Дело было во времена еще советские. 301-й танковый полк 68-й мотострелковой дивизии. Сарыозек. Перестройка. Ускорение. Гласность. Новое Мышление. Ветер перемен. Болтовня. Людей сбили с толку. В войсках царил какой-то не знакомый доселе странный настрой. С одной стороны, казалось, все понятно. Да, есть недостатки, есть проблемы, есть возможности. Надо двигаться вперед. Ускорение – значит, двигаться надо энергично. Перестройка. Этот термин смущал. Надо было не то, чтобы строить, как было всегда. Надо было перестраивать. Что именно надо ломать, выбрасывать, где чего надстраивать, понять было трудно.
Большие начальники - командование военного округа - тоже, по-видимому были сбиты с толку. То они начинали давить, закручивать уже закрученные донельзя гайки, то вдруг требовали "повернуться лицом к людям" и давали какие-то необъяснимые и непонятные поблажки, то снова возвращались к тактике закручивания гаек. То вдруг разрешили в жару ходить без галстуков, то снова всех заставили одеть кителя и портупеи. Простая и понятная, казалась бы, установка – "повернуться лицом к людям" на практике превращалась в неразрешимую шараду. Трудность заключалась в том, что никто не мог точно провести грань между теми, кто должен повернуться лицом и теми, кто как раз и есть те самые люди, к которым надо повернуться. Решили идти сверху. Горбачев, конечно, уже повернулся лицом куда следует. Это не обсуждается. Министр обороны и все руководство министерства обороны, понятное дело, тоже обязаны повернуться лицом к людям. То есть, сами они при таком подходе уже и не люди. Это подтвердилось чуть позже, когда Горбачев устроил над ними расправу после провокации с самолетиком, который приземлился возле Храма Василия Блаженного.
Командование военного округа, действуя по аналогии, себя отнесло к той же категории. То есть они добровольно согласились, что они не люди, и к ним нет нужды поворачиваться лицом. Тут все достаточно просто. Сложнее оказалось отсортировать на две категории - "люди" и "не люди" весь народ, находящийся непосредственно в войсках. Понятно, что командир дивизии и все управление дивизии добровольно, опять же по аналогии с вышестоящим командованием, отнесло себя к категории "не люди" и стало требовать того же от подчиненных. Когда эта странная сортировка добралась до звена подразделений, дело застопорилось. Возникли вопросы. Если командир батальона – а куда ему деваться? – согласен "повернуться лицом к людям", то что делать с подчиненными ему командирами мелких подразделений? Этот же самый командир батальона, "повернувшись лицом к людям", стал настойчиво объяснять вышестоящим, что ниже него по иерархической лестнице находятся сплошь одни "люди", и к ним требуется человеческое отношение. Таким образом, на короткий промежуток времени был достигнут компромисс. Командиры рот со своими заместителями, командиры взводов – это люди, с этим постулатом, кажется, согласились все. Прапорщики, эти вечные маргиналы, как всегда стремились, и не без успеха, "отжать" для себя максимум из этой неопределенности. Солдаты и сержанты, понятное дело, изначально понимались исключительно в роли тех, к кому нужно повернуться лицом. Далее начались маразмы.
"Люди", то есть солдаты, быстро поняли свое привилегированное положение и начали все смелее поворачиваться задом к тем, кто "повернулся лицом к людям". Вышестоящее командование настойчиво и твердо требовало от командиров подразделений эту задницу целовать. Армия начала превращаться в какой-то странный пансион и не благородных и не девиц.
Между тем, командиры взводов, преимущественно молодые лейтенанты, тоже быстро поняли, что теперь уже не требуется столь высоких стандартов дисциплины. как это было некоторое время назад. Они начали халатничать, кое-как проводили занятия, кое-как несли службу, кое-как следили за своим внешним видом, кое-как заботились о подчиненных, опаздывали и тут и там. Эта тенденция не осталась незамеченной, и дело решили поправить, усилив с них спрос. Для этого их пришлось, опять исключить (заодно с командирами рот) из категории "люди". Придавили, нажали, приструнили. Взамен ничего не дали. В процессе стало выясняться, что исключали зря.
Дивизионное руководство опять осенило, что лейтенанты – это тоже "люди" и что к ним надо непременно повернуться лицом. Начали с самого простого – решили выяснить, как живут лейтенанты в гарнизонной гостинице. Выяснилось, что лейтенанты там живут плохо, почти как бомжи. Горячей воды нет. Холодной тоже. Батареи холодные. Везде самодельные обогреватели, какие-то провода. Объективно говоря, положение солдат в казарме, где порядок несравненно выше, было гораздо более благоприятным, чем положение командиров взводов - холостяков. Чай в стакане кипятился при помощи двух лезвий безопасной бритвы.
Что тут началось! Проверки, рейды, разгромы, разносы. Начальник политотдела дивизии собрал всех командиров от командира роты и выше в общежитии, тыкал пальцем во все эти безобразия и требовал навести там порядок. При этом его "новое мышление" позволяло компилировать цитаты из горбачевских речей, работ Ленина и Маркса, густо замешивая все это на ненормативной лексике. Характерной особенностью начального этапа перестройки являлось, что некоторой нормой, даже управленческим шиком, стало умение предъявлять требования не к тем, кто реально ответственен за тот или иной участок, а к тем. кого удобнее "пришпилить". Особенно в этом поднаторели опять же политработники всех уровней.
Потом кто-то решил пойти еще дальше и озаботиться положением офицеров вообще. Всех командиров от командира батальона и ему равных вызвали в ДОСы (ДОС - дом офицерского состава) и объяснили им, что они опасно отклонились от перестроечной линии, потому что в подъездах, где живут их подчиненные и не подчиненные, сломаны двери, нет освещения и вообще все загажено. Требовали немедленно все это устранить и "повернуться лицом к людям". Командиры полков и батальонов вертелись, как могли, что-то устраняли, что-то было устранить нереально.
Именно в этот момент тыловики, с отставанием на полшага от политработников, тоже учуяли в "ветре перемен" специфический запах, позволявший рассчитывать на поживу. Под громыхание больших начальников, топот и пыль, общую суету и неразбериху, а также победные реляции и перестроечные фанфары ими началось освоение "новых технологий", получивших впоследствии название - "распиливание денег". Денег на перестройку жалеть было нельзя.
Солдаты в это время оборзели совсем. Через короткое время, когда развал дисциплины в казармах стал окончательно нетерпимым, планку "люди" – "не люди" решили опять опустить ниже. Эти волновые процессы, внезапные перемены направлений "ускорения" стали налагаться друг на друга, вызывая интерференцию, рефракцию, аберрацию, диффузию, коррозию, и деградацию. Всё сразу.
-Как вам не стыдно, товарищ старший лейтенант!!!-
орал заместитель командира дивизии полковник Котов на командира роты старшего лейтенанта Давыдова.
-У вас люди. А!!! У вас же люди!!! А в роте такой беспорядок. Когда я командовал ротой, у меня разве такой был порядок? Я вас научу как командовать ротой.
Первой реальной жертвой перестройки в дивизии стал именно Котов, которого сначала выпороли по партийной линии, а потом сожрали и вовсе. За грубость по отношению к "людям". Начальник политотдела дивизии страшно гордился тем, что именно он возглавил борьбу с теми, кто "не хочет перестраиваться" и постоянно предупреждал, что уж если он добился снятия с должности Котова, то "расплющить" любого командира полка или комбата для него раз плюнуть. Самого НачПО вышвырнули с должности чуть позднее.
Командир роты после короткого этапа, когда его зачислили в категорию "люди" и неуклюже пытались проявлять заботу о нем, естественно был оттуда отчислен. Теперь от него требовалось подобострастное, недостойное офицера, заглядывание в глаза начальству (тоже затравленному), поддакивание нелепым установкам и практически круглосуточное пребывание в казарме. Многочисленные проверяющие из Москвы, Алма-Аты, дивизионные и полковые управленцы, сами уже все озлобленные и задерганные (не попали в категорию "люди") мешали службе и боевой подготовке. Они могли нагрянуть в три часа ночи в казарму, некстати приехать на танковую директрису или танкодром, толпами ходить в караульное помещение и требовать проверки часовых на постах. Зашараханные начальник караула, его помощник и разводящие, проклиная все на свете, сопровождали бесконечные вереницы проверяющих. За ночь караул могли проверить до восьми раз. То есть, проверке подвергалась не просто каждая смена, а иногда одна и та же смена проверялась по нескольку раз.
Солдаты, между тем, все менее усердно несли службу. Уже не редкость было увидеть сидящего, курящего или отправляющего естественные надобности часового. В это время штабы полков, штаб и политотдел дивизии суммировали данные о количестве проверок и передавали их в округ. Там радовались этой статистике (вот это ускорение!) и формировали соответствующие отчеты для Москвы.
Гарнизон стал напоминать какой-то растревоженный муравейник. Все суетились, копошились, шарахались, бежали на партийные собрания и совещания, возвращались с них обратно, бесцельно потратив массу времени. Странная, зыбкая классификация "люди" – "не люди" внесла сильнейшую энтропию в систему. Никто не знал своего места в рамках данного распределения ролей.
Какой-нибудь полковник из Главного управления службы войск, обнаружив в три часа ночи невыспавшегося, взлохмаченного, небритого, озлобленного командира роты в расположении, был согласен, что к этому офицеру надо "повернуться лицом". Надо дать ему возможность как-то отдохнуть, отмыться в конце концов и наладить совсем пошатнувшиеся семейные дела. Другой полковник из Главного управления боевой подготовки войск после всех безобразий, которые он увидел на танковой директрисе, предлагал всех командиров рот перевешать, а комбатов сослать на Колыму. Сами они тоже в свое время командовали и взводами, и ротами, и батальонами, хорошо знали войсковую специфику, но никак не могли соединить в своем воображении прежние представления о службе и "новое мышление". Полковники, собравшись вечером в номере гарнизонной гостиницы, куда их загнали из Москвы, до хрипоты спорили, кто из них прав.
Далее все покатилось вниз. С ускорением. С перестройкой. С ветром перемен. Все они теперь - "унесенные ветром". Полковники были жестоко и целенаправленно ущемлены во всех своих правах – денежном и вещевом довольствии, и, что самое болезненное, в жилищном вопросе. Кто не стал полковником, был раздавлен и растоптан там, внизу, вышвырнут в никуда. Солдаты вернулись домой, вместо них пришли другие. Армия постепенно превратилась в посмешище.
Теперь, поздним числом, припоминается еще одна особенность того периода. Странное, нелепое, однако недоступное для критики, сочетание противоположных по сути требований и установок, с одной стороны. Так называемая "свобода слова" – с другой. И, наконец, полная невозможность критики так называемого "курса партии". "Перестройщикам" в короткое время удалось создать такую систему, которая, при внешней либеральности и демократичности, оказалась гораздо жестче прежней. Если в поздний брежневский период можно было довольно смело рассуждать о недостатках текущей политики, то во времена горбачевщины была введена жесточайшая цензура. Она не была явным образом прописана, но такая цензура существовала на всех уровнях военного управления. Никто не имел возможности выступить с критикой перестроечных идей и вынужден был участвовать в реализации преступного плана.
1993