С. К. Эфрон. Миссионеры и начётчики

Савелий Константинович ЭФРОН (ЛИТВИН) (1849 - 1925)

МИССИОНЕРЫ И НАЧЁТЧИКИ
(Москва: Книгоиздательство "Свидетель"; Т-во типо-литографии И.М. Машистова. 1908. 101 с.)


ОТ ИЗДАТЕЛЯ


Настоящая брошюра представляет первый выпуск задуманного автором ряда очерков из той мало известной и крайне любопытной среды, которая по особым условиям была долгое время предметом его наблюдений. Среда эта - место столкновения двух вероисповедных лагерей православной русской церкви - так называемого господствующего и старообрядческого. На этот боевой рубеж высылаются с одной стороны лучшие силы нашей «внутренней миссии», с другой - вольные ревнители в защиту старины - старообрядческие начетчики. Идет вечный не прекращающийся словесный бой, где, по-видимому, всегда одолевает богословская наука и полемическая ловкость господ миссионеров, но в действительности только укрепляется и растет старообрядчество.
Г. Эфрон, ученик и сотрудник покойного гиганта русской мысли Н.П. Гилярова-Платонова, имел счастливую возможность воспринять русские церковные взгляды и идеалы из первых рук и, как и его учитель, не мог не остановиться с испытующим вниманием над странным и печальным явлением - вечного озлобленного спора в лоне одной и той же православной Церкви. Отсюда его сближение как с официальными церковными сферами, так и с их противниками, и те богатые наблюдения, которые г. Эфрон мог сделать.
Для компетентности и полного беспристрастия своего суда автор имеет самые счастливые данные. Еврей по рождению и раввин по образованно, он хорошо знает генезис Христианства, которое им воспринято, как естественный выход из неразрешимых антиномий юдаизма. Ученик Гилярова-Платонова, друга и единомышленника А.С. Хомякова, он стоит на совершенно верной, широкой и свободной концепции православия. Наконец, как старый публицист доброй школы, он имеет драгоценный запас данных и наблюдений. Вот почему его очерки читаются с величайшим интересом.
Тяжкое подозрение, выражаемое автором по отношению к открывающемуся в Киеве IV Миссионерскому Съезду может многим показаться недостаточно обоснованным. Но здесь уже мы должны положиться на художественное чутье г. Эфрона и тонкое знание им бюрократических повадок, внесших такое страшное разложение в нашу церковную жизнь.
Дай Бог, чтобы здесь г. Эфрон оказался неправым, но и за это подозрение мы должны быть ему признательны, как за призыв к величайшей бдительности в святом деле защиты Церкви и Православия.

Сергей Шарапов.
Сосновка, 4 июля 1908 г.



МИССИОНЕРЫ И НАЧЕТЧИКИ


Настала, наконец, пора, когда можно писать о расколе и о деятельности нашей православной миссии среди него, и писать о них подлинную правду.
О расколе, сектах, о деятельности миссионеров общество знало только то, что печаталось в официальных отчетах, как центрального ведомства церковного управления, так и в изданиях епархиальных. По этим отчетам все, казалось бы, обстояло благополучно. Миссионеры, не щадя живота своего, боролись с раскольниками и сектантами и повсюду побеждали: тут они возвращали в лоно православной Церкви целые села раскольников, там они на беседах разбивали наголову упорных сектантов. В особенности в последние годы появились специальные журналы, посвященные деятельности наших миссионеров, и в них, в этих журналах, сами миссионеры печатали пространные отчеты о своих собеседованиях со старообрядцами и сектантами. Просматривая эти отчеты, иногда прямо диву даешься: какие наши миссионеры талантливые, умные, как это всегда в спорах и прениях остаются они победителями, как пасуют пред ними лжеучители раскола, с каким срамом бегут от них старообрядческие начетчики и вожди сектантства, как мощное слово их повергает в прах супостатов Церкви... Читаешь, бывало, все это и вдруг приходишь в недоумение. Как же это так? Если наша миссионерская рать состоит из таких удивительных по мощи деятелей, если наша Церковь в лице отцов миссионеров имеет таких умелых борцов, то что означают на страницах тех же специально-миссионерских изданий вечные жалобы и вечный плач о том, что раскол растет, что сектантство распространяется, что зараза отступничества захватывает все новые и новые места, что плодятся новые учения и новые секты?.. Становишься в тупик, недоумеваешь: если все обстоит благополучно, то почему же в то же время Церковь все более и более теряет своих овец? Здоровое, крепкое тело, и все оно покрыто язвами?..
Еще только года два-три тому назад не было ни возможности, ни интереса ставить эти вопросы, да еще в печати. Теперь, слава Богу, не только можно, но должно ставить эти вопросы и разбираться в них. Выиграет ли от этой возможности свободы суждения существующая в настоящее время у нас постановка миссионерского дела, - не знаю; но что выиграет от этой свободы православная Церковь, - в этом я убежден.
Итак, попробую поделиться с читателем всем тем, к чему приходилось мне присматриваться на пространстве многих лет в деле нашей православной миссии. А обстоятельства сложились так, что присматриваться приходилось ко многому. Видел я и наблюдал миссионеров; со многими из них был знаком, с некоторыми даже дружен и близок. Деятельность многих из них происходила у меня на глазах, и бывали случаи (положим, не особенно честные), когда самому даже приходилось вмешиваться в деятельность миссии. Наконец, в 1905 году я очутился в Нижнем Новгороде, где одновременно состоялся всероссийский съезд старообрядцев и собрался цвет православного миссионерства для ярмарочных собеседований, которые там бывают ежегодно в это время. Там, в Нижнем Новгороде, к собранным материалам, к долголетним наблюдениям моим в областях миссионерства и старообрядчества прибавился новый материал, принакопились свежие наблюдения. Все, разрозненное в памяти, все, в свое время отрывочно записанное - на отдельных ли клочках бумаги, в записных ли книжках - как-то, само собою, в среде миссионеров и старообрядцев в Нижнем Новгороде вырисовалось предо мною в одну общую, печальную картину...
Постараюсь в моих очерках беспристрастно воспроизвести эту картину.

I.

По необходимости, для полноты изложения, должен начинать издалека, так как первый мой очерк служит лишь вступлением к следующим. С русским старообрядчеством я столкнулся лицом к лицу еще во времена моей молодости. Мне было двадцать с чем-то лет, когда я стал работать в «Современных Известиях» Гилярова-Платонова. Незабвенный Никита Петрович был первым издателем светской газеты, на заголовке которой, помимо обычных: «Газета общественная, литературная, политическая», он прибавил еще и «церковная». Из-за этой прибавки газета его слыла клерикальной, и «радикальная» и «либеральная» Москва над нею подсмеивалась. Но тогдашние либерализм и радикализм московские отличались большим добродушием, и насмешки над «Современными Известиями» и над их издателем дальше незлобной шутки не шли.
- Вы, кажется, «Современку» читаете? - бывало, спрашивают.
-  Да, «Современку»...
- Газета постная, на лампадном масле.
- Пожалуй, так; но я, знаете, привык к ней, - как бы в свое оправдание произносит читатель «Современных Известий».
- К чему только человек не может привыкнуть? - добродушно подсмеивается московский либерал или радикал того времени. - Можно и к лампадному маслу пристраститься.
Или:
- Ну, уж ваши «Современные Известия»!..
- А что?
- Передовая статья - о колокольном звоне... Весь внутренний отдел о попах, диаконах и просвирнях... Разве это интересно?.. Пускай этим духовные журналы да разные, там, «Церковные Ведомости» занимаются, а газете, издающейся для нас, людей светских, совершенно не подобает заниматься таким вздором... А вот, - продолжает «либерал», - на днях читали вы статью о новом духовном братстве?
Речь шла о наделавшей много шуму статье «Братство без братии», направленной против братства св. Петра Митрополита. Вся Москва заинтересовалась тогда этою удивительной по силе, смелости мысли и по «дерзости» формы статьей, которая по тогдашнему времени казалась всем событием выдающимся. Помилуйте, автор восстал против такого учреждения, которое охраняли и пред которым преклонялись власти светские и духовные; и не только восстал против этого учреждения словом осуждения и укоризны, но прямо доказал всю ненужность его и чуть ли не требовал прекращения его деятельности, его закрытия. Целая буря была поднята. Статья появилась в газете без подписи автора, и вот, люди заинтересованные напрягли все свои силы, чтобы обнаружить автора; так как сам издатель газеты оказался для них не по зубам, чтоб его съесть, то стремились сорвать свою досаду - отомстить автору злосчастной статьи. Не подлежало сомнению, что статья принадлежала лицу, близко стоявшему к братству, т.е. лицу духовного звания и, следовательно, всецело зависевшему от духовного начальства. Помню, в каком страхе пребывал тогда почтенный священник Б., автор статьи (я и теперь не решаюсь назвать его полным именем), как дрожал за его участь сам Н.П. Гиляров-Платонов, в случае обнаружения его авторства. Тем более, когда эта редакционная тайна была известна 16-ти летнему В.Г. Сенатову (ныне известный духовный писатель), который тогда только что поступил в Московскую семинарию, прямо в V-й класс. Боялись, что мальчик струсит и назовет автора. Тем более этого боялись, что стало известно, что его об этом будут допрашивать В.К. Саблер и Н.И. Субботин (ныне покойный). Но Сенатов-мальчик стойко выдержал допрос начальства. Он заявил: «Автор мне известен, но не назову его, - ибо не имею на то права: я связан словом». - Сколько не бились с ним В.К. Саблер и Н.И. Субботин (последний даже грозил ему исключением из семинарии), Сенатов остался тверд и автора злополучной статьи в «Совр. Изв.» не назвал. Бедный Сенатов! В конце концов, ему на долю выпало расплачиваться за чужой «грех». Ибо, хотя из семинарии его тогда не исключили, но Н.И. Субботин до самой своей смерти не простил ему его упорного отказа назвать автора и всячески его преследовал. Вот, об этой-то статье и заговорил «либерал»...
- Признаюсь, - закончил он, - не ожидал от «Современных Известий» такой смелости... Ведь братство-то в пух и прах разбито...
- Одобряете, значит?..
- Помилуйте, ведь это одна прелесть!.. Так отделать, так отделать, и кого?.. Братство, состоящее под защитой и охраной властей светских и духовных...
- Разумеется, - перебивает почитатель «Соврем. Изв.», - ваши «Русские Ведомости» не отважились бы напечатать подобную статью...
Тут «либерал» остывает в своем восторге и несколько раздраженно отвечает:
- Очень нужно... В сущности, все это вздор... Какое-то духовное братство обругано... вздор один...
Такие и подобные разговоры происходили в Москве весьма часто и нас, молодых сотрудников «Современных Известий», они печалили и, нечего греха таить, даже оскорбляли; но злобы к нашим порицателям не вызывали. Надо сказать правду. В тогдашнее время, хотя и существовали партии, разно смотртевшие на жизнь, разно стремившиеся ко благу Родины; хотя и тогда (в конце 70-х и в начале 80-х годов прошлого столетия) существовали и либералы, и консерваторы, и радикалы, как существуют они и ныне; но разность мнений и направлений в общественной жизни не мешали людям жить дружно в жизни частной, взаимно питать друг к другу уважение и доверие. Русское интеллигентное общество прежде всего и более всего признавало себя единым организмом, самой судьбой предназначенным содействовать прогрессу и процветанию Родины. В этом едином организме существовали подразделения разные: либералы, западники, славянофилы, консерваторы, радикалы и даже революционеры. Но, повторяю, все это было сплочено в одно образованное «общество». Одушевленные одной и той же идеей, но разно стремясь к достижению намеченной цели, люди естественно спорили, боролись, отстаивали свои взгляды, изо всех сил стремились проводить в жизнь свои теории, относясь с полным уважением к мнениям своих противников, которых старались побеждать силою своих талантов, глубокой верой в свою правоту и разными другими благородными средствами, честным бойцам свойственными. Отсюда: вражды мелкой, злобной к противнику лично, как к человеку частному, не было; она не проявлялась ни в полемике, ни в личных столкновениях. Напротив, были примеры совершенно обратного характера и свойства.
Покойные академик А.Н. Пыпин и Н.П. Гиляров-Платонов, они ли не были принципиальными противниками? Они ли не принадлежали к лагерям противуположных направлений? Вся жизненная деятельность того и другого не протекала ли в диаметральных противуположностях? А.Н. Пыпин - крайний западник, ненавидевший славянофильство, положивший так много труда, чтобы разбить и дискредитировать это ненавистное ему политическое учение, и Н.П. Гиляров-Платонов - славянофил, монархист и церковник! По нынешним временам они были бы врагами на жизнь и на смерть не только в общественной, но и в частной их жизни. А между тем, когда будет обнародована их переписка (а переписывались они одно время довольно часто), нынешнее поколение, перечитывая ее, будет изумлено. Каждое письмо А.Н. к Н.П. дышит уважением и сердечной симпатией к личности противника; то же и в письмах Н.П. к А.Н. А веды вся эта переписка - это сплошной спор, сплошная борьба людей крайне противуположных мнений, миросозерцаний, принципов и направлений. Но эти люди недалекого прошлого умели ценить друг друга, умели отдавать друг другу должное, признавали свое духовное родство и верили в благородство друг друга.
Еще пример.
Кажется, незачем распространяться о том, насколько диаметрально-противуположно было направление «Русских Ведомостей» и «Современных Известий», а между тем это не мешало руководителям этих органов, Н.С. Скворцову и Н.П. Гилярову-Платонову, не только относиться друг к другу с уважением, но даже быть друзьями. Я присутствовал при некоторых личных их встречах. Сколько теплоты, сколько симпатий обнаруживали они друг к другу! Помню я и полные уважения заглазные отзывы издателя «Современных Известий» об издателе «Русских Ведомостей». Убежден, что таковы же были и заглазные отзывы Н.С. Скворцова о Н.П.
А вот еще один пример, и последний.
В Москве появилась новая газета купца Н.П. Ланина, «Русский Курьер». Купец устроил дело несколько по-американски, что было тогда еще внове. Собрал он редакцию разнокалиберную, состоявшую из лиц разных направлений, партий и оттенков.
Впрочем, состав купеческой редакции менялся весьма часто; точно почтовая станция, она служила местом кратковременного пребывания и отдыха многочисленным бродячим литераторам и публицистам. Как-то неожиданно и случайно являлся туда тот или другой литератор и также неожиданно и случайно он исчезал оттуда. Только А.Д. Курепин, А.О. Лютецкий и В.А. Гольцев прочно утвердились в «Курьере» и долго там орудовали. Как могли так долго ладить с Ланиным покойные Курепин и Лютецкий, которым не было особой нужды выносить купеческие капризы, - остается для меня тайной до сих пор. Что же касается г. Гольцева, то вполне понимаю, почему он так долго терпел и стоически выносил тяжелое купеческое ярмо: он тогда еще мало «пострадал», а потому еще не был настолько знаменит в Москве, чтобы существовавшие тогда там редакции добивались его сотрудничества...
Случилось как-то так, что в «Курьере» на короткое время сплотилась однородная редакция, в состав которой, между прочим, вошли: А.Д. Курепин (фельетонист «Нового Времени»), Н.П. Кичеев (редактор «Будильника» и фельетонист «Голоса»), И.С. Дурново, граф П.А. Голенищев-Кутузов, Н.И. Лодыженский, А.О. Лютецкий, Вл. И. Немирович-Данченко и многие другие, весьма заметные величины тогдашней литературы и публицистики в Москве. Состав этот повел дело блестяще, но не мог ужиться с самодуром-издателем и после кратковременной деятельности демонстративно расстался с Ланиным. Из всего состава только А.О. Лютецкий и А.Д. Курепин продолжали свою работу в «Курьере».
Не могу кстати не поделиться с читателем отзывом, который, много лет спустя, сделал о В.А. Гольцеве и его литературной и общественной карьере покойный С.А. Юрьев (основатель журнала «Русская Мысль» и первый его редактор). Это происходило за чашкой чая у Н.П. Гилярова-Платонова. Речь зашла об «уже прославившемся» в Москве В.А. Гольцеве. Говорили о его популярности у московской молодежи. Юрьев слушал, слушал, а потом добродушно засмеялся и, как-то загадочно, произнес:
- А ведь во всем этом виноват граф Дмитрий Андреевич (Толстой).
- Как это? - с удивлением перебил его Н.М. Лопатин (товарищ председателя Московской судебной палаты, друг Юрьева и Гилярова), который тут присутствовал.
- Очень просто, - также добродушно, но с большим оживлением ответил Юрьев. - Положим, Виктор Александрович дважды посидел в крепости, но это ему большой славы не создало. А вот, граф Дмитрий Андреевич удалил его с университетской кафедры и этим самым создал Гольцеву репутацию... Не поступи так министр, в Московском университете было бы одним посредственным профессором больше, а в Москве одним великим человеком меньше...
Этот в сущности весьма злой отзыв Юрьева о Гольцеве, высказанный покойным С.А. невинно и даже слишком добродушно, заставил присутствовавших весело посмеяться.
Но возвращаюсь к Ланину и его «Курьеру».
Ланин основал собственную газету, во-первых, потому, что денег у него было много и он не знал, куда их девать, а во-вторых, потому что, как гласному Московской думы, ему захотелось играть роль в этой думе и у него было даже стремление попасть в городские головы. Задумал он осуществить свои мечты посредством собственной газеты. Разумеется, цели своей он не достиг, хотя газету и основал. Но, Бог мой, что это была за газета! Редактора она не имела, таковым считал себя «сам», его степенство, купец Ланин, а его сотрудники, хотя между ними были настоящие литераторы, и даже весьма крупные, орудовали бесконтрольно, каждый в своем отделе. Выходила чепуха. На одном и том же газетном листе печатались статьи: и либеральные, и консервативные, и архи-либеральные, и архи-консервативные, и даже наирадикальные и наиретроградные.
Москва читала «Курьер» и подшучивала над его издателем.
- Шипит «Курьер», шипит ланинская (вода)... Шипучка - здесь, шипучка - там; одним словом - фабрикация шипучек: и водяной, и бумажной...
Но вот, в ланинской бумажной шипучке появилась статья, направленная против издателя «Московских Ведомостей» М.Н. Каткова. Статья наглая, дерзкая, нахальная и неприличная, неприличная до бесконечности. Подписана была статья гр. П.А. Голенищевым-Кутузовым (впоследствии крайним если не крайнейшим консерватором, в течение многих лет бывшим самым близким сотрудником «Гражданина» кн. Мещерского и печатавшим в том же «Гражданине», между прочим, и статьи о Каткове, но, разумеется, уже совершенно в другом духе и тоне). Москва заволновалась. Ведь надо же принять во внимание, что о «наезднической» печати Россия еще понятия не имела, что в литературе еще господствовал благородный тон, и во всем, что печаталось, приличию было отведено первое место. Даже «Скромный Наблюдатель» (А.П. Лукин) «Русских Ведомостей» многим щепетильным Москвичам казался тогда резким. А что такое представлял собою «Скромный Наблюдатель», этот молодой тогда либеральный писатель, - как не красную девицу в сравнении с теми бойкими и наглыми наездниками-фельетонистами, которые появились впоследствии и наполнили всю ежедневную печать своим неприличием?
Я сказал, что Москва заволновалась и, повторяю, что именно вся Москва заволновалась: и друзья, и поклонники, и противники, и враги знаменитого публициста. И не потому, что был так неприлично выруган М.Н. Катков в статье гр. П.А., а потому, что она почувствовала, что в литературу Аксакова, Каткова, Гилярова, Скворцова - тогдашних корифеев московской печати, - вторгнулось что-то гадкое, мерзкое, неприличное... Литература в полном составе, без различия партий, была возмущена и оскорблена, и собиралась она дать общий отпор «Курьеру» и автору неприличной статьи. Так было на первых порах, в самый момент появления статьи графа. Потом, пообдумав случившееся, решили обойти инцидент молчанием, дабы не дать скандалу разрастись и увеличиться. И так, настоящая московская литература, подавив свое негодование, промолчала этот прискорбный случай, и только один Н.И. Пастухов, который не был посвящен в политику «господ», выказал свое «патриотическое» усердие и возопил в своем «Листке»:
- Как это возможно и допустимо ли это, что купец Ланин осмеливается публично ругать генерала (Катков был уж тогда произведен в тайные советники!)... Караул!.. Караул!.. Отечество в опасности!..
Таков именно был смысл передовицы пастуховского листка по поводу рассказанного события.
Прибавлю еще, что, не встретив в печати протеста своим неприличным нападкам на М.Н. Каткова, гр. Голенищев-Кутузов ободрился и в течение пяти месяцев, изо дня в день, обливал грязью знаменитого московского публициста. «Русские Ведомости», в конце концов, стали поддерживать графа в его нападках на Каткова. Михаилу Никифоровичу, наконец, сделалась невтерпеж эта травля, но в газете своей «Московских Ведомостях» он ни словом не обмолвился в ответ, а поехал жаловаться в Петербург на «Курьер». Следствием жалобы Каткова было то, что «Курьеру» запретили дальнейшие нападки на Каткова, и Ланину Главным Управлением по делам Печати было приказано расстаться с гр. Голенищевым-Кутузовым, который в то время был фактическим редактором «Курьера».
Из приведенных трех примеров видно, как еще в недавнем прошлом русская печать, делясь на партии, составляла в то же время одно тело, один организм и несомненно была истинной выразительницей русской мысли и русского гения. Можно ли то же самое сказать про печать нынешнюю, загрязненную вторжением в нее Евреев и улицы?
Кстати маленькая историческая справка.
Не успел еще к тому времени загадить московскую печать и Еврей. Область печати была тогда свободна от еврейского влияния, и во всей Москве числились в качестве постоянных газетных работников только два Еврея: пишущий настоящие строки работал в качестве постоянного сотрудника в «Современных Известиях», а в катковских «Московских Ведомостях» заведывал политическим отделом покойный присяж. повер. Гольденвейзер. Больше о Евреях, прикосновенных к московской печати не было слышно. Вот и все! Трудно даже поверить, что в такой короткий промежуток времени (30-35 лет) Евреями одержана такая победа в области печати.

II.

Случилось однажды так, что в течение нескольких месяцев «Современные Известия» уж очень усиленно занялись церковными вопросами, так усиленно, что нам, молодым сотрудникам газеты, тоже показалось это чересчур. Поговорить об этом с Н.П. мы все-таки не отваживались, но после одного случая, когда сотрудники других московских газет насмеялись над нами чуть ли не публично (в существовавшем тогда «Артистическом кружке»), мы решили подействовать на Н.П. через Ф.А. Гилярова, племянника редактора-издателя, состоявшего вторым редактором газеты. Долго не соглашался Ф.А. переговорить с дядей, но после наших усиленных просьб и приставаний, было решено, что в ближайшее воскресенье все мы придем к Н.П. обедать, и в нашем присутствии Ф.А. затеет об этом разговор с дядей, а мы его поддержим. Так и случилось. К четырем часам ближайшего воскресенья собрались мы (покойные Трескин, Тихобразов и я) в первый этаж квартиры Н.П., который занимала В.А. Гилярова с сыном и в котором одна большая комната была отведена для близких сотрудников редакции. Квартира эта находилась в Ваганьковском переулке в доме Бетлинга и представляла собой трехэтажный особняк в одну квартиру, этажи которого сообщались между собой внутренними лестницами. Первый этаж, как было уже сказано, занимала В.А. Гилярова с сыном Николаем Никитичем, второй этаж занимал сам Никита Петрович, а третий - только что женившийся тогда младший сын Н.И., Алексей Никитич (ныне профессор университета св. Владимира в Киеве). Явился и Ф.А. Гиляров и прямо направился на верх к Н.И., а пока что мы в ожидании обеда, по обыкновению, занялись каждый чем находил нужным, не стесняясь ни хозяйкою дома, ни ее старшим сыном. Удивительно патриархальные нравы господствовали тогда в московских редакциях вообще, а в редакции «Современных Известий» в особенности.
Близкие к редакции люди жили между собой чрезвычайно дружно и составляли как бы одну родную семью. Никита Петрович и супруга его Вера Алексеевна смотрели на нас как на близких родственников; да и мы, в свою очередь, относились к ним по-родственному. Когда хотели, приходили чай пить к В.А., обедать или так посидеть. Гостеприимная, живая и подвижная старушка всегда бывала нам рада. Она любила говорить и рассказывать и, надо отдать ей справедливость, умела рассказывать. Голос у нее был мягкий, немного певучий и, как истая Москвичка, она как бы щеголяла своим произношением на «а». Речь ее была образная, торопливая, и лилась свободно. Вопросы высшей политики ее не занимали. Все ее рассказы вертелись, главным образом, вокруг предметов незначительных. Рассказывала она о мелких фактах своей молодости, о разных встречах. Все это было мало интересно, и не умей она так красиво и так изящно и образно рассказывать, было бы скучно ее слушать. Но когда, бывало, она начинала рассказывать про то, как сватался к ней Н.П., как был он в нее влюблен, как после свадьбы повез ее за границу, как она трусила на корабле, как муж ее успокаивал и ухаживал за ней, - тогда мы слушали ее с большим интересом. Старушка оживлялась, как будто молодела у нас на глазах, а в ее образной, изящной речи слышались замирающие, не то грустные, не то трогательные аккорды давно прозвучавшей жизненной поэмы. Замечательно то, что В.А. решительно не понимала ни характера, ни значения своего мужа, несмотря на то, что прожила с ним около 40 лет. Она относилась к нему с некоторым подчеркнутым уважением, но не знала ему цены. Несмотря на свой большой природный ум, она не прониклась ни его духовными интересами, ни его идеями. Ей Н.П. казался чем-то в роде человека недоделанного, несовершенного, хотя она тщательно это скрывала от окружающих. Отсюда: некоторое пренебрежение, которое, нет-нет, да и просвечивало в ее отношениях к нему; и то, что она, видимо, старалась подчеркивать свое уважение к мужу, тоже свидетельствовало об этом. Не заключалась ли в этом драма ее жизни, о которой она никому не говорила, но молча переживала? А что она страдала от непонимания характера мужа, что вся его деятельность в ее глазах не имела значения, обнаружилось совершенно случайно во время внезапной кончины в Петербурге Никиты Петровича. Вера Алексеевна поехала за его телом и была поражена и удивлена теми почестями, которые были оказаны бренным останкам Н.П. сановным Петербургом. На отпевании его в придворной Конюшенной церкви присутствовали министры, представители св. Синода с К.П. Победоносцевым во главе, члены Государственного Совета, сенаторы, писатели и ученые. В.А., сиднем сидевшая в течение многих лет в своей квартире в Ваганьковском переулке, окруженная весьма незначительным кругом лиц из близких и родственников, очутилась вдруг в центре громадной толпы, состоявшей из крупных сановников и людей известных и значительных по своему положению. Ей, скромной старушке, прямо не верилось, что именно ей, как вдове Н.П., уделяют столько внимания, оказывают столько почтения, участия и уважения. Она растерялась, недоумевала и не могла справиться с своим положением, что послужило причиной некоторых странных выходок с ее стороны, на потеху Петербуржцам. Не будь тогда около В.А. людей близких, в лице супругов Гальперсон, этих странных выходок было бы еще больше и В.А. доставила бы еще больше пищи зубоскальствующим Петербуржцам. Еще больше была смущена В.А. и еще больше была поражена и недоумевала, когда прибыла в Москву с телом своего супруга. Не ожидала она такой встречи, таких похорон, какие устроила Москва своему излюбленному человеку. Надо и то сказать, что и встреча тела Н.П. на Николаевском вокзале и похороны его на кладбище Ново-Девичьего монастыря были из ряду вон выходящие. Таких толп народа на улицах Москва не видела со дня похорон М.Д. Скобелева. Совсем иной колорит носили похороны И.С. Аксакова. Последнего хоронила интеллигентная и купеческая Москва; Гилярова же хоронила вся Москва: интеллигентная, купеческая, духовная и простонародная... Если вспомнить при этом, что похороны М.Н. Каткова отличались исключительно официальным характером и малолюдством, то станет ясно, что популярность Гилярова среди Москвичей превосходила популярность Аксакова и Каткова, хотя при жизни этого выдающегося триумвирата имя Гилярова произносилось последним. Почему это так? Это само собою понятно: Катков писал, работал и трудился во имя идеала полицейского государства; Аксаков работал во имя идеала земского государства; но тот и другой являлись работниками для верхов; первый для высших правящих классов; второй - для высшей умственной аристократии. Простой народ не видел в них учителей и руководителей, а роль Аксакова во всенародном движении 1876 года была уже до известной степени забыта, да в толпу он и не входил. Другое дело Гиляров-Платонов. По своему умственному кругозору он был шире Каткова и Аксакова и по своим симпатиям и по своему мировоззрению был склонен к демократизму, но к демократизму не на западный лад, а к демократизму чисто русскому, исторически и оригинально выработанному русским народным гением. Будучи выдающимся ученым и еще более выдающимся мыслителем, он, при громадном художественном таланте, отличался удивительной скромностью, чрезвычайной добросовестностью и, что ценнее всего, отсутствием стремлений к карьере. Аристократ мысли и знания, который вмещал в себе все данные, чтоб стать умственным руководителем самых вершин общества, Гиляров-Платонов отказался от этой роли и основал газету для простого народа, для «малых сих», и в этой газете простым, общедоступным языком, со свойственной ему ясностью изложения отстаивал русские начала, их самобытный рост, и направлял русскую массу к развитию и дальнейшей выработке национальных государственно-бытовых форм. Он понимал, знал и любил народ и для него работал. В свою очередь народ знал и любил своего бескорыстного учителя, своего самоотверженного публициста, для него, и только для него, трудившегося всю жизнь.
Но, будучи трибуном исключительно простонародным, Гиляров-Платонов не мог не заинтересовать своим громадным талантом и высшие классы общества. Ибо, как народник, Гиляров был сам оригинален и самобытен и смотрел на свою аудиторию не сверху вниз, не как взрослый на детей, не как педант-учитель на учеников, а как равный на равных. Он сообщил народу свои знания, учил его и в то же время сам учился у народа, дорожил его опытом, его знанием. Пред народной этикой он благоговел, народные верования были для него священны; народная психика была предметом его постоянного изучения; народные нужды, народные горести, народные радости - были его нуждами, его горестями, его радостями. Он жил в полном единении с народом. Отсюда его сила, отсюда оригинальность, - самобытность его мышления: этот умственный гигант, мыслитель, философ, политико-экономист в смысле европейском, никогда не чувствовал себя иначе, как простым русским человеком, мыслил и работал исключительно по-русски, признавал исключительно жизненными, к дальнейшему развитию способными национально-русские формы, выработанные русским народом. Когда бренные останки Н.П. прибыли из Петербурга, вся Москва поспешила им навстречу, чтобы отдать последний долг тому, кто всю жизнь посвятил служению родному народу; тому, кто всегда оставался верен себе, своим народно-русским упованиям и чаяниям; тому, кто никогда ни пред кем не заискивал, не справлялся о том, как взглянут на его деятельность в тех или других «сферах»... Тому, наконец, кто всю жизнь подвергался гонениям, преследованиям и карам за верную службу Родине. Пока жив был Никита Петрович, деятельность его не замечалась, проходила как бы где-то подспудно; но лишь только телеграф принес печальную весть о внезапной кончине его в Петербурге, Москва была взволнована и опечалена: она поняла, кого потеряла в лице усопшего; она поняла, что осиротела кафедра, с которой в течение двадцати лет раздавалось честное, неподкупное, вещее слово!.. И вот, почему все слои общества первопрестольной столицы собрались вокруг останков Никиты Петровича, чтобы воздать ему честь и славу.
В.А. Гилярова-Платонова, как уже замечено выше, была удивлена и поражена: неужели это ее покойному супругу Москва оказывает столько почестей? Она смотрела на многотысячную толпу, собравшуюся у гроба Н.П. и недоумевала.
- Неужели Никита Петрович был такой большой человек? - обратилась она, наконец, с вопросом к близким (к Ф.А. Гилярову, к супругам Гальперсон и пишущему эти строки), ее окружавшим на кладбище.
Но надо сказать и то: если при жизни Н.П. Вера Алексеевна относилась к мужу с некоторым пренебрежением, то после кончины его она словно прозрела и постаралась воздать его памяти должное. Она поселилась поблизости к Ново-Девичьему монастырю, чтобы иметь возможность быть поближе к дорогой могиле, которую чуть ли не ежедневно посещала, над которой постоянно молилась и которую постоянно украшала цветами. Одним словом, всю свою остальную жизнь она посвятила памяти покойного, почитание которой превратилось для нее в особый культ.
Но возвращаюсь к описанию памятного обеда.

III.

Часы пробили четыре. Немного погодя, раздался звонок в столовой, призывавший к обеду. Когда мы туда вошли, Вера Алексеевна уже занимала свое место в средине стола. Спустился с верха Никита Петрович, в сопровождении Ф.А. Гилярова, Н.А. Дубенского (друг Н.П., известный ученый) и Г.В. Сенатова с его сыном В.Г. Никита Петрович с нами поздоровался и пригласил всех к столу.
Во время обеда разговор как-то не клеился. Мы все ждали, чтоб Ф.А. заговорил об интересующем нас предмете, а он медлил, очевидно, стесняясь поднять щекотливый вопрос. Но вот, подали громадное блюдо раков (любимое кушанье Н.П.), он стал усиленно нас угощать и начал оживленно рассказывать об удобоваримости этого блюда и о пользе для организма от раков.
- Да вы сегодня какие-то пришибленные, - с некоторым недоумением проговорил Н.П., заметив, что сидящие за столом плохо прислушиваются к его речам и все друг на друга поглядывают. - Ну, что вас угнетает?.. Говорите... Скажите, в чем дело?..
Ф.А. Гиляров ободрился и прямо выпалил:
- Это точно, Н.П., мы действительно немного пришиблены и, некоторым образом, составили заговор против вас...
- В чем дело?
- Василий Иванович, - обратился Ф.А. к Трескину, - думаю, вы лучше меня расскажете...
В.И. Трескин покраснел весь. Это был человек замечательный. Родом из купеческого сословия, он пристрастился к литературе, за что был проклят отцом и лишен наследства. Пристроился он к Погодинскому «Русскому», в котором работал очень много и получал за свою работу весьма мало. По прекращении «Русского» попал он в «Современные Известия». Н.П. оценил его трудолюбие, честность, преданность и приблизил его к себе. Это был идеалист в самом возвышенном смысле этого слова. Ничего он так не любил, как литературу, и буквально благоговел пред печатным словом. Воспитывался он в каком-то коммерческом училище, откуда вынес весьма мало знаний, но, вышедши оттуда, занялся самообразованием и достиг больших знаний. Большой любитель театра, он писал драмы, комедии и водевили. После его смерти мне достался от него в наследство громадный их ворох. К сожалению, он был совершенно бездарен и не способен к творчеству, и все его многочисленные произведения не имели никакой литературной ценности. Но зато как компилятор он был превосходен, и из него выработался весьма недурной публицист. При таких условиях он был весьма ценным газетным работником. При больших знаниях он отличался удивительной скромностью, чуть ли не робостью. В особенности он робел среди незнакомых людей и всякого пишущего считал выше себя; робел он даже и пред нашими мелкими репортерами, безграмотные писания которых должен был выправлять для печати. Только пред людьми близкими он отваживался высказаться. Пред Никитой Петровичем он положительно благоговел, к каждому его слову прислушивался с затаенным дыханием, каждое его мнение было для него законом. Те дни, в которые Н.П. удостаивал его более или менее продолжительной беседы, были для него днями праздника, и все слышанное от Ник. Петр. он заносил в свою записную книжку. К сожалению, когда после его смерти приехал его брат хоронить его, то забрал к себе эту записную книжку и, полагать надо, у него она либо пропала, либо валяется до сих пор без всякой пользы. А жаль: эта записная книжка имеет громадный историко-литературный интерес. В нее покойный Трескин заносил все, касавшееся сначала редакции «Русского» и его издателя М.П. Погодина, а потом редакции «Современных Известий» и их издателя Н.П. Гилярова-Платонова. Думаю, эта книжка, если б она могла быть найдена, представляла бы большую ценность для Н.П. Барсукова, автора монументального труда о Погодине.
Так, вот к В.И. Трескину обратился Ф.А., чтоб он изложил Никите Петровичу причины нашего угнетенного состояния духа. В.И. смутился и покраснел. И, разумеется, не отважился рта раскрыть.
- Ну, Василий Иванович, - проговорил Н.П. после довольно продолжительной паузы, - говорите же, наконец, в чем дело?
Трескин еще больше покраснел, стал усиленно дышать и продолжал молчать. Зная его робость, Н.П. сжалился над ним, перевел свой взгляд от него на меня и одобряюще закончил:
- Очевидно, что-нибудь неприятное имеете сообщить мне... Ну, что ж, не одно же приятное надобно выслушивать... Говорите уже вы, Савелий Константинович, в чем дело?
- Несколько дней тому назад, - начал я, - мы все...
- Кто же все? - перебил Н.П.
Я назвал и продолжал:
- Собрались поужинать в Артистический Кружок. Было там много народу из разных редакций, и нас там подняли на смех... Над нашей газетой очень и очень потешались.
- Кто же?
-  Да такие-то и такие-то... - я назвал.
- Что же именно им не понравилось в газете?
Н.П. предложил этот вопрос, как бы нехотя, точно он тут был посторонний и не его собственной газеты это касалось. Я этим был задет и горячо продолжал:
- Помилуйте, Н.П., да кому же это понравится: уж сколько месяцев подряд у нас все одно и то же печатается... Одними только церковными вопросами занимаемся... Сверху донизу газета переполнена статьями о попах, диаконах, монахах, монастырях, раскольниках, сектантах... Передовые статьи - о церковном звоне, фельетоны - о раскольниках-федосеевцах; внутренний отдел исключительно состоит из корреспонденций того же содержания... Да и политический отдел газеты не чужд церковности: все католичество обличаем... Ведь так нельзя: наша газета издается для светских людей... Ведь «Современные Известия» газета литературная, политическая и общественная...
- И церковная, - перебил меня Н.П.
- Ну, да и церковная... Но ведь церковная в конце: одним только краешком...
- Почему вы так думаете?..
Я посмотрел в упор на Н.П. Взор его голубых глаз был устремлен на меня, на широком лбу его образовалась складка, а губы улыбались не то покровительственно, не то снисходительно.
- Да знаете ли вы, как назвали нашу газету?
- Как?
- Ее назвали московской просвирней...
-  И только?
Я опять посмотрел на Н.П. в упор. Губы его продолжали улыбаться. Это меня взорвало, и я выпалил:
- Нет, не «и только»... Еще говорили, что в нашей газете печатаются памфлеты... Злостные памфлеты...
И как только выпалил последние слова, вся моя горячность исчезла, и я сконфузился. Наступило молчание. Долго не решался я поднять глаза на Н.П.
- Так, так... - послышался мягкий голос Н.П., - а пожалуй, что и так... Ведь мы с вами, - обратился он к Г.В. Сенатову, - действительно нечто в роде памфлетов печатаем...
- Какие же памфлеты, Н.П.? Мы правду, одну правду пишем... Безбрачники - изуверы, подлецы... Их необходимо изобличать... Все кладбище захватили в свои руки... Новоженам от них житья нет...
Вдруг Сенатов набросился на меня.
- Ты это как смеешь соваться не в свое дело?!. Что ты тут можешь понимать?.. Ведь ты - жид!..
- Гавриил Васильевич, не ругайтесь, - остановил его Н.П., - а вы, С.К., на него не обижайтесь...
- Помилуйте, - не хотел угомониться Сенатов, - в «православной» редакции и жид со своим мнением лезет...
- Гавриил Васильевич, прошу вас, перестаньте глупости говорить, - суровым голосом произнес Н.П., - не могу позволить вам оскорблять человека в моем доме зря...
- Как зря?.. Нет не зря - он жид, а мы православные...
- Будет! -резко оборвал его Н.П.
Сенатов зло покосился на меня и замолчал. Наступило весьма продолжительное молчание. Я чувствовал себя чрезвычайно неловко, да и все сидевшие за столом были сконфужены выходкой Сенатова.
- Гавриил Васильевич, - перебил, наконец, Н.П. наступившее неловкое молчание, - вы бы извинились пред Эфроном... Нехорошо... Вы напрасно его обидели...
- Да я на него не сержусь, - как ни в чем не бывало ответил Сенатов. - Хоть он из жидов, а человек хороший... - И, подав мне свою костлявую руку, прибавил:
- Не будешь глупостей говорить - ругать тебя не буду...
Это было сказано так искренно и таким добродушным тоном, что все невольно улыбнулись. Улыбнулся и я и пожал руку Сенатова.

IV.

В.Г. Сенатов был первый миссионер, с которым судьба столкнула меня в жизни и, прибавить надо, весьма выдающийся миссионер. Человек ума пытливого, с сильным характером, он весь был предан своему делу. Никакие преследования, никакие гонения, - а того и другого на его жизненном пути было более, чем достаточно, - его не останавливали и не уменьшали его пыла и энергии. Неоднократное заточение еще более закалило его в его деятельности. Родился он в православии, женился на православной и до 23-летняго возраста оставался верным сыном Церкви. Случайно столкнулся он с каким-то Федосеевским наставником, который увлек его мистическим учением об антихристе и о наступившем его царствовании. Сенатов, отличавшийся пытливостью, проникся новым учением и в короткое время весь предался пропаганде о наступившем царстве Зверя. Человек смелый - он стал действовать открыто и совратил в Федосеевщину много народу. Слава о его подвигах дошла до Преображенского кладбища, в Москве. Особенно выдвинули его среди безпоповцев гонения, которым он подвергся со стороны администрации. Около 14 лет Сенатов воевал с местными властями: духовными и светскими. Много раз был предаваем суду за собственное совращение и совращение других, бывал присуждаем к тюремному заключению на более или менее продолжительные сроки, отбывал наказания и опять принимался за свою деятельность. Дошло до того, что он был лишен прав состояния и осужден на ссылку. Дело дошло до Сената, где приговор о ссылке был отменен. И вот, с таким-то прошлым, - пострадавшего за веру, - прибыл он в Москву. На Преображенском кладбище его приняли с распростертыми объятиями. Весьма быстро освоился он там и в короткое время занял место полного наставника. Казалось, что теперь уже настало для Сенатова время отдыха и покоя. На самом деле случилось иначе.
Когда В.Г., очутившись чуть ли не во главе федосеевского наставничества, близко познакомился с положением дел на кладбище, он не мог не возмутиться господствовавшими там порядками. Вопрос о безбрачии членов федосеевской общины принял на Преображенском кладбище весьма острый характер. Главные воротилы кладбища стояли за безбрачие и обрушились против брачников или «новоженов», преследованиями, потребовав от последних расторгнуть браки, проще выражаясь, разойтись со своими женами и удалить от себя прижитых в браке детей. При этом следует прибавить, что те же самые воротилы кладбища, так восставшие против брака, не только не преследовали, но поощряли всякий незаконный блуд и тайное сожительство членов своей общины. Лицемерно, под видом благочестия, отказываясь от брака, - в ожидании скорого светопреставления и прекращения рода человеческого, федосеевцы предавались «тайному блуду», который совершали даже вовсе не тайно. Детей от незаконных сожительств не оставляли у матерей и обязательно отдавали на воспитание чужим людям. Потребовали и от Сенатова, чтобы удалил от себя своих законных детей: сына и дочь. Тогда Сенатов, со свойственною ему прямотою, резко отказался исполнить требование и стал во главе брачников против заправил кладбища.
Эта борьба с заправилами кладбища зародила в Сенатове сомнение в правоте безпоповщины вообще. Сомнение скоро перешло в уверенность, что учение о воцарившемся уже антихристе - вздор и, следовательно, спасение в Церкви. Сенатов, конечно, после сильной внутренней борьбы, длившейся весьма долго, пришел к этому заключению. И тогда, т.е., когда истинность православия стала ему ясною, он отказался от своих заблуждений, в которых так долго пребывал, и снова присоединился к Церкви. И вот, просветленный истинной верой, он со свойственным ему пылом, с присущей ему энергией всего себя отдал на служение Церкви, на проповедь истины среди пребывавших во тьме его прежних одноверцев. Вне миссионерской деятельности жизнь для него не существовала. С уст его постоянно лилась проповедь правой веры; проповедь его то дышала любовью и миром, то грозным изобличением и гневом. И в том и в другом случае в его речах и даже обычных разговорах чувствовалась сила, которая поражала либо своею любовью, либо своею ненавистью и гневом. Когда я сошелся с Сенатовым довольно близко, я долгое время не мог мириться с двойственностью в его характере; правильнее будет, если скажу, не мог понять этой двойственности: несомненная любовь и истинное смирение с одной стороны, злоба, ненависть и гнев - с другой. Это был человек сильных страстей, одаренный красноречием, вдохновенный. Именно таковыми представляю себе пророков ветхозаветных, которые проповедовали гневно, изобличали с ожесточением, стращали отпавший Израиль бедствиями и предрекали ему всякие напасти. Какая разница с временами апостольскими! Проповедники нового учения являлись повсюду с миром и любовью, гнев и ненависть были им чужды; на устах их было царство Божие, которое стремились они внедрить на земле и сделать уделом всего человечества. Живя в Боге, они понимали Его только как олицетворение всепрощения и любви и, сообразно с таким своим высшим пониманием Божества, проповедовали его учение с любовью, и только с любовью. Да иначе и быть не могло. Христово учение было свежо в памяти во всей своей совокупности, благодать Господня сияла во всем лучезарном блеске над учениками и ближайшими их последователями и преемниками. Они знали Его, ощущали Его близость и прониклись тем, что составляло Его сущность, т.е. любовью. Ветхий Завет с его мщением, карами, грозными проклятиями и нетерпимостью временно стушевался, был побежден. Но прошли века, и чистое учение, совершеннейшее Богооткровение заволоклось тучами. То тут, то там, тучи эти принесли с собой из недр забытого и оставленного, казалось, навсегда, старое, отжившее и навеки погребенное, т.е. ветхозаветную ненависть, ветхозаветную нетерпимость. На чистом учении христианства появились наросты и столь обильные, что образовали из себя толстую кору, покрывшую все учение, все тело Христовой Церкви. И все это, на мой взгляд, потому, что Христос сказал, что «Он пришел не разрушить закон, а утвердить его». Этим Он задал человечеству такую задачу, с которой оно по сие время не умеет справиться, у человечества не хватает сил согласовать великие слова Богочеловека настолько, чтоб жить в Нем, т.е. в любви, и в то же время отрешиться от злобы, ненависти и гнева, которыми насквозь дышит Старый Завет, о котором Христос сказал, что Он пришел утвердить его. Таким образом, все наше несчастие заключается в том, что мы дали чресчур широкое толкование словам Христа и, считая себя христианами, в сущности придерживаемся больше традиций Старого Завета с его ненавистью и нетерпимостью, чем учения чистого христианства. Отсюда: злоба, ненависть, нетерпимость современных проповедников христианства и всяких миссионеров. Они, эти проповедники и миссионеры христианства, напоминают в своей деятельности не проповедников времен апостольских, когда великое учение было чисто и всецело понято, а тех грозных обличителей Старого Завета, которые приходили к людям и проповедовали гневно... Пока так будет продолжаться, у нас не будет христианских проповедников и миссионеров, а будут лишь, как и теперь оно бывает, проповедники и миссионеры в духе Старого Завета. Но так быть не должно, ибо Старый и Новый Завет не одно и то же...
Каждый раз, когда я, бывало, на собеседованиях ли, или частным образом, сталкивался с миссионерами, мне в каждом из них бросались в глаза черты, чуждые проповедникам христианства времен апостольских и ближайших к этим временам. Мне казалось, что предо мною люди, более проникнутые традициями Старого Завета, чем Нового, проповедниками которого они являются. Будем откровенны и скажем прямо: современному миссионеру чужда сущность христианства - любовь! Отсюда и приемы его миссионерства - не христианские приемы. Да откуда им быть, этим христианским приемам у миссионеров, когда нет у них ни любви, ни жалости к заблудшим, а являются они к ним, точно становые и урядники, с окриками и угрозами? Конечно, бывают и исключения, но исключения эти так редки, что их можно по пальцам пересчитать. К тому же, эти исключения еще реже среди официального миссионерства. Среди официальных миссионеров мне, по крайней мере, не приходилось встречать счастливых исключений. Каждый официальный миссионер прежде всего чиновник, и таким он и держится в своей деятельности. В особенности, это чиновничество в миссионере бросается в глаза, если он из ученых, облечен властью и имеет подначальных себе в лице миссионеров, ему подчиненных. Такой является на собеседованиях не просто как проповедник слова Божия, а как «персона». Его встречают, снимают с него пальто или верхнюю рясу (смотря по тому, светский ли он, или духовный), помогают снимать калоши, отбирают палку, посох или зонтик и расчищают пред ним путь к возвышению, или кафедре. И вот, на это возвышение, или на эту кафедру, входит миссионер, скажем, из священников. Горделивым, начальническим взглядом окидывает он собравшихся, левой рукой поглаживает выхоленную бороду и искусственно-благостным, в сущности, слащавым голосом произносит:
- Добрые слушатели!
Уж так и принято непременно начинать беседу с обращения к «добрым слушателям», которое заменяет «Мм. Гг.» светских обращений на светских чтениях и рефератах.
Положим, беседа ведется с безпоповцами на тему о браке. Тема избитая, всем надоевшая. Всякий наперед знает, что скажет миссионер, какие тексты прочтет из святоотеческих книг, что ответит ему старообрядческий начетчик, и какими текстами он будет отражать обличения миссионера. Таким образом, сущность прений никого из слушателей не может поразить никакими неожиданностями. Точно так же заранее известно, что беседа закончится обычным результатом, т.е. православные останутся при своем, а старообрядцы-безпоповцы - при своем, и что каждая сторона будет приписывать победу себе. Казалось бы, при таком порядке вещей, что может привлекать народ на эти собеседования? А ведь народу на этих собеседованиях бывает всегда немало. Что же в них, в этих собеседованиях интересного, привлекательного для той и другой стороны, т.е. и для православных, и для старообрядцев? А вот что: интересна не сущность собеседований, а тот своеобразный прием ведения бесед, который выработан временем и освящен обычаем. Прием этот ничего общего не имеет с христианским смирением, и другого названия ему дать нельзя, как спортивный.
Да, спортивный прием в деле миссионерства! Как это ни чудовищно, но это так! Кому принадлежит честь водворения этого приема в собеседованиях: православным ли миссионерам, старообрядческим ли начетчикам, - судить не берусь; да это и не важно. Важно то, что прием этот существует на собеседованиях, и не только существует, но и господствует. Господствует настолько, что из-за него собеседования потеряли свой первоначальный смысл - служить средством убеждения колеблющихся, привлечения отпавших и, вообще, утверждения истины, а превратились в словесный турнир между миссионерами и начетчиками.
- Кто кого?
Вот, чем и до настоящего времени интересуется публика на собеседованиях о вере, т.е., кто одержит верх и «переговорит» своего противника: миссионер ли начетчика, или - наоборот. Тут, таким образом, дело первостепенной важности, дело веры превращается в забаву, в игру словами, в подсиживание противника, в устройстве ловушек, в ловких ударах, в неожиданных выпадах и тому подобное... Противники друг друга не жалеют, нападают друг на друга с озлоблением, не щадят один одного вплоть до личных оскорблений.
- Так ты брак отвергаешь? - добродушно, голосом праведника предлагает ученый миссионер-протoиерей вопрос начетчику-безпоповцу, человеку зрелых лет.
- Не признаю, - отвечает начетчик.
- А деточки у тебя имеются?
- Трое.
- Трое?.. Мальчики, или девочки?
- Два мальчика и одна девочка.
- Так, так, - добродушно качает головой миссиoнep, - два мальчика и одна девочка... А скажи, пожалуйста, а жена у тебя имеется?.. Был ты женат?..
Начетчик, разумеется, поражен вопросом и сконфужен, а торжествующий миссионер победоносно оглядывает слушателей и, наступая на начетчика, добивает своего противника грозным изобличением.
- Добрые слушатели! - голосом назидания говорит миссионер. - Он, - тут следует презрительный жест в сторону начетчика, - сам признался, что жены у него не было, а дети есть!.. Какой же он бесстыдник!..
Раздается смех среди православных и ропот среди безпоповцев.
Но вот, задетый за живое безпоповец уже оправился, сорвался с места и выкрикивает на память текст из святоотеческих книг, в котором рисуется внешность диавoла, обросшего длинными волосами, и заканчивает свой выкрик, тыча перстами на миссионера.
- Это про тебя написано!.. Ты и есть волосатый диавoл!..
- А ты развратник!.. Ты блудник!..
Далее продолжается, на потеху слушателей, эта милая перебранка между простецом-начетчиком и ученым миссионером-протоиереем, и в воздухе то и дело раздается: «волосатый диавол», «развратник», «блудник».
А когда беседа кончается и слушатели собираются группами в ближайших к месту беседы чайных, идут бесконечные разговоры о том: кто кого?
- А ведь отец протоиерей ловко его смазал, - смакует один. - Как он это его: - «Есть детки?». - «Есть». - «Сколько?». - «Трое». - «А жена есть?». - «Нет». - «Значит, ты блудник»... Ха, ха, ловко!..
- И никакой тут ловкости нет, а одно демонское коварство... Надругательство над человеком!.. - раздается в ответ с соседнего столика, у которого заседают за чайком и пьют его из принесенных с собой собственных блюдечек безпоповцы. - Диавол... Чисто диавол волосатый...
И опять затевается спор о том: кто кого?.. Православные хвалятся ловкостью и находчивостью о. миссионера; безпоповцы ругаются волосатым диаволом, коварным демоном и превозносят своего начетчика. Препирательства переходят с одной стороны в кощунственную хулу на православие и его священство, с другой стороны - на издевательство и брань безпоповщины. О сущности поставленного на собеседовании серьезного вопроса о браке никто даже не вспоминает; как будто вопрос этот улетучился из памяти представителей обеих сторон, а вот, взаимные ругательства и укоризны, сопровождавшие прения, остались в памяти у всех и служат материалом для дальнейших распрей и взаимной розни среди православных и старообрядцев в чайной.
В течение последних трех лет я аккуратно посещал летние собеседования в Московском единоверческом Никольском монастыре, что у Преображенской заставы. Собеседования происходят там на открытом воздухе, на монастырском дворе. Из сотни прослушанных там бесед только некоторые отличались серьезностью, производили впечатление, и против пользы их и необходимости нельзя было спорить. Это бывало только в тех случаях, когда со стороны православных являлись не облеченные властью, числящиеся на постах, ученые и прославленные отцы, а миссионеры-добровольцы, из ревности к вере явившиеся поговорить о вере. Если у этих мало привычных к публичным прениям добровольцев отсутствовали развязность и красноречие, если в их речах чувствовалась робость; если не так быстро находили нужные тексты, - то все это искупалось их искренностью, их глубокой верой, которая сквозила в их интонации, в их безыскуственных жестах и в той простоте, которая свойственна истинному смирению. Отсутствие показной красоты, театральности с избытком пополнялось красотой внутренней, т.е. той красотой, которую дают честная убежденность и глубокая вера. Эти миссионеры-добровольцы не прибегали ни к каким бы то ни было ухищрениям, не нападали на противников, не ругали их. Не мудрствуя лукаво, они излагали свои доводы, подкрепляя их соответственными текстами из святоотеческих книг, терпеливо, с кротостью выслушивали возражения и, опять-таки, с тою же кротостью вторично их оспаривали. На этих немногих беседах так и чувствовалось, что люди и с той, и с другой стороны пришли сделать Божье дело, во взаимной беседе выяснить истину... Тут уж не имели места ни ругань, ни брань: миссионеры не нападали на старообрядцев, не прибегали к злобным выходкам, не укоряли их, не изобличали во что бы то ни стало, а разъясняли им истину, поучали их со смирением, и старообрядцы это чувствовали, не могли не чувствовать, и тоже держались на высоте: не хулили православие, не надругались над миссионером, не поднимали его на смех.
Повторяю, таких бесед было немного, всего 3-4 в течение трех лет. Все остальные собеседования шли по обычному шаблону, и редкое из них оканчивалось без взаимных укоров, без озлобления, а многие прямо-таки со скандалами.
Надо правду сказать, скандалы производили старообрядцы, но всякий раз они имели к тому повод, который давал им не в меру ретивый миссионер.

V.

Как-то раз я встретился случайно с добровольцем-миссионером, собеседование которого произвело на меня прямо чарующее впечатление; спрашиваю его:
- Почему вы не приходите беседовать?
Доброволец-миссионер горько улыбнулся, махнул рукой и робко проговорил:
- Нельзя мне... Я ведь так, по своей охоте...
- Знаю, что вы по своей охоте. Это-то и хорошо… Вы прекрасно беседуете... От вашей беседы было много пользы...
- Не знаю... Может быть, и была польза, - с необыкновенною скромностью проговорил доброволец-миссионер. - Большое к этим беседам имею влечение... Так сладостно разъяснять истину... Ведь как-никак, хоть и скажем, закоренелый раскольник, но ведь он брат мне, русский человек... Хочется рассеять его заблуждения... Желательно обратить его к истинной вере...
- Разумеется, - согласился я. - Если у вас есть такое влечение и такие желания, то почему вы не приходите больше беседовать?
- И желал бы, да... - Он безнадежно махнул рукой, грустно поник головой и замолчал.
- Что же вы не договариваете? - пристал я к нему. - Тут, очевидно, что-то есть, что не от вас зависит.
- Так-то оно так. Но, право, не хотелось бы рассказывать... Как бы не согрешить...
- Какой же тут грех? Пожалуйста, расскажите.
- Так и быть, - после некоторого раздумья проговорил доброволец-миссионер. - Расскажу вам все без утайки, только вы меня, Христа ради, простите и не сочтите сплетником. Вы, вот, говорите, что беседа моя принесла пользу. Если это так, то хвалю за это Господа. С радостью и еще побеседовал бы и не раз, и не два раза, а пожалуй, хоть и всякий праздник. Потому влечение у меня к этому делу большое: имеется у меня ревность Божьему делу послужить. Только вышло так, что не суждено мне... Значит: не достоин я... - Он глубоко вздохнул и продолжал:
- Было это так. Как это я вам докладывал, влечение имею к беседам. Набрался я храбрости и выступил. Бог помог - все обошлось благополучно: не оконфузил себя. Ну, думаю, в следующий праздник опять беседовать буду, и на душе было так радостно. Помилуйте, и как тут не радостным быть, когда удостоился такому делу послужить: шутка ли - заблудшим указывать путь ко спасению? Прошло несколько дней. Занимаюсь своими делами и все о том думаю: вот праздник опять настанет - и пойду беседовать. Только случилось так, что больше беседовать не пришлось... - Он опять вздохнул. - Сижу это так, - утром это было, - чай пью, входит жена и говорит: «Рассыльный пришел с книгой, пакет принес и требует, чтобы расписался в получении...». Что за притча, думаю: никогда никаких пакетов не получал? По какому бы это случаю ко мне пакет? Даже струхнул немножко. Делать нечего, расписался в получении и взял пакет. Распечатал, читаю... Прочел и удивился... Пишет мне о. миссионер в бумаге за номером, что так как приставлен он от духовного начальства руководительствовать беседами в Никольском монастыре и следить за тем, чтобы там все было по программе, а я проводил беседу, ему не сказавшись, то в следующий раз обязан ему заранее объявить о своем желании побеседовать и представить ему программу, которую он будет рассматривать и утверждать... Без его разрешения вперед, чтоб я беседовать не смел, ибо не имею на то права... Все бы это еще ничего. А вот, в чем закорючка: «А о той беседе, которую вы уже провели без моего разрешения, - пишет дальше о. миссионер, - прошу вас немедленно мне доставить письменный отчет...». Ну, уж это требование меня совсем огорошило. Какой-такой мне ему письменный отчет доставить? Во-первых, к писанию-то не особенно я привычен; а затем, для чего и кому нужен мой письменный отчет?.. Побеседовал и слава Богу!.. Зачем об этом отчеты писать?.. А затем, скажите: могу я разве запомнить все, как беседу провел? Ведь когда стоишь пред народом-то, большое волнение тебя обуревает, разве запомнишь, что ты сказал и как сказал в точности? Ну, а все, что тебе возражают, легко запомнить? Ведь человек, когда пред народом стоит, не на себя надеется, а на Бога: Его дело защищать пришел, и никаких у него собственных мыслей и слов нет, а что и как внушит ему Господь, так он и поведет беседу... Весь, так скажу, отдаешься на волю Его, и Он тобою руководит так, что и слова нужные у тебя найдутся, и мысли твои будут правильные... А как беседа кончилась, самому себе дивишься: откуда все это у тебя бралось?.. И кажется мне, что точно не я беседовал, а кто-то другой, который меня поумнее будет... И впрямь, когда беседуешь, - другим человеком становишься: чувствуешь себя точно поумневшим, одухотворенным... Никак иначе полагать нельзя, что это Божья помощь к тебе приходит... А вот, кончилась беседа, и ты по-прежнему дурак дураком...
- Ну, уж дурак дураком? - перебил я с улыбкой. - Зачем вы так низко о себе думаете?
- Именно: дурак дураком! - с убеждением повторил мой собеседник. - Потому, когда собеседование окончится, никаких умных мыслей в голове нет, и когда приходит желание вспоминать в подробности, как провел беседу, в голове все перепутывается, и никак не вспомнишь, в каком порядке происходило все... Какие же тут отчеты писать?.. Разве возможно?..
Мой собеседник замолчал.
- Так вы и не написали? - перебил я молчание.
- Куда же?.. Нет, не написал...
- И с вас вторично не потребовали, чтобы написали?..
- В тот же день, вечером, получил второй пакет от другого о. миссионера, которому тоже поручено надзирать за беседами. И тот тоже требовал, чтобы ему подробный отчет доставить и без его разрешения чтобы впредь не беседовал...
- Вы и другому о. миссионеру тоже не написали?
- Есть у меня время канцелярию заводить, - с некоторым раздражением ответил мой собеседник. - К тому, ведь сказал вам, к писанию не привычен...
- Чем же дело кончилось?
- А вот чем: встретился я с одним из оо. миссионеров на беседе, куда я уж явился как слушатель, а не как участник. Подходит ко мне о. миссионер и строго спрашивает: «Что же это вы до сих пор мне отчета о прошлой беседе вашей не прислали?». - «А для чего, - спрашиваю, - это нужно?». - «Для общего, - говорит, - отчета». - «Кому?». - «Не ваше, - говорит, - дело; порядок такой». - «Я писать не привычен, да и не досуг мне». - «В таком случае, вам больше беседовать нельзя». На этом и покончил свой разговор со мною. Потом, - продолжал с грустью миссионер-доброволец, - я узнал, что очень много начальствующих заведуют беседами, получают за это большие жалования, награды, и за это должны за этим следить, отчеты доставлять, чтобы все было видно на бумаге, как они порученное им дело ведут. Чем больше они испишут, тем больше им награды дают... Они насчет бумаги и стараются, чтобы больше ее исписать, и в этом их заслуга... Только я так полагаю, что для Божьего дела совсем этого не нужно. Вы как думаете?
- Полагаю, что не нужно.
- А начальство иначе об этом судит? Впрочем, не будем никого осуждать - грех...
Собеседник мой подал было мне руку, чтобы попрощаться, но тут же опустил ее и, улыбнувшись, произнес:
- А ведь я вам не все досказал... Было бы смешно, если б не было так обидно... Рассказать вам уж до конца, что ли?..
- Пожалуйста, прошу вас.
- Прошло немного времени и, представьте себе, сам о. миссионер пожаловал ко мне на квартиру. - «Если, - говорит, - вам затруднительно самому составлять отчеты о ваших беседах, мы это дело уладим, а вы уж приходите беседовать; я вам разрешаю!». - «Да как же это уладите?» - спрашиваю.- «Да так: мы поручим другому, чтоб записывал и нам отчет доставлял». - «Значит, все, что я буду говорить, запишут?». - «Именно», - подтвердил о. миссионер. Я на это согласиться не мог. Помилуйте, как это можно? Если будешь знать, что каждое твое слово запишут, страшно будет говорить; ведь и так немного умного скажешь, а тут от боязни запутаешься... Какая же это будет беседа, если за каждое свое слово отвечать должен? К тому, если еще я скажу одно, а приставленный, чтобы записывать, по ошибке, иначе это на бумаге изобразит... Как же я за его ошибки отвечать должен? Очень мною миссионер остался недоволен, за мой отказ беседовать. Но видит Бог, не мог я на это свое согласие дать...

VI.

Но к московским собеседованиям я еще возвращусь, а пока надо же мне, наконец, покончить с описанием обеда, которое начал в третьей еще главе.
Итак. Примирение между мною и Г.В. Сенатовым состоялось. Никита Петрович сидел некоторое время молча и, судя по морщинам, появившимся на широком его лбу, полагать надо, обдумывал слышанное от меня, что совершенно подтвердилось, когда он, наконец, заговорил:
- Так, - начал он, и в тихом его голосе слышались грустные ноты. - Так, значит, очень ругают нашу газету, что так много в ней уделяется места церковным вопросам? И вас, - он обвел нас глазами, - это огорчает? Напрасно. Настанет время, может быть, и я до этого доживу, а вы, молодежь, уж непременно, когда этими вопросами займутся все: и либералы, и консерваторы, и даже радикалы, и верующие, и неверующие... Вера для России - все! Если суждено нашей Родине сыграть великую историческую роль, то только на религиозной почве. У нас есть великая тайна, которую пока храним про себя, но настанет время и мы обнаружим эту тайну пред народами Запада, цивилизация которых дошла уже до своего конечного пункта и не только не дала счастья людям, но и не может его дать... Евангельская истина: «Не хлебом одним будет жить человек…» останется вечно непреложной... Западная цивилизация с этой истиной не почла нужным считаться. Отсюда, она отождествила культуру с техникой, с знанием, с удобствами жизни, с роскошью... Но культура и знание не одно и то же: первая есть дух, второе - материя. Дух сильнее материи и должен ее побеждать. С одной материей далеко не уедешь. Крах западной науки уже настал: Франция - самая цивилизованная страна - вырождается на наших глазах; ее погубил материализм. На ту же гибель обречена и вся Европа. И все это потому, что Евангельская истина: «Не единым хлебом…» не была Западом усвоена. Нивелировка человечества при посредстве техники лишает это человечество самого главного, самого ценного: одухотворенности и творчества, т.е. опять-таки творчества духа. Материализм - божок современной цивилизации Запада, вырабатывает людей машиноподобных; о развитии мускулов и физической силы печется этот божок, об их усилении и большей производительности, точно человек только машина производства, а не создан по образу и подобию Божьему... Мыслим ли такой порядок? Не отомстит ли за это Великий Дух? Конечно, - отомстит!.. Мщение уже наступило, и только слепой его не видит. Оно выражается в той неимоверной роскоши, которая все растет и растет, и росту которой конца не видно; в материальных потребностях, которые увеличиваются и... И то, и другое создает презрение к труду, стремление к пользованию жизнью в смысле животном... Западная цивилизация думает, что имеет на своем знамени великие начала: «законность» и «справедливость»... Да эти начала сам сатана выдумал! Что может быть жестче «законности», черствее «справедливости»? Христианство этих подлых терминов не знает; не знает их наше русское Православие; оно знает, что люди немощны, и проповедует милость, одну только милость и снисхождение. В этом сила христианства, в этом сила нашей православной Руси...
По мере того, как Н.П. продолжал говорить, большие голубые глаза его все более и более сверкали, а его мягкий, тихий, бархатный голос возвышался и креп. Морщины на лбу его изгладились, и на лице его появился румянец. Вся фигура его дышала оживлением и казалась одухотворенною. Я всего только несколько раз видел его в таком состоянии. Свойственная ему застенчивость, как будто, исчезла; исчезла также присущая чертам его лица некоторая суровость.
- Да, - продолжал Н.П. с возрастающим одушевлением, - сила Руси в ее смирении, в ее глубокой вере, в ее всепрощении... Запросы духа лежат в основе характера Русского народа. Отсюда: наш раскол с его многочисленными разветвлениями; отсюда: все вновь нарождающиеся религиозные секты и толки... Люди ищут Бога: они не довольствуются одним хлебом; одною физическою сытостью они не могут себя удовлетворять; ею одною они не могут насыщаться; духовный голод для них мучительней физического. Это свойство русского народа прекрасно выразил Достоевский одним словом, назвав русский народ - «народом-богоносцем». Когда наступит всеобщий крах; когда люди перестанут понимать друг друга; когда всеобщая нивелировка в потребностях, в быте будет доведена до того единообразия, к которому подгоняет человечество современная цивилизация, - наступит именно то, против чего, яко бы, борется эта самая современная цивилизация: произойдет великая путаница и в понятиях; вторично настанет смешениe языков... Современная наука - это та же Вавилонская башня. Подобно ей, она зиждется на одном разуме, без участия Бога, без участия веры в Него... И как рухнула Вавилонская башня, так рухнет современная наука... И тогда, и тогда-то Русский народ обнаружит свою тайну. Он обнаружит ту тайну, которая уже почти две тысячи лет уже не тайна. Ибо всенародно была она возвещена человечеству Христом, Его апостолами и последователями Его, которые восприняли истину во всей ее полноте, во всей ее сущности... Но прошли столетия, народы растеряли истину, и она опять стала для них тайной... Вместо одной, чистой истины появилось много мнимых истин... Из этих мнимых истин, которые все возрастали и возрастали в своей численности, сложилась башня повыше Вавилонской... И если, когда рушилась Вавилонская башня, произошло смешение языков, то трудно представить себе, что произойдет во время развала современной башни, кирпичами для которой при сложении ее послужили мнимые истины, плоды современной науки... Настанет хаос!.. Тот хаос, о котором говорится в Апокалипсисе... Восстанет брат на брата, сын на отца, матери будут пожирать собственных детей, плоть восторжествует над духом, и люди будут пожирать друг друга... Когда европейские народы дойдут до такого скотоподобного состояния, - а дойдут они до него непременно, - Русский народ выступит на всемирную арену со своей тайной, т.е. со своей верой, которую он один сохранил и которая для всех превратилась в тайну...
Н.П. задумался. Мы все сидели вокруг стола, затаив дыхание.
- И выступит Русский народ, вооруженный своей глубокой верой во всей своей целостности, - продолжал Н.П. после довольно продолжительного молчания. - Ибо, к тому времени наши внутренние религиозные раздоры окончатся, и Русский народ сплотится воедино, как то было до Никона...
- Неужели это будет? Неужели религиозные раздоры на Руси прекратятся? - перебил его Трескин.
- Прекратятся! - с твердым убеждением ответил Н.П. и продолжал:
- Вся беда в том, что, за малыми исключениями, никто не понимает психологии нашего раскола. Не понимают этой психологии не только наше образованное общество, но и высшие представители нашей, так называемой господствующей Церкви. Даже такой громадный человек, как Филарет, и тот не понял сущность русского раскола. Вам известно: меня он удалил из профессоров Московской Академии за то, что я в своих лекциях отдавал справедливость расколу... Удивительно ли, после этого, если раскол не понимают и наше высшее общество, которое отождествляет его с невежеством, и наше церковное управление, которое смотрит на раскольников только как на упорных фанатиков, как на злых отступников, как на закоренелых отступников-отщепенцев от Церкви Христовой... По внешним своим признакам, наш раскол, как будто, оправдывает такие на него взгляды. Но по сущности своей, по своей внутренней психологии, он представляет из себя явление глубоко отрадное, вытекающее из самой сущности национально-русского православия. Именно национально-русского православия, а не византийского. Мы взяли у Византии православие в тот момент, когда там оно уже стало вырождаться, когда чистота его там стала блекнуть, и возродили его у нас самобытно, и сообщили ему вновь тот блеск, то сияние, которые были ему присущи с начала времен. В православии Русский человек нашел себя, нашел свою самобытность и свершил то великое дело, создал то могучее государство, которое именуется Русью. Все шло хорошо: крепла, созидалась и слагалась Русь в огромное государство, и было оно крепко спаяно, пока Русский народ жил традициями, сложившимися на фундаменте его национального православия. Так было до Никона, так было и после Никона, вплоть до Петра. Тут началось разложение, которое продолжается на пространстве всего Петербургского периода нашей истории. Петра наши раскольники назвали Антихристом. В известном смысле это так и есть. Петр по натуре своей не допускал никакой мистики, следовательно, вера, истинная вера была ему чужда. Отсюда он и разошелся с своим верующим народом. Человек громадных дарований, великий работник и еще больше практик, по-нынешнему реалист, он задумал по-своему осчастливить Россию. Достиг ли он своей цели, сделал ли Россию счастливой? С точки зрения современного Запада - да; с точки зрения православно-русской - нет. Петр-практик обладал громадным практическим умом и, соразмерно с этим умом, обладал громадною волею; при этих своих качествах он, естественно, обладал громадным уменьем делать, да, делать, но не творить. Ибо, творчество помимо ума и воли требует еще и вдохновения, одухотворения. Ни того, ни другого у него не было, ибо у него не было веры. Петр в своем деянии не был зиждителем, а был разрушителем. Будучи сам человеком без веры, он пожелал уничтожить эту веру у своего народа. В православной Руси времен Петра такие кощунственные выходки, как публичные процессии антирелигиозного характера, с «всешутейшими» кардиналами и «всепьянейшим» папой во главе, не могли не возмутить дух веры простого Русского народа. Уничтожение патриаршества, насильственное ломание старорусских обычаев, одновременное посягательство и на верования, и на быт не могли не породить протеста, не могли не посеять розни и в жизни, и в Церкви. Часть интеллигенции пошла за царем, увлекшись его материалистическими стремлениями, другая часть со всем Русским народом сохранила своего Бога и не захотела променять Его исключительно на блага материальные, которые навязывал им насильно Петр. Тут-то собственно начался раскол, настоящий раскол в русской жизни; тут, этот раскол, помимо религиозной своей сущности, получил еще другую сущность, не менее важную, чем религиозную. Русский народ стал протестовать против посягательства на исторически сложившийся национальный свой быт. Для него религия и быт составляли нечто неделимое, ибо на пространстве 8 веков русский быт сложился на почве православной веры. И в это же время русский народ возвеличил свое православие и сросся с ним. Таким образом, психология русского раскола не исчерпывается только религиозными недоразумениями, она гораздо глубже: она заключает в себе протест против навязываемых русскому народу и ему несвойственных форм жизни и быта. Русский народ не желает поступиться своими национально-самобытными особенностями, ему дороги старые обычаи, старый уклад жизни, им самим выработанные, им самим найденные и его характеру соответствующее. Он, русский народ, нашел свое собственное «я» и не желает быть поглощенным другим «я». Вот, психология раскола: это борьба за родной быт, за свои национальные особенности и за свое собственное «я». Все эти споры о двоеперстии, троеперстии, о сугубом аллилуия, о том, как произносится имя Христа: «Исус» или «Иисус», и даже спор о старых и новых книгах, - все это только внешние признаки так называемого раскола, а под этими внешними признаками кроется причина настоящего спора, настоящей борьбы; это - борьба за русский быт, это спор за русскую национальную идею. Устройте жизнь по-русски, возвратитесь к национальному быту, дайте Церкви воссиять по-старинному, устройте приходы на началах истинно русских: с выборным духовенством, со священниками-пастырями, а не чиновниками, с архиереями, управляющими своими епархиями, а не губернаторствующими в них, с участием мира в управлении приходами; восстановите древнее, истовое православное богослужение, восстановите патриарха; одним словом, устройте Церковь соответственно с бытом и укладом жизни Русского человека - и исчезнет раскол. Да, исчезнет раскол, и станет жить Русский народ в единении... И тогда он выполнит свою мировую задачу. Он скажет народам свое слово! Откроет им свою тайну...
Н.П. вздохнул и обвел всех нас своим взглядом.
- Я, - продолжал он, - прочел вам целую лекцию в свое оправдание. - Он усмехнулся. - Теперь, надеюсь, вы поймете, почему я уделяю в газете так много места религиозным вопросам. Будущность России находится исключительно в зависимости от устройства Церкви. Когда будет устроена русская Церковь - будет устроена Россия. Настанет время, и устройством Церкви займутся все Русские люди: и верующие в Бога, и не верующие в Него, но любящие свою Родину. Ибо поймут, что сила России, могущество ее - в церковности, в вере, в нашем Православии… Да, в Православии! Ибо только православный истинно верует, истинно христианин... Католичество перестало быть Церковью: там клир отделился от мира (мирян), лютеранство и прочие отделившиеся от Рима вероисповедания суть скорее философские секты... Истинное христианство только у нас, оно сохранилось только в нашем русском Православии. Оно восторжествует и воссияет, когда будет устроена Церковь, и тогда сообщит нашему отечеству такую силу, такую мощь, пред которыми преклонится мир... Ибо, наперекор всяким теориям создания мира, его создал Бог, Который не только создал его, но управлял и будет им управлять через уверовавший в Него народ свой! И подобно тому, как прежде избрал Он Израиля, который не оправдал возложенную на него миссию, отвернувшись от Сына Божия, - Он ныне избрал Русский народ Своим новым возлюбленным Израилем, который исполнит Его миссию до конца. Недаром Русь именуется Святой Русью! Да, она одна теперь только свята, ибо живет в Боге и для Бога; все же остальные народы поклоняются Золотому Тельцу и другим идолам. Значит, задача состоит в том, чтоб устроить во всем блеске дом Божий, т.е. Церковь, и тогда настанет на Руси и царство Божие во всем своем сиянии и могуществе... Вы поняли меня? - закончил Н.П. вопросом, обратившись взором к Г.В. Сенатову.
- Понять-то понял, но... - Сенатов видимо стеснялся договорить.
- Но не согласны? - договорил за него Н.П.
- Да, не согласен... Во многом не согласен. - Оно, положим, быт... но и старые книги святы, а новые не имеют святости... Затем: двоеперстие и прочее не мелочи... Истинная вера... Все важно для истинно верующего... Потому, предки...
Н.П. махнул рукой и, улыбаясь, перебил Сенатова:
- Знаю, все знаю, что вы хотите возразить, но оставьте теперь. Поразмыслите обо всем, что я сказал, и мы еще об этом потолкуем особо с вами... А затем я еще скажу... То, что еще скажу, - вторично обратился Н.П. к Сенатову, - вам, Гавриил Васильевич, будет совсем непонятно, и с этим вы никогда не согласитесь и усмотрите в моих словах великую ересь... Я скажу, что все наше старообрядчество православно, истинно православно...
Сенатов покраснел весь и так и привскочил с своего места...
- Это, это действительно ересь!.. Никита Петрович, разве так можно говорить?.. Вы раскольников называете православными!..
Н.П., не обращая внимания на Сенатова, продолжал.
- В то время, когда раскол в католической Церкви произошел из-за протеста разума против испорченности Рима, который стал безбожным и развратным, из-за алчности, жестокости и корыстолюбия католического клира сверху донизу: начиная от пап и кончая простыми священниками, так что всем стало невмоготу, у нас раскол произошел не на основах разума, а на основах исключительно веры. Там, на Западе, раскол сделали люди передовые, светские, по-светски мыслившие, отчасти даже зараженные безверием. Протестуя против Рима, они, в сущности, одновременно подкапывались и под самую веру, стремясь подчинить веру критике разума и отвергая в вере все то, что с разумом не согласно. Идя по этому пути, начиная от Лютера и его современников-гуманистов, в наши дни этот раскол дошел до того, что многие христианские общины выродились в исключительно философские секты и потеряли даже понятие об истинной вере. Отсюда всего один шаг до полного атеизма, к которому Запад если еще не пришел, то придет. Таким образом, начавшийся при Лютере протест против Рима заключал в себе протест против веры вообще, сначала замаскированный, скрытый, а потом все больше и больше обнаруживавшийся и в наши дни уже совсем обнаженный. Не то у нас. У нас раскол произвели люди простые, верующие, которые в делах веры не хотели, да и не смели считаться с разумом. Когда дело касалось Бога, они инстинктивно, слепо стремились сохранить во всей своей неприкосновенности то, что получили в наследие от предков. Отсюда, когда им показалось, что на это наследие делается посягательство, они запротестовали, запротестовали во имя неприкосновенности своей святыни, во имя Бога, Который для них был дороже жизни, во имя веры, которая составляла сущность их жизни, во имя неприкосновенности всяких мелочей, которые для них не были мелочами, ибо для этих верующих людей все было важно, все было значительно, если это касалось установившихся обычаев, вошедших в склад их религиозного русского быта, их церковно-общинного строя, выразившегося в старинно-русском Православии. Протестуя и внешне отколовшись, наш раскол никогда, таким образом, не переставал быть православно-русским и не только не перестал жить по-православному, но, обособившись и замкнувшись, еще больше утвердился в русско-православном житии...
- Никита Петрович, но ведь они же еретики!.. Какие они православные!.. - каким-то хриплым криком перебил его речь Сенатов.
- Это уж другой вопрос, которого касаться не буду теперь, - с присущим ему спокойствием остановил Н.П. Сенатова. - Да мне теперь и некогда: нужно передовую статью написать. Так вот, - обратился Н.П. к нам, молодым, - надеюсь, вы поняли, что нет в России вопросов важнее вопросов церковных, и заниматься ими не зазорно?
Он тихо засмеялся.
- А вы, С.К., - обратился он ко мне, - если опять попадете в Артистический Кружок и пред вами будут хулить нашу газету, не огорчайтесь: пускай хулят, а мы все-таки будем продолжать наше дело, как мы его понимаем...
Н.П. встал из-за стола, дружески кивнул всем головой и удалился к себе наверх.

VII.

Постоянно слышишь жалобы о том, что европейские писатели, пишущие о России, совершенно не знают нашей Родины; что сплошь и рядом в заграничной печати появляется невообразимый вздор о России. Чуть ли не до сих пор можно встретить в заграничной печати вздорные рассказы вроде того, что медведи свободно разгуливают по улицам наших городов, либо о том, что сальная свечка служит любимой закуской для русского обывателя. Такое отношение к нам со стороны иностранцев нас почему-то оскорбляет. Но, полно, имеем ли мы право оскорбляться на иностранцев за то, что они не знают России, выдумывают о ней всякие небылицы, оскорбляют ее, насмехаются над ней? Ну, а мы-то сами (я подразумеваю наши интеллигентные классы, верхи) разве знаем нашу Родину? Разве мы сами во многом превосходим иностранцев в понимании великой и могучей России? Если мы и не вторим иностранцам, и не повторяем за ними их выдумки, а напротив возмущаемся ими и от времени до времени изобличаем их во лжи, в недоброжелательности к нам, то разве это наше заступничество за Родину мешает нам самим еще в гораздо большей степени клеветать на Россию, лгать на нее, издеваться над ней и обнаруживать невежество в смысле знания России, мало уступающего невежеству, которое обнаруживают иностранцы в своих вымыслах и суждениях?
Но иностранцы, - Бог с ними! От их незнания России большого вреда для нас нет. Другое дело незнание России ее сынами, - тут уж не только вред, тут уж прямо несчастье. Вот, где причина всех бедствий. История народов Запада этого явления не знает; она там и немыслима. В Германии, во Франции, в Англии и в других цивилизованных государствах народ и его верхи составляют одно целое, неделимое; их, т.е. народ с его интеллигенцией, связывают и спаивают воедино общие духовные интересы, вытекающие из сложившейся веками и окрепшей национальной культуры. Народ и его интеллигенция в каждом из культурных европейских государств представляют собою ветви, листья и цветы, развившиеся и выросшие на одном общем корне. Отсюда: великая связь, великое понимание друг друга; отсюда: общее стремление к одной цели - к поддержанию корня, который питает своими соками листву. Тургенев устами Базарова («Отцы и дети») выразился: человек и дерево не одно и то же; изучая одно дерево, можно иметь понятие о всех деревьях; не то человек, который, каждый в отдельности, представляет собой отдельный мир. Я привел не подлинную цитату из Тургенева, а только мысль, которая в ней содержится, позволю себе эту мысль продолжить и дальше развить. Если каждый человек в отдельности имеет свою особую природу, представляет собою отдельный мир и должен быть особо изучен, то, само собою понятно, что всякий отдельный народ, всякое отдельное государство - как совокупность многочисленных отдельных миров - тем более имеет право на особое изучение. Без этого изучения данного народа или данного государства никоим образом нельзя понять его духовные, а пожалуй, и материальные нужды. Любить свой народ - это заслуга весьма малая, а вот знать свой народ - это уж что-нибудь да значит.
Последнее нельзя сказать про нашу интеллигенцию. Мощной рукой Петра оторванная от русского народа, в течение двухсот лет, на всем пространстве Петербургского периода нашей истории, наша интеллигенция все более и более отдалялась от родной культуры, отшатывалась от национальных традиций, выработанных русским народом, растеряла величавые, древне-русские устои. На все русское она стала смотреть пренебрежительно; ее кумиром стала Европа!.. Разумеется, истинными Европейцами наши интеллигенты не могли стать, они не могли превратиться в заправских деятелей на европейский лад и сами зажить и заставить жить всю Россию на этот чуждый нам лад. Ибо весь этот искусственно насажденный у нас европеизм, в сущности, не задел за душу самих его насадителей и все время имел и доселе имеет характер внешней прививки, никоим образом не проникавшей и не проникающей вовнутрь. Русский организм чресчур здоров, чресчур крепок, чтобы быть в состоянии противодействовать вредным бациллам; он не дал этим бациллам настолько угнездиться в организме, чтоб превратить его в труп, - до такого беспомощно-болезненного состояния русский организм еще не дошел и, - велик Бог земли русской, - никогда не дойдет. Все искусственно насажденное, все искусственно привитое исчезнет бесследно, и от всего этого останется одно только досадное воспоминание... Ибо, в конце концов, русский народ заставит свою интеллигенцию быть русской, служить интересам России по-русски и продолжать ту культурную работу, которую делали русские люди до-петербургского периода нашей истории, т.е. брать отовсюду все то, что полезно для России, и пользоваться этим взятым и заимствованным по-своему, пo-русски, насколько это согласуется с русским бытом, с русскими верованиями и со всем укладом русской самобытности. Русский народ заставит свою интеллигенцию отказаться от слепого повиновения Западу и от насаждения у нас нам чуждого. Что так именно будет, т.е. что самобытные народные идеалы восторжествуют над чуждыми, искусственно прививаемыми у нас западно-европейскими формами, не может быть сомнения для всех тех, кто изучил характер, верования и чаяния народа не по книжкам и не в кабинетах по городам, а жил с народом его жизнью, проникал в его психику, в его идеалы и всем этим сам проникался. Для таких людей ясно, как Божий день, что русский народ ничем не поступится, что он не позволит посягать на свои святыни, что, сознавая свою силу, свою мощь, он не позволит ломать свои устои, а тем более хозяйничать и заводить чуждые порядки в своем доме! Его терпение, его выносливость ввели многих в заблуждение и заставили думать о нем как о слабом беспомощном ребенке, которым можно командовать, которым можно руководить по-своему, не справляясь с его желаниями, с его нуждами, которых он - ребенок - не понимает. Но эта ошибка и ошибка роковая нашей теперешней интеллигенции: Русский народ не ребенок! Да, - удивляться надо слепоте интеллигентов, - может ли оставаться беспомощным ребенком народ, который создал такое огромное государство, как Россия? Если же он до сих пор молчит и, словно притаясь, не дает знать о себе, не проявляет своей державной воли, - то это не слабость, а именно сила, сила богатырская, уверенная в себе, что никогда не поздно будет ей проявляться...
Эта уверенность русского народа в своей силе, в своей богатырской мощи с особенной убедительностью проявлялась летом 1905 года в Нижнем Новгороде, когда во время всероссийской ярмарки съехались туда со всех концов необъятной Родины представители нашего старообрядчества и православного миссионерства. Ведь тут съехались не кто-нибудь, с борку да с сосенки, а люди настоящие, - выбранные и уполномоченные со всех углов России, - облеченные доверием. Люди эти, несомненно, представляли собой соль земли русской в смысле настоящих русских идеалов, в смысле настоящих русских верований и русских чаяний. Это были несомненные, а не сфальсифицированные, не самозванные представители, как на некоторых других съездах. Для них, как для съехавшихся в Нижний Новгород миссионеров, так и старообрядцев, Русь представляла собой не пустой звук, а в этом слове заключалось для них все, что для них свято и дорого. Самое свое существование они иначе не могли бы себе представить, как детьми этой Руси. Вся их любовь, все их заботы принадлежат Родине. Ей, как верные сыны, они во всякое время готовы отдать все свои труды, все свои заботы, всего себя, не пожалев для нее и жизнь свою. Можно ли допустить, чтобы эти истинно-русские люди не чувствовали боли, когда Родине наносятся удары? А между тем, в Нижнем Новгороде я видел их спокойно делавшими то дело, для которого они съехались. А ведь Россия переживала тогда такое ужасное время: Артур пал, разразилось великое цусимское бедствие, а в далекой Америке граф Витте переговаривался с японскими уполномоченными о мире, и все знали, что, как бы счастливо ни окончились эти переговоры, они не прибавят славы России, не залечат ее раны, не смоют ее позора! И в такое-то время русские люди съехались в Нижний Новгород, чтобы сделать маленькое дело: чтобы столковаться об устройстве своих церковных приходов - старообрядцы, и для прений о вере - миссионеры. Казалось бы, нашли время заняться такими ничтожными делами!
Но это могло показаться странным только людям, порвавшим со своей землею, не знающим своего народа, не понимающим его психологию. Несомненно, собравшиеся в Нижнем Новгороде русские люди, как миссионеры, так и старообрядцы, чувствовали всю тяжесть обрушившихся на Россию бедствий; и не только чувствовали, но и болели от наносимых ей ран, страдали от покрывшего ее позора. Но это не помешало им спокойно делать то дело, которое они и при таких жестоких обстоятельствах все же считали важнее и нужнее для себя, т.е. постараться устроить свою жизнь по-Божьему и столковаться о вере.
Я должен сделать маленькую оговорку. Говоря здесь о миссионерах и старообрядцах, я главным образом подразумеваю тех с обеих сторон на первый взгляд незаметных людей, которые не фигурировали на первом плане в качестве деятелей-верховодов, как в старообрядчестве, так и в миссионерстве. Эти последние, так называемые интеллигенты, как с той, так и с другой стороны заражены теми же идеями космополитизма, которые присущи российским интеллигентам вообще. И братья Рябушинские, и Морозовы, и Сироткины, и Пуговкины достаточно показали своими действиями, насколько удалились они от искони русских начал заправского старообрядчества. Например: официальный глава поволжского старообрядчества, г. Сироткин, который, несмотря на свои разнообразные личные дела, так много отдает времени и труда своим одноверцам, так много жертвует старообрядцам; даже он, г. Сироткин, не представляется мне истым, заправским старообрядцем, духовно проникнутым идеями старообрядчества.
Дело в том, что старообрядчество у нас, несомненно, представляет собою сплотившуюся массу; это, быть может, единственная у нас в России крупная организованная группа, крепко спаянная, а потому представляющая собой огромную силу, не только духовную, но также и политическую. Это, разумеется, не могут не сознавать Рябушинские, Морозовы и им подобные, и это заставляет их формально держаться старообрядчества и не выпускать из рук бразды верховодительства над старообрядцами. И в самом деле, разве не дикими должны показаться факты, вроде того, что стоявший на челе российского старообрядчества покойный Савва Морозов оказался одним из основателей Московского Художественного театра и способствовал процветанию репертуара Максима Горького на русской сцене! Старообрядец и... Горький - какое нелепое сочетание! Или: г. Сироткин, предоставивший тому же г. Горькому в праздничные дни помещение устроенной им в Нижнем Новгороде столовой для бедных - для разных чтений рабочим. Если я к этому прибавлю, что раньше в этом помещении тоже устраивались чтения для рабочих православными священниками и, таким образом, г. Сироткин предпочел просветителей рабочих в лице горьковцев просветитeлям в лице православных священников, - то станет для всякого ясно, насколько чужды г. Сироткину идеалы заправского, истового старообрядчества а, пожалуй, и идеалы русского человека вообще. Ибо, как хотите, а нельзя же допустить, что г. Сироткин уступил свое помещение Горькому, лишив такового устраивавших в нем чтение православных священников, из-за своей старообрядческой неприязни к представителям православного духовенства. Тем более нельзя этого допустить, когда за последнее время лучшие представители старообрядчества далеко не так враждебно относятся к новообрядцам, как прежде. По крайней мере, пишущему эти строки приходилось убедиться на практике при личных столкновениях с некоторыми представителями старообрядческого духовенства, что прежней фанатической злобы к православным у них больше нет. Даже напротив, из столкновений с ними я вынес то впечатление, что у них существует потребность к сближению и примирению с нами, православными.
Таковы были мои впечатления от случайных встреч с о. Исаакием (настоятель старообрядческого храма, что на Генеральной, в Москве), с о. диаконом Богатенковым и с о. Василием (на Рогожском кладбище). Встречи эти в настоящий момент, когда политиканы старообрядчества стараются подчеркивать свою обособленность от новообрядцев, лучше всего свидетельствуют, сколько искусственного и преувеличенного в пресловутой «вражде» старообрядцев к православным; в той «вражде», которую сеют и поддерживают заправилы старообрядчества и некоторые из главарей прославленного миссионерства, натравливая родных братьев друг на друга.
Опишу эти встречи подробно. Думаю, что, несмотря на то, что встречи эти были и случайны, и непродолжительны, - а, может быть, именно потому, - эти встречи с большой убедительностью доказывают, как преувеличена и раздута «вражда» старообрядцев к новообрядцам.

VIII.

Это было в конце февраля 1905 года. С.Ф. Шарапов начал усиленно пропагандировать и в своем органе «Русское Дело», и в обществе устройство православных приходов в Москве. Как-то раз прихожу к нему утром, и он обращается ко мне с просьбой добыть материалы для статьи о приходе в свой журнал, а также и для публичного доклада о приходе.
- Понимаете, - обратился ко мне С.Ф., - необходимо нам скорее собрать материалы, обосновать канонически восстановление прихода. Время не терпит. Статья должна появиться в текущем нумере... Сегодня вторник, в четверг до 12 часов материалы должны быть у меня на письменном столе... Ради Бога, поезжайте и добудьте мне что можно. Практическое осуществление приходов для меня ясно... Я знаю, как приступить к этому, и знаю, что делать и как организовать приход. Но мне нужен твердый церковный фундамент.
- Но откуда же я вам эти материалы достану?..
- У наших церковников я ничего не мог найти. Там господствует течение анти-приходское. Но у вас много знакомых единоверцев... У них ведь приходы существуют... У них вы все достанете...
-  Верно, - согласился я, - у единоверцев можно достать все, что требуется.
И я отправился в Черкизово к хорошему моему знакомому, единоверцу П.Е. Коноплинскому. Но каково было мое удивление, когда, выслушав дело, по которому я явился к нему, старик серьезно задумался и после продолжительного молчания сказал:
- Дело совсем не такое легкое, как вы думаете. Вряд ли можно скоро отыскать эти основы... Древнерусские приходы существовали, конечно, на строго канонических основаниях, но мы растеряли...
Он не договорил.
- Впрочем, - продолжал он после довольно долгого раздумья, - может быть, в книге Кормчей можно найти, что вам требуется... Пойдемте к о. игумену (о. Сергий, настоятель Преображенского единоверческого монастыря, недавно скончавшийся), - там узнаем.
Поехали к о. игумену, принесли к нему в келию книгу Кормчую, был вызван монах-начетчик. Долго, очень долго перелистывали книгу, рылись в ней, но об основах приходского устройства ничего в ней не нашли.
- В Кормчей ничего нету, - упавшим голосом и как бы виновато, разводя руками, произнес о. Сергий.
- Но у вас же приходы существуют? - спросил я.
- Как не существовать, - существуют...
- С участием мирян и с выборным духовенством?
-  Как же иначе?.. Какой же может быть приход без выборных священников и без участия мирян?..
- Значит, должны же быть какие-нибудь основания или постановления о приходах...
- Не знаю... Ничего не знаю... Ни о чем подобном даже не слыхал.
- Но должен же существовать какой-нибудь устав: если не печатный, то хоть писанный? - продолжал я допытываться у о. Сергия.
- Никаких, ни печатных, ни писанных уставов у нас нет, - решительно ответил о. игумен.
- В таком случае весьма любопытно, как же вы устраиваетесь? Чем же руководствуетесь в вашей приходской жизни?..
- Ну, это что ж!.. Это ничего... Живем мы по-старинному: как наши отцы, наши деды, - так и мы...
- Значит, у вас все устраивается на сохранившихся в памяти обычаях и на устных преданиях?
- А хоть бы и так, - не то сердито, не то сконфуженно перебил меня монах-начетчик. - Живем мы так, как полагается древле-православным, и никаких отступлений от старины у нас нет. Служба Господня совершается по уставу и все прочее по правилам... Всякие каноны и постановления соборов исполняем неукоснительно... Живем по-Божьи, да по-Божьи... Правильно живем...
Монах, очевидно, сердился, что не мог отвечать на мои вопросы, и он досадовал на меня да и на себя.
- Я и не сомневаюсь в том, что вы живете по-Божьи, и пришел к вам научиться, как и нам по-Божьи жить, - произнес я примирительным тоном. - Нам желательно устроить приходы, как у вас...
- Так что ж, - в свою очередь перебил меня монах примирительным голосом. - Дело хорошее... Помогай вам Бог...
Убедившись, что ничего нельзя добиться по интересующему меня вопросу, стал я прощаться с о. игуменом и монахом-начетчиком. Но хлебосольный и гостеприимный о. Сергий не согласился отпустить нас без завтрака. Как я ни отговаривался недосугом, но о. Сергий не уступал, и мы с П.Е. Коноплинским вынуждены были остаться. За завтраком монах-начетчик, который почти ничего не ел, все время передавал мне подробности приходской жизни единоверцев, - и, хотя ничего нового от него я не узнал, ибо практически уже был знаком с жизнью прихода, но, чтобы не обидеть его, слушал внимательно.
- Ну, вот, - закончил свою речь монах-начетчик. - Я поделился с вами всем, что знаю, и больше вы ни от кого ничего не узнаете...
Вышли мы из келии о. Сергия в самом грустном расположении духа: целое утро пропало даром. Старик Коноплинский шел со мною рядом по монастырскому двору с опущенной головой, молча. Я посмотрел на него с боку и видел, что лоб его наморщен и губы стиснуты, очевидные признаки, что добрейший Петр Егорович волнуется и сердится.
- Что делать, П.Е., - пробовал я успокоить его. - Неудача с кем не случается.
- В таком деле не должно быть неудачи. Не может того быть, чтоб не было письменных постановлений об устройстве прихода... Есть они... Непременно есть... Только, вот, подите: бились, бились и ничего не узнали... Но так нельзя: надо узнать!..
Это «надо узнать!» - с прежним упрямством повторил он снова и после некоторого молчания прибавил:
- Как не хочется, а придется обратиться к о. Исаакию... Ну, да, конечно, у него мы все добудем... Пойдемте к о. Исаакию, - закончил он решительно.
Мы взяли извозчика и поехали на Генеральную улицу. По дороге П.Е. объяснил мне, что с о. Исаакием он хотя весьма мало знаком, но надеется на хороший прием и на получение нужных материалов.
- О. Исаакий очень, очень хороший священник... Его весьма хвалят... А служит он как!.. Если б вы видели...
Но, как ни расточал он свои похвалы о. Исаакию, я видел, что визит этот к нему не особенно по душе П.Е.. И это было для меня вполне понятно. Дело в том, что Петр Егорович родился и вырос в австрийщине и уже пожилым человеком присоединился к единоверию. Насколько в частых беседах с ним (мы дружны) для меня выяснилось, я понял, что его тяготило сомнение в благодати австрийской иерархии, и это послужило поводом его присоединения к единоверию. Кроме того, дело, вероятно, не обошлось без влияния покойного архимандрита, о. Павла Прусского, с которым П.Е. был очень близок. Но, присоединившись к единоверию, П.Е. не порвал со своими родственными и другими связями в мире австрийском. Будучи одним из столпов московского единоверия и большим ревнителем церковной службы, он вместе с тем сердечно относится к своим прежним одноверцам. Открытие алтарей на Рогожском кладбище было для него большою радостью. Думаю, что это доставило ему не меньше радости, чем самим австрийцам. Тем не менее, этот визит к о. Исаакию не мог быть ему по душе по той причине, что в данном случае приходилось обратиться все-таки к «чужому» для него священнику, чтобы получить то, что должен был дать ему свой священник. Ему было досадно, что он вынужден был обнаружить пред этим священником, что свой в данном случае не мог удовлетворить его. Тут некоторым образом страдало его самолюбие единоверца, правильнее выражусь, его ревность к единоверию.
О. Исаакий принял нас весьма радушно, хотя наш визит к нему первоначально был ознаменован маленьким инцидентом. Дело в том, что когда мы очутились в его передней, где нас о. Исаакий встретил и быстрым взглядом своих черных глаз окинул меня с ног до головы, то, подавая руку П.Е., он в то же время довольно нелюбезно обратился ко мне:
- А вам что угодно?
- Я с Петром Егоровичем. Нас к вам привело одно общее дело...
- Извините... Извините меня... Я вас в свой дом впустить не могу... Вы - Еврей, а у меня иконы, св. иконы... Уверен, среди ваших много хороших людей, но впускать вас в свой дом не могу, - у меня иконы, св. иконы...
О. Исаакий, проговорив все это нервно, торопливо, словно сыпал дробью, стал у порога своего кабинета и развел руками, словно готовился защитить свое жилище от моего насильственного вторжения. Я был сконфужен и машинально попятился назад.
- Да что вы, что вы, отец Исаакий, С.К. крещеный... - перебил наступившее молчание П.Е.
- Крещеный?.. - о. Исаакий смешался. - Простите мне, Христа ради, - обратился он ко мне, и на его умном, подвижном лице появилась виноватая улыбка, а в его черных, живых глазах так и выразилась мольба, чтоб извинили ему. - Простите и извините, - продолжал он, раскрывая пред нами широко двери своего кабинета. - Я в сущности ничего и против Евреев не имею... Я им даже добра желаю... Христос заповедывал нам любить всех людей... Но впускать их в дом, где иконы - не могу... Не имею права... Честные иконы не должны быть осквернены, а почему я могу поручиться, что Иудей, зайдя в мое жилище, не будет мысленно оплевывать св. иконы?.. Так вы меня, господин, пожалуйста извините: не хотел вас обидеть... И в мыслях не имел...
Он подал мне руку, и мы уселись у стола.
Я осмотрелся вокруг. Несмотря на обычную обстановку кабинета о. Исаакия, на современную его меблировку, - от старинных, закоптелых икон, с зажженными пред ними лампадами и от фигуры хозяина повеяло на меня стариной. Сам о. Исаакий, небольшого роста, с жиденькой темно-русой бородкой, с светлыми волосами, с огромными черными, живыми глазами, с умным выражением на мелком лице, нервный, подвижный, - произвел на меня впечатление человека сильного духом, крепкого и устойчивого в своих верованиях, знающего, чего он хочет и куда он идет. В строгих, почти монашеских чертах его лица одновременно просвечивали властность и доброта, вернее, снисходительность. Он так и показался мне натурой цельной, прямой, не изломанной. Да и самая нелюбезная встреча моя с ним произвела на меня впечатление в его пользу. Несомненно, человек деликатный, он не хотел, да и не мог из-за этой деликатности пожертвовать тем, что для него всего дороже; компромиссы чужды ему, и Бог и его вера для него на первом плане.
С большим вниманием и нескрываемым удовольствием выслушал меня о. Исаакий и, когда я кончил, проговорил:
- Как это хорошо... Ах, как хорошо!.. - В голосе его положительно прозвучали радостные ноты. - Давно пора великороссийской Церкви взяться за ум... Устройте приходскую жизнь по-нашему, старообрядческому... К сожалению, - тут голос его несколько упал, - я решительно ничем вам помочь не могу... Я ведь человек не ученый, простой. Знаю только свои пастырские обязанности, да и службу Божию править умею... А что вам надобно узнать, то это можно только у людей ученых, знающих. С ними вам бы потолковать...
- Так посоветуйте, о. Исаакий, к кому мне обратиться?
- Да, чего же лучше, - после некоторого молчания опять, как бы с радостным оживлением заговорил о. Исаакий, - вы бы к о. диакону Богатенкову... Он вам всякие материалы даст и всякие вам источники укажет... Он человек ученый, знающий... К нему вы и обратитесь... Беспременно к нему...
- Но я с ним не знаком и не знаю, где он живет.
- Ну, что ж, это не беда: скажете ему, что вы от меня, а местожительство его - вот...
И о. Исаакий написал на клочке бумаги адрес диакона Богатенкова, и, подавая мне, прибавил:
- О. диакон мой почерк знает, он и увидит по адресу, что это я вас к нему направил...
Я было поднялся с места, но о. Исаакий не захотел так скоро отпустить нас.
- А ведь будет очень хорошо, если Господь поможет вам устроить приход... Все-таки вы тогда ближе будете к нам... В том только и суть, чтоб церковь Божия объединилась, стала бы единым телом... А то, - о. Исаакий глубоко вздохнул, - вот какие бывают случаи... Ваши священники смотрят на нас хуже, чем на язычников, преследуют нас, насмехаются над нами... Вот, в прошлую Пасху, - тут он, главным образом, обратился к Коноплинскому, - иду это я по Генеральной, встречаю о. Михаила, вижу: смотрит он на меня в упор, словно съесть хочет, грозный такой!.. Дай, думаю, обезоружу его злобу. Подхожу к нему и приветствую его светлым праздником: «Христос воскрес, батюшка», - простираю руку, чтоб облобызаться, а он мне на это в ответ: «Для тебя Христос не воскрес, потому что не Ему ты служишь, а сатане... А что ты осмеливаешься длинные волосы носить и мнить себя иереем, то я тебя остригу!..». - Тут уж я не выдержал: скажите сами, я его по-христианскому обычаю с праздником поздравляю, а он меня служителем сатаны обругал, да еще остричь пригрозил. Очень это было мне больно, и я ему ответил, что он иерей, а не цырульник, чтобы стричь меня...
О. Исаакий опять вздохнул.
- Неужто вас это огорчило? Удивляюсь вам, о. Исаакий, - проговорил Коноплинский. - Ведь всем известно, что о. Михаил человек грубый и злой... В семье не без урода... Чем лучше ваш о. Маркел?.. Что ж делать, всякие бывают и меж мирянами и меж священством... И вам тут обижаться не следует, тем более, огорчаться...
- Так-то так, а все-таки обидно...
- Что и говорить, даже очень обидно...
Такой же радушный прием, как у о. Исаакия, встретил нас и у о. диакона Богатенкова.
- Очень рад служить вам, - проговорил о. диакон, выслушав меня, - но вот беда: вы говорите, что вам материалы нужны к завтрашнему полудню, а мне сегодня вечерню, а завтра раннюю служить надо... А у нас ведь служба идет долго; право, не знаю, поспею ли я... Работа весьма кропотливая и должна занять у меня часов 5-6, а то и больше... Материалов о приходе, собранных и приведенных в систему, нет, а в разных местах разбросаны те или другие указания, а то и просто намеки одни... Г. Шарапову, для его статьи, нужны документальные указания с обозначением источников... Это работа довольно трудная... Но я все же не отказываюсь... Дело больно хорошее вы задумали, и я обязан вам помочь... Уж не посплю ночку, а к сроку будет готово, благо у меня все источники под руками.
Красавец диакон улыбнулся и прибавил:
- Сделаю, не сомневайтесь!
- Так я завтра к 12 заеду к вам...
- Зачем же вам утруждать себя так далеко?.. Ведь это вам всю Москву проехать... К 12 часам будет доставлено Сергею Федоровичу на квартиру...

*
Т
ак вот, с одной стороны мы встречаем в старообрядчестве Морозовых, Рябушинских, Сироткиных, а с другой стороны таких священников, как о. Исаакий, и таких диаконов, как Богатенков. Первые идут навстречу и братаются с представителями наших крайних партий, а вторые несомненно болеют душой из-за существующей розни между родными братьями: приверженцами старого и нового обряда. Кто же из них суть истинные выразители старообрядчества: олигархи-заправилы, сеющие религиозную смуту и поддерживающие эту смуту, или же эти скромные служители алтаря, которые болеют душою о розни, существующей среди единого русского народа? Тут двух ответов быть не может.

IX.

В кратком вступлении моем к настоящим очеркам я говорил, что случайное мое присутствие в Нижнем Новгороде во время Всероссийского Съезда старообрядцев и Съезда православных миссионеров в 1905 г. заставило меня оглянуться на прошлое, проанализировать его и сравнить это прошлое с настоящим. Получилась, таким образом, цельная картина, по содержанию своему наводящая на грустные мысли. Выводы, к которым я пришел, когда сгруппировались как собственные наблюдения прошлого, так и факты настоящего, весьма и весьма неутешительны. Утверждаю: рознь среди родных братьев, т.е. среди старообрядцев и новообрядцев, давно бы  кончилась, если б она не была бы искусственно поддерживаема с обеих сторон своими верхами. Раскол на Руси разрастается, плодится, укрепляется и развивается при содействии, с одной стороны, - старообрядческой радикальной интеллигенции, институтом начетчиков и разными дельцами, торгующими верой; а, с другой стороны, нашими православными миссионерами и многими представителями нашего духовенства: низшими и высшими. Наша православная миссия (имею в виду исключительно внутреннюю; с деятельностью нашей внешней миссии я не знаком) поставлена так, что она только плодит раскол и способствует его распространению как своими возмутительными приемами на собеседованиях с старообрядцами, так и своими действиями бюрократов-чиновников, назначенных епархиальными архиереями и Синодом полицейски охранять Церковь, искоренять и уничтожать ее супостатов.
Эта грустная сторона деятельности нашей православной миссии в «борьбе с расколом» стала для меня совершенно ясна, когда в 1905 г. я прожил два месяца в Нижнем Новгороде во время съездов Всероссийского Старообрядческого и Православного Миссионерского.
Но не буду забегать вперед с своими выводами. Расскажу все по порядку, и пускай читатель сам судит.

*

В июне месяце 1905 г. приехал в Москву В.М. Скворцов и предложил мне от имени редакции «Миссионерского Обозрения» отправиться в Нижний Новгород на Всероссийский Съезд старообрядцев.
- Я именно к вам, С.К., - откровенно объяснил мне В.М., - обращаюсь, потому что вас, не подлежит сомнению, старообрядцы допустят на свой съезд, и от вас у них не будет секретов. Мне же необходимо знать, что думают они предпринять, какие у них надежды, чаяния в настоящее время. Ведь это первый официально разрешенный им съезд, а так как он будет закрытый, то мне решительно невозможно будет узнать, что на нем произойдет, а знать мне это необходимо. Не откажите - поезжайте в Нижний.
- Мне ваше предложение не нравится, и исполнить вашу просьбу не могу.
- Почему?
- Очень просто, - объяснил я, - вы предлагаете мне ехать в Нижний шпионить за старообрядцами, выведать ихние тайны, проникнуть в ихние секреты и вам, чиновнику особых поручений при Синоде, об этом донести. Неужели вы думаете, что я способен на такое предательство?..
В.М. перебил меня голосом, полным обиды:
- За кого вы меня принимаете, - взволнованно заговорил он. - Ни я посылать шпионов, ни вы на роль шпиона не способны. Никоим образом не желаю, чтобы вы, как вы очень обидно выразились, доносили мне о тайнах и секретах старообрядцев. Я только желаю, чтобы вы сами для себя все узнали, что творится среди старообрядчества в настоящее время, и поделились бы вашими впечатлениями и наблюдениями с читателями нашего журнала настолько, насколько вы это сочтете нужным для пользы Церкви и самих старообрядцев. Знаю, что вы расположены к старообрядцам, но знаю и то, что вы человек православный, и что дела православной Церкви вам дороги, а потому ваше присутствие на Всероссийском Съезде будет чрезвычайно полезно и для нас, и для них. Кроме того, мне очень важно, чтобы вы ознакомились с деятельностью нашей православной миссии. В Нижнем вы столкнетесь с цветом нашей миссионерской рати, что тоже крайне для меня важно. Вы подумали, что я хочу пользоваться вами, как шпионом во враждебном лагере? Это меня до боли оскорбляет. Я всегда бывал искренно тронут вашими дружескими чувствами и добрыми отношениями, которые очень ценю и, с своей стороны, искренно желаю их закрепить в долготу дней и лет, ради пользы общего великого дела Церкви, которой мы стремимся служить нелицемерно и честно, по мере разумения и сил наших. Я так изверился в силах и средствах своей армии, что обратился к инструктору другого лагеря, т.е. к вам, и в вас встретил союзника, несмотря на беспощадность вашей критики дела миссионерского. Видя бесплодность работы и бесполезность борьбы при прежних условиях в наше новое время, я отошел от своего знамени, сдав издание «Миссионерского Обозрения» жене, а редактирование некоему Платонову. Не знаю, окажется ли он на высоте. Кажется, человек он способный, но в смысле направления далеко в нем не уверен. Как бы то ни было, я должен был официально уйти из редакторов своего журнала. Поймите, что, будучи чиновником, я не могу прямо и откровенно говорить о вещах и явлениях нашей церковной жизни, а кривить и лукавить сознательно не могу, это противно моей природе. Не желаю также отдать свое имя на суд истории...
Все это В.М. Скворцов высказал мне, волнуясь, и в голосе его звучали ноты боли и обиды. Мне стало его жаль. И действительно, как не пожалеть человека, несомненно искреннего и правдивого, человека с живой душой и творческой мыслью, любящего свое дело и беззаветно ему преданного, по воле судьбы очутившегося в шкуре чиновника, а потому вынужденного считаться с своим положением подчиненного, творить волю других и работать механически по выработанным шаблонам, давно устаревшим и совсем негодным, но для него обязательным? Да, много людей талантливых, честных и сильных погубили бюрократический режим и мертвящая атмосфера, царящая в петербургских канцеляриях. Сколько внутренней боли, сколько муки звучало в голосе Василия Михайловича, когда он в немногих словах раскрыл предо мною свою душу. «Не могу кривить и лукавить...», «не желаю имя свое отдать на суд истории!..». Ведь это крики боли, вырвавшиеся из исстрадавшейся честной души. Думаю, такую трагедию жизни переживали многие и многие русские люди на службе бюрократическому режиму.
Я говорил, что мне стало жаль Скворцова. Должен прибавить, что еще более стало мне совестно, что, не сообразив в чем дело, так резко и грубо ответил ему на его предложение ехать в Нижний.
Я хотел извиниться, но он опять заговорил:
- Из вашего последнего письма я заключаю, что вы все еще надеетесь на К.П. Победоносцева, но я вашего оптимизма насчет моего шефа не разделяю. Он пережил себя и если в 25 лет ничего не сделал для миссии, то теперь ей и подавно нечего ждать. Думаю, что, вообще, церковное обновление совершится не при нем. К сожалению, я в этом убедился давно и «уны во мне дух и смятеся сердце мое...».
Разумеется, я извинился пред В.М. за свою грубость и выразил полное согласие поехать, по его поручению, в Нижний Новгород.
Описание моей поездки в Нижний Новгород составит предмет моего второго очерка; настоящий же позволю себе закончить изложением некоторых мыслей, имеющих отношение к текущим делам нашей внутренней православной миссии.

X.

Пробуждение св. Синода и проявление им живой деятельности в последние дни, между прочим, выражается в том, что он вспомнил, наконец, о более чем неудовлетворительном, точнее, плачевном состоянии нашей православной миссии. Будем уповать, что это огромное и важное дело будет, наконец, поставлено надлежащим образом, что старый институт казенных миссионеров, который до сих пор орудовал по-чиновничьи, будет заменен новым, соответствующим своему великому, святому назначению. Ведь то, что происходило у нас до сих пор, представляет собой сплошной срам! Не будет преувеличением, если я скажу, что во многих случаях наши миссионеры не только не противодействовали распространению раскола и сектантства, но содействовали его распространению и укреплению. Известны случаи, когда в той или другой местности не было и помину о расколе. Но стоило только появиться туда православному миссионеру - и готово: чрез какой-нибудь год, другой вся местность оказывалась зараженной расколом.
Что за причины порождали такие ужасные явления? В чем тут корень зла?
Причины и корни тут те же, что существовали во всех наших учреждениях: чиновники делали свое дело по-чиновничьи. Дело Божие, требующее подвижничества и любви, было почти всецело передано в руки людей, в лучшем случае с малым к нему призванием, а в худшем, - стремящихся к карьере и наживе. Ведь и дело Божие - миссионерство - награждалось и награждается чинами, орденами, окладами, денежными пособиями и пенсиями. Ведь штаты миссионерские точно так же имеют такую же лестницу низших и высших должностей, что и штаты других бюрократических учреждений. Естественно поэтому, что каждый миссионер, стоящий на низшей ступеньке лестницы, стремится шагнуть на высшую. Чтобы достигнуть этого, ему необходимо угождать не Богу, а начальству; ему необходимо подчеркивать свои заслуги, быть на виду; ему необходимо показать товар свой лицом. Нужды нет, что по существу деятельность его не только не приносит пользы, а даже иногда прямой вред, - он все же выставляет ее на вид и ею похваляется.
Почитайте-ка в миссионерских изданиях за прошлые года - (да и за нынешние), - как пишут о самих себе гг. миссионеры светские и духовные и о своей деятельности на ниве Господней! Оно бы смешно было, если бы не было так горько и обидно за святое Божье дело! Какие они все талантливые, умелые, сильные своей верой; как они разят и побеждают раскольников, отщепенцев и супостатов!.. Благодаря их стараниям и неусыпным трудам, как торжествует истина!.. А рядом с великими победами нашей казенной миссии, стадо Христово теряет своих овец сотнями и тысячами, растет и распространяется раскол, разветвляются и множатся секты, увеличивается число отпадающих от матери-Церкви, волки на просторе невозбранно терзают стадо Господне!..
И Боже мой, какую злобу и ненависть обнаруживают г.г. миссионеры не только к раскольникам и сектантам, но и друг к другу! Разложение среди миссионерской рати (выражение В.М. Скворцова) так велико, что они его уже не только не замечают, но сами же выставляют это свое разложение наружу и как будто хвастаются им. Ибо, как иначе может быть названа полемика миссионеров между собой, как не гнилостным разложением самого миссионерства?
В моей статье в «Русском Деле», в прошлом году, под заглавием: «Гапоновщина в петербургском единоверии», я привел пример этой ужасной между священниками-миссионерами полемики. Напомню этот пример и здесь.
На страницах «Миссионерского Обозрения» и других миссионерских журналов печаталась полемика о. С. Шлеева (ныне петербургского священника, а тогда священника-миссионера в Казани) с протоиереем-миссионером (фамилию не помню). Полемика эта тянулась долго, занимала много печатных листов и шла о том, кто первый из отцов сказал: «Э!..», то есть кто первый из них в собеседованиях с старообрядцами воспользовался цитатой из малоизвестной старинной книги. Из-за этой кости... виноват, из-за этой цитаты отцы так разбранились печатно, что не уступали в умении ругаться первоклассным мастерам подзаборной литературы. Пальма первенства в этой «полемике» принадлежала о. Шлееву, т.е. он превзошел своего противника в ругательствах. Как ни приучали меня о.о. миссионеры и миссионеры светские к саморекламированию, цинизму и наглой откровенности в приемах «полемических», но на этот раз они даже меня, человека привычного, удивили. Если они так беспощадно цинично относятся друг к другу, то можно себе представить, к каким «полемическим» красотам прибегают они в своих спорах с раскольниками и сектантами!
Возвращаюсь к предмету беседы.
Повторяю: не могу не приветствовать, что пробуждение к живой деятельности св. Синода выразилось и в том, что он вспомнил, что пора преобразовать никуда не годную нашу внутреннюю миссию. Шаг не только желательный, но необходимый и больше неотложный. Миссионерство вообще, по существу своему, представляет собою главную основу христианства. Христос заповедал нам распространять Свое учение, следовательно: заповедал нам миссионерство. В чем суть апостольства? Кем и чем были Его апостолы? Суть апостольства - миссионерство; апостолы Его были первыми миссионерами. Они своими деяниями, примером личной святой жизни, всепобеждающей великой любовью своею творили свое великое Божье дело. Будем уповать, будем молить Провидение, дабы св. Синод направил дело преобразования нашей православной миссии в духе истинного апостольства.

XI.

Мы получили много свобод, в том числе и свободу совести. К великой нашей скорби, свобода совести вылилась у нас в кощунственной форме «свободы от совести». Всем врагам христианства предоставлено право открыто и безнаказанно подкапываться под вековечные устои Церкви, разрушать веру, упразднять Бога! И они, - враги, - спешат использовать свое право и творят свое злое дело. И нет никакой возможности противодействовать творящимся на законном основании безобразиям...
Но полно: на законном ли основании творятся все безобразия последнего времени? Нет ли тут других причин, которые закон о свободе совести превратили в закон свободы от совести?
В том-то и беда, в том-то и несчастье, что закон о свободе совести, сам по себе, в такой верующей христианской стране, как наша Родина, никоим образом не мог бы причинить никаких бед. Он, этот закон, имел бы лишь результатом возбуждение нашей духовной самодеятельности, если бы наше духовное ведомство - хранитель и сберегатель величайшего народного блага, русского православия - оказалось на должной высоте; если бы св. Синод в должной мере проявил бы свою нравственную мощь и, как это подобает высшему церковному учреждению, возвысил бы свой мощный голос на защиту поруганной, униженной и оплеванной народной святыни. Но молчал Синод, притаились иерархи православной Церкви! Синод, как будто, выжидал, чем окончится освободительная свистопляска, дабы знать, на чью сторону стать. Ведь только на этих днях отважились наши иерархи обнаружить свое существование как авторитетно-мощное высшее церковное учреждение православной России. Они осмелились, наконец, снять рясу с недостойного священника-велосипедиста, не дав возможности г. Петрову перейти в сущем сане к раскольникам, как это случилось с Михаилом Семеновым, с которым св. Синод донянчился до того, что дал ему достаточно времени на переговоры с старообрядческим архиереем Иннокентием Нижегородским (Иваном Усовым), и примкнуть к раскольникам в сущем сане архимандрита. Но, покончив с Григорием Петровым и прозевав делать то же самое с мятежным архимандритом, Синод успел пока воздать по заслугам лишь С.-Петербургскому викарному архиерею, самовольно, на свой страх, в угоду «освободительному» движению дерзнувшему не упомянуть в церкви самодержавнейшего Царя, - уволив преосвященного Антонина на покой.
Этими единичными фактами, в которых сказалось, наконец, пробуждение Синода, будем уповать, что не закончится на этот раз живая деятельность духовного ведомства. Оно, Бог даст, продолжит чистку и удалит всех волков из стада Христова. А ведь набралось этих волков бесчисленное множество. Забрались они не только в Церковь новообрядческую, но и в единоверческую, и старообрядческую; все русское православие подтачивается волками в овечьей шкуре. Новообрядчество выдвинуло Гапона, Петрова, Тихвинского и других; оно выдвинуло и батюшек-обновленцев, в шелковых рясах, с золотыми наперсными крестами, жаждущих свободы доступа в театры, концерты и маскарады, сокращения службы в храме Божием и изгнания из нее церковно-славянского языка. Есть ли теперь хоть одна епархия, которая не имела бы своего собственного, хотя маленького, Гапона или Петрова? Единоверие тоже имеет своего малюсенького Гапончика в лице петербургского священника Семена Шлеева, который несколько месяцев тому назад, не будучи уверен, что после смерти заслуженного о. протоиерея Николая Касторского он будет назначен настоятелем Троицкой церкви, на всякий случай вел переговоры с Московскими австрийцами о своем переходе к ним. А старообрядчество имеет своих Усовых (Инокентий, Нижегородский), Михаилов Семеновых и свой собственный крамольно-интеллигентный синод под наименованием Всероссийского Старообрядческого Совета, в котором орудуют друг великого Максима Сироткин, известные ростовщики Рябушинские, Бриллиантов, Мельников и разные другие не то богословы, не то социал-революционеры и социал-демократы...
Должен сделать оговорку. Термин «русское православие» не мною сочинен: так выражался и верил в правоту своего выражения покойный Н.П. Гиляров-Платонов. Под русским православием он понимал православие в своем историческом развитии в России так: сначала старообрядчество, потом новообрядчество и, наконец, единоверие. Эти три ветви единого древа, по существу своему, представляют одно целое, одну сущность. Только случайность дала видимое преимущество одной ветви над другой. Новообрядчество оказалось в роли господствующей ветви только потому, что при возникновении его царь Алексей Михайлович оказался на стороне Никона; стань царь на стороне протопопа Аввакума, было бы наоборот: в роли господствующей ветви очутилось бы старообрядчество. Но сто с чем-то лет тому назад, когда при императоре Павле Петровиче было учреждено единоверие и старые обряды и церковная служба по старым книгам были признаны равноправными и равночестными с новыми обрядами и новыми исправленными книгами, обе ветви единого корня: старообрядчество и новообрядчество, казалось бы, должны были продолжать свой рост и развитие рядом, в мире и единении и, питаясь духовными соками друг от друга, укреплять, утверждать и доводить до полного расцвета свою общую матерь-Русскую Церковь. Этого не случилось и, раскол в русском православии продолжается и доныне лишь потому, что дело было сделано наполовину. Не был созван Церковный Собор, равномочный, равночестный собору 1667 г., который отменил бы клятвы на старые обряды и на старые книги этого несчастного собора. Но несмотря и на это упущение, был момент, когда по скорбному воплю покойного архимандрита, о. Павла Прусского: «Старообрядцы пришли к нам на паперть, а мы не впустили их во храм». Это был момент великого духовного голода старообрядцев, когда они смирились и пошли было на уступки, что вещественно выразилось в «Окружном послании».
Кто же стал поперек дороги к примирению в Русской Церкви?
С одной стороны этому помешали многие иерархи господствующей Церкви, которые не мирились не только с расколом, но и с законно признанным единоверием и на каждом шагу тормозили развитие и процветание последнего, относясь к единоверцам как к раскольникам; а с другой стороны казенно- бюрократический режим, господствовавший в нашем духовном ведомстве. Конечно, и среди иерархов господствующей Церкви были такие, которые отечески и любовно относились к единоверию (Филарет Московский, Ириней Орловский, ныне здравствующий архиепископом Антоний Волынский, епископ Назарий Нижегородский и др.) и искали пути к примирению с расколом, но было их все же мало. Большинство же иерархов и чиновников, в союзе с чиновниками других ведомств, чувствуя себя господами положения, сочиняли циркуляры явные и тайные о мерах к искоренению раскола и сектантства, прибегая к сыску и репрессиям, напоминавшим проклятой памяти времена инквизиции на Западе.
И вот, как снег на голову упал над православной Русью закон о свободе совести. Будем уповать, - да и не может быть иначе, - что закон этот послужит не во вред, а на пользу русскому православию. Он заставит наше духовное ведомство опомниться, заставит встряхнуться наших первосвятителей и святителей Церкви, пробудит к живой деятельности всех православных христиан, чтобы сообща противустать надвигающемуся злу, чтобы не дать разрастись в великий пожар так усердно разбросанным искрам безверия разными супостатами. Очистим же сообща нашу мать Церковь от плевел, накипи и болячек и не только спасем наше достояние, русское православие, но и возвеличим и озарим его лучами весь свет.
Возможность эта дана нам Провидением. По воле нашего православного Царя предстоит созыв Церковного Собора. Пусть же на этом соборе объединится весь Русский народ во имя Церкви и Родины, пусть все русское православие сойдется вместе и раз навсегда покончит с накопившимися раздорами и недоразумениями. Ведь старые обряды и старые книги на правах единоверия законно признаны, и клятвы собора 1667 г. на эти обряды и эти книги должны же, наконец, быть сняты собором же! И если это будет сделано, какие еще могут быть причины к внутренним раздорам в русской православной Церкви?

Старообрядцы должны быть не только допущены из милости на Церковный Собор, но должны быть призваны на этот собор, как равноправные члены его; они должны быть призваны во имя общего великого дела: благоустройства русского православия в наши тяжелые для веры дни.

XII.

Последние три главы настоящего очерка были написаны месяца полтора тому назад. Так как я готовил мою статью для «Свидетеля», который выходит только раз в месяц, то можно было не торопиться. И вот, одновременно с получением корректуры моей статьи, почта принесла № 659 газеты «Колокол», в котором я нашел одобренную св. Синодом программу вопросов, подлежащих обсуждению на четвертом Миссионерском Съезде в Киеве.
Программа эта такова, что невольно вызывает горечь и обиду, ибо содержанием своим ничем не разнится от программ прошлых миссионерских съездов. Тот же формализм, та же казенщина, та же сухость, и то же переливание из пустого в порожнее. Ну, что это за quasi-ученая программа, в разработке которой будут упражняться гг. миссионеры духовные и светские? Все, чем наполнена программа, может служить предметом статей в богословско-миссионерских изданиях; для съезда же миссионеров требуется программа более содержательная в смысле жизненности и творчества, в смысле коренного изменения всей постановки вопроса нашей внутренней миссии и в смысле подбора лиц для осуществления апостольской, а не чиновничьей миссии.
Привожу целиком этот странный документ.

Одобренная св. Синодом программа вопросов, подлежащих обсуждению на Четвертом Всероссийском Миссионерском Съезде в Киеве

I.
Отдел исторический.

По сектантству. Обследование вероучения, жизни и пропаганды всех существующих в России видов сектантства и главным образом:
а) штундо-баптизма: его отношение к молоканству и младо- штундистам. Организация их миссионерской деятельности, их съезды и литература. Отношение к заграничному и местному немецкому баптизму;
б) адвентизма: его пропаганда и успехи среди православных, католиков и штундо-баптистов;
в) молоканства: нынешнее состояние вероучения, жизни и пропаганды;
г) духоборчества;
д) хлыстовства в его различных проявлениях; старо-хлыстовство, шалопуты, новый Израиль, иоанниты, малеванцы и проч.
е) иеговистов;
ж) скопчества;
з) новые секты и толки.
Отношение русского и заграничного протестантства и его миссии к русскому сектантскому движению. Карельская миссия.
Примечание. Желательно, чтобы по отношению к сектам старым, появившимся и сорганизовавшимся до 1897 года, времени казанского миссионерского съезда, были указаны только количественный рост этих сект после этого года, изменения в характере их пропаганды и признаки в изменении жизни и вероучения этих сект, без подробного изложения вероучения их. По отношению же к сектам, появившимся и сорганизовавшимся после 1897 года, необходимо дать подробное изложение вероучения и полную характеристику жизни их. В обоих случаях необходимо указать и на изменения в секте под влиянием и со времени так называемого освободительного движения.

По католичеству. и) Численный рост отпадений православных в католичество, формы и средства католической пропаганды. Наезды заграничных и местных миссионеров проповедников. Костельные богослужения. Деятельность католических братств против православия.
Взаимное отношение религии и национализма.
Вопрос о браке, как поводе к переходу православных в католичество. Противоправославная католическая литература заграничного и местного происхождения.
2) Суждение о мариавитском движении.
3) Взгляд на старокатоличество и модернизм.

По старообрядческому расколу. Историко-бытовое обследование современного расколо-старообрядчества во всех его толках. Новые явления в религиозно-бытовой жизни раскола.
Статистика. Обращения и отпадения. Современная пропаганда раскола и ее формы. Вероисповедные законы 1905 и 1906 г. в их влиянии на внутреннюю и внешнюю жизнь современного старообрядчества.
а) Безпоповство. 1) Вопрос об антихристе по сочинениям новейших старообрядческих писателей. Наметить опровержения.
2) Новые возражения против вечности Христова священства и приношения Христовой жертвы (рассмотрение сочинений блаженного Иеронима. Слова св. Григория Богослова о духовной жертве).
3) Как судить о самочинном в безпоповстве священстве.
4) Как судить о неприемлющих водного крещения «спасовцах».
5) Как относиться к староспасовцам.

б) Поповщина. 1) Беглопоповщина и ее ушедшие от православной церкви священники. Догматическая точка зрения на общество беглопоповцев и каноническая на «беглых попов».
2) Противоокружники суть ли действительные поповцы, и как смотреть на их архиерея и священников с точки зрения учения их самих? Сущность полемических с ними приемов.
3) Арсений Швецов, как окружник и как полемист против безпоповства и православия. Судя по нему, имеет ли поповщина в самой себе опору.

По единоверию. Вопросы единоверия.

II.
Отдел апологетико-полемический.

Новая вероисповедная политика государства: а) в ее значении для православной миссии и ее принципы с церковной и миссионерской точки зрения, б) действие ее на современную жизнь расколосектантства, инославия и иноверия.

По сектантству. 1) Суждения по поводу нареканий и укоризн, какие делают сектанты на православие и какие составляют удобную почву для успехов сектантской пропаганды.
2) Как самым лучшим образом и в связи с современным состоянием  православия в русском народе вести дело миссионерского вероучительства. Апологетика и полемика по вопросам, недостаточно разработанным в существующей миссионерской литературе. Вопросы, выдвигаемые адвентизмом (о тысячелетнем царствовании Христа, о субботе, о смерти души вместе с телом), мистицизмом, рационализмом, социализмом и атеизмом.
3) Характер и сущность социал-демократического учения и цели, преследуемые им. Социал-демократия, как нравственно-религиозное движение. Задача миссии в борьбе с этим движением. Способы и средства, полезные для разрешения этой задачи.
4) О церковно-дисциплинaрном отношении к отпадшим от веры православной и, в частности, к клирикам.
5) Разбор суждений о необходимости благодати хиротонии.

По протестантству: вопрос о Церкви.

По католичеству. 1) Как вести полемику по вопросам догматического различия между православием и католичеством (исхождение Св. Духа «и от Сына», непорочное зачатие Богородицы, главенство и непогрешимость в церкви Христовой папы, чистилище).
2) Как вести полемику по каноническим и обрядовым различиям между православием и католичеством (целибат ксендзов, обливательное крещение, миропомазание, как право только епископа, евхаристия на опресноках, лишение св. чаши мирян и св. причастия детей, елеосвящение только для умирающих, музыка при богослужении, латинский язык и т.п.).

О миссии среди Евреев.

По старообрядческому расколу. 1) Понятие об истинной Христовой Церкви и времени ее основания в ее полноте и жизненности (проверить старый вопрос).
2) В каком смысле понимать «Церковь» в выражении: «аще и Церковь преслушает».
3) Как влиять на спасовцев путем миссионерским и можно ли.
4) Точка зрения на разнообрядие.
5) Разбор софизмов относительно неизменности и обязательности двуперстия.
6) Обсуждение старообрядческих возражений о клятвах собора 1666 года.

III.
Отдел организационный.

О сектантстве, католичестве и старообрядческом расколе.
1) Как привлекать деятелей на службу миссии. Положение о вознаграждении уездных и участковых миссионеров.
2) Отношение епархиальной миссии к учебным и просветительным учреждениям епархии.
3) Способы и средства создания народной миссии. Устройство школ и курсов для простецов.
4) Об организации миссии при монастырях.
5) Об организации миссии в войсках.
6) Об организации миссии на путях сообщения.
7) Устройство миссионерских съездов и курсов для приходских пастырей.
8) Устройство с миссионерскою целью соборных служений, проповеднических собраний в храме и залах, публичных чтений и лекций, паломничества и проч.
9) Как осуществлять миссионерские цели в народных школах. Разбор новейшей учебной расколо-сектантской литературы по Закону Божию.
10) Как лучше устраивать публичные миссионерские собеседования с иномыслящими при современных условиях общественной жизни.
11) Об издании миссионерской литературы: брошюр и листов и способах распространения ее.
12) Как относиться православной Церкви к преступлениям против веры.

Я назвал вышеприведенное произведение св. Синода документом странным. Но весьма возможно, что это мое определение вовсе не подходит к настоящей его сути, весьма возможно, что документ этот мог показаться странным только нам, не посвященным в замыслы заправил духовного ведомства.
Не только программа, но и вся обстановка по своей торжественной помпезности предстоящего миссионерского съезда в Киеве таковы, что невольно заставляют задуматься, невольно заставляют относиться весьма и весьма подозрительно к синодской политике. К сказанному о программе предстоящего съезда в Киеве следует прибавить еще и то, что она по существу заключает в себе и почти исчерпывает все те вопросы, которые Предсоборная Комиссия при св. Синоде подготовила на разрешение будущего Всероссийского Церковного Собора.
Это-то обстоятельство заставляет задуматься и возбуждает подозрительность. Наша бюрократия, и светская и духовная, настолько приучила нас к сюрпризам, что, чего доброго, не готовит ли нам духовное ведомство и на этот раз сюрприз? По замыслам духовного ведомства не должен ли, - вопреки Высочайшей воле, - съезд миссионеров в Киеве заменять с такой надеждой ожидаемый верующей Россиею Церковный Собор? А ведь похоже на это. Если вопросы, выдвинутые в программе съезда миссионеров, будут все разрешены, то незачем будет созывать и Церковного Собора. Нужды нет, что таким оборотом дела будет нарушен торжественный Царский указ. Бюрократия наша, расхитившая и предавшая Царское Самодержавие, всегда находила лазейки, чтобы по-своему проводить в жизнь указания Самодержца, дабы парализовать Его волю и придать удобное и угодное ей направление Его предначертаниям. Она никак не желает расстаться с своим давним захватом власти, не может, да и не желает мириться с тем, что наступила пора положить конец обману и соблазнам, что не ей принадлежит власть и руководительство, что наступила уже пора выпустить из рук обманом расхищенное и так давно полоненное ею величайшее народное сокровище - русское Самодержавие.
Если мое предположение, что миссионерский съезд в Киеве должен заменить возвышенный верховным нашим Вождем Церковный Собор, оправдается, - а приведенная программа миссионерского съезда дает тому достаточное подтверждение, - то это лишний раз докажет, как крепко стоит на занятой ею позиции наша бюрократия, с какой последовательностью продолжает она бороться с русским Самодержавием и, подчиняя себе волю Царскую, продолжает сама действовать самодержавно, точно ей, а не Царю, русский народ вручил над собой власть.
Церковный Собор смутил духовное ведомство и, пожалуй, испугал. И недаром: Церковному Собору на первом плане предстоит вытравить из Церкви всю накопившуюся в ней казенщину, весь ее бюрократический строй, ее мертвящий формализм, и все те нестроения, которые превратили живое и жизненное Божье тело в «ведомство православного исповедания».
Могут ли с этим примириться бюрократы духовного ведомства? Конечно, - нет. Нельзя же требовать с них, чтоб они сдались без боя, чтобы добровольно шли на самоупразднение. И вот, заматерелые в самоуправстве, жадно вцепившиеся в столь любезную их сердцу власть, гг. бюрократы духовного ведомства смело вступили в борьбу с Самодержавием Царя. Они ухитрились парализовать Его волю.
Царь издал манифест о созыве Церковного Собора. Помешать ему в этом наши бюрократы не могли: Царская воля у нас, слава Богу, не ограничена даже всесильными бюрократами. Манифест был радостно приветствован всей верующей Россией. Приветствовало его «радостно» и духовное ведомство, но... - наружно приветствуя его, оно с первых же дней его обнародования приняло меры, чтоб отсрочить его осуществление. Обычным, канцелярским путем оно собрало Предсоборную Комиссию и, разумеется, отечески-бюрократически руководило ее работами. На заседаниях Комиссии было произнесено много речей, собран был богатый материал, намечен был громадный ряд вопросов, требующих неотложного разрешения. Вся предварительная работа для предстоящего Церковного Собора была сделана; оставалось только созвать самый Собор, но... под тем или другим предлогом созыв все откладывался. А в настоящее время вместо ожидаемого Церковного Собора созывается в Киеве миссионерский съезд, на котором предстоит разрешение тех вопросов, которые были выработаны Предсоборной Комиссией для разрешения Церковным Собором.
Таким образом, из-под Высочайшего манифеста о Церковном Соборе гг. духовные бюрократы выкрадывают и расхищают ту почву, на которой был заложен фундамент строительства Церковного по мысли Самодержца. Если церковные нестроения будут разобраны и устранены миссионерским съездом, если все накопившееся больные вопросы Церкви будут съездом разрешены, то зачем же созывать Собор для решения тех же вопросов.

С. Эфрон (Литвин)

(Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой)


РЕЦЕНЗИЯ В "ИСТОРИЧЕСКОМ ВЕСТНИКЕ":

Чрезвычайно любопытную фигуру представляет автор этой брошюры: еврей по происхождению и раввин по образованию, он, запутавшись в противоречиях иудаизма, принял православие и посвятил себя вопросам церковного благоустройства. Это сблизило его с покойным издателем «Современных Известий», Н.П. Гиляровым-Платоновым, отводившим так много места в своей газете церковным вопросам, с редактором «Миссионерского Обозрения» В.М. Скворцовым и, с другой стороны, с представителями единоверия и раскола. / Эти знакомства создали ему позицию, весьма удобную для наблюдений за полем, где сталкиваются господствующее и старообрядческое вероисповедания. Пока г. Эфрон еще только приступает к изложению этих наблюдений: его брошюра главным образом посвящена личным воспоминаниям о Гилярове-Платонове и знакомит читателя со взглядами этого талантливого публициста на значение церковных вопросов для русской жизни. Собственно миссионерской деятельности г. Эфрон касается лишь в самом конце брошюры, но и тут быстро переходит к обличению современного священства в лице Петрова, архимандрита Михаила [Семенова] и других, выдвинутых освободительным движением. Таким образом заглавие брошюры не вполне соответствует ее содержанию, что не мешает ей быть весьма интересной.

(Исторический Вестник. 1908. Т. CXIV. № 12 (декабрь). С. 1124 - 1125. Подпись: М.)