Открывая новую книгу лирики петербургского поэта, литературоведа и переводчика Алексея Филимонова, изданную в Санкт-Петербурге в 2019 году, мы прикасаемся к строкам современной русской поэзии и воскрешаем в своей памяти знакомые и любимые мотивы русских классических стихотворений. Первое имя, которое предстаёт перед нами в эпиграфе к первому произведению сборника – это имя Фёдора Ивановича Тютчева. «Две беспредельности были во мне…» – читаем мы строку эпиграфа и узнаём мелодику звучания стихотворения «Сон на море» великого русского поэта-мыслителя 19 века Фёдора Тютчева:
Я в хаосе звуков лежал оглушён,
Но над хаосом звуков носился мой сон.
Болезненно-яркий, волшебно-немой,
Он веял легко над гремящею тьмой.
……………….
Но все грёзы насквозь, как волшебника вой,
Мне слышался грохот пучины морской,
И в тихую область видений и снов
Врывалася пена ревущих валов.
Эти строки уводят нас в откровение некоего дуализма, возможности существования в двух мирах: гармонии и хаоса, сна и моря, покоя и стихии. Сон уводит в заоблачный и небесный мир, и оттуда, мотивом этого же тютчевского светящегося эфира ложится продолжение стихотворения Алексея Филимонова, уносящее нас в бездонность лирики Тютчева и предвосхищая строфы о бездонности мира вообще:
И этот сон слепяще-звёздный,
И мрак покорного листа,
На нём бездонность в час морозный
Волною света разлита.
Это самое первое стихотворение книги «Звезда-полынья», открывающее читателю безбрежность миров, хранит и ещё одну, более скрытую цитатность: «И до сих пор подобной жаждой / Томлюсь…» – пишет Алексей Филимонов. Не о духовной ли жажде, той самой, из стихотворения «Пророк» Александра Сергеевича Пушкина говорит автор? «Духовной жаждою томим…» – начинает своё знаменитое стихотворение Александр Пушкин; и вот, стихотворение Алексея Филимонова на страницах книги обращает нас не только к прошлому русской поэзии, но и напоминает о призвании быть пророком, о поэтическом долге, сформулированном ещё великим гением русской литературы и обращённом в будущее: «И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей»!
Соединив пушкинское и тютчевское прикосновение к высокой тайне поэзии и её предназначения, автор подводит к открытиям первого цикла стихов, который называется: «Санкт-Петербург – моя Флоренция».
Это увлекательное путешествие в миры двух городов, в существование видимого и призрачного, бездны и её отражений начинается с расшифровки названия книги:
Эхо воронки –
Звезда-полынья.
Бездна вдогонку
Взывает, скорбя.
Въяве воскреснет
Прозрачнейший град –
Питера крестник,
Зовя снегопад.
«Звезда над Невой глядится в полынью, в лунку, затягивающуюся льдом, как подобие некого телескопа, обращённого в глубины духа», – пишет Алексей Филимонов в предисловии к своей книге, и уже второе стихотворение сборника говорит читателю о возможности постижения этой бездны, реальности обретения второго зрения, ощущения призрачности или прозрачности некоего Китежа-града или второго Петербурга, находящегося в лунке полыньи. Автор стихотворения уходит как бы на второй план, оставляя читателя наедине со своим воображением и возможностью обретения мира духовного. Читатель становится своеобразным соавтором поэта в полёте своего восприятия.
«Флоренция, ты ирис нежный…», – писал Александр Блок, а ведь псевдоним любимого писателя Алексея Филимонова – Владимира Набокова – Сирин, что есть анаграмма блоковского «ирис нежный», расшифрованная поэтом, предвосхищающая появление Набокова: Флоренция, Санкт-Петербург, беспредельность и таинство строк, всё это предвосхищение набоковского Петербурга:
Набоковский заветный Петербург
То адом раскрывается, то раем,
Там фонарей сиреневый испуг
За прозвеневшим в сумерках трамваем.
Владимир Набоков родился в Санкт-Петербурге, покинув его ещё в молодом возрасте, он тосковал о городе всю жизнь. Его изгнанничество было окрашено печалью невозможности возвращения.
Данте родился во Флоренции. И вот, о чудо, дальнейшие строки стихов Алексея Филимонова продолжают и развивают мысль и чувство того, что Петербург – это северная Флоренция, а значит, и появление Данте там вполне закономерно, удивительно и то, что Данте суждено было быть изгнанным из Флоренции, подобно тому, как Набоков стал изгнанником из своего родного города на Неве. Петербург становится главным действующим лицом книги, и он воскрешает своё второе имя, данное ему ещё А. Пушкиным: Петрополь. Устами своих героев Алексей Филимонов молится ангелу:
О вечном, о былом, о лучезарном,
О претворяющем созвучья в кущи,
О городе вселенском первозданном –
Петрополе, святом и всемогущем.
Прикосновение к поэзии Владимира Набокова придаёт особый колорит книге стихов Алексея Филимонова, ведь если такие образы как синий город, кристалл синевы, говорят нам о сохранении автором традиции поклонения синему цвету – любимому цвету символистов, то явный поэтический голос Мандельштама, присутствие его прозрачной звезды, Петрополя, где герои находятся под властью Прозерпины, приближает нас к чувству тоски по мифологичности мировой культуры. Но мрачен ли Санкт-Петербург? Осип Эмильевич Мандельштам в мае 1916 года писал:
В Петрополе прозрачном мы умрём,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьём,
И каждый час нам смертная година.
У Алексея Филимонова апокалиптические мотивы пронизывают практически все главы книги, это и та самая звезда-полынья, превращающаяся в Звезду Полынь, и явное присутствие Медного всадника как одного из четырёх всадников Апокалипсиса, и сам конь бледный появляется в стихотворении «Обманутые поколенья за окном…». Город на Неве пережил революцию, страшную войну, блокаду, годы репрессий, то есть все мрачные предчувствия поэтов Серебряного века о надвигающемся призраке смерти были не случайны. Являются ли апокалиптические мотивы Алексея Филимонова пророческими или они звучат как продолжение традиции эсхатологических настроений поэзии начала 20 века? Это, наверное, и есть одна из загадок книги.
И новый образ, опалённый в звуке,
Ещё безлик, и синие крыла
Его родивший простирает в муке,
И абрис-дух выходит из стекла.
Многие стихи Алексея Филимонова говорят о поэзии как чуде и таинстве. Образ Святого Грааля возникает в поэтических произведениях автора не только как символ христианской святыни, в некоторых строках он сливается со значимостью строф о святости поэзии как мира высшей духовности:
Ещё один морозный день –
Грааль апреля,
Снега отбрасывают тень
На акварели
Небес нежнейших и стиха
Сквозные строки,
И безвозмездны облака
В тиши далёкой.
Таковы удивительные строфы Алексея Филимонова в стихотворении «Предчувствие Гумилёва», памяти которого посвящены многие стихи автора книги. Но тема творчества гениального поэта Серебряного века и героя Первой мировой войны проступает ещё до осознанного упоминания его имени, она присутствует полуобразом или полунамёком в стихотворении «Серебристый, вьюжный, амальгамный…» в самом первом стихотворном разделе книги «Звезда-полынья»:
Серебристый, вьюжный, амальгамный
Век над веком бабочкой проплыл,
В нём и какофония рекламы,
И огни светящихся могил.
…………………
Столь закат был алый и нездешний,
Затопивший время и сады,
Серебрится абрис воли вешней,
Бабочка в предчувствии звезды,
Вспыхнувшей в прозрении незримо,
Над заливом сея жемчуга.
Век Серебряный проходит мимо
Века, разглядевшего врага.
Удивительное совпадение, но если говорить о тройственности аллюзий этого стихотворения, то на первый план выходят три имени и три символа – это Набоков – бабочка, Гумилёв – жемчуга, и мандельштамовский «век мой – зверь мой». Поэзия Алексея Филимонова настолько увлекательна в своих обобщениях и синтезах, что если бы потребовалось наиболее кратко описать Серебряный век, то сложно было бы найти более точные и ёмкие строки, чем это стихотворение автора. Поэтому и упоминание фонемы “жемчуга”, – названия книги стихов Николая Гумилёва, отнюдь не случайно.
О книге Алексея Филимонова можно говорить долго и насыщенно, открывая в ней всё новые и новые подтексты, совпадения и созвучия. Автор не даёт нам забыть ни о классических розах Игоря Северянина, призыве быть как солнце Константина Бальмонта, названии второй книги стихов Анны Ахматовой «Чётки», Тамани Михаила Лермонтова и Георгия Иванова. Вместе с автором поэтического сборника мы видим знаменитую Башню Вячеслава Иванова, памятник Сергею Есенину в Таврическом саду и продолжаем странствия героев Владимира Набокова. Есть даже некое упоминание и полунамёк на название Расстанной улицы в стихотворении «Всегда есть трещинка, зиянье…», связанной с мотивами поэзии Осипа Мандельштама и его знаменитого стихотворения Tristia «Я изучил науку расставанья…».
Возможно ли трактовать поэзию Алексея Филимонова как единство Слова и Образа? Слова, как «сны изречённые из вещих строчек» (А. Филимонов), выходят на первый план и торжествуют над всеобщим хаосом безмолвия и таинства. Они свидетельствуют о стремлении поэта к Истине и её воплощению в единстве Мировой души. Таково поэтическое кредо автора, открывающего нам зримое и сверхзримое в мире высокой исповедальности и стремления к абсолютной Гармонии и Красоте.