Фрагмент из трилогии «Плачут березы»
В ноябре 1944 года отец прислал письмо из госпиталя. В очередном бою его опять ранило. Он был ранен в руку и ногу и находился на излечении в госпитале № 5839. Он писал, что возможно приедет на побывку, но в феврале 1945 года пришло письмо, в котором отец сообщал. Что опять уезжает на фронт.
Начало 1945 года. Зима, как всегда была холодная. Вечером сидя у тёплой грубы, топленной только камышом, мы, дети говорили о войне. Мы уже точно осознавали, что она скоро закончится. Мы представляли, как вернётся домой отец, как нам всем будет хорошо. И, конечно, мы мечтали о будущем. …
Приближался конец войны. Наши войска подходили к Берлину. От отца пришло письмо, в котором он сообщал, что опять ранен и лежит в госпитале, и что на этот раз его наверняка комиссуют, и он приедет домой.
Мы с нетерпением стали ждать возвращения отца. В этот вечер я опять работал до глубокой ночи. Утром, когда я шёл на работу, ещё чувствуя сонливость, услышал крики:
- Победа! Победа!
До меня не сразу дошло значение этих слов, а крики раздавались со всех сторон. Люди бежали, обнимали друг друга, целовались, кричали:
- Победа!
- Победа!
- Победа!
В этот день люди почти не работали. Бегали туда-сюда, радовались, целовались, мечтали. …
9 мая 1945 года.
Накануне услышав первые слова акта о безоговорочной капитуляции германских вооружённых сил, повсюду раздавались ликующие голоса людей:
- Победа! Победа!
Хотя окончание войны все давно чувствовали, но голоса звучали, как будто всё произошло неожиданно:
- Конец войне! Победа! Победа! Слова эти взлетали в воздух и разносились по всем улицам, входили в каждый дом. Несколько дней слово «Победа» было на устах у всех.
Наконец пришла Победа. Этот день никогда не забыть. Над селом до позднего вечера слышались крики:
- Победа! Победа! Кончилась война! Победа! Победа! Война закончилась! – Это бегали по улицам девчёнки и мальчишки, у которых отцы были на фронте, и радостно сообщали долгожданную весть. Взрослые торжественно жали друг другу руки:
- Поздравляю с победой.
- И тебя тоже поздравляю.
- Это чудо пришло. Просто не верится. Мы так ждали этот день.
Казалось, всё ликовало в этот день. Это был, действительно, самый счастливый день. Это была неописуемая радость, самое большое счастье. Больше того, казалось, что радовалась даже сама природа. Утро было тёплое, солнечное. Даже ветер на время притих, чтобы вся планета услышала эту радостную весть.
Четыре года назад первых мобилизованных провожали на фронт большими группами, а в 1945 году солдаты возвращались с фронта по одному, но зато с двумя чемоданами в руках и вещмешком за спиной.
Первых солдат – победителей встречали торжественно, с музыкой. Их приглашали в клуб, говорили возвышенные речи, дарили им подарки.
Мы тоже с нетерпением ждали своего отца. В день по нескольку раз бегали на окраину села, долго смотрели вдаль по дороге: не идёт ли отец. Мы ждали возвращения отца ежедневно. Мы его ходили встречать июнь, июль, август, сентябрь и октябрь месяцы.
Возвращаемся с окраины села, а Вена спрашивает:
- Мама, ну скоро наш тятя придёт домой?
На это мама сдерживая слёзы, тяжело вздохнув, тихо произносит:
- Как подлечит раны, так и придёт.
Отец вернулся домой в конце октября, в сумеречный час, когда мы собирались ужинать. Он шёл домой два дня пешком из города Троицка. Он вошёл в хату без чемоданов, с одним вещмешком за спиной, мы только сели ужинать.
Это была долгожданная и в то же время неожиданная встреча, хотя мы очень давно ждали отца. Мы растерялись от радости и неожиданности. Все молчали. Мама первая подала голос.
- Ой, отец… Господи, отец пришёл.
И она медленно, словно, чего-то боясь, подошла к отцу.
Они стояли на пороге, крепко прижавшись друг к другу, и молчали.
Наконец, мама отстранилась от него и произнесла:
- Ну, я же говорила, что отец вернётся с войны, - и добавила, - ну, подойдите к отцу.
Три брата одновременно подошли к отцу, и прильнули к солдатскому темно-зеленому бушлату. Отец по очереди целовал нас в макушку головы, а мы всё сильнее и сильнее прижимались к нему.
- Ну, хватит, прилипли - не выдержала мама. – Отец устал с дороги, ему надо присесть.
Отец, снял вещевой мешок, поставил его на табуретку и выложил на стол комплект солдатского белья, и солдатский сухой паёк. Отец был худой, бледный, сутуловатый.
Вот он сидит в белой, нательной рубахе, а на столе лежат солдатские сухари, галеты и кусочки колотого сахара, всё, что он привёз с собой из госпиталя.
Мы молчали, устремляя взгляды, друг на друга. Я долго не решался спросить у отца, не понимая в то время этого, почему многие отцы во время войны присылали домой много разных вещей, что мы тоже, так ждали посылки от него, и только огорчались, когда Бабин или другие, получали очередную посылку.
Наконец, я спросил:
- Тятя, а почему ты не присылал нам посылки. Мы так ждали.
От этих слов отец даже вздрогнул, ещё сильнее побледнел. Лицо его стало суровым и мрачным. Немного помолчав, он стал рассказывать:
- Я всё время был на передовой. Я четыре раза был ранен. Каждый раз долго лечился в госпитале. А из госпиталя сразу на передовую. У меня не было возможности собирать вещи. Посылки посылали те, кто шел за нами, кто не участвовал в боях.
Последнее его ранение было самым тяжёлым. Получил он его за полгода до окончания войны. Сразу два ранения. Осколком ранило правое бедро, в пяти сантиметрах от позвоночника. Осколок удалили, но рана почему-то не заживала и всегда оставалась открытой, только затягивалась тонкой плёнкой, а когда накапливался гной, эта плёнка лопалась. Второй осколок засел в предплечье, всего в трёх сантиметрах от шеи. Его так и не удалили, и с этим осколком отец вернулся домой.
Несколько дней подряд к нам приходили родственники и просто соседи. Они поздравляли отца с возвращением и, расспрашивали, где он воевал, и как он воевал. Я с нетерпением ждал, чтобы отец быстрее начал рассказывать, как он бил фашистов. Но он всегда, некоторое время молчал, и я замечал, как каждый раз, судорожное дыхание отдавалось в его теле: на лице, в груди, на руках. Он сначала расправлял плечи, грудь, чтобы легче было говорить, и только после этого начинал говорить, но рассказывал он почему-то сухо и очень мало. Мне даже казалось, что он не хочет разговаривать с приходившими. Другие фронтовики, взахлёб рассказывали, как они героически воевали.
Я недоумевал по поводу того, что наш отец всегда так мало рассказывал, как он воевал, как его ранило. Ведь он был ранен четыре раза. Четвёртый раз он был ранен очень тяжело, а он никогда не рассказывает об этом людям.
А дело, по-видимому, было в том, что он по-прежнему плохо спал. Его по-прежнему донимали кошмарные сны. Редкая ночь проходила, чтобы он не кричал во сне. Мертвецы часто врывались в его беспокойный солдатский сон, и он тотчас просыпался.
Отец вновь кричит во сне. Мама испуганно спрашивает:
- Отец, что с тобой?
Отец просыпается, но некоторое время молчит. У него перехватило дыхание от страха.
- Сон приснился страшный, наконец, отвечает он, - опять приснился бой. Страшный бой. Мы заняли исходные позиции для наступления. Вскоре последовала команда:
- Приготовиться к атаке! Вперёд! За Родину! Ура!
Впервые дни отцу часто снилась война. Спустя несколько дней он снова закричал во сне и проснулся среди ночи, и стал рассказывать маме сон: «Он пришёл с косой в поле, косить траву, а там идёт бой. Солдаты падали валом. Вскоре всё поле было усеяно мёртвыми телами. В мертвецах он опять знавал своих бывших однополчан. Они опять просили его о помощи, но он не мог двигаться. Поле в несколько рядов завалено трупами, не давало ему идти. Ноги вязли в крови. Его охватил ужас, от которого он подскочил на кровати, сильно закричал и проснулся».
Он стремительно вошёл в кухню, не произнёс, а гаркнул:
- Здравствуй Герасимовна! Сергей Ефимович дома?
- Дома, тихо ответила мама, - он только прилёг, отдыхает. Ходил в больницу на перевязку.
- У меня времени мало. Я зайду.
Отец устал, он только прилёг и забылся, как стремительно вошёл Легких и гаркнул:
- Привет, солдату победителю.
Он подошёл к кровати и помог подняться отцу. Они крепко обнялись.
Пока отец одевал гимнастёрку, галифе, солдатские ботинки, Легких молча ходил по горнице. У него была мелкая походка. Он семенил туда-сюда.
Когда отец оделся, Легких поставил на стол бутылку водки. Мама вышла на кухню. Через время она принесла закуску: Картошку в мундирах, капусту, солёные огурцы и маленький кусочек хлеба. Легких делал вид, что не обращает внимания на закуску. Он открыл бутылку и налил в стаканы.
- Ну, что ж, Сергей Ефимович, выпьем за твоё возвращение, солдат – победитель, - сказал он громко, - из всех старых друзей вернулись только двое, Жалдак и ты.
Они сидели и называли погибших друзей: Михаила Дейнеко, Василия Журбу, Константина Дьяченко, Николая Канунника, Василия Подосинникова. …
Назвав погибших друзей, они замолчали. Легких первым нарушил молчание:
- Выпьем за упокой их душ. Пусть земля будет им пухом.
Снова выпили и снова замолчали. Снова Легких нарушил молчание:
- Ну, Ефимович, рассказывай, как воевал?
- Что рассказывать, ответил отец, - как все. …
Отец с минуту молчал, потом произнёс:
- Война, это тяжёлая работа. Очень тяжёлая и страшная. На каждом шагу солдат подстерегала смерть. Об этом тяжёло рассказывать.
Отец снова замолчал. Он долго молчал, видно думал, с чего начать. Легких снова налил водки в стаканы и снова выпили.
- Первый бой я принял под Ржевом. И там же получил первое ранение, - начал отец. – Под Ржевом участвовало 20 дивизий и бригад. Полегло около ста тысяч солдат. Наш батальон в наступление шёл по трупам.
Отец говорил тихо, уклончиво, что мне даже нравилось. В клубе, когда были встречи с первыми возвратившимися фронтовиками, они ярко и красочно описывали бои атаки в которых участвовали. Отец же рассказывал несколько сдержанно, суховато, без прикрас. Он то и дело умолкал. Я пристально смотрел отцу в глаза и ждал, когда, наконец, отец расскажет, как он вёл себя в бою. Я, так же заметил, что Легких почти не закусывал. Он только щепотками брал солёную капусту и кидал её в рот, как в яму. К картошке в мундирах он даже не притронулся.
Когда выпили всю бутылку водки, отец разговорился. Он стал рассказывать, как отстояли Москву:
- Первыми на штурм бросали штрафников. Штрафники были пушечным мясом. Их укладывали раньше всех, их никто не считал, сколько их полегло. По их трупам потом шли другие, которые в основном тоже погибали. Потом шли третьи, четвёртые, пятые. …
Отец сделал глубокий вздох и продолжал:
- Идти в бой было страшно, но другого выхода не было. В твою спину были направлены дула пулемётов и автоматов. За твоей спиной, в тылу, стояли заградотряды. Когда вспоминаешь это, в душе пробегают мурашки. Бежишь и кричишь, не думаешь ни о чём, не замечаешь даже, что рядом с тобой падают однополчане. Это ведь представить и то не возможно, сколько людей полегло, чтобы отстоять Москву. Да что Москву, за каждую деревню под Москвой. Мы брали деревню Полунино под Москвой, бои были трудные. Против нас стояли отборные эсэсовские части. …
Отец не докончил рассказывать о немцах, почему-то замолчал, зашевелил губами, передёрнул плечами, только потом вновь продолжил:
- Первые дни на фронте было самообеспечение. Иногда командиры поднимали солдат в атаку без винтовок и патронов, или есть винтовка, но нет патронов. Иногда было и то и другое, но винтовка не стреляет.
- Солдат надеялся оружие взять у немца? – спросил Легких.
- Да. Немцы на фронте спали на простынях, под шерстяными одеялами, а мы в своих шинелях. Зимой по неделе, по две, бывало, не снимали шинелей – вши заедали, пока не отведут на отдых или не ранят тебя в бою.
- После госпиталя я попал под Великие Луки. Если наши войска брали немцев в окружение, они направляли им по ночам транспортные самолёты с боеприпасами и питанием. Оборона у них всегда была надёжной. Приходилось по нескольку раз идти в атаку, чтобы занять очередной рубеж. Зачастую, нам давались трудновыполнимые приказы. Впервые дни войны мы воевали не умением, а числом. Мы очень поздно поняли, что они воюют лучше нас. На фронте много встречается неожиданностей и непредвиденных ситуаций.
В голосе отца чувствовалась грусть, обида. Он набирал в лёгкие много воздуха, тяжело вздыхал и надолго умолкал. Я замечал, что в такие минуты Легких чувствовал себя не очень-то ловко. Отец, взглянув на него, продолжал:
- Под Великими Луками меня ранило второй раз. После лечения в госпитале я попал на Белорусский фронт. Мы сидели в Белорусских лесах и болотах. Ночью мы с трудом выбили немцев из деревни Заболотное. Заняли новый рубеж. А днём к немцам подошли свежие силы с танками, и немец опять загнал нас в лес и болота. Было это поздней осенью. Было уже холодно. По-колено в воде сидели до глубокой ночи. Так эта деревня три раза переходила из рук в руки. Там наша часть понесла очень большие потери. Был приказ: занять плацдарм и удержать его любой ценой. Здесь меня ранило в третий раз.
- Ты считаешь, что потери были напрасными? – спросил Легких.
На этот вопрос отец почему-то не ответил. Он вновь долго мочал. Легких, устремив на него свой взгляд, ждал продолжения рассказа.
- А последний бой где принял? – не выдержав затянувшегося молчания, спросил он.
- В Польше. Наша дивизия принимала участие во взятии Кракова. На подступах к Кракову немцы сосредоточили крупные силы танков. Самолётов и мотопехоты. Они хорошо окопались.
Когда наши войска пошли в наступление, немцы открыли ураганный огонь из орудий и пулемётов. Одновременно в воздухе появились бомбардировщики. Они сбрасывали осветительные бомбы. Потом пошли танки.
Мы не выдержали и отступили, понеся большие потери. Так по нескольку раз в день мы вступали в бой. Немцы ожесточённо сопротивлялись. Каждый раз при попытке подняться в атаку, пулемётный огонь с немецкой стороны прижимал нас к земле. Разведчики уточнили, откуда конкретно идёт стрельба. Обнаружили, что пулемёты установлены в окнах жилых домов. Когда подошли танки, подтянули артиллерию и вызвали авиацию, нас, солдат, снова подняли в атаку, и мы заняли окраину города. Под Краковом мы похоронили много своих однополчан.
Когда город был полностью освобождён, подошли части Первой польской армии, а нашу дивизию перебросили в Германию. Мы не успели маршем дойти до Германии, как попали под сильную бомбежку, и тут я получил два осколочных ранения в бедро и плечо.
Отец сначала показал последнее ранение, потом остальные.
- Войну всегда начинают политики и генералы, но «пушечным мясом» для ненасытной войны, всегда является простой народ, - произнёс отец, застёгивая пуговицы на гимнастёрке. – Мне пришлось долго лежать в госпиталях, я даже не совсем долечился. Хотелось по быстрее попасть домой. Теперь дома буду долечиваться.
Война навсегда оставила свой страшный след в душе солдата – победителя. Теперь, он, выживший солдат, жизнь видит по-другому. Сегодня он смотрит на войну другими глазами. У него часто возникает вопрос, на который он так и не находит ответа. Почему за ошибки политиков и вождей платит кровью простой народ? Почему я, должен убивать чужого восемнадцатилетнего сына? Почему немецкий солдат должен убивать моего восемнадцатилетнего сына? Почему незнакомые люди, которым хочется жить, работать, растить детей, должны убивать друг друга? Почему теперь миллионы людей, у которых не вернулись с войны мужья, отцы, братья, сёстры должны рыдать из-за ошибок политиков и вождей?
Взглянув на карманные часы, Легких стремительно встал:
- Мне пора, Ефимович, - произнёс он громко.
Отец вышел провожать его, когда подошли к ходку, Легких повернулся и сказал:
- Ты может завтра подскочишь в правление ко мне? …
А что?
- Я выпишу тебе два центнера пшеницы, как солдату – победителю.
- Ну, если это возможно, я обязательно приду.
Вернувшись в дом отец сразу же рассказал маме:
- Знаешь, а Василий Иванович, пообещал мне завтра выписать два центнера пшеницы.
- Да ты что это говоришь? – удивилась мама.
- Сказал, чтобы я завтра был у него.
- А на чём ты поедешь? – спросила мама.
- Туда пешком, а обратно он даст подводу.
Легких действительно выписал два центнера пшеницы. Отец сразу размолол её на сеянку. На следующий день мама испекла несколько булок хлеба, белого, лёгкого, как пух. Кроме этого утром мы в первый раз с начала войны досыта наелись вкусных лепёшек.
Это была вторая радость, которую мы испытали, когда домой вернулся отец. …
Я непременно должен подробно рассказать о первых встречах нашего отца, когда, наконец, он вернулся с фронта домой. Я хорошо помню его первые встречи с людьми. Два дня отец никуда не ходил. Он, видно, отдыхал с дольней дороги. На третий день он пошёл в райвоенкомат, в районную сберкассу, где до войны работал главным бухгалтером, в сельсовет, где получил хлебную карточку на себя.
На четвёртый день первым пришёл проведать солдата – победителя дед Хорольский, старый друг нашего деда по нашему отцу.
Мы как раз обедали, когда он пришёл. Обед был постный. Борщ без мяса: вода, картошка, свекла, капуста, морковь – без зажарки. Отец пригласил гостя пообедать с нами:
- Степан Николаевич, присаживайтесь к столу, - произнёс отец, - заодно пообедаете с нами.
Дед ответил:
- Ой, нет, нет. Я только что из-за стола. Я пришёл взглянуть хоть одним глазом на живого фронтовика. А мой старший сын Михаил погиб. Николай был живой, но почему-то задерживается. Писем давно не было от него.
Отец сказал:
- Мобилизация идёт по годам, а я из госпиталя.
- Господи, ты тоже был ранен, - осведомился дед.
- Да, в правое бедро и правое плечо, - ответил отец, - осколочные ранения. В правой руке осколок до сих пор сидит. Беспокоит сильно. В последнем бою под бомбёжку попала наша часть. Дед сочувственно покивал, потом произнес:
- Ну, рассказывай, как воевал?
Отец неожиданно произнёс:
- Не люблю я рассказывать. Не могу. …
- Почему? – воскликнул дед Хорольский.
- Тот, кто много раз был в бою, тому больно рассказывать, как нож в сердце вонзается.
Дед снова покивал головой.
Спустя несколько дней, как-то вечером к нам пришёл Антон Волков, председатель колхоза «Шевченко», большой друг отца.
Они крепко пожали друг другу руки, обнялись. Сели за стол. Мама поставила толчёную картошку, квашеную капусту и молоко. Без хлеба. Без спиртного.
Волков поблагодарил за скромный ужин. Он даже не притронулся к еде. Он пристально взглянул на отца и начал такими же словами:
- Ну, Сергей Ефимович, рассказывай, как воевал?
Отец, немного помолчав, сказал:
- Те, кто много рассказывает, как он бесстрашно и геройски воевал, это всё выдумано и хвастовство. Я тебе расскажу другое. Война это страх. Беспамятство, когда идёшь в бой. Ты в это время ничего не думаешь. Рвутся бомбы, воют взрываются мины и снаряды, свистят пули, а тебе надо идти в перёд. А не пойдёшь, свои же тебе пустят пулю в спину. Попробуй не поднимись навстречу танкам. Сзади загрядотряд. Отступить, значит получить смерть от своих. Вот что такое война. Мы воевали не умением, а количеством. Слишком высокую цену заплатили мы за нашу победу.
Домой возвращались солдаты-победители. Возвращались в основном в возрасте от 30 до 50 лет. Ребята 1922 – 1925 годов рождения, те, кто мечтал стать лётчиками, моряками, учителями, агрономами, не вернулись с войны. Они почти все, за небольшим исключением, пали на полях боёв.
Некоторые фронтовики из Германии присылали много посылок с разными вещами. Вернувшись домой, тоже привозили с собой по два чемодана и вещевой мешок с тряпьём. Что-то потом даже продавали, особенно ручные часы.
Наш отец не прислал ни одной посылки. Вернулся он уже в конце октября. Вернулся из госпиталя с пустым рюкзаком. Отец не был колхозником. Кто-то из колхозников написал в прокуратуру анонимку. Факт подтвердился. Состоялся суд. За два центнера пшеницы присудили 25 тысяч – в десятикратном размере. Денег не было. Продали дом за 50 тысяч. 25 тысч уплатили по суду, за 25 купили землянку.
На следующий день после суда к нам во двор пришёл судебный исполнитель с милиционером и понятым и резко заявил:
- Вот ордер на обыск и описание вашего имущества.
- А что обыскивать? - спросил отец.
- Зерно.
- Зерно я сразу же размолол на муку, и мы её уже давно съели.
Судебный исполнитель вёл себя нагло:
- Я должен составить протокол описи вашего имущества в присутствии понятых.
- Раз надо, составляйте, - тихо произнёс отец.
В протокол были записаны – дом, корова, швейная машинка «Зингер», кровать, стол и пять табуретов. …
Солдата – победителя судили как преступника.
Мы не могли привыкнуть к новому месту жительства. На Шанхае все были для нас чужие, из разных деревень. Те, кто каким-то путём вырвался их колхоза, или вернулся из города, куда он был мобилизован по зову первых пятилеток. Улица, где мы теперь жили, называлась Колхозная.
Нас всех постоянно тянуло в свой край, где родились наши родители, где прошла вся их жизнь, где прошло наше детство, где было всё близкое и родное до глубины души.
Глава 35.
Смерть отца.
На новом месте жительства на мой взгляд казалось, что отец чувствует себя бодро. Но он, вероятно, старался изо всех сил старался не показывать своё горе. Однако мы замечали, что его голос заметно изменился, стал тихим, с хрипотой, а взгляд его часто на чём-то подолгу сосредотачивался. Он стал мало говорить, нас ни о чём не расспрашивал. Теперь он больше уединялся, словно наше присутствие тяготило его.
Так отец заметно сникал. Заметно бледнело его лицо, даже желтело, возникало судорожное дыхание. Он заметно сильнее стал прихрамывать на раненую ногу.
Мама на это обратила внимание и насторожилась:
- Отец, ложись в больницу, - как-то сказала она.
Отец согласился. Он долго лечился в больнице, но оставался таким же бледным, худым и молчаливым. Однажды, когда мама в очередной раз пришла его проведать, лечащий врач сказал ей:
- Всё, что мы могли, мы сделали, а результата почти нет. Ему уже ни что не поможет. Забирайте его домой.
На следующий день с большим трудом, на ходке, мы перевезли отца домой. Рана на бедре правой ноги не закрывалась. А внутренние органы: толстая и прямая кишка были настолько повреждены, что отец не мог принимать грубую пищу. Последнее время он питался только кипячёным молоком. Даже от манной каши и картофельного пюре были резкие боли в кишечнике.
Месяца два отец совсем не вставал с постели и почти ничего не ел, питался только кипячёным молоком.
За три дня до смерти отец попросил, чтобы его положили на пол. Пол в землянке был земляной, сверху помазанный жёлтой глиной. Мама постелила на пол самотканое рядно, положила перину. Мы переложили на пол живой скелет – кожа да кости, лёгкий, как пустой мешок.
На наших глазах умирал от ран и обиды солдат, прошедший всю войну. Солдат победитель умирал в хате – землянке, крыша в которой была пластяная. Когда шёл дождь, вода проникала сквозь неё, словно через решето. Чтобы земляной пол не раскисал, всюду расставляли емкости: вёдра, чугуны, корыто, миски, чашки. Стены были сложены из земляного пласта, и в них постоянно заводились мыши. Окна были у самой земли. Смотришь в них и видишь только ноги…
Накануне, мы три брата пилили дрова. Младшие братья пилили, а я раскалывал чурки. Состояние было тяжёлое у всех. Мы знали, что отец вот-вот умрёт.
- Вена, ты плавно води пилой, не дёргай, - спокойным голосом просил Иван, старший брат.
- Я и не дёргаю, - оправдывался Валентин, младший брат.
- Дёргаешь. Смотри, вот как надо, - учил его Иван.
Вечером мы поужинали и легли спать, не ожидая ещё смерти отца. Я долго ворочался, не мог почему-то уснуть. Перед самым утром я забылся, и тут услышал мамин голос:
- Ребята, вставайте. Отец зовет проститься с вами.
Мы встали и по одному построились в ряд, глядя на отца. Ещё вчера вечером к нам пришла Надя Прутян, дочь старшего брата отца. Она сидела у стола, вытирала слёзы и всхлипывала.
Мы стояли так, чтобы хорошо было видно лицо отца, и он тоже хорошо видел всех нас. Самого младшего брата, которому было всего два года, мама держала на руках.
Отец кивал головой, шевелил сухими губами. Он пытался что-то сказать, но слова не получались. Из горла вырывался только тихий хрип. Дыхание его было частое и прерывистое. Не закрывая рта, он пристально смотрел на нас. В глазах его отражался испуг, обида, страх. Взгляд его казался виноватым перед нами, детьми, что, вернувшись домой, после войны, он не облегчил своим детям жизнь, а наоборот ухудшил её, что нам теперь будет очень трудно без него.
Так умирал солдат – победитель, которому было всего 45 лет, в рассвете своих сил.
В хате было ещё серовато, но мы видели слёзы на глазах отца. Раньше я никогда не видел отца плачущим. Он плакал, как ребёнок. Он до конца жизни страдал по дому, который построил его отец, а наш дед. Думать об этом ему было очень тяжело.
Отец пытался сесть, но не мог. Он пытался поднять голову, но тоже у него не получалось.
- Ребята, встаньте на колени, - тихо произнесла мама.
Мы встали на колени. Отец сухой рукой медленно провёл по нашим лицам. Мы все, по очереди поцеловали его в щёку. Отец по-прежнему только тяжело вздыхал. Ему очень трудно было дышать. Вдруг он широко открыл рот и произнёс:
- Маму, маму. …
Мне казалось, что он хотел сказать, чтобы мы берегли маму. Это были его последние слова. Он глубоко вздохнул, и в его горле что-то заклокотало, как в водопроводной трубе, когда прекращается вода.
Надя Прутян подошла к мёртвому отцу и тихо произнесла:
- Вот и отмаялся ваш тятя. …
Она осторожно закрыла ему глаза. Мама тут же начала греть воду, чтобы обмыть отца, а меня послала к племяннику – к сыну старшего брата отца, сказать, что отец умер, чтобы он обязательно пришёл.
Он тут же пришёл и все заботы, по похоронам, отца взял на себя. Он заказал гроб. Нашёл людей копать могилу и организовал проводы отца в последний путь.
В два часа дня отца понесли на кладбище, которое было в лесу, где росли сосны, березы и осины. Могила отца была между березами. Отца до кладбища несли на руках два племянника – Николай и Алексей, и я с братом Иваном.
Утро в тот день было ясное, тихое, но в 12 часов дня на небе появились небольшие тучи. Когда отца вынесли за село начал накрапывать редкий теплый дождь. Он капал и на кладбище. Березы росли над могилой ветвистые кудрявые, словно крыша над могилой. И было видно, как с листьев стекали капли дождя, словно плакали березы, провожая Солдата-победителя в последний путь. Вдруг кто-то вскрикнул: «Смотрите, смотрите, плачут березы!»
Надо сказать, что нашего отца в последний путь провожало очень мало людей. Это были в основном самые близкие родственники: жена, дети, родной брат отца, племянники, соседи, несколько старух, хотя когда-то у отца было очень много родственников и друзей.
Дело в том, что в 1930 году многих родственников раскулачили и выселили из области, некоторые тайно сами сбежали от преследований, а многие, которых не тронули репрессии, погибли на фронте.