О господин! Я немец по рождению и слишком мало пробыл в вашей стране, чтобы смочь рассказать персидскую сказку или увлекательную историю о султанах и визирях, поэтому вам стоит разрешить мне рассказать какую-нибудь историю с моей Родины, которая Вас, возможно по-своему позабавит. К сожалению, наши истории не столь роскошные, как ваши, что значит, что в них ведётся речь не о султанах, по нашему это будут короли, не о визирях и пашах, что означает наших министров юстиции и финансов, а также тайных советников и иже с ними, но они ходят, если только не повествуют про солдат, обычно совершенно скромно среди горожан. В южной части Германии расположен городок Грюнвизель, где я родился и вырос.
Городок такой же, как и остальные: в центре небольшая рыночная площадь с фонтаном, у площади небольшая старая ратуша, вокруг рынка дома мирового судьи и самых уважаемых купцов, а ещё на нескольких кривых улочках живут остальные; всё друг друга знают, всяк ведает, что там да сям случается, и ежели у пастора, врача и бургомистра за столом будет ещё одно блюдо, об этом весь город прознает ещё до обеда, ибо после полудня дамы в городе совершают друг к другу визиты, как это нынче называется, где за крепким кофе и сладкими пирожными обсуждают это грандиозное событие и в конце концов оказывалось, что пастор вероятно участвовал в лотерее и выиграл какую-то не по-христиански большую сумму, что бургомистра позволил себя "подмазать", в доктор получил от аптекаря свою копеечку за то, что выписывал очень дорогие рецепты. Вы можете вообразить, о господин, сколь должно быть неприятно для столь уютного маленького городка, как Грюнвизель, появление здесь человека, о котором никто ничего не знал: ни откуда он прибыл, ни на что он живёт, ни что он любит. И хотя бургомистр видел его паспорт, бумагу, которую у нас должен иметь каждый...
- Ужель на ваших улицах столь небезопасно, - перебил его шейх, что надобно вам иметь при себе ферман* вашего султана, чтобы выказывать ворам уважение?
- Нет, господин, - возразил тот, - эта бумага вора не остановит, а нужна она для порядка, дабы каждый знал, кого имеет он честь видеть перед собой.
- Теперь же бургомистр изучил паспорт и попивая кофе у доктора, высказал, что хоть паспорт и завизирован как положено в Берлине для выезда в Грюнвизель, но что-то здесь нечисто, ибо обладатель этого паспорта выглядит весьма подозрительно. У бургомистра был самый большой авторитет в городе, поэтому неудивительно, что на чужака смотрели, как на подозрительную персону. Также его образ жизни не смог убедить в обратном местных жителей. Приезжий арендовал за несколько золотых целый дом, до этого пустовавший, повелел туда доставить целую телегу, полную чуднОй утвари, такой как духовые шкафы, горелки, гигантские тигли и тому подобное и с тех пор жил-поживал себе совершенно один. Да, он даже готовил себе сам и ни одна живая душа не заходила в его дом, за исключением одного старика из Грюнвизеля, что должен был покупать ему хлеб, мясо и овощи, да и тот был вхож только в переднюю, где незнакомец и забирал у него покупки.
Я был ещё десятилетним мальчишкой, когда этот мужчина переехал в мой родной город, и ещё сегодня я помню беспокойство, которое возбудил прибывший в нашем городке, как будто это произошло вчера. Днём не ходил он в кегельбан, как другие мужчины, да и по вечерам не приходил он, как остальные, в трактир выкурить трубочку и обсудить сегодняшние газеты. Его один за другим приглашали поочерёдно бургомистр, мировой судья, доктор и пастор на разделить с ними трапезу или выпить чашечку кофе, он же неизменно просил себя извинить. Посему некоторые стали держать его за сумасброда, другие за жидомасона, а третьи же были окончательно и бесповоротно убеждены, что он чародей или даже колдун. Вот исполнилось мне восемнадцать и даже двадцать, а того мужчину в городе так и называли чужаком.
И случилось однажды, что в город пришли люди с незнакомыми зверями. Это было причудливое сборище, в котором был верблюд, что умел кланяться, танцующий медведь, несколько собак и обезьян, достаточно комично выглядевших в человеческих платьях и выполнявших всякие фокусы. Такие люди обыкновенно проходили через город, останавливаясь на площадях и перекрёстках, выдувая из трубочек и дудочек скверную музыку, заставляя свою труппу плясать и прыгать, а после собирая деньги по окрестным домам. Труппа же, которую в этот раз можно было увидеть в Грюнвизеле, отличалась наличием страшного орангутана, достигавшего почти человеческих размеров, ходившего на двух ногах и умел заниматься всеми видами изящных искусств. И перед домом незнакомца также играла эта комедия собак и обезьян; сначала он неохотно показался, как только заиграли трубы и дудки, в тёмном, потускневшем от старости окне, но вскоре стал он дружелюбней, восхищенно глядя каждого участника из окна и особенно искренне смеясь над проделками орангутана; за такое удовольствие заплатил он столько серебра, что об этом судачил весь город.
На следующее утро зверинец отправился дальше: на верблюда навешали корзин, в которых вполне удобно расположились собаки и обезьяны, а погонщик и чудо-обезьяна пошли сзади. Едва прошло несколько часов, как вышли они из ворот, то прибежал чуждый господин на почту, к огромному удивлению почтмейстера потребовал карету и дополнительных лошадей и сам помчался через ворота по той же дороге, которой раньше отправились звери. Весь город возмутился, что никому не было известно, куда он поехал. Была уже ночь, когда незнакомый господин появился у ворот; в карете же сидел ещё один человек: шляпа глубоко надвинута на лоб, уши и рот завязаны шелковым платком. Привратник счёл своим долгом обратиться к другому незнакомцу и спросить его паспорт; тот ответил ему очень грубо, проворчав что-то на совершенно непонятном языке.
- Это мой племянник, - сказал привратнику дружелюбно чужак, вложив при этом к нему в руку несколько серебряных монет, - мой племянник до сих пор ещё плохо понимает немецкий. Сейчас он слегка посетовал на своём наречии, что нас здесь задержали.
- А, ну коли это ваш племянник, - ответил привратник, - то, пожалуй, он сможет и без паспорта въехать; пожалуй, он без сомнения будет жить у вас?
- Именно, - произнёс незнакомец, - и, вероятно, он задержится здесь на долгое время.
У привратника больше не было возражений и чужак и его племянник направились в городок. Кстати, бургомистр и остальные жители города остались не сильно довольны привратником: ему бы по меньшей мере стоило приметить несколько слов из тарабарщины племянника, тогда бы легко узнали, откуда приехал этот племянник, а заодно и его дядя. Привратник же уверял, что то либо француз либо итальянец, хотя речь была более широкой, более похожа на английскую, и если он не ошибается, то молодой господин сказал "Годдам!". Так привратник помог себе в неприятную минуту и молодому человеку подсобил с именем: теперь в городе заговорили о молодом англичанине.
Но теперь юного англичанина так нигде и не было видно ни в кегельбане, ни в пивной, но он и другими способами дал людям много почвы для домыслов, а именно: часто случалось, что из особенно тихого дома чужака раздавались такие крики и шум, что люди толпами оставались стоять перед домом, пытаясь в него заглянуть. И тогда видели там молодого англичанина, одетого в красный фрак и зелёные брюки, все время бегавшего в окне то туда то сюда по всей комнате с всклокоченными волосами и страшной миной на лице; старый незнакомец бежал за ним в красном халате, с хлыстом в руках, частенько промахиваясь, но несколько раз толпе на улице казалось, что должно быть настиг он мальца - и слышался тогда зевакам полный страха вскрик и хлесткие удары плетью. Дамы нашего города проявляли столь живое сочувствие к жестокой доле этого чужого молодого человека, что в конце концов они убедили бургомистра взять меры к исправлению ситуации. Градоначальник написал пришлому записку, в которой в довольно грубых выражениях упрекал того в жестоком обращении с племянником и пригрозил, что если подобные сцены будут продолжаться, он возьмёт юношу под свою особую защиту.
Едва ли, кто удивился больше, чем бургомистр, увидев впервые за десять лет чужака, стоящего на пороге. Старый господин оправдывал свои действия особым требованием родителей юноши, которые и отдали отпрыска дяде на воспитание, потому как будучи в остальном умным и смышленым мальчиком, заявлял он, языкам малец обучался крайне неохотно; и так страстно дядя желал привить племяннику беглый немецкий, чтобы после с радостью ввести его в общество Грюнвизеля, но усвоение языка все ещё проходило настолько тяжело, что невозможно было сделать ничего, кроме как хорошенько его отхлестать. Бургомистр был обрадован таким общением, посоветовал старику быть более умеренным и вечером рассказывал в пивной, что редко встречал столь образованного и учтивого собеседника, как этот чужак.
- Одно скверно, - добавлял он, - что он так мало выходит в свет; но думаю, когда его племянник станет более-менее сносно болтать по-немецки, будет он чаще посещать мою приёмную.
От одной лишь единственной истории мнение горожан совершенно поменялось: чужого считали весьма галантным господином, искренне желали поближе с ним познакомиться, и уже находили в порядке вещей, что то и дело из таинственного дома доносятся страшные крики.
- Он преподаёт племяннику немецкий, - заключали грюнвизельцы и уже не останавливались как раньше. Приблизительно через четверть года показалось, что уроки немецкого прекратились; старик же перешёл на следующую ступень. Жил в городке старый тщедушный французишко, дававший молодым людам уроки танцев. Приказал наш незнакомец позвать его к себе да и сказал ему, что желает, чтобы тот обучил танцам его племянника. Также чужак дал ему понять, что малец, хоть и смышлёный, но имеет какое-то весьма особенное понятие о танцах: видимо, обучался он ранее у совершенно другого мастера, причём настолько причудливым фигурам, которые и в обществе воспроизводить-то неловко; посему племянник держался спокойно, как опытный танцор, но танец его даже приблизительно не был похож ни на вальс, ни на галоп (о, господин, эти танцы танцуют в моей стране!), и совсем не был похож ни на экосез, ни на вообще что-либо французское. За каждый час пообещал он платить по талеру и танцмейстер был готов с радостью передавать своё мастерство своевольному воспитаннику.
Как потом француз утверждал по секрету всему свету, во всём мире не было ничего более причудливо го, нежели эти танцевальные часы. Племянник, высокий и худощавый молодой человек, у которого были какие-то непропорционально короткие ноги, появлялся, уже причесанный, в своём красном фраке, широких зелёных брюках и лакированных перчатках. Говорил он мало и с незнакомым акцентом, поначалу был довольно послушный и старательным, но часто срывался внезапно в какую-то безобразную скачку, выводил всё более дерзкие фигуры, исполняя такие антраша, что танцмейстер лишался дара зрения и слуха; хотел было танцмейстер его поправить, да тот стянул с себя танцевальные туфли и запустил их французу в голову, а после принялся бегать на карачках по комнате. На этот шум вышел из своей комнаты дядя в длинном красном халате, в шапочке из золотой фольги и немилосердно прошёлся хлыстом по племянниковой спине. Тогда племянник истошно вереща принялся скакать по столам и комодам, а после вскочил на оконный карниз и стал оттуда лопотать на каком-то странном тарабарском наречии. Старик же в красном халате, нисколько не смутившись, схватил его за ногу, стащил его вниз, вздул его ещё раз и со скрипом затянул ему пожестче галстук, отчего племянник всегда становился галантным и манерным, а урок продолжался без каких-либо помех.
Когда же танцмейстер дошёл с воспитанников до тех пределов, что понадобилась музыка, племянника будто бы подменили. Наняли городского музыканта, что должен был в зале таинственного дома сидеть за столом. Тогда танцмейстер притворялся дамой, для чего старик повелел ему напялить женскую шелковую юбку и ост-индийскую шаль; племянник пригласил его и как начал с ним танцевать да вальсировать; был он танцором неистовым и неутомимым и не выпускал танцмейстера из своих длинных рук; кряхтел бы он, стенал бы, пришлось ему танцевать, пока он, ослабев, не падал, или пока музыкант не уставал пиликать. Бедный француз от этих занятий готов был сквозь землю провалиться, однако талер, что он каждый раз получал в качестве доплаты и доброе вино, которое преподносил старик, делали так, что танцмейстер всегда приходил вновь, даже если решал накануне, что ноги его больше в этом таинственном доме не будет.
Люди же в Грюнвизеле смотрели на всё совершенно иначе, нежели француз. Они находили, что у молодого человека есть перспективы в обществе, и дамочки в городе радовались ввиду недостатка кавалеров заполучить к зиме ещё одного проворного танцора.
А как-то утром кухарки, что вернулись с рынка сообщили своим хозяевам об одном чудесном событии: что де остановилась у таинственного дома роскошная хрустальная карета, запряженная прекрасными лошадьми, а вожжи держал слуга в нарядной ливрее; якобы в этот момент в доме том открылась дверь и вышли два господина в парадом платье, из которых один был старым незнакомцем, а второй, по всей видимости, тем самым молодым господином, что с трудом учил немецкий, но так легко танцевал. Когда оба поднялись в карету, грумы** вскочили на запятки*** и экипаж (представьте себе!) отправился прямиком к дому бургомистра.
Когда кумушки услышали такое от своей прислуги, сорвали они с себя кухонные фартуки и грязные чепцы и отправились в город.
- Неизвестно, - говорили они своим домашним, в то время как все вокруг суетились, дабы прибрать гостиную, служившую также залом приёма особых гостей, - неизвестно, введёт ли незнакомец в свет своего племянника, ибо старый дурак уж десять лет как не соизволит к нам войти даже на порог, так пусть хоть из-за своего племянника сподобится, а тот-то, вестимо, очаровательная персона.
Так говорили они и наставляли своих сыновей и дочерей, чтобы те выглядели довольно воспитанными, когда придут незнакомцы, держали осанку и пользовались при разговоре выражениями куда изящней обычного. И не зря умные кумушки мучали своих Чад советами и замечаниями, ибо старый господин с племянником отправились дальше поочерёдно ко всем отрекомендоваться для пользы семьи.
Везде было только и разговоров, что об обоих незнакомцах и жалели люди, что не довелось раньше совершить столь приятного знакомства. Старый господин показал себя достойным, весьма разумным человеком, который хотя и посмеивался надо всем, что говорил, отчего было неясно, серьёзен ли он или шутить изволит, но говорил он о погоде, об окрестностях или же об отдохновении в зной в высеченном в скале погребе так умно и вдумчиво, что каждый этим был очарованы. А племянник! Тот очаровал всех и покорил сердце каждого.
Что же до внешнего вида, то лицо у юноши не назовёшь красивым: нижняя его часть, особенно челюсти, чересчур выделялась, а цвет лица его слишком отдавал коричневым; также иногда он причудливо гримасничал, закрывал глаза и обнажал зубы, но тем не менее выражения лица его находили в высшей степени интересными. Вряди было что-то более подвижное и проворное, нежели его фигура. Хотя одежда его чуть по-особенному свисала на животе, в целом она дивно на нем сидела; с необыкновенной живостью обходил он комнату, плюхался на диван или в кресло, вытягивая ноги перед собой. Но те черты, что у остальных молодых людей казались бы в высшей степени пошлыми и неприличными, у племянника обретали своийства гениальности в глазах окружающих.
- Он же англичанин, - говорили, - а они такие все: англичанин может лечь на канапе и заснуть, и то, что рядом десять прекрасных дам, которым негде присесть, их нимало не беспокоит. Старику, своему дяде, был он весьма покорен: когда же он начинал прыгать по комнате или, как он любил делать, складывать ноги на кресло, то хватало строгого взгляда, чтобы порядок немедля восстановился; и как только он делал нечто подобное, то дядя серьёзно говорил дамам в этом доме:
- Мой племянник ещё грубоват и не воспитан, однако я торжественно обещаю обществу, что буду его воспитывать и обучать должным образом, а после именно вам я его в первую очередь отрекомендую.
Итак, племянник был таким образом введён в свет и в этот и последующие дни весь Грюнвизель только и говорил, что об этом событии. Старик же на этом не остановился: казалось, что он совершенно изменил как свою жизнь, так и образ мыслей. После обеда частенько хаживал он в погребок у горы, где городские тузы пили пиво и развлекались игрой в кегли. Там племянник показал себя сноровистым и умелым игроком, ибо не было броска, где бы он выбил меньше пяти или даже шести кеглей, хотя то и дело казалось, что малый не в себе: ему могло прийти в голову пулей вместе с ядром устремиться к кеглям и там весело пошуметь, или когда удавалось ему сбить королеву, вставал он на голову, прямо на свою прекрасную укладку и сучил поднятым и вверх ногами; или же если мимо проезжала карета, садился он, прежде, чем его замечали, на крышу, гримасничал оттуда и кривлялся, и проехав таким образом приличное расстояние, вприпрыжку возвращался к честной компании.
Старик обыкновенно во время таких сцен извинялся перед бургомистром и остальными присутствующими за несносное поведение родственника, но те лишь смеялись, списывались все на возраст и заключали, что и сами в те годы были так же легконоги и им нравился этот, как они сами его назвали, ветрогон.
Однако бывали времена, когда они сердились не на шутку и всё же не решались что-либо высказывать, ибо юный англичанин считался образцом образованности и разумения. Старик также взял в привычку приходить с племянником в "Золотого оленя", так назывался городской трактир. Хотя племянник был совсем юным человеком, поступал он так же как и взрослый: сидел со своим стаканом, надевал монокль, доставал огромную трубку, закуривал и злостно дымил наряду со всеми. Заходил разговор о газетах, о войне и мире, высказывал мнение доктор, бургомистр говорил такое, что остальные удивлялись глубине его познаний в политике, так племянник могло прийти в голову быть совершенно другого мнения; тогда он, ударив по столу рукой, с которой никогда не снимал перчатки, без обиняков давал понять и доктору, и бургомистру, что они ровным счётом ничего об этом не знают, что об этих вещах слышал он совершенно другое, а ознакомлен с предметом куда глубже остальных. После он на ломаном немецком высказывал свое драгоценное мнение, которое, к сильному раздражению бургомистра, находили весьма дельным, ибо должно быть, как и любой англичанин, он куда лучше обо всем осведомлён.
В ярости от того, что боле не могут безапелляционно высказываться, сели доктор с бургомистром сыграть партию в шахматы; тогда и племянник пошёл к ним: поглядывая через монокль у бургомистра из-за плеча, он обсуждал тот или иной ход, подсказывал доктору и таким образом довёл до того, что обое мужчин совершенно вышли из себя. Дабы утихомирить распоясавшегося юношу, бургомистр предложил ему самому сыграть партию, тогда тот возомнил себя вторым Филидором****, и затянул старик галстук на шее воспитанника, стал тот учтивым и манерным, да и бургомистр успокоился.
До тех пор в Грюнвизеле почти каждый вечер играли в карты, по пол-крейцера партия; племянник же нашёл это жалким, поставил кроненталер и несколько дукатов, решив, что ни один не сыграет лучше него, но снова примирились оскорбленные господа оттого, что проиграл он им чудовищную сумму. Также им не показалось не справедливым отбирать у юнца столько денег, ибо: "Это же англичанин, а у них дом полная чаша", - так сказали они, ссыпав деньги в сумку.
Так племянник чужого господина за короткое время приобрел в городе и окрестностях чрезвычайное уважение. Не бывало ещё на людской памяти, чтоб видали молодого человека такого рода и было то, пожалуй, самое курьезное появление, которое вообще замечали. Невозможно было сказать, что племянник хоть чему-то научился, кроме как танцевать, да и то кое-как. Греческий и латынь были ему, как говорится, что китайская грамота. Когда во время какой-то общей игры у бургомистра необходимо было что-то написать, то выяснилось, что он даже имени своего написать не может; в географии были у него сплошные пробелы: ему ничего не стоило переместить немецкий город во Францию или датский в Польшу, он ничего не видел, ничего не видел, ничему не учился, а пастор задумчиво качал головой от грубого невежества молодого человека, но тем не менее все находили прекрасным всё, что он говорил или делал, и так беззастенчиво хотелось ему быть правым, что конец каждой его речи был:
- Я лучше понимаю!
Так пришла зима и племянник появлялся с ещё большей славой. Любое общество считалось скучным, если он там не присутствовал, ибо речи разумных людей вызывали лишь зевоту; а стоило лишь самому племяннику сморозить на своём корявом немецком какую-нибудь совершеннейшую дичь, так все обращались в слух. Теперь выяснилось, что прелестный молодой человек ещё и поэт, ибо в один томный вечер он, ни одного листа со стола не взяв, прочёл вслух обществу несколько сонетов. Хотя и были люди, заключавшие об одной части вирш, что они отвратительны и лишены какого-либо смысла, а о другой - что видели это где-то напечатанным, но юный поэт, не смущаясь, читал и читал, открывая всем и каждому красоту своих стихотворений, и каждый раз он добивался оглушительных аплодисментов.
Но истинным его триумфом были грюнвизельские балы. Никто не мог танцевать быстрее и дольше, чем он, никто не мог совершать таких сильных и одновременно утонченных прыжков. При этом дядя также одевал его празднично, по последней моде, и хотя всё также платье никак не хотело садиться на животе, все находили, что он одет милее всех. Присутствовавшие при этих танцах мужчины считали себя некоторым образом оскорбленными тем новым образом действия, которого он придерживался. Обычно бургомистр всегда собственной персоной открывал бал, знатнейшие юноши города имели право объявлять остальные танцы, но с тех пор, как появился незнакомый молодой господин, всё совершенно изменилось. Без лишних слов брал он ближайшую красавицу за руку, был с ней на высоте, делал всё, что хотел, и был на балу господином положения, хозяином паркета и королём бала. Поскольку женщины находили эти манеры вполне прелестными и приятными, мужчины не могли против этого что-либо возразить и племянник остался при своём самопровозглашенном чине.
Казалось, что подобный бал доставлял больше удовольствия и самому старому господину. Он не следил за своим племянником, а всё посмеивался себе, а когда весь свет стекался к нему, рассыпаясь в комплиментах приличному и миловидному юноше, он уже был совершенно не в состоянии сдерживать своё ликование: он разражался задорным смехом, имея при этом придурковатый вид: горожане приписывали этот странный приступ веселья большой любви к племяннику и считали это в порядке вещей. Но здесь и там и ему приходилось обращать на племянника отцовский авторитет, потому как прямо посреди танца отпрыску могло прийти в голову одним смелым прыжком взмыть на трибуну, где сидели городские музыканты, вырвать у органиста из рук контрабас, выпиликивая на нем ужасную галиматью, или как-то раз, перевернувшись, встать на руки, вытянув ноги вверх. Тогда отводил его дядюшка в сторону, делал ему внушение, затягивал на шее галстук и тот снова становился шелковым.
Так теперь вёл себя племянник в обществе и на балах. Как это бывает с моралью, дурное часто распространяется куда легче хорошего и новое, вызывающе поведение, должное быть в высшей степени смехотворным, стало весьма заразительным для молодёжи, что ещё не имела понятия ни о себе ни о мире вокруг себя. Так же было и с племянником и его причудливыми представлениями о морали. Когда именно молодёжь увидела, как со своим неуклюжим характером, со своими грубыми ужимками и болтовней, резкими ответами старикам, стал он более уважаем, нежели порицаем и находили его весьма остроумным, то думали они про себя:
- Мне проще стать таким же остроумным негодяем.
К тому же были они когда-то прилежными и умелыми молодыми людьми; теперь же рассуждали они:
- Что пользы в учености, коли ныне с глупостью преуспевать лучше? - и отложили они книги, и повалили они на площади и улицы. Когда-то были они со всеми вежливыми и всем послушными и ждали, когда их спросят, и отвечали почтительно и скромно; теперь вели себя они на равных со старшими, громко болтали, высказывали своё драгоценное мнение, и смеялись в лицо самому бургомистру, стоило ему хоть что-то сказать, ибо считали, что знают всё куда лучше.
Раньше юные грюнвизельцы питали презрение к грубым и подлым поступкам; теперь же они везде горланили похабные песни, выкуривали чудовищных размеров трубки с табаком, шатались они по дрянным пивным; также покупали они себе огромные пенсне, хотя сами до того на зрение не жаловались, нацепляли эти стекляшки себе на нос и верили, что стали самостоятельными людьми, ведь они же выглядели точь-в-точь, как знаменитый племянник. Дома же или в гостях плюхались они в сапогах и шпорах на канапе, качались на стульях в приличном обществе или же подписали щёки кулаками, уперев локти в стол, что, естественно, выглядело весьма вызывающе. Напрасно говорили им матери и друзья, как неприлично и непристойно всё это, но юноши прельщались блестящим примером племянника. Напрасно им представляли дело так, что племяннику, как англичанину, должно простить его грубость, являющуюся известной его национальной чертой характера, юные грюнвизельцы утверждали, что, подобно "лучшему" англичанину, имеют они такое же право быть остроумно-непослушными; словом, то было горе: из-за дурного примера племянника окончательно и бесповоротно рушилась мораль и доброе житие Грюнвизеля.
Но мальчишеское упоение грубой и развязной жизнью длилось недолго, ибо следующий инцидент перевернул однажды всё с ног на голову: в зимний праздник должны были устроить концерт, что должен играться частично городскими музыкантами, частично умеющими играть друзьями музыки города Грюнвизеля: бургомистр играл на виолончели, доктор совершенно превосходно на фаготе, хотя у него и не было правильного образования, дул на флейте, несколько девиц из Грюнвизеля разучивали арии и таким образом все прилично подготовились. Тут высказался старый незнакомец, что концерт такого рода мог бы стать прелестным, но частенько не хватает дуэта, ведь дуэт просто необходим для каждого концерта. Окружающие немного смущены этим заявлением: у бургомистра конечно имелась дочь, что пела как соловей, но где же найти того, кто смог бы с ней спеться? Хотели уже наконец остановить свой выбор на старом орнанисте, что когда-то обладал прелестным басом, но чуждый сказал, что в этом нет необходимости, в то время, как его племянник прекрасно поёт. Новому свойству юноши нисколько не удивились, однако на пробу ему нужно было что-нибудь спеть, и если считаться с той причудливой манерой пения, которой придерживаются англичане, пел он словно ангел. Дуэт разучивали торопясь и вот наступил вечер, когда уши грюнвизельцев должен будет услаждать концерт.
К сожалению, старый незнакомец не смог присутствовать еа триумф племянника, потому как был болен, однако оставил он бургомистру, что посещал его ещё за час до концерта, все ценные указания относительно племянника.
- Племянник-то у меня добродушный, - сказал старик, - но порой взбредает ему в голову всякая блажь и начинает он тогда чудить; оттого-то мне и жаль, что не смогу я побывать на концерте, ибо со мной-то он не забалует, он знает, почему! Кстати, ради его же чести мне надо бы упомянуть, что сие неустройство не есть душевное, но телесное и корень его лежит в его природе. И если, господин бургомистр, захотите вы, когда ему в голову придут подобные мысли, чтобы сел он на место или же вновь начал играть на контрабас, или чего-либо подобного, затяните ему чуть потуже галстук или, если и это не поможет, снимите его и увидите, каким почтительным и манерным он тогда станет.
Бургомистр поблагодарил больного за его доверие и пообещал в случае необходимости сделать так, как тот ему посоветовал.
Концертный зал был наполнен под завязку; пришли со всей округи. С трех часов все охотники, священники, чиновники, землевладельцы и им подобные со всей округи стекались со своими многочисленными домочадцами разделить с грюнвизельцами удовольствие. Музыканты отыграли великолепно; вслед за ними появился мэр, игравший на виолончели, сопровождаемый игравший на флейте аптекарем; после этого органист спел арию басом, сорвав оглушительнейшие аплодисменты; не менее аплодировали и доктору, потому как слышался и его фагот.
Закончилось первое отделение концерта и каждого манило второе, где юный незнакомец будет исполнять дуэт с дочерью бургомистра. Племянник появился в сверкающем костюме и очень надолго привлёк внимание всех присутствующих: а именно, первым делом, никого не спросясь, плюхнулся он в то кресло, в которое собиралась садиться графиня из соседнего уезда, вытянул вперёд ноги, созерцал окружающих через ещё большее пенсне, искажающее всё сверх меры, и играл с огромной злобой псиной, которую привёл на собрание несмотря на запрет брать с собой собак. Появилась графиня, для которой и был приготовлен стул; племянник же был тем, кто ничуть не изменился в лице, не привстал и не уступил места; напротив, он уселся поудобнее и никто не осмеливался ему что-то сказать по этому поводу; знатная же дама вынуждена была ютиться на самом что ни на есть обыкновенном плетеном стуле среди прочих городских дам, на что, должно быть, немало разозлилась.
Во время нежной игры бургомистра, прекрасной арии органиста, даже пока доктор импровизировал на фаготе и все слушали, затаив дыхание, племянник заставлял собаку ловить носовой платок или громко сплетничал с соседом, так что каждый, не знавший его, удивлялся странному нраву.
Поэтому ничего удивительного не было в том, что все с нетерпением ожидали, как он исполнит свой дуэт. Второе отделение началось; музыканты сыграли коротенькую пьеску и теперь подошёл с дочерью к молодому господину, вручил ему нотный лист и сказал:
- Месье, не угодно ли вам спеть дуэтом?
Молодой человек усмехнулся, позубоскалил, вскочил, и двое остальных сопроводили его к пюпитру и всё общество обратилось в слух. Органист, отбивая такт, дал племяннику знак начинать. Тот взглянул сквозь своё большое пенсне на ноты и испустил грубый, жалобный тон. Органист же ему прокричал:
- На два тона ниже, милейший, "до" нужно вам взять, "до"!
Но вместо того, чтобы взять ноту "до", снял племянник туфлю и запустил её в голову органиста, да так, что у того [с парика] пудра разлетелись вокруг. Увидев это, бургомистр подумал:
- Опять его телесный приступ, - подпрыгнул к нему, схватил за шею и немного ослабил ему шейный платок, но от этого молодому человеку стало ещё хуже. Он уже говорил не по-немецки, а на каком-то совершенно непонятном языке и при этом прыгать как умалишенные. От такого неприятного исхода бургомистр впал в отчаяние; посему принял он решение взять особенные меры, совершенно развязав тому галстук. Но едва он это сделал, встал он от ужаса словно столбняком пораженный: ибо вместо человеческой кожи человеческого цвета выступила на шее молодого человека тёмно-коричневая шерсть и сразу же стал совершать прыжки все выше и все причудливей, запустил он свои лакированные перчатки в шевелюру и снял её - о, да, ко всеобщему удивлению его прекрасные волосы оказались лишь париком, который он немедля швырнул в лицо бургомистру, - и теперь его голова оказалась покрытой точно такой же шерстью тёмно-коричневого цвета.
Он скакал по столам и скамейкам, опрокидывал пюпитры, топтал скрипки и кларнеты; казалось, что он как будто взбесился.
- Ловите его! Ловите его! - кричал бургомистр, совершенно вышедший из себя, - он сошёл с ума, ловите его! - но это было дело не из пустяковых, ибо снял юноша перчатки и показал здоровые ногти на руках, которые направил в лица некоторых людей и очень неприятно их поцарапал. Наконец одному смелому охотнику всё-таки удалось его одолеть: он свёл ему длинные руки так, что тот мог лишь сучить ногами и хрипло смеяться и выть. Люди собрались вокруг и рассматривали странного молодого господина, больше не выглядевшего человеком, но один учёный господин, проживавший в пригороде, владевший живым уголком со всевозможными чучелами, подойдя поближе, и дотошно его осмотрев, воскликнул, исполнившись удивления:
- Бог ты мой! Уважаемые дамы и господа, как же оказалось а нашей честной компании это животное, что есть суть обезьяна, Homo troglodytes Linnaei*****! Я готов заплатить шесть талеров сразу, если мне её уступят и приволокут в мой живой уголок.
Кто бы описал изумление услышавших это грюнвизельцев!
- Как? Обезьяна? Орангутан в нашем обществе? Юный незнакомец - обычная макака? - восклицали они, смотря друг на друга с дурацким выражением лица. Не хотелось в это верить и, словно бы не доверяя услышанному, мужчины всё тщательнее ощупывали зверя но тот был и оставался самой натуральной обезьяной.
- Но как же такое возможно? - воскликнула жена бургомистра, - ужель не он читал мне так часто свои стихотворения? Ужель не он обедал у меня с остальными наравне?
- Что? - надрывала горло жена доктора, - как? Ужель не он так часто и много пил у меня кофий, развлекал моего мужа учёной беседой и курил?
- Как? Возможно ли это? - восклицали мужчины, - ужель не он играл в кегли с нами в погребке и спорил о политике не хуже любого из нас?
- Но как? - возмутились все, - ужель это не он протанцевал на всех наших балах? Горилла! Гамадрил! Чудеса, да и только! - так говорили горожане.
- То всё чародейство и дьявольские козни, - заключил бургомистр, повертев в руках галстух племянника-обезьяны, - Глядите! - в этом шейном платке вся колдовская сила, что делала его милым нашим глазам! Тут широкая полоска эластичного пергамента, испещренная всякими причудливыми знаками; я даже уверен, что это латынь.
Пастор, учёный муж, часто проигрывавший обезьяне партии в шахматы, приблизился, осмотрел пергамент и произнёс:
- Ничуть не бывало! Латинский здесь только шрифт, а звучит это как:
ОБЕЗЬЯН МИЛ И УМЕЛ
КОЛЬ ОТ ЯБЛОКА ОТЪЕЛ
Да-да, это дьявольское наваждение, разновидность чародейства, - продолжил он, - и сие будет показательно наказано!
Бывший того же мнения бургомистр тотчас же отправился к незнакомцу, а вместе с ним и шестеро солдат, что вели с собой обезьяну, ибо и чужака следовало взять под стражу. К таинственному дому они пришли в сопровождении огромного количества людей, ведь каждый хотел увидеть, как же дальше пойдёт дело. Постучались, позвонили в звоночек, но похоже никто не показался. Вне себя от ярости приказал бургомистр вышибить дверь и после вошёл в комнату незнакомца и не увидел там ничего, кроме всё возможной старой утвари; пришлого же было нигде не найти. На его письменном столе лежало большое запечатанное письмо, подписанное "Бургомистру" и градоначальник его в тот же миг открыл и прочёл :
- Мои дорогие грюнвизельцы!
Если вы это читаете, значит, меня уже нет в вашем городке, а вы уже давно прознали о том, какого роду-племени мой племянник. Воспримите тот розыгрыш, что я себе позволил, как урок, дабы не втягивали вы в своё общество того, кто хочет жить сам по себе. Сам-то я сыт по горло вашими вечными сплетнями, дурным вашим нравом и смехотворным вашим внутренним миром. Посему я и избрал молодого орангутана, что так вам полюбился в качестве моего представителя. Пусть будет вам сие наукой и будьте счастливы.
Так грюнвизельцы не на шутку ославились на весь свет и одно лишь было утешение: всё это проходило с немалой долей сверхъестественного. Больше всего устыдились этого молодые люди, перенимавшие привычки и нравы у обезьяны. Теперь они уже не клали локти на стол, не качались на кресле, молчали, пока их не спросят, сбросили свои пенсне, стали такими же прилежными и благонравными, как и прежде, и ежели кто теперь сделает нечто дурного нрава или попросту смехотворное, грюнвизельцы говорили:
- Как обезьяна.
Обезьяну же, игравшую роль молодого господина, вверили ученому мужу, у которого был живой уголок. Тот поселил его в своём дворе, накормил и по сей день показывает как диковинку всякому пришлому.
*юр., то же, что фирман; письменный указ султана или шаха за его подписью (в некоторых мусульманских странах)
** слуга, верхом сопровождавший всадника или экипаж; мальчик-лакей
*** В старину: место для слуги на задке кареты, экипажа
****Франсуа;-Андре; Даника;н Филидо;р (фр. Fran;ois-Andr; Danican Philidor, 7 сентября 1726, Дрё, Франция — 31 августа 1795, Лондон) — французский оперный композитор, шахматист, шахматный теоретик, в своё время считался сильнейшим шахматистом в мире. Предвестник позиционной шахматной школы.
*****ныне устаревшее название рода, объединявшего пещерных людей, а также человекообразных обезьян, в первую очередь орангутанов.