Продолжение.
Часть 1. http://proza.ru/2020/12/30/1700
Хоккей
Кто помнит советское время, может сказать, что многие спортивные комментаторы были многостаночники, комментировали разные виды спорта. Как тот же Николай Озеров или Ян Спарре. Но были и те, кто специализировался на отдельных видах спорта, или отдавал им предпочтение. Вот о них и поедут речь дальше. Те, кто преимущественно комментировал хоккейные матчи. Но здесь много будет говориться об около-хоккейной тематике, о которой все они много знали и интересно рассказывали. Первым будет рассказ о Владимире Писаревском. Он не так хорошо известен, как Николай Озеров, но за его плечами 25 чемпионатов мира по хоккею и 5 зимних Олимпийских игр. Это о много говорит, согласитесь.
Владимир Писаревский
С детства слышал спортивные репортажи Владимира Писаревского с крупнейших соревнований планеты. Для своих лет известный радио- и телекомментатор выглядит намного моложе... Вот что он рассказал корреспонденту спортивного издания:
- Владимир Львович, поделитесь секретом молодости?
- Наверное, это зависит от внутреннего состояния души. Надо быть в душе молодым, смотреть на мир глазами мальчишки. Я всегда ощущал внутреннюю молодость. Хоть страшновато от такой цифры. Скажем так: семь – один в мою пользу.
- Вы родились 13 января…
- Для меня эта цифра счастливая, раз я в этот день родился.
- У вас не в ходу шутка, что именно в честь вас 13 января стал днем журналистики?
- Нет. Но это совпадение еще раз убеждает, что это число для меня счастливое.
- Спортсмены – суеверные люди. А комментаторы? Крестят микрофон перед репортажем?
- Нет. Комментаторы более прагматичные и во всем видят философский смысл. Чтобы не было, приходится абстрагироваться от обстоятельств, сосредоточиться на репортаже. Ведь я начинал работать в то время, когда хоккей и футбол любило высшее руководство страны. И когда меня начинал отчитывать незабвенный председатель Гостелерадио Сергей Лапин, я понимал, что это слова Брежнева.
- За что ругали?
- Много говорил. Я ведь на телевидение пришел с радио. Вот и в телерепортажах постоянно говорил. Лапин это критиковал: "сделай паузу, дай людям самим посмотреть, подумать…" От Вадима Синявского, который мне первым доверил вести радиорепортаж с футбольного матча в 1961 году, тоже досталось: "Ну, что ты кричишь? Представь, люди пришли с работы, за столом сидят, может с водочкой. Культурненько так отдыхают. И вдруг врываешься ты со своим криком!.." Что делать, с эмоциями меня заносило. Помню, попал на свой первый чемпионат мира в Стокгольме. А в это время там был расцвет продажи порнографии. Причем, журналами торговали не подростки, а вполне солидные взрослые дамы в очках. Ну, и в первом же репортаже я стал делиться со слушателями наблюдениями о шведской жизни, насколько это было возможно. Естественно, это вызвало бурю критики.
- 69-й год? Как складывались отношения с чехословацкими комментаторами?
- Нормально. Вот был один случай. Заходим мы все в гостиницу, стоим, ждем лифта. Появляется словацкий комментатор. Чехия и Словакия тогда были единым государством. Лифт приходит, но словак вместе с нами вверх не едет, хоть место и было. Мы пожали плечами, да поехали сами. Сидит в номере, вдруг стук в дверь. Заходит словак и с упреком: "Что же вы к нам на танках въехали?" А Озеров ему в ответ: "Слушай, дорогой, была б моя воля, я к тебе в гости с бутылкой бы только ездил!" Словак улыбнулся: "Я к вам так и пришел" и достает бутылку. В общем, политика – политикой, а люди всегда оставались людьми.
- Бардак! Куда же смотрели ваши "сопровождающие"?
- В отличие от спортсменов мы были предоставлены сами себе. А "сопровождающих" я знал и, честно говоря, мне их было жалко. Неблагодарная работа – доносить, выискивать крамолу, где ее нет… Ох, сколько же тогда было глупостей! Какую крамолу искали? Спортсмены тех лет были настоящими патриотами!
- Вы запомнились многим, ведущим репортажи у бортика. Всегда в модном костюме и галстуке, с тщательной прической. Признайтесь, женским вниманием вы не были обделены?
- Конечно, разные истории были… Хотя, дело тут в другом. Я вырос в страшной бедноте, нищете. Родился в Москве, но в начале войны нас отправили в эвакуацию, в Челябинск. А когда в 43-м году вернулись, оказалось, что нашу квартиру отдали инвалиду. Так и скитались по углам. Моя мама была скульптором, работала в театре, делала декорации. Я рос на подмостках сцены… Поэтому, когда появилась возможность хорошо одеваться, я постарался наверстать упущенное. Наверное, это был реванш за нищее детство. К тому же я приверженец западного стиля в одежде. К этому сам привык, так одевались и хоккеисты, с которыми я дружил. Надо сказать, что раньше спортсмены старались одеваться красиво, солидно. В майках и шортах, как сегодняшние хоккеисты, они не ходили.
А у бортика мы вели репортаж благодаря Николаю Озерову. Он всегда стремился быть в гуще событий. И так как был у нас старшим, приучил к этому и меня. Но однажды, Озерову попало клюшкой по голове, да так, что пришлось его заменять. С тех пор нас поставили перед выбором – или вести репортаж из комментаторской кабины, или работать в шлемах. На голову Озерова ни один шлем подобрать было нельзя. А я работал у бортика. Даже сейчас можно найти фотографии, где я веду репортаж со шлемом на голове.
С Озеровым все время что-то случалось…На стокгольмском первенстве мира 1969 года играли сборные Чехословакии и США. Николай Николаевич стоял около бортика и мирно беседовал с обозревателем газеты "Труд" Юрием Ваньятом. И тут брошенная кем-то из американцев шайба перелетает мимо ограждения и попадает чуть ниже спины Озерову. Озеров, вернувшись в гостиницу, сказал, что не может сидеть. В номере он разделся до трусов, которые были у Озерова огромных размеров и получили от коллег название "Паруса". Николай Николаевич продемонстрировал собравшимся огромный синяк на «мягком» месте, приговаривая при этом: "Смотрите, что сделали со мной эти сволочи-американцы!" В этот момент в дверь номера раздался стук и основатель приза газеты "Известия" Борис Федосов сказал Николаю Николаевичу: «Коля, к тебе корреспондент шведской газеты, хочет поговорить». Озеров, находясь в прежней позе, и проклиная американцев, предстал перед шведом в весьма экстравагантном виде…Шведский журналист, небольшого роста мужичек в очках-моноклях, увидев Озерова и услышав его проклятия в адрес американцев (судя по всему, он немного знал русский язык), выронил монокль и в ужасе прочь выбежал из помещения…
- Коль пошла речь об Озерове… Почему раньше комментаторов узнавали по голосам, их пародировали. Пародия – тоже признак популярности. Их помнят до сих пор. Я могу назвать десяток фамилий ваших коллег того времени. А нынешних – от силу пару. Остальные – безликие…
- Образно говоря – это как живопись и фотография. Поставь на стол предметы, заставь их сделать натюрморт. Фотограф отобразит точно фактуру. А художник вложит в изображение душу, сделает натюрморт теплее… Современные комментаторы точно отображают фактуру матча, статистику. Все точно, все хорошо, но неуловимое человеческое теряется. Тот же Лапин нас учил: "Эти ребята в шлЁмах – тоже люди! Расскажите о них побольше, покажите, чтоб остальные ими восхищались, гордились, тянулись за ними!" И согласитесь, многие восхищались Харламовым и Якушевым, многие хотели ими быть. Наши репортажи были шире, глубже формата матча. К тому же, более эмоциональны. Николай Озеров, конечно, был неподражаем. Это был настоящий Артист. Эмоции у него били через край. Хотя и он хорошо чтил поговорку: "Слово не воробей, вылетит – поймают…"
- Вы играли за воскресенский «Химик». Воскресенские болельщики не могу простить, что "Химик" теперь в Мытищах. Как вы относитесь к переезду?
- Я понимаю воскресенцев, их обиду. Но это вопрос амбиций областного руководства, желание сделать команду высокого уровня. Для этого строился суперсовременный Ледовый Дворец, переводилась в него команда, которая имеет свою историю. Надо учитывать веление времени, а оно иногда жестоко. Может, кто-то из воскресенцев будет гордиться, когда мытищинский "Химик" добьется международного успеха. Трудно это комментировать – умом понять можно, душой принять тяжело.
- Вам нравятся Мытищи?
-Да. Город строится. В нем есть старина и новь. Но есть и то, чего я не могу понять. Например, этот памятник с трубами и краниками. Я не лишен фантазии и воображения, но… не понимаю. За свою жизнь я был в 30 странах, но такого памятника не видел.
- А нынешний чемпионат суперлиги? Его формула, уровень?
- Понимаете, хоккей – это зрелище, театр, на который ходят люди. Чем большее будет матчей в разных городах, тем больше людей получат удовольствие, тем популярнее там будет спорт. Но для того, чтобы это оптимально работало, чтобы не было "побегов" хоккеистов за океан, надо выстроить такую же систему, как в НХЛ – на высоком юридическом уровне, с контрактами, драфтами.
- Может сократить количество клубов?
- От этого, конечно, вырастит уровень. Но суперлига превратиться в закрытый элитарный клуб. Мне кажется, что рано или поздно мы перейдем на систему драфтов, как в НХЛ. Когда сильнейшие молодые игроки выбираются в первую очередь слабыми клубами. Тогда уровень клубов будет выравниваться, возрастет конкуренция.
- Думаю, что с вами не согласятся хозяева богатых клубов. И вообще, не аморально ли, что футболисты и хоккеисты, которые ничего не выигрывают, получают огромные зарплаты, на фоне нищего населения?
- О, это вечная тема, о которой можно спорить и спорить. Тут есть и зависть простых людей к более обеспеченным молодым людям. Почему он, а не я? Но есть и огромный труд спортсменов, жесткая конкуренция за попадание в состав. Спорт – это та область, где надо прыгнуть выше головы. А это не всем дано. Может быть, те же волейболистки, та же Гамова, более достойны высокой зарплаты. Но так сложилось исторически, что футбол и хоккей, у нас самые популярные, культовые виды спорта. А это значит – спонсорские деньги, значит и зарплаты, там будет больше. Да и не надо забывать, что игроки несут миссию пропаганды спорта.
- Но раньше спорт был более открытым. В Тарасовку, на базу «Спартака» можно было легко приехать, посмотреть тренировку, пообщаться с игроками, тренерами. Вот это пропаганда спорта! Теперь туда так легко не попадешь…
- Это диктует время. Возросла преступность. В послевоенное время преступность тоже была большая, но спортсменов любили, уважали, их не трогали. А для нынешних отморозков без разницы кто ты – народный артист или спортсмен. Беспредел ужасный – сколько уже было случаев! Раньше было больше открытости и доброты – это верно…
- Вы часто говорите о времени… Вы пережили много вождей, много эпох. Какие характеристики им бы дали?
- В сталинские времена я был совсем юным. Тогда было чувство постоянной напряженности. Оно не могло не возникнуть, когда люди, которых ты уважал, вдруг пропадали ночью без следа. Из-за страха все были неискренни в общении… Образно говоря, при Сталине все ходили в наглухо, до самого горла, застегнутых пиджаках. В хрущевско-брежневскую эпоху нам разрешили застегивать пиджаки на одну пуговицу. При Брежневе люди стали более открыты, доступнее. Это было время блата, нужных знакомств. Такое было ощущение, что если только у тебя есть нужные связи, можно жить достойно. Хотя, официально это осуждалось. Все жили двойной жизнью.
Сегодняшнее время мне нравится тем, что можно говорить открыто. Что если ты высказал свое критическое мнение, то это не расценивается, что ты Родину не любишь, как это трактовалось в прежние годы. Хотя, нынешние подковерные дела, коррупция, конечно же не нравятся…
С Владимиром Писаревским можно говорить до бесконечности. Чем больше получаешь ответов, тем больше вопросов хочется задать. Но, как всегда бывает, на самом интересном, вдруг звонит мобильный телефон из радиоредакции и Владимир Львович, отстранившись от всего мира, начинает вести репортаж для слушателей "Маяка"… Вот еще один рассказ, уже другому корреспонденту:.
Владимир Писаревский отработал комментатором двадцать пять хоккейных чемпионатов мира и пять Олимпиад. Мы встретились во дворе его дома на Беговой и вспомнили самое захватывающее:
– Войну я встретил в детском саду в Звенигороде, куда попадали дети художников – и мама, и папа были скульпторами. Отец служил в Бресте, и за месяц до войны к нему приехала мама – они проводили там отпуск, а потом вернулись в Москву, догулять оставшееся время. Это произошло буквально за три недели до начала боев в Бресте – им невероятно повезло. Хорошо помню, что родители, приехав в Звенигород, сразу стали копать траншею – это был первый день войны, в Бресте уже вовсю стреляли.
Потом мы с мамой поехали к ее родственникам в Челябинск (пять лет мне тогда было), а отец – на фронт. Он имел отношение к химическим войскам, и его отправили в Севастополь – в перерывах между боями отец реставрировал там памятники. Потом его контузило, он чудом спасся. В звании старшего лейтенанта его перевели на Дальний Восток, где он в 1945 году установил огромный памятник красному командиру Сергею Лазо.
А мы с мамой в 1943 году вернулись в Москву. Квартиру у нас отобрали, и отдали ее одному из участников войны – в то время часто выселяли из квартир, тем более, что нас два года не было в Москве. Мы с мамой стали скитаться. Она работала в театрах, лепила декорации из папье-маше, а я спал где-то под сценой. Узнав о наших трудностях, отец написал в Союз художников, и нам дали маленькую комнату – рядом со стадионом «Динамо».
Включить звук
– Хоккеем там же увлеклись?
– Конечно. Сначала мама купила мне коньки, которые привязывались к валенкам, но хулиганы их срезали – мы жили рядом с какой-то воровской малиной. Я страшно плакал – один из блатных, весь в наколках такой, увидел меня и успокоил: «Пойдем, разберемся». Оказалось, он местный авторитет – хулиганы вернули ему мои коньки, а ко мне потом не подходили на пушечный выстрел.
Я стал регулярно кататься, ходить на русский хоккей, а однажды увидел на льду человека, гонявшего клюшкой со странным крюком непонятный предмет, похожий на консервную банку. Мы подшучивали над ним, а потом он к нам подъехал: «Зря смеетесь, скоро эта игра будет самой популярной в стране». Это был Аркадий Иванович Чернышев.
В то время стадион «Динамо» реставрировали пленные немцы. Мы приносили им бутерброды, они нам делали колечки из пятаков. Так вот, Чернышев нам тогда сказал: «Вы же общаетесь с немцами – спросите, нет ли среди них игроков в канадский хоккей». Мы долго узнавали и наконец вышли на парнишку, который в 1932 году приезжал в Москву в составе немецкой студенческой команды на самый первый в нашей стране матч по хоккею с шайбой. Чернышев выделил немцу комнату при стадионе, узнавал у него о нюансах хоккея, а потом немца раньше времени отпустили в Германию.
– Где вы играли в детстве?
– Лед заливали на теннисном корте перед Южной трибуной «Динамо». Мы там гоняли клюшками мяч – тогда еще не шайбу. Пришел как-то долговязый парень, стал играть с нами. А потом появился корреспондент «Пионерской правды» – фотографировать нас на первом льду в Москве. Все ребята стали представляться, а тот, новенький, сказал: «Лев Яшин, перворазрядник. Меня сюда пригласили из Тушина – я там слесарем работал». В хоккейном «Динамо» Яшин тоже был вратарем – забавно это выглядело, шайбу он отбивал ногами, а не клюшкой.
– Как вы попали в хоккейное «Динамо»?
– Был такой дядя Володя Хайдин, работавший в «Динамо» с двумя братьями еще с довоенных лет. Он набирал команды из мальчишек. Во время набора 1950 года к нему пришел и я. На малом поле стадиона «Динамо» собралось человек пятьдесят. Хайдин спросил: «Отличники есть? Два шага вперед!» – «Есть! Есть!» – и человек сорок пять выкатилось вперед. Хайдин им: «Придете на следующий год». Пятерке круглых двоечников, среди которых стоял и я, Хайдин сказал: «А с этими я буду работать – надо их выправлять. Они должны стать нормальными людьми». Причем среди отличников был знаменитый Вениамин Александров, олимпийский чемпион 1964 и 1968 – поскольку в «Динамо» его тогда не приняли, он пошел в ЦСКА.
А я попал к тренеру Илье Васильевичу Бизюкову – фронтовику, потерявшему глаз на войне. Когда Бизюков бегал с нами в коробке перед восточной трибуной «Динамо», он вечно, увлекшись, терял вставной глаз, выпадал он у него. Бизюков останавливал игру, а мы всей командой ползали по льду и искали этот глаз.
Однажды Бизюков опоздал на наш матч. Мы играли с «Химиком» в «Лужниках». Бизюков появился только к началу игры – весь в цементе. Он опаздывал, догнал какой-то самосвал, а там жидкий цемент – вымазанный в нем, он и руководил потом нашей игрой.
– Родители протестовали против увлечения хоккеем?
– Мать на меня не могла воздействовать в этом плане – я рос на улице сам по себе. А отец вернулся с фронта и сошелся с другой женщиной.
– Какой матч за «Динамо» больше всего запомнился?
– Однажды меня пригласили из молодежной команды «Динамо» во вторую – на финал первенства Москвы против ЦСКА. Собралось тысяч двадцать. За ЦСКА вышли играть Анатолий Тарасов, он уже тренировал, ему хорошо за тридцать было, и еще два сильных игрока – Игорь Деконский и Валентин Сенюшкин. А нас усилил Виктор Никифоров, олимпийский чемпион Кортина д’Ампеццо 1956, он любил зажечь, поэтому Чернышев перевел его во вторую команду.
Мы вели 1:0, кто-то из наших задел Тарасова клюшкой и выбил ему зуб. Форма белая, он весь в крови. Ему кричат: «В медпункт!», а он ни в какую: «Пока не разорвем эту банду, никуда не уеду». В итоге они отыгрались, и Тарасов позволил отвести себя в больницу. Мне как самому молодому участнику матча Чернышев сказал: «Проводи Тарасова». Так я с ним и познакомился.
– Что интересного услышали от Тарасова?
– Анатолий Владимирович рассказал про важный для себя эпизод, когда он помогал Борису Аркадьеву в футбольном ЦСКА. Аркадьев уехал в сборную и оставил команду Тарасову. Тарасов увидел, что вратарь Никаноров пришел вдребезги пьяным и лежит под лестницей. Тарасов отстранил его от игры, поставил дублера, позвонил Аркадьеву: «Люди же смотрят – я должен держать дисциплину». Аркадьев ему: «Идиот! Он и пьяным лучше всех сыграет». Никаноров вышел и провел игру великолепно. «Я на всю жизнь запомнил, что к людям надо относится индивидуально, – говорил Тарасов, – Если игрок – пьяница, это одно, а если один раз сорвался – не надо на этом акцентироваться».
Тарасов обожал впитывать новую информацию. Он великий новатор, отец нашего хоккея. Да, люди для Тарасова были механическими фигурами, но при этом становились у него великими игроками и могли выдерживать запредельные нагрузки, чехи называли хоккеистов ЦСКА штангистами на льду. Правда, по негласной статистике хоккеисты тарасовского ЦСКА уходили из жизни раньше, чем игроки других советских клубов – у многих начинались проблемы с сердцем. Например, защитник Владимир Брежнев, его называли Гиря из-за сходства с культуристом, рано умер из-за сердечной недостаточности.
– Почему вы не попали в основной состав «Динамо»?
– Я был слишком интеллигентен в игре. Чернышев мне говорил: «Ты по натуре мягкий человек, а в хоккее надо быть жестче». Я вообще заметил, что человек, воспитанный в творческой среде, гуманитарий, редко становится хорошим игроком – в хоккее важен математический расчет, а у меня по математике всегда были плохие оценки. Я еще поиграл в Электростали, Воскресенске, Челябинске, и стал играющим тренером в Подмосковье. Там постоянно зубодробительные истории происходили.
– Например?
– Мы играли в деревянных коробках, а зрители стояли на брустверах, заваленных снегом. Один человек держал руки в карманах пальто, поскользнулся и грохнулся с бруствера на лед – освободить руки не успел и упал прям на голову. Кровь, игру остановили. Стали его поднимать, а он окаменевший, все не мог вынуть руки из карманов, а когда их наконец вынули, там оказались зажатыми две четвертинки. Видно, считал, что лучше разбить лоб, чем бутылки.
– Как вы попали в журналистику?
– Отучился на тренера, и меня пригласили руководить физкультурой в радиокомитете. Однажды его руководитель Шамиль Мелик-Пашаев вызвал к себе. В кабинете, кроме него, сидел Вадим Синявский. Я сел на какой-то хромой диванчик, он подломился подо мной, но я успел подставить руки и не ударился об стену. Я сказал: «Не знал, что у вас здесь необъезженный мустанг. Я бы седло взял». Синявский расхохотался: «О! И лоб целый, и за словом в карман не лезет. Беру его в ученики».
– Чему он вас научил?
– Тогда уже начинал работать Озеров, и я тоже пытался комментировать в эмоциональной манере. Синявский мне сказал: «Володя, люди сидят за столом у телевизора, выпивают, может быть, – а вы тут кричите. Поспокойнее, поинтимнее. К тому же вы путаете игроков. Запомните: если врете, то врите красиво».
Синявский много рассказывал о войне. Однажды зашел ко мне в каморку с поллитровкой: «У вас нет кружки?» Я дал ему железную. Он: «О, это мне напоминает фронт. У меня на войне была такая же, привязывал ее к ремню и носил с собой» – написал на ней гвоздем свое имя, налил себе и мне и стал рассказывать. Всю войну он прошел военным корреспондентом, в Сталинграде друзья, с которыми он работал, погибли на его глазах. Синявский первым сообщил по радио о пленении Паулюса. В Севастополе в Синявского попал осколок, повредил глаз – на последней подводной лодке его оттуда забрали.
После войны Синявский комментировал по радио все футбольные и хоккейные матчи, ездил в Англию с «Динамо», он и болел за них, а первый телевизионный репортаж провел с Николаем Озеровым, другим своим учеником. Из-за ранения глаза в Севастополе Синявский с трудом различал игроков и сказал в эфире: «Теперь и вы все видите – чего я буду встревать. Лучше про рыбалку расскажу». На этом закончилась его телевизионная карьера.
Синявский стал часто ходить подшофе – считал, что его жизнь подходит к концу, хотя мог жить еще долго.
– Какой парный репортаж с Синявским запомнили лучше всего?
– Был какой-то гала-матч – присутствовали Хрущев и правительство. «Лужники» построили удивительно – комментаторские кабины на восьмом этаже, а единственный туалет – на первом. У Синявского была традиция – сходить в туалет перед игрой. А в «Лужниках» мы первый раз, что там один туалет – не знали, лифт забит высокими гостями, спуститься невозможно – что делать? Синявский подошел к вентиляционной коробке, вышиб решетку и туда, значит, по-маленькому.
До репортажа минут семь, вдруг – нервный стук в кабину. Синявский мне: «Володя, откройте». Я открыл, там стоит мужчина в сером костюме – весь мокрый: «Что вы тут творите? Я начальник охраны Хрущева! На шляпу Никиты Сергеевича сверху потекло, главный инженер проверил коммуникации и сказал, что это от вас». Я вытолкал его, мы отработали матч, потом вернулся начальник охраны: «Это инженер виноват, что не предусмотрел у вас туалет – мы его уволим». Уже на следующем матче в комментаторской стояла сбитая из дерева кабинка.
– Самые экстремальные условия, в которых приходилось работать?
– В конце 1968 года – вскоре после ввода войск стран Варшавского договора в Прагу – я приехал в Брно, где «Спартак» Бориса Майорова играл Кубок европейских чемпионов. Наш чехословацкий корреспондент предупредил: «Ни в коем случае не говори по-русски, пришибут». Репортаж пришлось вести по телефону типа чапаевского, потому что телесигнал вырубили, а радиомикрофон обрезали. Много было провокаций. Брно граничит с Австрией, и мне рассказывали, что около ста тысяч чехов в то время перешло на Запад.
При этом чехословацкое руководство каждого гостя из Москвы встречало, как ревизора. В аэропорту мне подали кадиллак, поселили в двухэтажном номере люкс с люстрами из венецианского стекла, картинами Ренессанса и лестницей с золотыми перилами. Вдруг в номер деликатно постучался американец из соседнего номера, приехавший на деловую выставку (таких номеров, как у нас во всем Брно было два) – оказалось, он увидел машину, на которой меня привезли, номер, в который я заселился, и решил, что я крупный бизнесмен, с которым можно обсудить сделки.
– На хоккейных чемпионатах мира незабываемых случаев хватало?
– На двадцати пяти-то – конечно! Поехали с Озеровым в Мюнхен. Комментаторские места находились прямо на трибунах, кабин не было. Наши должны были играть с американцами. Из Москвы нам передают: «Не ругайтесь матом! Идет прослушивание перед эфиром, а у вас ругань стоит». Мы прислушались – и правда, зрители, сидящие в трех метрах от нас, матерятся, причем как-то витиевато. Я попросил полицейского осадить этих людей – у нас же сейчас прямой эфир на Москву включится. Он мне: «У нас демократия. Они купили билеты и могут говорить что угодно. Могут и против канцлера выступить». Накинули мы пиджаки на голову и стали вести репортаж. В одном из перерывов я подошел к этим ребятам – оказалось, это этнические русские, но их предки в Германии со времен Екатерины, а то, что мы считаем матом, – это их фольклор, они так разговаривают.
Потом приехали с Озеровым в Дюссельдорф. Поселились в очень дорогом отеле – сто долларов в сутки. В вестибюле – огромные фотографии людей, которые останавливались в этом отеле. Какие-то американские миллиардеры, швейцарские, и вдруг на самом видном месте – портрет Штирлица и свастика на руке крупным планом. Нас это немного шокировало.
Пришли на завтрак. Шведский стол. Озеров говорит: «Давай наберем еды в пакет – чтоб осталось на вечер и не пришлось ничего покупать». У двери – вытянувшийся в струнку швейцар, будто кол проглотил. Озеров мне: «Я задам швейцару вопрос на французском, пока он будет вспоминать, как ответить – ты проскочишь сзади меня с продуктами». Озеров подошел к швейцару, я проскочил и побежал по коридору к черному ходу. В это время лопнул один из пакетов – а я туда сдуру положил горячее. Все на пол.
Вбежали с Озеровым в лифт: «Вот мы два идиота. Скандал будет. Народ не поймет». Озеров мне: «Иди в город. Ищи другой отель». Ходил, искал, цены везде высокие. Обратился к человеку на бензоколонке. Он: «Эмигранты?» – «Да нет, работаем мы». Человек протянул мне визитку: «Езжайте к моей сестре на окраину Дюссельдорфа. Там недорого».
Приехали в мотельчик. Километров пять от дворца спорта. Помещение мотеля тоже завешано фотографиями – Озеров начал их рассматривать: е-е-епта, а там огромная фотография 100х80 – вся верхушка рейха: Геббельс, Геринг, причем Геринг целует руку шикарной блондинке. Рядом – гоночная машина тех времен. Озеров заорал: «Ты куда меня привел? Логово фашистов!» Выяснилось, что хозяйка мотеля была автогонщицей, перед началом войны выиграла чемпионат мира в Индианаполисе. Она была любимицей немецкого руководства, потому ее и целовал Геринг, и, когда грянула война, ей написали в Америку: «Возвращайтесь в Германию – поддержите нацию». А она решила остаться в Штатах и вернулась домой только через семнадцать лет после войны.
В подвале у нее стояли болиды, на которых она гоняла в тридцатые годы. Говорит: «Я вас довезу до арены!» А ей лет семьдесят уже было, ходила с палочкой. Выезжает на спортивном двухместном порше, а сзади скамеечка. Озеров сел с ней, я сзади. Выехали на автобан, ка-а-ак она ввернула за двести, мы вжались в сиденья. Озеров: «Караул!», а она сидит смеется. Подлетели к арене, а она так – вж-ж-ж-ж! – волчком затормозила. Вышли, покачиваясь. Она нам: «Во сколько за вами заехать?» – «Нет уж, мы сами доберемся».
– Западная Германия здорово отличалась от Восточной?
– Конечно. Первая наша поездка в Германию пришлась на Западный Берлин. Он был уже полностью восстановлен, люди раскованные, женщины полуголые переходят из одного заведения в другое, наркоманы какие-то, всем было наплевать – русский ты или француз. Улетать нам предстояло из Восточного Берлина, и, когда мы проехали стену, контраст был фантастический: разбитые дома, колючая проволока огораживает развалины, все насупленные, суровые, работники аэропорта смотрят волком, шарахаются от русских.
– Как Тарасов и Чернышев уживались в сборной?
– Тарасов – любитель псевдопатриотических красок. Когда он запевал в раздевалке «Черный ворон» или гимн Союза, Чернышев его осаждал: «Уберите этого певуна». Чернышев, человек голубых кровей, был достаточно мудр, чтобы не раздувать чрезмерно атмосферу патриотизма. Увы, его обошли вниманием после завершения тренерской карьеры, обделив наградами. Было динамовское собрание, где ему, четыре раза выигравшему Олимпиаду, просто дали грамоту. Он настолько расстроился, что пережил инсульт и до восьмидесяти лет прожил в очень плохом состоянии.
– У кого чувство юмора было лучше?
– Тарасов шутил чаще. На чемпионате мира в Стокгольме зал, где проходили пресс-конференции, оказался мал для всех желающих. Тарасов предложил журналистам переместиться на трибуны, где он выступит перед ними с переводчиком. Собралось около тысячи человек. Прозвучал вопрос: «Почему русские побеждают в войне и в хоккее?» Тарасов: «Кто задал вопрос?» Поднялся тщедушный сутуленький мужичок в шляпке. «Да, невелик вопрос, – сказал Тарасов. – Я вам объясню. Вот вы можете выпить бутылку водки?» – «Да что вы! У нас не принято – мы пьем сухое вино». – «Вот то-то и оно. Любой русский может выпить бутылку водки, а то и две, если понадобится. Я думаю, что дал исчерпывающий ответ».
– Борис Кулагин чем выделялся?
– Кулагин понимал психологию спортсменов и перед одной из игр финского чемпионата мира повел команду в кинотеатр на порнографический фильм. Считал, что это расслабит игроков, и на лед они потом выйдут сконцентрированными и непобедимыми. Нас с Озеровым тоже взяли. Мы спросили Кулагина: «А чего вы ребятам такую расслабуху устроили?» – «Они это все наяву видели, подумаешь». Тот чемпионат мы выиграли с общей разницей шайб 64-18.
Еще в Стокгольме, на моем первом чемпионате мира, порнография была на каждом шагу – что интересно, эротическими журналами торговали пожилые женщины в очках. Я, человек впечатлительный, в одном из репортажей рассказал о таком контрасте. Из Москвы на меня накинулись – ты что там ляпнул! Но оказалось, что тот репортаж слышал Брежнев, и сказал: «Мне понравилось. Комментатор все по-человечески рассказал». С тех пор ко мне стали относиться с большим уважением, а те журналы мы провезли на родину в баулах хоккеистов – чтоб таможенники не нашли.
– В Суперсерии-1972 вы комментировали одну из игр – что из нее запомнили?
– Сначала я подстраховывал Озерова, когда он был в Канаде – приезжал на телевидение поздно ночью, и, если Озеров пропадал, вступал в репортаж. А в Москве я работал второй матч – репортаж велся от бортика, и приходилось отскакивать, когда игроки бились рядом. У меня на глазах Женя Мишаков сцепился с Паризе, а тот схватил его за нос и провернул, Мишаков упал и Паризе стал его колотить. Перед началом второго периода я спросил Женю: «Ты ж здоровый, а он щуплый! Как он тебя свалил?» – «Когда он за нос схватил, у меня искры из глаз посыпались – не знал таких приемов».
– Какие у вас сложились отношения с Виктором Тихоновым?
– Он меня звал кудесником – за красочный язык, литературные обороты в комментариях. У Тихонова был оператор, который снимал и монтировал игровые моменты – Тихонов потом ночами их пересматривал: я не понимал, когда он успевал спать.
Хоккейный турнир Игр доброй воли в Америке проводился в сельской местности. Дворец спорта – прямо в поле, в каком-то котловане. Я приехал на первую игру со шведами – а Тихонов весь сжатый: «Не знаю, что делать. Федоров утром ушел и нет его. Думаем в полицию сообщить». Говорю: «Хорошо. Сейчас будет репортаж – поговорим об этом». – «Ты с ума сошел? У меня и так уже Могильный сбежал». А его помощник Игорь Дмитриев согласился поговорить со мной в эфире: «Федоров – большой артист, и он вправе выбрать себе сцену, – сказал Дмитриев вопреки коммунистическим лозунгам. – Необязательно, что она находится в России. Я его не осуждаю».
– С Харламовым вы были знакомы близко.
– Замечательный парень. Повар в ресторане отеля «Советский» был моим приятелем, и пригласил меня однажды покушать. Прихожу вечером – закрыто. За стеклом – швейцар в ливрее, а рядом Харламов. – «Валер, ты чего здесь?» – «Да вот, хотел расслабиться, а меня не пускают». Говорю швейцару: «Ты чего, не знаешь Харламова?» – «Нет, я никого знать не хочу». – «Позови Сашу, повара». Стоим ждем, Харламов шутит: «Где-нибудь в Америке этот отель был бы у меня в собственности». Прибежал повар, впустил нас. Все, кто сидел в зале, в ту же секунду сбежались к Харламову, стали его угощать. Валера еле ушел оттуда – он-то просто покушать собирался, а там черт-те что началось. Валера был очень скромный парень, никогда не строил из себя звезду. Ему, конечно, надо было играть в НХЛ – он бы там был звездой.
– Через вас ведь пытались переманить наших лидеров в НХЛ?
– Да, в Мюнхене был случай. Тренер Билл Харрис к Озерову подойти не решился, а меня знал и обратился: «Будьте посредниками. Я вам заплачу». Я к Озерову, тот: «А сколько он заплатит?» – «Двадцать пять тысяч долларов». – «Мало. Давай пятьдесят». Шутя. А серьезно сказал: «А ведь игроки сбегут – они с женами сюда приехали. Срочно беги к начальнику команды Сеглину».
Я рассказал начальнику. На следующий день перед игрой с Америкой из нашего посольства в Бонне прислали целый отряд охранников. Встречаю на разминке Харламова. Он мне: «Володь, что такое? Даже у туалета стоят». Я ему не сразу, но рассказал. Валера: «Ё-мое, зачем же ты Сеглину рассказал. Мы б с Харрисом сами разобрались».
– У кого вы взяли первое в жизни интервью?
– У Пеле. В начале шестидесятых в Москву прилетела сборная Бразилии. В Шереметьево мы приехали с Синявским. Прилет бразильцев ждали в буфете – собрались журналисты всех изданий, а Синявский куда-то исчез. Вдруг слышим объявление: «Внимание встречающих сборную Бразилии – по погодным условиям она должна приземлиться через час во Внукове, а не в Шереметьеве. Комментатора Синявского ждет вертолет». У нас паника – а нам-то что делать, как добраться через всю Москву до Внукова за час?
Появился Синявский, журналисты принесли ему из буфета пива, водочки: «Пожалуйста, возьмите нас в вертолет до Внукова!» Он махнул немножко и ответил: «Неужели вы не поняли? Мы сидели, сидели, анекдоты кончились – вот я и решил разрядить обстановку». Оказалось, объявления в аэропорту делал его знакомый военный.
Наконец объявили, что совершили посадку самолеты из Рио со сборной Бразилии и из Милана с итальянскими певцами. Пассажиры вышли из двух самолетов и, слившись в одну группу, пошли в здание аэропорта. Вдруг из рядов артистов вылетела невысокая рыжеволосая девица и торпедой бросилась на Пеле, а он успел выставить руки и удержал ее.
Среди нас был лучший спортивный фотограф Юра Маргулис из «Советского спорта» – лучше, чем он, экспрессию спорта у нас никто не понимал. Юра травил анекдоты и упустил момент с Пеле и девушкой, а американец из Reuters успел и сделал классный кадр. Юра так расстроился (кричал: «Я мог стать миллионером, если б продал этот кадр!»), что запил и ушел из спортивной журналистики. Как потом выяснилось, той девушкой была Рита Павоне. Она потом продавала свою пластинку с фотографией, где Пеле держит ее на руках.
Потом я пробился к Пеле с микрофоном. Переводил парень из португальской редакции. Спросил: «Наша сборная хорошо котируется в Европе – не боитесь ее?» – «Пусть нас боятся», – ответил Пеле. Потом вышел на поле и раздел всех наших, и Воронина, и Логофета, обводил по несколько человек.
– Самое удивительное интервью в вашей карьере?
– В 1967 году на игре ЦСКА – «Динамо» я решил взять интервью у Юрия Гагарина. Он сидел с женой на трибуне почетных гостей – меня знала администрация «Лужников», так что я смог пройти к Гагарину с микрофоном. Гагарин любил ходить на хоккей и часто сам выходил с клюшкой на лед, а болел за ЦСКА. Я спросил, кто ему нравится из игроков, и он выделил Сашу Рагулина – не за его габариты, мощь, а за умение мыслить на льду и конструировать игру.
В перерыве Гагарин, оставив жену на трибуне, пригласил меня выпить кофе в буфете «Лужников». Сели, девушка принесла на подносе две чашечки. Я попробовал – это коньяк. Я поразился: «Мне ж еще работать!» – «Ничего-ничего. Для настроения», – успокоил Гагарин. После мы расстались – он вернулся на трибуну, а я – в комментаторскую кабину. Это было за год до его гибели.
Вот такой интересный рассказ получился о мэтре спортивной журналистики Владимире Писаревском. Далее я расскажу о человеке более молодом, но увы, уже покинувшим нас. Почему и как, узнаете, прочитав до конца.
Евгений Майоров
В 60-е Евгений Майоров был суперзвездой хоккея. В составе тройки с братом-близнецом Борисом и Вячеславом Старшиновым он выигрывал Олимпиаду-1964, чемпионат мира, чемпионат СССР (в «Спартаке»). Он рано закончил – в 29 лет – и пошел на телевидение. Анна Дмитриева рассказывает, что он очень волновался: «Будучи мнительным и щепетильным, он считал, что не вполне соответствует требованиям». Он долго советовался с женой, прежде чем прийти на ТВ. Они не были уверены, что у него получится, даже машину («Волга») продали на случай, если надо будет на что-то жить».
Майоровы зря беспокоились – у Евгения все получилось. Еще в 70-е он стал одним из самых известных комментаторов страны – работал как на хоккее, так и на футболе. В начале 90-х он пришел на НТВ, где мониторил работу «Футбольного клуба» и раздавал советы молодым Уткину и Дмитрию Федорову. Потом у него была программа о хоккее, а когда на «НТВ» и «НТВ-Плюс» появились трансляции, он снова стал комментировать. В 1996-м он придумал и запустил первый конкурс комментаторов – так на телевидение пришли Юрий Розанов, Тимур Журавель, Илья Казаков, Роман Трушечкин.
Уже тогда Майоров знал, что смертельно болен. Ему диагностировали боковой амиотрофический склероз – такая же болезнь у Фернандо Риксена, она не лечится. В последние годы жизни он не мог водить, с трудом ходил и даже сидеть ему уже было сложно. Он умер в декабре 1997 года, ему было 59 лет.
Люди, которым сейчас меньше 30, вряд ли слышали вживую комментарий Евгения Майорова и плохо знают, насколько это важный человек для русского спортивного телевидения. Sports.ru пообщался с теми, кто знает.
Майоров любил паузы в эфире. И курил прямо в комнате 8-16
Василий Уткин – в интервью: «Майоров не считал нужным заполнять собой все эфирное пространство. В его молчании была харизма, получалось, что каждое слово имело цену. Во многом поэтому, когда на советском ТВ случались парные комментарии, Майоров был одним из участников тандема, потому что с ним всегда было легко работать. С Майоровым у всех отношения были ровными, потому что он был выдающимся спортсменом и к своему положению прославленного человека привык, у него не было проблем с самоидентификацией.
Эта манера немного утрачена, сегодня почему-то принято заполнять собой все эфирное пространство. Я думаю, что с Майоровым можно сравнить комментарий Владимира Гендлина (комментировал бокс на «Плюсе» и Первом ) – то, как он цедил слова, подбирал их, очень ими дорожил, не боялся молчать.
У него была такая манера комментирования, что его сложно назвать в этом плане учителем. Примером могла быть его личность. Мы видели его в очень сложный момент, когда он боролся с болезнью, когда ему было тяжело. В такой ситуации многие встают в позу, мизантропия начинается, но с Майоровым это совершенно не происходило. Он просто был очень хороший простой мужик.
Отец русского комментария? Нет. У современного русского комментария нет отца. Он был наставник, например, для Розанова. А для меня он был, извините, старший товарищ. Я считаю, что учиться человек должен каждую минуту. Я учился у Майорова, у Дмитриевой, у Маслаченко – у кого угодно.
Дмитрий Федоров – в интервью: «Человеку нашей эпохи нельзя давать без предварительного разъяснения слушать репортажи Евгения Майорова. Покажется, что ему не хватает эмоций. У него был телеграфный стиль – лаконично, без изысков. Еще он считал, что репортажу нужен воздух: вот он говорит-говорит, а потом замолкает – иногда надолго. Дает зрителю почувствовать себя в игре, дает самому подумать. Он хорошо понимал хоккей и у него был невероятный тембр голоса. Его голос пробирал, создавал ощущение невероятной авторитетности.
Возможно, у него был такой тембр голоса из-за сигарет. В середине 90-х люди активно курили на рабочих местах. Когда я пришел на НТВ, в спортивной редакции курили руководители, сотрудники постарше и Майоров. Потом мы перебрались в комнату 8-16, а руководители получили отдельный кабинет. Мы с Васей не курили, поэтому решили – надо заканчивать с курением в комнате. Повесили запретительное объявление. Но поскольку Майорову тяжело ходить, пусть он курит у открытого окна. Он был последним, кто курил в комнате 8-16.
Думаю, он мог бы работать в наше время. Он в последние годы добавил эмоций, даже кричал. Эпоха менялась и он менялся. Он умер в 59 – я думаю, если бы он прожил еще 5-10 лет, то раскрылся бы ярче.
Он говорил, что комментатор не должен долго готовиться к репортажу. Если готовишься долго, то обязательно захочешь потом всем, что выписал себе в блокнот, поделиться. Репортаж засорится лишними фактами, которые будут мешать зрителю. Если долго готовишься, значит, ты просто не в курсе и, скорее всего, выбрал не ту профессию. Если ты знаешь хоккей, надо несколько цифр и фактов посмотреть – все, ты готов к репортажу».
Майоров не давал аналитику. В Союзе так было не принято, Майоров пришел на НТВ, когда там еще не было трансляций
Анна Дмитриева – в интервью: «Я помню, что мы встретились на каком-то официальном приеме в 94-м, и Майоров очень интересовался НТВ. Что там и как будет. А НТВ поначалу получил только шесть часов времени, трудно было представить, что канал начнет показывать футбол и хоккей. Он об этом знал.
Я просто рассказывала ему, какая у нас атмосфера на канале. Я не хотела его соблазнить, понимала, что это будет моя ответственность. Вдруг он не получит ничего? И буквально через несколько дней он звонит и говорит: «Я готов прийти, что надо сделать?». Говорю ему прямым текстом: «Не боишься, что потеряешь профессию комментатора? Может, [на НТВ] не будет настоящего футбола». Он сказал: «Не боюсь. Я принял решение».
Федоров: «Когда он пришел на НТВ, то как ведущий не соответствовал запросам новой эпохи. Нужны были более молодые, экспрессивные, скандальные люди. А у Майорова не было элемента провокации, он не хотел шокировать. Поэтому некоторое время он на канале был в роли гуру.
Год-полтора не было применения его навыкам. Потом у нас появились трансляции, он вернулся к микрофону, но болезнь стала прогрессировать. С 96-го года он начал понимать, что шансов выжить практически нет».
Майоров и молодые. Он их уважал, они его – не факт
Федоров: «У него никогда не было ветеранского брюзжания, он никогда не говорил, что молодежь не та, не пытался создать иллюзию, что в его время были невероятные высокоморальные люди. Он всегда рассказывал истории про посиделки и пьянки хоккеистов, при этом у него получалось не вульгарно, а невероятно смешно.
Помню рассказ, как хоккеисты «Спартака» собрались у кого-то дома после матча. Вдруг в конце вечеринки выяснилось, что в компании сидит абсолютно посторонний человек. Тоже выпивал, закусывал, радовался жизни. И мы говорим: «Евгений Александрович, ну и что в итоге?» А Майоров всегда великолепно паузу держал. Наклонял голову, смотрел будто исподолобья, когда ему вопрос задавали. И говорит: «Ну, что в итоге... ##### дали».
Мы с Уткиным на спорт поначалу смотрели восторженно. А Майоров открывал нам правду жизни. Например, что происходило в поезде на выезд в Ленинград. В 60-е годы игроки выпивали по дороге. Я помню его историю, как какой-то известный защитник так напился, что наутро на раскатке перепутал коньки. Вася тогда спросил: «Евгений Саныч, а тренеры-то почему не запрещали?» И после типичной майоровской паузы ответ: «Вася, у тренеров-то свое купе. И они там тоже выпивали».
Дмитриева: «С моей точки зрения Уткин и Федоров вели себя немного вызывающе. Они считали, что Маслаченко и Майоров – прошлое, а они передовые. Майоров будучи мудрым все понимал. Я пыталась сглаживать эту ситуацию, вела с молодыми душещипательные разговоры. Не как начальник, по-человечески.
Это был рабочий момент. Его нельзя было усугублять, акцентировать, надо было приглушить – где-то уговорами, где-то лаской. Это и есть руководство. А сейчас они с большим пиететом говорят о Жене и Володе, гордятся тем, что были рядом с ними».
Майоров и первый конкурс комментаторов. Он организовал его, потому что знал, что скоро не сможет работать
Уткин: «Первый конкурс комментаторов придумали Майоров и его друг и ровесник, журналист Дмитрий Рыжков. Это был период, когда Майорову особо нечего было делать, а он хотел помочь.
Они с Рыжковым установили возрастной ценз – до 30 лет. Но однажды ко мне подошел Гусев и говорит: «У вас там конкурс, есть парень, ему 31. Может, возьмете послушать?». Это был Розанов. Я отдал кассету Майорову, Юра прошел конкурс и был взят на работу.
Из этого же набора Казаков, Журавель, Трушечкин. Потом пришел Черданцев – сам. Он опоздал на этот конкурс и просто прислал факс из туристической компании, где тогда работал. Позже он приехал, мы втроем с Димой с ним поговорили, он тоже оказался с нами. По сути, это случилось благодаря конкурсу Майорова».
Федоров: «В эпоху Гостелерадио учеников у комментаторов почти не было. Анна Владимировна Дмитриева объясняла мне так: «Каждый держался за свое место, был достаточно эгоистичен. Если ты начнешь готовить ученика, он рано или поздно тебя превзойдет или подсидит». Но к самой Дмитриевой это совершенно не относится. И у Майорова в конце жизни появились ученики.
После конкурса комментаторов он отобрал молодых ребят – Казакова, Трушечкина, Журавеля. Но в советские годы комментатор – это профессия опытного человека. Он сказал: «Вася и Дима, занимайтесь с ними, они способные». А себе он взял парней постарше – Юру Розанова, Влада Батурина и Геннадия Сулименко (через год ушел с канала, в 2000-е комментировал в Омске матчи «Авангарда» – Sports.ru), который недолго у нас проработал».
Дмитриева: «Майоров был совестливый человек. В то время он понимал, что ему уже тяжело делать свою работу. Конкурс комментаторов появился, потому что Майоров хотел помочь в организации достаточно нового и сложного дела».
Майоров и Маслаченко. Уважали друг друга, но вместе не работали
Федоров: «У Майорова с Маслаченко были сложные отношения. В 80-е каждый комментатор был большой звездой. Парные репортажи – редкость. При этом Майоров шикарно умел работать в паре. Он мог подстроиться под любого, кроме одного человека – Маслаченко. Когда я спросил, почему, то он не сказал про него ни одного дурного слова. Но коротко отрезал: «Не могу. Он тянет одеяло на себя». У них не было дружеских отношений. Не враги, но точно не товарищи»
Владислав Батурин – в интервью: «Майоров и Маслаченко очень разные по темпераменту. Маслаченко – человек, который хотел, чтобы когда он входит в комнату, все внимание было к нему. Майорову это было не нужно, он был тише, скромнее, говорил совсем не так громко.
У них были специфические отношения. Они не конфликтовали, но то ли внутренняя конкуренция, то ли какие-то другие обстоятельства, но какое-то напряжение между ними ощущалось. Они даже когда здоровались и с улыбкой протягивали друг другу руки, то делали это как-то с подколкой. Мне тогда казалось, что это конкуренция футболиста и хоккеиста – кто из них лучше, оказавшись в новой профессии».
Уткин: «Они не были в сложных отношениях, просто друг над другом подтрунивали. Майоров вспоминал иногда со смехом, как они вместе комментировали финал ЧМ-1990. Их поставили вдвоем, потому что не могли выбрать одного. И Майоров всегда говорил: «Ну невозможно с Маслаком вместе работать. Он кого угодно забьет».
Но это было не сердито, он так по-стариковски ворчал, посмеиваясь. Они точно не были друзьями. Но у них дачи были через забор друг от друга, они были хорошо знакомы. И оба были спартаковцы, тогда это было важно».
Болезнь Майорова. Батурин носил его по лестнице на руках
Уткин: «Довольно быстро выяснилось, что он тяжело болен. Я точно не помню: то ли не сразу поставили точный диагноз, то ли были иллюзии, что болезнь можно затянуть. В любом случае он стал довольно быстро хромать и ходить с палочкой.
Он над собой в этом смысле все время посмеивался. Юмор у него был жесткий, циничный. Он не был советским человеком в этом смысле – очень самоироничный. Было понятно, что ему просто тяжело подняться по лестнице, долго стоять. Но он всегда смущался и даже сердился, когда мы проявляли о нем заботу.
Осенью 1996-го мы были на отборочном матче сборной России. В том цикле НТВ купила права на ее выездные матчи. Мы поехали в Израиль, я должен был делать материал об игре, а Майоров – комментировать. Там был довольно старый стадион, где забираться нужно было едва ли не по приставной лестнице. Майоров уже болел, и я очень хорошо помню: мы приехали на тренировку за день до игры, и он устроил скандал. В результате его каким-то образом провели по-другому на стадион, не по приставной лестнице. Когда я предложил ему помощь, он категорически отказался. Так он делал почти всегда.
После матча было видно, что он сильно устал. И еще когда я слушал репортаж, было понятно, что, наверное, это последний его рабочий выезд».
Батурин: «Когда мы плотно общались, он уже не был здоровым человеком. Ему уже было крайне сложно ходить. А наши советские ледовые дворцы были устроены так, что для людей, которым сложно передвигаться, вообще ничего нет. Я не раз его на руках нес наверх по лестнице до комментаторской кабины. И чуть ли не усаживал. Мне было страшно неловко. Я понимал, что ему тоже неловко – он же суперчеловек для нашего спорта, а тут такая слабость. Но стоило ему оказаться у микрофона… Видно, что ему было больно, что у него какая-то слабость, но это уже был совершенно другой человек. Его на руках принесли в кабину, а он работает как бог. Для меня это самое яркое воспоминание о нем».
Дмитриева: «Я все знала с самого начала. Сначала же никто не понимал, что это. Он думал, что просто спина болит или подагра. В какой-то момент он перестал водить машину, его возил муж его дочки. Он не афишировал болезнь, старался ее превозмогать. Но это, конечно, его угнетало. Я иногда его спрашивала: готов туда-то ехать? И в последнее время он начал говорить: «Знаешь, я побаиваюсь».
Помню, как предложила Борису комментировать. Говорила: «Может, возьмешься? Чтобы фраза «комментирует Майоров» не изменилась. Он сказал: «Я не готов». А когда умер Женя, он пришел и сказал: «Теперь я готов». Он не хотел, чтобы Женя ощущал, что его заменяют».
Уткин: «После того, как Майоров провел последний репортаж, ему снова стало нехорошо. Потом был день рождения Дмитриевой – 11 декабря. И в этот день нам позвонила его жена и в слезах сказала, что его не стало. Он зачем-то послал ее в магазин, понимая, что уходит. Когда она вернулась, его уже не было».
Батурин: «На следующий день после его смерти я комментировал Лигу чемпионов и начинал репортаж со слов о Евгение Саныче. Язык с трудом поворачивался сказать, что он ушел. Мы знали, что он болел, но казалось, что такого не может быть.
Еще я помню, как звонил его жене Вере Лаврентьевне и со слезами говорил, почему не пришел на похороны. У меня тогда от крупа умер сын Ярослав – в день своего рождения, 30 декабря ему 5 лет исполнилось. Я не мог прийти. Просто физически не мог. Я был в шоковом состоянии. Дурь тогда была в голове, что эти две смерти как-то связаны, но она нашла для меня такие слова, что эта мысль сразу улетела».
Федоров: «Я помню, как узнал [о смерти Майорова]. В коридоре у лифтов с Васей обсуждаем рабочие дела, Дмитриева проходит по коридору и говорит своим тихим голосом: «Женя умер... Майоров». Но у Дмитриевой есть дар успокаивать людей в трудную минуту. И она сумела нас с Васей подбодрить.
Я помню его похороны. Болельщиков было немного. Пришли коллеги, пришли те, с кем он когда-то играл. Прощание прошло в фойе концертного зала «Останкино». Мы тяжело переживали. А после похорон мы с Васей и еще одним парнем поехали в бар и решили: Майоров был таким бодрым и жизнелюбивым человеком, что мы не имеем права унывать. Грусть ушла, мы попили пива, вспомнили добрые истории про него. Даже вроде танцевали. Светлые получились поминки».
Последняя история о Майорове
Уткин: «У них с Борисом были своеобразные отношения, они друг другу спуску не давали. Они же были близнецы, самоутверждение в таком тандеме часто происходит за счет другого. Майоров любил говорить: «Придет Борис, имейте в виду: он не такой как я, мы просто похожи».
Прошло примерно полгода, как у нас работал Борис Саныч. А он такой в нормальном смысле барин. И как-то сидим мы все в комнате, он заходит и начинает выговаривать Розе. Тут Юра говорит Майорову: «Знаете что, Борис Саныч, а идите-ка вы на ###». Все затихли, Майоров говорит: «Юра, ты чего?». И Юра: «Мне ваш брат говорил: «Вот чувствую, умру, придет Борис работать. Имей в виду: он мужик хороший, но когда полезет на рожон – на ### его пошли и скажи, что я велел».
Последним в этой галерее спортивных комментаторов хоккея я хочу назвать Сергея Гимаева, который три года ушел в мир иной. А ему было всего 63 года, был полон сил, и вот…
Сергей Гимаев
Известный в прошлом защитник ЦСКА, восьмикратный чемпион СССР посвятил хоккею всю жизнь. За «армейцев» Гимаев начал выступать с сезона-1976/77. Закончил карьеру после сезона-1985/86 в команде СКА, так что в Северной столице Гимаева тоже хорошо знают и помнят. Всего в чемпионатах СССР хоккеист сыграл 305 матчей и забил 45 голов. Не мудрено, что по результатам спортивных достижений Гимаев получил звание заслуженного мастера спорта. К слову, будучи мальчишкой, он долгое время тренировался и в школе «Салавата Юлаева», пройдя путь от юношеской команды до взрослой. К Уфе Гимаев относился с особой теплотой. К его мнению прислушивались. Его уважали.
Сергея Наильевича знали не только как хоккеиста, но и как тренера. Он любил возиться с молодыми игроками. Мог прикрикнуть, но всегда делал это с добротой и благими намерениями. Человек, любивший работу, требовал работы и от других.
Широкой публике Гимаев стал известен по работе в комментаторском цехе. Его репортажи с хоккейных матчей стали классикой жанра. Голос хоккея! Многие сравнивали Гимаева с Владимиром Маслаченко, которого аналогичным образом обожали в футболе. Сергей Наильевич никогда не лил «воду», как говорят в журналистском сообществе. Не работал абы как, для галочки. Его мнения всегда были яркими, а критика – дельной. Лучший хоккейный эксперт страны. Именно так большинство величало умершего.
Некоторые клубы или руководители частенько обижались на Гимаева, когда тот рубил правду-матку. Да, специалист мог хорошенько пройтись по какой-то команде. Но полностью по делу. Мнение Гимаева было исключительно авторитетным. Шутка ли, но к нему прислушивался даже главный тренер сборной России Олег Знарок. После некоторых матчей Олег Валерьевич мог лично подойти к Гимаеву и выслушать его мнение относительно игры. Посоветоваться, попросить помощи.
Потеря Гимаева – это потеря не только всего российского хоккея, но и отечественного спорта в целом. Это был человек из спортивной семьи. Профессионал с большой буквы и трудяга до мозга костей. Шутка ли, но Гимаев даже в свои 62 продолжал комментировать матчи и лично выходить на лёд в ветеранских турнирах. Да как он играл! Молодёжь позавидует.
Включить звук
Известный в прошлом защитник ЦСКА, восьмикратный чемпион СССР посвятил хоккею всю жизнь. За «армейцев» Гимаев начал выступать с сезона-1976/77. Закончил карьеру после сезона-1985/86 в команде СКА, так что в Северной столице Гимаева тоже хорошо знают и помнят. Всего в чемпионатах СССР хоккеист сыграл 305 матчей и забил 45 голов. Не мудрено, что по результатам спортивных достижений Гимаев получил звание заслуженного мастера спорта. К слову, будучи мальчишкой, он долгое время тренировался и в школе «Салавата Юлаева», пройдя путь от юношеской команды до взрослой. К Уфе Гимаев относился с особой теплотой. К его мнению прислушивались. Его уважали.
Сергея Наильевича знали не только как хоккеиста, но и как тренера. Он любил возиться с молодыми игроками. Мог прикрикнуть, но всегда делал это с добротой и благими намерениями. Человек, любивший работу, требовал работы и от других.
Широкой публике Гимаев стал известен по работе в комментаторском цехе. Его репортажи с хоккейных матчей стали классикой жанра. Голос хоккея! Многие сравнивали Гимаева с Владимиром Маслаченко, которого аналогичным образом обожали в футболе. Сергей Наильевич никогда не лил «воду», как говорят в журналистском сообществе. Не работал абы как, для галочки. Его мнения всегда были яркими, а критика – дельной. Лучший хоккейный эксперт страны. Именно так большинство величало умершего.
Некоторые клубы или руководители частенько обижались на Гимаева, когда тот рубил правду-матку. Да, специалист мог хорошенько пройтись по какой-то команде. Но полностью по делу. Мнение Гимаева было исключительно авторитетным. Шутка ли, но к нему прислушивался даже главный тренер сборной России Олег Знарок. После некоторых матчей Олег Валерьевич мог лично подойти к Гимаеву и выслушать его мнение относительно игры. Посоветоваться, попросить помощи.
Мэтр часто признавался, что сам является ранимым человеком и его легко обидеть. Слова Сергей Наильевич действительно воспринимал близко к сердцу. Он почти никогда не отказывал в интервью журналистской братии, прекрасно понимая, что ест с ней один хлеб. Но запоминал и вычитывал каждое сказанное слово. Потому что понимал: его прочтут все.
Много ли людей на 63-м году жизни играет в хоккей? Кто-то в таком возрасте предпочитает лежать на диване и наблюдать за игрой по телевизору. Гимаев в свою очередь постоянно оставался верен любимой игре. Он и умер именно там, на хоккее. На боевом посту. В Туле проходил матч ветеранов, в котором принимал участие и сам Гимаев. Позднее он ушёл с игры в раздевалку, не доиграв матч до конца. Почувствовал себя неважно, стало плохо. Больше в сознание Сергей Наильевич не приходил.
— О Сергее Наильевиче остались только позитивные воспоминания. Мы работали вместе, взаимодействовали по сборной. Он был человеком, который полностью отдавался работе. Мы даже вместе играли, везде Сергей Наильевич проявлял себя с наилучшей стороны. Это большая утрата для хоккея. Он вёл огромную работу на телевидении, комментировал матчи, всячески помогал. Очень жалко, что такого человека больше нет с нами. Сейчас в Корее ночь, планируем, чтобы завтра олимпийская сборная России вышла в траурных повязках, провести минуту молчания. С утра мы это обсудим с нашими корейскими коллегами. Уверен, они не будут против, — выразил слова соболезнования первый вице-президент ФХР Роман Ротенберг.
Говорят, что СМИ – четвертая власть. Увы, сейчас в СМИ такое большое количество приспособленцев, не знающих предмет разговора, о котором они вещают. Поэтому далеко не ко всем прислушиваются. Но вот те комментаторы, о которых я написал выше, сделаны из другого теста. Согласитесь?
Продолжение следует.