Разговоры с ангелом

НР

Разговоры с ангелом.

1.

- Это говорило не об исключительности чувств, а просто такие слова вдруг придумались в этот момент. Понимаешь?

Он редко отвечает. Я могу рассказывать ему что угодно, а он молчит и только чуть улыбается. Но это меня не смущает. Я чувствую, что его ирония добрая и даже в какой-то мере заинтересованная. Но мне, конечно, трудно его понимать.

Период растерянности и озабоченности. Я напоролся на него именно в этот период. В другое время я не стал бы с ним и говорить. Я бы никого из себя не слышал и никого бы близко не подпустил. Часто бываю не готов к людям. Но с ним так уж получилось. Случайно. Одно, другое...

После встреч с ним у меня не возникает ощущения беспокойства от сказанного мною, как это часто бывает с другими. Я вспоминаю ещё тёплые разговоры, и произнесённые слова кажутся правильными, теми самыми, они не топорщатся, не выпирают, не колются, не сводят скулы, всплывая в памяти, а убаюкивающе ласкают воспоминания и легко без остатка забываются.

Какая-то всегдашняя невозмутимость и почти манекенная неизменность выражения добродушия – в выражении его лица. Что-то чуть ли ни от аутиста.

На глаз, конечно, не определить. Можно воображать что угодно.

Я и воображал это «что угодно» очень долго после знакомства с ним.

Мы несколько лет не виделись, и когда я однажды встретил его недалеко от дома, где теперь живу,  то не мог не удивиться.

- Ты как-то не изменился!

Он улыбнулся, но ничего не сказал.

- Да ты ли это? – почему-то испугался я.
- Смотря кого ты имеешь в виду.
- Антон! Что за шутки!

У меня  отлегло от сердца.

- Ты, значит, тоже здесь  живёшь?

И опять – его неопределённая улыбка, пережидание с ноги на ногу. Ничем его не зацепить! Знакомая картина.

- Я, видишь ли, сюда перебрался. В силу обстоятельств, - говорю я, а он не торопится что-то объяснять в свою очередь.

Внешне он, действительно, выглядел таким же, каким я его помнил. Рубашка, застёгнутая на все пуговицы, слегка маленький, короткий в рукавах пиджачок... Только вот аутистское добродушие вроде как немного погрустнело, и в глазах проскакивала какая-то тоскливая озабоченность. В этом он стал немного другим.

Да и то, сколько лет прошло!

А сколько? Не сказать, чтобы сильно много...

Впервые я увидел его в парке, куда иногда приходил, если позволяла погода и когда дома была неподходящая обстановка. Это было в прежние времена.

- Вы кто? – услышал я вопрос и с неудовольствием покосился в сторону незнакомца, который за минуту до этого присел рядом со мной на скамью, стоящую на берегу паркового пруда.

Скамейку с аллеи перетащила сюда неуёмная молодёжь, наверное, для большего уединения.

- Вы писатель?
- Это ещё почему?
- А что ж тогда...
- Что?
- Ну, пишете.
- И что? Ну, пишу.

Он не издевался. Я это понял с первого взгляда. Это такая знакомая, встречавшаяся мне пару раз в жизни, особая, слегка дебильная глубина взгляда на мир.

Гражданин с двухдневной белёсой на фоне загара щетиной ел мороженое, вылизывая его из вафельного стаканчика. Послушный мальчик, которому мама купила мороженное с условием, что он не будет кусать его, а будет лизать потихоньку.

То, как он ел мороженное, и то, что он ел мороженое, а не пил, положим, пиво или не лузгал семечки, как-то располагало к нему и успокаивало. 

На нём был старенький мятый пиджачок и светло-серая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Это выглядело простонародно-провинциально и тоже действовало располагающе.

Обстановка что-то смутно напоминала, нечто подобное будто уже случалось. Весенний тёплый день, парк, скамейка, слегка сумасшедший… да, явно не вполне обыкновенный гражданин пристаёт с расспросами.

«Может быть, ему ночевать негде?»

- А вы, я вижу, читать любите! – сказал я, увидев на его коленях бесплатную газетку.

Незнакомец не понял юмора.

- Вон же у вас газета! «Метро», наверное.
- Ах, эта! Нет, это газета «Заработай».

Больше ничего остроумного я не смог придумать, а мой собеседник и не ждал ничего. Он даже не смотрел в мою сторону, всё внимание сосредоточив на вылизывании мороженного из вафельного стаканчика.

- Вы что-то записали, вот я и спросил, - произнёс он опять, и я, не видя его глаз, не мог до конца поверить, что мне всё это не послышалось. Гражданин просто поглощал мороженное.

«Может быть, он конспирацию соблюдает?» - мелькнула глупая мысль, и я осторожно огляделся по сторонам, тоже как-то почти конспиративно.

«Всё чисто», - доложил я сам себе.

- Что уж такого ценного вы записываете с таким самоуглублённым видом?
- А!? – я оторопел от такой бесцеремонности.
- Может быть, вы естествоиспытатель? И записываете свои наблюдения за природными явлениями?

Да, я только что записал в блокнотик несколько слов.

Я записал: «Огромная, нескончаемая правота».

Обычно, вернувшись домой, я «расшифровывал» свои уличные записи, дополнял их, уточнял – как получится. Это называется «свежевыжатый день». А тут вечером не смог вспомнить, к чему относилась эта фраза. Так случается иногда, и это всегда как-то мучительно воспринимается. Будто что-то потерял. Что-то ценное! Незнакомец из парка спугнул мою мысль.

Я так ничего и не ответил ему, попытался изобразить любезность на лице, но это у меня не очень получилось. Я вздохнул и встал со скамьи.

- До свидания, - услышал я, отойдя уже шагов на десять.
- И вам всего хорошего, - пробормотал я.
- Меня зовут Антон! – донеслось уже издали.

«Чудак!» - как-то передёрнуло меня. Очень уж странным мне всё это показалось. Я такого не люблю.

Через некоторое время я опять пришёл в парк и ещё издали увидел моего нового знакомого, сидящего на той же скамейке у пруда. Я хотел пройти мимо, но он заметил меня и поздоровался. Пришлось присесть рядом с ним.

- Да, я живу здесь недалеко, - будто угадав мои мысли, сказал Антон. - Вон моя собака. Берта, Берта! На-на-на! Ну, она не совсем моя, конечно...

Старая колли, лежавшая на берегу у самой воды,  нехотя поднялась  и устало подошла. Подойдя, она постояла, в недоумении, и улеглась тут же у ног хозяина.

- Она хромает, - заметил я.
- Её кто-то укусил, а она расчесала.

Я хотел ещё что-то сказать. Хоть и про собак, которых вообще-то здесь не разрешают выгуливать, но Антон опередил меня.

- Ну, что, написали что-нибудь?
- Нет.
- Почему так?

Я пожал плечами. И даже не стал ничего объяснять в отношении себя, смирившись с тем, что обо мне думает этот простодушный Антон.

- Рассказывать истории людей, объяснять их чувства, мысли, пересказывать их разговоры... Странное занятие. Но мне всегда это было очень интересно.

Я не был расположен говорить на такие темы. Средь бела дня, на трезвую голову! С полузнакомым странноватым гражданином.

- Нет, правда! – он не терял надежды разговорить меня. – Я бы мог.
- В самом деле?
- Наверное. Только у меня иногда голова болит.
- Что так?
- Авария. У меня вот здесь, - он наклонил голову, - ещё волосы плохо растут… Меня на скорой помощи отвезли. Смешно вышло. А сейчас я пока не работаю. Я могу и не работать. Я с собакой гуляю. Или с Марусей. Лизину дочку так зовут. Но это только в выходные. Она в садик ходит.

Мне было как-то неловко его слушать. Выкладывает всякие подробности о себе незнакомому человеку! И я не знал, что ещё ждать от него. Может, сейчас попросит денег?

- Мне разрешили не работать, - чувствуя мои сомнения, сказал он.
- У вас и справка есть?
- Есть, - не поняв юмора, сразу сказал он. - Показать?
- Не надо.

Нет, похоже, он всё-таки знал эту шутку.

Видимо, чтобы окончательно успокоить меня, Антон рассказал о том, что он и сам почти по этому делу. Учился в медицинском. Но не кончил курса. Разочаровался в науках.

- Что надо я понял, а остальное…
- Что остальное?
- Тёмное это дело. К тому же...
- Что?
- Голова уже не та. Я не могу сердиться и шуметь, - начал он объяснять, - я теряю самообладание, а это некрасиво и неубедительно.

Я сказал: «Представляю!» - но, конечно, мало что представлял, однако не стал спрашивать, почему Антон должен был обязательно сердиться и шуметь.

- Кто-то, не помню про кого, сказал, что для ангельского характера надо иметь дьявольское терпение. Вот его-то мне и не хватает.
- Значит вы не ангел?
- Нет, конечно! Как вы могли подумать! – сказал мой новый знакомый, осторожно посмотрел на меня и улыбнулся.

Ну, вот, теперь он начнёт меня подозревать в психиатрии!

«А жаль!» - хотел сказать я, но воздержался от углубления в эту тему.
 
Жаль. Мы бы нашли общий язык. Как редкие представители нематериального в материальном, по преимуществу, мире.

«Спросить его о Лизе, - подумал я ни с того ни с сего, вспомнив про одну свою давнюю не совсем обычную знакомую с таким именем. – Может быть, это она – Лиз! Чего не бывает! Спросить, выслушать… и не поверить».

-  А Лиза, это кто? 

«Так вот оно что! – наконец дошло до меня. – Вот откуда мне знакомы эти повадки, эти разговоры с места в карьер, эта философичность и интерес к надбытовым вещам!»

Задал вопрос и сразу подумал о том, что мне тоже можно справку давать. Освобождающую.

Но вопрос о Лизе мой новый знакомый пропустил мимо ушей. 

Тогда, при первом знакомстве, это так и осталось невыясненным. И вот первое, о чём я спросил, вновь увидев Антона, была Лиза. Будто это был самый важный вопрос.

- Она уехала в Н-ск.
- Зачем?
- Искать папочку своей дочки.
- Маруси? – спросил я, чтобы окончательно всё припомнить.

Антон кивнул.

И я тут же вспомнил старую колли.

- А где Берта?
- Берта умерла.

По лицу его нельзя было определить, как он к этому относится. Наверное, всё-таки серьёзно.

Да, это был Антон. Простодушный и слегка отрешённый.

Больше мне не о чём было у него спрашивать. Так всегда бывает при общении с людьми, о которых мало что знаешь.

- А как у тебя с работой? - вспомнил я про его «освобождающую» справку.
- Работаю.
- Вылечили?
- Само прошло, - усмехнулся он.

Но что-то всё же было с ним не так. Неужели стал таким, как все? Или просто повзрослел?

Погрустнел!

«Грустный и грустный, - решил я. – Пусть будет грустным».

К тому же, я сам грустный.

«Это такое знакомое умение погружаться в грустное, печальное, трагическое… Грустное умение».

- Ну а как ты вообще живёшь?

Он долго не отвечал, а потом как-то почти зловеще улыбнулся.

- С утра был туман.
- Да?
- Совсем ничего видно не было.

Больше ни о чём спрашивать я не стал.

Мы пошли по улице. Нам было по пути. Когда дошли до ворот моего дома, я хотел  попрощаться, но Антон в какой-то задумчивости стал рядом.

- Я здесь живу. Зайдёшь? – спросил я, чтобы как-то привести его в чувство.
- Зайти? Хорошо, - просто ответил он.

Мы сидели у окна на кухне. Кроме чая с печеньками, у меня ничего не было.

Антон их умял одну за другой, и я понял, что он голодный. Пришлось жарить картошку.

- Вспоминать детство – всё равно, что вспоминать о съеденной манной кашке, - сказал Антон как-то вдруг. Мы только что доели картошку и принялись за кофе.

Было почти невероятно услышать от него нечто подобное - что-то так сложно и обобщённо сформулированное. И будто ни с того ни  сего.

Впрочем, мысль его была столь же глубока, сколь и непонятна. Из-за её глубины, должно быть.

- Потихоньку тратим жизнь, - выдал он через какое-то время ещё нечто глубокомысленное.

«Вот ведь куда его повело!» - подумал я, в очередной раз удивившись.

Я не готов был сходу включиться в подобного рода схоластические разговоры. Да и в дальнейшем не сразу привык к этому новому проявлению своеобразия моего странноватого приятеля. На первых порах мне было странно слышать доверчивые и простодушные откровения Антона.

Так же странно, как и самому что-то выкладывать от себя. Но это – последнее – как-то подразумевалось и будто само напрашивалось.


2.

Реальность С-П. Сама по себе. Не освящённая, не высвеченная чем-то, имеющим отношение к культурной, духовной, интеллектуальной истории этого места на планете Земля. Просто город, просто населённый пункт. Будто и не жили здесь Ф.М., А.Б., А.А., О.М.... Дома, улицы, асфальт, трамваи, прохожие, дождь, облака... Все это молчаливое, бессловесно живущее, ничего о себе запросто не говорящее. Будто всё напрочь забылось или вообще никогда не бывало.

И ты уподобляешься всему этому. Тоже молча претерпеваешь жизнь. Стараясь не нарушать первоосновную молчаливую сущность города. Пристраиваешься к нему – к такому. Почти незаметно. И вновь вживаешься в этот будничный С-П-мир. Узнаёшь его в его неизменности.

Привычка не вмешиваться в течение мимо текущей жизни. Невмешательство – как авторский принцип.

«Незамутнённое авторским вмешательством зеркало повседневности» - вот как красиво можно сформулировать!

Иногда замечаешь, что эта чисто авторская установка распространяется и на всю остальную – обычную, человеческую - жизнь. Тоже как бы активно не вмешиваешься. Если не вынудят.

Понимаешь или не понимаешь что-то в людях, живущих в мире этой обычной жизнью. Будто пережидающих время в каком-то созерцательном оцепенении. Больше не понимаешь! Часто не знаешь, что для них правильно, что нет. И даже считаешь себя не в праве с излишней уверенностью судить об этом.

Непроницаемо будничный народ на улицах, в магазинах, в трамваях, в метро... Вглядываешься в лица людей, думаешь о том, какое отношение к ним имеет всё написанное в этом городе с момента его рождения? Какое отношение к ним имеют все те великие и не очень тени, проходившие в разное время этими мемориальными улицами, этими дворами, в эти усталые дома! И вдруг, а может, не вдруг, - из будничной, озабоченной насущными проблемами  повседневности - покажется, что никакого! Не будь этих напоминаний в виде памятных мраморных табличек и этих гранитных или бронзовых изваяний на площадях и в скверах, никто бы вообще ни о чём не догадывался! Ну, улицы, ну, дома...

Город, с его постоянно обновляемым составом обитателей живёт совсем другими заботами, другими мыслями, другими, совсем не мемориальными проблемами. И это не удивительно. Так и должно быть у людей, живущих один раз!

И не хватает воображения, чтобы впечатлиться достославным прошлым. Кроме того, погружение в него наводит на грустные мысли. Дома стоят – вот они! – а их бывших обитателей и след простыл.

Изучение по краеведческим обзорам того, кто, когда, в какой последовательности проживал в том или ином доходном доме или даже дворце, в чём-то похоже на изучение последовательности наклейки обоев в старой квартире.

А хочется уловить жизнь города в состоянии как бы простодушного неведения. Это кажется более естественным, более подлинным. Увидеть ничем посторонним не возмущённое, ровное, эмоционально сдержанное движение повседневной жизни, которой нет дела ни до теней прошлого, ни до новых возмутителей её спокойствия.

Ловишь себя на мысли, что и самому совсем не хочется вмешиваться своими писаниями в жизнь погружённых в свои озабоченности граждан этого города, тянуть их куда-то в сторону от насущно необходимого - в чуждые повседневности страсти и переживания.

Довольно с них ТВ-сериалов и Малахова!

Осторожно, почти нехотя впускаешь в «полотна» что-то драматическое. И обычно это происходит как-то незаметно, будто само собой – в силу фабульных обстоятельств непреодолимой силы. Но всё ж таки допускаешь, что люди в жизни не только обедают!

К тому же в представлениях о том, что правильно, а что; неправильно, что; хорошо для писаний, что; неприемлемо, всё постоянно меняется, подстраиваясь под текучесть настроений. Струятся настроения, их не удержать, не зафиксировать.

И как сказано где-то, нет «осмысленной внутренней эстетически полноценной и плодотворной системы». Может быть, она и не нужна - такая бяка. А хорошо бы, конечно! Эта мысль немного беспокоит.

И вместо чего-то системного, охватывающего всё и вся, есть только некий набор запретов и самоограничений. То нельзя, другое...

И иногда кажется форменным нахальством с таким «авторским багажом» затевать что-то фабульное.

Но бывает, вдруг почувствуешь ни с того ни с сего смутную потребность выйти на некий «беллетристический» простор, который, точно знаешь, бывает в этом деле. Это как оказаться на высоком холме, и перед тобой - неоглядное открытое пространство. Солнце, лёгкие облака, панорама города на берегу реки...

Такое ощущение пространства бывало уже раньше. Давно когда-то. Может быть, так ощущалось  пространство казавшейся ещё необозримой жизни? Что это было и как это было, вспоминаешь иногда благодаря снам.

Города из снов. Они выглядят, в общем-то, как знакомые города из реальности. В них всё будто такое, как в действительности, и как будто чужое. Может быть, из впечатлений от таких снов вызревают у фантастов их представления о так называемом «другом измерении». Всё узнаваемое, и в то же время какое-то смещённое и преобразованное. Чему, впрочем, удивляешься только проснувшись.

Эта преображённая находящимся в режиме сна мозгом реальность даёт ощущение, что можно вот сейчас, сию минуту обмануть собственную природу и время и оказаться перед началом  какой-то волнующей, не вполне ясной, молодой, наивной, влекущей, как незнакомая женщина,  работы. И в этой «новой работе» будет всё что угодно! Как в молодом будущем.

Такая иллюзия.

Выстраивание этих неизвестных судеб, этот увлекающий тебя авторский произвол... Но это и отражение чего-то очень важного в миропонимании. Как выстраиваешь - так и понимаешь.

Интересное наблюдение затерялось в старых, чуть ли ни двадцатилетней давности записях. Ещё тогда отметил для себя особенность, которая появлялась в периоды активных занятий какой-нибудь работой. Оказывается, можно почти постоянно держать в голове эту самую работу. И о чём бы ни думал в обычной – бытовой, даже служебной – жизни, всё равно думаешь об одном и том же - о находящейся в производстве работе. О НР, к примеру, - как сейчас.

И наоборот: с помощью «полотен» думаешь обо всём, даже самом повседневном, нескончаемом, неизбывном, что тащишь за собой по жизни в виде забот, опасений, переживаний...

Думаешь «сквозь полотно». Двусмысленно звучит. Но это так. Не можешь не думать о проживаемой жизни через ту работу, которой занят в данный момент.

«Равнодушная природа. Растут деревья, лежат камни, надо всем этим – холодное небо, тающие дымки. Бесшумно течёт река, ветки деревьев бьются друг о друга. Ночами сияют недоступные звёзды. Садится  и восходит солнце.

Выйти под чёрное небо. Почти погасшее вечернее небо. Морозное чистое небо. Чудо этого мира. Чудо этой жизни. На этой земле...»

А дальше не решаешься продолжать. Боишься банальностей. Банальностей и мысли и выражения этих мыслей. Это очень важно – сказать что-то, будто никто до тебя ничего этого не замечал и так не оценивал.

Это возможно, если всё пропускать через себя, а не брать где-то у кого-то напрокат.

Такие вот простодушные установки самому себе!

И всё же - будто должен непременно что-то выдать на-гора! Чтобы унять какое-то беспокойство посреди этого города. С его великими тенями.

Должен! При том, что как будто никому не должен. Да никто ничего и не ждёт.

Но с «работой» легче просыпаться по утрам.

Потом делать «утренний обход». По написанному с вечера и ночи. Вспоминать одно, другое... Ничто не беспокоит? Нигде не жмёт? Не выпирает, не коробит, не пугает внезапно вылезшей глупостью?

Всё это, конечно, на ходу.

И одновременно: как поживают «уличные люди»? Проговаривание всего встречного. Или почти всего. Укладывание в голове, в мыслях, в понимании, в понятиях... Работа такая – авторско-шизофреническая.

«Пахнуло ванильной булкой из дверей кондитерской лавки».

Зачем-то это делаешь – описываешь по авторской привычке всё то, за что цепляется сознание.

«А как бы это получилось на бумаге, в тексте?» – всё время задаёшься этим вопросом. Уже на автомате.

И тут же отмечаешь что-то непривычное в записанной на ходу фразе. Что в ней? А влияние чеховских интонаций – вот что! Эти интонации сами собой просятся после метро-чтения Чехова.

А до Чехова был другой автор. И другие интонации. Мысли, вернее фразы, которыми что-то описываешь на ходу, подстраиваются под чужое авторское сознание. Мозг делает это совершенно самостоятельно без участия носителя этого мозга.

Это такая увлекательная игра.

Иногда развлекаешь себя тем, что в который раз безуспешно пытаешься вообразить и прочувствовать, каково это было, когда в эти арки, в эти парадные входили знаменитости прошедших эпох – Чехов, а там ещё и Потапенко, Розанов, Гумилёв... И далее по списку. Домов.

Конечно, эта игра не может длиться долго. Впечатления притупляются. И влияние чужих текстов тоже быстро проходит. Возвращаешься к самому себе. Как из гостей. В гостях, как говорится, хорошо...

Опять остаёшься один на один с этим миром. И уже никого будто и не было до тебя. Никаких подсказок со стороны. Ты один на всё это рабочее утро со спешащими на службу прохожими. Один из них! На этих улицах, свободных пока от автомобильных пробок, идёшь мимо этих сонных домов...

Во всё это нужно каждый день входить, пропускать через себя, пытаясь что-то понимать. И понимать именно авторски. То есть литературоприменительно.

Выстраивать нечто фабульное. Посильно. Как ремонт в квартире. От выходных - к выходным, от денег – к деньгам. Тратить годы! На словесную работу! Кому сказать!

Это как бы двойное бытие - и в повседневной реальности и в её словесном инобытии одновременно.

Соединение чего-то земного, реального, по-всякому проявляющегося и того, что существует только на страницах текстов. Их одновременное присутствие в мыслях. Живёшь с этим постоянно. Но, слава Богу, до этого никому нет дела!

Когда-то это было проблемой – это совмещение двух миров. Со всем их содержимым. Потом настолько привык к тому, что «публике почти дела нет до литературы», что перестал замечать неоднозначность таких вещей. Принял как есть.

И только иногда удивляешься тому, что ничего не поменялось со времён Пушкина! Каким-то чтением интересуются, но не литературой, как отдельным видом проявления человеческого духа.

Теперь и не вспомнить, как было без этого, – до того, как научился этому двухстихийному способу существования. А ведь было! И не представить теперь, чтобы хотелось какой-то другой, не «словесно-авторской» жизни. Всё будто всегда было ориентировано на неё, и казалось, что этого достаточно. Что-то ещё, в дополнение, – было бы лишним, отвлекало бы от главного - от работы понимания. Так что – всё закономерно. Может быть, в других жизненных обстоятельствах, с другим  психологическим строем было бы что-то другое, по-другому... Но это уже окончательно проехал.

Игра выдуманными фабульными ситуациями с вкраплениями импульсного, никак не связанного с фабулой чего-то сиюминутного.

Игра в литературу.

Находишь каждый день какие-то слова для одного, для другого – для всего, с чем сталкиваешься. Находишь или не находишь. Пишешь или не пишешь. Письменная история остаётся, а что словесно не осилил – считай, того нет.

Мир - только как повод к авторской работе! Такая особенность мировосприятия.

Над городом тяжёлое темно-серое небо. Ветер и начинающийся дождь. Среди обеспокоенных пешеходов, ждущих зелёного светофора на набережной Фонтанки, - женщина в чёрном пальто, с тёмными стрижеными волосами. В руках женщины зонт, который никак из-за ветра не желает раскрываться...

Ничего особенного - простенькая картинка из более чем повседневной жизни. Почему же вдруг будто какое-то волнение охватывает! Может быть потому, что показалось, что вот сию минуту всё поймёшь! Всё сразу – город, погоду, свинцовую рябь реки, женщину с зонтом....

«Стоило того? Стоило», -  задаёшь себе трансцендентный вопрос из какого-то фильма. Пытаешься записать что-то тут же - всё равно что. Как опрокидываешься внутрь самого себя.

Это улавливание на краткий миг изменчивой жизни во всей, как кажется, её полноте.

И нельзя построить теорию этого занятия.

Что-то должно попасть под вдохновение, под предрасположенность к острой, хоть в первом приближении вскрывающей смысл увиденного или услышанного мысли. Без этого ничего не может быть.

А дальше - как получится. Опять же, если  будут найдены лазейки в нечто такое, что не всегда и даже чаще всего сходу не формулируется. В то, чему предшествуют только наплывы едва осознаваемых мыслей, ощущений, проблески неясных образов...

Сначала пытаешься это внешним образом очертить, оплести словами, потом в этом контурном, наскоро набросанном начинаешь копаться, отыскивая окончательное. И потом как проваливаешься в прояснённый смысл. Неожиданно и будто случайно.

Если Бог даст – само собой!

Словесная работа. Трудно дающаяся. Сходу напишешь что-то так, как оно просится в слова, а потом долго и упорно месишь текст. Перемещаешь слова, заменяешь одни на другие, сокращаешь, добавляешь... Избавляешься от чего-то неточного, чрезмерного, режущего слух. Это всё известные вещи. Ничего не поменялось со времён Льва Николаевича.

Сотрёшь что-то, и текст смыкается над тем местом, где только что была выброшенная фраза. Что-то из написанного, бывает, бракуется просто потому, что звучит шаблонно, а не только из-за того, что не устраивает по смыслу. И теперь уже никто не узнает, что в словесном массиве текста была недавно какая-то фраза со своей смысловой или интонационной нагрузкой. Можно, оказывается, и без неё! Это всегда несколько удивляет. Окончательного объяснения этому феномену найти не можешь. 

Эта нескончаемая работа со смыслами, с нюансами смыслов, с оттенками слов, с вариантами словосочетаний... Может быть, это единственное, что никогда не надоедает в авторской работе.

Сходу что-то приемлемое редко получается. Такой, можно сказать, слабенький авторский аппарат. Сначала пишешь как бы «от себя», а потом правишь написанное, притворяясь умным, мужественным, каким-то ещё. Хуже, когда не замечаешь глупостей, считаешь, что всё в порядке.

И надо писать долго. Каждый день возвращаться к мыслям о том, что уже появилось в тексте, оценивать, прикидывать, добавлять, сокращать, заменять... В такой долгой, низкопродуктивной и часто кажущейся бестолковой манере писаний усматриваешь свой резон, неведомый тем, кто пишет в один присест, «с колёс».

Здесь дело уже не в так называемом литературном мастерстве «художника слова». Что-то другое открывается в этом занятии.

Тексты, которые долго пишутся, постепенно приобретают необычные качества, которых в «быстрых» текстах быть не может. Никакой Тригорин такого не напишет.

При долгой работе процесс писания начинает походить на какие-то алхимические опыты. В текст попадают «ингредиенты» совершенно неожиданные, не предусмотренные никаким предварительным замыслом. Из разных сфер жизни, из разных областей знаний, из разнесённых по времени вкраплений сиюминутного... Текст по пути набирается всякого, чего не сфантазируешь заранее.

И прекращаешь работу, когда чувствуешь перенасыщение «раствора». Когда уже ничего не добавляется. И когда механическим добавлением чего-то ещё только вредишь.

Такой способ писаний хорош тем, что есть возможность использовать не только то, что сию минуту пришло в голову, но и то, что найдено уже давно. Пользуешься достоверными свидетельствами подлинных переживаний, мыслей, впечатлений прежних лет, то есть работаешь с гораздо большим объёмом фактического материала. Сравниваешь разновременные мысли и мнения между собой, возникает ощущение большей полноты и подлинности написанного. И как-то по-другому работать уже не можешь. Никаких «колёс»!

Тут проявляется ещё один эффект долгописания. С персонажами так сживаешься, что легко и без насилия над сознанием воображаешь их совершенно реальными. Они продолжают жить и за рамками книжного текста. Замечаешь, что, в конце концов, выстраиваются даже слишком трепетно-личностные отношения с написанным. Его, конечно, не так много. Это многотомному Чехову было трудно помнить обо всём им написанном и как-то переживать по-родительски о судьбе своих бесчисленных персонажей. А тут... Пустяки, можно сказать.

Но такая вдруг серьёзность иногда подкатывает! К этому занятию! К этому баловству словесному!

А с другой стороны - как надо? Воспринимать всё как просто занимательную прогулку по этому миру, по этой жизни? Беллетристическую! Как-то не очень получается.

Тоже ведь «ангельская», в каком-то смысле, работа - авторская! Ходить среди людей. Смотреть, слушать разговоры... Как там Антон об этом говорил? «Рассказывать истории людей, объяснять их чувства, мысли, пересказывать разговоры...»

Ангелы и авторы. Сходство - во внеположенности по отношению к жизни. Автор и не живёт, а осуществляет жизненные функции. Главное его дело – ангельское. Ходит, смотрит, слушает, замечает, думает, улавливает… Все авторские ситуации – они же и ангельские. Присутствовать, соглядатайствовать. Невидимо, безвестно - ангельски.

Почти не вмешиваясь в реальность. Которую надо понимать саму по себе, не потревоженную ангельско-авторским присутствием.

«Назначен ангелом. Распределён… Школой ангелов… Ангел, поселившийся среди людей. А иначе ничего не объяснить. Это как производственная практика у них. Изучение страны языка...» - продолжаешь выходить на такого рода фантазии. Что-то подобное можно назвать ещё и фабульными условностями, фабульными инструментами… Так кажется. Несерьёзно. Вернее, не можешь сказать – серьёзно это или несерьёзно.

Ангелюс. Его внешне холодная жизнь. Она и должна выглядеть так. Ибо то, что есть на Земле, - это только ничтожное проявление его сущности, простирающейся в ледяной мрак космоса.

Не то же ли самое и человек! Разве он целиком на Земле! Разве дух его не уносится в запредельное! С каким космосом в душе живёт человек!

Ангелюс же, воображаешь, может быть, наоборот, весь – в земной экзотике, в тёплом, человеческом, телесном… Спасается от холода бесплотности.

Всевидящие, всепонимающие…

Чтобы писать о них, нужна нахальная беллетристическая решимость. Ведь тогда придётся судить о том невообразимом для смертных понимании, которые предполагаешь в ангельских сущностях. И хоть в первом приближении представлять, что это может быть.

Попросту говоря, надо знать  что-то более основательное об этом мире, о этой жизни, чем знаешь. И надо доверять своему знанию. Иметь решимость, волю понимать его, ну, или считать, что понимаешь. Это хоть в какой-то степени должно быть, а иначе шагу не ступить.

Впрочем, так ли уж это? Такие ли уж они всезнающие и всепонимающие!

«Если бы им было всё понятно, они бы не дали людям так жить. Безалаберно», - как-то услышал я это от случайного попутчика в пригородной электричке. Уже не вспомнить, почему разговор зашёл о таких не бытовых вещах.

Наткнулся в старой тетради на эти слова, сказанные со вздохом каким-то стариком.

«Может быть, они только свидетельствуют? Пытаются что-то смягчить в жизни людей, чтобы в глазах ГБ люди не выглядели так уж безнадёжно. Они живут среди людей, смягчая и сглаживая, храня, оберегая… Ожидая, чем все это закончится».

Впрочем, в любом случае Ангелюс, скорее всего, испугал бы. Своим неземным знанием, своим проникновенным пониманием. Это что-то невообразимое в сравнении с земными людьми. С их слабыми нервами.

Его абсолютная, нечеловечески прочная, неколебимая ангельская нормальность... Конечно, могут быть ситуации, когда такая степень нормальности уже покажется в земных условиях проявлением ненормальности. Его неслиянность, несмешиваемость с миром людей...

А может быть, это никак внешне не проявлялось бы. Как почти не проявляются во внешней жизни гиганты и гении из человеческой породы.

«Ну да, всё так устроено. Ничего удивительного», - сказал бы он.

Только и отличие от обыкновенных смертных - это понимание и знание. Пойди догадайся, встретив таких на улице, что у них понимание и знание крепче, увереннее, неколебимее, спокойнее, чем у прочих смертных! Очки и шляпа не показатель. Можно принять за обыкновенное бытовое нахальство.

Вот и мимо Ангелюса можно было бы пройти, не обратив на него внимание.

Кем бы он мог быть? Каким? Этот ангельский посетитель мира людей!

Как беллетристы решаются на изображение, описание чего-то, что не положено знать и понимать земному человеку! Очень уж легко!

Практической реализацией этой фабульной выдумки могли бы быть какие-нибудь диалоги. «Разговоры с ангелом»! Если в самом деле взяться за такое. Разговоры с ангелом... Из сравнительно «лёгкого» отделения! Как раз под меня! При моей некоторой дикости больше не с кем и поговорить!


С Антоном – разве что. Его и можно «фабульно-условно» перепутать с ангелом. Конечно, он не поражает всезнанием, но тоже несколько не от мира всего. Кто ещё готов чуть ли ни в любое время обсуждать всякие далёкие от реальной повседневности вещи! Будто у него, как и у авторов, нет никаких других занятий на земле.

- Мир как бы открыт для понимания. Вот земля, вот небо, солнце, река, город, деревья, улицы, люди... Кажется, что тут мудрёного, тайного, скрытого!
- Днём, в солнечную погоду мир лучше понимаешь. Так кажется. Ночью страшнее. Ты боишься звёзд?
- Звёзд?
- Понимание должно порождать в душе спокойствие, чувство защищённости. Понимание не должно быть катастрофическим, угнетающим...
- Интересное получается понимание!
- Мир больше чувствуешь. Чувствуешь его воздействие. В иные минуты.
- Ну да. К удовлетворительному пониманию не можешь в полной мере подобраться. По крайней мере, простодушно – «в лоб» - не получается.

Что-то мы с Антоном спелись! Даже ни о чём не спорим. Соглашаемся, дополняем друг друга...

Тонкая ниточка сознательной мысли. Она вьётся, вьётся, попутные мысли сменяют основную, в неё вплетается что-то совсем уж не по теме и странное.

Вот пишет что-то и сам между тем чувствует, что всё как-то немного не так – сдвинуто по отношению к тому, как это есть в реальности. Даже в случаях, когда сознательно стараешься воспроизводить что-то доподлинно точно.

Всё так и не так. Что-то недоговариваешь, что-то утрируешь, что-то смягчаешь, что-то вообще выдумываешь...

Будто ищешь точку совмещения этих миров, а она всё ускользает. Хочешь вместить мир в словесность и, одновременно, найти что-то из образного, художественного мира в мире реальном.

Реальность сыплющегося времени-песка.

Реальность отношений людей, которые даны друг другу по жизни.

Реальность изменений этого мира. Незаметных или, наоборот, обвальных.

Реальность старения.

Реальность смерти.

И так далее.

А ещё тайна музыки! И даже тайна литературы! Поэзии!

Наверное, это интересно – беллетристически во всём этом покопаться. Беллетристически и по возможности в высшей мере. Не спеша, не привирая, не пытаясь угнаться за каким-то успеванием...

Хорошо бы. Но если бы всё было так просто!

Эта болезненная привязанность к словесному переживанию реальности!

Словесность, подход к жизни через словесность, искажают в каком-то смысле восприятие жизни. Хочешь – не хочешь, но уже не  можешь «нормально», как все вокруг, относиться ни к чему в повседневности. Даже к самому себе! Реакция на всё - авторская, литераторская.

Вдруг поразишься этому! В иные минуты. А ничего сделать уже нельзя. Думаешь, что это что-то пожизненное.

Эту особенную странность мировосприятия чувствуешь, когда, бывает, всё вдруг как обрывается. На какое-то время. Будто тебя отключили от этого мира. Перестаёшь его чувствовать и хоть как-то понимать. Это воспринимается всегда панически. Хоть и знаешь, что это ещё не окончательно, что всё ещё вернётся.

И да, слава Богу! - всё продолжается! Только иногда тормозится вопросом: «Зачем то и это, так и этак?» Но и об этих сомнениях забываешь и даже не хочешь помнить. Радуешься, когда кажется, что что-то получается, радуешься будто бы обретённому пониманию. Пусть и в пустяках. Те самые «мелочи понимания». Всё только посильное. Ничего эпохального.

И надо спокойно к этому относиться.

Думаешь о том, что не столько возникает необходимость написать о ком-то или о чём-то, сколько «выписаться» о ком-то или о чём-то. Закрыть психиатрическое беспокойство от определённых событий или просто надуманных переживаний... Как только это беспокойство затянется каким-то образом, писания приостанавливаются. Тема закрывается. И больше будто и сказать нечего.

И всё же предполагаешь, что когда-нибудь окончательно поймёшь своё бессилие  перед реальностью со всей своей словесностью. И не то чтобы реальность закроется окончательно для понимания, хотя и это тоже возможная вещь, но к пониманию уже с трудом будет что-то добавляться. Уровень понимания уже перестанет увеличиваться. А многое, будто бы понятое прежде, вдруг окажется опять совершенно непонятным.

И жизнь станет как бы авторски бесполезной и бессмысленной. 

Ну, до этого ещё, слава Богу, дожить надо!


3.

- «Без обмана» - это как девиз на гербе, - сказал я будто ни с того ни с сего. Но может быть, это нашло выход в словах то, о чём давно хотелось поговорить.
- Какого обмана? – сразу заинтересовался Антон.
- Обмана, может быть, как такового, в обычном смысле и  нет. Только что-то похожее на обман,  а на самом деле - обычная практика сочинительства. Обманываем простодушных читателей. Рецептами необычного в обычной жизни благополучия, а то и вообще какими-то фантастическими выдумками!

Антон ждал какого-то продолжения, а мне пришло в голову, что вот пытаешься быть честным, никого не обманывать, а рискуешь оказаться в простодушных. Мягко выражаясь.

«Ещё расскажи Антону о том, что авторские выдумки, на которые идёшь, всегда отзываются каким-то неконтролируемым беспокойством! Будто обманываешь на самом деле, а не беллетристически!»

- Особенно что-то мелодраматическое. Что-то порождающее иллюзорные представления о жизни. Мелодраматические конструкции, вводящие публику в заблуждение. На какое-то время поддаёшься иллюзии, что как показано - так и есть. Раз в пространстве книги или сериала всё в порядке, значит возможно и в реальности. И надо поверить, и надо верить. Это приятно, это утешает. Но всё это «рисуют превратную картину действительности».
- А как же тогда?
- Вот именно! Как же!
- Так ведь без этого будет совсем неинтересно.
- Ну, разве что невзначай, - соглашаюсь я, - почти случайно, в награду персонажам за долготерпение и правильное отношение к жизни. И неявным образом. Так, что не сразу разглядишь. Оставляешь себе такую лазейку.
- Спасибо! Успокоил!

«А в самом деле! Зачем тогда всё! Это какой-то совсем уж экстремальный максимализм», - с неудовлетворением подумал я, и мне  расхотелось что-то ещё говорить на эту тему.

«Так можно далеко зайти. Не обманывая. Закрыть литературу на замок!»

«Нет, ну какой же тут обман! Это скорее можно называть литературными условностями. На этом вся словесность стоит. Условились вот это считать реальностью, её литературным эквивалентом и придерживаются этого понимания».

«Но всё равно... Надо очень здорово верить в своё дело. В его несомненную ценность. Так, как это бывает с “узкими специалистами”. Иногда и хочется быть “узким специалистом”, но не получается. Не сужаешься!».

Антон терпеливо пережидал мои не озвучиваемые сомнения.

-  Доверять или не доверять тому или иному автору? Может быть, в первую очередь именно в этом всё дело! – включил я наконец звук, вернувшись к тому, с чего начинал, но потом сбился в сторону.

Антон недоуменно смотрел на меня.

- Я про то, обманывают нас книги или не обманывают? Дело не в выдумках! Не во всяких выдумках. А в тех, что увеличивают число бессмысленных толкований реальности, всё запутывающих в её понимании – так, как это часто делается авторами по их беллетристическому легкомыслию.

Я опять задумался.

- Бог с ней – с мелодрамой! Мелодраматических моментов в жизни никто не отменяет. Тут другое. Бывает обман по-крупному. Мировоззренческий обман! Искажающий природу человека и законы этого мира.
- Ого!
 - Какая-то появляется дикая паника, когда оказываешься вовлечённым в такое. Будто почва уходит из-под ног.
- Все обманываются.
- Жалко на обман тратить время.
- Тебе будто некогда?
- А ты никуда не торопишься?

«Опять разговор ушёл в сторону – во что-то вязкое, неопределённое, головоломное. При том, что сама по себе это интересная тема: надо или не надо торопиться? Куда? Зачем? Что там – в том месте, куда добежишь, торопясь?

Интересная, хотя и праздная, конечно, тема. Можно сказать, «шнобелевская»! Не привязанная ни к чему практическому. И замыкающаяся исключительно на каких-то смысловых спекуляциях.

Когда-то было записано:

«Некуда торопиться. Никого не обогнать, ни за кем не угнаться…»

Какая была уверенность! Красивая уверенность. Этой уверенности только за её красоту можно  было придерживаться.

А можно и так:

«Невозможно отстать. Обгонять - только это возможно».

В любом случае – торопиться ненужно.

Так и живёшь. С такими умозрительно-утешительными ориентирами.

- В этом деле бесполезно торопиться, но и чтобы морочили тебе голову как-то не хочется. Хочешь что-то понять. Ищешь ответы. Этакая лихорадка поисков. У себя, но и у других! Постоянный поиск. А когда вместо ответов - какая-то пустопорожняя болтовня...
- А сам ты разве никого не обманываешь? – спросил Антон.
- А я о чём! Воображаешь, что что-то знаешь, что-то понимаешь... И так, бывает, уверенно в себе это чувствуешь! А проходит время – и куда всё пропадает! Вся былая уверенность. Ограничен мозгами, информированностью... Автор  и должен что-то знать, раз  набирается нахальства о чём-то иметь суждения, выходить с этим на публику, может быть, даже кого-то поучать... Книга должна излучать уверенность автора в понимании.
- И ты понимаешь?
- Иногда так кажется. Но всего ведь не можешь понимать.
- И что же делать?
- Каждый выкручивается по-своему.
- А ты?
- Всё тебе расскажи! Но вообще, надо признать, большинство авторов - обманщики и шарлатаны. Сознают своё безнадёжное незнание и тем не менее...
- Вот как! – удивился в очередной раз Антон. Думаю, что простодушно, а не притворно.
- Профессиональная уверенность... Важная, всенепременная вещь в том, кто считает себя профессионалом. Будь то автор беллетристики или политической статьи. Им нельзя иначе. Они должны соответствовать. По-любому. То ли на самом деле, то ли делать вид, что уверены в чём-то. Клясться, божиться, врать, нападать, передёргивать, но демонстрировать неколебимую уверенностью в том, что пишут.

И я тоже будто впервые задумался над тем, как разные авторы справляются со своей человеческой ограниченностью.

- Можно не утруждать себя. Сразу пускаться фантастические выдумки. Облегчая таким образом себе авторское существование.
- Как это?
- Напридумывать себе в помощь фантастические сущности - всевидящие, всезнающие, всепонимающие... За которыми можно прятаться. В беллетристике непременно нужна определённость. Которой неоткуда взяться без этого, конечно только воображаемого, сверхзнания. Что-то предполагаешь как бы от имени такого необычного персонажа. Эти выдумки, далёкие от реальности, иногда  помогают её преодолевать.
- Другого ничего не придумать?
- Конечно, человечеству не хватает этого сверхъестественного присутствия. Дьявольского или ангельского... Всевидящего, всепонимающего… Поэтому столько разговоров про что-то надмирное. Но всё это от праздности. И, в конце концов, какие могут быть ангелы! В наше время!
- Ну да, конечно.
- Само напрашивается - упростить мир с помощью ангелов. Запереть сложность мира в неопределённость и непознаваемость ангельских сил.

«А ведь так и есть! Упрощение! От человеческой незначительности перед лицом непостижимости. Чтобы хоть как-то справляться с этим. Да и всё религиозное - откуда позаимствованы все эти сущности... Тоже ведь, по сути, упрощение! Все тайны и загадки мироздания спрятаны в слова, только обозначающие понятия, содержание которых нужно принимать на веру и не требовать какого-то дополнительного прояснения. Ввиду бесполезности таких требований».

- Упрощение? А может быть, наоборот – усложнение?
- Как это?
- Ну, когда добавляют к уже имеющемуся что-то ещё. Только бы объяснить непонятное. И будто бы объясняют. Непонятное – таким же непонятным.
- Может быть, - почему-то сразу согласился я.

Антон иногда доходил до такой степени понятливости, что это вызывало удивление и будто не вязалось с моим представлением о нём.  Но он быстро прятался в себя и потом смотрел оттуда невинными глазами.

- Всё равно это как бы под рукой. И схоластически просто. Человек с пещерных времён привык прятаться во что-то подобное от ужасов жизни. Разве не так?
- Думаешь?
- Это, конечно, праздная игра воображения. Детская, можно сказать. Игра в ангелов. Представляешь, как это могло бы быть в тех или иных ситуациях, с которыми сталкиваешься. Зло, несправедливость, жестокость...
- Ну да.
- Тут ещё вот что! Чтобы быть ангелом, надо уметь не уставать… От всего. От длинных, запутанных людских дел, от зла, которое, часто не ведая того, творят неисправимые люди, от бесконечного повтора ситуаций, в которые они попадают. Ну, там - грехи, их последствия, попытки самооправданий, раскаяние... Какая-то тщетность! И от этого надо не заскучать! А впрочем...
- Что?
- Такие ненаучно-фантастические выдумки уводят в какие-то полусны, по миновании которых чувствуешь разочарование. Как это бывает после «натуральных» снов.

Когда я упомянул в связи с фантазёрами и сказочниками любимого автора советской интеллигенции, мне показалось, что Антон как-то особенно заинтересовался.

- У всех фабульной конструкций на основе сверхъестественных сущностей есть один порок. Тот же ангел... Он должен как-то мириться с мерзостями мира, в который попал. Только присутствовать, не вмешиваясь ни во что. А иначе получится постоянная, непрерывная и бесконечная борьба за человечество. Война на уничтожение, скорее всего. Одно дело Г.Б., Он где-то далеко, не вмешивается в жизнь людей или вмешивается неявно, а тут ангел, который живёт рядом. Сами собой напрашиваются чудесные события. Благотворительные или карательные. Совсем как у Булгакова. А это невозможно.
- Почему?
- Это противоречит обиходу русской классической литературы.
- Так уж сразу!
- Может быть, «Мастер...» - это, в самом деле, нарушение основополагающего принципа русской литературы, по которому «люди только обедают», и русская литература вышла у Булгакова из обычного, целиком земного, будничного рассмотрения бытия людей в жизни - на уровень запредельного понимания. Он заговорил об отношениях Г.Б. и человека открытым текстом!
- Неужели!
- И может быть, о таких вещах нельзя так прямо распространяться!

Похоже, что Антон не очень понимал, о чём это я.

- Или всё же должен наступить-таки конец эпохи неопределённости, блуждания в жизненных потёмках, перипетии которых описываются в классической беллетристике? Очень уж соблазнительно. Но непредсказуемо по последствиям.

Антон по своему обыкновению ничего впрямую не говорил. Только извиняюще улыбался. Я на всякий случай, чтобы не было недоразумений, обозначил в нескольких фразах своё отношение к Михаилу Афанасьевичу и попытался внушить Антону более лёгкое  отношение к этому автору.

- Категории свежести осетрины, брынза зелёного цвета из буфета при театре Варьете, рассуждения о выборе вин, подходящих к определённому времени дня, и другие воландовские пошлости, которые с сатирической подачи автора можно воспринимать в качестве предела мечтаний изголодавшейся при Советской власти интеллигенции. А ещё вопросы печатания-непечатания, нападки критика Латунского, даже «квартирный вопрос», который, как известно,  для некоторых - «самый важный в жизни», разоблачение нравов московских обывателей... Не слишком ли всё это о пустяках! Нет?

Мне показалось, что Антон видел это как-то по-другому, и я, проявляя объективность, добавил:

- Воланд по нынешним временам наказывал бы милиционеров, ощупывающих на вокзалах народ без регистрации или с оной, и наживающихся таким образом. Нашёл бы остроумную управу и на вороватых чиновников, а не только на заведующих буфетами.

Сказал и тут же подумал о том, что меня тоже периодически тянет к такому, лежащему на поверхности, фабульному облегчению – к этим, не сказать чтобы очень распространённым, но всё же употребительным в литературе последних лет двухсот фантастическим выдумкам.

- Тут надо понимать, что вся эта ненаучная чертовщина оправдана, только если используется в качестве удобной фабульной основы, которая помогает беспрепятственно принимать в себя всё сиюминутное.
- Что? – не понял Антон, но я не стал объяснять смысла изобретённого мной словца. И так догадается.
- Стругацкие, Леонов, Лем, тот же Михаил Афанасьевич... У них фантастические выдумки не ради них самих, не как художественное воплощение будущих научных открытий человечества, как это было у Жюля Верна или Беляева, а просто такая удобная, несколько экзотическая фабульная среда, оболочка для размещения сиюминутного. И весь вопрос заключается в том, как реализовывать сиюминутное. Как находить ему место в общеупотребительных формах бытования литературы.
- И что? Такие выдумки помогают?
- Почему нет! Когда не знаешь важнейших, серьёзнейших вещей, но пробуешь угадать, почему бы свои догадки не позволить озвучить всяким надмирным персонажам! С них станется.
- Обманщик!
- А я о чём говорю!
- О чём?
- О том, что никакие фантастические существа и волшебные силы не способны вмешиваться в жизнь человеческого мира. Допускаешь что-то подобное только как всё тот же фабульный приём. Да и то только для того, чтобы подтвердить обыкновенность этого мира, о котором ничего достоверного никто сказать не может.
- Так уж и никто? Но ведь говорят!
- Говорят. Выдавать догадки за конечную истину нельзя. Но озвучить их хочется. Это, и то, и ещё другое... Как бы обретённое понимание. Эти мысли, эти «заметки по ходу жизни» закроются от будущего толстым, всё увеличивающимся слоем времени. Жалко как-то.

Антона будто удивило подобное объяснение. Такое шарлатанское простодушие.

- Вот! А ты говоришь, что это интересное занятие!

Антон помолчал, а потом спросил:

- Можно ли приходить в отчаяние от своих мыслей?

Тут осталось  только пожать плечами.

- В отчаяние? Куда это тебя повело!

Антон любит задавать вопросы. И задаёт их без конца. По любому поводу. И то ему расскажи, и это... Генерировал самые каверзные вопросы, на которые и ответов-то нет.

Я со свойственной мне добросовестностью обычно сразу принимаюсь отвечать на подобные простодушные и одновременно сложные вопросы, но тут пришлось задуматься. Мне нужно  было какое-то время, чтобы «проверить» себя на отношение к отчаянию.

Так, наверное, начинающие актёры учатся плакать в кадре по кинопроизводственной  необходимости – начинают вспоминать что-то плохое в своей жизни.

Авторская раскованность. Открытость. Предоставленность. Подставленность. Всему! И хорошему и плохому. Доведение себя до такого состояния. Опасного в психиатрическом смысле. «И так придашь всему значенье!» - как сказал поэт. От этого только шаг к отчаянию, когда всё обрывается в авторской душе, всё обессмысливается.

Конечно, для авторской работы потребны какие-то жизненные потрясения. Это часто бывает как некий первотолчок. В результате этих потрясений обычный человек мутирует в автора. У кого что. У одних какие-то детские психические травмы. И их бывает достаточно! У других что-то посерьёзней. У Зощенко, надо думать, - война. Хотя попытки писать были и до этого, но какую-то авторскую уверенность он почувствовал после фронтовых потрясений.

И при этом что-то страшное в жизни способно обрушить всякую литературу. Вполне представимая вещь. И может быть, авторство приживается только в человеке, который несмотря ни на что сумел устоять под давлением тяжёлых жизненных обстоятельств, оказавшихся, в конце концов, всё же посильными для него, а что-то по-настоящему непереносимое, обрывающие, так сказать, все «струны души» миновало его в жизни. Ну, о этих крайних случаях, понятно, мы и знать-то ничего не можем!

Что же ещё? Более-менее понятное Антону.

Часто не можешь справиться с ощущением напрасности. Будто буксует авто на каком-то далёком от людей просёлке. Только надвинутое, как потолок, небо серого дождливого денька. Может, не толкать дальше? Бросить машину и пойти пешком?

- Иногда отчаяние – это хорошо. Надо что-то хоть чувствовать в период писаний. Отчаяние или нежные чувства больше всего подходят. Хуже, когда начинается тихая паника. Оттого, например, что кажется, будто всё кончилось. То ли в тебе самом, то ли в этом беллетристическом занятии. Может быть, думаешь, в самом деле, конец литературе? Ну, ещё один нюанс подметишь, подберёшь… Поиграешь иронией, грустным юмором, отдашь дань элегическим, лирическим, романтическим зарисовкам. И всё?!

Я говорил и понимал, что чем больше я распространяюсь на эту тему, тем больше это выглядит как самооправдание. Это меня злило.

- Кому это нужно! Что такого несомненного можно сказать? Что-то про старость, про потерянность, про неизвестность, про быстротечность... Ещё что-то о проскальзывании во времени, о странных разновидностях чувств…
- Как же тогда?
- Иногда вообще кажется, что не для кого писать, что  Г.Б. устал от нашего трёпа. Он ещё раздумывает, что с нами делать. Ходит по кабинету, заложив руки за спину, и думает. Как судья перед вынесением приговора. Слушания по делу уже закончены, прения сторон завершены, все свидетели заслушаны. Остаётся вынести вердикт.
- Так мрачно!
-  И дело не в том, что читатель не тот, автор захудалый, что время не подходящее… Кажется, что Г.Б. больше не нужны такие жалкие человеческие самооправдания, и его доверие к словам уже исчерпалось.
- Тебя послушать, то всё совсем безнадёжно. Но может быть, всё так начинаешь понимать, когда сидишь во всём этом безвылазно. Света Божьего не видя.
- Может быть. Конечно, литературе требуется подпитка, добавка нелитературной, внелитературной  крови. Это практикуется. Это было всегда. Набегами из литературного рыцарского замка в окололитературные окрестности. Поживиться. Пограбить. Сколько дадут. Сколько унесёшь.
- И прекрасно!
- Но правильно ли? Не есть ли и это тоже своеобразный обман?
- Почему?
- Это не в традиции литературы в классическом её понимании. Существуют жёсткие, хоть и негласные, правила. Как, впрочем, и в музыкальной классике. Это довольно консервативное занятие. Можно пользоваться только определённым набором средств, приёмов... Что-то эксцентрическое, в общем-то, не приветствуется. И это всякий раз кажется невозможным – находить что-то в этом занятии, чего ещё не было до тебя. Хоть в мелочи, не говоря уже о чём-то эпохальном! Пока это не произойдёт, не можешь даже вообразить, что бы и как это могло быть.
- Нет, ты скажи лучше что-нибудь оптимистическое! Не всё же так беспросветно! Не верю!
- Оптимистическое? Чего захотел! А впрочем... Оптимизм в некоей ровной неизменности ощущения этого мира. Пусть даже к этому ощущению лучше всего подходит слово «безнадёжность». Но, конечно, в этом должно оставаться что-то, что выше безнадёжности, что-то прогоняющее, осветляющее этот мрак. Что-то, что бы поднимало над любой «конечной» ситуацией.
- И что это?

«Да, задал задачку!»

- Что? Первое, что приходит в голову – музыка. Менухин как-то охарактеризовал совместное с Гульдом исполнение сонат Бетховена одним словом: «человечно». С музыкой, с классикой всегда так. Ощущения от музыки, не поддаются точным словесным описаниям. Только что-то предельно обобщённое, сверхобобщённое: «человечно», «благородно»… Только так вот – почти ни о чём! Золото, серебро звучания. Именно в этом «благородство». Более подходящего слова не находишь. Безошибочный критерий настоящего. Может быть, это главное, что отличает классику, от остальной музыки. Возможен ли такой же эффект в словесности? – вот вопрос!

Я глянул на Антона и понял, что «Остапа понесло». Наговорил, наговорил!

- Ну, ладно, - решил я зайти с другой стороны. - Может быть, это как в религиозной вере. Там же не может быть ничего окончательно безнадёжного, хотя мир и предстаёт религиозному сознанию суровым, требовательным, замешанным на страданиях, горе, несчастьях... И даже конечным!
- Сравнил тоже!
- Почему нет! Из литературы на мир тоже смотришь с тревогой и беспокойством.
- Ну, уж и литература у тебя!
- И тем удивительней, когда всё это будто преодолевается. Так происходит, когда натолкнёшься у того или другого автора на что-то, что будто открывает на мгновение какое-то особенное понимание. Эта невероятная способность будто ни с того ни с сего преображать представления о мире простыми словами.
- Заметь – только представления!
- Ну да – представления. И конечно, опять одни только слова! Но тут же рядом, одновременно - и понимание, что это всё, что возможно для человека. И кажется, будто этого достаточно. Умиляешься этой достаточности. Находится место достойное человека в этом мироздании. Достойное! А не униженное, не придавленное к земле ощущением человеческой ничтожности.

Антон со своей фирменной аутистской улыбкой смотрел на моё неожиданное воодушевление.

- Это особенно замечаешь в поэзии. Но и тут параллели с религией. Поэзия религиозных текстов. Поэзия религиозных представлений, выраженных в слове.
- Соревнование религии и литературы! В словесности!
- Может быть. А если человек нуждается в этом!
- Вот где обман! Или принуждение к самообману.
- Нет, это не обман. Не в этом случае. Это попытки показать мир по-новому – в его глубине, непостижимости, сложности, о которых люди не подозревают в своей повседневной жизни. И религия и литература, каждая по-своему, помогают постигать этот мир, учат тому, как на него смотреть, чтобы он не казался уж таким мрачным, суровым, враждебным. И даже конечным!

Антон молчал. Будто не вполне понимал то, о чём я говорю, или не соглашался с этим.

- «...жизнь тревожна и светла». Есть такая хорошая формула. Сбалансированная, выверенная, без надрыва, преувеличений и фальши. О жизни - в двух словах! Невозможно проникнуть в тайну этой фразы. Нет такого средства, чтобы попасть внутрь этой чувственно-смысловой конструкции, чтобы увидеть все те скрытые внутри связи и опосредования, благодаря которым появляется эта полнота понимания. Сиюминутная, конечно. Это похоже на то, как работает музыка. Тайну музыки тоже нельзя разгадать. Приходится смиряться. Но почему-то это принимаешь с благодарностью и тихой радостью. Будто тебе объяснили всё что надо в этом мире. С помощью волшебства литературного, ну, или музыкального текста. Сама природа волшебства может находиться в другом месте. Не в чернилах же она, и не в изображении слов на экране монитора! Волшебство или в нас самих или… Об этом лучше не болтать, если не знаешь.
- Ну вот, это другое дело!
- Что?
- Хоть что-то оптимистическое.
- Ну не знаю... Оптимизм ли это!

Антон ушёл, а я продолжал по инерции думать всё о том же – о литературном обмане. Как бы обмане.

Вспомнилась история с Львом Николаевичем, который уже после написания своих главных романов начал простодушно осуждать себя и всю литературу в целом за обман литературной выдумки. Зачем придумывать рассказы, романы, придумывать несуществующую жизнь, когда уже есть реальная жизнь, реальные люди со своими проблемами и вопросами! «Совестно обманывать!» - кажется, так он выразился.

Может быть, он увидел, что мир не перевернулся после его «Войны и мира», «Анны Карениной»?

Мы с Антоном начали с рассуждений о выдумках,  затемняющих существо жизни, вводящих читающую публику в заблуждение, и кончили тем, что есть в литературе и в жизни «нас возвышающий обман». Который и не обман, если начать разбираться.

Серия противоречивых высказываний по поводу литературы. Одни доказывают, что литература - это почти бессмысленное дело, по другим – вроде как без неё не обойтись. Разговоры о том, зачем это нужно, про обман, поминание всуе Г.Б.... В конце концов, выясняется, что вообще не о чем спорить. И начинать не стоило. Никакого обмана! Просто литература и просто жизнь.

И всё это вперемешку, без окончательных выводов!

Это суетливое, торопливое желание что-то сказать, высказаться! Такое впечатление от самого себя и НР. Сиюминутное не выливается в какую-то цельную, живую картину. Склеенное из кусочков сиюминутного нечто! Не хватает живой воды, чтобы всё это срослось и ожило, задышало.

Каша из сиюминутного, подверженного настроениям, влиянию каких-то конкретных ситуаций и впечатлений.

Память почти ничего не сохраняет. Читаешь записи в рабочих тетрадях двухлетней давности как чужие. Это и хорошо и плохо.

Такое разнообразие настроений, объектов внимания, неожиданных приключений мысли… Кажется, что можно начать новое с любого места. Но жалко остановиться. Спешишь куда-то дальше. Подбираешь тут и там записи, годящиеся для НР, они пылятся в обозе, потом их открываешь будто заново, настроения не стыкуются и, в конце концов, может ничего не получиться.

Бормотальная интонация. Это такая карандашная графическая манера. Избыток линий. И из них постепенно начинает проступать рисунок. Добиться такого же эффекта пробуешь в НР. Посреди бормотания – что-то фабульное. Этакое чередование чего-то фабульного и бормотального.

Нет более-менее жёсткой фабульной конструкции. Хоть какой-то! Казалось всегда, что так можно брести по бесфабульному бездорожью без конца. На первом плане всегда было сиюминутное. Но так тоже нельзя. Нет в запасе бесконечности. Одного бормотания недостаточно. Фабульные осколки! На большее не хватает. Куда это годится!

И при этом продолжаешь что-то строчить. Может быть, чтобы отвязаться от темы. То самое – «выписаться». Хоть и беллетристически! И надеешься на то, что в процессе непосредственной работы со словом что-то забрезжит в понимании. Так раньше случалось.

Иногда попадающие в руки чьи-то разрозненные записи, дневники, письма - эти письменные свидетельства мыслей, надежд, страхов, сетований людей, живших на этой земле. Понимаешь, что эта жажда людей хоть что-то оставлять после себя – это своеобразная борьба со временем. Это подсознательное желание обмануть время и пожить немного в вечности. Ведь пишущему, мыслящему, чувствующему живому человеку кажется невероятным, что этого всего вдруг не станет.

В пафосном воспарении можно считать, да так и считается, что человек мыслящий – это венец мироздания, что безграничный и таинственный мир осознаёт себя именно таким способом – в своём уже одушевлённом продолжении - в сознании человека. Был мёртвый космос - скопление молекул, атомов, энергетических потоков и прочих штук из учебника физики -  и вдруг этот космос ожил и осознаёт самое себя, как-то себя понимает и даже ощущает. Рассказывает о нежных чувствах!

Это всё известные вещи. Ещё из курса философии советских времён.

Л.Н., правда, пошёл дальше в своих рассуждениях. В «Круге чтения» он писал, что «мир бесконечен, разум же человека ограничен, и потому разум человека не может быть разумом всего мира». Отсюда вывод о том, что разум бесконечного мира должен быть одушевлён бесконечным разумом.

Кто ж спорит! Но как по мне, то я предпочитаю на такое не замахиваться. Пусть человек разумный мыслит за тот кусочек бесконечности, где он обретается. Ему и тут хватает, о чём подумать.

И ещё что-то. Не сказанное Антону. Не досказанное.

Об авторской потребности в письменных свидетельствах, письменных следах от пребывания на земле, в этой жизни.

И о том, что позволяешь себе думать об отвлечённых предметах и не думать о практических.

Или о том, что допускаешь в себе и никак не борешься с излишней чувствительностью по всяким пустякам. Размягчающим душу! И только потому, что это полезно для работы!

Много чего ещё можно сказать. Бедному Антону! Ну, это всё ещё на очереди!

А может быть, не надо столько рассуждать об этом. Есть эта жизнь, есть люди, есть непостижимость красоты, бывают нежные чувства, есть прожитое тобой время... Среди всего этого живёшь. И живёшь этим.

Это как наскальная живопись. Зачем? Почему? Кто знает! Надо! Хочется. Хочется что-то сказать этому миру. Хочется о нём сказать. Пробормотать.  Может быть, из благодарности за то, что этот мир такой. И за то, что и ты в этом мире. С солнцем, небом, лесом, дождём, весной...

Наверно не стоит так рассудочно считать, что всё это «для того, чтобы оставить свидетельства пребывания на земле». Может быть, это не главное.

Сказать об этом мире что-то спасительное. И это тоже. И может быть даже, это важнее остального.

Хоть часто и кажется, что некому. Сказать.

Или нечего?

И некому и нечего.


4.

Я ничего специально не спрашиваю у Антона о его жизни. Что-то всплывает иногда – случайное, обрывочное, полудостоверное.

О его жизни до С-П я по кусочкам обрывочных сведений имею общие представления. Он приехал когда-то из Н-ска. Там остались его  совсем простые папа с мамой. Антон вспоминает их с улыбкой, но не любит ничего рассказывать о них. Будто стесняется.

Он называет свою мамочку Анной Евгеньевной. В разговоре со мной так и сказал: «Анна Евгеньевна работает на фабрике». Потом поправил себя: «Работала».

Похоже родители ему удивлялись. Это я понял из нескольких мемуарных высказываний самого Антона.

Удивлялись или тоже стеснялись?

Где Антон живёт, я узнал в первую же встречу после возобновления знакомства, он  назвал мне свой адрес, будто приглашая в гости. И даже добавил: «На шестом этаже направо». Пошутил так. У него комната в коммуналке. Маленький двор, узкая, совсем не парадная лестница...

«На самом деле он живёт сам в себе», - выдумывал я, примеривая к нему эту фразу.

Я побывал у него впервые, когда Антон подозрительно долго не приходил ко мне. Может быть, подумал я, он обиделся. Это вполне возможно со мной. Я умею закрываться. Со стороны может показаться, что довольно бесцеремонно. У меня не то чтобы пропадает интерес к друзьям, знакомым, а просто одолевает дикое, несколько психиатрическое свойство натуры. Хочется спрятаться от всех. Не быть под надзором чужих изучающих глаз.

В общем, это называется дикостью. За это тоже надо справки выписывать. 

Может быть, и я живу сам в себе? Предпочитаю жить.

Видишь это в других, а иногда и себя - такого - как со стороны. Эта жизнь внутри себя. У каждого. И только внешние пересечения, соприкосновения. Почти вынужденные. Ничего не меняющие в принципиальной, базовой, так сказать, закрытости.

Антон мог почувствовать моё усталое отстранение, уход от слишком близкого, слишком непрерывного контакта.

Когда я пришёл к Антону, дверь открыл старик в майке, испачканной краской, с голой, обросшей седыми волосами грудью и плечами. Старик из-под густых седых бровей коротко глянул на меня и, ничего не спросив, пропустил в квартиру. Я сделал несколько шагов по тёмному коридору, старик запер дверь, обошёл меня и скрылся в своей комнате.

«Мазилкин Иван Иванович. Художник», - объяснил Антон, а через какое-то время с улыбкой уточнил: «Живописец Мазилкин».

Иван Иванович торговал своими городским пейзажами на Невском – там же, где их живописал. Антон относился к нему и к его творчеству с доброжелательной насмешкой.

В конце длинного коммунальского коридора с несколькими дверями показалась девочка лет десяти с кружкой в руках, тоже едва взглянула на меня и скрылась за дверью комнаты -  следующей за комнатой старика-художника.

Антон  не вышел, и мне пришлось самому угадывать, за какой из оставшихся в коридоре двух дверей его искать. Одна из комнат была какой-то кладовой, похоже, общей на всю квартиру. В полумраке небольшой комнаты можно было разглядеть что-то из мебели, какой-то шкаф, громоздкий буфет, картонные коробки, корзины, стремянку, тазы... Ещё в одной комнате никого не было. Я стоял в недоумении, когда за спиной появилась девочка.

- Вы к Антону? – спросила она и, не дожидаясь ответа, показала на дверь, куда она перед этим вошла. – Вам сюда.

Антон с замотанным шарфом горлом сидел на диване и отхлёбывал из кружки чай.

- Ты умеешь болеть! – удивился я. - Как это тебя угораздило?

Антон пожал плечами.

Я огляделся. Довольно большая комната в два окна казалась полупустой. Одёжный шкаф, диван, несколько стульев, письменный стол и книжный шкаф. Всё это довольно подержанного вида. На подоконниках - цветочные горшки.

В книжном шкафу была в основном русская и зарубежная классика, отдельными изданиями и неполными наборами подписных изданий. Некоторые книги имели совсем жалкий вид, будто их принесли с помойки. Да, так оно и было. Антон и мне иногда приносил что-то добытое таким способом.

Девочка, которую я увидел в коридоре, была та самая Маруся - Лизина дочь. Пока мамы не было, Маруся жила здесь у бабушки.

Но вот бабушки я ни в этот мой приход, ни долго после того не заставал дома. Можно было подумать, будто её совсем не было, будто она была этакой выдумкой для посторонних, чтобы объяснять, почему Маруся жила тут одна без родителей! В этой странной квартире! Со странным Антоном и не менее странным бессловесным стариком в майке. Старик всякий раз, как я приходил, открывал мне дверь, но ничего не спрашивал и на вопросы не отвечал.

Нет, старушка всё же оказалась настоящей. Маленькая, быстрая, сухонькая, в платочке. Мама Марусиного папы. Она много времени пропадала в соседней церкви, занималась там уборкой, какими-то ещё делами по просьбе батюшки.

- А папа где? – спросил я Антона.
- Папа пропал.
- Как?
- Без вести, - пожал плечами Антон.

Работал Антон где придётся. Рекламки раздавал у метро, почту разносил... Даже какое-то время побыл охранником в супермаркете.

Почему-то это последнее его занятие удивило меня. «Откуда у него мог взяться чёрный костюм и галстук, необходимые для такого рода деятельности! Или его снабдили «формой»  на службе?

Однажды увидел Антона на улице. Он медленно шёл, погруженный в себя и вдруг, проходя мимо урны, заглянул в неё.

«Неужели он из тех, кто урны проверяет!» – ёкнуло у меня.

«Да нет, это с ним случилось непроизвольно, - поспешно стал я придумывать оправдания, -  из чистого любопытства, попутно, по рассеянности, автоматически…»

Хотя что такого! Он же постоянно сидел без денег. Потом только я узнал, что Антон почти всё заработанное отдавал Марусиной бабушке.

Эта его некоторая бытовая беспомощность заставила меня опять вспомнить о Лиз. Но Антон не знал, когда она приедет.

Возвращаясь вечерами со службы, я стал иногда заставать Антона перед закрытыми воротами в арку моего двора.

- Привет, - говорю я, а он только молча кивает головой. «Пришёл и пришёл! Что такого!»

Антон охотно поглощает всё, что я ему предлагаю.

Обычно после ужина я стараюсь отправить Антона домой, но иногда он остаётся до ночи.

Я сам себе удивляюсь. Давно такого не случалось, чтобы я с кем-то так запойно разговаривал, спорил, в чем-то убеждал, что-то доказывал... Не жалея потраченного времени.

Впрочем, Антон - в основном просто слушатель… Почти бессловесный. До него, как до настоящего психического, трудно достучаться. Я, бывало, говорю, говорю… Весь мусор мнений, предпочтений, умствований… А он только иногда подаёт какие-то реплики.

А когда я ему читаю что-то из написанного, Антон то молча слушает, то начинает «не понимать». Не спорит, а будто возражает в предельно мягкой форме. И его непонимание мне кажется таким несерьёзным, поправимым, что я начинаю азартно, постепенно воодушевляясь, ему объяснять «не понятое». И кажется, что вот-вот добьюсь своего!

Антон чувствует себя виноватым, хоть и не понимает до конца, в чём его вина.

Он сдержанно реагирует на мою горячность, но видно, что эта сдержанность даётся ему с трудом, что он начинает теряться от моих слов и громкого голоса. Я вспоминаю о его проблемах с головой, сворачиваю разговор и довольно бесцеремонно выпроваживаю его.

Когда Антон уходит, я испытываю какое-то облегчение. Немного стыдное. Будто не сделал по малодушию какую-то важную работу, отложил её на потом. Была очередная возможность как-то поменяться, сделать над своей жизнью какое-то усилие и вырваться из запертости в самом себе, прорваться во что-то новое, но я не сделал этого.

Будто играешь в прятки. Ускользая ото всюду – и из реальности, и из своих писаний.

Так пишешь, так излагаешь фабульный материал, будто одна из задач - уйти от ясности, полной открытости... Уклончивые фразы, ни слова по простоте... Сложное лавирование в словесном море...

Ускользаешь от определённости!

И предполагаешь, что и все остальные – и реальные люди, и выдуманные - так же не желают, чтобы их поймали в клетку определённости. Поэтому не без оснований думаешь, что подлинная история, хоть кого! - темна и непроницаема даже для очень близких, живущих под одной крышей людей. У каждого свои тайны, своя тайная, скрытая от других жизнь.

И часто биографические подробности - это что-то второстепенным, только вводящее в заблуждение стороннего наблюдателя. По себе знаешь.

Эта подлинная история любого человека почти всегда вызывает грустные ощущения какой-то напрасности. Не сбывшиеся надежды, разочарования, тревоги, сожаления... Любого в этой жизни можно пожалеть, в этом смысле.

Даже если речь идёт об авторе, который всё в своей жизни сразу же переносит на бумагу и как бы отделяет себя таким способом от своей обычной, человеческой, жизни. Только что он был вот тут – в свежеиспечённом опусе, на этих страницах - и вот его  уже там нет! Он уже ушёл. «Был, но весь вышел». И всё написанное – как хвост, который отбрасывает ящерица, которую хотят поймать.

Но ничего достоверно определённого нельзя сказать и про других граждан.

Про Антона, например.

То, что он  нигде постоянно не работает... Чем занято его сознание целыми днями? Для авторов – это понятно. Да и то не для всех. Но так просто жить не на привязи службы! Представляешь его длинный день. Можно пойти направо, налево... Или на кухню... Или на диван... Что-то бесструктурное, тянущееся, усыпляющее... Нет стержня какого-то долженствования. Как это получается у Антона - можно только догадываться.

И при этом он всякий раз неожиданно оказывается глубже, чем предполагалось мной. Я только объясню себе что-то в нём, думаю – вот он, голубчик! Попался! А он, непонятно как, прячется ещё в чём-то и оттуда выглядывает.

Я ловлю себя на ощущении, будто жду от него чего-то необычного, раз уж всё с самого начала с ним было необычным.

Ещё до Чащина был когда-то у меня совсем детский друг. Годный для всего, что у меня было в том возрасте. Я его держал при себе, или, может быть, сам держался возле него, именно для этого – чтобы было кому доверить что-то сверхважное в нужный момент.

Давно такого не случалось. Я отучился от таких вещей. И вот в Антоне, можно сказать, почувствовал что-то похожее на того детского друга.

«Не с кем посоветоваться, - пожаловался я как-то самому себе,  -  вот и болтаешь с самим собой, споришь, доказываешь, ругаешься...»

«Не с кем! - мог бы возмутиться Антон, если бы услышал такое. - Как это не с кем!  А я!»

«Что ты?»

«Я же лучше собаки!»

В самом деле, я привык к Антону, потребность видеться с ним, разговаривать, опекать, наставничать незаметно сделалась для меня повседневно необходимой.

Карлсон! Только средней упитанности не хватает.

Антон, наоборот, тощий, несколько болезненного, даже немного пришибленного вида, стриженый наголо, с загорелым лицом и черепом - от многочасового стояния у метро при раздаче рекламных бумажек.

Часто отмечаешь, вглядываясь в лица подобных людей с улицы, их какую-то отрешённость, углублённость в себя... Их предоставленность самим себе! Что-то же их загнало в такую жизнь, прибило к такому, примитивней некуда, занятию!

К той же категории относишь и бездомных, которые часто встречаются в нашем районе. Антон на таких иногда становится похож. Немного внешне, но и чем-то внутренним. Может быть, сосредоточенностью на своём, спрятанностью в себе, почти полным игнорированием внешней, прокатывающейся через них реальности.

И я тут. Может быть, тоже в чём-то такой же. Возникает такая  мысль! Этакая лёгкая форма того же самого.

Временно живущие в этом временном мире. Мире на каждый день. Балансирующем на грани.

В присутствии Антона особенно отчётливо начинаешь ощущать реальность зыбкой, изменчивой, обманывающей своей видимостью... И даже хочешь найти какие-то основательные подтверждения такого как у него образа жизни – чуть ли ни бездельника, во всяком случае, человека, не берущего на себя ничего лишнего в этой жизни.

Антон то радостный, то тихий и рассеянный, а то удручённый и необъяснимо пугающий. Часто его что-то беспокоит. Он кажется уже не совсем таким, из прежних времён, блаженным, каким я его знал, теперь иногда проступает какая-то новая разновидность странности.

Эти его приступообразные погружения в себя, почти полное переключение на какое-то время от внешнего мира куда-то внутрь, вглубь, в непроницаемость внутреннего. Со стороны это выглядит, конечно, как некая болезнь.

Или вдруг его охватывает непонятное беспокойство. Тогда он не может оставаться дома, бродит один по улицам в тёмное время суток. Пару раз являлся ко мне совсем поздно промокшим и замёрзшим после таких прогулок.

- Тебя что из дому выгнали? – ворчливо говорю я ему, зевая. 

А он молчит, и его становится жалко. «Мало ли... Может быть, летал над городом в дождь! Карлсон бестолковый!»

А иногда он вроде дома, но дверь не открывает. Даже с привлечением Маруси. Пример с меня берёт - не иначе.

Некоторое время Антон увлекался продавщицей из соседней швейцарской булочной. Приходил, рассказывал о ней... Меланхоличный такой, улыбался своей блаженной улыбкой...

А ещё он бывает задумчивым - слово не вытянешь! Это когда он узнает, что возвращение Лизы опять откладывается.

Я и сам стал с любопытством и лёгким нетерпением ждать Лизу.

Как-то Антон пришёл, сел на кухне... Видно, что с ним что-то не так. Сидит, молчит, то ли ждёт, что я его накормлю, то ли что-то хочет сказать. Вздыхал, мялся...

- Никак не унять тоску! – наконец произнёс он, подняв глаза.

И я вдруг будто впервые увидел его, так сказать, «в комплексе», целиком. С его полудетской жизненно-бытовой беспомощностью, одиночеством, потерянностью в этом мире, в его какой-то неловкой жизни. Потерявшей хозяина собачки.

- А вдруг в этом мире никого не окажется!

Ну, вот... Жалуется. Ангелы тоже плачут, что называется. Что ему сказать!

- Нет их, и всё!

Я стоял над ним и не знал, чем его можно утешить.

Вспомнил по «испытанное средство» и налил ему чаю.

- Невозможно беспокоиться каждую минуту, - произнёс Антон через некоторое время, уже успев выпить кружку чая и закусить печеньем. - Это невыносимо. Нужно делать перерывы.

«Ну, слава Богу!» - подумал я, пряча улыбку.


5.

Антон у меня ведёт себя скромно, стеснительно, церемонно, будто попал ко мне случайно и ему не очень удобно отрывать серьёзного человека, то есть меня, от чего-то важного. Зашёл... Со своими пустяками. Может уйти, а может остаться из любопытства. Если не прогонят.

И он будто ни с кем особенно не связан в этом мире. Лиза и родители Антона не в счёт. Только любопытство его приводит к людям. Которые не собираются пока его обижать. И может быть, покормят.

И при этом иногда можно заметить что-то вроде иронии по тому или иному поводу. Самый кончик, намёк... Но этого бывает достаточно для того, чтобы заглянуть внутрь будто совсем другого человека. Не того привычного – простодушно-рассеянного – а, может быть, человека с особым, повышенным пониманием происходящего.

Ну, или почти животным ощущением жизни.

Впрочем, это больше мои фантазии. Всегда считал его «странноватым» и даже слегка того... А тут... Всё же зависит от интерпретации! Его образ жизни... Чуть ли ни от мира сего, какая-то приподнятость над повседневностью... Доволен своим местом в этой жизни, работой, людьми, соседями по коммуналке...

Совершенно понятно, что его хватило бы на что-то более значительное, как говорится, в этой жизни. Но он выбрал чуть ли ни самое простенькое. Да будто и не выбирал совсем и принципиально не выбирает, а пользуется только тем, что подворачивается под руку!

Такому можно даже позавидовать. Этой простоте отношения к жизни. Это даётся далеко не всем.

Восхищаешься лёгкостью, с какой некоторые, скажем так, по-моцартовски одарённые люди управляются с реальностью. И считаешь возможным перенять у них эту как бы лёгкость и простоту миропонимания. Не имея за душой моцартовского содержания! Примериваешься, пробуешь уловить это на уровне ощущений. Правда, без особых успехов, потому что научиться этому нельзя.

Кстати, о Моцарте и музыке вообще, в концерты Антон не соглашался со мной ходить. Так что не с кем было сочувственно разговаривать о посещении филармонии. Это большой минус. Тем не менее постоянно звучащая у меня дома музыка Антона не раздражала. А иногда я даже замечал его интерес к тому или иному произведению. Он вдруг обращал внимание на какую-то звучащую вещь, спрашивал, что это за композитор.

Антон, конечно, не Моцарт... И не Чехов, хоть и Антон Павлович. Во всяком случае, кроме лёгкости и простоты отношения ко всему на свете, я пока не замечал у него каких-то особых талантов. Может быть, всё ещё впереди?

Ну, и я не Чехов. Ни лёгкости, ни простоты! Психиатрия наверное мешает.

Хочешь угнаться за каким-то невероятным пониманием. Вместо обыкновенной беллетристической работы! Иногда галлюцинационно что-то, в самом деле, будто прозреваешь. Вскользь. Кратковременно. В чём-то. И не ухватиться за это, не загнать в слова.

«И всё зря, и всё напрасно! И мало на что годится», - начинаешь делать унылые выводы.

Вот и Антону... Павловичу оскорбительно не нравится то, что я пишу. То есть, его одобрительные отклики бывают всегда унизительно лаконичны и сдержанны.

Я даю ему распечатки моих писаний. Антон не отказывается. Но говорит что-то необязательное. Хотя он давно сообразил, что лучше немного похваливать, пусть и в общем виде, чем вообще молчать. И видно, что Антон мучительно пытается сказать что-то этакое... Но что он может сказать! Мне ведь слов не надо, я всё и так чувствую.

Так в каком-то фильме рекомендуют давать ни к чему не обязывающие отзывы на игру актёров: «Что-то больше понравилось, что-то – меньше». А может быть, это рекомендации, как не очень обидно рецензировать чьи-то стихи! Хоть убей, не вспомнить, откуда это!

Я это называю «синдромом Юрского». Который обижался непонятно на кого за то, что его не читали, недоумевал по этому поводу. А ещё это можно назвать «синдромом одуванчика». Одуванчика, которого не сдувают. Все хотят писать, а читают что-то чужое неохотно.

С этим, и впрямь, не знаешь, что делать. Со многими вещами не знаешь, что делать.

Я стараюсь, конечно, мужественно переносить всякие там «некомпетентные» мнения! И мне кажется, что если я всё объясню Антону, то он начнёт как-то более сочувственно относиться к моим созданиям. Но когда в очередной раз нарвёшься на недоумение Антона, поневоле задумаешься над тем, продолжать или не продолжать пытаться что-то исправить в написанном? - как когда-то в школе торопился побыстрее сделать работу над ошибками после полученной за контрольную двойки.

Первая тоскливая реакция: «Что тут можно исправить!» И самому написанное начинает казаться убогим. Так писали… Даже не знаешь, кого оскорбить подобными писаниями. А то, что в них есть  интересного... так кто ж это будет выискивать! Роясь.

«Пожалуйся ещё! Что тебя девушки не любят!»

Но потом всё становится на свои места. Эта привычка почти никого не принимать в расчёт... Она и раньше облегчала авторское существование. Что уж мне чьё-то «недоуменное» чтение! Оно ни на что окончательно повлиять не может.

Одно, другое... Из написанного... Не Бог весть что, рядовое, почти не за что зацепиться... Но что написал, то написал. То, на что оказался способен. И куда от этого деться! Куда деться от самого себя! Такого как уже есть! По-моему здраво.

И при этом абсолютно точно знаешь, что в словесности есть совершенно поразительные вещи. Они только самим фактом своего появления на свет облегчают авторское существование и воспринимаются как некие свидетельства возможности истины в этом мире. Благодаря им литературный мир, да нет, больше! - мир в целом, перестаёт казаться хаосным, лишённым смысла. Всё на свете начинает казаться ненапрасным.

В своё время поразился тому, как «сделана» «Египетская марка»! В этом увидел некий ориентир - один из ориентиров - в представлениях о прозе. Но конечно, не может быть и речи, чтобы следовать этому ориентиру. Равно как и всем другим таким же ориентирам. И даже, в общем-то, не представляешь, как это нужно делать!

Да. «Египетская марка». Литература кончилась. С тех пор.

Хотя во времена ОМ она ещё как будто и не думала кончаться. Было ещё, за что ругать и на что злиться. За что воевать и за что ненавидеть.

С тех пор море отошло. На бывшем морском дне лежат на доку ржавые буксиры и полузасыпанные песком остовы рыбачьих лодок. 

Миражи какой-то новой невиданной, чудесной прозы. Именно – миражи! Потому, что никто не может сказать, что это такое, и чувствуешь, что если окончательно решишь, что окончательно понял, как это должно быть, всё обратится в ничто.

И кто в таких вопросах по нынешним временам будет разбираться! Кто на это вообще способен!

Только сейчас начинает доходить то, что литература устроена как-то не так, как это представлялось прежде.

Если вспомнить, кому присягал в разное время… То БП с его непролазной прозой, то сверхэкспансивная МЦ, парадоксальный ВШ, лирически проникновенный ВК…

Ничего не боялся. И чего бояться! Только того, что постепенно разучишься понимать сам себя?

Просто знаешь, что всё это существует. В качестве подтверждения возможностей создания чего-то несомненного в словесности. И только чтобы не изводить себя унылыми образцами ширпотреба.

Примерно об этом однажды случился разговор с Антоном.

- Внешнелитературная составляющая жизни как раз соответствует амбициям, самооценке, представлениям об авторских занятиях, о месте литературы в жизни... Другое, по-другому могло, конечно,  быть, но это уже было бы чем-то не вполне соответствующим.
- Чему?
- Внутренней предрасположенности.
- Тогда зачем?..
- Зачем? Опять этот вопрос! Но хоть он, этот вопрос, и несколько дезориентирует и даже в какой-то мере тормозит, считаю полезным держать его наготове. Полезно в работе иногда спрашивать себя, зачем ты это делаешь, зачем этим занимаешься? Это умеряет пыл и помогает избегать каких-то откровенных глупостей. Надо постоянно обновлять в себе чувство нужности этой работы, доказывать её необходимость. Хотя бы только в твоём индивидуальном случае.

Антон молчит. Приходится продолжать. Мне это не очень нравится.

- И всё-таки зачем? В самом общем виде: для понимания. Хочется понимать. И даже считаешь, что литературе надо оставить только одну эту, главную, цель – понимание. Только поиски понимания придают какой-то смысл авторской, да и просто человеческой жизни.
- Очень уж строго!

Антон вспомнил о моем последнем опусе, который я давал ему читать.

- А в этом у тебя какое понимание?

Вопрос, вернее лёгкая ироничность, чувствовавшаяся в голосе Антона, вызвала некоторое раздражение, так что я не сразу смог ответить. Пришлось надолго задуматься, прежде чем попробовать что-то объяснить. В том числе и самому себе!

«Суетливая проза. И соответственно – суетливый прозаический автор. Старается! Всё ему надо! Всё у него сложно! Он весь в сомнениях! Выкручивается, выворачивается... Пытаясь уйти от приговора. Иногда хочется этого приговора».

«Само выстраивание книжного мира. Это тоже уже какое-то понимание. Как-то отвечаешь на трудные вопросы, но сомнения не уходят и никогда не кончаются. Авторская воля и энтузиазм разъедаются скепсисом, распадаются на части как дворницкий веник, у которого ослабла или порвалась верёвка, связывающая воедино берёзовые прутики. “Зачем? Для чего? Чтобы что?”»

- Это развёртывание выдумок – судеб, характеров, разговоров – на придуманной фабуле, имитирующей реальность... – продолжил я думать, но уже вслух.

Антон терпеливо ждал, куда заведут меня мои рассуждения.
 
- И ещё более гасящее, тормозящее энтузиазм и усиливающее сомнения обстоятельство – ощущение какого-то унылого запустения. В этом когда-то таком живом, державшем читающую публику в напряжении деле. Теперь всё не то, ребята!

Сказал и тут же пожалел о сказанном. Во-первых, Антону эти крайности оценок совсем ни к чему, во-вторых, это похоже на унылое злобствование неудачника, которого всё на свете не устраивает.

- А как же те твои ориентиры?
- Ориентиры? Не знаю. Наверное, нельзя ориентироваться только на то, что было когда-то. Это как на корабле. Вышел в море. Отошёл от берега... С его ориентирами. Плывёшь, плывёшь... Кругом – водная гладь. Куда дальше? Нельзя же плавать только у берега!
- Ориентируйся по звёздам!
- Разве что!
- Да-а! Плыть иль не плыть – вот в чём вопрос!
- Куда-то всё же движешься. По своему разумению. Не сказать, что по звёздам! Но ведь не от одной дикости только, не от излишней придирчивости не можешь ничего найти. Нет того, что ищешь. Пустяки беллетристики, развлечение, обслуживание читающей публики и т.п. Иногда будто воздуху не хватает!
- Может, плохо ищешь?
- Не знаю. Наверное. Допускаешь, что это где-то в какой-то форме существует. Есть свидетельства этому. По крохам. Вот это, например. Бродский у Волкова. От некоторых авторов не принимаешь поучений, но тут кажется, что Бродский ухватил очень важное. Вот послушай:
«Когда я читаю прозу, меня интересует не сюжет, не новеллистика, а просто литература, писание. Всегда следует разграничивать, с кем вы имеете дело — с автором романа или с писателем. В счастливых случаях имеет место совпадение. Но слишком часто роман становится целью писателя. В то время как целью писателя должно быть нечто иное: выражение мироощущения посредством языка».
- Похвальное желание.
- И плохо ищу. Это да. Не ставлю такой культуртрегерской цели. Ну, и не занимаюсь поисками себе подобных.
- Почему?
- Как-то не до того.
- Вот и не жалуйся!
- Я не жалуюсь.
- Тебе ничего другого и не останется – только любовь к процессу.

В словах Антона чувствовалась лёгкая насмешка, но я на неё не среагировал.

- Я просто знаю, что меня на то, и на другое, и на третье не хватит. Что-то делаю. Делаю то, что считаю важным. Эту работу по «выражению мироощущения с помощью языка», о которой говорит Бродский.
- Вот как!
- Мысли, чувства, воспоминания...
- «Упрямо и надменно». Это про тебя. Это об отрицании чего-то ещё, кроме твоих писаний.
- Ну, нет. Я ничего не отрицаю. Разве что немного уклоняюсь.
- Но ведь «упрямо»! Да ещё и «надменно»!
- Может быть, и «упрямо», но почему «надменно»!

«Или всё-таки “надменно”? Может быть, так это выглядит со стороны? И этим словом называется. Как Антон угадал самое смешное в проявлении моей авторской дикости! Ждёшь, как Атос, пока кто-то принесёт тебе “экипировку”. Старая история. Когда-нибудь рассмешу ею Антона».

- В этом, в общем-то, какая-то обречённость. Можно ведь ничего не дождаться!
- И такое допускаешь.
- И что будет с твоими трудами?
- Не знаю.

Действительно, и сам не знаю. И боюсь загадывать.

- Можно ли всё обдумать окончательно?
- Что всё?
- Ну, всё-всё! Чтобы ни просвета не осталось в сплошной стене мыслей.
- А зачем? Что в результате?
- Не знаю... Чтобы было спокойней!
- Спокойней?
- Спокойней оттого, что там не останется ничего необдуманного.
- Нельзя!
- Совсем?
- Думаю, что нельзя. Не пробовал. Не знаю.

Антон почему-то приуныл. И на меня этот проскок чего-то шизофренического в его вопросе как-то огорчил.

Когда разговор, как сейчас, заходит в тупик, Антон идёт на кухню и принимается чистить картошку.

- Я съел бы сейчас целый натюрморт продуктов! – говорит, он  с умиляющей наглостью.
- Какой натюрморт?
- Ну, я не знаю... Старых мастеров.
- Это ещё поискать надо у старых мастеров обеденный натюрморт! Они же больше на фрукты налегали.
- Ну, не знаю тогда...
- Бывают, конечно, более-менее съедобные натюрморты. Фазаны, зайцы, морепродукты... Вино в серебряных кувшинах... Но это ещё надо сварить или пожарить.
- Морепродуктов не надо!
- Есть более аскетичные натюрморты. У Петрова-Водкина, например. Времён военного коммунизма. Селёдочка там, картофель, чай...
- Согласен на Петрова-Водкина!

После ужина Антон моет посуду. Я тоже люблю мыть посуду, но уступаю ему. Должно быть, ему представляется, что мытьём посуды он как бы благодарит меня за ужин.

- Утюги, холодильники, блестящие никелированные чайники… - начинаю я ни с того ни с сего.
- «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки…» - с той же интонацией перебивает меня Антон, но я не обращаю на это внимание и продолжаю.
- Это всё выпущено на заводах. Волей людей, их энтузиазмом. Непрерывным осознанным усилием… Но думать про это и удерживать в понимании весь процесс, со всеми его смыслами, нельзя.
- Почему?
- Нет, конечно, Лев Николаевич, всякие сумасшедшие, юродивые и прочие схоластики пробуют вместить в сознание весь мир. Обобщённо. Но нельзя же, в самом деле, и весь мир и утюги! Это уже перебор.
- «Бесчисленные жизни… Свершив свой круг…» - Антон тоже будто не слышит меня. - Так грустно и недоступно пониманию устроено.
- Ты что в драмкружке выступал? – наконец удивляюсь я.

Чтобы Антон не засиделся до ночи, я иногда тащу его на улицу – на вечернюю прогулку. Мы движемся в сторону его дома, но маршрут у нас замысловатый, нерациональный.

Как-то я показал ему парадную, откуда иногда по утрам выходит молодая женщина. Я встречаю её в соседнем дворе, когда иду на службу.

- Она выходит в тёмный двор после ночи, проведённой у своего художника. Идёт на работу. Торопится. А её Андрею никуда спешить не надо. Он будет спать часов до двух.
- Сам сочинил?
- Почему сочинил?

Антон молчит. Когда он так уходит, будто в сторону, и будто с умным видом, я тоже начинаю сомневаться. Во всём!

«Сочинил? Но не хочу признаться? Если бы было так просто! С сочинением!»

Каждый «заход» в «полотно» - как некое сложнейшее действо. Как путешествие в зазеркалье. И это всегда событие! Ритуал! Во всяком случае для меня. Этот переход из обычного состояния в авторское...

Можно, наверное, дойти вообще до психиатрически глубокого погружения в тему.  Иногда это как брезжит. Это перетекание реальности в книжный текст. Это преобразование реальности в выдумку...

На что это похоже?

Во всяком случае, никакого волшебства. Что-то попроще.

Это некое сращивание авторской жизни с книжно-выдуманной. Автор делится своей жизнью, вливает свою жизнь в книжную. Как донор - кровь.

Это, наверное, со всеми происходит. С разной, конечно, степенью полноты и очевидности.

«Но разве такое объяснишь! Тому же Антону», - начинаешь уныло думать. Так всегда бывает, если совершенно очевиднейшим образом ощущаешь невозможность пробить чужое непонимание.

Я молчу. Жду, пока не сгладится моё унылое раздражение. Антон тоже ждёт. Лицо его делается виноватым. Мне жалко его. Хочется как-то смягчиться.

- Ты не думал, - спрашиваю я Антона, а на самом деле самого себя, - что рассказывать такие истории - значит принимать этот кривой, неправильный мир, в котором вынуждены как придётся жить люди. Принимать этот мир таким, как есть? Со всеми его потрохами и другими мерзостями.
- Что мне про это думать! Это твоё дело. Да и что ж такого! Не рассказывать, что ли! Рассказывай! Не жалко.
- Да, наверное. Это наивный подход. В «Чайке» есть сцена, в которой Тригорин назначает свидание Заречной в Славянском базаре. Казалось бы, случайная деталь. Из реальности. Но именно в этой пьесе я впервые обратил внимание на то, что авторы принимают всё в жизни как должное. Персонажи изображаются авторами в их неприкрытой прозаичности, инертности, что ли, у них нет брезгливого неприятия многих вещей. Короче, никакого стремления к улучшению нравов! У Чехова на это почему-то особенно обращаешь внимание. Это в нём такой сатирический уклон, на который любили обращать внимание в школе.
- А может быть, это просто то, что называется словом «реализм»? Не социалистический, а просто реализм! И врач всё-таки!  Вскрывал язвы... 
- Да. Может быть. Он впустил в свои рассказы и пьесы этот разнообразный мир таким, каким он его видел, и даже сам, наверное, по тригоринским причинам, нафантазировал множество историй, ничем не отличающихся от реальности по изображённым в них бессмысленностям, человеческим глупостям, пошлостям... И больше того! Он досочинил этот мир до полной определённости, до чеканной ясности формулировок и характеристик. Его, конечно, угнетало зрелище человеческого несовершенства! И всё же он накопал сверх того ещё всяких сатирических нелепостей, может быть, и не бывающих в действительности, но вполне себе реалистичных, соответствующих его представлениям о мире.
- Да, но какие претензии у тебя к тому художнику с соседнего двора и его подруге?
- Претензии? Нет у меня претензий. Пишешь о них потому, что они есть, и не удалось пройти мимо, не заметив их.
- А ты бы хотел не заметить?

«Что пристал! Или, в самом деле, всё сочинил о них? Наврал! И никакой он не художник, и даже не Андрей! Ну, не художник! И не Андрей!»

«Пойти и спросить!»

- Божественная способность что-то знать об этом мире. Ведать...

Я произношу это, будто собираюсь что-то спросить Антона, а на самом деле пробую направить его мысли в нужную мне сторону.

То, что можешь знать о жизни... Что-то лирическое, не обязательно достоверное. Только в первом приближении устраивающее в выдумке.
 
- А есть ещё всякие большие учёные... Психиатры, фрейдисты и прочие. Они будто знают подлинную, без прикрас суть человека. Его звериную, в общем-то, натуру. И из этого исходят. Это для беллетристики непригодно. Ну, разве что в небольших дозах. Большинство авторов вообще обходятся без «теории человека». Выдумывают его. Созидают по своему разумению. Как боги.
- Есть такая теория? Человека!
- Наверное... Был один знакомый... Когда-то очень давно. На всю жизнь запомнилось то, как однажды он просто так, на ходу, ничем не мотивированно охарактеризовал свою однокурсницу: «В ней что-то крысиное». Никакой озлобленности, ровным голосом, запросто... За внешней белозубой весёлостью – такие жёсткие суждения! Это как-то удивило.
- Что удивительного!
- То, что можно позволять себе жёсткие суждения. Будто открытие сделал. В людях.
- Подумаешь!
- Нет, это важно! Что если несколько переиначить? Так, например: «за внешней белозубостью»... И дальше про звериный оскал.
- Зачем?
- Придумаешь что-то такое, а потом и соображаешь, что же получилось!
- Словесное баловство.
- Нет, не просто баловство. Это тоже работа со словесной материей. Открываются не предполагавшиеся до этого возможности понимания. Оно вдруг как проглядывает за обыкновенными, привычными словами.
- И что?
- И всё же не можешь окончательно понять, с чем имеешь дело, и как это работает.

Замолкаю и прощаюсь с Антоном, когда окончательно устаю, и мои мысли становятся отчаяннее или тупее. Я не могу их показывать даже Антону.

Он всегда безропотно подчиняется. Сворачивает, условно говоря,  за угол и пропадает.

- Точность детали, - кричу я ему вдогонку, - точность детали нужна, потому что мы не можем всего знать!

Не можем всего предусмотреть. Мы должны переносить деталь из реальности максимально точно. Неточная деталь может взорвать, разрушить текст. То, что мы не знаем, надо списывать с реальности один к одному...

Это уже начинает походить на бормотальный бред.

Когда вот так объясняешь что-то, каким-нибудь детям или таким взрослым детям как Антон, которые почему-то думают, что ты всё знаешь, то и впрямь начинает казаться, что обладаешь некими спасительными знаниями. Но такая в себе уверенность пропадает, как только остаёшься опять один на один с собой и со своими мыслями. Уже сам начинаешь казаться себе непонимающим, страшащимся всего ребёнком. И нет никого рядом, кто бы мог объяснить тебе эту жизнь, этот мир.

Может быть, особого, чеканно сформулированного смысла и не надо искать? И никогда не найти! А надо просто работать. Как надо жить. Изо дня в день. Не останавливаясь. Не забегая вперёд. Даже с каким-то пониманием. Неосторожным.





6.

Объясняю самые простые вещи, глядя на его, как будто совсем простодушное и чуть даже испуганное лицо, если речь заходит о них. Случаются такие разговоры.

- Когда начинают чувствовать страсть – уже не стыдно, - объясняю ему. - Такое человеческое свойство. Зоологического происхождения.

Он приходит молчаливый, грустный и даже ест без аппетита.

Постепенно я научился понимать, что это не обязательно связано с Лизой, которая  никак не хочет возвращаться.

Что ему скажешь о этих малодоступных для понимания вещах!

До сих пор такое могли произносить только персонажи из некоторых «полотен». Самое непроговариваемое подсовывал им, и они худо-бедно справлялись.

«Как эти формы, эти линии, как совершенно определённое сочетание чего-то весомого, материального, телесного могут оказывать воздействие чисто психического, идеального свойства! Как эти геометрические объёмы преобразуются в эту тоскливую сосредоточенность на не доступном пониманию и определению уже как бы не совсем материальном объекте!»

Не уверен, что Антон, читая это, как-то проникается моими мыслями. Во всяком случае, мне он ничего не говорит об этом. Но наверное, что-то всё же доходит до него. Поэтому чувствую, что он считает меня специалистом в этих вопросах. Ещё бы – с моей бывшесемейной историей!

Он иногда задаёт совсем непростые вопросы. И мне приходится задумываться над ними и что-то формулировать. Я впервые за долгое время развязал с молчанием в отношении этой темы. Что-то заново вспоминаю, пытаюсь объяснить ему и заодно себе.

- Может быть, это действительно литературно-киношные иллюзии, мифотворчество для самоутешения, для обретения душевного равновесия, ещё Бог знает для чего...
- О чём ты?
- О нежных чувствах, о которых нам толкуют с экранов телевизоров или со страниц книг. Как мало стоят все эти запечатлённые на бумаге или на плёнке жанрово-беллетристические попытки говорить об этом предмете! Все эти любовные романы, мелодрамы, лирические комедии и прочее.
- А что бы тебе хотелось!
- Автор, в силу специфики своей работы, постоянно требующей погружения в обстоятельства выдуманной им реальности, уже не мыслит мир иначе как с помощью книжно-киношных схем. Им же самим сочинённых. Помимо воли автор начинает и сам жить жизнью своих персонажей, думать, как они, говорить, понимать... Автор впадает в это почти неизбежно. Поэтому столько пошлых историй случается с их братом. Они прям-таки сами просятся в сценарии их собственных жизней!

Я чувствую, что говорю Антону слишком много сходу непонятного. Отзывающегося только гулким эхом ненаполненности.

- В самом деле – «то, чего не бывает»! – наконец со вздохом произношу я больше для самого себя, чем для Антона.

Что-то я ему не говорил никогда. Для чего-то время ещё не пришло - ещё не накопил равнодушия. А что-то вряд ли когда-нибудь будет предметом обсуждений. Разве что в неявном виде.

Не говорил и о тех тянущихся с незапамятных времён поисках, условно говоря, «необыкновенных». Нетипичных - уж во всяком случае!

И даже не поиски это, а что-то скромнее и совсем неявно. И тем удивительней, что Антон обратил на это внимание, читая мои опусы. Пришлось объясняться с ним и об этом.

- Эти ожидания по жизни совсем уж каких-то «в высшей мере»! Не идеальных, нет! Но всё же каких-то...
- Каких?
- Это почти не формулируется. Тут можно долго объяснять и ничего не объяснить.
- Ну, ладно.
- В том-то и дело, что эти ожидания ни на чём не основаны и поддерживаются только догадками, воображением, выдумками... Можно сказать, в этом и состоят все поиски. Бежишь вслед за выдумкой. Очередной.
- И сейчас? - хмыкнул Антон, но я не стал отвлекаться на его вопрос.
- Всегда казалось, что им природа дала при появлении на свет такую возможность. Они созданы быть такими. И многие осознают эту свою природную особость, играют ею, но в общем-то не ценят и используют не по назначению. Но это всегда очевидно, и совсем, бывает, неинтересно. И в конце концов большинство изменяет своей природе и делается как все.
 
Вспомнил про глупости Берберовой в её рассуждениях о Пушкине и Наталье Николаевне. «Нет на свете таких женщин как Татьяна Ларина!» – пеняла Берберова Пушкину.

- Может быть, и нет таких! Но это всё равно ничего не меняет! Вот в чём дело! Эти не встречающиеся в реальности, живущие, может быть, только на страницах книг, рождённые из одного только религиозного чувства женские существа... То, что писал Пушкин о Татьяне... Это нельзя определять как незнание женщин. Кому такое – берберовское – знание нужно! Что с этим знанием делать? Застрелиться? Пушкину уж точно не нужно!

Антон с изумлением глядел на меня.

- И, понимаешь ли, всё равно, как это было на самом деле у Пушкина с Натальей Николаевной! Всё равно! При «религиозном подходе» к этому миру, ко всему в этой жизни это действительно всё равно! Но таким как Берберова это не понять. И каждый при своём! И слава Богу!

«Уже достаточно сказано». Хорошая фраза. Полезная. Для объяснений самому себе, почему надо в некоторых случаях не продолжать что-то говорить. Заткнуть фонтан.

Чащин в прежние времена любил к месту и не к месту повторять эту шутливую рекомендацию: «Если у тебя есть фонтан, заткни его!»

Чехов не нуждался в чём-то таком, что пытаешься всё время выдумывать, не нуждался в неких поисках неких особенных созданий и прочее. Он знал им цену: «Плоскодонки, лушпайки...» И всё же были и у него некие сомнения по этому поводу. В его биографии и в его опусах. Хоть и «Три сестры». Или «Чайка».

Хочется быть насмешливым как Чехов. Свободным от внутренней дрожи перед ними...

Этого пока не говоришь. Но проходит время, и какие-то придерживаемые до этого мысли почти равнодушно и без сожаления «отпускаешь» на волю в разговорах с Антоном. Уже столько наговорил! Саморазоблачительного.

Что-то не говоришь. Но часто хочется сказать. Хоть кому-то. Это естественно. Та же психологическая особенность, что и с нежными чувствами. Хочется выболтать! Все писания сводятся к нежным чувствам.

И вот это... О том, что возможность говорить об этих предметах – это то, что само по себе способно заманивать в работу. Помимо всего прочего.

Этому не мешает даже отображение в зеркале.

Такие простые объяснения! Проще не бывает! Чтобы совсем уж никаких иллюзий! Окончательное разоблачение фокуса самим иллюзионистом.

Как-то постепенно, но всё равно неожиданно, открылось то, что с Антоном можно об этом  говорить. Можно сравнительно легко находить для этого какие-то слова.

И мы говорим.

Односложно, конечно... Его интересует Анна. Он знает о её существовании из моих объяснений моего отсутствия, когда Антон не застаёт меня дома.

- Ничего снаружи. Почти холод. Запрет на внешнюю эмоциональность. Это и неловко как-то с ней. Ты понимаешь, о чем я?

Он молча кивает.

- Один шаг. Только позволь себе! От невероятного чувства, именуемого очень приблизительно любовью, – к чему-то мучительному, к смеси страха и тоски. И что; в себя что; вмещает, не можешь понять. Что; раньше, что; потом? Можно только догадываться. Так всё устроено.

Антон глядит куда-то в сторону, должно быть, чтобы не смущать меня.

- Ты так говоришь...
- Как?
- Обречённо. Будто это уже в прошлом.
- Наоборот. Это, может быть, ещё только будет когда-нибудь.
- Как это?
- Сразу и не придумаешь, как это может быть. О чём с ней говорить? Вот встретились... Конечно, не в первый раз... В очередной. Но в какой-то особенный раз. Встретились, пошли рядом, сначала молча, потом что-то начали бы говорить... Это такое состояние, что всё равно - говорить или молчать. Наверное, говорили бы о чем-то...

Продолжаю, но иногда поглядываю на Антона: стоит или не стоит откровенничать дальше? Хоть и чувствую его интерес, но кто знает, как у него всё это укладывается в понимание!

- Женщины... Не для того-самого, а только, чтобы идти куда-то рядом. Хоть в магазин за продуктами! Такие бывают. С некоторыми этого будто достаточно. Так кажется.  Не вкусивши, конечно. Молчание или разговор – это только обёртка.

То, что не говорю:

«Они не для того. Они изменчивы, прихотливы, их качает на волнах отношений. Всё “жизненно неудачное” в них не от недостатка серьёзного, а от его избытка.  Требовательны с каких-то идеалистических, оторванных от реальности позиций. Им нравится быть такими. Они от этого страдают, но и страдания входят в эту же систему ценностей. В общем-то это симпатично. Этому есть место в реальности. У этого есть своё предназначение».

Антон сидит, погружённый в свои мысли. А может, только делает вид, чтобы я мог беспрепятственно и вдохновенно высказываться!

Что он там видит? Внутри себя. С улыбкой блаженного.

Когда я чувствую, что в чём-то не найду понимания в силу отсутствия у Антона совершенно определённого опыта, я замолкаю.

Что ему объяснять, если сам с трудом понимаешь! И только чуть-чуть. И по частям.

Кроме того,  я опасаюсь «грузить» Антона своим «опытом». К чему он ему! Да ещё и при его-то – Антона - простодушии и неискушённости!

- Они ещё меньше понимают. Надеяться на них нечего.
- Да? - будто удивляется Антон.
- То, чего у них нет. В этом их не утешить.

Антон видел, что я не собираюсь ему объяснять эти самые обрывки, «части» своего понимания, и не настаивал на дальнейшем разъяснении.

Что я мог ему сказать! Что уже не можешь как прежде - по крохам, по случайным взглядам и словам... Что? Собирать что-то целое и определённое. Это как если жажду утолять по каплям.

Когда-то в этом не виделось ничего необычного. И принималось без тени сомнений. Нежные чувства посредством пристрастного воображения давали совершенно твёрдую уверенность в готовности на всё. В принятии всего, что составляло их сущность, всех проявлений, всей жизни со всем содержимым этой жизни.

- Это было давно, - только и смог я сказать о этих лирических моментах.
- Что? – не понял Антон.
- Думаю о том, в кого со временем превращаются наши милые создания! – повернул я разговор несколько в иную сторону.
- Что можно об этом думать?
- Это, ещё совершенно женское, время в их жизни... При том, что в последующем, ожидающем их периоде жизни много своеобразной красоты, прелести, интереса, радостей, у кого он – этот период, который неизбежно накрывает их всех, – не вызывает заранее чувства уныния! Пока ещё всё в относительном порядке, но это оставшееся им время совершенно обозримо! Пространство жизни уже не кажется непредставимо обширным, как казалось ещё совсем недавно. Здесь всё уже без всяких иллюзий!

Зачем-то проговариваешь эти понятные вещи, будто хочешь основательней вникнуть в них.

То, что для их «спутников жизни» просто число лет, означающих окончание молодости и приход старости, для них - нечто более серьёзное. Это время потери таинственной, непостижимой природной сущности, которую они получили с рождения, и которая вдруг начинает уходить, утрачиваться вместе с красотой, молодостью, вместе со способностью продолжать этот человеческий мир.

«Интересно, они сами удивляются тому, что с ними делает время? Не с внешностью – это понятно, а изнутри. То, как они меняются. И куда пропадают? Прежние. И вообще – замечают ли?»

- Но пока... но пока они ещё женщины! И некоторым кажется, что они должны попробовать хоть что-то сделать из своей жизни. Что-то такое... этакое. У них не выдерживают нервы. Им кажется, жизнь вот-вот кончится. И всё будет зря, всё будет напрасно! Все прочитанные романы и просмотренные сериалы так и останутся не о них!

Я помолчал и добавил:

- Эти попытки в большинстве случаев получаются пошлые. Анекдотические. Но ведь им обидно! В этой одноразовой жизни не попробовать чего-то ещё, кроме той тоскливой бытовой жизни, которую они пережидают с каким-нибудь случайно подвернувшимся когда-то по молодости охламоном!
- Кого ты имеешь в виду?
- Тех, с кем обманывает их молодость.
- Она всех обманывает.
- Но в их случае это как-то  очевидней.
- Тогда всё на свете – обман. И встающее по утрам солнце – тоже обман. Ведь наступит вечер, ночь, и будто бы навсегда!

О чём мы только говорим! Всё это не на пользу.

- Хочется, чтобы они красиво, хорошо, достойно старились. Чтобы сохранилась ниточка связи между тем, какие они сейчас и тем, какими станут. Чтобы почувствовать непрерывность, цельность этого мира.
- Тебе их жаль?
- Жаль? Да, жаль. Но иногда кажется, что их глупо жалеть.

Антон поднял на меня глаза, но ничего не сказал. А я поспешил поделиться своим утешительным открытием.

- Конечно, их часто жалеешь, но всё же кажется, что они не совместимы с жалостью. Это что-то не для них. У них всё как-то по-другому. Может быть, это можно определить как достоинство перед этой жизнью! Будто то, что они проживают, является вечностью, достаточной для них. Для их достоинства.

Я замолчал, вдумываясь в то, что наговорил.

- Но всё это, конечно, при наличии того, что называется нежными чувствами. Кое у кого.

Да, это важное добавление. Без нежных чувств все эти рассуждения о достоинстве и о вечности понять нельзя. И сами эти понятия в применении к ним будто перестают существовать. Пустые слова и всё!

Если бы Антон поинтересовался, о ком это я говорю, то я бы не сразу ответил. Если бы вообще ответил! Анна? Маруся? Эльза? Кто-то ещё? Что-то собирательное, обобщённое?

- Есть такое как бы очевидное представление, что плоть, тело, кожа, волосы, зубы, волшебный блеск живых глаз, молодость - это всё одно, а психическая сторона – мысли, чувства – это совсем другое.
- Так оно и есть!
- Так это и понимают всегда.
- И что?
- Человек физически изнашивается. Но этот износ плоти будто не касается психической составляющей человека. И чего там касаться! Это же что-то сверхэфемерное! – мысли, чувства, воспоминания... Эфемерней эфира, которому физики отказывают в существовании. И если бы не следы, которые оставляет человек, обуреваемый этими мыслями и чувствами, на бумаге, в красках, в камне, в звуках, на киноплёнке, никто бы и не доказал, что всё это существует на самом деле. И как такое – абсолютное ничто – может существовать! Но ведь никто не сомневается в существовании мыслей и чувств! И эти мысли и чувства могут поддерживаться в человеке годами, десятилетиями – всю жизнь! И изменяются и портятся при этом. Хотя, чему здесь портиться!
- Вопрос!
- Именно! Как плоть, биология управляют этими эфемерными вещами?
- Как?
- Не знаю. Вернее, что-то знаю, но приблизительно.
- А как эти эфемерные вещи управляют плотью?
- Как-то управляют. В определённом смысле. До определённых пределов.  Наверное, это ещё более сложный вопрос.
- Сознание, воля, дух...

Что Антон мог сказать об этом! Или я сам! Тут можно голову сломать.

- Сказать хочется. Но нельзя. И не можешь. И почти невозможно. Как с некоторыми сложнопонимаемыми, шифрованными стихами у некоторых авторов. Спрашивается, почему нельзя сказать то же самое, но попросту? А потому, что нельзя спугнуть пугливую мысль-чувство. И есть вещи, о которых почти невозможно что-то сказать. Не впадая.
- Ни подумать, ни сказать, - произнёс Антон, будто в самом деле понял что-то.

Антон вспомнил Анну. Наверное, ему было интересно, кого я имею в виду в своих как бы обобщениях.

Я ему рассказал о том, как познакомился с Анной.

Она заподозрила меня в магазинном воровстве. Шла, наблюдала, как я из сумки в авоську перекладываю банку с консервированными баклажанами и хлеб «Золотая рожь». Наконец я понял, что к чему, обернулся к ней и сказал:
- Это из другого магазина.
- Что?
- Я это не здесь купил.
- Мне что за дело!
- Правда! У меня и чек есть. Вот, смотрите! Это чек из «Пятёрочки». Здесь две позиции: хлеб и баклажаны.
- Я здесь при чём!
- Но я же вижу!
- Вы что оправдаться хотите?
- Мне не в чём оправдываться. Я просто не хочу, чтобы увеличивалось количество разочарованных в человечестве людей.
- Вот как! В человечестве?
- Чтобы вы убедились, что люди хорошие. Ну, или что они не такие плохие.
- Ладно-ладно! Идите уже! – улыбнулась она чудаковатому дяденьке.
- Иду.

Антон слушал даже слишком внимательно.

- И что? – с нетерпением воскликнул он.
- Ей сделалось смешно. Она улыбнулась.
- Как же! И после этого...
- Бывает.
- Бывает!

Это, в самом деле, не похоже на меня. Но бывает. Раз в сто лет. Что-то сошлось... Или вспышка на солнце. Дождался её на улице и пошёл с ней. Она даже дала свою сумку донести. Совсем лёгкую! С испуга, наверное.

- Понимаешь, мне было это очень важно. Тут с самого начала была почти только одна только идея, как выразился бы Фёдор Михайлович. Может быть, поэтому всё так до сих пор...
- Как?

Что тут ответишь? «Почти только одни разговоры», - и там можно было бы определить. На грани пошлости.

- Не желающие прощать, не умеющие прощать женщины... – попробовал я ещё что-то объяснить, - они рано осознали и внутренне приняли для себя как некую данность, с которой нужно считаться, совсем простую вещь – одноразовость этого мира. Неповторимость всего в этом мире. В жизни, не дающей другой шанс. Нельзя сказать, что таких очень много встречается! Но они есть. И не дай Бог как-то провиниться в их глазах!

Произнёс это, и тут же в памяти всплыли несколько таких случаев, которые и через много лет вспоминаются с мучительно тоскливым чувством. В подробности я, конечно, Антона не стал посвящать.

- Между расположением и отчуждением, бывает, почти никакого промежутка нет. Переход неуловим. Так слетает с губ улыбка. И всё выключается.

Мне захотелось привести Антона к Анне. Почему-то очень захотелось. Познакомить.

Познакомил!

Анна была сначала не очень довольна тем, что я пришёл не один. А тут ещё Антон смотрел на неё во все глаза. Я-то к нему привык! Но постепенно недовольство Анны прошло.

Зато мне вдруг без видимой причины сделалось грустно.

«Зачем я его привёл? Зачем сам пришёл? Зачем вообще прихожу?»

Частая мысль. Частое желание. Спрятаться. Понимаешь, что это нечто почти странное - и мысль, и желание. Мягко выражаясь.

«Можно посмеяться над этой жизнью. От вынужденности. Так как ничего не удалось понять в ней. Ничего не удалось объяснить. И время ушло. И ничего не изменить. И вместо самого главного – пустяки какие-то».

Я прислушался к тому, о чём они говорили. У них были «архитектурные» разговоры.

- Дома на Фонтанке. Из окон будто кто-то смотрит из прошлого. Сами дома – своими окнами-глазами. И внутренне подтягиваются. Вспоминают мемуарные мелочи, поднимающие их в глазах современной публики.

«Со мной Антон так никогда не говорил. Так и такого! Антон со мной не так говорит. Почему? Наверное, я его как-то отталкиваю. Не даю развернуться. Он прячет это в себе. А вот Анне он говорит! С Анной он так разговаривает! Это не очень понятно. Нет, в общем понятно, объяснимо, допустимо... Но в целом... Как-то неприятно».

- А Звенигородская! Этакая провинциальная улица. Этот длинный зелёный дом...
- Интересно, есть ли реально улица с названием Провинциальная?

«Излишне серьёзное отношение ко всему. Проходит время, и всякие непроходимые сложности понимаются просто и легко. Всё блекнет. Все прошлые эмоциональные всплески сглаживаются».

«С какой лёгкостью можно относиться ко всему в жизни! К нежным чувствам, к бытовым проблемам... Можно, но не получается. Или не сразу получается. И не у всех».

Я не узнавал Антона. В нём была какая-то нервная оживлённость.

И Анна... Она будто светилась, глаза блестели, румянец на щеках... С чего бы!

Наконец мы начали прощаться с хозяйкой.

Анна выглянула в окно и сказала, что пошёл дождь.

- Дождь лучше, чем снег, - и тут нашёлся Антон.
- Не боишься размокнуть?

Вместо ответа он сказал, что «за всю прошлую зиму снег в руки не взял!»

- Ну, или всего два раза.

Анна улыбнулась.

Когда мы вышли, я сказал то, что крутилось в голове весь вечер.

- Вот так мы и живём. Не принимая друг друга. Внутренне.
- Ну, уж...
- Так и есть! Если внутренне друг друга не употреблять, что  остаётся?
- Что?
- Что-то для наружного применения.
- Смешно.

Ему смешно! Рассмешить ещё больше?

- С женщиной, как с собакой... Часто и ту и другую хочется пожалеть – такими они кажутся несчастными! Милыми и несчастными. И есть разные породы и тех и других. С разными характерами. По-разному воспитанные. Встречаемые в разных обстоятельствах...
- Что ты такое говоришь!

Да уж! Сказанул! Хорошо, что идти было недалеко – мне налево, Антону - прямо.

Каково было моё удивление, когда через некоторое время я застал Анну у Антона в коммуналке.

Она сидела на диване, поджав под себя ноги. И тут же рядом – Маруся. Улыбается, хотя обычно она то ли грустная, то ли такая по жизни серьёзная. Жмётся к Анне. Будто это мама приехала. Наверное, Анна знала какой-то секрет.

Мне от вида этой как бы семейной идиллии сделалось почему-то тоскливо. Вспомнилась другая Маруся, другая идиллия.

«Гордился необычностью, неординарностью семейных отношений. Свобода, доверие, демократия, открытость... Экспериментальная семья. И вот эксперимент не удался».

И всё равно почему-то всё прошлое – то, что было до этой, текущей, «другой» жизни, - виделось теперь чуть ли ни в идиллическом свете.

Как-то во всех этих смутных эмоциях они совместились: Анна и та - «другая», из моей прошлой жизни - Маруся. «Большая» Маруся – в отличие от этой «маленькой», сидящей рядом с Анной.

«Как она живёт и не нуждается в чём-то таком, что бы поддерживало всегда не просто сохраняемое душевное равновесие? Не в обычном, повседневном смысле, а в самом общем, охватывающем всё земное существование масштабе. Время идёт. И известно куда. Как она не боится! Ведь придёт минута, когда станет и совсем страшно. Что тогда будет её утешать?»

О ком это я? Опять о них всех? Или они все одной породы? Попались. Или это что-то сущностное для них всех?

Это пугающее предположение.

«Сколько таких! Бесстрашных. И как-то живут!» - возразил я сам себе.

А может быть, это преувеличение, выдумка – эта необходимость чего-то такого, что воображаешь по этому поводу?

Или оно есть, но в других фабульных обстоятельствах? И с другими персонажами?

Вот именно!

И кто я такой для неё? Нет! - для них! Созерцатель. Соглядатай. Человек на пороге...

Всё на моих глазах. Все  «волнения страсти» происходили и происходят где-то рядом. Я тоже, конечно, качаюсь на этих волнах – куда деться? Но это от вынужденности, нечаянной приближенности…

Вот и Анна... Из совсем, казалось бы, другой жизни... Простая и грустная.

Анна воображаемая и Анна, такая как есть... Может быть, между ними нет ничего общего.

Так всегда бывает.

Отвыкаешь от настоящих, живых женщин. Полнокровных, с привычками, с характерными особенностями... Они даже несколько пугают. Пожалуй – испугаешься!

Анна как есть – вся в преодолении этой неласковой жизни. Вспоминаешь, что она давно уже одна. Скорее всего по её инициативе. Как-то по-другому не вообразить. Она удивляется тому, как это я сумел сохраниться таким наивным. Моя наивность её забавляет, и она пробует разгадать её.

Немного позволяет себе размягчающих иллюзий каких-то чувств. Отдалённо сходных с нежными. Остальное – строгость, нервность, ирония…

Неделю не появлялся у Анны. Не хотелось. И Антона тщательно избегал.

Но вот Анна пришла ко мне сама.

- Ты похож на старого брошенного пса с грустными глазами, - сказала она, войдя в комнату и сняв плащ.
- Да.
- И на ослика Иа.
- Ладно.
- Что же, тебя пожалеть?
- Да уж пожалей!
- Бедненький!

Тёплая точка... И уже хочется обнять, спрятаться в объятиях и уже не думать ни о чём. Этим всегда всё кончалось. С «ними». А куда деваться! От этого мира, этого города, улицы, дома, квартиры, комнаты, дивана!

Анна работает в «студии ткани» с названием  «Нить». На окнах жалюзи. За ними - яркий свет.

«Рога и копыта» - для женщин. Здесь жизнь течёт тихо и незаметно. Течения совсем не чувствуется.

Ярко освещённый салон.

«И что дальше?» - задаюсь я вопросом.

Тут опять - как по старым своим наваждениям... Ощущение возможности быть относительно независимым от внешних обстоятельств, какими бы они ни были. Будто со стороны смотришь на самого себя. Нет какой-то особой связи ни с чем и ни с кем.

Вот и с Анной... Увидел, почувствовал ту невидимую, но непреодолимую стену.

И то, что иногда бывает как-то по-другому... На вечер, на ночь... В какой-то мере это – другое, дополнительное подтверждение непреодолимости этой стены. Совершенно объективной, хоть и сделанной из одной только психологии.

Стать похожим на «рассказчика» из некоторых романов ФМ. Этот рассказчик только присутствовал при разных фабульных событиях, почти не вмешиваясь в них. Разве что невольно.

К этому уже и раньше примеривался, но всё откладывал, не возникало полноценного желания выдумывать фабульные обстоятельства, чтобы реализовать задуманное.

Нечто ещё попробовать!

Самое время. С некоторых пор всё будто сразу упростилось. И служба, и семейное положение, и всё остальное.

Будто потерял нить этой жизни.

Может быть, «Нить» - это некий знак?

Или это уже никак не исправить? Не сшить.

Иногда с Анной очень просто говорить. Бесхитростно. Как с самим собой. В этом её «особенность». Может быть, ангельская. Она готова на всё сразу и без запинки. Будто ждала этого всё время. Так иногда – моментами - кажется.

Это новая стратегия. Сам понимаешь и сам веришь в то, что понял таким образом. 

Выводишь из пространства воображения. Идеальных. Веришь в возможность таких.

«Пусть они будут! Пусть они переродят этот мир!»

И воображение работает!

Пока не случится чего-то осекающего.

«Она старше по ангельскому развитию. Она раньше стала такой. “Особенной”. Она  должна была пройти определённый земной путь. Путь земного обмана. Обыкновенного».

Это отход от того, что было в мыслях раньше. Отход от «необычных». Теперь другое. Они будут самые земные. Может быть, это и хорошо. Сколько можно! Искать то, чего, может быть, вообще нет в таком виде! В жизни - только мотивы. Таких.

Дать послабление разнообразным и простым. Пусть выдохнут!


7.

- Реальность в книжном варианте предстаёт достаточно упрощённой. Хоть у какого реалиста! Сознательно или от авторского бессилия, но не пускают реальность в свои писания.
- Она туда и не рвётся наверное!
- Ей всё равно. Но больше, конечно, предпочитает сопротивляться. И трудно представить, как было бы по-другому. Как реальность, со всем, что в ней бывает, втиснуть в текст! Вместить всё – смерть, несчастья, несправедливость, быстротечность времени, мерзости этого мира…
- Может быть, и не надо ставить такую задачу так уж буквально!
- Может быть. Конечно, это известные вещи. Где реальность как таковая, а где её перевод в плоскость бумажного листа, в линеарность последовательного изложения каких-то относящихся к увиденному, понятому, прочувствованному в разнообразных обстоятельствах жизни вещей в литературном тексте! Что-то авторы схватывают... Бывает. Но не более.
- Что-то посильное.
- Неоднозначность, некрасивость, уродство, ужас и мерзость реальной жизни. От всего этого естественней защищаться, прятаться. Это нормальная человеческая реакция.
- Ну вот, сам понимаешь!

Да, понимаю. Есть границы писаний. И всякий раз приходится решать, что можно пускать в тексты, а что всегда будет выше твоих авторских сил. На практике это происходит, конечно, не совсем рационально. Просто по каким-то соображениям, не вполне ясным, решаешь, что «ещё нельзя». Можно сказать, откладываешь на потом.

Границы писаний расширяются спонтанно – под вдохновение. Находишь однажды нужные слова, нужную интонацию, нужный ракурс – и пожалуйста! Сам удивляешься.

Об одном никогда не пишешь и даже не говоришь, о другом и о третьем... Набирается. И речь тут может идти не только об упомянутых мерзостях бытия, а просто о вещах, к которым боишься подходить с обычной авторской болтливостью. Не хочешь вмешивать в словесническое баловство - как часто думаешь и понимаешь - что-то жизненно важное. Есть такие темы, на которые наложено абсолютное словесническое табу. Нельзя некоторыми вещами играть. Ради чего! Чтобы поразить кого-то невиданными откровизмами!

И к этому совершенно спокойно относишься! К этой как бы неполноте картины бытия. Есть такие вещи, в отношении которых совершенно окончательно решаешь, что о них никому знать не положено. Такой внутренний цензурный комитет. Это одновременно и своеобразная «служба безопасности». Понимаешь, с какими безднами иногда имеешь дело.

Что-то сначала должно быть понято как часть обширного, всеохватного целого и приобщено к этому целому. И пока это не произошло, этот хаос первовпечатлений, подавляющих психику, прячется от чужих глаз.

Наверное, надо внутренне всё более-менее окончательно пережить, чтобы какие-то болезненно воспринимаемые вещи стали предметом осознанного понимания и описания словами.

Ничего окончательного не решаешься писать про Марусю. Даже только для себя. Хотя здесь-то уж вроде как ничему повредить нельзя. В случившемся уже не чувствуется никакой особенной трагедии. Всё по-земному обыкновенно. Как водится. Но вот же! - не уверен, что для этого пришло время.

Что-то до определённого времени запретное пускается в словесность, только чтобы там быть похороненным. А тут по-прежнему пробуешь «разбираться» в произошедшем. Докапываешься до понимания. И как ни странно самому себе - с помощью Антона! Что-то объясняешь ему, раскладываешь по полочкам, рассматриваешь со всевозможных сторон...

Но конечно, говоришь что-то не напрямую, не буквально, а как бы обобщённо – «теоретически»! Не называя первопричину этих изысканий.

- Не хватило ума проскочить тот юношеско-романтический период жизни, который бывает у всех, не задерживаясь, без глупостей, преувеличений...
- Как это?
- Здесь есть один важный момент. Оцениваешь многие истории случавшихся в прежние времена нежных чувств как «тетрадные» чувства. То есть такие, которые по большей части существовали благодаря авторской привычке освещения их в разного рода записях, рабочих тетрадях и даже напрямую в текстах «полотен». Так что теперь не определить степень их достоверности. Было это на самом деле или только в авторском воображении? Идея чувств, идея выбора, идея отношений...
- Может быть, это у всех так?
- Не знаю. Но теперь уже всё берёшь под сомнение.
- Это не есть хорошо.
- Знаю, знаю! Нехорошо, оскорбительно, неправильно так во всём сомневаться. Тетрадные они или не тетрадные, но они были – эти нежные чувства. И нельзя так запросто отправлять свою жизнь на помойку. Может быть, это лучшее, что бывает с некоторыми людьми в их одноразовой жизни!

Говорю это и понимаю, что нечаянно наткнулся на важную тему, нуждающуюся в обдумывании. С годами духовно-чувственная жизнь как будто замирает, и мы уже сомневаемся в достоверности и даже возможности глубоких, бескорыстных, всепоглощающих нежных чувств, под воздействием которых мы постоянно пребывали в более молодые годы.

Я ещё больше бы сомневался, не будь у меня моих старых тетрадей с записями, в которых зафиксированы, иногда очень подробно, перипетии некоторых лирических моментов, случавшихся в жизни. И всё же какой-то сдвиг в сторону сомнений, упрощения, примитивизации лирических воспоминаний всё равно происходит. С этим, наверное, ничего нельзя сделать. Стареешь.

Больше всего мне не нравится, когда ничего, кроме бытовых объяснений прошлого, не можешь придумать. Это значит, что не удалось разделить самого себя на автора и того, что там ещё остаётся в человеке, если из него вынуть автора.

Бытовые объяснения – для бытовых отношений. С ними не соглашаешься. С тем, что они бытовые! Хотелось всегда вырваться из этого очерченного повседневностью круга.

Да, не соглашался. Пока жизнь не макнула в самый непроходимый, посконный быт.

Вот одно из этих бытовых объяснений. Выписанное как-то.

«Бросаются в отношения, кидаются в них как в омут - с головой! Это при их-то весьма умеренном уровне бытовой жизни! Сплошной риск! Ведь без какой-либо внутренней готовности! К жизни в шалаше. С “милым”!»

Чтобы хоть как-то...

«Проще простого: “Давай попробуем!” – “А давай!”»

«Пошлые объяснения. Простодушно пошлые».

- Нельзя заставить чувствовать, - произнёс я, взглянув на заскучавшего, пока я предавался своим размышлениям, Антона 
- Понятно.
- Это не жалоба. Это что-то попроще.
- Да?
- Всегда интересовал вопрос, как это они вообще решаются? 
- На что?
- Без чего бы то ни было внутри! Хоть на первых порах. Что это? Иногда даже подозреваешь в них почти один только голый рационализм.
- Ты заблуждаешься... Верее, это неправда.

«Ого! Как взволновался!»

- Ну, может быть. Откуда у них рационализму браться! Будто речь идёт о выборе между олигархом и футболистом. Но всё равно, кто их знает, как у них устроены эти нежные чувства! Где они у них водятся.

Я опять на какое-то время замолк.

Не продолжаешь, не входишь в подробные, обстоятельные объяснения. Для чего! Не для чего! Всё это земное, всё это здесь. И ничего там. Нет самообмана нужности таких объяснений. И неизменные сомнения: самообман это или просто обман? Они ведь не скажут!

Попадают в жизненную ловушку? Опомнятся – а уже поздно что-то менять. Жизнь покатилась.

Можно ведь так попасть! Да и если не попасть, то всё равно – ведь с ровными как стиральная доска чувствами! И изо дня в день, из года в год! Десятилетиями! И ведь бывает вообще совсем противно!

«Может быть, нежные чувства вообще ни причём тут!»

«Ах, нежные чувства! Кому они нужны – эти нежные чувства!»

Что-то понаслышке, воображаемое, недостоверное... Будто бы случающееся с некоторыми людьми! Стрела Амура и всё такое прочее.

Романтический вечер в дорогом ресторане, хорошее вино, закуски, красивые платья, меха, драгоценности и так далее по голливудским мелодраматическим лекалам. Есть эротические зоны, наконец! И есть эти не вполне понятные слова, которые слетают в соответствующий момент с губ некоторых мужчин.

Заслуживших, конечно, возможность произносить такие слова!

Вокруг этих слов столько всего накручивают! Дурачки разные. Ну, и дурочки.

Хитрость в доме. Эти суетливые затеи... Хитрость всегда суетлива. Хитрость мешает слушать тишину.

Есть тишина заполуночной кухни. Зелёные стены, белый прямоугольник окна. Фонари и светофор - вдали на дороге.

Упадёт в раковину капля из крана.

Казалось всегда, что был готов к чему-то такому. Или так казалось. Теперь не можешь вспомнить, так ли это. Пока это не произошло, и не предполагал серьёзно, что это когда-нибудь случится.

Случилось!

Большой Проспект ПС. По дороге в Ботанический сад. Почему-то неотвязно представляешь, что именно там она встречалась со своим Ахметкой. Там несколько кафе. «Провинция», дом № 106. Есть ещё кофейня «Чайникоff».

Это всё – одно только воображение. Теперь уже отмучился им.

Они все будто знают с самого начала, как надо. И Маруся знала. Но в случае со мной просто ошибочка вышла. Что-то вроде того. И как её исправить?

Как-то пыталась. Ведь это кажется так на поверхности! Среди бела дня! При всём честном народе! Чуть ни за рукав тянут! Вот и ищут, пробуют себя... И она  «попробовала». Но наверное, не нашла.

«Откуда тебе знать!»

«Да, откуда мне знать».

И всё равно «исправила». Уже из гордости или упрямства. И как-то теперь живёт. Не претендуя. Не выискивая жадными глазами.

Опять же – откуда мне знать!

Её встревоженное лицо на фотографии. Это Маруся из прежних времён. Теперь другой её не представляешь.

Будто расставил всё по своим местам. По возможности. И будто можно жить дальше. Ночь поспал, что-то написал, какие-то мысли уложил в голове, смягчил беспокойства... Так и живёшь.

И теперь будто даже жалеешь её. Как не пожалеть! Всех их жалко. «Ищущих».

Вернее, то жалеешь, то не жалеешь. Как тех собак, которыми неприятно поразил Антона.

Ещё вернее - жалеешь только с их позиции, с их точки зрения. Жалеешь за то, за что; они сами себя жалеют. За что; и жалеть не стоит!

- В такого рода отношениях что-то есть. Что-то щекочущее нервы, какая-то непреодолимая привлекательность. Если допустить. Если попробовать.
- Разве?
- Лихорадка отношений, тайные, урывками, встречи, потом упоительные ожидания и опять встречи. Где попало – лишь бы встретиться! В квартирах у приятелей, в гостиницах, разные кафе... Всегда – чувство опасности, актёрство, готовность ко всякому... И как приз за все эти треволнения – очередная встреча!
- Ну, да, наверное. У тебя есть что-то подобное.
- Да, встречается. Написал, сам не знаю почему. Будто предчувствовал.

«Напророчил!»

Не смог бы теперь, как случалось когда-то в молодое время, мелодраматически прижать её голову к своей, лоб в лоб. И что-то сказать такое - соответствующее - тоже не смог бы. Вот за это можно пожалеть! Если бы она сама захотела такой жалости. Нет уверенности, что будет такая же ответная реакция, будет в ответ то, чему можно будет поверить и принять внутренне. Без какой-то хоть уверенности в этом ничего быть не может. 

Мне, из моей «учёности», уже заранее не хочется разочаровывать Антона. Порассказываешь ему! Всякого. Покопаешься. В житейских несообразностях. И что?

«А как же Лиза?» – спросит он.
«Что ты в этом понимаешь!» – отвечу я, догадываясь, о чём спрашивает Антон.
«Да», - это он так соглашается с тем, что ничего не понимает.

Что же другое ему можно сказать!

Есть и другое.

- Вдруг будто как-то особенно начинаешь понимаешь её. Через столько лет! Её тихие надежды, её ощущение правильности своей жизни, её пережидание... И в то же время осознаешь, что отчаяние не может не посещать обыкновенных людей. Да и необыкновенных. Когда не можешь не отчаиваться – ума не хватает. А может быть, глупости.

И вспоминаешь, как это было когда-то, какое открывалось царство возможностей... Тогда именно так казалось. Совсем ещё нет ничего лишнего, затеняющего... Эти изгибы, эти линии...

- Впрочем, всё это балетоманские заметки... – резюмирую я, чтобы снять смущение и моё и Антона.

Антон всё равно чего-то ждёт. И даже сам пробует подтолкнуть продолжение разговоров об этом.

- Они такие уязвимые! – говорит он.
- Почему?
- Они такие открытые, такие мягкие, такие незащищённые!
- Бывают.
- Что?
- Бывают такими, как ты сказал. Недолго.
- Ну уж открытость их от них никуда деться не может!

Старая запись. Под соответствующим, может быть, впечатлением.

«Её хладнокровная готовность на всё. Готовность сменить одного Петю на другого… На другого Васю! На фоне и ввиду множества девиц, «занаучивших», похоже, проблему замужества. Причём, у одних это от действительно холодной избирательности, у других, наоборот, от неразборчивости и всеядности, переплетённой с комплексами…»

Теперь сомневаешься в справедливости тех суждений. Такое о них писать! Про холодность и прочее...

Почему-то уже не видишь ничего предосудительного в этой самой «хладнокровной готовности». Наоборот теперь это кажется чем-то подлинным. Без чего-то, привнесённого в реальную жизнь из литературы, театра, кинематографа. В этом чувствуется простонародная, веками накапливавшаяся, сберегавшаяся мудрость. Это почти не осознаваемая связь с подлинными основами мироустройства простых русских женщин. И подчинённость чему-то проверенному жизнью, надёжному, выверенному. Тому, чему доверяли и подчинялись их матери, бабушки, прабабушки...

Это их ровное, не экзальтированное отношение к жизни, к семье, к рождению и воспитанию детей - как к некой работе, которую они должны делать, не отклоняясь и не сомневаясь в её необходимости.

Нужен для этой работы, конечно, добрый, честный, работящий, не глупый муж. Петя или Вася.

И вспоминаешь себя в те времена! Авторские, оторванные от бытовой реальности занятия... «Поиски себя»! Которые могли ещё длиться и длиться. А у них в жизни совсем не праздные задачи. И они, как умеют, пробуют их решать.

Они и должны быть такими. Все поголовно! А не какими-то выдуманно-особенными, не от мира сего.

И это есть в большинстве из них! Думаешь, и слава Богу!

Вряд ли я тогда что-то такое понимал! Совсем другое было на уме.

Вспоминается теперь её, чуть ли ни традиционный, вопрос: «Ты хочешь?» Могла бы с тем же отношением и интонацией продолжить: «Изволь!»

И унизительные возгласы: «Я тебя люблю! Я тебя люблю!»

Рассказы о Марусе... Вот такие. Что-то, конечно не очень... Не рассказывается. Осторожничаешь! Ещё всё это, несмотря ни на что, кажется в иные минуты «по живому».

 «Особой красоты в ней не было», - делаешь «открытие» уже сейчас! Но ведь какой-то ещё, какой-то особой красоты - и не хотелось. Даже в голову не приходило. И это не странно!

«Знакомое ощущение. Волшебство, которое может пройти зря. Ощущение чуда. Быть в одной комнате, рядом и… И ничего! А часики тикают, время идёт! Комната принимает форму веера. Веер то сдвигается, то раздвигается. Это я хожу, а она там  - в неменяющемся углу, где у веера ручка.

Не глупо ли! Пьёт кофе, беседует с приятельницей. А тут невдалеке сижу в кресле я и думаю про чудеса, про волшебство, которое может пройти зря...»

Её волшебное имя. Если думать о ней этим именем, то всё можно позабыть и вернуться в прежнее. Вернее, что-то забыть, а что-то, наоборот, вспомнить. Так кажется. Это самое ласковое её имя.

«Вглядывался в неё. Она сидела напротив. Это было совершенно естественно – надо же было куда-то смотреть. Смотрел и думал о том, как это бывает в некоторых случаях. Но не в этом, конечно.

Если лицо - главное, то что же там было? В том лице. Что можно было увидеть в нём, кроме веснушек на носу и наивного щенячьего ожидания от жизни чего-то приятного!

Но вот все расходятся. Встаёшь со своего места и проходишь мимо неё, идёшь по своим делам. И она... Так ничего не дождавшись – наивная – тоже куда-то идёт. Возвращается в свою жизнь...»

Мялся, маялся где-то поблизости. С записочками. Готовый на многое. «Был совсем близок к провалу!» Ходил смотреть, вздыхать, «ориентироваться»... Вот-вот должен был «решиться»!

Нечто подобное было и до Маруси. Теперь знаешь, что всё это они чувствуют и даже знают об этом и без слов и без записочек.

- Слушай! А ведь их совсем не остаётся через какое-то время, - опять вспомнил я про сидящего напротив Антона, - Всё удивляешься - куда они пропадают из этой жизни?
- Кого не остаётся?
- Молодых, внушающих иллюзии.
- Понятное дело! – молодые превращаются в немолодых.
- Молодых меньше не становится. И молодые по-прежнему внушают иллюзии.
- А те, что постарше, уже не внушают?
- Именно! Не внушают. Они будто не продолжаются из молодости в старость. Из них уходит способность внушать иллюзии. Будто перерождаются в какой-то момент и уже существуют отдельно от самих себя молодых.
- Ты их не узнаёшь?
- Именно.
- А может быть, дело в тебе?
- В какой-то мере так и есть. Кончается возраст иллюзий. Женщины не перестают внушать иллюзии, но смотришь на них и понимаешь, что это уже не твои иллюзии. Все иллюзии остаются молодым. Но я же немного о другом. О том, как неузнаваемо они меняются.
- Неужели!
- Это кажется невероятным. Глазам своим, что ли, не верить! Ведь вот они! Такие, как есть. И кажется, что нет никакого обмана. В них и красота, и ум, и достоинство, и возвышенность, и самоотверженность, и доброта, и тонкость... Чего только ни отыщешь в них! Кажется, что вот именно они избегнут общей участи, что им предстоит какая-то совсем-совсем необыкновенная жизнь...
- Наверно это так же как с детьми.
- А вообще, иллюзия в данном случае – это неподходящее слово. Это иллюзионист, фокусник обманывает почтенную публику. Не волшебство, а простая ловкость рук. А здесь никакого обмана. Никто никого не обманывает.
- Ты сам обманываться рад.
- Вот именно!

И будто нечего больше сказать на эту тему. Будто бы!

И тут я с неудовольствием почувствовал, что всё не совсем так, как я сейчас расписывал. Давно заметил, что почти всегда, как только что-то с излишней уверенностью начинаешь утверждать, откуда-то вдруг возникают сомнения в истинности сказанного.

Я собрался с духом и покаялся перед Антоном.

- А знаешь, со скоропортящимися душами я что-то наврал. Есть всё же души из драгоценных материалов. Они не поддаются коррозии, порче. Это доподлинно знаешь. Время, наша пошловатая действительность их не берёт. Как-то им это удаётся. Порода такая.

Важный момент. Для Антона. Он всё видит и осознает будто впервые. То ли действительно проболел всю жизнь, то ли после той травмы всё в его голове должно образоваться заново, а прошлое он забыл.

Антон с удивлением смотрел на меня, наверное, пытаясь угадать, кого я имел в виду, говоря про душу из драгоценных металлов.

Он постоянно делает открытия в жизни. Мне только как-то неловко, что я со своим, в общем-то, незавидным опытом являюсь для него кем-то вроде наставника.

- Люди тянутся друг к другу, им хочется обниматься, целоваться, говорить какие-то слова... - произнёс я, будто действительно решил объяснить Антону этот мир.

Те первые наши адреса... С Марусей. Теперь и не знаешь, хорошо всё это было или не очень. Или обыкновенно?

Что можно ещё сказать?

Совсем последнее, для чего нашлись бы слова, но что не можешь сказать Антону. Не решаешься. А то ведь подумает, что я жалуюсь. Да он и не поймёт меня!

Я и не пытаюсь. Держу в себе много лет. Последнее и самое существенное, что осталось от жизни с Марусей, резюме, так сказать...

«Они не готовы отдавать свои жизни. Так, чтобы не примериваясь, не раздумывая. Приберегают зачем-то. И в большинстве случаев – зря!»

Какие уж тут иллюзии!


8.

Это то, что должно скрепить всю конструкцию НР. Уже понятно, что без «тёмных аллей» не обойтись. Хоть намёком, хоть краешком, условно, слегка...

Прекрасный, всегда спасавший выход из фабульных сложностей – нежные чувства, «мелодраматические моменты».

Всё обессмысливается без этой составляющей и жизни и литературы. Кому всё остальное нужно было бы без этого! Это то самое «заманивающее» в работу, о чём говорил с Антоном. Или только собирался говорить? – не сообразить.

Слава Богу, Анна об этом её назначении ничего не знает.

Эта найденная в С-П Анна... Найденная, но нельзя сказать - обретённая!

Иногда утром по дороге на службу прохожу мимо её дома. Поглядываю на её балкон на верхнем этаже. У неё дом со срезанным углом. Как раз на этом срезе – балкон. На верхнем этаже.

После знакомства с Анной я не сразу попал к ней домой. Ходил мимо и воображал, что и как там у неё в квартире? Будто это должно было быть чем-то особенным.

Из первых записей об Анне.

«”Иду домой”, - сказала она. Это её волшебное – “домой”! Её дом, её квартира, её комната, вещи в этой комнате, книги, мебель, её полотенце в ванной... Что-то чудесное во всем этом».

Да так оно и оказалось. Я до сих пор, уже много раз побывав у неё в дома, никак не могу привыкнуть к ощущениям в её квартире. Та первоначальная новизна и острота ощущения от чужой жизни не проходят.

Иду мимо по своим делам. Двери её балкона приоткрыты.

«Она дома? Или куда-то ушла?» Не понять. Ещё светло на улице, окна не горят.

«Пусть ушла. Ушла, но скоро вернётся. Откуда-то...»

«Куда она ходит?»

Её не обременённая, кажется, ничем жизнь...

У неё оказалось неожиданное для меня занятие. Это важно или неважно?

Думаешь, что ей подошла бы любая профессия. Анна способна любую профессию сделать своей. Нет, профессия – громко сказано, правильней всё-таки – занятие!

Это её свойство можно трактовать и как равнодушие, в каком-то смысле, к своим занятиям. Нет предпочтений, любое занятие приемлемо, значит, существует для неё что-то поважнее таких вещей.

Что бы это могло быть?

У неё есть взрослая дочь. Это тоже показалось чем-то неожиданным. Как и её  прошлая семейная жизнь. Дочь замужем и живёт отдельно. Сколько же Анне лет?

Что-то начинаешь сопоставлять в наших жизнях. Зачем-то. Будто ищешь разгадку случившегося с нами. Сравниваешь и, конечно, не находишь ничего общего.

Мы не говорим о прошлом опыте, не делимся впечатлениями. Как-то обходимся. Да я по-другому и не умею. Всё почти без слов. Так у меня со всеми - хоть с Антоном, хоть Эльзой, теперь вот – с Анной. Никаких сериально-драматургических диалогов!

Даже и не пытаюсь всё очертить с предельной ясностью. Может быть, из малодушия.

«Вот она идёт, одна на этом белом свете...»

«По этому земному шару!»

«Идёт посреди несовершенства этого мира...»

Хотя, что ей до его несовершенства! Чувствуешь, что это тоже важный момент в понимании.

И одновременно должен признать, что это какой-то «гриновский» подход. Беспомощный перед реальностью. Сфантазированный. Что-то совсем отрешённое. Не привязанное никак к бытовой повседневности. А из такого «идейного» подхода ничего хорошего получиться не может.

Делаешь такие неутешительные выводы из своих изысканий.

Подступающая реальность этой жизни... Со своими безнадёжными проблемами. А тут какая-то, на этом фоне, ерунда – все мои словеснические, окололитературные игры!

«Повторяешься!»

Повторяюсь, заговариваюсь... Теряю нить...

Момент «неловкости» с Анной, о котором я рассказал Антону... Это определило всё последующее в отношениях. Фатально.

Да ещё зачем-то рассказываешь об этом Антону! Об одном, о другом... Запросто!

И будто готовишься к встрече с Антоном, думаешь, что бы ещё рассказать – рассмешить или поразить. Но что-то всегда остаётся про запас. Боишься сказать последние сиюминутные слова. Скажешь их – и останешься без слов. А их ещё нужно заново накопить. Хоть что-то недосказанное должно остаться.

И оно остаётся, сколько ни подбираюсь в разговорах с Антоном к тому, о чём вообще ни с кем никогда не говорил. И не могу ни с кем говорить. Будто эти разговоры меня выдают, открывают до такой степени, что становится не по себе. Будто грозит какая-то реальная опасность. Хотя, если прикинуть, какая может быть опасность! Одни пустяки!

И думаешь: что это? Самое важное? Самое тайное? Самое разоблачительное?

Нет, наверное.

Вот и об Анне не особо распространяешься. Наверное потому, что ещё ничего толком в ней не понимаешь. Какая она? Разные варианты...

Растерянная? Ведь всё в её жизни как бы не так! Она не может этого не понимать, не чувствовать! А её внешнее спокойствие, раскованность, как бы на всё готовность? Или с ней всё не так как с остальными? И на неё все эти обычные переживания не распространяются?

А тут я! Почти совсем бесполезный в её ситуации. С моими отвлечёнными от повседневности занятиями! Смешно! Смешновато – скажем так – в её глазах. И она понимает, что ничего с этим не сделать, никак не изменить.

У меня не хватит на этого ни душевных сил, ни уверенности, что эти силы могут откуда-то появиться при случае! А так-то было бы хорошо. Но этого нет, и этому неоткуда взяться. Можно отчаяться. Но это не принято у достаточно взрослых людей. Живут. Понимая всё это. Понимая, что в жизни другого быть не может. И ничего не предпринимая!

Было только одно лето, первое после знакомства, когда всё было как-то не так. Сгоряча, наверное. Как она относится к тому лету? Можно догадаться – как? Как к прекрасному порыву. Но всё в прошлом.

Мы каждый раз расстаёмся, не умея сказать всего того, что просится. Смотрим друг на друга и не решаемся уже что-то менять в течении жизни. 

И другой вариант.

Спокойное понимание. Она понимает, что все эти обычные, не формулируемые, смутные ожидания, если вдуматься, обращаются в ничто. Эфемериды. Она давно это знает. Это не трагичное – как водится в обычной жизни – знание. Она знает это по своей природе. Знает всегда. Это спокойное, твёрдое, ясное знание. Всё так, как есть, и по-другому быть не может.

И я – где-то вровень с её знанием. И даже немного удивлён тем, что и она это знает. Конечно, таких давно не встречал. Те, похожие на неё, в прошлой жизни... О них я ничего подобного никогда не думал и не пытался что-то формулировать. Теперь непонятно как, но оказалось, что всё спокойно понимаю. Знаю! Я сравнялся с Анной в этом знании. Это её радует. Ангельская «инспекторская» проверка прошла успешно. И теперь она удаляется в свою жизнь.

А я не могу её удержать. Конечно, у меня достаточно понимания, что удерживать и не нужно. Ей положено быть такой – ангельски спокойной, приподнятой, принимающей всё с улыбкой понимания. Моё же авторское дело – выходить на это понимание в процессе мучительных поисков, сомнений, отчаяния… Она помогает мне тем, что подтверждает правильность всего происходящего. Будто говорит: «Живи, мучайся, работай, ищи, сомневайся… Всё верно. Я есть. Я где-то. Не страшись!»

«Так и не так».

Оба варианта понимания по-своему хороши. В первом больше реальности. Больше реальности, но всё равно - нахальные выдумки.

И со вторым вариантом расставаться жалко.

Воображаешь, что всё-таки есть какая-то будто особая порода! Ангельская. Тех, кто живёт вне времени и только притворяется нашим современником, вовлечённым в повседневность.

У них это само собой получается. Они будто не замечают многих вещей вокруг себя – событий, людей, сложностей повседневной, «трамвайной», «кухонно-коммунальной», «промтоварной» жизни. Живут себе...

Они, конечно, не выделяют себя сознательно, не отделяют от остальных. Просто так выходит по внутреннему их устройству. У них свои представления об этом мире. И они тихо радуются, замечая будто бы своих. Светятся!

Всё это я пока не говорю Антону. Может быть, потому, что и в нём есть что-то от этой выдуманной мной породы? Хотя и предполагаешь, что у него это может быть в буквальном смысле «головное». Так иногда оскорбительно позволяешь себе думать.

И конечно, это полуфантастическое понимание уж совсем не про меня. У меня будто другое предназначение.

Жизнь течёт примитивная, обыкновенная... Так ей и положено. Все принимают это не задумываясь. И растения, и птицы, и кошки, и большинство граждан...

И только некоторых представителей авторского племени - одних на целом свете - не устраивает это мирная повседневность. Им бы всё поражаться этому! Удивляться без конца! Будто что-то их не устраивает.

А и не устраивает!

Тоже ведь в каком-то смысле порода. Своеобразная.

Всегда пытался как-то уходить от привычных, общепринятых схем отношения к самому себе. Вместо этого – «авторский», более-менее объективный подход. В третьем лице.

Это красиво звучит, но в действительности доставляет много хлопот. И что; в результате получится – тоже неизвестно. Нельзя ни в чём быть уверенным, нельзя загадывать.

Да, «авторский» подход! При котором всё во внешней жизни, в предельном понимании, – только материал для писаний! Это так стало привычно, в такой степени распространилось буквально на всю повседневность, что, бывает, осознаётся как нечто странноватое. Даже для самого себя, а не то что со стороны!

Эту странность пытаешься, по мере возможности, прятать от посторонних. Поэтому доволен, когда самые обыкновенные, повседневные, дающиеся всем беспрепятственно вещи, которыми все подряд пользуются без колебаний и сомнений, даются и мне. Какие-нибудь мелочи! Ну, или не мелочи!

 «Всё как у людей!» Будто это главное достижение – быть как все. С этим пришёл в «другую» жизнь. Из несостоявшейся прежней.

Тема «другой жизни»... К мыслям о ней периодически возвращаешься. Что-то или кто-то периодически подталкивает к этому.

Едешь на службу. Чтение Чехова в вагоне метро. Что-то мешает сосредоточиться. Нехотя отрываешься от книги.

Ощущаешь запах каких-то необычных духов. Совсем рядом - молодая женщина в хлопчатобумажном летнем платье, с дорожным чемоданом на колёсиках. То ли приехала, то ли собирается уехать.

Запах каких-то терпких, совсем не цветочных духов можно спутать с некоторыми специфическими, но естественными человеческими запахами. Мягко говоря. И вот этот запах - от женщины, стоящей рядом со своим чемоданом с длинной выдвижной ручкой.

Воображение, расшевелённое и Чеховым, и присутствием рядом этого женского существа, обозначенного в пространстве таким особенным запахом, начинает рисовать неясные картины, может быть, годящихся для каких-то фабульных вариантов реальности.

Представляешь, как бы мог привыкнуть к женщине с такими духами, с этой манерой одеваться... К этим родинкам на щеках, к этому чуть вздёрнутому носику... И что? И ничего! Не получается! Не представить! А женщина с чемоданом это, наверное, давно знала. Она даже не повернула голову в мою сторону, чтобы полюбопытствовать.

Да, к новым людям уже не привыкнуть в той необходимой степени, какая требуется для чего-то достаточно близкого в отношениях. Как не приобретаются с возрастом новые друзья, как всё труднее раскачивать себя на особые отношения. Да почти невозможно!

Под мягкой телесной оболочкой может оказаться жёсткая, железная, чужая душевная структура. Со своими понятиями, предпочтениями, жизненной историей... И можно со всем этим не совладать. И что тогда?

Антон оказался каким-то исключением. Однажды он догадается об этом и спросит: «Ты меня придумал, только чтобы было с кем поговорить?»

И Анна может спросить о чём-то подобном.

Что такое «другая» жизнь? Другой дом, другая женщина? Другие дома и женщины?

Жизнь с женщиной, у которой другое имя? Привычки, предпочтения, манера одеваться... Духи!

Может быть, это объясняет и Анну. Никак не привыкнуть даже к её имени. Оно смущает меня. В разговоре с ней стараюсь его не произносить. Вернее, так само получается – не могу произнести.

Антон вообще называет её Анной Андреевной! На это всякий раз обращаешь внимание.

Интересный психологический момент. Или психиатрический? У нас у обоих.

Может быть, это неправильно - применять «идеал мысли» к реальной женщине?

И хорошо – с каким-то облегчением - чувствовать, что ничего особенного не чувствуешь! Так спокойней!

Сохраняешь достоинство. 

Сознаёшь, что не заполнить собой её жизнь, как ни пытайся! Может быть, в этом всё дело?

И она будто что-то знает такое... Такое, что положено знать только ей.

Может быть, это воображаемое мной её знание и держит меня так отстранённо. Наряду с прочими отстраняющими моментами, не позволяющими расслабляться рядом с ней.

Иногда кажется, что она будто просит что-то своей улыбкой. Бессловесно. И не помочь! Не тот случай.

«Что, мы всё молчим?» - моя заготовка к очередной встрече с ней. Не пригождающаяся, не реализовываемая заготовка.

Это молчание, непроговаривание, абсолютное нежелание даже подступаться к этому. Так могут пройти годы.

Старая песня. Не помочь друг другу. В этом странно устроенном человеческом мире.

Пропадёт она в нём или не пропадёт? Этого знать не положено. И что значит «пропадёт»? Как это выглядело бы в применении к ней?

Написать можно что угодно. И вообразить, что это Анна.

В Анне должна быть уверенность в своём выборе. Выбор себя, своего отношения к миру... Выбор, хоть и бессознательный, должен быть.

Неразгаданные люди. Видишь их начало, но не  видишь ни середины, ни того, что после.

Открываются будто и характеры и судьбы. Как сейчас. В одном только взгляде на неё. Так кажется.

И её – ответный, беглый, мгновенный, нечитаемый взгляд... И она опять опускает глаза в свой мобильник.

Всё это таится. Или просто по-детски играет в прятки. То прячется, то показывается и опять ускользает. А то, что получается в результате такой прятальной жизни вроде как подбрасывается на дороге. Как бы случайно. Небрежно. Безответственно. С необъяснимой целью.

Антону же не скажешь, что всё гораздо сложнее и прихотливее, чем он представляет. Хотя, почему не скажешь! Что ещё можно сказать!

Тоска не вырвалась ещё на волю. И может быть не вырвется. Всё как-то упростится, сделается твердокаменным...

И они... В этом мире. Тут вообще что-то непроходимое для более-менее устойчивого, приемлемого понимания. Но всё же позволяешь себе высказываться, хоть и околичностями. Проборматываешь. Скороговоркой. О них. О тех, кто иногда будто промелькнёт в толпе. Напоминая о породе бессмертных. Укрепляя, может быть, в заблуждениях.

Не можешь не сказать что-то по этому поводу.

Лица... Промельк лица. На улице, в толпе... Невозможно это объяснить. Самому не докопаться. Что в этом? Какое-то прошлое? Мамонтово-пещерной глубины? Что-то же сидит в биологии, в генах, в юнговско-фрейдовском подсознании – больше негде. Об этом много раз пробуешь писать. Безуспешно. Только какие-то вещи, свидетельствующие косвенным образом о том, что; это такое для одного отдельно взятого человеческого существа.

Вещи, конечно, не произносимые. Вещи последней крайности, какая только возможна для этой земной жизни.

Больше, откровенней, сказать ничего нельзя.

По крохам. Цепляешься. За секундные встречи. О которых можешь потом думать. По опыту знаешь – годами.

Можно не поверить.

- Эта пожизненная зависимость от них. Притяжение-отталкивание. Куда это годится! – что-то с самой середины начинаю объяснять Антону.
- С этим надо что-то делать! – слегка насмешничает Антон, будто бы сразу схватывая, о чём это я.

Он как-то быстро научился этому  – насмешничать. Этому быстро учатся.

Пробуешь что-то говорить. И молчащий мир вокруг! Не откликающийся. Да и кому он нужен – этот чужой, посторонний, не понимающий отклик! Тех, кому не до того! Не обнаруживаешь ни желания, ни готовности к таким разговорам.

Вместо этого - разрозненные записи. Об одном, о другом... Те самые «фабульные осколки»!

«Не прервать цепь беспокойств. Не можешь ими пренебречь, посчитать за пустяки и выкинуть из головы. Эти беспокойства затягивают во что-то, что не можешь контролировать. И не срабатывают обычные способы от них избавиться».

«Мысль вьётся как длинная нить. За ней идёшь, идёшь и приходишь наконец к тому месту, где мысль будто растворяется в пространстве. Растворяется в тоскливую неопределённость чувств».

«И если попробовать что-то вычленить из этой обобщённой неопределённости, то на руках останется в общем-то нечто малоутешительное».

«Напрасность. Того, этого... Непрестанные усилия. Годами – на привязи у своих занятий. Этот, даже не вообразимый когда-то в самом начале, словеснический труд... С жалкими результатами...»

«Рассуждения о странностях. Не просыхающая тема. Странный! Всё странно. От начала до конца. И из этой странности уже не выбраться. Всё, кажется, замешано на этой странности. Дом, отношения, служба, работа, прошлое, настоящее, будущее... Идёшь по улице, по одной, по другой, заходишь в арку, идёшь по двору, поднимаешь глаза на окна, пробуешь что-то понять... Или хотя бы почувствовать...»

То ли с ангелом разговариваешь, то ли с самим собой.

Это такой подход. Такая переработка наличного мира. Переработка мира в понимание.

Правда, ангел какой-то выходит не такой! И откуда что берётся! Эти разговоры с довольно ядовитой, ироничной, всё подвергающей сомнениям сущностью...

Попробовать найти нужную интонацию для разговоров с ангелом? Уйти от того, что было до сих пор. И кто сказал, что это ангел!

Ангел не может быть мрачно-циничным всезнайкой, каким иногда представляется мой собеседник в моих же разговорах с самим собой.

Разговоры как бы с Ангелом, всё время сбивающиеся на разговоры с кем-то вроде Беса. Язвительного, ироничного, циничного...

«С простодушием ангела» - это такой стереотип в изображении ангелов. Они обязательно не от мира сего, простодушные, наивные... Не понимают жизни людей. А падшие ангелы – те наоборот, всё о земной жизни и о людях знают, всё могут объяснить. Тому же простодушному Фаусту!

Простодушный Фауст и ироничный Бес? Может быть, ничего другого в этой фабульной идее «Бесед...» и не может быть?

А какие они должны быть? Умильные? Правильные? Ласковые?

Всё время будто преодолеваешь какое-то сопротивление в проталкивании своего понимания. Всего подряд!

Может быть, это даже хорошо – это сопротивление! В том числе иронии Антона, с которой не справляется моё более простодушное, как мне всё больше кажется, отношение ко всему.

- Кажется, что без этого всё остановится, обессмыслится... – почти уже не надеясь на сочувственное понимание, пытаюсь что-то объяснить. Простодушно! - Не представить, не вообразить жизнь без этой зависимости. Это, бывает, непереносимо, и всё же лучше ничего не представить. Дикости и дурости, конечно, в этом многовато...
- Дикости?
- Разве неясно!
- Ясно, - произносит Антон, только чтобы успокоить меня.

От таких, в общем-то бестолковых, без возможности что-то досказать до конца, разговоров с Антоном делается тоскливо.

Пробуешь это понять.

Всегда будто обгонял. Ускакивал, уходил пешком, уносился на чём подвернётся… Это не должно было пройти даром. И не прошло. Теперь есть, что есть. И не «объясниться удовлетворительней».

Остаются одни заменители чего-то настоящего. И это в порядке вещей в этом мире. Мир переполнен людьми... И всё же большинство живёт эрзацами отношений, чувств...

«И что ж теперь? И где все это?»

Вот именно!

- Столько слов потрачено напрасно!
- Тебе только слов жалко?
- Жизнь состоит, в том числе, из слов. Уберёшь слова – мало что останется.
- Хороша жизнь! 

От проскоков неутешительных мыслей не успеваешь отбиваться. И не очень-то удаётся. Такими вещами особенно не покомандуешь. Будто бы из-за пустяков подкрадывается к сознанию какая-то жуть! Что же это такое? – думаешь. Как это понять?

«Но, конечно, не стоит так грустно-литературно думать!» - пробуешь хоть на чём-то перевести дух.

Несколько дней избегаешь Антона, не пускаешь его, то есть не подходишь к домофону, будто меня нет дома. Это и есть та самая дикость. Антону может, в конце концов, надоесть такой друг, который дозирует общение.

И при этом иногда посещает такое спокойствие! Всё будто так и задумывалось. И это не усталость, не отступление, а простое понимание правильности всего, что сделалось. Вроде как принимаешь. Потому что у этого положения есть очевидные плюсы.

Но о них даже не заикаешься.

Из окна виден кусок улицы. Медленно идёт плохо видимый человек. Чёрной тенью. Вообще темно от дождевой тучи. Думаешь о том, что надо выйти из дома. Зачем-то. Будто для чего-то. Оттого, что не знаешь, куда и зачем, тоже  как-то неспокойно.

Анна на даче. Антона несколько раз не пустил, и он больше не приходит.

«Дача, дом, диван, ужин, телевизор… Дождь. Грозовой. Легкогрозовой…»

Надо что-то для Анны написать. Хоть бы и о дожде. О том, что жизнь незаметно проходит. О том, что с тишиной борешься при помощи кантатно-ораториального Баха…

«А Анна на даче!»

Новая работа нужна, чтобы опять заговорить открытым текстом. Чтобы просто заговорить. Чтобы  не молчать.

Но молчишь!

Думаешь - какая там любовная химия! Чушь собачья! Это у тех, кто вообще не понимает, о чём речь.

Если о собачьей страсти – тогда пожалуйста. Но не о том, что на самом деле в этом спрятано.

Здесь настолько другое, что перехватывает дыхание.

Эта готовность на всё то будущее, которое, может быть, предстоит где-то рядом...

А впрочем, кому нужны мои откровения! Засомневался даже в Антоне! Что-то и с ним пошло не так. Эта его давешняя, засевшая в памяти насмешливо-аутичная улыбка!

Он, скорее всего, ни в чём не виноват.

И может быть, его ничему не надо учить. Тянуть в эту тоску! Пусть пробует сам.

Тоже мне, преподаватель теории нашёлся! Теории чего?

И может быть, всё усложняешь этой «теорией»! Без практики!


9.

Начинается новый авторский день. Первые записи в блокноте...

Отдать самого себя на милость собственному простодушию? Или наоборот: отпустить на волю своё простодушие?

Решаешь всякие глупости не записывать. Как это получится? Ну, ладно! - не все глупости записывать! Сдерживать себя.

«Уткина заводь. Мост через Неву с деревянным настилом. Серые от ровного слоя грязи фермы.
На воду со стороны солнца больно смотреть.
У причала на водолазной базе стоят несколько аварийно-спасательных катеров.
С шипением тут и там вырываются струйки пара из отопительных труб. Скрипят резиновые кранцы, зажатые между серыми бортами катеров и причалом.
Ясное небо, чистый блеск воды. Чайки качаются на волнах вблизи катеров. Будто ждут, что им что-то перепадёт от людей. Несколько чаек сидят на заборе, отделяющем базу от соседних участков. Ну, точно! - тоже чего-то ждут в компании голубей! Неспроста!»

Почему-то постоянно пытаешься объяснять себе, что совершенно не важен для работы сбор подобного «фактографического материала» из наблюдений за реальностью. И забываешь, как это бывает хорошо! В нужном месте, разумеется.

Важнее – содержание, которое находит выход в любых фабульных обстоятельствах реальной жизни. Авторская природа такова, что она постоянно перерабатывает повседневность, питается ею, какой бы она ни была.

Вспоминаешь, как важна подлинность впечатлений! От всего - от людей, от событий, от того, что попадает в поле зрения и внимания. Как важна подлинность в обновлении понимания чего-то привычного, обыкновенного! Когда что-то вдруг схватываешь в разнообразии проявлений открывающегося сиюминутно бытия.

Свежее, будто протёртое влажной тряпкой, обновлённое понимание.

И подлинность! Подлинность она и есть подлинность. Её ничем не заменить.

Истории. Примерно знаешь, как это делается. Из какого сора, из какой чепухи... В жизни ничего другого нет, кроме сора и чепухи. Ну ещё, может быть, тот самый «жёлтый одуванчик у забора». Но это – кому как повезёт.

Хотя никогда всю правду не скажешь о том, из какого всё-таки сора они растут - и проза, и стихи. Об этом хоть и заявляется как бы в открытую, но что за этим стоит в реальной авторской практике, никому знать не положено.

Этот постоянный перенос внутреннего на бумагу – в записи сиюминутного... Это приводит к тому, что обычное внутреннее состояние – состояние пустоты. Ничего нет внутри. Всё перемещено в рабочие тетради. Поэтому не можешь писать «с колёс». Нужно всё время пользоваться накопленным, чтобы вспомнить различные пережитые состояния, не говоря уже о мыслях и ощущениях. Большая часть того, что нарабатывалось в разное время сознанием в паре с подсознанием – уж не без этого – перемещалось по мере поступления на «внешний носитель».

Не прекращающиеся попытки перевода реальности в словесность, перемалывание реальности... Это лежит на поверхности. С этого обычно начинают, этим продолжают и заканчивают авторскую работу. Это то понимание литературы, способа её бытования, её предназначения, с которыми большинство проживает всю авторскую жизнь.

Примериваешься к этим вещам.

Это мгновение перехода реальности в словесность, перевода реальности в слова... Этот переход кажется таким элементарным, простым... А что такого! Если, конечно, сразу находятся нужные слова. Материальная реальность переходит во что-то нематериальное. Но не просто так, а обязательно с элементами игры. И с настоящей реальностью, и с той новой реальностью, которая рождается в тексте по представлениям автора.

Выстраивание фабулы. Её повороты, обрывы, скачки... Это, может быть, важнейшее из ощущений жизни - жизнь всегда неожиданна.

Иногда кажется, можно изобразить что-то буквально, как бы один к одному. И надо только очень постараться. При этом, когда пытаются как бы ничего не выбирать, получается что-то бессмысленное и мерзкое. Любая реальная жизненная история всегда слишком кривоколенная, корявая, слишком, бывает, в каких-то моментах неприглядна, чтобы её можно было один к одному помещать в фабульные рамки.

Но при любом отношении автора к изображению открывающейся перед ним реальности, он только и делает, что перерабатывает реальность. Как бы ни казался сам себе конкретный автор объективным, он всё равно не может не отбирать из всего, что есть в окружающей действительности, только то, что годится для поставленной им задачи.

В любом случае - и при решительном желании автора что-то буквально списывать с реальности, и при его склонности предаваться вольным, необременительным для читателя мелодраматическим фантазиям - всё, что выходит из-под пера автора, всегда оказывается продуктом переработки реальности. Сознание и подсознание автора над этим постоянно работают. Реальность поглощается, переваривается, преображается.

В разговоре с Антоном я как-то выразился по этому поводу несколько грубее.

- Впечатления от реальности как-то должны смяться, превратиться в компост... Любой автор, и даже пустячный беллетрист, выдумщик и фантазёр незаметно и постоянно работает именно в этом направлении, занят этой переработкой реальности.
- И что-то ещё вырастет на этой почве? – пошутил Антон
- Что-то вырастает. Может быть, потом. И у совсем другого автора. Самые малозначительные, самые незаметные при жизни авторы бывают полезны для литературы.
- Хотя бы в качестве удобрения?
- И не только! Они могут оказаться интересны своими маленькими, затерянными в море литературных текстов открытиями. Про это писал ещё кто-то из литературоведов – наверное Шкловский, это на него похоже. Или Тынянов. Какая-то полезная мысль, приём или просто ошибка, дефект в литературной конструкции в последующем могут получить своё развитие и сделаться определяющими в развитии литературы.

Антон не спросил, кто такие Шкловский и Тынянов, а я не стал ему объяснять одну смешную вещь, а именно то, что всё сказанное ими было похоже на правду во времена этих самых Шкловского с Тыняновым и ещё раньше, до них, и не факт, что распространяется на время нынешнее. Но это уже особый разговор, и уважаемые литературоведы тут ни при чём.

В любом случае все возможные варианты понимания реальности, её интерпретации находят свой выход в виде художественного литературного текста, и непрерывно идёт лихорадочный поиск ещё не опробованных вариантов.

Хотя, наверное, можно просто пользоваться реальностью как массивом фактического материала и совсем не думать о каком-то там сверхглубоком понимании мира, в котором живёшь. Но это было бы совсем уж неинтересно. Что сто;ит весь такой удушающе скучный беллетризм без более-менее напряжённых поисков, без погони за пониманием! Поисков собственного отношения к явлениям бытия, поисков формулируемого душевного отклика в виде чувств, мыслей на всё подряд, а потом поисков для этого способов выражения! Поисков слова!

Значит, что-то всё-таки происходит? Сам себе противоречишь!

Что-то происходит.

Если находятся неизбитые обороты, необыденный поворот мысли по какому-то поводу, то только тогда что-то подвергается записыванию. Если ничего такого не случается, если ничего не прибавляется к пониманию, то мимо этого в реальности проходишь, будто не замечая.

Даже не так... Всё происходит одновременно – и мысль и слова для неё. Сначала это что-то черновое. И мысли и слова. Над ними нужно ещё потрудиться. Меняются не только слова, но и оттенки смысла и даже, бывает, сам смысл.

Один из способов о чем-то подумать – начать об этом писать. Иногда полезно просто фиксировать то, как происходит процесс обдумывания. Это само по себе уже интересно - следить, как всё выстраивается в тексте, отливается в слова, фразы, предложения...

Логика языка, синтаксис, работа со словами делают невероятные вещи с первоначальным импульсом, двинувшим мысль. Нельзя заранее даже представить, куда может завести эта работа по воспроизведению в письменном виде, той или иной мысли, но чаще всего чего-то сложно-составного - некоей нерасчленённой смеси из мысли, не вполне осознаваемых ощущений, неясных желаний, беспокоящих чем-то воспоминаний и тому подобного - с чего всё только и может начаться. И иногда начинается.

И бывает, что результат такой словесной работы интереснее того, что в самом начале мелькнуло в сознании и подтолкнуло к формулированию и записыванию.

Приходит в голову что-то записать. Без этого ничего не бывает. Должна возникнуть сама идея положить на бумагу, описать словами то, что происходит в сознании повседневного человека, и вообще должна посетить мысль, что можно вдруг ни с того ни с сего что-то взять да записать. Зачем-то.

Вот именно: «а зачем?»

Таким вот словесно-текстовым способом человек, может быть, цепляется за ускользающее время. И бывает жалко бесследности посетившей голову мимолётной мысли – какой бы они ни была эта мысль. Почему-то жалко! Может быть, это только у авторов такое отношение? Ведь бывает совершеннейшие пустяки – мыслишки, а не мысли!

Записанное -  как самое очевидное доказательство бытия мысли.

А бывают авторы, которые будто не замечают этого ядовитого «а зачем?» Такие, которые считают, что мысли, зависающие в пугающе необозримом пространстве сознания, ну, или просто в воздухе прокуренной кухни, нужно без лишних сомнений пробовать приземлять на бумагу. «Просто так. Ни зачем! Чтобы было».

- Большинство писателей, особенно из беллетристов, простодушно никогда не сомневались и не сомневаются, зачем они занимаются своим ремеслом. Чего проще! Есть публика, есть писатель, есть его рассказы, есть не самый лёгкий на свете – литературный – хлеб. И надо работать, работать... Совсем как Тригорин.
- Ну и правильно!
- А тут, изволь видеть, - на каждом шагу сомнения!
- А тебе-то чего не хватает?
- А мне не хватает!

Антону, похоже, хотелось высказаться, но он, наверное, боясь меня рассердить, не решался.

Если вдуматься, то вполне понятная и объяснимая потребность разумного, в какой-то, конечно, мере, существа в осознании себя, своего места в этом мире. В мире, в котором человек появляется ненадолго перед тем, как навсегда исчезнуть. Эта потребность – главное, что отличает автора от не-автора. На этом строятся отношения автора с миром.

- У тебя нет вкуса к жизни, - всё же произнёс Антон через некоторое время то, что не решался сказать.

«Может быть, он больше меня понимает!» - в очередной раз удивился я.

Этого всегда стесняются в себе. Стесняются несоответствия чего-то в тебе - тому, что считается у людей чем-то полноценным, общепринятым, минимально необходимым для жизни.

А сам Антон! Сам-то он далеко от меня ушёл? Как посмотришь на его жизнь - заперт, может быть вынужденно, в чём-то странном, ограниченном, даже ущербном. У обычных людей в их жизненной стратегии больше выбора. Можно быть всяким. Антон не может.

Ну, и я. Это само собой.

И как же быть? И что тут можно сказать? Хоть бы и Антону! Рассказать про всякие непереносимые заботы и проблемы повседневного человечества, которыми нет душевных сил заниматься в этой жизни? Антон и сам такой!

 «Нудные подробности жизни», - так я частенько думаю. Проскакивает жгучее нежелание погружаться в чужое. От такого отношения - как следствие - не дающийся беллетризм. Все эти подробности надо любить. Без этого ничего не получается.

Или пробовать выходить из самого себя, как из оболочки, не повреждая её? Из самого себя - живущего будничной жизнью, ходящего на службу, завязанного и перевязанного, переплетённого, замешанного, подверженного, больше не могущего, чем могущего... Ну, это всё скорее о прежней моей жизни. А сейчас она у нас «другая». Но всё равно и того, что осталось, хватает.

Как там у Бахтина? Выйти из «нудительности» собственного бытия автора в «позицию вненаходимости»? «Прекрасная данность бытия героя». И прочее.

Это я к чему?

А к попыткам понять, как происходит этот переход от автора к персонажу или к самому себе в этом качестве. Понять эту возможность и даже вынужденность существования сразу в нескольких ипостасях. Когда то и дело натыкаешься в писаниях на детали из собственной повседневной жизни! Куда ж без этого!

Похоже, я совсем закопал бедного Антона своими пространными и скучными для него рассуждениями. Лектор!

Антону этого всего не объяснить. Да ему и не нужно.

Понимание таких вещей может как-то прочистить мозги в отношении НР. Которую лениво писать уже столько лет.

«Изощрение литературы».

Хочется ругнуться. Такими словами.

Тотальное описание повседневной реальности. У некоторых авторов.

Может быть, они и добивались подобного эффекта?

Допущены в текст «сухие козявки», разлагающиеся трупы утопленников и т.д.

Какое-то раздвижение возможностей литературы! Вернее – приемлемого для литературы. «И так можно!» Оказывается, всяко можно!

О чём стоит писать, а о чём не стоит? – этот вопрос, конечно, беспокоит. Этот неупомянутый автор отвечает на него предельно просто: стоит писать обо всём подряд.

У меня такой - «тотальный» - подход к писаниям вызывал сначала оторопь, а потом непреодолимое омерзение. И я не могу при всём старании вразумительно ответить на вопрос, зачем это нужно было этому автору, которого и упоминать не хочется.

Может быть, ещё и потому, что рискуешь нарваться на фанатов такого подхода к литературе, и они тебя забьют до смерти своими литературоведческими  глупостями, а спорить с ними можешь только схоластическими доводами. Смешноватыми для «больших учёных».

Скажешь им, к примеру, что в этом подходе к реальности усматриваешь что-то нечеловеческое, что такое отношение к действительности бывает у навозных жуков. Для них в мире нет ничего противного. Всё или съедобно или несъедобно, враждебно или нейтрально, и можно спокойно ползти себе мимо. В норку.

И можно предположить, что главной целью этого автора был сатирически преподнесённый показ тотальной бессмысленности земного существования.

И в самом деле, в тексте этого автора не усматриваешь ни одного просвета в сплошной стене постмодернистской издёвки над человеком! В таком однообразном, на полном серьёзе подходе ощущаешь даже что-то шизофреническое!

Поэтому от такого литературопонимания всеми силами отталкиваешься и так ему сопротивляешься, будто кто-то хочет тебя утопить или задушить.

Пребывание, перебывание жизни на этой земле, в этом исхоженном автором и его персонажами вдоль и поперёк городе... Все эти натуралистические мерзости! Это закатывание человека в какую-то удивительную убогость существования! Он берёт в разработку сознанием всё подряд, каждое встреченное явление, каждый предмет...  Всё пытается затащить в свой кирпич!

И если поверить этому, согласиться с этим... С этой жизненной тоской!

О, эта отчаянная имитация всезнания! Тогда как вместо знания – простой перебор повседневной наличности, набор отдающих психиатрией, скрупулёзных описаний. Он не может постигнуть сути происходящего на его глазах, не может понять смысл всего, что есть в этом бесконечном разнообразии человеческих жизней.

Что-то никак не остановиться в переборе ругательных впечатлений от этого неприятного автора. Не остановиться и не сдвинуться на что-то, как считаешь, более важное в авторской работе.

Постоянно будто ищешь приемлемое для себя, собственное место в этом разнообразии авторских подходов к миру. От одного отталкиваешься, к другому пробуешь приблизиться...

Эти авторские игры... Персонажи, сиюминутное понимание, зарисовки, фразы, словечки...

В это входишь совсем ненадолго. Отрываешься от действительности, и через какое-то время делается страшно. Достаточно продолжительное нахождение в этом состоянии действует опустошающе. Торопишься вон.

Такая вот психологическая особенность. Недоавторская. Неспособность надолго погружаться в зыбкий полубред выдуманной жизни. Только небольшими заходами – и на берег! Отдышаться.

Поэтому всё написанное - из отдельных, появившихся в разное время кусочков. Пользуешься «источниками» многолетней давности. Что-то связующее эти отдельные части появляется только во время писаний. Такая, может быть, вынужденная технология. Идеально приспособленная к психическим особенностям конкретного автора.

В его «вненаходимости».

Кто ещё так работает?

А ведь такой вариант авторской работы не пришлось даже выбирать! Он дался естественным образом - как приложение к образу жизни. Не позволяющему засиживаться.

И в этом начинаешь усматривать даже какие-то вполне обоснованные преимущества. Считаешь, что в таком способе, в таком режиме работы больше подлинности! Ведь в текст попадает только сиюминутное. 

Старые запасы подлинных впечатлений. Зафиксированных в разное время. Их, конечно, трудно воспроизводить в живом чувстве. Это удаётся за счёт качества написанного. Если это качество случается.

Словесный эквивалент подлинных сиюминутных чувств, мыслей, впечатлений...

Отсюда и многосторонний взгляд на вещи.

Ну, и ещё - инвариантность подлинных, написанных по свежим впечатлениям, записей. «Фабульных осколков»! При желании они вплетаются почти в любое фабульное действие.

Это такая теория. Собственная «теория кубизма».

Она имеет давнюю историю. Ищешь, и что самое поразительное, находишь себе «товарищей», единоверцев.

Самому смешно! Фёдор Михайлович – например!
 
Эта его знаменитая «диалогичность»! Бахтин всюду видел у Ф.М. «диалогический подход». Идея подаётся со всеми её пожизненными сомнениями, с противодействиями ей. Pro et contra.

Это схоже с нанизыванием сиюминутного! Может быть, у него тот же способ в работе с сиюминутным!

И поэтому бессмысленно искать какой-то особой, непрерывной логики, каких-то сверхосновательных мотивировок для объяснения психической жизни и поступков его персонажей.

Некоторые темы его «сиюминутного» меня точно бы не заинтересовали, прошёл бы мимо. А Ф.М. будто хочет дать какую-то суперобъективную, максимально полную картину жизни. Это иногда тоскливо скучно.

Может быть, не знаешь самого главного!

И даже не стараешься узнать!

И даже стараешься не узнать!

Ну вот, кое-как объяснил самому себе. Может быть, и Антон что-то уловил.

Хотя ему-то зачем!

Теперь можно поговорить о чём-то другом.

Уходя от меня, Антон попросил увиденную у меня на полке «Теорию прозы» Шкловского.

Протянул ему книгу, удержавшись от оскорбительного вопроса: «Будешь такое читать?»


10.

«Нужен кто-то именно такой», - сказал сам себе, но только через какое-то время окончательно сформулировал то, что имел в виду.

«Нужен тот, кому можно сказать: “Пойдём туда. Там есть дом, вызывающий поэтические чувства”. И этот кто-то сразу согласится. И пойдёт, и будет смотреть, слушать, спорить или соглашаться. Должен быть такой персонаж».

Старая такая идея. Из повседневности и из некоторых старых записей.

Как-то само собой получилось, в этой роли постепенно оказался Антон. Я брал его с собой на прогулки. Он с готовностью соглашался. И мне он был совсем не в тягость. Даже наоборот.

Тут легче лёгкого навыдумывать. Тень. В полном смысле слова – тень. Что-то неотрывное от человека. И имеющее свою, отличную от человека сущность. Но это не тёмная, непроглядная, как обычная тень, а светлая тень! Можно сказать - ангельская сущность.

«Умная, добрая, слегка ироничная, терпеливая, преданная... По-собачьи преданная. С тоской и подвыванием...»

Нет, последнее – это уже перебор. Стоп! В этом можно легко запутаться, въехать в непонятное, закрытое, чреватое...

Да, это и не про Антона. Совершенно!

И не про меня.

Невозможно отплыть в это «ангельское» плавание. Якоря, швартовные канаты… Как решались на это все те из литературной школы «григовско-гриновского андерсизма»! Может быть, ближайшее окружение помогало им в этом иллюзорном мире? Вполне допускаешь. Особенно, если муза во всём с тобой соглашается. Как не допустить! Надо же чем-то утешиться в этой жизни, прибиться к чему-то, в чём можно укрыться с головой, раз уж всё в мире так невыносимо серьёзно устроено.

Пусть будет хоть и Антон! Побудет! Он же лучше собаки!

Ходим по улицам. Что-то говорим об увиденном. Чуть ли ни в окна заглядываем. А иногда и буквально этим занимаемся!

- Женщина в окне.
- И что?
- Наверное чья-то жена.
- Конечно.
- И дети есть.
- И даже муж где-то там – в глубине квартиры. На диване. Газетку читает.
- В этом-то вся интрига! Вся эксцентрика! Щекочущая воображение. 

Как-то столкнулись на соседней улице с «подругой художника», о которой мы уже как-то говорили с Антоном.

- Это она? -  обратил он внимание на неё.
- Кто? – сначала не понял я.
- Героиня твоего этюда.

И так можно сказать. «Этюды»! На «пленэре»! Чудесное слово! Лето! Природа! Ботанический сад! Ученицы художественной школы с этюдниками. Сидят на низеньких скамеечках и пытаются с помощью акварельных красок остановить мгновение солнечного дня, буйной зелени, красоты цветов...

Это интересная тема. Тема фиксирования, сохранения этого повседневного мира в его цветочной красоте, неповторимости, временности, быстротечности... В мгновенных зарисовках с натуры.

- Мир, улица, люди... – начинаю я на очередной «архитектурной» прогулке.
- Улица, фонарь, аптека...

Я делаю паузу, чтобы отдать должное весёлости Антона, и продолжаю.

- Эти свидетельства их существования в этой жизни, на этой земле, в этом городе... Может быть, единственные свидетельства, которые останутся в условно-относительной вечности текстов, которые попадут однажды и осядут где-то во мраке и приглушённом гуле серверов Интернета.
- Свидетельства чего?
- Пустяков, конечно. Эти свидетельства - в обрывках разговоров, в деталях внешности, в выражении лиц, в особенностях поведения и в других человеческих проявлениях, которые почему-то захотелось запечатлеть, сохранить. Для чего-то.
- И для чего?
- Для какого-то неизвестного будущего? Человеческого. Хоть что-то сделать, чтобы не пропало в безвозвратности времени это проявление непостижимости жизни. Всегда так считал. И «спасал» от совершенной бесследности. В неприметных, пустяковых текстиках. В «этюдах»!
- Зачем это им?
- Нельзя сказать, что они всю жизнь об этом мечтали – попасть на карандаш к безвестному автору районного масштаба. У них и в мыслях нет ничего подобного. Идут себе, болтают, смеются... Живут!
- Вот именно!
- Но в случае чего, если им как следует объяснить, наверное, возражать бы не стали.
- Их заметили, «посчитали», их учли в этом мире! Хоть таким образом.
- Почему нет!

Иногда в выходные Антон просил разрешение взять с нами на прогулку Марусю. Тогда приходилось выбирать более-менее интересный ребёнку маршрут. Отправлялись гулять в какие-нибудь парки, но чаще всего в Ботанический сад. И там ходили за Марусей, два странных дяди, и восхищались каждым цветком и нюхали каждый цветок. Впрочем, Маруся не очень мешала нашим «учёным» беседам. Она почти всё время молчала и то ли слушала, то ли не слушала то, что мы говорим.

Наверное, ей всё же больше нравилось с нами ходить, чем сидеть дома одной или с бабушкой.

Я обратил внимание, что Маруся тоже вылизывала мороженное из вафельного стаканчика, как и Антон! Глядя на них, сидящих рядом на скамейке, я вспоминал что-то своё и думал о природе таких, не скажешь, что воспитательных, отношений. Может быть, надо сначала всё принимать как есть? Полностью! Потом когда-нибудь может получиться что-то ещё, но с самого начала надо принимать человека целиком и полностью. Как Маруся – Антона. Как Антон – Марусю.

Но вообще-то у неё не хватало терпения сидеть на лавочке или чинно шествовать по аллеям рядом с нами. Она убегала от нас, ей хотелось осмотреть всё-всё, пройтись по каждой дорожке, постоять на каждом мостике через ручей в парке. Иногда мы вообще теряли её из виду.

Присутствие Маруси давало нам ещё одну, дополнительную, тему для разговоров.

- Почему люди не остаются такими, как дети? Ясными, солнечными, любопытными... Почему они портятся от времени?
- Что за наивные вопросы! Жизнь такая.
- Какая? Жизнь как жизнь. И почему она должна портить детей?
- Но ведь портит! Все дети портятся от жизни.
- Всё равно странно!
- Лучше таких вопросов не задавать никому!
- Почему?
- Они пугают граждан.
- И тебя?
- Я другое дело.

Да, мне можно задавать такие вопросы. Я и сам себе задаю всякие не менее странные вопросы.

- Вычитал, кажется, в «Круге чтения» Льва Николаевича. У китайского мудреца спросили: «В чем наука?» Он сказал: «В том, чтобы знать людей». Тогда у него опять спросили: «В чем добродетель?» И он ответил: «В том, чтобы любить людей».
- Можно легко проверить. В Интернете.
- Что?
- Откуда это.
- Это неважно! Важно то, что это можно отнести к авторской работе. Не отвращаться от человека – каким бы он ни был в разных обстоятельствах, в разное время! Искать человеку пути, если не к спасению, то к какому-то облегчению участи. Жалеть его, несмотря ни на что. Может быть, это и значит любить человека. Такая, можно сказать,  ангельско-авторская работа.
- Спасательная?
- Может быть. Открытие мира человеку будто с неожиданной стороны. Уменьшить, сгладить, приглушить его отчаяние, его чувство безнадёжности. Это как с женщинами. И о жизни, и о женщинах думаешь всякое, но ведь не бросаешь попытки понимать их поверх и вопреки, казалось бы, абсолютно безотрадных вещей.
- Вот как!
- Тут можно объяснить авторско-писательскую болезнь, когда говорят о ком-то, о каком-нибудь авторе, что он «исписался». На самом деле это значит, что автор не может в своих писаниях предложить что-то более-менее спасительное этому миру.
- Так уж сразу и миру!
- А как же! Самонадеянность молодости постепенно утрачивается. И автор вдруг понимает, что он разучился говорить что-то хорошее о этой жизни. Вот и всё! Вполне простое объяснение. Усталость, равнодушие к людям и к миру в целом...
- Ну да, тоже ведь люди! Психология и всё такое.
- Вот именно. Человеческая испорченность, человеческие слабости... И автору требуется особая неутомимость, психологическая устойчивость, ко всему этому. Мир неизменен. Это автор меняется с годами.
- А если отдохнуть?

Шутит! Я с неудовольствием посмотрел на Антона.

- Предполагаешь и другое. Можно «исписаться» и не так, как Бергот. А просто скучно станет. Высказался по вопросам, которые интересуют, и дальше уже не интересно. И не въехать уже в новые темы. И времени не хватит, и интереса нет, и предполагаешь, что всё это зря. Не поднять дальнейшее.
- Бергот?
- Неважно! – отмахнулся я, и Антон не стал настаивать на выяснении, кто этот исписавшийся Бергот.
- Утрачиваются иллюзии? Может быть.
- Это как посмотреть. Что именно утрачивается? Утрачивается вера в то, что мир можно как-то улучшить. А без веры - одно притворство. Это никому не нужно. Можно, конечно, гадости писать об этом мире. Но это ещё хуже. Правда, есть ещё один вариант.
- Какой?
- Ровное, беллетристическое отношение ко всему - к жизни, к людям... Без излишних эмоций. А к литературе - как к простой работе, не хуже и не лучше других. Понимаешь?
- Что ж не понять!
- Беллетристы во всякие мироспасительные проблемы стараются не влезать. Но кому такое может быть нужно! Мне, например, неинтересно.
- Не любишь беллетристов?
- Не в этом дело. Просто они столько слов тратят напрасно! Литература не терпит цинизма, злодейства, равнодушия... Впрочем, здесь как с верой. Можно считать, что ты без неё обойдёшься, и ничего страшного не произойдёт. К литературе тоже должно быть религиозное отношение. Ещё читателей можно обмануть, но не литературу в высшем её понимании. Можно сколько угодно быть мастером словесной эквилибристики, но если за душой ничего нет, то вся эта как бы литературная деятельность будет напрасной потерей времени.
- Ты опять о том же – о напрасной трате времени!
 - Никогда не понимал истоков литературных войн, вражды между литераторами. Теперь иногда кажется, что и сам делаюсь готовым к противостоянию.

Упомянув противостояние, я подумал, что поводов для вражды и неприятия чужих взглядов на литературу можно накопать очень много.

- Одного словеснического искусства недостаточно. Главное всё-таки - отношение к миру, к человеку в этом мире, вообще какие-то мировоззренческие вещи, которые позволяют правильно всё понимать. А вместо этого часто - какая-то профанация литературы! Этого великолепного инструмента познания мира, выражения эмоций, мыслей человека, его идей, воспоминаний, восторгов или отчаяния... Можно говорить с людьми, со вселенной, с Богом! И так просто! Запросто! Всё это открыто, никому не запрещено пользоваться этим инструментом. Но эта простота открывает путь и для злоупотреблений. И книги набивают беллетристической трухой, опилками!
- У тебя слишком большие требования к литераторам.
- Наверное. Я и сам понимаю, что это нехорошо. Отрицание многого в этой жизни. Отстранённость от многого. Сознательная. Конечно, это неправильно. Это вопиющий авторский дефект. Психиатрического свойства.

Антону на эти излияния, конечно, нечего было ответить. Я чувствовал, что говорю лишнее.

- Авторы могли бы быть абсолютно внутренне единоверцами. Так же как могли бы люди верить в одного истинного Бога. Единая вера в литературу. В истинную литературу! Без хитростей, халтуры, приспособленчества, пакостей, пошлостей, глупостей... Могли бы. Но...

«И всё же... Это открещивание от беллетристики... Не много ли на себя берёшь! Скромнее, незаметней надо быть!» - пришло мне в голову в самый разгар моих пафосных восклицаний.

«Попробовать ещё больше ужаться? В дополнение к тому, что уже есть!»

«Стать ещё страннее!»

- Это всего лишь такой ненаучный, не очень умный, ленивый, расслабляющий и автора и читателя способ распутывания клубка связей, противоречий, закономерностей этого мира. Насколько хватает понимания, интеллектуальных способностей, психологической устойчивости...
- Ничего страшного!
- Ну да, ну да! Это такая работа. Можно даже сказать, экзистенциальная! – если позволить себе потратить на такой предмет такое научное слово. А в общем-то ничего удивительного. Нормальная литераторская работа. Беллетристическая – постольку-поскольку.

Антон вспомнил наше знакомство на скамейке в парке и мои записи в блокноте.

- Конечно, конечно! Технология писаний с «тригоринских» времён не поменялась, - согласился я с ним.

Вот и сегодня успел что-то услышать и записать на ходу. Обрывок случайного разговора на улице. «Дедушка Коля и баба Лида...» Иногда нескольких услышанных слов бывает достаточно, чтобы оживилось воображение, заработала сонная мысль.

Услышал про «бабу Лиду». Поэтому обратил внимание. Не мог не записать. Антону необязательно знать – почему?

- Чужие разговоры. Записываешь по привычке. Накапливаешь беллетристические заметки. Будто собираешься строчить ещё тысячу лет. И вообще – строчить! Будто и у тебя эта тригоринская неотвязная необходимость писать, писать...
- Тысяча лет впереди... Этого всем хочется. Тогда хватит времени и досуга... Что-то спасительное найти, сочувственно понять, оценить...
- Досуг? Смешно! Мир живёт в не ослабевающем напряжении. Живёт даже сверхнапряжённо. «На грани нервного срыва». И даже в лёгком помешательстве. Часто - как на корабле в шторм с пробоиной в борту. И представления о тысяче будущих лет, как о чем-то, что даст возможность неторопливо и вдумчиво заниматься устройством этого мира, в том числе, за письменным столом, - это всё иллюзия, благоглупости...
- Но без тысячи лет вообще ничего не будет!
- Ты как Шура Балаганов, которому для счастья нужна была, уж не помню, какая, но убогая сумма.
- Шесть тысяч четыреста рублей.
- Вот-вот!

То, с чего начал... С уличных разговоров. С «бабы Лиды»... Знакомая тяга к элементарным описаниям. Беллетристическим! Простодушно беллетристическим!

А хорошо погрузиться в эту стихию выдумываемого на ходу мира, другого измерения, новой реальности!

Сочинение. Прямо-таки из ничего, из пустого места. Одни декорации С-П.

И пьеса под названием «В ожидании Лизы»!

Наверное, мотив ожидания имеет важное значение. Лично-авторское! Это обязательная часть внутреннего душевного устройства.

То поиски, то ожидания.

Мало знаешь о тех жизненных ходах, которые практикуют люди. Всегда стремился уйти от этого практического обыкновения. Как это ни глупо иногда выглядело. Уходить можно, но не во всём. Тут можно увидеть в Антоне самого себя как в кривом зеркале. Это стремление жить вне практики обычной жизни! Откуда оно? От авторских занятий, требующих для себя именно такого поведения? Или это такая установка изначальная, которая удачно сочетается с потребностями авторской жизни?

Бездумные беллетристические писания? Нет, здесь другая крайность -  сомнения на каждом шагу, по любому поводу.

И надо прорваться сквозь всё это! И всё-таки попытаться уловить какой-то сущностный смысл, скрытый под завалами чего-то повседневно-разговорного, бытового, пришибленного жизненной рутиной...

- Попробуй!

Антон произнёс это и я будто очнулся от забытья.

«Я что вслух всё это наболтал! Ну, не умеет же он читать мысли!»

«Или умеет?»


11.

Вернулась Лиза. С животиком.

У неё, оказывается, в личной жизни всё в порядке. Собралась уже второй раз на улицу Маяковского.

Антон страшно переживал. Для него это было неожиданно. Такие в ней перемены!

Это тоже фабульный ход. Ожидаемый. Не буквально, но как вариант. Ситуации, когда персонажи уже не раздумывают, а точно знают, что им делать в этой жизни.

Мы ходили на вокзал встречать Лизу. Мне было интересно.

Большая, статная Лиза. И Антон рядом с ней! Смотрел прищуренными от спрятанной радости глазами.

Маруся как будто стеснялась мамы. Стояла рядом с Антоном и ждала, пока на неё обратят внимание. Лиза наклонилась к ней и поцеловала в макушку. Маруся не выказывала особой радости. Всё это было немного странно, но, наверное, объяснимо: отвык ребёнок от мамочки.

Лиза казалось утомлённой, несколько раздражённой и растерянной. Что само по себе естественно в её положении, да ещё и после длинной дороги.

Я вглядывался в Лизу и пытался понять природу почти болезненной зависимости Антона от этой большой, сильной женщины, выглядевшей к тому же старше него.

«Что он в ней находит?»

Лиза взглянула в мою сторону. Во взгляде её угадывалось любопытство, будто она тоже хотела всё сразу понять во мне. И будто проверяла на мне свою способность подчинять себе мужские особи.

И удивительное дело! Мне показалось на мгновение, что и я вдруг увидел то, что видел в ней Антон.

«Эта полоска между вырезом платья и золотой цепочкой на шее. Этого достаточно!» - сделал я неожиданное открытие, не проговаривая, впрочем, что; именно и для чего мне достаточно.

Тот тип красоты, который был у Дзидры Ритенберг, Анны Маньяни, Амалии Родригеш... И ведь кажется, что ничего не можешь с собой поделать! И всё на свете отменяется! Вот какая штука! Бр-р-р!

И голос! Мягкий, пропадающий, с лёгким растягиванием окончаний слов. Голос, заставляющий к себе прислушиваться. «Она ещё и голосом берёт!»

Лиза вышла из вагона в сопровождении высокого курчавого брюнета.

Мы с Антоном как-то сразу догадались, что лучше нам исчезнуть. И мы исчезли. Только помогли вещи донести до такси.

Маруся осталась с нами.

«Вот так папочка для Маруси!» - хотел пошутить я по поводу курчавого брюнета, но глянул на Антона и передумал.

Потом, когда мы сидели уже у меня на кухне, Антон спросил:
- У тебя есть вино?

Я достал выпитую наполовину бутылку и налил по чуть-чуть. Антон подержал стаканчик, понюхал вино, но пить не стал.

- Ты что?
- Мне нельзя.

Надо было как-то утешить Антона.

- У женщин более сложное поведение.

Но Антон не принял подачу, остался безучастным.

- У тебя уже никогда не будет беременной женщины? – через какое-то время неожиданно спросил Антон.
- Жены?
- Жены, женщины – все равно.
- Почему? А, впрочем... Жванецкий ведь спокойно относился к тому, что никогда не станет командиром крейсера. С кем-то ещё чего-то никогда не будет.

Антон смотрел прямо перед собой. И мне даже привиделось в сумрачном свете кухни, что глаза его как-то подозрительно блестели.

Маруся сидела тут же с нами за столом с кружкой чая. Она была довольна, что её не увезли с собой мама и новый папа.

Прошло какое-то время, и я опять увидел Лизу. Случайно. Недалеко от дома Антона. Наверное, Лиза приезжала к Марусе, которая по-прежнему оставалась с бабушкой.

Было видно, что Лизе уже, если не вот-вот, то близко. Антон вёл её через дорогу, держа за руку. Никого не замечал. На лице Лизы - сосредоточенность важной работы, которую она делает. Чуть глуповатое, отрешённое лицо.

«И то! Ведь ничего в этом не понимаешь! Это их нежное состояние... Рафаэль-давинчиевское...»

«Наверное, она такая же странная, как и Антон».

 «Затеяла в себе новую жизнь. Что-то её к этому подвигло. Что-то или кто-то. Что-то и кто-то...»

Через какое-то время Антон пришёл и сообщил, что Лиза с мужем и с Марусей уезжают. Антон был потерянный, озабоченный. И в то же время азартно рассказывал, как им там всем будет хорошо.

Я толком не понял, где именно им будет хорошо. В каком-то посёлке на юге. Муж Лизы – водитель-дальнобойщик, у него дом, хозяйство. И вообще...

А ещё через два дня Антон пришёл сияющий. Его тоже берут с собой! Там места на всех хватит!

- Савва! Тебе-то это зачем!
- Что? – не среагировал Антон.

Уехал. Уехали все. Оставили одну только старушку в коммуналке Антона.

«Конечно, - утешал я себя, - история знакомства с Антоном должна же была когда-то кончиться!» Мне почему-то казалось, что я больше с ним не увижусь.

- Маруся не хотела уезжать, - сообщил мне Антон, зайдя попрощаться, - но ей пообещали, что если не понравится, осенью привезут обратно.

«Маруся... - повторил я, когда уже Антон ушёл. - Ах, Маруся! Маша-Маруся!»

Это имя отзывается всегда во мне вполне определённым образом. Теперь уже, наверное, пожизненно. Подумал об этом, вспомнив ту, другую, Марусю. Из моей прошлой жизни. Будто некий датчик сработал в голове.

И что Маруся?

«Авторская накрутка нежных чувств», - объясняю я сам себе. Это тоже надо учитывать при оценке реальности или надуманности этого явления.

Кому надо? Для чего учитывать? Чудак!

«Пользование условностью понятия любовь. Что он такого сделал! Ну, писал стихи, ну вздыхал, ну, в конце концов, бредил ею… Что из этого!»

Расскажи! Расскажи!

«Создают обстоятельства сообразно своим представлениям об этом. Почерпнутым, должно быть, из литературы или из кино... Таким вещам публика с готовностью верит. Это своего рода игра для взрослых. Игра немного в романтику, а больше игра на струнах физиологии».

Вот как!

«А давай это будет любовь!»

Сейчас, когда всё давно стало прошлым, из «другой жизни» можно не узнать это прошлое.

«Вот он её полюбил… А она его не полюбила. И в практике жизни это так окончательно!»

Иллюзии «другой жизни». Помимо «чужих окон» всегда был ещё один способ порождения этих иллюзий - смотреть вслед «уходящим женщинам». Впрочем, теперь это уже как-то не так. Что-то уже не срабатывает.

И они уходят.

«Её доверчивая принадлежность кому-то в этом мире. Это несколько странно. К этому невозможно привыкнуть».

Тянет, тянет самого «уехать» куда-нибудь. В Город, например! По новому жизненному циклу. Уже уезжал однажды. Правда, теперь всё больше сомневаешься, было это на самом деле или только воображаемо.

Об этом уж точно Антону никогда бы не рассказал! Теперь уж и не расскажу.

Город - это место, где живут иллюзии. Не утраченные с молодости.

Где ж им ещё жить! С-П на такое не способен.

Поехать в Город... Посмотреть, как они там постарели. Это бы что-то дало в понимании. Может быть.

Чащин... Какой был номер его квартиры на 1-й Слободской? Во сне было никак не вспомнить. Смешное название улицы.

«Полотна» пишутся по такой же технологии, по какой монтируются с помощью нашего подсознания сны. Набрано, надёргано, притянуто ото всюду. Чтобы получилось что-то более-менее фабульно связное.

«Подсознание. Там всё в разобранном виде. Человек в деталях. Сознание только собирает человека в человека. А в подсознании он весь свален кучей биологических и психических мельчайших деталей. Снам всё это выдаётся как реквизит в театре. И часто зрелище получается калейдоскопически произвольным».

Городок на берегу реки. Купеческая набережная. Строгая жизнь...

Или это было в другом фабульном сне?

Неважно!

И вот она... «Когда-то имя было у неё». И вот она должна постареть в этом городе. Она будет жалеть себя, глядя каждый день в зеркало. Сначала в зеркало, потом в окно. На купеческую набережную и на баржи, проплывающие по реке.

И она не будет находить этому и всему другому объяснений. И я ей не смогу подсказать!

У жизни не будет доступных её пониманию объяснений. Не найдётся.

«Это как?» - вместо Антона теперь приходится самому критически относиться к своим высказываниям.


12.

Антона теперь в городе нет. Теперь - разговоры с самим собой.

И, думаешь, может быть, не нужны никакие ангелы. Или их простодушные заместители. Те, которым требуется всё на свете объяснять. Те, от кого можно отталкиваться в разговоре.

Попользовался и хватит! Теперь надо опять находить для такого отталкивания кого-то в себе самом. 

Что-то написать. И именно сейчас! Хоть что-то. Чтобы снять это напряжение последнего времени. После того, как они все уехали. Вот не думал, что это на меня так подействует!

Написать хоть что-то – это как оттолкнуть лодку от берега, отчалить и поплыть. Хоть куда-то.

Что-то разговорное. Пустяковое. Беллетристическое. Душелечебное.

«- Хотят куда-то далеко уехать.
- Почему далеко?
- Если бы не далеко – пошли бы пешком. А тут ждут трамвая.
- И где тот обещанный дождь!»

Для таких разговоров нужно быть отрешённым от всего на свете. О таком можно только мечтать. Нужен внутренний покой для такой литературы. Безмятежность. Откуда!

«- На самом деле никаких понедельников в природе не существует.
- И вторников?
- И вторников!
- И пятниц?
- И суббот с четвергов. У природы! Или у Г.Б. Есть жизнь звёзд, галактик, миллиарды световых лет... А тут какие-то паршивые дни недели! Представляешь?
- Не представляю.
- Вот именно!»

Бежишь от напряжения НР, ищешь что-то попроще. Даст ли это какую-то передышку?

Задал вопрос, уже заранее зная ответ!

И всё равно! Что-то совсем фабульное. Что-то совсем беллетристическое. Отнестись ко всему на свете «беллетристически»!

Но в том-то и дело, никогда так не писал, ничего запросто не рассказывал. По простоте, что называется. Всегда было какое-то предубеждение против этого. Хотя время от времени как бы похваливал «простые истории» просто рассказанные.

Для этого уже столько заготовлено, припасено! Беллетристических дров! Сиюминутного и просто разговорно-рассказывательного!

Про кого ещё историю придумать? Встречаются же такие, на кого не жалко историй! Вот и поразиться их историям!

Знать, что они не новы, и всё же с готовностью погружаться в них, идти за ними. Наслаждаться ими. Без конца перебирать мысленно все их повороты и моменты. 

«Толстая, с глупым лицом». Или ещё: «Грубые черты лица». И ещё: «Мелкие глаза на крупном лице».

Наверное, это так и описывается. Большое лицо, губы, нос, нижняя челюсть... Зачем вот только нужно – описывать наружность этих случайных проходящих мимо граждан!

«Беллетристический конструктор»!

Простодушно. Всё подряд. Даже то, что уже как бы напрямую не относится к литературе.

Это спорный вопрос – что относится, что не относится?

Вряд ли он пригодится – этот конструктор. Ни дачи, ни беллетристического дома уже не выстроить.

Мешает скепсис, не чувствуешь особой потребности. Поэтому и что-то простодушное не пойдёт.

Может быть, не оприходованные ещё «чувствительные» записи пустить в дело? Из накопленного интереса к женщинам! Прежде это всегда помогало. Игры с чувствами. Здесь тоже - как на минном поле. Биологические, на одном животном инстинкте... Импульсы. Это кажется чем-то реалистичным, живым, подлинным... За это хватаешься в понимании и в текстах. Даже не сопротивляясь и не очень опасаясь. А получаются мелодраматические пошлости.

«И по;шло, и противно, и смешно!»

На тебя не угодишь!

«Это самое простое, самое просящееся на бумагу!»

И где тут литература?

«Она возможна, если вытрясешь всю пошлую душонку из фабулы».

Да, пошлость понимания... Эта опасность подстерегает на каждом шагу! Кажется, что что-то понимаешь, тащишь это понимание в слова, в очередную словесную работу... А в результате... Нет, всё должно идти, как шло. Немного отдохнуть, развеяться!

«И что? Дальше тянуть лямку НР?»

А хотя бы! Тянуть свои темы, свои неотвязные старые темы...

«Как раньше»?

Мороженое есть такое.

ТВ. Учёные мужи рассуждают об астрономии. О «тёмной материи, «тёмной энергии», о «кротовых норах», о разнообразии вселенной… Интересно, захватывающе, слушал бы и слушал – так любопытно, так необходимо именно такого… Иногда.

После этого, бывает, стыдно возвращаться к схоластическо-лирическим занятиям, которые в повседневности почти полностью заполняют собой сознание. 

В литературе бытовое человечество переживает свои плохо формулируемые, совершенно ненаучные сложности и проблемы, отвлекаясь от каких-то других - более насущных.

«И ещё вопрос – какие проблемы головоломней?»

Одновременность их существования. При том, что они никогда не смешиваются и не могут по своей природе смешиваться друг с другом, существуя совершенно раздельно.

«Но бывает, что в сознании одного и того же человека!»

Держат ли они постоянно в сознании всю ту сложность мироздания, какая им открылась в науке, или бытовая жизнь всасывает их в обывательские сложности, уводя от величественных картин мироустройства?

Спрашивают друг у друга, существует ли бесконечность? Эти профессора, эти доктора физико-математических наук. И ничего не говорят. Боятся это сказать. Почему? Потому, что это ненаучно? Потому что можно сморозить. Ляпнуть! На ненаучном языке. Потому, что они не могут объяснить, что и как? И поэтому не имеют научного права рассуждать на эту тему?

Они не ответят и на этот вопрос, почему, они не говорят. Это тоже запрещено. Научной этикой – не иначе!

Ничего не знаем толком! Тайны истории, тайны мироустройства... Вот где, может быть, нужны ангелы! – всевидящие, всезнающие, всепонимающие...

У Булгакова – те же заботы. Замахнулся на такое! На такой вариант всезнания. На такую имитацию всезнания!

И конечно, в результате – одна только сосущая тоска невозможности. Беллетрист, схоласт... В холодном и голом остатке.

«И чего пристал к бедному Михаилу Афанасьевичу!» - это я продолжаю спорить с самим собой. Вместо Антона.

А даёт ли такой же эффект тоски религия?

Не знаем важнейших, серьёзнейших вещей! Столкнувшись с этим, чувствуешь некоторое облегчение в отношении чего-то более пустякового из того, что тоже не знаешь, не понимаешь.

Человек устаёт от Вселенной, она его утомляет. Человек как-то смиряется со своим непониманием. Это смирение приносит некоторое облегчение.

Человек думает: «И Бог с ней!»

Упираешься в бесчудесность этой жизни, и из этого пробуешь всё строить. Никаких волшебств - ни Шамбалы, ни йоги, сверхспособностей, чудесных превращений… Это как неверие в заморские лекарства. В чудесные исцелительные средства. Ничего нет, ребята! Есть врукопашную, из быта, схоластически осмысляемый мир. Может быть даже, он не поменялся со времени Толстого и Чехова! Да точно! -   не поменялся!

Литература... И её бесчисленные попытки схватить, обрисовать, запечатлеть... Что-то угадывается, но тут же возникают сомнения, которые стирают, рассеивают понимание, и мы опять ни с чем.

«Бессилие литературы перед реальностью».

Или литературное бессилие?

«Всего понемногу».

Когда тебя настигает, как волна, такое ощущение жизни и литературы в ней, тогда, наверное, полезней помолчать. Будто и говорить не о чём. Или не умеешь совсем.

Может быть, это важнейшее правило литературы – не говорить пошлостей. Воздерживаться от очевидных, самих просящихся на бумагу пошлых мыслей, умозаключений. Может быть, переждать, не выкладывать на бумагу, не делать выводы по сиюминутному цинично-пошлому порыву!

Хоть бы даже и в поисках оптимизма! Кому он нужен такой – натужный, притянутый, умозрительный!

Здесь же рядом, смыкается с простодушной пошлостью другой её сорт - «чернуха». Это одного поля ягоды. Если ничего другого не приходит в голову, лучше вообще не болтать всякого. Может быть, перетерпеть. Тогда, Бог даст, осенит чем-то  мироспасительным.

Это правило – часть религиозного подхода: не закапывать человека и мир в целом в своё пошлое мироотрицающее понимание. Конечно же, временное, сиюминутное! Это знаешь доподлинно.

Находить непошлые ответы на вопросы, задаваемые жизнью. Вот задача! Она всегда ждёт. Терпеливо.

«Надо только, может быть, как следует выспаться».

Нужны простые решения. Проверенные. Но пока какие-то беспокойные мысли гонят и не дают забыться.

Шёл по Невскому… Нет, не по Невскому... Но всё равно. Толпы народа. Не протолкнуться. Шёл по улице и думал, что после отъезда Антона совсем никого в этом городе не осталось. Как-то умудрился так всё обставить в своей жизни. Натуральная дикость, да ещё в таком особом, вопиющем проявлении!

«Может быть, уже пора насторожиться!»

А вместо этого придумываешь каких-то ангелов! Этих, как их? -  alter ego.

Город будто ждёт чего-то. Это неясное ожидание наползает как грозовая туча, нависает, придавливает, порождает тревожные ощущения. Кажется, будто вот-вот будут исчерпаны все возможности спокойного, плавного, ламинарного движения жизни. И все кругом в некоем душевном оцепенении ждут, что это мирное течение вдруг прервётся какими-то катастрофическими событиями, которые разорвут жизнь на «до» и «после».

Треплешь языком! Ещё накаркаешь, не дай Бог, что-то подобного тому, что имел в виду Симонов этими «до» и «после» в своём романе.

И не хватает душевных сил понять, откуда исходит опасность, и попытаться что-то, если не исправить, то хотя бы чуть поостеречься. Это не легкомыслие, это такое безволие и бессилие в попытках что-то изменить в движении жизни. Так бывает во сне, когда никак не можешь повлиять на логику разворачивающихся событий и сделать что-то произвольное.

Какое-то всеобщее недовольство разливается по Интернету, остервенение к своим оппонентам и врагам. И это со всех сторон - от правых, левых, умеренных, красных, чёрных, зелёных...

Хорошо, если всё это только мои личные впечатления и досужие домыслы!

«Пытаюсь что-то понимать. Но бессистемно», - записал когда-то. По какому-то случайному поводу. И что? А хочется? Системы?

Почему-то вспомнился ВН. Может быть потому, что он издевался над литературой «больших идей». Вместо них литературе остаётся только что-то случайное. Без всякой системы. Пустячное. Что придётся.

Вот ВН и пописывал что-то и как-то. А в результате все помнят только его самый скандальный опус.

Зато важности было!

«Не нравится так-то?»

Не нравится.

«Тебе, поди, много что не нравится!»

Таки да!

«А что может быть другое?»

Остро ощутил, как не хватает сейчас того, что было ещё совсем недавно, когда напротив меня в кухне сидел Антон и с шумом отхлёбывал из чашки чай.

Впрочем, мне лень было бы с ним спорить, я не включаю его в мои внутренние разговоры. Так и раньше часто бывало. Мне было важно его присутствие. Его простодушная, почти ангельская готовность, при случае, разделить мои пожизненные сомнения.

Существуют большие сомнения. Есть, конечно, и маленькие, но есть и главные, основные, серьёзные, непреодолимые...

Предполагаешь, что их можно было бы развеять какими-то открывшимися вдруг возможностями понимания. Что-то невиданное и неслыханное. Пронизывающее до самого дна пониманием. Да где ж такое взять! Это какое-то схоластическое праздномыслие – ждать чего-то подобного от литературы. В ней никогда не было ничего, что могло бы перевернуть жизнь людей с ног на голову. Или, наоборот, – с головы на ноги? За какие бы неохватные, эпопейные темы ни брался тот или иной автор!

И тем удивительней находить что-то поражающее воображение. Но это не то, что можно назвать «откровением»!

Есть какие-то совершенно особенные имена. И погружение в то, что они нам оставили после себя, иногда похоже на гипнотический транс. Понять рационально то, как это получается, невозможно. Что-то - поверх слов, разговоров, фабульных ходов, авторских суждений...

Всё это существует в виде букв, слов, предложений - как нечто более-менее материальное, зримое, ощутимое... Так существует мозг человека. Но никто не может сказать, как в этом материальном мозгу появляются нематериальные мысли.

И тут бы окончательно снять все претензии на откровизмы, которые предъявляешь к литературе! Понять окончательно, что литература только так и работает! Её работа тихая, незаметная, подспудная...

Вот это, например.

«Тянет свежестью с Москва-реки, в окнах теплятся огоньки…»

И какого ещё надо! Своротить горы, перевернуть землю, взорвать мир? Или сказать только то, что можно сказать об этом мире?

Волнами. Любовь и запахи. Неуловимо… Так улавливаешь и впечатления от текста. Пробежишься глазами по написанному, и как ветерок проснётся.

От чего-то подобного пытаешься перескочить в свои писания. Под впечатлением!

«Берёшь уроки? Не поздно ли брать уроки!»

Весь расклад взаимоотношений с литературной реальностью. То не нравится, это не хочешь, что-то интересно, но не для тебя, ещё что-то не получается... Это скучно, то противно, а в целом – баловство и что-то необязательное для этого мира. Вот и всё, что насобиралось для НР. Куда ж это годится!

Писания тянутся ни шатко ни валко. И будто без понятной, осознаваемой цели. «Пописывание».

А какая может быть цель? А была ли таковая хоть у кого в прежние времена? Работали, тянули за собой по жизни свои заветные темы, мысли, воспоминания...

«Сжигание жизни на медленном огне авторства».

Звучит очень пафосно. Антону бы такое не понравилось! Так пафосно говорил о себе Тригорин. Антон бы обязательно процитировал наизусть то, за чем мне надо лезть в Интернет

«...нет мне покоя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь, что для мёда, который я отдаю кому-то в пространство, я обираю пыль с лучших своих цветов, рву самые цветы и топчу их корни».

А потом всё кончается одномоментно. На полуслове. Что характерно! Они ушли, и теперь не ясно, победили они или оказались в побеждённых.

«Сказанул! Это кто же из жизни уходил не побеждённым!»

Да, это всех касается. «Замечательных» людей, негодяев, просто людей с плохим характером...

Их часы остановились. И сразу всё то, чем они жили, о чём спорили, за что дрались, перестало иметь значение в сравнении с тем таинством, к которому они приобщились. Их мысли завяли, отрезанные от их носителей. И всё ими созданное уже с натяжкой только можно признавать за что-то, достойное вечности. Хотя бы и относительной.

Конечно, что-то остаётся, что-то ещё живёт в книгах, в звуках музыки, в красках картин... Но до этого ещё надо дослужиться в своём деле.

«Вот именно!»

Что-то мрачномыслие моё сгустилось до крайности. Вытянул из небытия в виртуальный, книжный мир несколько персонажей и теперь мучаешь их и сам мучаешься в фабульной неопределённости.

Совсем всё не чудесно. Мокрая, грязная улица, сгущается сумрак. Потёртый, бомжеватый народец. Каким воображением надо обладать, чтобы привязать всё это к чему-то романному! Кажется, нет ни единой ниточки между этим не-чудесным миром и теми изощрёнными фантазиями, которыми украшают нашу жизнь романисты. Для чего они это делают? Таким вот мрачным питерским вечером это не постигнуть.

Опять запереть себя в работу? В ней, да под музыку - так хорошо было в прежние времена легкомысленной молодости!

Этот мир – как возможность. Он никуда не делся. Ему просто не доверяешь. Ему – себя. Забежишь в него ненадолго и опять - вон. Чтобы не пропустить понимания. Которое вдруг да посетит. Или дастся.

Рассказывать историю. Неясную, с провалами смыслов, с недоговорённостями, с недомыслием…

«Тоска снова раскрыла надо мной свой беззвёздный шатёр», - тянет иногда к таким красивостям в мыслевыражении.

По замершему в ожидании лучших времён, продрогшему городу пробираешься весь день к этому столу, к этой гулкой комнате.

Нечего себе сказать. Утешительного.

Мрачномыслие иногда принимает очень конкретные, концептуальные формы, углубляется в своей изощрённости в какие-то неожиданные, небывалые прежде мыслительные построения. И всё так логично, так взаимоувязано! Не просто плохое настроение, усталость и тому подобное, а именно что-то фундаментальное, повязанное на сущностные черты носителя мрачномыслия.

Как приступы не знаю какой болезни - слёзы закипают на глазах.

Когда это проходит, уже не вспомнить, не воспроизвести всю стройную картину объяснений.

Если простая бесконечность? Что это меняет? Для этого вечера. Если самое страшное? Что тогда? На левом боку иной раз как подумаешь! Ночью!

Как там в «Айболите-66»? «Не сметь разочаровываться в жизни!», -  требовал доктор от обезьянки Чи-чи.

Хорошо. Не буду. Попробую.



2020.

25.03.24