, поднимаясь с места.
Сакраментальная фраза, всегда прекращающая все разговоры.
Первым делом он отправился домой и яростно содрал с себя ненавистную пижаму с ромашками. Сунулся в шкаф, протянул руку… и замер. Попался под руку тот самый свитер, с пандой в мотоциклетном шлеме, следящей взглядом за бабочкой. Свитер, который связала ему Блавски и передала через Хауса в знак заботы тогда, когда ему, как воздух, нужна была эта забота.
Уилсон взял свитер с полки, аккуратно расправил и приложил к себе. Он давно уже не надевал его, немного поносил после возвращения из Ванкувера – и забросил. А сейчас смотрел прямо как на любимого некогда плюшевого медвежонка, о котором вырос – и забыл. Мордочка панды на нём была печальная и забавная, и взгляд, следящий за бабочкой, безнадёжно мечтательный. Уилсон подумал вдруг, что эта панда вполне могла бы занять место в его «молитвеннике на каждый день». Тоже давно заброшенном – после того, как Хаус мягко, но решительно, отобрал, да ещё и выговорил ему за неуместную сентиментальность.
А сейчас вдруг снова захотелось перелистать, посмотреть фотографии, но времени не было – его ждали на обход в педиатрическом.
Вообще, идею таких обходов предложил ещё в «ПП» Сё-Мин, и Кадди ухватилась. Как и за идею начинать день с вот таких мимолётных собраний-планёрок. Сё-Мин говорил, что у него на родине это – обычная практика. Они только тогда думали, что речь идёт о Китае, а не о Казахстане. Но практика оказалась и правда хорошей – с утра таким образом чётко планировался весь день и удавалось избежать накладок, которые неизбежны, когда действия приёмного отделения, хирургов, реаниматологов и стационара не согласованы между собой. А совместные обходы лишали врачей той нездоровой автономизации, которая позволяла где-то уступать слабостям и сокращать нелюбимую часть работы за чужой счёт. Особенно обходы главного. Уилсон был хорошим врачом – внимательным и грамотным. Звёзд с неба, правда, как Хаус, не хватал, но и сам мог работать добротно, и других мог заставить. Обманчивая приветливость мгновенно втягивалась внутрь, как рожки улитки, при малейших признаках халатности и сачкования во вред больным со стороны любого сотрудника, и недобросовестный бедолага мог почувствовать твёрдость уилсонового панциря собственным лбом. Поэтому и обходы его приводили лечащих врачей в лёгкий трепет, хотя Хаус мог выхлестать куда больнее, а Блавски –ехиднее. Но они оба могли и пропустить какие-то малозначащие мелочи. Уилсон не пропускал ничего.
«Надо идти», - подумал он с сожалением откладывая свитер и протягивая руку к пиджаку, а потом вдруг передумал, взял – и натянул на себя мотоциклетную панду. И вздрогнул, даже чуть не вскрикнул от неожиданности, услышав из-за спины:
- Ностальгия, амиго?
- Тьфу! – в сердцах сплюнул он. – Вот чтобы подкрасться и напугать тебе сломанный эскалатор не помеха.
- Эскалатор починили, - сказал Хаус миролюбиво. – Только что. Это я как раз его протестировал… Что с тобой опять происходит? Жалеешь, что с Блавски пришлось остановиться на самом интересном месте?
Уилсон покачал головой:
- Я не об этом жалею… Да и вообще не уверен, что жалею. Ладно, Хаус, пусти, мне надо работать…
- В этом свитере пойдёшь? – с интересом спросил Хаус.
- Пур куа па?
- Да я только за. Мне нравится, как он тебя характеризует.
- И как, по-твоему, он меня характеризует?
- На ней же написано, - Хаус ткнул пальцем в мотоциклетный шлем панды: - Чокнутая бабочка.
Уилсон вздохнул и взялся за подол так, словно хочет снять свитер через голову.
Хаус хлопнул его по руке:
- Не трожь! Иди так.
- Ну да, - саркастически прифыркнул Уилсон. – Следующий шаг по примеру Корвина написать на нём: «Я – настоящий».
- Не трогай Корвина, он – совершенно особый случай. Честно говоря, будь я в его шкуре, ещё не знаю, как у меня получилось бы.
- Будь ты в его шкуре, ты бы получал соматотропин и вырос бы человеком нормального роста – примерно с Тауба. И ничего бы не изменилось - разве что, может быть, заносчивости у тебя было бы меньше сантиметров на двадцать-двадцать пять. Впрочем, в твоём случае это такая ничтожная малость – никто бы не заметил.
Он вызывающе посмотрел на Хауса – удалось ли хоть немного задеть? В конце концов, розовые тапочки требовали отмщения.
- Блавски отказалась от усыновления мальчика Малера, - вдруг сказал Хаус, уводя взгляд в сторону.
- Да? – с непонятной интонацией переспросил Уилсон.
- Как только узнала, что по ДНК-тесту он не может быть твоим сыном. Ей не ребёнок был нужен – ей ты был нужен.
И снова Уилсон отрицательно качнул головой:
- Я у неё был. И перестал быть. Понимаешь, Хаус, это, наверное, что-то во мне. Как наступать на одни грабли. Я схожусь с женщиной, которую, как мне кажется, люблю, и сначала всё прекрасно. Потом становится тягостно. Потом невыносимо. И кто-то из нас двоих не выдерживает – и уходит. Женщины меняются, а сценарий один, поэтому я и думаю, что дело во мне. Наверное, я просто не способен к длительным отношениям. Любовь как будто… выдыхается. Как шампанское, и в итоге остаётся кислятина.
Хаус потрясённо посмотрел на него:
- А тогда в душе… скажи мне, пожалуйста, что это было?
Уилсон дёрнул краем рта:
- Ты же сам определил: спермотоксикоз.
- У тебя, похоже, нервный тик начинается, - сказал Хаус. – Это от завышенных требований к окружающим. Между прочим, хоть я и не любитель так говорить, но я предупреждал ещё когда у вас всё это начиналось, что добром не кончится.
- Ты это всегда говоришь.
- И, заметь, ни разу не ошибся.
- Я люблю её.
- И об этом я тебе уже говорил. Ты любишь всех, у кого вторая половая хромосома тоже «икс». Возможно, чувство неполноценности из-за собственной ущербной хромосомы.
- Перестань. Ты прекрасно понимаешь, что на самом деле это не так. Я – не кобель.
- Да, ты не кобель. Было бы намного проще, будь ты кобелём. А так ты под всё пытаешься подвести нравственную базу – даже там, где она ну никак не лезет. Попробуй как-то попроще на это смотреть.
- Как в душе?
- Слушай, я ведь там не был. Ты что, просто повалил её на кафельный пол и…того?
- Не валил я её на пол.
- Чудак, я ведь не о соответствии вашей позы кама-сутре спрашиваю.
- Я вообще молчал.
- Ага, - озадаченно кивнул Хаус. – Только сопел. Как-то же ты вообще довёл дело… до пощёчины?
- Она принимала душ. Я выключил свет, в темноте пробрался к ней в кабинку и изнасиловал, - сказал Уилсон, глядя Хаусу прямо в глаза. – Я не лгу. Так и было.
Хаус сделал усилие, чтобы подавить удивление, но и то это ему не вполне удалось.
- То есть, она сопротивлялась? – уточнил он. – И ты ей выкручивал руки, и душил её, и может быть…
- Не может, - перебил Уилсон. – Я просто держал.
- Ага. Ты держал, а она вырывалась…
- Поначалу да.
- Поначалу… ясно.
- Что тебе ясно? – разозлился Уилсон.
- Что она тебя любит не только, как человека. Но дать тебе по морде силы она в себе всё-таки нашла. Забавно… И ещё. Она не злится. Это было видно, когда вы подкалывали друг друга на совещании. Она не злится и не обижается, но ты её задел.
- Я знаю, - Уилсон, наконец, отвёл взгляд.
- Но зато ты теперь не знаешь, чего хочешь. Тяжёлый случай…
- А вот и нет, - тихо проговорил Уилсон. – Я как раз отлично знаю, чего хочу. Я хочу жить на всю катушку, Хаус. Так, чтобы в ушах свистел ветер. Подробности уже не так существенны.
- Снова примеряешь на себя шкуру Кайла Кэллоуэя?
- К чёрту Кайла! Шкура Джеймса Уилсона, по крайней мере, натуральная.И это всегда лучше.
- Ну-ну. Гринпис с тобой бы не согласился… А вот я соглашусь. Хочешь, буду раз в неделю заманивать её в душ и гасить свет?
- Хочу. – Уилсон снова взглянул ему в глаза вызывающе.
- Ну, замётано, - легко согласился Хаус и протянул ему открытую ладонь.
Уилсон на миг замешкался, но всё-таки хлопнул по ней.
- Не снимай свитер, - ещё раз предупредил Хаус и ушёл на кухню. Он, собственно, тоже собирался просто переодеться и захватить пару бутербродов. В бутербродах, кстати, недостатка у них теперь не было – Уилсон следил за тем, чтобы лёгкий и полезный перекус был у обоих, так что пластиковый контейнер ждал ещё со вчерашнего дня. Хаус приоткрыл крышку с красноречивой надписью сильно заваленным вдево почерком левши: «No pickles, and it's cold now», понюхал на предмет свежести, удовлетворился результатом инспекции и сунул контейнер в сумку.
Вернувшись в зону «В» - они ещё по старой памяти зонировали помещения больницы, хотя после нескольких переделок и ремонтов границы сместились – Хаус, жуя бутерброд вместо полноценного завтрака, отправился на поиски Блавски. Следовало, конечно, пойти в кафетерий – он уже давно полноценно не ел, и даже желудок начинал побаливать – но в кафетерии было скучно без Уилсона и без возможности наносить короткие визиты в его тарелку, а Уилсона теперь заполучить можно было только между обходами.
Блавски нашлась в своём кабинете, но делом она занималась необычным – разложив на столе казённое махровое полотенце и накрыв его вафельным, гладила на нём электрическим утюгом мужскую серую с сизо-стальным отливом рубашку, явно новую, с иголочки, к которой должен был отлично подойти тоже новый узкий глубокого зелёного цвета галстук с изумрудной искрой, висящий тут же на спинке стула.
- Ага, - удовлетворённо сказал Хаус и привалился к дверному косяку, продолжая жевать.
Блавски обернулась через плечо, сверкнула кошачьими глазами:
- Чего «ага»? Что ты тут забыл, Всех Достающий Монстр Грегори?
- А ты не злишься, - с удовольствием констатировал он.
- А на что я должна злиться?
- Ну, он же тебе вроде с утра помыться толком не дал... Я бы злился. Хотя…
Утюг чуть не выпал из руки Ядвиги. Но она перехватила его, поставила на подставку и повернулась к Хаусу лицом, сделавшимся растерянным:
- Он… рассказал тебе?
- Уилсон, - сказал Хаус, - очень хреновый сундучок для тайн. У него недержание на это дело, имей в виду на будущее.
- Это у него от тебя секретов нет, - покачала головой Блавски. – Потому что вы вместе, извини за банальщину, прошли огонь, воду и медные трубы. Остальным он, надеюсь, не разболтает. И ты молчи. Слышишь, Хаус? Я тебя знаю. Ты можешь. Но ты молчи.
- Ладно, - покладисто кивнул он. – Но тогда ты мне объясни: вот это вот – то, что ты сейчас делаешь… Это что?
- А ничего… Маленький комплимент за удовольствие. За двойное удовольствие. В розовых тапочках он выглядел бесподобно. Без тебя ведь не обошлось. Нет?
- Розовые тапочки – просто шутка, - серьёзно сказал Хаус. – Дружеский прикол. То, что ты свистнула у него штаны – тоже шутка, хотя и со злинкой, но вот это, - он указал на всё ещё распростёртую на импровизированной гладильной доске рубашку, - уже на шутку не похоже.
- А на что это, по-твоему, похоже? – Блавски приподняла брови, как бы удивляясь, но Хауса этим не обманула.
- На инвестицию, - ответил он всё так же серьёзно. – Так что я возвращаюсь к нашему давнему разговору и к своей реплике, которую готов повторить: не делай этого.
- Ну а почему? – понизила голос Блавски, и от этого понижения в её словах парадоксально зазвучал вызов. – Он же сам первый начал – нет? Или это была не инвестиция? Он меня хочет. И, может быть, даже думает, что любит. Как и я. И что теперь, нам обоим продолжать делать вид, что этого нет? Такая возможность была. Он не справился. Все последующие попытки после этого выглядят глупо. Но это ещё не так важно. А ещё они выглядят лицемерно. Это уже важнее. Я ненавижу лицемерие. Ты, насколько я знаю, ненавидишь его ещё больше, а нам…мне советуешь? Ты совсем с головой раздружился, хромой?
- Так что ты хочешь делать? – спросил он снова, пропустив «хромого» мимо ушей, хотя в душе обрадовался, что она назвала его так. Это слово было маркой откровенности, так же, как и «рыжая».
- Пока просто погладить эту чёртову рубашку.
- Где ты её вообще взяла?
- Ограбила универмаг, - фыркнула она. - Сам-то как думаешь? Заказала в сетевом маркете. Со срочной доставкой. Только что принесли.
- А с его водолазкой что сделала?
- Прибью над кроватью, как шкуру убитого тигра.
- Галстук под свою масть подбирала, - заметил Хаус. – Не под его…
-Да, планирую пойти с ним под руку в своём зелёном платье. Ещё дурацкие вопросы будут?
- Будут дурацкие замечания, - сказал Хаус, глядя на неё очень внимательно. – У нас с Кадди график. Если будете у нас на квартире, чтобы нам не пересекаться.
- Будем в больничном душе. Всё?
- Всё. Разве что…
- Что?
Хаус вздохнул так, словно отчаялся уже привести у нужному финалу какое-то затянувшееся действо, но всё-таки решил уточнить – с сочувствием безнадежности:
- Ты его-то спросила?
- Спрошу. Когда он будет в этом галстуке. И, заметь себе, что фора у меня. Так что вряд ли он откажется.
- Подожди… - у Хауса даже рот приоткрылся. – Так ты что, нарочно не дала ему кончить? Чтобы подсекать удобнее? Ну, ты и… Ну, ты даёшь, Блавски!
- А он тебе и это слил? – ужаснулась она.
- Сам догадался. По его виду и твоему. Понятно, кто кого насколько удовлетворил. Чтобы отличить самодовольную сытую кошку от голодного помоечного кота не надо быть ветеринаром.
Ядвига поджала губы:
- Тебе никто не говорил, что ты скотина, Хаус?
- Мне с двенадцати лет только об этом и твердят. И, знаешь, я уже привык воспринимать это за признание моей правоты.
- Правильно твердят, - припечатал она. – А теперь пожелай мне удачи и вали отсюда.
- Удачи, Блавски, - послушно пробормотал он.
А ничего не подозревающий Уилсон как раз вёл обход в педиатрии. Это всегда занимало больше времени, чем в других отделениях – родители маленьких пациентов дотошнее, чем взрослые больные, выспрашивали обо всех нюансах состояния своих сыновей и дочурок, прислушивались к докладу врачей особенно внимательно, а Уилсон, когда речь шла о детях, уделял психопрофилактике едва ли не больше внимания, чем всё отделение Блавски. Он сам был онко-больным, он знал и изнутри, и снаружи это сосущее чувство робкой надежды и подступающей обречённости. Тем более в «двадцать девятом», где основное внимание уделялось исследовательским программам и диагностике сложных случаев, и где этот коктейль был особенной крепости.
- Дилли, тебя же предупреждали, что с утра будем делать исследование, и есть ничего нельзя. Откуда на тумбочке конфетные фантики?
- Я не ела, доктор Уилсон. Это Джек принёс для моей коллекции.
- Ты собираешь фантики?
- А ещё бейсбольные карточки и рождественские открытки.
- А кто такой Джек?
- Мой старший брат.
- Да? Он раньше не навещал тебя…
- Потому что он ездил играть в бейсбол во Флориду. Он только вчера приехал.
- Хорошо. Познакомишь меня с ним, ладно? А тут у нас что?
Девочка-кореянка Уилсону кажется не то знакомой, не то незнакомой, и он напрягает память.
- Соти Ким-Чи, - докладывает Мигель. - Поступила утром из приёмного. Была миксома сердца, удалена с заплатой, сейчас развился миокардит, госпитализирована для обследования.
- Ах, миксома сердца… Та самая Соти… Но как же ты выросла! Привет, Соти. Как твоё сердце? Болит?
- Немножко… - отвечает шёпотом – ещё не освоилась.
В отличие от обитателя следующего отсека – афроамериканца Байкли. Дик-Сорвиголова поступил по поводу отторжения пересаженной в прошлом году почки после карциномы единственной. Другой он лишился ещё в дошкольном возрасте, случайно раненый при уличной разборке. Переведён на диализ, готовится к повторной трансплантации от одного из своих одиннадцати братьев. Их невероятно толстая и чёрная до гуталинового отлива мать цинично заявила, что, пусть, мол, доктора не беспокоятся, у неё найдётся ещё целая куча доноров, а будет мало – и ещё добавим. Уилсон возмутился таким отношением к собственным детям и собирался даже сигнализировать об этой семье в опеку, но Хаус запретил: «Ты идиот. При чём тут цинизм, она – разумная мать. С одной почкой люди живут, без почек – нет. Кому ты лучше сделаешь? Если в этой семье не дорожат личной собственностью на органы, то ещё девять трансплантатов у них в активе. Пусть забавляются». Уилсон сдался, только потребовал, чтобы донор был совершеннолетний. Подошёл мелкий уголовник Майк – третий по счёту в семье Байкли; старший, кстати, уже сидел. Но его ещё даже не начинали готовить – сначала нужно было подержать Сорвиголову на диализе и подлечить. Таким образом, дни его пребывания на стационарном режиме превратились в кошмар для всей больницы. Вот и сегодня он уже успел отличиться, до полусмерти напугав врача-педиатра где-то раздобытым опоссумом.
- Я тебя выпишу, - погрозил ему пальцем Уилсон.
- Что я сделал?
- Кто прятал опоссума под кроватью? Кто напугал доктора Чен?
- Я вас хотел напугать, - весело признался Дик.
- И тебе удалось. Доктор Чен визжала так, что я напугался. Честное слово, Дикки, ещё одна такая выходка, я перевожу тебя на хронический диализ и выписываю. Это переходит все границы. Опоссум – додумался же! Где ты его только взял?
- Робби принёс.
- М-да. Разные вещи приносят братья, - глубокомысленно заметил Мигель. – Кому-то фантики, а кому-то и опоссумов.
Но Уилсон уже отвлёкся – в конце-концов, у Байкли всё шло нормально.
А вот последний пациент педиатрии не радовал – ему третий раз меняли схему, стараясь добиться если не регресса, то хотя бы устойчивого сохранения размеров рака головки поджелудочной железы, чтобы можно было провести радикальную резекцию, и на последнюю, самую многообещающую, он ответил многократной рвотой.
- Ну, как ты, Макс? – невольно понизил голос Уилсон. – Всё ещё тошнит?
- После метоклопрамида лучше, - прохрипел подросток, зажимая рот ладонью и усиленно дыша носом.
- Загрузить, - велел Уилсон. – И пост к нему. Врачебный – не сестринский. Рагмара, лучше всего ты.
- Хорошо, - покладисто кивнула Рагмара.
- С утра КТ, и если хоть какой-то эффект, Корвин сразу берёт на стол.
- Корвин? – обиженно удивилась Колерник.
- Да, Корвин, - тоном «и нечего тут рассуждать» отрезал Уилсон.
- Доктор Уилсон, сколько ещё нужно, чтобы подготовить Байкли? – страдальчески спросила Ней.
- С неделю, Ней, с неделю. Уж потерпите. В конце концов, он – просто озорной мальчишка, который очень тяжело болен.
- Утешайтесь тем, - добавил Мигель, - что ещё с неделю сюда не положат его брата. Всё какой-то профит.
Сестра протянула на подпись протокол обхода и листы назначений. Уилсон подмахнул, не глядя, потому что увидел в конце коридора, как из дверей его кабинета выскользнула Ядвига Блавски.
- Перерыв на пятнадцать минут, - сказал он Колерник и Ней. - Потом пойдём в психиатрию. Я сейчас. – и устремился к своему кабинету, готовый ко всему.
На дверце шкафа на вешалке висели его джинсы и новая мужская рубашка, через плечо которой был перекинут насыщенно-зелёный галстук. Туфли с вложенными внутрь носками аккуратно стояли под вешалкой. Они даже были вычищены.
- Гм…- вслух сказал Уилсон и пощупал рубашку, словно боялся, что имеет дело с нематериальной иллюзией. Рубашка никуда не делась. А в нагрудном кармане отчётливо шелестнуло. Записка?
Уилсон поспешно развернул вырванный из блокнота листок. На нём было; «При случае можем повторить» - и больше ничего. Он задумчиво прижал листок к губам. От бумаги пахло духами Блавски.
Он даже вынужден был немного побороться с собой, чтобы начать запланированный обход в психиатрии. Но Блавски, разве что чуть расширила глаза от удивления при виде его свитера – и всё. Даже больных докладывал другой врач, да и было их немного – всего пятеро. Ребёнок шести лет с пониженным интеллектом из неблагополучной семьи в бедном квартале. Он ответил на схему лечения пограничным психозом, но поскольку лечение получал по поводу одного из самых агрессивных раков лёгких, прерывать его тоже было нельзя – с ним приходилось балансировать на грани, и, слава Богу, Блавски успешно с этим справлялась. Другой пациент – пациентка – легла по направлению Сё-Мина с хореей Гентингтона. У неё по-настоящему психической патологии и не было – только агрессивность и дурной характер, но Блавски разрешила перевод, поскольку определённым запасом успокоительных отделение располагало, а наплыва пациентов особо не было. Да и Тринадцать было полезно понаблюдать процесс лечения – получалось-то у Сё-Мина пока неплохо. Третья – девочка с опухолью мозга – слышала голоса, но остаточной критикой понимала, что голоса несуществующие.
- О чём они с тобой говорят? –спросил Уилсон. – Пугают? Угрожают?
- Нет. Они мне истории рассказывают. И ещё говорят, что когда меня прооперируют, они исчезнут, но чтобы я не жалела и всё равно оперировалась.
- Какие сознательные голоса… Колерник, начинайте её готовить. Если всё будет нормально, в пятницу сделаем. Пусть вам Тауб ассистирует на голове – у него опыт, другой ассистент будет нейрохирург из «ПП», и можете эксплуатировать его по полной – всё равно операция ваша. С Кадди всё это уже оговорено. Если будет недостаточно, возьмёте в помощь Чейза. На наркозе – Сабини.
- Хорошо, - кивнула Колерник, что-то помечая себе в блокноте.
- Да! Пацинтке Сё-Мина без согласования с ним ничего не назначать. Звоните ему в любое время, если что. Кто вновь поступил?
- Из прежних. Он был под наблюдением монитора, браслет номер семь, зафиксирована тахикардия, скачки давления. Как показала проверка, попросту напился.
- И что, это – повод для госпитализации? Нет, я тоже считаю, что пить после трансплантации почки – показатель повреждения мозга, но…
- Его сначала привезли в приёмное, - объяснил куратор. - Так он стал ловить фиолетовых скорпионов на одеяле. Пришлось привязать. Будем извлекать трансплантат и переводить на хронический диализ. Когда вы его сможете взять, Колерник?
- От вас зависит. Как только скорпионов переловите.
- Всё-таки досадно, - заметил вслух снова незаметно примкнувший к обходу Мигель. – И почка прижилась, и вот так он ей распорядился.
- Лучше надо анамнез собирать на трансплантацию, - хмуро сказал Уилсон. – Алкоголизм – противопоказание.
- Алкоголизма не было. А в душу к каждому не залезешь. Твой Харт, между прочим, тоже в этом смысле не святой, - заметила Блавски. – Просто у него до скорпионов дело не дошло.
- Харт? – Уилсон резко повернулся к ней. – Что там такое с Хартом?
- От него пахло спиртным. Девочка-медсестра отметила в карте.
- Не может быть. Ей показалось.
- Ну да, точно. Как тебе когда-то показалось, что у него встало сердце. Просто он плевать хотел на все наши старания и на себя - тоже. И Хаус был прав, когда не хотел его брать. Вообще, на твоём месте я бы больше доверяла интуиции Хауса, чем обещаниям наших голливудских звёзд.
- Поговорю с ним, - ещё мрачнее пообещал Уилсон, и не совсем понятно было, с Хартом или Хаусом он планирует поговорить. – Этого энтомолога поневоле смотреть я не пойду – нечего там смотреть. Ещё один поступивший, правильно?
- Поступившая, - поправила Блавски. – Женщина. Перенесла рак матки, прооперирована несколько лет назад – расширенная резекция, чувствует себя беременной, собирается рожать. Тоже была трансплантация почки.
- Почку и хрусталик пересаживают чаще всего, - сказал Мигель. – И рак почки – не редкость. Окулист нас консультирует, а нефролога так и нет. Старлинг курирует наших, но неохотно – у него своей работы полно. Нужен свой.
- У доктора Хауса же вроде сертификат нефролога, - припомнила Ней.
- Был когда-то. Сколько лет он не подтверждал квалификацию?
- А разве для него большой труд подтвердить?
- Ну, это как сказать, - хмыкнул Уилсон. - Если с учётом учебных часов…
- А если стажировка в «ПП», кто-то всерьёз станет учитывать эти часы?
- Ладно, подумаем, - буркнул Уилсон. – Для начала самого бы Хауса спросить. Давайте посмотрим вашу псевдобеременную. Что там на УЗИ?
- А что там может быть? Спаечный процесс в малом тазу.
Женщина лежала на спине с абсолютно умиротворённым видом.
- Доктор, - увидев Уилсона, она, очевидно, вообразила, что это какое-то новое свтило в области акушерства. – Скажите, когда мне срок. Я уже не могу его носить – это слонёнок какой-то,а не ребёнок.
Впалый живот её, по-видимому, не смущал.
- Дайте-ка мне вас осмотреть. – Уилсон присел рядом. – Почему вы думаете, что плод крупный? – он словно бы принял её игру.
- Да вы что, смеётесь, что ли, доктор! Сами не видите, какое пузо? – она засмеялась.
- Наверное мешает наклоняться?
- Конечно. Ужасно мешает. И поясницу тянет. Думаю, у меня уже тренировочные схватки.
- Вот как? У вас ведь уже есть дети? – уточнил Уилсон.
- Двое – мальчик и девочка.
- Ну, хорошо. Мы посоветуемся с коллегами, как вам лучше помочь, - он нарочно избегал чётких формулировок, словно старался не разрушить её иллюзию. А, поднявшись, поманил всех за собой в коридор.
- Женщина чувствует себя беременной, - заговорил он там, понижая голос, чтобы нельзя было услышать из палаты. – Почему?
- Потому что у неё психоз, - хмыкнул Мигель.
- Не только. Она же всё вам объяснила: она чувствует боль в пояснице, тяжесть, ей трудно наклоняться… А что с кровью?
- Немного повышены лейкоциты, немного снижен гемоглобин – ничего особенного.
- Визуализируйте забрюшинное пространство, - велел Уилсон. – Я почти уверен, что это рецидив рака. И далеко зашедший.
Куратор переменился в лице.
- Плохо, - упрекнул его Уилсон. – Была операция. Это – первое, о чём следовало подумать. Сейчас она только поступила, вашей вины в затягивании сроков нет, но будь она ваша прежде, вы бы убили её. Делайте визуализацию. Колерник, будьте там тоже, проконсультируйте её в отношении резектабельности. Как только получите результат, сразу сообщите.
Он вышел из психиатрии слегка подавленный, как всегда с ним бывало, когда он находил рак там, где не ожидал, и был уже на середине пути в интенсивную терапию, как его нагнала бросившая своё отделение на произвол куратора Блавски:
- Ты что, расстроился? – спросила она так, словно между ними ничего не было или, вернее, как раз всё было, но настолько часто и просто, чтобы перестать обращать на это внимание.
- А что, не должен был? – спросил он не слишком дружелюбно. – Женщина поступила с состоянием, ничем её жизни не угрожающим, а тут…
- Она поступила с рецидивом рака, просто никто об этом не подумал, - возразила Блавски. – Что бы ни говорили сторонники теории материальности мысли, материя первична, что ты о ней ни думай. Так что невыявленный рак – тоже рак, только не выявленный.
- Ты стала рассуждать, как Марта, - проговорил Уилсон, сам удивлённый этим.
- А что, Марта рассуждает как-то по-особенному?
- Она рассуждает так, что это снимает вину.
- Ну, знаешь… Чувствовать себя виноватым за правильно поставленный диагноз, кроме тебя, ещё никто не додумался, - фыркнула Блавски.
Уилсон пожал плечами. Он словно бы хотел поскорее ускользнуть, хотя на самом деле внутри трепетал, ожидая развития событий – ему было понятно, что Блавски не просто так окликнула его и не ради разговора о диагнозе рецидива рака. Обладая определённым талантом к эмпатии, он вполне себе проецировал душевное состояние в обе стороны, поэтому даже не знал - ощущал, что и Блавски должна чувствовать такое же разъедающее нетерпение недосказанности. А ещё у него вполне хватало чуйки понять, что сам его вид провоцирует её – из-за свитера с пандой-мотоциклистом. И из-за джинсов, потому что он надел те джинсы, которые она вернула ему. Не подаренную рубашку с подаренным галстуком – свои джинсы, и это могло бы быть воспринято, как вызов, если бы не свитер. Но свитер он чуть не снял, снимать его запретил Хаус – и что же тогда получается? Хаус снова манипулирует ими обоими – и им, и Блавски? Но джинсы он надел сам – свои, да, однако выстиранные ею, пусть и в стиральном автомате прачечной.
А самое плохое, что даже задай она прямой вопрос, у него вряд ли найдётся чёткий ответ.
- Я тоже сначала хотела всё спустить на тормозах, - показав себя эмпатом не худшим, решила взять быка за рога Блавски. – Но теперь я хочу понять, что это было, потому что мне ведь тоже надо принимать какие-то решения, - она посмотрела выжидающе, но Уилсон промолчал. А что он мог ответить? Только лицу сделалось горячо, и по этому жжению он догадался, что покраснел, как свёкла.
- Что «это» ? – попытался он ещё повалять дурака, но Блавски его жалкую попытку пресекла на-раз.
- То, что ты вытворял в душе, - прямо заявила она, прожигая его своими кошачьими глазами насквозь, а он и так пылал. – Я хочу знать: ты так изголодался, что тебе было всё равно, что там шевелится, или это всё персонально мне предназначалось? Только не ври. Если уж тебя срывает с катушек, и срывает на мне, хочу знать всё точно.
- Хочешь знать всё точно… - повторил Уилсон, чувствуя, как тепло на его щеках тает, уступая место холоду. – А с чего ты взяла, что и я хочу, чтобы ты знала всё точно? Я, может быть, как раз и не хочу ничего подобного - не допускаешь?
- Не допускаю, - покачала головой Блавски. – Уж настолько-то я тебя знаю. Ты ни есть, ни спать не сможешь, пока не обговоришь всё это со всех сторон. Пощади уже Хауса – ему, наверное, осточертело быть твоей отдушиной для рефлексий. Обсуди со мной. Тем более, это и продуктивнее.
- Продуктивнее… в каком смысле? – спросил он, щурясь, чтобы ей было меньше заметно, как его правый глаз совсем уехал к переносице.
- А ты мою записку получил? – спросила она.
- Да. Отличная рубашка. Спасибо.
- Ты мою записку получил?
- И галстук – тоже. Оригинальный такой цвет…
- Я тебя сейчас ударю, - сказала она.
- Здесь, в больничном коридоре? Публично ударишь?
- Не здесь, - сказала она, многозначительно сыграв вверх-вниз бровями и вдруг с силой, совершенно не женской, схватила его за грудки и принялась теснить к открытой двери бельевого склада. Настолько резко, что Уилсон судорожно вцепился в её плечи, чтобы не упасть, и в таком виде они оба и ввалились в царство простыней и наволочек.
Хорошо ещё, что Ней там не было. А сложенные стопкой на низкой широкой полке одеяла были, и Блавски последним усилием толкнула Уилсона на эти одеяла. Он упал навзничь, а она осталась стоять над ним с выражением лица таким неоднозначным, что ему сделалось жутковато. Поэтому он лежал и молча смотрел на неё снизу вверх, опасаясь открывать рот.
- Боюсь, я тебе кое-что задолжала, - деревянным голосом сказала Блавски. Шагнула к двери и повернула ключ в замке.
- А если кто-то придёт? – осторожно спросил он, так и не делая попыток ни подняться, ни даже шевельнуться.
- Как же он придёт – ты же видел, я заперла дверь.
- И… что теперь?
- Теперь ты заткнёшься хоть раз в жизни, - сказала она, угрожающе приближаясь…
Он, кажется, всё время помнил, что они в больнице, что они – на бельевом складе, куда могут в любую минуту попытаться войти. Ядвига чувствовала этот прогибающийся, но не поддающийся щит. Даже когда она в отместку за душ попыталась щекотать его, он просто уткнулся ей лбом в плечо, содрогаясь от беззвучного смеха. Тогда она дотянулась языком до его ушной раковины, зная за ним определённую слабость, и он судорожно всхлипнул, но опять шёпотом.
Он не пытался отстраниться, убрать от себя её руки – вообще не сопротивлялся, предоставляя ей делать с ним, что угодно. Будь она сторонницей садо-мазохизма, ей и то было бы, где разгуляться. Она запустила руки под его новую рубашку и под футболку, крутила и тёрла соски, поглаживала, перебирала пальцами рёбра, забиралась в подмышки, поцарапывая там нежно, но быстро – так, что он начинал задыхаться, потом проводила вдоль позвоночника до самого низа и там, внизу, задерживалась, рисуя пальцем по его коже мелкие круги. Он на всё сильно, отчётливо реагировал, вздрагивая, коротко вздыхая, ёжась, но практически беззвучно. Даже когда она забралась ему в пах, одной рукой потирая и поглаживая, а другой щекоча, он только поджал пальцы на ногах. А ей хотелось заставить его забыть о том, где он находится, застонать в голос, может быть, даже закричать. Чувство, которое она сейчас испытывала к нему, было токсичным и азартным и, не в силах ему противостоять, она всё настойчивее ласкала его, змеёй шипя ему на ухо:
- Я не люблю тебя, слышишь? Не люблю тебя!
- Слава Богу, - задыхаясь, таким же горячим шёпотом откликнулся он. – Когда ты меня любила, всё было гораздо сложнее.
- Никогда я тебя не любила! – с силой выдохнула она и вцепилась в него губами, словно стараясь высосать кровь через кожу, делая ему больно и нестерпимо, но при этом пальцами отвлекая от этой боли, пока не довела до иссупления – так, что его всего трясло, дыхание билось короткими толчками-всхлипами, лицо исказила гримаса страдания, надломив густые брови и растянув губы в насильственной сардонической улыбке, а на ресницах плотно зажмуренных глаз выступила влажная роса.
- Не могу понять, ты плачешь или смеёшься? – спросила она, приостанавливаясь и давая ему передохнуть.
- Сам не могу понять, - сдавленно ответил он, царапая одеяло невольно сжимающимися в кулаки и снова разжимающимися пальцами.
- Не люблю тебя, - повторила Блавски, всем своим поведением и тоном противореча этим словам. Её натиск слабел, она уже не терзала, а нежила его, уже никуда не спеша, успокаиваясь сама и успокаивая его. И добилась того, чего не могла добиться натиском – он стал, наконец, поскуливать, всё дольше и громче по мере того, как подходил к концу, но за какие-то несколько мгновений до его разрядки она всё прекратила и слегка отодвинулась, разглядывая его, лежащего навзничь, полуголого, растерзанного, покорного, умирающего от нетерпения, но ничего не требующего и готового, в принципе, принять от неё всё, что угодно. И в таком виде он… он был безумно сексапилен. Словно само искушение, на которое она велась, одновременно ненавидя себя за это и тут же оправдывая себя.
И тогда, коротко вздохнув, она сама приняла его – с ещё большей лёгкостью и естественностью, чем утром. Её положение позволяло ей доминировать – она и доминировала, двигаясь так, как ей хотелось, пока не почувствовала предел его терпения. «Всё, - подумала она. – Я больше ничего не могу контролировать – он уже кончает, и всё остальное кончается тоже».
И в этот миг он закричал.
Тауб как раз закончил давать Харту последние наставления, а Орли получил рецепт препаратов для амбулаторного приёма, и можно было идти.
- Завтра в это же время последняя капельница, - напомнил ему Тауб. – Если будут какие-то проблемы, звоните, а впрочем, никаких проблем быть не должно.
- И когда мы сможем уехать? – осторожно уточнил Орли.
- Ну, если всё будет хорошо, послезавтра и сможете. Только не забывайте, мистер Харт, что вы снова в проекте. Сломается браслет, потеряется, отключится – первым делом звонок на пульт. Это – заповедь, которую вы должны соблюдать неукоснительно, если не хотите быть ввергнутым в огненную геенну, где вас вечность будут снимать в чик-флике в роли отвергнутого любовника. Сопливая такая роль, с рефлексиями – знаете?
Орли засмеялся.
- А вы жестоки, - трагическим голосом произнёс Харт и картинно прикрыл глаза тыльной стороной кисти.
- Брось, - нетерпеливо потянул его за рукав Орли. – Идём. Спасибо вам за всё, доктор.
- Дежурная фраза, - заметил Харт вполголоса.
- Совершенно верно. Дежурные фразы и служат для выражения обыкновенных эмоций. Благодарность пациента врачу – обыкновенная эмоция, для её выражения не нужно придумывать каких-то специальных реплик. Просто «спасибо». Отличное слово, как нельзя более подходит к случаю.
- Не болейте, - кивнул Тауб и с улыбкой добавил: - Тоже, собственно, дежурная фраза.
Теперь засмеялся Харт, и уже он нетерпеливо потянул Орли к двери.
Они направились к выходу с тем чувством приподнятости, которое всегда испытывают пациенты, выписывающиеся из больницы, даже если им оказали всего лишь паллиативную помощь – ничего больше. Чувством освобождения и определённого обновления.
- Свобода! – провозгласил Леон, останавливаясь на больничном крыльце. – Столько неба и солнца, и всё только наше!
- Откуда? – не узнал Орли.
- Ниоткуда. Сам придумал только что. Поедем в гостиницу или закатим пир горой?
- Можно и пир, - рассудительно проговорил Орли, - Но, во-первых, я ещё на амбулаторном режиме, во-вторых, тебе нельзя спиртное, а в-третьих…
- А в-третьих, у меня есть повод, - сказал Харт. – Хаус подогнал с утра пораньше. Они пересмотрели мои анализы и всякие клетки. Болезнь, как у брата, у меня не подтвердилась, а значит, они меня смогут лечить высокими дозами своих отрав до возможно полного выздоровления. Слышишь, Джим? До возможно полного выздоровления. Круто, а? Но это только если я буду пай-мальчиком. Поэтому и браслет снова навесили.
Орли обнял его за плечи одной рукой – ему, более высокому, было это удобно сделать, но он всегда стеснялся этого на людях, а тут стоял у всех на виду на залитом солнцем больничном крыльце и беззастенчиво обнимал Харта – как друга, как брата, как любовника – всё вместе.
- Знаешь, - сказал он. – Будь покоен, уж я постараюсь, чтобы ты был пай-мальчиком. И ещё вот что… Давай пока не позвоним Бичу, а? Подарим себе послезавтра ещё один день. Ты согласен?
- Ну нет, - сказал Харт, поспешно подхватывая начавшие сползать очки. – На день я не согласен. Для начала подарим себе ночь.
- О, - сказал Орли с улыбкой, чуть розовея. – Это даже не обсуждается. Это само собой.
- Ты оторвала мне пуговицу, - сказал Уилсон, застёгивая рубашку и заправляя её под ремень. – Это, знаешь ли, темперамент.
Он сонно улыбался, и Блавски вспомнила, что после хорошего секса его всегда неудержимо клонит в сон.
- Спать хочешь? – мягко спросила она. – Пойдём ко мне в отдел – ты подремлешь, я тебе пуговицу пришью.
- А потом что? – спросил он, имея в виду явно гораздо большее, чем распорядок дня.
- Не знаю. Мне было хорошо.
- Мне тоже. Но это так всегда бывает: сначала хорошо, а потом плохо.
- Тогда у нас единственный шанс. – сказала она и серьёзно и пристально посмотрела ему в глаза.
- Какой? – спросил он, и его непослушный правый глаз предсказуемо поплыл к переносице. Даже операция на мозге этого не изменила.
- Избежать «потом», пусть всегда будет «сначала».
- А-а, - протянул он понимающе. – Тогда не надо пуговицы, и к тебе я не пойду. Потому что это уже «потом» и есть. И… не говори никому.
- Ладно, - удивлённо откликнулась она, сначала немного задетая, а потом вдруг почувствовавшая, что он прав. – Только мы вот сейчас выйдем, а там стоит толпа и аплодирует, а?
- С чего бы? – немного испугался он.
- А ты себя не слышал?
- Нет, я вообще-то тебя слушал.
- А что меня слушать? Я молча наслаждалась.
- Да ну? – снова улыбнулся он.
- Но ты всё равно первый начал.
- Конечно. Ты щекоталась.
- А ты в душе щекотался.
- Там не слышно. Там вода текла.
- А ты… - начала она, но замолчала и вдруг, потянувшись, поцеловала его в губы. Он ответил, и они чуть не пошли на второй заход, но Блавски оторвалась первой и слегка толкнула его:
- Иди. Выйдем по одному, как шпионы после тайной встречи, - и видя, что он опасливо косится на дверь, добавила. – Иди-иди, не жить же нам теперь на бельевом складе.
Уилсон вздохнул и решился – повернул ключ в замке.
А на стуле у самой двери неподвижно сидел невозмутимый, уже хорошо за пятьдесят, человек с сильной проседью, в потёртом пиджаке и видавших виды джинсах, вытянув длинные ноги в кроссовках «найк», и, сдвинув очки от дальнозоркости на кончик носа, читал газету.
Уилсон, почти как в душе, обессилено прислонился к стене:
- Что ты здесь делаешь?
- Проверяю билеты, - так же невозмутимо откликнулся Хаус. – Слежу, чтобы посторонние не проникли в зрительный зал, не заплатив.
- Ты же всё слышал, да? – спросил Уилсон, помолчав.
- А то… - насмешливо согласился Хаус.
Уилсон потёрся о холодную стену затылком. Ему хотелось, чтобы Хаус сказал что-то ещё, как-нибудь выразил своё отношение к услышанному, хотелось узнать реакцию Хауса на такое немаловажное событие, как секс между ним и Блавски – на этот раз по инициативе Блавски, что ещё важнее, но он не решался спросить. Да и не мог, честно говоря, придумать формулировки вопроса, кроме глупого: «и как тебе?»
Хаус потянулся за прислоненной к стене тростью, сложил газету и поднялся:
- Пойдём. Ты же не хочешь, чтобы она оставалась на бельевом складе всю свою жизнь. Отличная рубашка, кстати. У неё вкус лучше, чем у тебя… Пуговицу-то не потерял? Такие не вдруг найдёшь.
Уилсон достал пуговицу из кармана – показал на открытой ладони.
- Я теперь, по идее, должен её на груди носить, как орден. – сказал он, растерянно колеблясь между насмешливостью и смущением.
Они уже шли в сторону эскалатора.
- А мы домой? – спросил Уилсон.
- Я думаю, тебе в душ надо, - сказал Хаус. – Просто помыться. Если ты не забыл, для чего вообще нужен душ.
- Я не забыл, для чего нужен душ, - тихо сказал Уилсон. – Только, боюсь, я уже не помню, для чего нужны отношения…
Хаус, по обыкновению шагавший, не смотря на хромоту, стремительно и резко, при этих словах остановился, как на стенку налетел.
- Ты что, - спросил он каким-то странным тоном, - опять не кончил, что ли?
Уилсон густо покраснел:
- Это не при чём. Это вообще совсем другое дело.
- Серьёзно? – теперь Хаус повернулся к нему лицом и посмотрел в глаза пристально и испытующе. Уилсон взгляда не отвёл, только глаз снова предательски уехал со своего места, рассинхронизировавшись со своей парой. Хаус подумал вдруг, что этот стремящийся к автономии глаз в чём-то очень дотошно и карикатурно повторяет своего владельца – как бы прям и пристальнен ни был взгляд, всё равно этот полуслепой с детства и лишь частично подправленный злополучный глаз так и норовит скосить в сторону, словно, как и сам Уилсон, опасается обмануться не в полутонах, а в чём-то важном, в самом существенном,и чем прямее взгляд, тем отчаяннее. Ему – уже в который раз за последние несчастные годы то отступающей, то вновь приступающей вплотную смертельной болезни – сделалось жалко Уилсона. Но не унизительной жалостью презрения, а, скорее, жалостью нежной, с которой хочется беречь и защищать. Раньше он почти не знал такого чувства, не испытывал его даже к Стейси – может, старость подкрадывается?
- Знаешь что, - мягко и с какой-то особенной доверительностью посоветовал он. – Не строй ты планов на завтра-послезавтра. Отдавайся ощущениям, когда тебе хорошо – и всё. Сибаритствуй. Ты этого совсем не умеешь – так учись.
- У тебя учиться, что ли? – буркнул Уилсон, свекольный цвет физиономии которого малость сошёл, сменяясь естественной краской.
- Можешь и у меня. А можешь и другой пример для подражания найти – вон хоть тот же Харт. Не успели его вытянуть с того света, не успели ему креатинин вернуть в приемлемые пределы, а он уже прибухивает.
- Подожди. – последнее замечание направило мысли Уилсона в другое русло, и он нахмурился. – Так это правда? Мне уже сказали сегодня, что он принимал алкоголь. Неужели же это будет…
- Да всё с ним нормально будет, - перебил Хаус и отмахнулся кистью руки. – Они ушли с Орли и выглядели счастливыми. Надо полагать, все недоразумения улажены, и если так пойдёт – а так и пойдёт, скорее всего – Орли будет для него самым лучшим телохранителем – можно было вместо браслета на Орли маячок поставить.
- А ты всё-таки ревнуешь Орли, - прозорливо, но осторожно, заметил Уилсон.
- Не мели вздор, - резковато оборвал его Хаус. – Зачем мне Орли, когда ты рядом?
И Уилсон от этого неожиданного признания задохнулся и не нашёлся с ответом. А Хаус, вдруг хлопнув себя по лбу, снова развернул уже изрядно помятую газету:
- Я же тебе не показал. Гляди, какая тут красота, - он повернул листок так, чтобы Уилсон мог прочесть крупный кричащий заголовок: «Скандал в Истбрук-Фармасьютиклз».
- Да ну! – он чуть не выхватил газету у Хауса, уже по его лицу догадавшись, о чём будет статья.
- Точно, - подтвердил Хаус со смаком. – Наш африканский слон сдулся. Совет директоров «выразил недоверие» и «потребовал объяснений». Он, конечно, вывернется, а нет – откупится, но, боже мой, до чего приятно!
Через два дня улетали в свой Лос-Анджелес Харт и Орли. Все эти два дня Бич бомбардировал их звонками и сообщениями – поджимало драгоценное съёмочное время. Он уже отснял все мыслимые и немыслимые эпизоды с второстепенными персонажами, студии грозил простой. И совестливый Орли убедил Тауба окончательно выписать его, обещая не только скрупулёзно выполнять все рекомендации, но и следить, чтобы их так же скрупулёзно выполнят Харт.
Перед рейсом они зашли в больницу попрощаться. Надежда на полное выздоровление Харта – правда, прямолинейный Хаус сразу посоветовал им не путать с выздоровлением стойкую ремиссию – воодушевила и преобразила обоих. Они снова могли строить планы на отдалённое будущее – и в отношении работы, и в отношении самих себя, и, судя по всему, планы эти были самыми радужными – так, что даже Орли, кажется, окончательно оправился от своей утраты и смотрел на мир, как в первые дни первого своего появления в больнице – со спокойной доброжелательностью и интересом ко всему вокруг. И снова в приёмном под его пальцами ожил рояль, и его чуть хрипловатый «блюзовый» баритон запел «Удивительный мир». Похоже, эта песня сделалась визитной карточкой Орли.
- Ребята, - насмешливо спросил, встретив их в коридоре и высоко задирая голову, маленький Корвин. – Вы венчаться-то будете?
Харт и Орли – оба выше шести футов, а Орли – так на целую четверть – возвышались над ним, как две колонны. Шикарные, между прочим, колонны: Орли – в светло-сером, классическом, однотонном, и только галстук светлый кобальт – под цвет глаз, с гладко отполированной ореховой тростью; Леон – в полуспортивной мягкой замше, по всей видимости, искусственного происхождения, но зато совершенно естественного оттенка молочной тянучки – настолько точного, что его хотелось лизнуть.
- Нам нельзя венчаться, доктор Корвин, - с улыбкой сказал Орли. – Мы же разных вероисповеданий. Я принадлежу к англиканской церкви, а Лео - иудей.
Харт рассмеялся. К Богу они оба, правда, относились со сдержанным скепсисом, но ему понравилось, как ответил Орли. Он тоже видел, как его друг переменился за последние дни, и, кроме всего прочего, кажется, перестал, наконец, стесняться их отношений. Это не могло не радовать.
- Я зайду к Хаусу, - мягко полувопросительно произнёс Орли, когда Корвин оставил их в покое и засеменил куда-то по своим хирургическим делам. Это означало «не ходи со мной», и Харт это прекрасно понял.
- Валяй, - легко разрешил он. – А я перекинусь парой слов с Уилсоном.
Это было сказано не без лукавства, не без лёгкой подначки – они оба слегка ревновали друг друга к своим «врачам», как и те, видя в них своё перекрёстное отражение. И если в случае Леона внешность только приблизительно сходилась с Уилсоном, да и на Хауса по натуре он походил не слишком, то Орли и по характеру был почти точной копией Джеймса, и по внешности казался Хаусу братом-близнецом – рост, сложение, цвет и фактура волос, тип лица, даже черты лица, такие же прозрачно–синие глаза, как у прототипа Билдинга, длинные гибкие пальцы, даже голос походил на голос Хауса настолько, словно один из них был дублёром другого и старался максимально точно копировать оригинал. Харта это и забавляло, и несколько удивляло, Орли же казалось вполне себе допустимым совпадением.
- Мой отец – врач – много лет работал с Патриком Стептоу до его встречи с Эдвардсом, - ещё в гостинице сказал он Леону. – Думаю, на свете добрых два десятка моих клонов. И что теперь? Это важно? Люди, если верить Дарвину, вообще все родственники по первой пра-пра-обезьяне.
- Валяй, - разрешил он и отправился искать Уилсона.
Поиски оказались несложными: Уилсон очень воодушевлённо работал в своём кабинете, листая на экране ноутбука какие-то снимки, сверяя их между собой и что-то подсчитывая. Странно, но он тоже пребывал в явно приподнятом настроении.
- Операбельно! – сказал он, не оборачиваясь, едва Харт приоткрыл дверь, как будто подразумевалось, что тот понимает, о чём идёт речь. Или, может быть, он спутал его с кем-то из сотрудников - спиной ведь сидел? Но тут Уилсон повернулся - Леон, между прочим, увидел под его незапахнутым халатом свитер с мечтательной пандой-мотоциклистом, провожающей взглядом бабочку – и улыбнулся ему.
- Представляешь, она осумкована и операбельна. – повторил он снова – на этот раз точно ему, Леону. – Я даже не надеялся, прикидывал, какую химию начать, а мы сможем просто её вырезать. Колерник сможет просто вырезать. Радикально.
- Ночью наш рейс, - сказал Леон. – Мы улетаем.
Уилсон слегка потускнел, но только чуть-чуть – операбельность чьей-то опухоли явно перевешивала лёгкую печаль расставания.
- Мы ведь ещё увидимся. – сказал он. – Ты же всё равно скоро прилетишь на контрольное обследование.
- Прилечу в межсезонье. Раньше Бич меня живым не выпустит, - он покрутил на запястье свой датчик-браслет, к которому пришлось заново привыкать.
- Ты что? Неудобно? Давит? – обеспокоился Уилсон.
- Нет. Джим…- Тон Харта вдруг изменился, сделался непривычно серьёзным. – Я ещё раз хочу извиниться за ту выходку с браслетом. Я, правда, не подумал, что за меня будут переживать – мне тогда казалось, что я безразличен всем, да я сам себе на какое-то время сделался безразличен…
- А теперь? – мягко спросил Уилсон. Он поднялся и встал напротив Харта – ростом точь-в-точь, и глаза в глаза.
- О, нет! – с чувством сказал Харт. – Теперь уже нет.
- Потому что ты теперь с Орли?
- Потому что… Мне уже хорошо за сорок – знаешь? – заговорил он вдруг, как будто меняя тему, но на самом деле нет. – Это много.
- Знаю, - кивнул Уилсон. – Мне – больше.
Леон лёгким движением брови показал, что услышал и принял во внимание его реплику, но сам продолжал, не прерываясь:
- И ещё несколько лет назад я думать не думал, что буду способен на по-настоящему сильные чувства – было во мне что-то вроде байронической гнильцы, такое, знаешь, высокомерное утомление. Цинизм. Как я сейчас понимаю, сопливый. С женщинами, с мужчинами держал себя с прохладцей снисхождения к земному. Хотя, по-сути, ни черта звёздного во мне и не было, и нет. И сейчас ещё кое-что осталось – держу пари, ты в Ванкувере это чувствовал, только виду не подавал.
- Ну, если бы я виду не подавал, откуда бы ты узнал, что я чувствую? – резонно заметил Уилсон, входя в привычную роль жилетки.
- А помнишь, когда я напросился к тебе и полез… помнишь?
- Помню.
- А ты меня окоротил тогда – помнишь?
- Я не окоротил, я…
- Мне просто хотелось выкинуть фортель. И ты подходил.
- Да я понял. Поэтому и…
- Ну так вот и с Орли мне поначалу хотелось просто выкинуть фортель.
- Это я тоже понял, - серьёзно сказал Уилсон.
- Вот, - словно бы даже обрадовался Харт. - И Орли понял. Но не окоротил, как ты. И тут я влюбился в него, как мальчишка – понимаешь? Ну, то есть, я так-то с первого взгляда влюбился. Наверное, потому и Минну бросил, но я тогда этого не понимал. А Орли – он…
- Что?
- А он ждал, когда я пойму. Терпеливо ждал, хотя сам был на грани. И теперь, когда я понял, я заодно ещё и понял, какой он.
- Святой?
- Не смейся!
- Я не смеюсь. Просто пытаюсь тебя понять.
- Он не святой. Но он…Богом мне послан, - выпалил вдруг Леон, и сам застеснялся своих слов – деланно засмеялся.
- Я знаю, - спокойно сказал Уилсон. – Мне есть, с чем сравнивать. Хаус точно так же послан мне Богом. Мы с ним впервые встретились в Новом Орлеане на медицинской конференции. И точно так же это было с первого взгляда, как пробой. И точно так же я не понимал этого очень долго.
- Но секса у вас нет. – усмехнулся Леон.
- Нет, - сказал Уилсон и покраснел, вспомнив банановый леденец.
- Козырная трость, - оценил Хаус. – Но моя всё равно лучше.
Он отодвинул в сторону ноутбук, выжидательно и оценивающе разглядывая Орли с его костюмом, галстуком и слегка торжественным выражением лица.
- Ночью мы улетаем, - сказал Орли. – Я зашёл проститься. Леон, правда, ещё хотел вас пригласить в баре посидеть – вас и Уилсона. Но мне сначала нужно наедине.
Хаус ничего на это не ответил, но смотрел вопросительно, ожидая продолжения.
- Просто хотел сказать, как я вам благодарен. За Леона и… и за себя. Если бы не вы, я, может быть, так и не решился бы стать счастливым. Понимаете: нас вяжут условности, и не всем хватает смелости… без пинка… И почти ни у кого не хватает смелости на, собственно, пинок. Вы – раритет, Хаус, вы как раз из тех, кто может…
- Пнуть? – Хаус насмешливо приподнял бровь.
- Ну… - смешался Орли, но тут же решительно вскинул голову: - А, чёрт с ним, оставим политес. Да. Да, Хаус, пнуть, привести человека в память. Повернуть к себе, отразить в зеркале и заставить увидеть себя таким, какой есть. Я знаю, что вы сами при этом проигрываете, никто не любит видеть свою натуру без ретуши. Ему проще счесть гадом того, кто заставил это видеть, чем признать увиденное. Я знаю ваше реноме, да вы и нарочно всё время работаете на это реноме, не покладая рук, как будто всё время боитесь не то обмануть чьи-то ожидания, не то самому обмануться. Вы всё время натягиваете маску сказочного злодея, притворяетесь сволочью, эгоистом, циником. Только, знаете, те, кто вас окружает, уже давно перестали обманываться этой личиной, и только вы сами…не можете избавиться. Я вот это хотел сказать. Вас не только уважают, Хаус, вас любят. И вы, может быть, даже не всегда догадываетесь, насколько. Но эта любовь – она совершенно закономерна, потому что вы – очень хороший человек, Хаус. И вы напрасно притворяетесь хуже, чем есть. Этого не нужно, понимаете? Я вот это хотел сказать тоже. Ну и, собственно, всё.
Он закончил, немного напуганный собственной смелостью и замолчал, ожидая. И был страшно удивлён реакцией Хауса. Хаус вдруг рассмеялся – совершенно добродушно, мягко, таким смехом, которого, пожалуй, никто от него не слышал.
- Вы – прелесть, Орли, - сказал он сквозь смех. – Сохранить на шестом десятке такую наивность – это дорогого стоит. Надо же, собрался с духом и открыл мне глаза на меня самого! А вам не приходило в голову, мой дорогой лицедей, что я-то себя знаю получше, чем вы все? И если я никогда не пытался и не собираюсь устраивать душевный стриптиз ни перед кем, то едва ли ваши слова меня переубедят. Мне и раньше этого не было нужно и, тем более, не нужно сейчас. Улетайте в свой Лос- Анджелес, играйте в кино, трахайте Харта и будьте счастливы – у вас с этим, я так понимаю, постоянные проблемы. Не у меня, заметьте. А раскрывать мне глаза на меня самого… Не лезьте, Орли. У вас есть Билдинг, вот там и упражняйтесь, - и видя, что Орли озадаченно и, пожалуй, даже обиженно хлопает глазами, он снова рассмеялся, ухватил свою трость и, вставая, хлопнул его по плечу:
- Пошли в бар. И закажем выпивку по высшему разряду. Очень хочется посмотреть, как ваш Харт будет, пока мы выпиваем, исходить чёрной завистью.
В баре недалеко от больницы они засиделись до самого вечера, до того, как Харт, может, и не исходящий чёрной завистью, но, определённо, самый трезвый, поднялся и заметил, что если они прямо сейчас не отправятся собирать вещи, самолёт улетит без них, и стал вызывать такси.
- В аэропорт мы с вами не поедем, - предупредил слегка более разговорчивый от принятого коньяка Хаус. – Меня унижает махать с земли заплаканным платочком вслед улетающим, которые этого всё равно не видят.
- Мы напишем, когда прилетим, - пообещал Харт.
- Свободно можете не писать. Вы – люди публичные, если не долетите, средства массовой информации ещё быстрее сообщат.
- Перестань, - тихо попросил Уилсон.
- Суеверия, амиго?
- Просто неприятно. Зачем ты…
- Он отрабатывает аргументы нашей дискуссии, - заметил тоже не слишком трезвый Орли, улыбаясь. – Ну, до встречи?
- Только хотелось бы не на больничной койке, - сказал Харт, протягивая руку Уилсону.
- От тебя зависит. Рекомендации ты получил, браслет работает. Ну…
Они попарно обменялись рукопожатиями, и Хаус сжал руку Орли чуть сильнее, чем следовало бы при дежурном прощании.
- А я тебя обниму, - сказал Харт Уилсону. – И не постесняюсь твоего саркастичного дружка.
- Да на здоровье, - откликнулся Хаус. – Только меня не обнимай, сделай одолжение.
Харт хмыкнул в смысле «не очень - то и хотелось», но Орли, кажется, усмотрел в словах Хауса некий вызов. И принял его. Хаус предсказуемо закаменел в его объятиях, но не заспорил и даже руку, свободную от трости, неловко положил на плечо Орли. И дотерпел, пока Орли не отстранился первым.
- Спасибо за всё, Великий и Ужасный, - Харт протянул руку. С некоторым промедлением, но Хаус всё-таки и на его рукопожатие ответил, только спросил:
- Целоваться будем?
- Не стоит, - испугался Орли, который почувствовал, что и так подошёл очень близко к краю.
- Ревнует, - подмигнул Хаус Леону.
Харт засмеялся и двинулся к выходу, к подъехавшей машине, помахав от двери рукой.
- Он спрашивал, не было ли между нами секса, - задумчиво проговорил Уилсон, когда такси актёров скрылось в рассеянном свете фонарей. – Такая экстраполяция?
- Конечно, был, - спокойно ответил Хаус. – Ты же ежедневно сношаешь меня в мозг. Это приравнивается.
Уилсон улыбнулся, опустив голову:
- Знаешь… - доверительно проговорил он - а мне почему-то всё-таки грустно…
- Это нормально. Провожающим всегда грустно – это реакция опустошения, как после экзамена или победы в гонках. Кстати, эти орлы следующим летом прилетят к нам снимать помещения больницы для каких-то своих декораций. Я разрешил.
- Ты? – вытаращился Уилсон, сразу забывший про грусть. – Разрешил? Серьёзно?
- Потому что Орли дал мне взятку, - ухмыльнулся Хаус. - Целых двенадцать коллекционных дисков софт- и кул-джаза.
Уилсон свёл брови, что-то обдумывая, и подозрительно посмотрел на него:
- Ты же не любишь кул…Ты же любишь боп.
- Зато ты любишь, - веско отрезал Хаус.
И Уилсон как-то даже растерялся, не найдясь с ответом, как всегда терялся в таких случаях.
Ночью он плохо спал, не смотря на весь выпитый алкоголь – крутились в голове мысли, похожие на тот самый бесконечный «день сурка», который одно время его очень мучил. События последних дней, месяцев, лет вспоминались почему-то все сумбурно и вперемешку: Ванкувер, Стейси, мать, секс с Блавски, разговор с Корвином, операция... Было ощущение, будто прошедший день подвёл под очередным периодом его жизни какую-то итоговую черту, и надо что-то придумывать новое, менять и меняться, а сил на это – он чувствовал - у него уже нет. Завершилась детективная история с убийствами и с Воглером, дело окончательно ушло в руки полиции, не оставив никаких тайн, завершилось хрупким равновесием всё то непонятное, что было между ним и Блавски, ребёнок Малер оказался чужим ребёнком, всё как-то успокоилось и устаканилось, даже кошка прижилась в квартире и полюбила сидеть у Хауса на коленях, грея его больное бедро так, как только кошки умеют. Работала больница. Дом стал, действительно, домом, пусть без белой шторы и рояля, но зато с настоящим бамбуковым лесом. Харт обещал не терять связь. Затравленный постоянно меняющимися схемами препаратов рак больше не пытался рецидивировать. Даже голова уже почти не болела. В общем, всё было нормально. И в то же время абсолютно бесперспективно.
«Да нет, это всего лишь новый виток, - думал Уилсон, глядя широко раскрытыми глазами в потолок. – Завтра будет что-то ещё, появится новый смысл. А я просто не умею быть счастливым – Хаус прав. Надо учиться, чёрт возьми, пока ещё не поздно, пока я ещё жив».
Успокоенный этим самоубеждением, он всё-таки задремал под утро, но зря рассчитывал выспаться. Несмотря на выходной, Хаус поднял его своим, хаусовским, экстремальным способом: швырнув в постель мотоциклетный шлем.
- Не хочешь прокатиться?
Уилсон сел в постели, приоткрыв рот. Он уже как-то забыл о том, что у него есть мотоцикл – столько времени болел, не мог ездить, а теперь, после перерыва, было попросту страшно.
- Давай, - настаивал Хаус, возвышаясь над ним в кожаной куртке и с самым вызывающим выражением лица. – Раньше тебе это помогало от хандры. А ты опять хандришь, храбрая панда.
Уилсон замедленно поднялся, держа шлем. Это был его старый шлем – «бешеная бабочка».
- Я не… - начал он, но на ходу переменил форму вопроса: - А я смогу?
- А почему нет? Функции у тебя восстановлены, реакции в порядке – мы проверяли, зрение нормальное, не хуже, чем всегда, деменции тоже вроде пока не отмечается. И потом, я же буду с тобой, - привёл он последний аргумент, самый, пожалуй, весомый.
Мотоцикл ждал под окнами. Уилсон заметил, что на бензобаке появилась ещё одна бабочка – наклейка, изображающая махаона, с двумя росчерками, сделанными фломастером: «Дж. Орли» и «Леон. Хартман».
- Это от них? – улыбнулся Уилсон, трогая бабочку пальцем.
- Нет, - предсказуемо ответил Хаус. – Это я подделал их подписи, чтобы ты купился. Садись давай.
А потом было всё, как надо: стрекот мотора, свистящий у щёк воздух, руки Хауса на поясе и его крик в ухо:
- Давай-давай, прибавь – что ты тащишься, как в инвалидном кресле! – и размазанные обочины, и воздух, застревающий в груди на выдохе. И они снова мчались, обгоняя ветер. И Уилсон не чувствовал ни кадаврального сердца, ни повышенного давления, ни слабости в ногах. Как будто ему снова только тридцать лет, и как будто только вчера они познакомились с Хаусом на конференции в Нью-Орлеане.
- Я бессмертный! – крикнул Уилсон, задыхаясь от восторга, и он сейчас, действительно, так чувствовал. – Слышишь, Хаус? Я буду жить вечно!!!
Он прожил ещё чуть больше шести лет и умер во сне.