Рассказ одного из них

Рассказ одного из них 1.

Девяностолетний старик сидел на скамейке и плакал. Сняв шляпу и закрыв глаза, он подставил лицо со слезами, катившимися по морщинам-порогам, под тёплые солнечные лучи уходящего "бабьего лета". Прохладный ветерок теребил на голове остатки тонких седых волос. Старик что-то беззвучно шептал губами.
- Почему плачешь, старик? - спросил его я, садясь рядом.
- Я скоро умру, - проговорил он плаксивым голосом, вытирая глаза платком, зажатый дрожащими пальцами.
Наверное, он ожидал услышать от меня успокоения типа "ну что ты, у тебя всё будет хорошо, нечего переживать, тебе до ста двадцати ещё осталось тридцать лет…".
- Все умирают, - сказал я, - и ты умрёшь. Ты прожил долгую жизнь. Похоронил друзей, жену. Скажи "спасибо" Всевышнему и ступи за грань жизни.
- Но я боюсь, - прошептал старик.
- Чего?
- Смерти…
- Ты уже никому помочь не можешь, ты сделал всё, что мог сделать. Ты стал обузой… Или ждёшь ещё чего-нибудь от жизни? Может, ты считаешь, что дети тебе должны? И поэтому обязаны тебя бесконечно терпеть? Тогда скажи за что?.. За секс с любимой женщиной, за девятимесячное ожидание рождения ребёнка, за их первый крик и первые шаги… За бессонные ночи, когда они болели…
- Нет, нет… Но моя дочь… Моя смерть её огорчит…
- Может быть… Но не дай тебе Бог, старик, дожить до того момента, когда терпение твоей дочери подойдёт к концу… Когда, если память тебя ещё не покинет, ты бросишь ей укор "я тебя вырастил" или что-то вроде того…
- Я боюсь смерти…
- Смерти боятся все. Но стоит ли её бояться?  Надо относиться к ней, как к части жизни, неизбежным её концом. Как бы выразился математик, старость – это что-то на границе "плюс-минус ноль". "Плюс" тобой уже пройден, и ты двумя руками вцепился в кругляшек. Отпусти его, перешагни "минус".
- Я догадываюсь, кто ты, - сказал старик упавшим голосом. – Ты её посланник?!
Я промолчал, давая старику понять, что он прав.
- Я много сплю и много вижу видений. Вся жизнь рваными эпизодами проносится передо мной… Только сейчас я понял, как дорого человеку его прошлое, что в старости оно притягивает к себе гораздо сильнее, чем настоящее и, конечно, - старик криво ухмыльнулся и хитрый прищур скользнул в мою сторону, - чем будущее. Все проступки, которые раньше казались такими пустяшными, ничего не значащими, теперь превратились в ловушки, которые сам себе расставил… Не у кого попросить прощения и покаяние находишь только в слезах.
Старик повернул голову в мою сторону и посмотрел слепым взглядом: ему казалось, что смотрит на меня, но смотрел он мимо.
- Я тебя не вижу, - проговорил он.
- Ты можешь меня коснуться.
Ищущая рука старика опустилась на моё плечо.
- От тебя веет холодом, - сказал старик и отдёрнул руку.
И вновь я промолчал.
- Однажды, тогда мне было лет шестьдесят, чуть больше, я с женой и дочкой пошли на море. Мы жили рядом с ним… Море штормило. Я любил идти поперёк волн, чувствуя силу воды, подставляя им спину, бока… Я сделал лишний шаг и почувствовал, как песок уходит из-под ног. Откатывающаяся волна подхватила меня и понесла от берега. Волны ритмично накатывались, не давая сделать полный вдох. С каждой секундой море утягивало меня, отдаляя от, в напряжении следящих за мной, жены и дочери. После каждой накатившейся на меня волны, на мгновение видел их, вытянувшиеся в струнку, тела… Я сопротивлялся, что было сил… В какой-то миг готов был замахать руками и крикнуть: "Помогите! Тону!"… Кому кричать? Двум перепуганным женщинам, которые ещё не до конца поняли, что происходит, и заставить их по-настоящему испугаться?.. Вдруг, после очередной накатившейся волны, вместо жены и дочери я увидел… - старик сделал глубокий вдох, - моего папу, маму, старшую сестру Фриду, младшего брата Карела… Они стояли, взявшись за руки… Я так чётко видел их лица… Папа Шломо и мама Элка ещё были такими молодыми… Мама протянула ко мне руки и сквозь шум прибоя я услышал её шёпот: "Плыви к нам, сынок. Ничего не бойся. Мы с тобой"… После её слов сбился ритм волн: море пропустило две волны. Я сделал несколько гребков и почувствовал дно… Тяжело дыша, я спешил к берегу, вперив взгляд в воду, боясь взглянуть в его сторону: надеялся, что, приблизившись к берегу, мама, папа, сестра и брат всё ещё будут там…
"Ты тонул?" – с тревогой в голосе, глядя широко открытыми, испуганными глазами, спросила жена. Я отрицательно мотнул головой и прошёл мимо…
Мне часто они снятся, но я не вижу их лиц. После того случая прошло много времени, и я забыл их…
Мы жили в Варшаве. В 1938 году отец потерял работу. Тяжелое было время… Он долго не мог её найти… – старик заговорил быстро, то и дело, бросая в мою сторону слепой взгляд: он боялся, что я могу остановить его, сказать: "Пора. Твоё время истекло". – В первых числах тридцать девятого я с папой, мне тогда только-только исполнилось пятнадцать, поехали в поисках работы в Белосток. Отец нашёл работу, и мы сняли квартиру… Первого сентября мы узнали, что немцы вторглись на территорию Польши.
"Я поеду за мамой, Фридой и Карелом, - сказал мне папа. – Один обернусь быстрее. Ты уже взрослый…".
Вскоре в Белосток вошла Красная Армия. Новая граница между Германией и Советским Союзом закрылась, и я остался один… Моя семья не успела пересечь границу… Мне было пятнадцать… Не помню от кого, узнал, что они в Варшавском гетто…
- Ты хочешь меня о чём-то попросить, старик? – спросил я.
- Хочу вспомнить их лица, узнать, как они погибли.
- Что ж, - сказал я и коснулся его рукой.
Старик раскачивался взад и вперёд; сквозь плотно сжатые губы прорывался протяжный стон; плечи содрогались от плача….  Но вот он откинулся на спинку скамейки, что-то прошептал и затих.
Я слышал его последние слова: "Я прожил тяжёлую жизнь, но хочу сказать спасибо тебе, Боже, что ты не дал погибнуть семейному дереву жизни".
Я взял его душу. Она была спокойна.


Рассказ одного из них 2.

Он проснулся с ощущением неимоверной слабости… Его окружало туманное марево, сквозь которое просматривались контуры мебели… Промелькнуло очертание жены…
В следующее мгновение ему показалось, что он проваливается в супрематизм Казимира Малевича – в его чёрный квадрат… Он даже улыбнулся этой мысли…

Его окружала неистинная чернота, которую или искусственно состарили, или армировали тонкой паутиной, чтобы она не растеклась…
В разрывающую барабанные перепонки тишину ворвался многоголосый писк и постукивание о каменный пол коготков…
Он чувствовал, как пронизывает тело страх… Как медленно поднимаются волосы на голове…
Вдруг, прорвав паутину черноты, перед его лицом возникла рыжая крысиная мордочка с разноцветными глазами - один был красным, а другой тёмно-вишнёвым с фиолетовым отливом… Мордочка качнулась в сторону, словно крыса звала его за собой, и исчезла, оставив дыру в паутине…
Он сделал шаг… и увидел стоящее зеркало, светящееся изнутри, окружённое всё той же неистинной чернотой… Крысиная стая втекала в него и когда в нём исчезла последняя крыса… зеркало ожило… Из зеркала смотрела на него его бабушка…
- Ты помнишь это зеркало?.. Оно по-прежнему стоит на чердаке… - сказала бабушка.
Он вспомнил, как однажды, тогда ему было лет десять, она подвела его к зеркалу. Он увидел в нём своё отражение… В тот миг ему показалось, что оно ему подмигнуло…
- Повзрослеешь, - звучал в нём голос бабушки, - никогда не продавай зеркало... Когда станет невмоготу, приди к нему…

Сначала он услышал мерный звук, контролирующий его жизнь, потом открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо жены…   
- Дети! Дети! – слышит её надрывный шёпот. – Он вернулся!
Он пришёл в себя после трёхдневной комы, а через неделю его выписали из больницы… Четвёртая стадия рака, необратимый патологический процесс…
Утром первого послебольничного дня за завтраком собралась вся его семья. В большом родовом доме всем было место: и детям, с их жёнами и мужьями, внукам. Тишину нарушали только звонкие беззаботные голоса внуков и внучек.
Когда завтрак закончился, он сказал:
- Дорогие мои! Вы прекрасно знаете, что чему быть, того не миновать. Рано или поздно родители покидают детей… Я отношусь к этому философски. Меня удручает только то, что вы будете переживать… Может, зная, как к этому отношусь я, вы будете относиться соответственно… Я вас очень прошу!
Он встал и уверенной походкой, как ему казалось, вышел из-за стола.
Они слышали, как удалялся звук его шагов на лестнице, ведущей на второй этаж и выше - к чердачному помещению.
Он снял с гвоздя ключ от чердачной двери, висящий в правом верхнем углу, чтобы дети, когда они были маленькими, не могли дотянуться до него.
Дверь чердака предательски скрипнула.
"Как давно я не поднимался сюда…", - подумал он.
 Он шёл мимо старой мебели, мимо сундуков, сундучков, шкатулок, ждущих своего исследователя, мимо стопок книг, чью мудрость или глупость укрывала пыль…
Зеркало стояло в самом конце помещения. С тех пор, как бабушка накрыла его клетчатым пледом, никто к нему не подходил…
Он сдёрнул плед и, увидев в зеркале своё больное отражение, вспомнил, как когда-то, когда был ещё мальчиком, не верил, что его отражение – это он…
"У меня часы на левой руке, а у него – на правой, - думал тогда он, - и сердце с другой стороны… и полушария мозга… Значит, моё отражение и думать должно по-другому…".
Вдруг он услышал жужжащий звук, напоминавший звук работающего компьютера…
Над его отражением в зеркале высветилась надпись красными буквами: "До смерти остался один час, пять минут и шесть секунд. Портал откроется за полчаса до назначенного срока".
- Чёрт!.. Чёрт!.. Что значит один час… - выругался он. - Мне в больнице…
И тут появился я. Я появляюсь за час до назначенного срока. Правда, далеко не каждому дано меня увидеть.
- Информация зеркала верна, - сказал я. – Тебя не успеет поглотить рак… Ты не умрёшь в муках, ибо прожил жизнь в согласии с совестью… Он облегчил твою смерть… Тромб… Сорвётся тромб… Но у тебя есть ещё шанс…
Я кивнул в сторону зеркала.
- Ты её посланник, - прошептал он, глядя мне в глаза.
Я не опроверг его догадку.
"Инструкция пользования зеркальным порталом, - читал он информацию, появляющуюся на зеркальном экране. -  1. Портал открывается за полчаса до смерти; 2. Первый раз кандидат попадает в левосторонний параллельный мир, где сможет прожить жизнь, начиная с возраста на двадцать лет моложе настоящего; 3. Прожив жизнь в левостороннем параллельном мире, за полчаса до второй смерти, кандидат переходит в правый параллельный мир и так далее…
Вам предоставляется возможность, при соблюдении "получасового режима", переходить из одного параллельного мира в другой, а это значит, что кандидату предоставляется возможность стать бессмертным.
Вероятность попадания в мир, в котором кандидат уже проживал, равна нулю.
Перемещаясь из одного параллельного мира в другой, в памяти кандидата полностью сохраняется информация о его жизни в этих мирах.
Если у кандидата возникли вопросы – произнесите их. Портал даст ответы в "получасовом режиме".
До включения "получасового режима" осталось десять минут и тридцать четыре секунды".
Он сел на пол напротив зеркала, прислонившись спиной к стене.
- Ну, что скажешь насчёт сего предложения? – он посмотрел на меня.
- Твой выбор, - сказал я ему и добавил: - В крайнем случае, я уйду, не взяв твою душу.
Он кивнул головой и закрыл глаза.
Через десять минут и тридцать четыре секунды поверхность зеркального портала засветилась зелёным цветом, на котором пульсировала красная надпись "получасовой режим".
Ещё через пятнадцать минут поверхность портала светилась жёлтым цветом с пульсирующей красной надписью "получасовой режим".
А ещё через четырнадцать минут поверхность портала поглотила надпись "получасовой режим" и стала огненно-красной…
Зеркало погасло…
Я взял его душу, а тело его продолжало сидеть, прислонившись к стене.   
О чём он думал?.. О плюсах и минусах бессмертия... Ему не хватило получаса... Ему не хватило бы и всей оставшейся жизни, если б она у него была, чтобы решить эту задачу...


Рассказ одного из них 3.

Нет для родителей большего горя, чем рождение больного ребёнка и ожидание неизбежного…
Мальчик осознал, что существует, - вдруг. Это произошло, когда, причмокивая, высасывал молоко. До этого его окружала пелена с неподвижными и мечущимися в ней контурами, со вспышками света и его угасанием…
Первое его осознанное видение – улыбающееся лицо, склонившееся над ним.
Только в те минуты, когда склонялось лицо и он начинал жадно сосать, притуплялось чувство, которое рвало его тельце изнутри. Мальчик тогда не знал, как назвать это чувство. Ещё оно исчезало на какое-то время, когда непонятные ему тягучие звуки "А а—А а—А а—ААА…" и качание из стороны в сторону погружали в черноту… Но судорога пробегала по его тельцу и вновь начиналось то, что рвало изнутри.
Со временем мальчик узнал, что то, что рвёт его изнутри, называется болью. Тогда он уже давно не лежал в камере, напоминавшую стеклянную бочку, а в маленькой кровати.
Как-то он подумал, что раз боль у него всегда, может она есть у всех, только они не подают вида и это… нормально. Эта мысль его изменила, и мальчик научился даже улыбаться, когда всё внутри болело. Ему нравилось, когда его улыбка передавалась маме и врачам, и медсёстрам, и нянечке, и тёте Дуне, которая убирала в его комнате…
Однажды мальчик услышал чужие мысли. Тогда он не понимал слияния звуков, направляемых людьми ему или друг другу…, а вот их мысли мальчику были понятны. А потом начал эти мысли видеть. Он пытался им это сказать, но они его не слышали. Первое время мальчик даже обижался на них: "Если вы не хотите говорить со мной с помощью мысли, то я не буду говорить с вами звуками".
Но вскоре понял, что люди не умеют слышать мысли и, тем более, видеть их. Это произошло, когда мама уже в который раз села на край его кровати и сказала:
- В твоём возрасте, сынок, дети уже давно разговаривают, - она гладила ему руку и плакала, а потом коснулась себя: - Я твоя мама. Ну скажи: "Мама".
- Мама, - сказал мальчик. - Я давно с тобой разговариваю, а ты меня не слышишь…
Мама смотрела на него широко раскрытыми глазами…
- Сынок, как же я могла тебя не услышать…
Мальчик хотел сказать маме, что видел и папу, и сестрёнку… Видел слёзы в их глазах, когда они говорили о нём… А потом подумал, что это может её испугать… И не сказал.
Моё появление мальчика не удивило и даже не расстроило. Наверное потому, что к этому времени он уже был мудр.
- Я видел столько жизней, - сказал он мне. - Её зарождение и смерть, радость и горе… Я был тайным наблюдателем чужих жизней… Я познал все людские чувства… Жалею только о том…, что не познал свою жизнь… - он посмотрел на меня глазами, в которых было столько надежды: - Послушай, может там, куда ты меня возьмешь, смогу познать её?
Я мог бы ему рассказать, что его ждёт за гранью бытия, но правила есть правила, не я их писал и не мне их нарушать.
Я улыбнулся ему и пожал плечами.
Может перед тем, как я забрал душу, мальчик решил, что моя улыбка означала "да"?


Рассказ одного из них 4.
Петух

Сколько было в восточной части Украины маленьких еврейских местечек, похожих друг на друга, словно однояйцевые близнецы… Гонимые евреи когда-то зацепились за этот кусочек земли покосившимися избами, и кто их только не громил-убивал…
В одном из таких местечек он и родился… Был тогда тысяча девятьсот двадцать третий год, сентябрь… Назвали его Гедалья… А потом родился Фима, Лиза и Изя…
Когда Гедалье исполнилось четырнадцать лет, в один из зимних дней в дом вошли люди в кожанках и увели папу… С того дня у Гедальи началась взрослая жизнь, в которую он вступил с пятиклассным образованием…
Работал Гедалья тяжело, но сколько счастья он испытывал, когда отдавал маме Иде заработанные деньги, а младшеньким приносил в бумажном кулёчке, скрученным в конус, конфеты, которые сам не пробовал – чтобы им больше досталось… Как он был горд собой в такие минуты…
Наверное, поэтому у него до последних дней сохранилась привычка перед сном класть за щеку сосательную конфету…
Больше всего на свете Гедалья любил летать во сне. Сначала он летал редко и сны заканчивались падением в воздушную яму, от чего в горле перехватывало дыхание и Гедалья просыпался с надрывным вздохом. Но со временем эти сны становились всё осознаннее и более частыми.
Натрудившись за день, он спешил лечь в холодную постель, укрыться бугристым одеялом, в котором вата слежалась комками, принять позу эмбриона, прошептать: "Я в домике"… и надеяться, что во сне вновь полетит.
Первую картину Гедалья нарисовал, когда ему было шестнадцать лет… Нет-нет, он никогда не брал в руки кисть, не смешивал краски на палитре… Он рисовал воображением то, что видел, летая во сне… Эти картины навсегда оставались в его памяти. Достаточно было закрыть глаза и Гедалья мог листать их, как листают альбом с фотографиями…
А ещё во всех его снах присутствовал петух, который являлся то в фиолетовом, то в синем, то в голубом или зелёном цвете. Неизменными оставались только ярко красные гребешок и серёжки… Это потом Гедалья понял, что петух окрашен в такие цвета, только тогда, когда его жизни или жизни его близких ничего не угрожает…
В те спокойные дни петух следил за полётом Гедальи, сидя на заборе, на крыше дома или, поглядывая вверх, важно прохаживаясь по двору, в окружении своих курочек…
Первую картину Гедалья написал, случайно заглянув в окно соседского дома, где жили старые Фейгел (птица - на идиш) и Гирш. Фейгел была дородной женщиной, подарившей худому Гиршу семь детей, которые к тому времени уже покинули отчий дом, обзаведясь семьями.
Лунный свет заливал комнату, в которой у стенки стояла металлическая кровать с хромированными спинками, украшенными шариками… Обласканные светом, шарики превратились в искрящиеся жемчужины…
Кровать была полутороспальной, поэтому Фейгел и Гирш спали "валетом".
Фейгел спала на боку, а Гирш ворочался из стороны в сторону. Наконец он не выдержал и, отбросив одеяло, пристроился к Фейгел сзади. Какое-то время Гирш лежал замерев, вслушиваясь в ровное сопение. Казалось, его худое тело – контур тела любимой Фейгел… Морщинистая, потерявшая с возрастом форму, попа Гирша, была жалким осенним листочком на фоне, ещё сохранившей упругость, попы жены…
Наконец Гирш не выдержал: рука коснулась спины Фейгел, поползла вверх, достигла высшей точки тела и после того, как он приподнялся на локте, опустилась "за горизонт", к необъятной груди…
После слов Фейгел: "Ну делай же скорее своё дело! И дай мне спать!", старый Гирш, словно расправленная пружина, приступил к выполнению одного из последних позывов супружеского долга…
В лучах лунного света за перекрестием окна замерли обнажённые Гирш и Фейгел, повернувшиеся к миру попами, их хромированная кровать с жемчужными шариками, отброшенное в сторону за ненадобностью жёлтое одеяло, мятая белая простынь… Всё это обрамляет зелёный цвет – любовь, которая молода вне зависимости от возраста… Яркие разноцветные птицы разлетелись по всему холсту… Зелёный цвет растворяется в ночной синеве, из которой выглядывает счастливое лицо старого Гирша… Пышущий детством Амур примостился в углу картины и, зажмурив глаза, наигрывает что-то на жёлтой скрипке. Внизу картины – голубой петух с ярко красным гребешком и серёжками - он стал авторской подписью Гедальи.
На картинах, нарисованных воображением Гедальи, были бессонные ночи родителей у постели заболевших детей; старики, мучающиеся бессонницей; влюблённые, встречающие рассвет; картины, на которых его городок погружается в ночь, спит и лениво открывает глаза, пробуждаясь ото сна… Он любил свой городок и его жителей…
Однажды, пролетая над городком, Гедалья увидел Амоса Шрайбера, помогавшего неграмотным евреям писать письма, прошения… Амос Шрайбер шёл со свадьбы в изрядном подпитии… Недавно прошёл дождь и чёрная жижа, прилипшая к его видавшим виды праздничным туфлям, утяжеляла шаг… Но Амос Шрайбер был счастлив и, с наслаждающим его хлюпаньем, вытаскивал из  жижи ногу для следующего шага… Эта жижа – земля, которая дала приют и еду его народу!.. Ветер, нёсшийся навстречу Амосу Шрайберу, разбросал седеющую бороду и старался сорвать с головы картуз, но Амос Шрайбер не тот человек, который позволит остаться с непокрытой головой. Удерживая его левой рукой, Амос Шрайбер раскинул правую, приветствуя ветер и раскрыв ему навстречу лапсердак…
На его картине ветер согнал под лапсердак Амоса Шрайбера белую церквушку, кладбища, домики… и длиннющий свадебный стол, за которым собрались все жители городка, поднимающие чарки с мутным самогоном за здоровье молодых… Под рвущие душу звуки скрипок, взявшись за руки и образовавшие круг, и евреи, и гои танцевали хору… Нашлось там место и его петуху с курочками, и козам, и коровам, и пшеничным полям, и цветущим яблоням, и, наливающейся соком, вишне…
Кстати, о гоях… Гедалья вспомнил о кузнеце Хаиме Гроссмане, который выпивал в кабаке со своими друзьями, среди которых были и не евреи. Все уже набрались изрядно…
- Ещё по одной – и домой, - сказал Хаим Гроссман. – Посему поднимаю последний стакан за евреев и гоев…
- Хаим, почему ты нас обижаешь, - возмутился один из застольников.
- Я обижаю? – с возмущением проговорил Хаим Гроссман и ударил себя кулаком в грудь. – Это вам – украинцам, русским, полякам и ещё, и ещё = можно сказать, обращаясь ко мне, "еврей". А каково мне, если хочу обратиться ко всем вам?.. Поэтому у евреев есть одно слово, с любовью объединяющее вас всех – гои!
- А-а-а…
- Так выпьем же за евреев и гоев!    
Однажды в мясную лавку Вени Флейшмана, в которой работал Гедалья, зашли хорошо одетые дама и девушка… В первое же мгновение, как только они переступили порог, его глаза и глаза девушки встретились. Неведомое чувство охватило его: сердце рвалось наружу, разгоняя кровь, которая раскалила до красна его щёки, жаром обдала тело…
Вскоре, взяв вырезку, они покинули лавку, но чёрные глаза девушки, её чёрные волны волос, носик с горбинкой, алые пухлые губы и точка-родинка на правой щеке…
- Эй, они уже ушли, – сказал Веня Флейшман, дружески хлопнув Гедалью. – А у тебя губа не дура… Но кто ты и кто она?.. Ты-то понятно кто, а она - дочь адвоката Мирского!..
"Значит она живёт в самом красивом доме на Гимназической улице с вывеской, на которой витиеватыми буквами написано "Аарон Мирский-адвокат. Решаем все ваши проблемы", – подумал Гедалья.
В тот вечер он лёг спать раньше обычного, сославшись на усталость. Мама Ида попросила младшеньких не шуметь – дать Гедалье выспаться…
Гедалья лежал, укрывшись с головой бугристым одеялом, зажмурив глаза и моля неизвестно кого полететь во сне…
Зелёный петух с ярко красными гребешком и серёжками важно прохаживался возле дома с вывеской "Аарон Мирский-адвокат. Решаем все ваши проблемы".
Сливающийся воедино треск кузнечиков, цикад, сверчков сплетался с ярким светом убывающей Луны, с подсветкой мерцающих звёзд и всё это окуналось в запахи прохладной июньской ночи…
Гедалья смотрел с высоты на окна дома Аарона Мирского, гадая, - за каким из них спит его дочь… Сердце так громко стучало, что казалось его стук заглушает звук ночи. Наверное, он-то и разбудил её… Створки одного из окон распахнулись… Ещё не отошедшая ото сна, она смотрела ввысь… Убывающая Луна, словно нимб, примостилась за Гедальей…
- Ты кто? – спросила она.
- Меня зовут Гедалья.
- Ты тот, кого я видела в мясной лавке Флейшмана?.. Так ты ангел?..
- Нет, я просто летаю во сне… Если хочешь, мы можем полетать вместе…
- Я не умею… Хотя помню, что когда была маленькой, тоже летала во сне…
- У тебя обязательно получится… Лети…
- Но я в ночной рубашке… Не прилично в ночной рубашке летать с молодым человеком…
— Это же во сне, - сказал Гедалья и засмеялся.
И она полетела ему навстречу…
Её звали Фрида… Фрида… Какое красивое имя Фрида…
Они говорили ни о чём, непонятно над чем смеялись и не заметили, как наступил рассвет…
Гедалья и Фрида заворожённо смотрели, как красочно солнце расправляется с остатками ночи… и вот оно уже властелин неба…
- Странно, - сказала Фрида. - Небо до горизонта такое чистое… Ни одного облачка… Только почему-то над нашим городком висят маленькие облачка… Наверное, кто-то специально намусорил, разбросав на нашем небе облачные комочки.
Гедалья увидел, как накатили на глаза Фриды слезинки…
Вдруг, откуда ни возьмись, в небе появился мой петух. Конечно же, он был зелёным, только гребень и серёжки ярко красные. На глазах он начал расти, а когда расправил крылья… Они были такими большими – на полнеба. Петух ими, будто двумя мётлами, собрал облачные комочки в кучку… и склевал.
Внизу под ними, окутанный зеленью, разлёгся наш городок, в домиках которого приютилось "еврейское счастье"… Гедалья видел, как солнечные лучи волной пробежали по нему – это солнце погладило его, будто маленького щенка… И от этого прикосновения, единственная в городке белая церквушка выпрямилась и потянулась своей башенкой к самому Богу…
Конечно же, на одной из крыш дома примостился скрипач. Он натянул на скрипке струны, сплетённые из солнечных лучей… Гедалья видел с каким старанием он извлекал смычком чувственные звуки – глаза скрипача были закрыты, брови стояли домиком, и улыбка сияла на лице…
- Пора просыпаться, сынок, - прокрался в сон нежный голос мамы Иды.
- Ещё минуточку, мамочка, - по-детски проговорил Гедалья.
- Ещё минуточку, - эхом отозвался голос мамы.
В следующую ночь с двадцатого на двадцать первое июня тысяча девятьсот сорок первого года Гедалье приснился самый страшный сон…
Ложась спать, он надеялся вновь встретиться с Фридой, но…
Никогда во сне Гедалья не видел своего петуха полностью красным – цвет его перьев сливался с цветом гребня и серёжек…
"Что-то случилось… или случится… Это "что-то" очень плохое…", - подумал Гедалья и ему захотелось проснуться, но сон цепко держал его в своих объятьях.
Никогда ещё во сне Гедалья не летел так высоко – выше пелены белоснежных облаков, полностью скрывшей от них землю, не оставив даже маленькой дырочки…
Вдруг у Гедальи мелькнула мысль и, пристально глядя на петуха, он спросил:
- Ты что-то скрываешь от меня за этой пеленой?
Петух посмотрел на него печальными глазами, а потом что есть силы замахал красными крыльями, разгоняя облака… И Гедалья увидел…
На краю городка у реки с птичьим названием Тетерев был зелёный яр, который не затапливался даже в половодье… В стороне от яра стояли машины… Вооружённые военные в офицерских и солдатских мундирах серо-зелёного цвета, покуривая, о чём-то разговаривали на непонятном языке, чем-то напоминающий идиш… По краю яра с винтовками наперевес ходили люди в гражданской одежде с белыми повязками на рукавах, переговаривающиеся друг с другом на украинском языке и, как бы между делом, стреляющих в сторону яра…
Сплетение языков и выстрелы эхом разносились по округе, а ещё… стон, напоминающий плач, поднимался из глубин яра…
- Господи!.. Господи!.. Господи!.. – кричал Гедалья.
Он летел над яром, полностью заполненным окровавленными людьми… Эта не до конца мёртвая человеческая масса, проклинала своих убийц этим раздирающим душу стоном…  А ещё она шевелилась… и никакие пули не могли заставить её замереть.
Гедалья искал лица своей мамы Иды, Фимы, Лизы, Изи и не находил…
Он видел много знакомых лиц…
Гедалья видел шумного, говорливого Амоса Шрайбера, никогда раньше не разлучавшегося со своим картузом… Наверное, он его потерял, падая в глубину яра…
Грудной ребёнок Фани Рубиной лежал далеко в стороне от неё… Она столько лет ждала ребёнка… Они не дали ей даже умереть рядом с ним…
Фрида… Она лежала между мамой и папой… Глядя на них, Гедалье казалось, что убили фотографию любящей семьи… Он плакал, расставаясь с первой любовью…
Ещё Гедалья увидел старую Фейгел, которая пыталась прикрыть своим толстым телом любимого Гиршу… Он выглядывал из-за её плеча и смотрел на небо испуганными, широко открытыми, мёртвыми глазами… И рот его был открыт… Он словно кричал: "Фейгеле манс!.." ("птичка моя" – идиш).
И ещё… И ещё… И ещё…
"Эй, скрипач!.. Почему ты, плача, сидишь на крыше, безвольно опустив руки, сжимающие скрипку и смычок?.. Играй музыку скорби!.. Играй так громко, чтоб её услышал весь мир!..".
Весь день Гедалья был сам не свой. Он то и дело твердил себе:
" Это был сон, только сон… Человек не способен на такое... Бред!.. Бред!!.. Бред!!!...".
Мама Ида… Она видела, что Гедалья чем-то расстроен… "Мало ли что может произойти в жизни восемнадцатилетнего юноши"… Она обняла Гедалью, поцеловала в головку и ласково прошептала: "Мой любимый сын, мой "гибн бройт" (дающий хлеб – идиш)"… А потом пригрозила младшеньким наказанием, если они будут приставать к брату…
К вечеру Гедалья немного успокоился и даже решил, что завтра, в воскресение, двадцать второго июня, он постучит в дверь дома адвоката Мирского и попросит Фриду погулять с ним…
"А что будет, если Фрида откажет?.."
Но завтра Гедалья не постучит в дверь дома адвоката Мирского, потому что завтра случилась ВОЙНА и он пошёл в военкомат… сам…, чтобы стать на защиту своей СЕМЬИ и РОДИНЫ…
Он взял с мамы Иды слово, что она вместе с младшенькими уедет из городка, куда-нибудь далеко-далеко от войны…
Рассказывать о войне, как и большинство ветеранов, Гедалья не любил, да и не хотел…
Как подсчитать количество горя, которое война принесла в каждый дом, если даже неизвестна точная цифра погибших?.. Сколько товарищей погибло… О чём говорить?.. Как он выжил?..
Во время войны Гедалья не летал во сне… Хотя может и летал, но он об этом не помнил, потому что спать приходилось в основном в лесу под дождём или снегом…, и сон был по-юношески крепким… Он скучал по своему петуху…
Правда, Гедалья - чаще всего это происходило перед боем, когда многие просто молились, - закрывал глаза и листал свои картины прошлой жизни… Кроме последней… Наверное, потому, что со смертью приходилось сталкиваться ежедневно…
Только однажды под Кёнигсбергом…, когда перед Гедальей вдруг возник фашист с направленным на него "шмайсером"… Так близко… Глаза фашиста были испуганными, широко открытыми… Наверное, как и у Гедальи… И в тот момент, когда тот нажал на курок, появился петух - красный, как кровь, от коготка до гребешка, - расправивший крылья, прикрывший Гедалью своей грудкой от пули…
- Странно, - услышал Гедалья слова доктора, - слышал, что немец стрелял в упор… Пуля должна была бы пройти насквозь хрупкое тельце этого молодого человека, а может быть и ещё кого-нибудь прихватила б по пути… Ан нет… Застряла в нём, не дойдя до сердца… Как тут не поверить в существование ангелов-хранителей…
— Это мой петух, - прошептал Гедалья.
Глаза Гедальи были закрыты – не было сил их открыть. Только слезинки просочились в уголках.
- Ну-ну, - сказал доктор. – Живи, герой!
После госпиталя Гедалья вернулся в свой городок, где его ждала мама Ида, Фима, Лиза и Изя, вернувшиеся из эвакуации. Но это был уже другой городок, весь "цимес" которого (цимес – десертное еврейское блюдо в русском языке в переносном значении – "самая суть чего-либо") был погребён в яру у реки Тетерев…
Больше Гедалья никогда не летал во сне…
Прошли годы. Гедалья женился, у него родились два мальчика, два чуда, которых он боготворил… И совсем незаметно пришло время, определённое судьбой, покинуть этот мир, в котором так много горя и так много счастья…
Я смотрел на лежащего с закрытыми глазами Гедалью, вытянувшего тело по стойке "смирно", руки по швам, словно готовым по команде "шагом марш" шагнуть в другой мир…
- Знаю, что ты здесь, - сказал слабым голосом Гедалья. - Есть у меня маленькая просьба… Как бы мне хотелось, чтобы мои дети, хотя бы раз в их жизни, пролистнули картины моей жизни, которые я рисовал воображением, летая во сне…, чтобы увидели моего ангела-петушка…
- Я не знаю услышал ли Гедалья мой ответ… Он умер с улыбкой на губах…, и я забрал его душу.