И в 35 немолодой уже, но неплохо сохранившийся Сергей Капустин, решил отправится в отпуск. За последние два года он как - то отчаянно устал. Устал от рабочих деловых отношений, от по женски-хитрых глуповатых женщин, и вот выяснилось, что и нет оказывается в жизни Капустина ни дружбы, ни любви. Ничего. Да собственно говоря, и не было ничего никогда. Кроме денег умело прятавших это новое для него теперь открытие. Не проходило и дня, что бы ему не доводилось обсуждать проекты по работе, собирать планерки, проводить презентации. Капустин был неплохим специалистом в своем деле. Ни дня не обходилось без какой- нибудь секретарши чем -то непременно надурманенной, неизменно в юбке и на каблуках, уже по инерции, но как будто абсолютно непосредственно строившей ему, как вообщем-то и всем подряд, глазки. Ни дня не обходилось без похода в обед в ресторан рядом с офисом с коллегами. И выходного дня, в спорт клубе, или пивном ирландском пабе. И вдруг, посреди всего этого, Капустин осознал как он один, как брошенная и позабытая самим мирозданием частичка в холодном и пустом космосе. В первый день этого жестокого ледяного открытия, он бродил по тусклой заметенной набережной, пил горячий кофе и не понимал, а как ему быть и жить дальше, если все это теперь: и эти жалкие уловки офисных женщин, и соперническое в той, или иной разновидности лжеприятельство, ему отныне отвратительны. Капустин в один миг стал невероятно несчастен. Был он по природе человеком добрым, но при всей проницательности никогда не замечал как легко манипулировать им. Потому все эти кокетливые юбки и взгляды неспроста возникли в его окружении. Неспроста возникла и приятельская небрежность едва скрывающая зависть коллег мужского пола к его должности и большему финансовому доходу, чем у них. От женского мнения зависел он больше, чем от мужского и вряд ли осознавал это. И в отказе крутить роман с очередной секретаршей, видел какое-то жуткое преступление ко всему женскому роду в целом и в частности, а женщины ощутив себя на миг особенными, после, злились на него отчаянно, осознавая не наличие особенности у себя, а безразличие к различиям в женщинах у Капустина. Капустин недоумевал за что.
Теперь все это было мелко, нелепо. И вместе с тем невероятно жутко. Потому что это было все. Ничего другого ни у Капустина, ни за пределами жизни Капустина-как он мог вообразить себе- попросту не было. Он ведь и не любил никогда. Разве, что можно было выдумать любовь из простого телесного влечения. Женщины вот мастерски выдумывают такое. А Капустин себя этим не утруждал. На поверку искрящийся взгляд, за которым он видел туманное летнее утро, всякий раз открывал еще одну стерву, жаждущую кольцо и машину, при этом для каждой из них, это было чем -то вроде под пунктом минимальной обязательной программы, без которой невозможно доказать другим женщинам, что ты равноценна им и ничуть не хуже их, что конечно никак бы не увеличило важность Капустина, или других мужчин, но каждая считала, что должна получить от них это, как минимум. Капустина и это вводило в недоумение и замешательство. Были и те, успешные, кому действительно не нужны были материальные блага, потому что и так у них были. Но вот, что странно, им и Капустин был абсолютно не нужен. Он вспомнил, как часто просто не замечал их по одной простой причине- они не строили ему глазки, общались без кокетства и юбки их были ниже колен. Друзей у Капустина и в студенческие годы особо не было. Обычные тусовки с алкоголем без каких-либо общих интересов. Странное невротичное веселье, будто знающее, что скоро закончится и оттого еще быстрее стремящееся закончится. А потом работа и все как-то завертелось:ипотека, машина... Родителей у Капустина не было, детей тоже. Капустин решил, что поедет сначала в Париж, а потом в Нью -Йорк. Ему почему-то подумалось, что только эти города способны развеять его смертельную тоску. Может быть, это все из-за кинемотогрофа, наложившего отпечаток на сознание, из-за Вуди Аллена из его детства, сказки о том, что Нью-Йорк -город мечты. Капустин не очень понимал, что ему делать там, он не планировал эти поездки, вечно рациональный Капустин просто купил билеты и даже отель решил выбрать на месте.
Он теперь не видел никаких причин жить, и это было так разумно, что становилось просто невыносимым. Он не хотел людей. Не хотел быть один. Не хотел уходить с работы. И не хотел больше ходить на нее. Он не хотел ехать в отпуск и не хотел оставаться. Все, что дальше - казалось ему тоскливым, серым и мрачным, то, что было до - золоченым медовым маем, неважно, что пустышкой, неважно, что фантиком, фикцией, игрой. Там, раньше, он хотя бы жил.
Дома он уснул, напоследок оглядев в зеркале недовольное хмурое лицо уставшего от жизни человека с колючей щетиной.
Утром он собрал нехитрый набор вещей, упаковал их в чемодан, отнес морскую черепашку соседу, что бы тот ее кормил во время его отсутствия и с тяжелым сердцем, тяжело вздохнув напоследок, наконец уселся в кресло самолета. День был серый и непримечательный. В этот день, Капустин Сергей Валентинович, скончался в самолете на высоте 3000 м от обширного инфаркта.
Может быть, его сознание и успело добраться до Парижа, или Нью-Йорка, и можно лишь надеятся, что что-то, но успело понравится Капустину напоследок, а возможно и нет. Возможно, Капустин умер с абсолютным безразличием ко всему миру и существам его населявшим. Этого мы уже не узнаем. Хотя... Все может быть