Помнишь, когда я впервые услышал твой голос? Бархатисто-пряничный перелив чего-то контрастно обыденного, моя заурядная острота и громовой раскат неподдельного смеха; источающие бесконечное понимание глаза, которых я, впрочем, ещё не видел; волнисто-пунктирная походка; маленькие бледные руки с точкой-пятном меж костяшек, которыми ты гулко и беззастенчиво постучала по панцирю моей души; Улыбка Марии-Антуанетты и королевские манеры и многая и многая – но сумма частей никогда не превосходит целого.
И вот ты вся без остатка (за исключением, быть может, пары-тройки деталей макияжа, которые я растерял по пути из вчера в сегодня) стоишь у дверей кабинета с учебником алгебры, вытянув спину вдоль стены, и по-английски молча киваешь мне «привет» - о, если бы ты только знала, как много это значит. Если бы знала, что из этого холодного, в общем, жеста вырастет столь теплолюбивый плод; что из него возьмёт начало одна из множества тех историй, что происходят лишь единожды; и что добрая половина глав будет написана лично мной, а не в соавторстве, как предписано жанру.
А можно ли, впрочем, сказать, что у этой истории есть определённое начало? Тонкая красная буквица была, быть может, выведена ещё до того, как ломаные линии наших биографий хоть сколь-нибудь отчётливо пересеклись, и только терпеливо ждала продолжения от чьей-то невидимой и всемогущей руки.
Что там в увертюре? – кажется, - поверхностная эрудированность, мышление короткими фразами, мелкая перхоть, умеренная полнота – вот, в общем, и всё, что можно вспомнить обо мне-восьмикласснике. И, ещё, под покровом этой четырёхгранной поверхности, - околонулевой опыт контакта с трансцендентным. Оттого тем более болезненно вырисовывался пейзаж нашей никогда не бывшей взаимности. От первых мазков до готовой картины настенные календари пробежали около пятидесяти листов: неопределённость происходящего могла бы добавить иному азарта, но никакого азарта в этом не было – из глубин интуиции мучительно медленно выговаривались на холст сгущение красок в некоторых уголках, искривление перспективы (и без того весьма размытой), серые пятна посреди радуг и… Впрочем, нет, радуга – персонаж другого жанра. Здесь скорее, ну, скажем, осенний лес где-то между Дрезденом и Лейпцигом; дождь, по ту сторону горизонта смывающий строительную пыль с полуразрушенных стен, далёкие отзвуки пыхтящего мазут каравана, чьи-то нелепые крики, вопли, шорохи, потная и сытая суета… Но всё это – там, в этом вечно живом «там», где никто не мечтает оказаться, но всегда прорастает своей иллюзорной взрослостью за неимением иных выходов. А мы, вдвоём (как трепетно это выдыхающее к завершению шестибуквие), в объятьях безвременья, спрятавшись под кроватью от надвигающихся верениц справок, выписок и отчётов, безмолвно глядя в одно и то же никуда, делим часы на минуты и тянем назад куда-то вечно спешащие длинные стрелки; и тогда – ничего более не имеет значения, и всё без слов кристально ясно, и даже скрип далёкой двери не приглашает к пробуждению обратно в так называемую реальность, а кроме запаха твоих волос в мире нет других запахов…
Но ничего этого, разумеется, никогда не было.