Глава 17. Голос Бога
Глухо стучали по земле копыта, дребезжали колёса, скрипела упряжь. Птички высвистывали что-то витиеватое и ветер гудел – словно поезд проносился по верхушкам деревьев – с таким же сплошным гулом, силой и бешеной скоростью. Григорий Алексеевич уже осоловел от однообразных звуков, а также от тряски, покачивания, от бесконечного сидения. Поэтому природные красоты его не трогали. В отличие от Ветрова, который сверкающими от восторга глазами провожал осеннюю листвяную роскошь, и в бескрайнее равнинное небо глядел так, будто хотел улететь.
– А ты ехать не желал! – добродушно напомнил Кодэ, любуясь ветровским вдохновением. – А на просторе-то и мыслям привольней. Попомни мои слова – книга выйдет не в пример лучше от здешнего воздуха.
Константин широко улыбнулся в ответ. Раскинул руки, вдохнул полной грудью.
– Я не от того пьян сейчас, Гриша, что телу тут хорошо. Просто есть места, где Бога видишь, отпечаток Его видишь. Как образ Спаса Нерукотворного на полотенце. И этот образ Она несёт. Понимаешь? Как жена-мироносица в погребальной процессии. Она о Нём думает. И здесь это очень заметно. – Ветров огляделся с тоской, прищурился на яркое небо. – Ты слышишь, что Она думает? Что ты слышишь, Гриша?
Кодэ пришлось встряхнуться, чтобы не оскорблять возвышенный момент своим сонно-туповатым видом.
– Я не пророк, – скромно вздохнул он, и растёр руками лицо, пытаясь вернуть себе бодрость. – Что я могу услышать, кроме того, как птицы свистят, да ветер шумит?
Ветров поглядел на него задумчиво, нахмурился и вдруг крикнул вознице:
– Голубчик, останови!
Извозчик не сразу понял, что обращаются к нему. Он тоже погрузился в подобие транса и растолкать его удалось не сразу. Мужик решил, что господам оправиться надо, потому не удивился и остановил лошадей. Ехать ещё долго и самому не помешает размяться. Всё это извозчик, ни к кому конкретно не обращаясь, рассудительно сказал в пространство.
Господа, и правда, пошли в сторону сосен, за которыми синело озеро. Деликатные натуры, отметил про себя мужик. Так-то на сотни вёрст кругом никого, можно было бы все дела прямо в поле сделать. Кодэ, будучи человеком практичным и земным, рассудил примерно также. Он справил нужду возле первого же соснового ствола, а потом, заметно повеселевший, бросился догонять Константина, который даже не заметил его отсутствия.
– Ты только взгляни! – вдохновенно вещал в этот миг Ветров, влажными от восторга глазами уставившись в пространство. – Вот она – вечность! Вот она – женственность! Вот она – телесная сторона божества! Понимаешь? Мы в ней растворены! Она к небу нас поднимает. Нам нужно просто почувствовать, что мы сами по себе не существуем, что мы – в ней. Вот как в этом озере! В котором можно раствориться, чтобы стать всем и ничем...
– Котенька, осень уж на дворе, холодно слишком для купанья, – встревоженно бросил Кодэ в спину Ветрову, который широкими шагами направился вдруг к самой воде.
Дно было устлано пёстрыми гладкими камнями, на которых дрожала солнечная паутинка. Кодэ с облегчением выдохнул, когда увидел, что Константин лишь разулся, закатал до колен брюки и принялся бродить по мелководью, по этой гальке, похожей на античную мозаику. Сам он только руки ополоснул. Присел на огромный валун и уставился в чистейшую воду.
Кодэ попытался представить, как звучит голос Бога. Спросить он стеснялся, не верить – не смел. Он только знал, что автоматическое письмо ни к Богу, ни к голосам отношения не имеет, и что не всякий голос – голос Бога. Григорий Алексеевич вслушался в тишину, но внезапно понял, что вслушаться надо в себя. Это было проблематично. Вот только что казалось, что внутри тишина, а стоило прислушаться, как внутри словно рой мух загудел. Да, аскеза не зря придумана – умная молитва, бдения, да откровение помыслов. Пока не заставишь суету эту всю внутри улечься, тишины не будет.
И всё-таки – почему голос Бога звучит внутри человека? Потому что «по образу и подобию», потому что внутри каждого есть Бог? Или потому что человек для Бога как ухо? Глупости! Человек больше, чем ухо! Да и зачем Богу столько одних только ушей? Что они будут делать с тем, что услышат? Да и не слышат они ничего – люди в смысле. И Бог тоже не один только голос.
Григорий Алексеевич почувствовал, что сейчас поймёт что-то очень-очень важное, прямо такое, что Косте не стыдно будет сказать, но именно в этот момент над самым ухом раздался ветровский голос, окликнувший его. Кодэ вздрогнул от неожиданности и плюхнулся в воду.
Всё это произошло в одну секунду. Ветров, не успевший осознать масштабов катастрофы, чисто машинально кинулся тащить Григория Алексеевича из воды. И только поставив его на ноги, ужаснулся:
– Гриша, ты простынешь! – И принялся стягивать с Кодэ куртку. Он запутался в его галстуке, когда понял, что надо снимать и сорочку, которая промокла не меньше. Кодэ синел и стучал зубами, пытаясь стряхнуть прилипшие в коже рукава, потому что, несмотря на солнечную погоду, ветер пробирал до костей. Сухой и тёплый ветровский пиджак согрел после этого так славно, что Кодэ едва не уснул стоя. Штаны, чтобы не задерживаться, решено было снять уже в коляске.
Извозчик удивился, увидев, в каком виде господа вернулись от озера. Один шёл босой, держа в руке ботинки, второй в мокрых брюках и бархатном пиджаке на голое тело. Вещи распаковывать не стали. Штаны и куртку разложили на сидении сушиться, а от багажа отвязали два пледа, которые брали с собой в поезд, завернулись в них, выпили вина и помчались. Ветров без лишних разговоров сгрёб Григория Алексеевича в объятия, сказал, что помолится и простуда Кодэ не грозит. И велел ему спать. И снова – дребезжание колёс, свист птиц, шум ветра. И светлая мысль перед тем, как уснуть: Бог это вовсе не голос. Он – сердце. Потому его и не слышно, пока внутри всё не стихнет. Зато потом можно беседовать с ним сколько хочешь. И спрашивать совершенно обо всём и всё обо всём узнавать.
***
Тётенька очистила мандарин и принялась разбирать его на дольки. Мандарин оказался очень сочным, поэтому периодически ей приходилось втягивать в себя сладкий сок, что она и делала со смачным хлюпающим звуком. Розен терпел это примерно тридцать секунд. После чего отложил книжку с противным названием «Голубое сало» и возмутился:
– Перестань вести себя как свинья! Ты всю клавиатуру закапаешь, потом клавиши залипать будут.
Тётенька обиделась, но как-то не сильно, судя по её нахальному виду. Она степенно промокнула пальцы салфеткой и бросила оскорблённо:
– Ты такой же как все. Никто меня не любит! И ты тоже.
– Эй, это моя реплика! – подбоченился Розен. – Это меня никто не любит. А ты и так в сиропе купаешься, куда тебе ещё больше любви? У тебя слипнется всё, если ещё добавить.
– Вот не надо считать любовь в чужом кармане! – Тётенька возмущённо ткнула в Розена пальцем. – Не нравится, жуй своё голубое сало и не трогай мой сироп. Мне, знаешь, сколько таких вот умников уже через губу цедили, что у меня сплошная в текстах сладость и это такое «фу», что невозможно не стошниться?
– Это понятно, – немедленно унялся Розен. – Люди боятся любви, стыдятся чувств – даже чужих и говорят «фу», чтобы выставить свою ущербность нормой. Ничто не ново под Луной. А что – тебя снова стали троллить на эту тему?
– Ага. – Тётенька воспользовалась тем, что Розен подобрел, и поспешила доесть мандарин, протянув ему половину того, что осталось, чтобы сделать его соучастником. – Прям сказали, что читать противно.
– Так и сказали? – ахнул Розен, обсасывая свою дольку. – Небось чувак, который это изрёк, весь изнутри известковыми отложениями покрылся, если его от твоей сладости так корёжит, – хмыкнул он.
– Сразу видно выдающегося диагноста! – похвалила тётенька. – Всё так и есть – сплошной Сатурн в самых нежных местах.
– Ну и плюнь тогда на этого типа – с Сатурном, – махнул Розен рукой.
– Тьфу, – согласно ответила тётенька.
– Ну, а чем ещё тебя тролли удивили? – он стянул со стола второй мандарин и принялся снимать с него шкурку.
– Каким-то уродам поручили отрабатывать мою Луну. Так они обвинили меня сразу во всём – от педофилии до ненадлежащего исполнения родительских обязанностей, – пожаловалась тётенька, принимая из розеновских рук свою половинку мандарина.
– Серьёзно?! – Розен даже жевать перестал. Отложил мандарин на салфетку, скрестил руки на груди. – Знаешь что, сестра, оставь это мне, я разберусь. Встряска этим шутникам не помешает. А зубы и вставить можно. Осторожнее надо – в гололёд…