(о Рябеченкове)
Он любил уточнять, что появился на свет в ноябре сорок первого, на Смоленщине. Разумеется, и
время, и место рождения во многом определяют судьбу поэта, но у Рябеченкова случай особый: в ноябре сорок первого Смоленская область была уже оккупирована. Что способен запомнить грудной ребёнок, и можно ли верить этим воспоминаниям? Можно верить, можно не верить, но при взгляде на Рябеченкова, порою казалось, что он так и остался жить на территории захваченной врагами, под игом людей существующих по другим законам, говорящих на чужом языке. Особенно это бросалось в глаза в последние годы. Не потому, что не принял перестроечные реформы или они обманули его ожидания – какие могут быть иллюзии в пятьдесят лет?
Можно сказать, что он не нашёл места в новой России, но с не меньшей достоверностью можно утверждать, что у него и не было ни места, ни тёплого местечка. Человек просто устал.
В 1994 году в «Вечернем Красноярске» появилась «Попытка исповеди». Вот несколько строк из неё:
«Больше всего меня поражает в поведении наших "верхних" ребяток их уверенность в собственной необходимости. Ну как в своё время уверены были жильцы-постояльцы штаб-квартир обладателей "ума, чести и совести". У них и только у них есть честь и достоинство, сейчас их оценивают (самооценивают!) в миллион-полтора, с каждым днём, в связи с инфляцией, ра-а-стёт цена-стоимость. За чей счёт? Кто эту честь оплачивает? А всё те же – "он, ты, я..." "Они работают, а вы их труд ядите". Господи! Дай сил, чтобы хоть умереть свободным!.»
«Попытку исповеди» спровоцировали чиновники Дивногорска, которые пытались выдворить поэта из общежития. Перед этим в городе появилась газетка. Рябеченкова пригласили редактировать её. Вышло два или три номера. Сколько их, однодневок, затевалось в начале девяностых…
Опьянённые свободой журналисты позволили себе покритиковать местную власть. И критика не осталась незамеченной. Новоиспеченного редактора вызвали в нарсуд, где по иску мэра «за нанесение морального ущерба, унижение чести и достоинства» мэрского ему присудили штраф в 350 тысяч рублей. О том, сколько раз унижалось достоинство самого поэта, граждане судьи как-то не подумали, а может, и вообще не подозревали о существовании оного…
Нет, иллюзий уже не оставалось. А были ли они? Наверное, всё-таки были, когда юный поэт в 1961 году ехал возводить мощнейшую в мире ГЭС и строить красивейший в мире город. Как и положено романтику тех лет, перепробовал много профессий, работал и киномехаником (оканчивал Ростовский кинотехникум), и электриком, и слесарем, и газетчиком; сам легендарный Бочкин вручал ему значок «Строитель Красноярской ГЭС», но певца романтической стройки из него не получилось. Для этого надо было «хапнуть материала» и побыстрее сматываться в столицу поближе к издательству ЦК ВЛКСМ. Примеров было больше чем достаточно. Многие столичные поэты съездили в Сибирь, поработали в тайшетских и абаканских газетах, а кто-о даже и на стройке и благополучно вернулись в Москву. Любить и воспевать романтику удобнее издалека. А если ты варишься в перенасыщенной гуще этой романтики, вдыхая полными лёгкими все её ароматы ... и не один год, и не два, и не три... Тогда появляются стихотворения типа «Как мы селу помогали или такие, например, строки:
Строим, строим,
а после стройки
как-нибудь на троих строим...
В кулаках измятые «тройки»,
И не ведаем, что творим...
Места для подобных откровений на страницах литературных журналов почему-то не находилось. Кстати, и чисто лирические стихи ожидала бездомность, места были забронированы для более покладистых и гибких. В те годы, да и теперь, частенько звучат ханжеские заверения, что тот или иной автор не желал печататься. Печататься хочет любой пишущий. Вопрос – какой ценой.
Рябеченкова, пусть и не часто, но всё-таки печатали. Иногда он сочинял «то, что надо». Творение появлялось на первой полосе газеты, а он с усмешкой хвастался: смотрите, мол, вполне приличные стихи о советской конституции, не хуже чем у всех этих «членов». Текст был, действительно, не хуже, может даже и лучше, мастеровитее, но он-то знал его цену.
Впрочем, он знал цену и другим своим стихам, тем, которые годами вылёживались в столе (точнее, в чемодане, поскольку надёжного рабочего стола у него никогда не было). Но стихи – не проза. Если они «идут», особых условий не требуют, записать можно и на работе, и в гостях, и даже в почтовом отделении на обратной стороне телеграфного бланка. А стихи «шли». После очередного выговора он уволился из газеты и устроился электриком на завод и за несколько ночных дежурств написал «Крысиаду», хлесткую сатирическую поэму. Подгадал как раз к плановому совещанию «молодых». На официальное обсуждение предлагать не было смысла – и возраст не подходил, главное, содержание, слишком крамольное для начала восьмидесятых. Но сделано с блеском. Читал в узких застольных компаниях. Расслабленный успехом, подобревший и хмельной похвастался, что новосибирский поэт Плитченко написал о нем стихотворение
КОЛЯ
Колина доля хренова,
Колина доля горька —
Выпьет стакан разливного,
Ляжет в бурьян у ларька.
Нюхают Колю собаки,
Бродят по Коле жуки...
Рядом то ругань, то драки,
Пьют, говорят мужики.
Коля в бурьяне тоскует,
Думает думу опять,
Горькую думу, какую —
Где мне, счастливому, знать?
Взгляд его, как на иконах
Старых — поник и потух.
Коля и плотник, и конюх,
Коля печник и пастух,
Коля Равеля не знает,
Коля Рембо не читал,
Коля в траве засыпает,
Коля от жизни устал.
Все её беды и бури
Выпали Коле сполна...
Дети, тянитесь к культуре,
Пейте поменьше вина!
Вскоре после совещания меня отправили в Хабаровский край. Зашел журнал «Дальний Восток» поблагодарить Асламова за подборку стихов (первую в жизни в «толстом» журнале). В разговоре вспомнил это чудесное стихотворение и очень развеселил Михаила Феофановича. Выяснилось, что во время учебы на ВЛК он жил с Плитченко в одной комнате, и героем стихов был вовсе не Коля, а Миша. И написано это было в пику благостному «Доброму Филе» после того как Рубцов разбудил их среди ночи, чтобы «стрельнуть» сигарету. Получилось, что Рябеченков самовольно вставил свое имя, но, на мой взгляд, стихотворение хуже не стало, даже выиграло по звукописи. Да и портрет героя больше походил на него, Асламов все-таки был вполне благополучным поэтом.
В пору пика популярности Рубцова, когда все его знакомые и малознакомые-друзья хором твердили, что с первых строк не сомневались в гениальности знаменитого вологжанина, Рябеченков говорил: «Ну знал я Рубцова, выпивал с ним, но гением его не считал, потому, что гением считал себя».
Ответственные товарищи, от которых зависели публикации в журналах и выход книг, Рябеченкова гением не считали, но по другой причине: не было соответствующего указания. Они сомневались даже в его праве называться поэтом. Один «молодой», но рвущийся к власти, и уже преуспевший в бытовой обслуге мэтров, обладатель членского билета, взвалив на себя тяжкое (но почётное) бремя организатора прогулки столичных коллег на теплоходе по Енисею не пустил Рябеченкова на борт, потому как поэт не являлся членом Союза писателей и одет был несоответственно высокому моменту. Ну, не любили они его, даже начинающие, едва занесшие ногу над первой ступенькой, не отказывали себе в удовольствии лягнуть неприкаянного, чуя в нем человека другой крови, которого надо унижать, унижать и унижать...
«Это мой город! Мне здесь двадцать четыре человека свою кровь отдали, когда меня Гурьянов с Туляковым с того света вытаскивали, хирурги наши божьей милостью. Меня здесь любая собака узнает, никакая скотина на меня не взбрыкнет, что ж вы- то? В чём я виноват перед вами? "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать". Нет, ягнёнком я себя не считаю, скорее волком-одиночкой. Ну не могу я жить в стае, в стаде, не могу-у-у!..»
Жизнь «через не могу» никого добрее не делает, в последнее время он рычал не только на врагов, но и на друзей. Ему казалось, что все как-то приспособились и только у него ничего не ладится: из комнаты в общежитии грозятся выселить, постоянной работы нет, приходится калымить то в Северо- Ениссейской районной газетке, то в Больше-Улуйской, то наниматься на отделку чужой дачи…
После написания «Попытки исповеди» он прожил ровно год. Умер 14 июня 1995 года. Опять же, словно соперничая с Рубцовым, и не отставая от него, предугадал срок смерти.
Нет! лучше умереть в июне...
Когда весенний первый град...)
Проводит вас, роняя слюни,
от профсоюза делегат.
Зимой у нас такая стужа!
Вам всё равно. А им дрожать,
которым вас, отца иль мужа,
придётся в землю провожать.
Не умирайте в феврале!
Живите из последней силы!
В морозом скованной земле
так тяжело копать могилы.
Он умер от усталости, хотя врачи и определили пневмонию. Но умер, как хотел – в июне и свободным. И ещё он хотел, чтобы вышла полновесная книга его стихов. При жизни ему издали тоненькую книжицу «Скит» в составе кассеты. После смерти вышел сборник в серии «Поэты свинцового века» Я был составителем его книжки. Еле уломал главного редактора. Коля успел нажить массу недоброжелателей. Серия предназначалась для репрессированных авторов, а Рябеченкова, возражали мне, никто не репрессировал, во всех его бедах виноват дурной характер. Может быть и так, но все мы не ангелы. В 2010 году, стараниями Маргариты Маслениковой, в частном издательстве Николая Негодина напечатали мизерным тиражом «Крик в пустоту».
Будут ли другие, более полные, издания? По нынешним временам прогнозировать сложно, а может и страшно – людей знавших Николая Минаевича остается все меньше и меньше.