5.
О каторге Мокей Авдеевич не любил вспоминать, заговаривал лишь о доносчике, посадившем его. И обязательно добавлял с непонятной виной: «Я еще жив, а он давно на том свете». О ком он жалел? Злодей упек не одного Мокея Авдеевича.
Нужно слышать, как старец описывал погубителя. Ни во внешности не отказывал: «Огромные черные глаза, горящие, огненные», ни в голосе: «О, это замечательный драматический тенор, редкого тембра. Настоящий Германн». А чувство собственного достоинства? «Это король, это премьер, земли под собой не чуял». Припоминал и другое: «Любил заниматься трикотажем. Вязал себе сам. Жилеты, душегрейки, жакеты - всё своими руками».
Наивный слушатель мог склониться к кощунственной мысли: доносчик - самое светлое из того, что осталось у рассказчика от тех лет.
Мокей Авдеевич проходил сквозь них безмолвно, но случайно оброненные слова: «лесоповал», «Архангельская губерния» создавали образ силача, бредущего через тайгу. Обобранный жизнью, выбирался он на равнину и щурился от скудного света, который брезжил над ней. Что-то там впереди?.. Бросались в глаза его руки - необыкновенные, с длинными тонкими пальцами - настоящие музыкальные; и удивляло не то, что он сам уцелел, а что умудрился сохранить такие руки.
А потом Мокей Авдеевич переносил свой рассказ на волю, в театр. Он появлялся там днем. Репетировали «Пиковую даму». Мокей Авдеевич пробирался за кулисы. Знакомый далекий запах. И одинокая лампа в пустом зале. Возле режиссерского столика. Как часто он вспоминал ее, глядя на луч прожектора в зоне. Мокей Авдеевич пробовал слушать, но не мог. Он скорее чувствовал, чем понимал: Германн сегодня не в голосе, еле берет коронные верха.
Мокей Авдеевич ждал. И перерыв наступал. Секунда, другая, третья... Сейчас Германн пройдет мимо. Белый парик, белые полосы на мундире, брюшко под офицерскими рейтузами. И те же глаза - огненные, испепеляющие. Они смотрят на тебя, они видят насквозь: кто ты, что ты, чем живешь, каким воздухом дышишь. И вдруг... Боже мой! Что случилось? Быстрей «Скорую»... Кто этот человек?!
Разве мог знать Германн, что призрак старой графини, который только что являлся ему, - милый пустяк по сравнению с тем, что ожидало его?! На него вдруг вышел страшный лесной бородач, лохматый, рваный... Он разлепил губы и сказал: «Я вернулся, Георгий... Как ты на это посмотришь?..» И Германн узнал его. «Разрыв сердца», - заключал Мокей Авдеевич.
- Радоваться надо, а ты скорбишь, - внушал Скуратов. - Одной сволочью меньше... Жаль, что раньше его черт не прибрал. Да пусть он сгорит! Пусть на том свете не выходит из камеры Торквемады.
- Пусть-то пусть, а времечко не вернуть. Ищи ветра в поле…
- Забудь! - бросает Скуратов, хотя знает, что это невозможно. Как забыть погубленные восемнадцать лет?
Меркнет день, обещая хорошее завтра. Скорбный профиль со вздернутой бородой недвижим на фоне окна. За ним образ вечера набирает розовый цвет. На горизонте краски заката, расслаиваясь, оседают наподобие химической жидкости, давая эффект спектральной шкалы. Отстоявшийся нижний слой на глазах темнеет и запекается. Лазурь неба над ним обесцвечивается. Для космической стороны человеческой драмы трудно представить более выразительную картину.
- Всё, Володя, шабаш! Хорошего понемножку. Пошатался и будет. За водой родниковой больше я не ходок.
- И правильно! Нельзя тебе таскать тяжести.
- Разве это тяжести, - усмехается Мокей Авдеевич. - На каторге я бревна связками брал.
- Больше трансцендентного, детка! Ты слишком печален. Опять тебя за кого-то приняли? Лучше признайся, где пуговицы потерял?
- Эх, Володя, хороший ты человек, но беда - зубоскалить любишь. Просто хлебом не корми. Язык, что ли, чешется!
Маэстро не принимает упрека.
- «Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, - декламирует он, - ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды». А знаете, однажды Мику просили позировать в костюме Пугачева. Бараний тулуп, малиновое полукафтанье...
- Ну, зарапортовался... Пошел сочинительством пробавляться. Эх ты, Скотт Вальтер...
- Мика, ты просто невыносим. Что ты бросаешься на людей? Если тебя опять за кого-то приняли, так и скажи. Опять на тебя напали? Говори! На водопое что-то приключилось?
Старец молчит, не всё расскажешь даже лучшему другу, но и утаить нет возможности, вообразит бог весть что...