Когда я был школьником, когда мне было, типа, шестнадцать, мне приходилось много ездить на электричках. Я жил в маленьком безынтересном подмосковном городе, и все самое важное в жизни находилось в Москве: университеты, подготовительные курсы, дни открытых дверей, кино, выставки, музеи, примерочные, макдоналдсы, девчонки. Все это было очень большим и страшным, от него веяло космической прохладой, оно лежало в расплывчатом железобетонном мареве за горизонтом, куда уходили, сливаясь в одну полосу, рябящие деревянные шпалы и поблескивающие под летним солнцем горячие рельсы, и куда было постоянно очень-очень нужно. Нужно было брать рюкзак, класть в него паспорт, плеер, Достоевского, шоколадку, запасные батарейки для плеера и расческу для длинных эльфийских волос, не забыть приписное свидетельство, пенал, тетрадку, надевать этот рюкзак на одно плечо, брать ультралегкую сигарету зубами из пачки и идти на платформу, до которой десять минут быстрым шагом и пять — ультрабыстрым.
В электричках ранних 2000-х существовала особая культура нелегальной торговли. Она пришла в столицу из регионов, где продажа яблочек, грибочков и носочков по вагонам была абсолютно нормальным делом и где многодетные крестьянские семьи занимались этим с царских времен, адаптируясь к меняющемуся медиуму. Как это часто случается с любой безобидной традицией вблизи мощного источника денег, желаний, возможностей и отчаяния, в Москве это явление приобрело кислотный, перекачанный, гипертрофированный и сюрреалистический характер. Поездная торговля — официально запрещенная и карающаяся серьезным штрафом — стала полноценным бизнесом со своими правилами, школами и кастами.
Люди продавали все — начиная с шариковых ручек (три на 10), мистических газет «Тайная власть» и «Декамерон» (цена снижается до 5 рублей, больше снижаться не будет) и заканчивая полными собраниями сочинений русских классиков и профессиональными наборами для макияжа. Число наименований товара у некоторых продавцов достигало десятков, и они знали этот список наизусть, могли воспроизвести его с любого места и в любой последовательности, держа в голове не только названия всех позиций, но и актуальное количество экземпляров по каждой из них. Это были ходячие супермаркеты, у которых всегда находилось два или три покупателя на вагон. Другие продавцы предлагали один — но очень, очень, исключительно важный товар. Они несли его через весь состав, проводя в каждом вагоне по несколько минут и делая полноценную, яркую и увлекательную презентацию — за это время за окном проносилось две или три станции, — каждый раз выкладываясь по полной, хлопая дверью пропахшего мочой тамбура, и рождаясь заново в следующей вселенной. Это было полноценное театральное действо, с хорошо продуманными паузами, фирменными фразами и панчлайнами, в которое часто вовлекались случайно оказавшиеся поблизости пассажиры.
Перед утомленными, едущими с работы мужчинами и женщинами, ржущими школьниками и качающимися в полудреме студентами-первокурсниками разворачивались живые рекламные ролики, алмазный резак крошил кафельную плитку и железо, пятновыводитель возвращал к жизни, казалось бы, безнадежно изуродованную шариковой ручкой, йодом и машинным маслом белую футболку, приклеивались к потолку чудо-хваталки и летали над головами веселые шары, пока продавцы четкими, хорошо поставленными голосами зачитывали свои промо-месседжи — еще задолго до появления подкастов и минутных мотивационных видосов. У каждого из них было свое лицо, и позже, когда я уехал из своего города и из своей страны, когда мой город исчез, страна схлопнулась в маленькую пиктограмму в верхнем правом углу экрана, а электрички заменились сверхсветовыми поездами, в какой-то момент, общаясь с бывшими одноклассниками и соседями, я обнаружил, что все помнят примерно одних и тех же персонажей, и почти все помнят их панчлайны чуть ли не слово в слово.
«…всего одна капелька “Боро-плюс”, — раздавалось где-то на границе моего студенческого сумеречья, в которое я проваливался под пыльными плафонами с мерцающими в них столетие не менявшимися лампами. — Всего одна капелька этого чудесного средства избавит вас от таких симптомов, как усталость, боли в спине, сонливость и потеря аппетита. Помимо этого…» Женщина, продававшая чудо-эликсир, всегда выглядела одинаково: она была одета в большую дубленку на молнии, из-под которой торчало высокое горло свитера, ее шарф лежал на плечах, аккуратно завязанный утром и позже отброшенный от изнуряющей искусственной жары электрички, ее лицо пересекали несколько вертикальных складок — словно бы отпечатавшихся в коже, давно выплаканных и высохших, но навсегда сохранившихся в мимике слез по пропавшему в «Крестах» сынишке. Дубленка была наброшена на плечи — тоже от духоты и для пущей свободы движений, — и пустые рукава бессильно свисали по сторонам, впрочем, из-за своей плотности практически не потеряв форму рук. Продавщица элексира держала тремя крестильными пальцами черную бутыль, поднимая ее чуть выше головы, так что тень от ее божественно воздетой в ореоле мутного галогенового света руки ложилась на ее лицо, усугубляя аналогию с Девой Марией Троеручицей.
— Гомеопатический эликсир «Боро-плюс», — повторяла она, двигаясь между рядов, неся свое бремя, сея доброту, всепрощение и любовь в душах спящих, притворяющихся спящими и безучастно смотрящих в непроглядное окно студентов, отражающихся в этом окне взрослых дядек, усталых тетек и скованных священным ужасом детей из спортивных школ олимпийского резерва, возвращающихся с регионального первенства.
Не успевала она покинуть вагон, как в тамбуре показывался следующий продавец — он всегда шел за ней, строго держась плана и не нарушая отведенных ей неписанными законами поездной торговли пяти минут и двадцати метров. Пока кургузая фигура в жаркой мученической дубленке плыла по проходу, излучая никому не нужную благодетель, он уважительно стоял в противоположном конце вагона, у кнопки «МИЛИЦИЯ», где обычно толкутся люди с крупногабаритным багажом, стоял, держа между ног свою спортивную сумку с товаром и готовя образцы для демонстрации, слегка шевеля губами и инстинктивно повторяя давно отрепетированный до полного автоматизма текст.
— Всем добрый вечер, уважаемые пассажиры, приношу свои извинения за беспокойство, буквально секундочку вашего внимания! — взрывался он наконец приветственной тирадой, склеенной в одно длинное молниеносное, мгновенное, безупречное с точки зрения орфографии, фонетики, дикции и акцентов слово — или, вернее, аудиторный стимул, ювелирно сконструированный для того, чтобы активировать как можно большее число нейронов подкорки. Все, кто в тот момент бодрствовал, поддавались необъяснимой магии этого заклинания и поворачивали головы / косились / поднимали глаза на жизнерадостного мужика с черной сумкой, держащего высоко на вытянутой руке, словно факел, свой товар — незаменимый, невероятный, нужный абсолютно всем и каждому. Блондинистые разлохмаченные пряди торчали из-под сетчатой бейсболки с надписью «USA», яркая фланелевая ветровка, перетянутая поясной сумкой на молнии, шуршала, дыхание было ровным, юные ноги пружинили и легко побеждали качку, сохраняя поистине серферскую устойчивость в дребезжащей электричке, ползущей по древним шпалам в заросли Подмосковья, неся в себе спящих, усталых и неспокойных. Его озорные глаза обводили вагон, убеждаясь, что он заполучил внимание как минимум трети пассажиров, и еще столько же пассивно слушают его, тщетно борясь с инстинктом.
— Предлагаю вашему вниманию вот такую вот замечательную детскую игрушку — надувной шар-мяч! Никого не оставит равнодушным, на пикнике или еще где-то / вы с друзьями / дети / подшутить над кем-нибудь, — он переходил на язык хештегов (за десятилетие до их изобретения), разбрасывая в вязком воздухе электрички притягательные эпитеты.
— #пикник, — говорил он, — #сдрузьями, #майские, #шашлыки, #приколоться, #угар, #bffs, #fridaybelike—
Одновременно его пальцы деловитыми и точными движениями извлекали из упаковки образец продукции, нажимали кнопку, подбрасывали в воздух, включали моторчик, отпускали — и в следующее мгновение по тускло освещенному вагону, скрипящему неживыми железными стенами, плотно обложенному почти неподвижными в вынужденной угрюмости лицами стоячих пассажиров, смотрящих на чуть менее угрюмые, но все же невеселые лица сидячих пассажиров, по сжатому почти до клаустрофобического минимума объему условно пригодного для дыхания воздуха между рядами сидений, по нейтральной территории отчуждения между Москвой и Подмосковьем, между твоей мыслью и чужой мыслью начинал лететь игрушечный вертолетик с маркировкой NYPD на боку и американским флагом на хвосте. Парень в бейсболке виртуозно управлял им, облетая склонившиеся в полудреме головы, свисающие с багажных полок сумки, маневрируя между отшатывающимися пассажирами и увиливая от ажиотированных детей. Он долетал до противоположного конца вагона, делал изящный поворот и совершал посадку прямо на плечо удивленного и сконфуженного красноносого дядьки-с-кейсом.
— Уважаемые пассажиры, передайте, пожалуйста, по вагону вертолетик, — задорно и звонко выкрикивал продавец, знающий все о человеческой психике, о рисках, о рекламных расходах, о подушках безопасности, спокойно и беззаботно наклоняющийся к своей сумке, чтобы достать свежий запакованный экземпляр. Если кто-то заинтересовался, пожалуйста, останавливайте, спрашивайте, я все покажу и расскажу. Стоимость всего триста пятьдесят рублей! Дорого это или дешево — и тут он косился в камеру и неуловимо калифорнийским, пляжным, Venice-Beach-waiting-for-the-wave жестом поправлял — и, поправляя, делал только еще более растрепанной — свою нездешне-непослушную прическу под бейсболкой, — дорого это или дешево, произносил он розовыми крупнозернистыми губами, на фоне которых текла жизнь Таймс-сквер и крутились цветные водовороты чудной прекрасной жизни, — дорого или дешево, решать вам. Но я бы на вашем месте не упускал этот шанс!
И он наклонялся к кому-то, держа сумку в нейтральном пространстве и тем самым оставаясь неуязвимым для критики и недовольства со стороны пассажиров — как стоячих, так и сидячих.
— Да, мэм? — спрашивал он, обращаясь к миниатюрной женщине с ребенком на коленях, тянущей ему пятисотрублевую купюру. Выражение безудержной радости и безграничной собственности робко росло, неукротимо пробивалось и неоспоримо утверждалось на лице ребенка по мере того, как денежные знаки проделывали свой путь в воздухе между кошельком мамы, кончиками ее пальцев, грубоватыми пальцами продавца, его шуршащей ветровкой, поясной сумкой, мамиными пальцами и снова ее кошельком.
— Прошу вас, — звучала заключительная фраза потребительской фуги, и ребенок испускал победоносный вопль счастья, обладания и еще чего-то, чего-то странного, большого и необъяснимого, такого большого, что оно внезапно разрезало вагон надвое, поднимало веки, учетверяло мощность ламп, разъяряло освещение за окном, меняло пейзаж, время и место, сносило одной гигантской волной опоры Северянинского путепровода, сваливало в кучу столбы ЛЭП с проводами и анкерами, смывало тянущиеся на горизонте бесконечные панельные дома и бегущие на их фоне нескончаемые кирпичные гаражи с серпами-молотами и свастиками, уничтожало низкую облачность и тусклое солнце, срывало с вагона крышу, превращая его в абсурдистский катящий по рельсам convertible, разбрызгивало океан и взрывало высоченные пальмы, и на один невероятно горячий и ослепительный момент — почти не существующий, но достаточный для того, чтобы за него можно было ухватиться — водружало перед тремястами удивленных, озадаченных и очарованных лиц настоящее плазменное, исключительно редкое и почти не встречающееся в чистом виде всеязычное и международное счастье.