И почему многие считают, что я одинокий старик? Вообще-то у меня дома живёт больше трех десятков друзей. Когда-то я сам был им домом, но рано или поздно с каждым из друзей приходилось расставаться… Не навсегда, разумеется! Просто они переселялись в квартиру, на приготовленные для них кровати – такие маленькие подушечки. Здесь друзья и продолжали жить, и дружба между нами лишь крепла. Ничего удивительного, скажу я Вам. Ведь когда ты находишься с другом лицом к лицу, с ним куда проще вести беседу или задумчиво молчать.
Сейчас я обсуждал с Петькой погоду, а Борис постоянно вставлял какие-нибудь язвительные реплики. Петька парень прыткий, из передних. Шустрый он такой, вероятно, из-за треугольного скола - прямо посередине белого тельца. Из-за этого казалось, что он обладает подобием ножек, пусть и неподвижных. Увы, даже Петьке, как и прочим друзьям, не даровали свыше возможности двигаться. Хотя… Как-то же он выпрыгнул из моего рта пару лет назад! Хотелось ему, видать, мир посмотреть, да не вышло ничего кроме отчаянного прыжка. Я его утешал, как мог, носил на ладони по дворам и улицам, рассказывал, что знал.
Не укуси я случайно железную вилку, во время еды, не загорелся бы Петька, наверно, таким любопытством…
Что до Бориса, то он субъект весьма вредный и сварливый. Но мне его жаль… Поразила его, лет, вроде бы, тридцать назад, кариозная мерзота. Нутро ему всё выела, отчего ему, конечно, было мучительно больно, как и мне, как и остальным друзьям. Среди нас обычно если кто заболевал, то недуг свой при себе и мне держал. А вот от Бориса все изрядно настрадались. Когда его из челюсти вырывали, он всеми силами за десны и корни цеплялся - никак не хотел нас от боли злосчастной избавить. За это, в кругу друзей, его до сих пор не очень то любили. А ведь ему же и самому легче стало после извлечения! Бессильной стала зараза кариозная, только характер Борису подпортила.
И всё же он мой друг, пусть и обзывает меня порой старым маразматиком. Задеть за живое у него получалось лишь одной вещью – упоминанием о Володе.
Володя был крепыш, надёжный малый. Только вот развилась под ним толи киста какая-то гнусная, толи опухоль, не знаю. Удалить пришлось, а он, быть может, не хотел от остальных уходить… Лежал потом на подушечке притихший несколько месяцев, словно обиженный, и исчез! Я пришёл друзей проведать, а Володино ложе пустое! До сих пор понять не могу – зубная фея его утащила, сам он убежать сумел или из окна от тоски как-то выпрыгнул. Везде искал, неделями, и не нашёл.
Кстати, он не единственный потерянный друг. Дрянь одна и у Гены завелась. Тоже вырвали, чего уж там. Только я когда с кресла встал и о друге своём спросил, то мне вдруг сообщили, что выкинули его уже! Рылся в урнах вместе с врачами, но он так и не сыскался… В клинике пообещали позвонить, ежели найдётся. Что же, я ушёл в расстроенных чувствах и печалился до завтрашнего дня… Не спал всю ночь, вспоминая жизнь, которую мы прожили вместе… Пока не раздался звонок телефона, завтрашним днём уже – нашли! Пришёл, выдали в пакетике – как же мне радостно на душе стало! Только вот, дома, я его рассмотрел подробнее и заподозрил неладное. С виду, вроде похож, хотя не такой желтоватый, и размером, вроде бы, чуточку больше. Гена это или не Гена? Друзья, впрочем, “подменыша” приняли, а я им привык доверять.
Оглядывая нашу компанию, мне, как всегда, было сложно взглянуть на Алину. В её стройной костной фигуре, гладкой поверхности эмали, каждом бугорке и выступе – я будто видел то насмешку, то сожаление, то, что самое худшее, безразличие. Определиться не могли ни мои трезвые глаза, ни пьяные, ни подслеповатые от возраста… Десятки лет назад или сейчас - она по-прежнему оставалась для меня неясностью и душевным осложнением. Сама же Алина безмолвствовала. Думаю, и не посмотрела бы ни разу в мою сторону, если бы природа даровала ей зрение.
Скорее всего, такой её сделали события моей жизни. Сложно сейчас представить, но я восемь лет был женат на Алине… не этой, из человеческого рода. Мы делились самыми сокровенными мыслями, давали множество обещаний друг другу, и, как я видел, находили полное взаимопонимание. Наша совместная жизнь не отдавала ни скукой, ни пресностью. Мне, тогда еще довольно молодому, всегда удавалось её удивить! Быть может, быть может… Почему-то же она вдруг ушла не сказав прощальных слов и не дав никаких объяснений. Вот так просто, уехала в другой город и прекратила отвечать на звонки. Я знал, что с ней всё в порядке, но никак не мог осмыслить этот внезапный уход. Мы не были женаты по факту, да, но вроде о том и речи не заходило. С тех пор, тысячи вопросов жрали мою душу и ни один человек, ни одна бутылка водки, ни одна молитва… Ничто не дало мне ответа.
Видать от всех этих переживаний у меня и выпал зуб, названный Алиной. Что ни говори, а этот зуб прожил со мной куда больше лет, чем определенный человек. И именно с того момента, я осознал прочих своих друзей… До сего момента они валялись на полке, небрежно выброшенные, пыльные, хоть и в целости сохранённые. Нет, это не какие-то там костяшки! Каждый был частью меня и прожил со мной тот или иной период жизни. И никто из них меня не покинул – по собственному решению или в силу фатальных обстоятельств. Кто же это как не друзья?
Борис принялся ворчать, о том, что старикан опять упивается сантиментами. Не простил он мне былую небрежность и безразличие к его дружеским чувствам. Впрочем, слегка возмутился и Зу или На. Кажется, даже Во – я вечно их путаю и с трудом различаю. Нужно бы пояснить, что речь сейчас зашла о Зубонавороте. А для разъяснений опять потребны воспоминания из жизни… Куда без них, ведь мои друзья в ней не посторонние гости.
Мне тогда было чуть более, чем за пятьдесят. Я возвращался к себе в квартиру, изрядно пьяным. Не знаю, печальные думы ли или чрезмерность выпитого спиртного… Но близ своей лестничной клетки я неуклюже споткнулся и упал челюстью на край ступеньки. Очнулся, лёжа щекой в луже крови, и с полным её ртом. Не поняв еще толком случившегося, сплюнул на перепачканную ступеньку. И только тут увидел их… разбитых на части, окровавленных, моих костяных друзей. Что же я натворил!
Со всей возможной бережливостью, я собрал их разбитые тела и отнёс домой. Смыл с них кровь, разложил на столике. Потом обыскал еще раз ступеньки и вообще всю лестницу снизу довверху… Отыскал еще пару осколков. Дёсны продолжали кровоточить, но сплёвывал я теперь исключительно в стакан, который держал при себе.
Семнадцать осколков и еще семь оставались у меня во рту – это всё, что осталось от пятёрки друзей из верхней, правой части челюсти. Извлекая остатки, мне удалось разделить их и хоть с чем-то определиться. А вот разобраться с выпавшими ранее костными частицами, было куда сложнее… Они не давали мне подсказок, будучи обиженными или в шоке. Не скажу, что додумался до лучшего решения, но иного не нашлось – каждый из пятерых мне представился слогом. Зу, Бо, На, Во, Рот. Все вместе Зубонаворот, единая горсточка из расколотых друзей, чьё место на одной и той же подушечке. Не мог же я делить, полагаясь на свою интуицию… так их можно было разъять еще сильнее. Пусть уж лучше лежат все вместе, в конце концов, они и раньше далеко друг от друга не жили.
Только… Только… Хоть я и привык со временем… Однако, в общение с Зубонаворотом, меня всегда преследовали сомнения… Сейчас Во недоволен? Зу полнится тёплыми чувств? Бо отпускает шутку? Или же На и Рот о чём-то спорят? Не знаю… Не понял я, в конечном итоге, и кто из них как ко мне относится, после того инцидента.
Не смогли помочь и мудрецы, возлежащие на соседней подушечке. Они вообще по большей части помалкивали, стеная о своих печалях. Мудрым ведь потребны диалоги с равными? Потому я и поместил Сократа, Платона, Аристотеля и Сенеку на одно ложе. Пусть себе шепчутся о метафизике и прочих высоких вещах. Жаль, конечно, что я от них слышал одни лишь стоны, а не наставления. Но, наверно, это и было наставлением – без боли нет и мудрости (у каждого из четверых имелся болезненный шрам гнильцы). Хоть я, скорее всего, и понял эту мысль, они не считали меня до конца в неё вникшим и познавшим. Ладно… пускай шепчутся, главное держать их подальше от хищников.
Хищники располагались с противоположной стороны, в ряд, похожий на оскал. За всю мою жизнь, к клыкам ни осмеливалась подступить, ни одна болезнь. Слишком уж опасные ребята… Буффало, Данди, Саблезуб и Грызь. Уверен, они и сейчас толстую веревку перегрызть бы могли, а уж в былое время… Кстати, Данди и в день рожденья Зубонаворота сумел остаться неповреждённым, что не мало меня удивляло.
Эта четверка была своего рода анклавом в моей ротовой полости, сплочённой бандой. Действовали всегда сообща и решительно. К сожалению, дёсны слабели от их буйного нрава и хищная группировка теряла одного сообщника за другим… В конце концов они собрались вновь уже на новом месте, бездеятельные, но по-прежнему оскалившиеся. Впрочем, скалились они по-разному по отношению к тем или иным друзьям… С интересом, угрозой, или даже лаской. К одним только мудрецам, еще с давних времён, они питали неизменную неприязнь.
Борис, некогда располагавшийся между клыком и мудрецом, часто ворчал по этому поводу… Дескать жизни ему никакой не давали! И вообще, из-за их неприятия, в нём и развился когда-то недуг. А то бы дольше всех во рту продержался и может в могилу со мной бы слёг.
На или Во тоже хищников недолюбливали. Ведь это Данди, пятым по счёту, должен был расколоться в тот злосчастный день удара о ступеньку! Но он увернулся или был помилован судьбой. И ради чего? С тех пор как между клыком и мудрецом не осталось посредников, Данди день от дня подползал к Сократу. Страшно представить, что ждало костяного философа, если бы хищник не вывалился от частых телодвижений, так и не достигнув цели.
О ком еще из друзей написать? Никого же забыть нельзя… Черныш, Клякса и Армстронг – три дружка с чудными именами. Все они почернели в той или иной степени, более всех, конечно, Армстронг. Он лишь у корня имел оттенок уставшей желтизны. Молчаливые ребята, разве что Черныш иногда вкрадчиво бормотал, и Армстронг тихо напевал что-то из джаза.
Захар обтесался со всех сторон и выглядел кубом. Это отразилось на его характере – прямолинейном, грубоватом, но неизменно честном.
Степан обтёрся только с задней стороны, направленной в горло. Оттого стал походить на хищника. Однако, в банду его не приняли, сколько он того не добивался. Надеялся, он, кстати, и поныне – продолжал наиграно скалиться и напускать на себя браваду. Хищников это не впечатляло, ведь важным они полагали исключительно происхождение Степана.
Ни-ко-лай и Ко-ля еще парочка расколовшихся. Один на три куска, второй на два. Но, по счастью, в отличие от Зубонаворота, я сложил их части вместе ничего не перепутав. Травма, тем не менее, запечатлелась на их личностях. Ни-ко-лай подозревал, что Николаев трое, а Ко-ля предполагал, что у него есть тезка.
Ричард мнил себя королём, из-за своей специфической формы – четыре угловатых зубца по четырём концам, почти корона. Полагая себя главным, он самолично назвал еще двоих моих друзей, из передних, Частоколом и Стеной. Дело в том, что у них кромка была с маленькими зубцами, потому то Ричард и решил присвоить им роль крепостной стены. Какой же король без собственной крепости… Я не мог противиться его повелительному тону и разместил всех троих вместе. Хотя мне, конечно, не нравилось, что два моих друга теперь всего лишь сооружения. Но указ короля есть указ короля, ничего не поделать… Короновала этого друга сама моя жизнь, а с ней спорить бесполезно.
В центре полки, упорно стоя на корне, высился Александр Иванович, тёзка моего отца. Такой же твёрдый, непоколебимый, несмотря на все сколы и повреждения в костном теле. Рядом с ним лежала Анастасия Григорьевна – всегда готовая утешить и приголубить, почти как мать.
Ну и, наконец, полу-Семён. Последний кто покинул меня, правда, не целиком, а наполовину. Второй полу-Семён всё еще оставался при мне, и вываливаться не торопился. Оттого оба пребывали в неясном образе существования. Задавались вопросами, но никак не могли адресовать их друг другу, а меня и вовсе не слышали. Ничего… Коли мой смертный час будет близок, я сам воссоединю Семёна! Было бы жестоко разлучить его с самим с собой навеки.
Единственный цельный друг, остававшийся еще при мне, звался тем же именем – Артём. С ним, за долгие годы, у меня сложилось полное единомыслие. Он был столь предан нашей дружбе, что готов был истлевать со мной в одном гробу, когда такой час наступит. Но я ему такой участи не желал… Опять же из верности дружбы. Лучше уж ему остаться здесь, в кругу прочих костяных друзей и не узнать горечи одиночества.
Вот такие у меня друзья. Пускай скептики насмехаются, мол, речь то всего лишь о зубах твоих, старик. И что с того? Могут ли все эти посторонние люди хоть представить, сколько мы пережили вместе? Понимают ли, сколько прожитой жизни отпечатано на каждом из друзей? Вмятина, скол, гнилое пятнышко и остальные деформации… Не пустые детали! В них почти вся сумма моих переживаний и поворотов судьбы.
Да, друзьям не дарована людская речь, человеческие лица или то, что почитается разумом. Но им вверена память обо мне. Воспоминания, которые и я уже не знаю, и которые никто по их поверхности не расшифрует. Неважно… Они то помнят! И многое способны поведать, если будет у кого стремление их разговорить. Конечно, что-то друзья и выдумают, или будут неверно поняты… Ведь тяжело человеку освоить их костный язык…
Просто не считайте их мёртвыми костяшками! Иначе кто вы сами? Те же костяшки в оболочки из плоти!
Всё это и гораздо больше я рассказывал своему внучатому племяннику. Для него же веду записи о своих друзьях. Он еще мал и потому серьезно отнесся к моим речам. Выслушав, выудил из кармана молочный зуб и подарил его мне.
Он лежит тут же… Иванушка. Никто его не обижает. К нему благоволит король Ричард, с ним ласковы хищники, и даже Борис всегда обходителен, как с ребёнком.
Я не тешу себя надеждой, что внучатый племянник будет всегда помнить мои слова. Повзрослев, он, вероятно, выкинет завещанные ему зубы или уберёт куда подальше, вместе с моими очерками. Забудет личности моих друзей и мои рассказы о костном языке.
Это не главное… Главное, пусть не забывает ценность дружбы.