На закате меня не буди,
Я закат ненавижу с детства…
Это трепет и сумрак души,
Это в детские слезы бегство.
……………………..
…Не буди, пусть засплю я её:
Детства память страданий, горя.
……..
Чем пакостнее и ничтожнее человечишка,
тем страшнее и изощрённее его месть.
Февраль 1962 года. В маленькой деревенской школе прозвенел звонок. Первоклашки встали около своих парт в ожидании учительницы – по стойке смирно – как она и приказывала...
Он стоял около своей парты, предпоследней во втором ряду. Ждал... Он знал, что будет. Это длилось уже вторую неделю, изо дня в день. Каждый день учительница оскорбляла его, унижала, пугала страшной карой-расправой. А потом до конца уроков он стоял у доски. Но, хоть и тяжела была эта пытка стоянием, она не шла ни в какое сравнение с предыдущими – муками ожидания и пыткой его души учительницей-мучительницей. Он уже привык стоять весь день у доски, но не мог привыкнуть к ожиданию этого. Ожидание было просто невыносимо. На серо-бледном, не похожем на детское, лице, отражалось безмерное страдание. В голове противно гудело. В пересохшем рту – тошнотворный сладковатый привкус. Тело ныло, сердце трепыхалось под горлом, душило и пыталось вырваться наружу…
С треском распахнулась дверь и в класс, шагая строевым, величественно вплыла Александра Фёдоровна Нуждина. Заслуженная учительница – двуличная женщина. Шумно опустившись за стол она приказала взмахом руки: «сесть». Дети, садясь, загромыхали крышками парт.
– Тихо! – закричала заслуженная и, хлопнув со злостью журналом по столу, добавила громким шёпотом – уррроды!
Дети сидели, положив руки на парты ладонями вниз, вжав головы в плечи, затаив дыхание и опустив глаза. Учительница громко встала и степенно проследовала между рядами парт. Выстрелы чеканных шагов врывались в его воспалённую голову, причиняя мучительную боль и рвя её на куски.
Заслуженная остановилась около парты где сидел он – аккуратный, послушный отличник, выделявшийся ещё и тем что один из класса был одет в тщательно отутюженную школьную форму. Бляха ремня сверкала словно зеркало, а в начищенных до блеска ботинках отразилось перекошенное злобой лицо учительницы.
– Встаааать! – заорала она, и на багровом лице проступили блестящие капельки.
Он встал. Училка схватила его за воротник и швырнула в сторону доски. Покачиваясь, еле передвигая непослушные ноги, он плелся к доске. Перед глазами плыли розовые кружева. Остановившись у доски, повернулся к классу. Сквозь гул в голове, будто через толщу воды до него донёсся истеричный вопль:
– Рассказывай! Бандит!
Еле шевеля распухшим, колючим языком, превозмогая мучительную тошноту, он начал говорить, но… смог только прохрипеть что-то нечленораздельное.
– Не мямлить! Не прикидывайся! Слушаем!
– Гена… Гена Панькин… меня дразнил и бегал по партам.
– А ты кто!? Ваше Величество! Вас нельзя даже подразнить!? Важный, как твой папаша!? Вышвырнуть тебя, сволочь, из школы! И чтоб лбом в дверь! Лбом в дверь! Рассказывай!
– Когда он пробегал по моей парте, я… попытался его схватить. А он от этого упал на пол… и заплакал.
– Ты, сволочь, толкнул его! Дразнили тебя.… И ты..., а рукам воли не давай. Ты преступник! Ты сломал Гене ключицу! За тебя твой папаша разумный теперь сидеть будет. В тюрьме! Какие родители – такие дети! Генина мама, Прасковья Михайловна – наш завуч, это так не оставит. И мы! Лбом в дверь! Чтоб вылетел из школы лбом в дверь! Рассказывай!
– Я рассказал…
– Рассказывай!! Я сказала!
– Я расс…
– Рассказывай!!! Урод!
Он снова и снова повторял одно и то же… Она снова и снова – пытала его… Казалось, это продолжается вечность.
Охрипнув и прокашлявшись, она обратилась к классу осипшим голосом:
– Дети! Наше презрение!?
Класс встал. Все протянули руки в его сторону и по команде учительницы скандировали:
– По-зор! По-зор! По-зор!
Всё покачивалось перед глазами. Казалось, что видит он себя, как в зеркале в искрящихся злорадством глазах одноклассников. Они радовались. Радовались, что его, а не их…
Он лежал, уткнувшись щекой в тёплые бабушкины колени. От двухнедельного стояния в классе ныла спина, ноги ломило так, что хотелось орать во всё горло. Но сильнее всего мучила тяжесть в груди, невыносимая тяжесть не дающая вздохнуть… и боль, страшная боль его маленькой детской души…
Бабушка, сидя на своей старинной, украшенной замысловатой резьбой деревянной кровати, тихо напевая, вязала любимому внучку шерстяные рукавички.
– Ве-ейся, ве-ейся не-э развейся, ты верё-о-вочка-а моя, – она перестала вязать, внимательно посмотрела на внука, – а ты что не подтягивашь-то? А? Ну-ко давай: за-автри ра-ано на-а рассве-ете, я-а купцу прода-ам тебя-а…
Замолчав отложила вязание, наклонилась к притворившемуся спящим внуку, тревожно прошептала:
– На закате... на закате не надо бы спать-то... Господи, бледненький-то какой… Чё ето? Чай не захворал ли? – приложилась губами к его лбу, легонько погладила растрепавшиеся вихры. Медленно выпрямилась и замерла, боясь разбудить дорогое чадо.
В его гудящей голове метались мысли. Было страшно, что когда дома узнают о его преступлении, то сразу будет всё так, как хочет Александра Федоровна, и никак не мог понять – почему до сих пор ещё не так!? И к директору его не вызывали... И завуч Прасковья Михайловна, Генкина мать, ничего не сказала, когда он в школьном коридоре встретил её, поздоровался, остановился, думал: ну вот, сейчас…, а она улыбнулась, поздоровалась и пошла в учительскую. Почему Александра Фёдоровна не говорит его родителям?! Ведь они часто встречаются. А она каждый день кричит, что отец теперь в тюрьму сядет… Почему она так злится на отца, а встретив его всегда приветливо улыбается?
Да, папа хороший. Скажу ему сам. Но… у него так много работы! Он даже пообедать не успевает. Он же начальником работает. Всё и везде надо успеть, всем и во всём помочь. Да ещё о нас заботиться надо. Мать… Она болеет постоянно. Расстроится, совсем расхворается. Старший брат… он не поможет. Сестра… она взрослая уже совсем. У неё свои заботы. Бабушка… Конечно, бабушка! Она всегда всё понимает, всё прощает, всегда от всего и всех защитит. С ней так хорошо! Так спокойно! Но она тоже расстроится, плакать станет… она и так часто плачет. Говорит, что ей помирать пора, что скоро… Хорошие в рай попадают. А бабушка – хорошая. Рай – это как наш сад, только большой-пребольшой. И там всегда лето – солнечное-пресолнечное, тёплое-претёплое, и небо синее-пресинее, и люди хорошие-прехорошие, и в школу ходить не надо.… А как без бабушки?! Вот если и мне с ней. Ведь маленькие все в рай попадают. Бабушка говорит, что дети там ангелами работают… только я такой грех сделал!
Он приоткрыл глаза. Бабушка с тревогой, вопросительно смотрела на него. Приподняв голову, он тихо спросил:
– Баб…, а маленьких с грехами в ангелы берут?
– Да что ты, Христос с тобой, что это думаш-то… Родненький… – она прижалась лицом к его голове, заливая слезами…
– Ты всё говоришь, что умрёшь скоро. Я с тобой хочу… Плохо мне здесь.
Промакнув в бабушкин передник свой мокрый от её слёз лоб, он снова уткнулся ей в колени.
– Я Генке ключицу сломал, теперь меня из школы исключат, а папу за меня в тюрьму посадят…
Раздался громкий топот. В распахнувшуюся дверь влетел отец. Быстро сбросив пальто подбежал к умывальнику.
– Ух! Ну и мороз сегодня… Мам, давай перекусить быстренько. Некогда. А где? Отличник наш где? – он перешёл на шёпот, – спит?
– Да… спит. – Бабушка нежно переложила его на подушку, прикрыла своей мягкой тёплой шалью, вытерла лицо и пошла накрывать на стол.
– С Прасковьей Михайловной сейчас встретились, – отец говорил скороговоркой. Торопясь и обжигаясь горячим супом, шумно втягивал в себя воздух, – беда, говорит, Александр Семенович, с младшим у нас беда…
У него затрепыхалось сердце, казалось, что оно вот-вот выпрыгнет из горла… Отец, быстро работая ложкой, продолжал:
– Не знают, что и делать с ним. Не слушается, хулиганит, матерится, деньги из дома ворует. Учиться совсем не хочет. Это в первом-то классе, а что дальше будет!? А тут ещё болел две недели, ключицу сломал, совсем отстанет от учёбы. С нашим подрались. Только, говорит, вы, Семёнович, не ругайтесь. Ваш сроду первый никого не обидит. Ну, говорю, раз с нашим подрались, пусть теперь он его и подтягивает. Ведь дети друг друга лучше понимают. Пусть к нам почаще приходит, глядишь, и потянется за нашим. Ведь «с кем поведёшься…» Между ними свои понимания-понятия. Да, говорит, ваш-то хороший мальчишка! Послушный, всегда аккуратненький, чистенький – отличник! Ему в первом-то классе делать нечего, хоть сейчас во второй, а то и в третий переводи. А какой воспитанный!
Отец отодвинул тарелку из-под супа и принялся за жареную картошечку. – Нет, мам, воспитывай, не воспитывай – уж каким уродится. Вот у них трое, и все разные. И у нас вот трое, и все… – отец застыл на мгновение, остановив вилку у самого рта, – а что спит-то? Не заболел? Он бледный какой-то последнее время… Мам. Мама!?
– Да нет, нет. Набегался. Нетрог, поспит маненько. – Бабушка подошла к внуку, чмокнула в щёку, вытерла глаза, подмигнула. Он улыбнулся, обхватил её шею руками, крепко прижался щекой к её щеке. Потом резко отвернулся, уткнулся в подушку, еле сдерживаясь, чтобы не перейти от счастья на крик и, изображая сонный голос, тихо пролепетал:
– Посплю, посплю… ещё.
Несказанное блаженство разлилось по всему телу.
– Какое счастье! – думал он, – как я люблю всех! Женю – уже взрослую сестру, Вову – старшего брата, маму, папу… бабушку! И Генку люблю за то, что он шалопай, за то, что буду его подтягивать! Я буду ему лучшим другом, я из него отличника сделаю! И Прасковью Михайловну люблю! За то, что она хорошая, добрая, справедливая! А вот Александру Фёдоровну… тоже люблю. Она моя учительница, а учительница – это ведь вторая мама…
***
Не мог непосредственный детский ум понять, что всему виной чёрная зависть. К тем, кого боятся, перед кем пресмыкаются, кому завидуют, кому раболепно, со слюнявой улыбкой заглядывают в глаза, пытаясь убедить в своей преданности и уважении. Но не могут и не хотят они прощать хорошим людям своего ничтожества, считая их виновными в этом - в своём ничтожестве. А боясь что-то сделать открыто, из-за своей рабской трусости, цинично, используя бесчеловечный, изощрённый садизм, выплёскивают ненависть, зависть, злобу на беззащитных детей!