Ближе к полудню стало припекать солнце, и я, осмотревшись по сторонам, надела соломенную шляпу и ускорила шаг. Дело в том, что моя шляпа не совсем простая. Она обвязана широкой синей лентой, а сбоку приколоты нарядные тканевые цветы. Но милиции поблизости не было, столбы с камерами также остались в стороне: я шла по окраине, мимо мусорных баков, каменистого пустыря, заросшего бурой травой, а чуть позже – вдоль старого кладбища. Все дорогие гранитные надгробия уже лет десять как заменили на пластиковые таблички, которые крепились на железный прут и втыкались в землю. Издалека казалось, что над кладбищем парят белые птицы: раскинув крылья, присели на жердочку. Ну, а если подойти ближе, то начинало рябить в глазах от великого множества одинаковых прямоугольников, уходящих в бесконечность, за линию горизонта.
Большой стенд у центральных ворот информировал посетителей, что надгробия успешно переработаны в кирпичи и пущены на строительство нового приюта для детей-сирот. Тут же, возле стенда, прохаживался сотрудник социальной службы. Подскочив, мое сердце учащенно забилось. Я сделала несколько шагов назад и повернула в сторону соседней улицы. «Главное, не беги, не беги, – говорил мне внутренний голос, – храни спокойствие, и он не заметит». Так и случилось. Сотрудник напряженно смотрел в другую сторону и даже не шелохнулся. Солнечный свет ложился на асфальт ровными продолговатыми пятнами. Деревья, тощие высокие сосенки, отливали темно-синим, небрежно утыкаясь в неподвижные облака. Все хорошо, все хорошо.
Но все же я очень испугалась, только за поворотом перевела дыхание. Ну и трусиха! С другой стороны, быть осторожной, проявлять бдительность, не помешает. Штрафом, учитывая мои прошлые нарушения, здесь не отделаться, а провести неделю-другую в тюрьме, в грязной одиночной камере, и получать от Кони лишь скромные передачи без возможности увидеться, – нет-нет, только не это. Кошмарная перспектива. Наверное, вы уже недоумеваете и осуждаете меня: ну и дуреха, сняла бы шляпу – делов-то. Зачем дразнить судьбу. А самые праведные, пожалуй, так и вовсе возмущены до предела. Сберегла в своем гардеробе нарядную шляпу, вместо того, чтобы продать ее и помочь нищим. Ладно, так и быть. Поспешно стягиваю, уминаю опасный артефакт прошлого в свой рюкзак – и прикрываю голову прямоугольной панамой, сложенной из газеты. Теперь – все как у людей.
На соседней улице оживленно. Медленно тянется пестрая вереница машин, а между жилыми домами, больницами, поликлиниками и реабилитационными центрами разбиты небольшие уютные скверы. В клумбах зеленеет трава, такими пышными, ровно подстриженными, квадратами. Одно время говорили, что стричь траву – неоправданные хлопоты и растраты. Какая разница, пусть себе растет косматыми будылями, лишь бы увеличили социальные выплаты пенсионерам. Тут разразилась целая дискуссия – и в результате приняли отдельный закон. Если жильцы окрестных домов пожелают стричь траву, то, пожалуйста. На безвозмездных основах не возбраняется. Цветы же как вопиющий символ ханжества по-прежнему под строгим запретом. Разрешить цветы – означает развязать руки мошенникам, которые будут спекулировать тайными продажами. Тут я невольно улыбаюсь. Однажды мне подарили садовый цветок… Он был засушенный, пролежавший много лет между страницами книги. Тонкие голубоватые лепестки и прозрачный стебель, невесомый, хрупкий.
Я поднесла его к свету, и тогда проступили робкие прожилки, сплелись замысловатые узоры. Созерцание наполнило меня неизъяснимой радостью. Слепок целого мира лежал в ладони. Лесные просторы и тайный говор подземных ручьев. Потом я опустила цветок на бумажное блюдце, повернулась к Кони, склонила голову на его плечо и закрыла глаза. Мы были одни на балконе последнего этажа панельного дома. Сидели на низком диване, застеленном обрезками ковра, пили чай и больше молчали, чем говорили. В соседних окнах уже загорался свет, а далеко внизу гудели машины. Синяя вечерняя дымка смягчала очертания первых неясных теней, смешанных с последними лучами теплого солнца, томительно застывшего над крышами.
Так сложилось, что нам было тесно и в этой жизни, и в этом обществе, тесно от правил и благородных установок, от забот, социальной ответственности, добрых побуждений. Мы оба тосковали о чем-то другом, избыточном, неправильном, вопиюще ярком, и нередко с удовольствием рассматривали фотографии прошлых веков, на которых демонстрировались примеры пережитков мрачного модерна и дикого капитализма. Почему так сложилось, не знаю. Я воспитывалась в детском доме, Кони – у тетушки Варвары в небольшом заводском поселке. Говорили, что наши родители погибли при ликвидации последствий от взрыва хранилища атомных отходов, но точно этого никто не знал. Списки до сих пор составлялись и уточнялись. Между тем, когда, засыпая, я закрывала глаза, мне мерещилась приоткрытая дверь и узкая полоса света. Сумрак комнаты, чьи-то шаги, тихая грустная песня – больше я ничего не могла вспомнить. Я знала, и знала точно, что родители в этот момент были где-то рядом, в той комнате с приоткрытой дверью, но я не могла их увидеть, и от этого чувствовала бесконечную тоску и слабость.
Так вот. Разные мелочи вроде нарядной шляпы, доставшейся мне по наследству от бабушки вместе с кассетным магнитофоном и хрустальной вазой, сухой цветок или картина на стене, а также бессмысленные украшения, мишура, хлопушка, вспенившая мгновенными блестками вечернее небо, – все это возвращало меня в ту комнату из детского сна; вплеталось в полоску света, расширяло, укрупняло ее. Так, что я даже могла заглянуть за дверь, вот уже протягивала руку…
– Что за фантазии, Эде! Тебе же не на что жаловаться! – Возмущалась тетя Варвара, – только подумай! Мы закрыли все пышные храмы, возведенные при Путине, ох, сколько на них денег было потрачено… Переоборудовали их в столовые для бедных, в лечебницы и морги. Всю позолоту соскоблили, переплавили драгоценности, а вырученные средства направили в детские дома. Теперь у сирот имеется все необходимое. Образование и медицина у нас бесплатные. На что ты жалуешься?!
– Да ни на что! На что мне жаловаться… – говорю, а у самой слезы в глазах.
– Вот-вот.
С тетей Варварой лучше не спорить. Все равно не объяснить, почему мне стало так грустно, когда на кладбище снесли памятник моей милой бабушки, гранитную плиту с портретом и крестом, и почему мне так больно видеть лишь белую табличку с именем… Сама не знаю. Могила ведь осталась. Травка на ней зеленеет. Этот памятник, говорит Варвара, ничего не меняет, не дает усопшим радости, они вообще не в курсе, что происходит на поверхности земли; зато у живых детей-сирот теперь есть просторное помещение для занятий.
Тетя Варвара одета в желтую тунику и веселые голубые шорты, заканчивающиеся у колен мохнатой бахромой. Округлая и добрая, словно шарик, она перекатывается по квартире, ловко переворачивает на сковородке куриные котлеты – чуть подбрасывая вверх деревянной ложечкой. Подливает масла – в ответ котлеты начинают аппетитно шипеть, а на подставке уже закипает чайник.
– Ну что, у вас-то как дела? – спрашивает Варвара, – что нового?
Наливает себе апельсиновый сок, бросает в бокал кусочек льда, и, вздохнув, приникает к трубочке. Из приоткрытого окна тянет жарким ветром, запахом бензина и горячим, раскаленным асфальтом. Вместо штор окна закрыты пожелтевшей газетой, такая же газета лежит на столе в качестве скатерти. Возможно, скоро разрешат вешать настоящие шторы: по исследованиям некоторых ученых газета быстро выгорает, а потому затраты на ткань – оправданы. Как говорится, один раз потратиться, зато – надолго. Но пока это, конечно, дискуссионный вопрос. Многие бояться, что если начать с малого и, казалось бы, безобидного – общество быстро, почти мгновенно, скатиться к духовному убожеству прошлых веков, к мракобесию, пышности и темноте. Сначала нужно решить острые социальные проблемы – напоминают политологи – а потом мы уже займемся праздной эстетикой, культурой, наведением красоты. Но никак не наоборот. А что у нас? Да почти ничего нового.
Кони тоже присаживается за стол. Его светлые волосы собраны в пучок на макушке, а взгляд сосредоточенный и грустный. Вчера мы долго гуляли по вечерним улицам, отдыхали возле клумб, покупали в центральном киоске мороженное, пили сладкий кофе с молочной пенкой и танцевали на берегу серой безымянной реки, в сумерках и босиком. Прохладный песок скрипел, просаживаясь под ступнями. И только сосны, высокие, вековые, верхушки которых уходили в бесконечность, за все провода и антенны, были свидетелями нашего праздника, нашего счастья. Но наступил новый день, и старые проблемы вновь слепили свое кольцо, обхватили жестко и равнодушно, словно тесные наручники. Мы встречаемся уже третий год, но вступить в брак пока так и не можем. Поселиться же вместе, сожительствовать, такой вариант нас не устраивает по многим причинам, которые называют «пережитками темных веков»; эти причины основаны на шепоте, тайных знаниях, обрывках старых писем, мотивах запрещенных песен, красочной фреске храма, переделанного в столовую, вдохновенном возгласе встречного бродяги, сбежавшего на день из ада социального центра. Связаны с ощущением подлинного чуда, неслучайности, некой вечной правды, что выше простого благополучия и сытости.
Да, конечно, сами свадьбы не возбраняются. Только после росписи в загсе необходимо провести какую-нибудь крупную благотворительную акцию. Например, накрыть столы с угощением для всех нищих города или же купить новое оборудование в больницу. Без этого условия – семейный союз двух влюбленных невозможен, но где взять столько денег? Учитывая растущие налоги и прочее, и прочее.
– Я понимаю, что у вас ничего нового, – неожиданно говорит Варвара, – зато у меня есть пара новостей. Последнее время у меня голова что-то болела, прям раскалывалась. Пошла в клинику, и мне предложили лечь на обследование. Так что, собираю сейчас вещи. Навещать меня не нужно. Хотя от свежей клубники я бы не отказалась…
– Тетя! – говорит Кони, – да как же так…
– Да вот так! Подумаешь, – она машет рукой, – клиника хорошая, все бесплатно. Жаль только, документы на смену имени подписать не успею, да ничего. Это вам повезло – сразу, с рождения, новые, приличные имена. И как ведь красиво и содержательно: Кони – «корми нищих», Эде – «экономь деньги». Повезло же вам, друзья! Как было раньше, не знаете… Раньше – что? Кучу денег тратили на украшение улиц, хо-хо. Меняли в городе бордюры, вешали на столбы горшки с цветами, безумие. А на салют сколько средств грохали! О-хо-хо…
– Салют… никогда его не видела… Ведь это же красиво?
– Не дури, – завершает тетя разговор, – мало ли, что красиво. А каково любоваться небом, если ребенку-инвалиду не хватает денег на лечение? Салют красив, о да. Нас эта ситуация просто изводила…
В целом, все было как обычно, вкусный обед и предсказуемый неспешный разговор, легкая бледность тети Варвары не пугала, напротив, добавляла ей благородной утонченности и скромной красоты; на медицинские обследования она также ложилась регулярно, примерно раз в полгода, поэтому я очень удивилась, когда рано утром позвонил Кони и попросил скорее заехать. О том, что разговор предстоит серьезный, совсем нетелефонный, подчеркивал его приглушенный, чуть охрипший, голос и торопливая сбивчивая интонация. Кроме того, это были дни обязательных общественных работ, и то, что Кони найдет для встречи минуту-другую, лишь усугубляло тревожные предчувствия.
– Бегу, – кратко ответила я.
Застегнула сандалии, поправила одноцветное серое платье, простое, без всяких украшений – только пояс, ленточка, завязывающаяся сзади бантиком, и выскочила на улицу, в жаркое движение и копоть заводских труб. Трава и кусты около подъезда клонились к земле. Кажется, само небо полыхало от сильного знойного ветра, кромсающего облака так, что из кружевных и легких они стали обвислыми, какими-то увядшими, похожими на белесые подтеки разлитого молока.
Все предвещало сильную бурю, может быть, скорый ливень и град, а потому я вернулась домой за плащом. Но, поскольку найти его не смогла, схватила шляпу моей бабушки, любимый не прогулочный артефакт, за использование которого легко получить штраф, а то и вовсе оказаться под арестом. Впрочем, эти правила не распространялись на дождливую погоду – тогда допускалось любое укрытие, даже самое нелегальное. Наверное, вы слышали, что последние годы участились кислотные дожди, от которых облезает кожа. Особенно нужно беречь лицо и глаза, предупреждают врачи; на проспекте Ленина даже открылась специализированная лечебница для тех, кто пострадал от дождя.
Ох! Нет худа без добра. Видели бы вы, как преображается наш город в дождь! Народ выходит в замысловатых одеяниях, в каких-то блестящих длинных платьях, на груди вздымаются тяжелые бусы, похожие на пузыри, запястья оплетают тусклые цепочки, браслеты, воздушные сцепления колец. Широкие зонты завершают образ, частично скрывая это варварское благолепие. Конечно, так поступают не все – многие проходят быстро и невзрачно. Буднично исчезают за пеленой дождя, упакованные в скучный антикислотный комбинезон. Те же чудаки еще долго стоят перед глазами; важно плывут в своих пестрых и нелепых одеяниях, словно болезненные видения прошлых веков.
Но вот выглядывает солнце – и все возвращается на круги своя... Словом, в какой-то степени я даже любила и поджидала дожди, которые случались не так уж часто из-за химического разгона облаков. В тот раз мои ожидания не оправдались, может быть, и к лучшему.
Я уже подходила к строительному комплексу, когда меня кто-то окликнул.
– Девушка! – спешила навстречу работник социальной службы, – постойте, постойте. Вы не видели, где-то тут бомж обитает? Мы приехали за ним, вот только что сидел среди кустов. Отвернулись взять медикаменты. А теперь никого… Это не вы заявление подавали? Ну, что заметили деклассированный элемент…
– Нет-нет, – замахала я руками, – не подавала, я вообще не из этого района.
– А из какого? – подозрительно взглянула работник.
Она была одета в закрытый медицинский костюм, но из-за сильной жары сняла белые перчатки, и я вдруг увидела ее неровные, в красноватых рытвинах ладони, изъеденные тлей-мутантом, которую в народе называют «зубаткой». Страшно представить, только год назад удалось уничтожить этих опасных тварей, откладывающих личинки в городских щелях. Это, кстати, одна из причин, почему здания теперь перестраивают, укрепляют цельными бетонными пластинами с использованием ультрафиолетовых лучей.
– Не из этого района, – упрямо повторила я и сделала шаг вперед.
– Подождите, сейчас я померю давление, у вас как-то глаза странно блестят. Признаки лихорадки, возможно…
Я ничего не ответила, лишь ускорила шаг. Вот не повезло! И так опаздываю, а тут еще, вот привязалась…
За строительным комплексом, огороженным высоким забором, возле огромной свалки, я заметила того самого бездомного. Он сидел на корточках среди картонных коробок и держал на коленях батон белого хлеба. Щурясь от солнца, отламывал крупные ломти и неспешно жевал.
– Вот чего вам не живется! – не удержавшись, воскликнула я, – все же, все обустроили… приюты, столовые…
Хотелось просто рвать и метать, ведь из-за таких вот упрямых доходяг мы никак не можем обрести новый уровень жизни, трудишься-трудишься, но социальные проблемы не уменьшаются. Максимум – деформируются.
Он ничего не ответил. Его лицо мне показалось странно знакомым, острый, цепкий взгляд и бессмысленная блуждающая улыбка, выступающая то на одной стороне щеки, то на другой. Точно. Этот же тип обитал одно время возле моего подъезда и спал в картонных коробках, которые приносил с собой. Как-то раз ночью меня разбудили истошные крики. Выглянув в окно, я увидела, карету Социальной помощи. Несчастного старика связали, погрузили на носилки и несли к машине, чтобы отвести в приют. При этом он так вопил, словно его отправляли не в чистое благоустроенное жилище, где он будет сыт и счастлив, но в саму преисподнюю.
– Ищут, – зачем-то, неожиданно для самой себя, сказала я.
Он тут же понимающе моргнул, подхватил хлеб в одну руку, коробку в другую – и, прихрамывая, помчался в сторону гаражей. Уже в следующее мгновение здесь никого не было. Только крошки хлеба на земле. Только пара голубей, сосредоточенно толкующихся.
Когда со стороны забора показалась белая шапочка социального работника, я уже была возле ворот и набирала код. Щелкнул замок, тяжелая дверь приоткрылась – и я скользнула в сумеречное, полуподвальное пространство. Вокруг были одни трубы, пахло сыростью. После яркого солнца мои глаза утратили способность что-либо воспринимать; казалось, я прыгнула в глубокую яму, упала в расщелину земли и теперь нахожусь по ту сторону живой, кипящей, разноцветной жизни. Все стало черно-белым, как после пожара, и глухим. Звуки также сюда не проникали. Лишь в отдалении, гулко и монотонно, капала вода.
Отсюда уходили десятки подземных трасс, и день и ночь совершалась невидимая работа – производство защитного бетона, переустановка молекулярных схем, замена устаревших оборудований; в капсулах зрели зародыши мутантов и чудовищ, а в холодильниках лежали замороженные органы «людей будущего» и образцы мертвых тканей – конечно, в рамках эксперимента. Такая вот мельница, всемирная научная лаборатория, на обслуживание которой в обязательном порядке привлекались и простые граждане, оплатившие штраф позже указанного в квитанции срока.
– Эде! – я почувствовала сзади, на своих плечах, руки, – наконец…
– Кони… – обернувшись, я прижалась, крепко обняла.
Его верхняя губа была рассечена, запекшаяся кровь застыла тонкой коркой.
– Что случилась?! – с ужасом спросила, отстраняясь.
– А, не, ничего страшного… не важно. Послушай, вот… Времени совсем нет.
Тут он протянул ведерко, прикрытое белой тряпочкой.
– Что это?
– Клубника. Тете стало намного хуже, сегодня сообщили. Ситуация очень серьезна. Но я не могу вырваться, с трудом договорился, чтобы на пять минут заменили, постояли у станка. Надо бежать, все…
– Отвезти клубнику?
– Да, и самое главное. Тетя хочет ее взять, но не из бумажной тарелки – а из настоящей, фарфоровой. Такие были раньше. Она этим бредит. Врач сказала, что это не причуды, а симптомы смертельного заболевания. И, чтобы тетя поправилась, нужно ее желание исполнить.
– Исполнить? Но как?!
– Обо всем уже договорились, врач выписала рецепт, а музей «Темная старина» выделил из своих хранилищ одну тарелку. Справка на провоз имеется…
– И ты все успел…
– Ну да, с пяти утра решали… Не успел, все-равно опоздал на производство, – он потрогал рубец над губой, – беги, Эде. Беги, скорее, нигде не задерживайся. Ситуация критична и нужно спешить. Самокат возьми.
Наклонившись, он быстро поцеловал меня.
– Адрес ты знаешь. Тарелка на дне ведерка, под клубникой.
***
И вот я вновь на яркой стороне мира. Облака разогнали, медовое солнце важно стоит над крышами, контрастные блики теней. Дохожу до ближайшей стойки самокатов и, приложив карточку, оформляю одну поездку. Теперь – вопрос скорости колес и моего везения. На ручку руля с одной стороны вешаю ведерко, а с другой, подтянув ремни, – рюкзак. Отталкиваюсь, зажмуриваю глаза, потом открываю и уже слежу, не отрываясь, за дорогой. Вовремя притормозить на светофоре, ловко проскочить выпуклую крышку люка, перелететь бордюр, резко подтянув руль вверх. Только ветер свищет. Прутья встречных кустиков, линии домов.
Еду в обратном направлении, мимо интерната, строительного комплекса, свалок и больниц, вдоль оживленной улицы, затем поворот и покатый спуск в сторону кладбища. Так – будет скорей; потом можно будет срезать наискосок и – вот он, через два или три супермаркета, нужный госпиталь.
Неожиданно, врываясь плеском красных фар, самокат подрезает машина Общественной помощи. С трудом успеваю затормозить, до предела прижав панель над задним колесом. Дверца открывается – и вместе с сотрудником милиции выходит та самая работник социальной службы, в белой шапочке и перчатках. Они настолько слаженно и одновременно выскакивают, с разных сторон передних дверей, что на мгновение кажется, будто машина – такой громадный жук – выпустила крылья и теперь улетит.
Рядом знакомое кладбище, белый разлив до горизонта.
– Имеются показания о неоднократных нарушениях за сегодняшний день, – монотонно сообщает милиционер, – кроме ношения запрещенных аксессуаров вы подозреваетесь в сговоре с темными элементами подпольных организаций, практикующих нищету и безработицу…
– Ого! – выдыхаю я, и у меня холодеют руки.
Это очень серьезное обвинение.
– Все так и есть, – кивает головой работник, – у меня имеются доказательства. Скорее всего, она еще связана с делом гробов. Зачем иначе проходить два раза мимо одного и того же места, тем более, мимо кладбища… не иначе, чтобы получить определенные сведения.
– Дело гробов… – ситуация становится все менее понятной, – но… но мне кажется, вы что-то перепутали.
– Вот и проверим. Сегодня утром от начальника кладбища поступило сообщение, что была предпринята попытка захоронения в дорогих гробах. Дубовых, вместо картонных. Более того – обитых атласной материей с оборками…
– Ужасно! – не выдерживает работница, – что дубовые, слышала. Но тут еще и пышные оборки! Цинизму просто нет предела… Та-а-к… Тратить деньги, когда есть голодные. Есть дети, которых надо лечить.
– Ничего не знаю, – я пытаюсь развернуться, но вижу, что с другой стороны уже стоят машины милиции, моргают красными фарами.
– Послушайте, можно не сейчас?! Мне нужно успеть по срочному делу!
– Есть обездоленные, нищие, дети-сироты… – тянет жалостливую песнь социальный работник, – хватит ставить свои срочные дела на первое место. На первом месте у нас – помощь нуждающимся. Когда, если не сейчас.
Пыльный ветер кружит между ровными рядами табличек, над невысокими холмами. И мне вдруг представляются белые голуби, молчаливо и кротко заполнившие пространство, и крошки хлеба. Обычные крохи мягкого хлеба, рассыпанного для птиц небесной рукой.
29. 06. 2020
Опубликовано: Светочъ. Литературно-художественный и историко-публицистический альманах. 1(8) 2021.– С. 178-186.
Опубликовано: День и ночь. Журнал для семейного чтения. Красноярск. 2020. – Спецвыпуск. – С. 92–99.