ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)
Глава 118.115. О ТЕКУЩИХ НУЖДАХ…
Во второй половине февраля 1917 года В.Е. Иваницкий был вызван в совещание, созванное в Могилеве — при ставке Верховного Главнокомандующего, в целях объединения некоторых санитарных мер на всех фронтах. Он должен был встретиться с ним в Могилеве к концу работ совещания, чтобы совместно ехать в Петербург для доклада Главному Управлению Красного Креста о различных наших текущих нуждах.
Около трех лет он ни разу не был в столице. Мысль о встрече с друзьями и сослуживцами, о том, чтобы хоть один раз побывать в его любимом Мариинском театре, вообще отдохнуть несколько дней от однообразия своей работы, чрезвычайно бодрила его, и это была последняя в его жизни поездка, когда все в пути казалось занимательным и веселым.
Он наслаждался даже самым процессом езды — на автомобиле по паркетному Черниговскому шоссе; тихий Чернигов, где он ночевал в госпитале, наполнял душу уверенными мечтами, что скоро, самое большее через год, конец войне, без сомнения победной, так как наша армия снабжена во всех отношениях образцово, а немцы выдыхаются, и начнется мирная тихая жизнь с неизбежным спокойным прогрессом во всех направлениях.
В вагоне, по пути от Могилева, он покупал столичные газеты, старался найти в них репертуар театров: решил пойти одни раз в оперу и один раз в балет; после трехлетнего художественного голода это казалось ему чем-то чрезвычайно заманчивым. В Киеве были, конечно, театры, но он не был в состоянии их посещать; уставал от работы и не было настроения; раза два три пошел, но мысли его были так далеки от происходящего на сцене, что он даже забыл, что именно видел и слышал.
По мере приближения к Петербургу все упорнее становились слухи, что там начались какие-то беспорядки; за несколько станций до Царского Села уже говорили о революции, но люди, привыкшие на фронте к различным паникерским слухам, не верили, думали, что дело сводится к каким-нибудь мелким беспорядкам в «хвосте за хлебом». Верить в голодный бунт нельзя было потому, что для этого не было никаких объективных условий, политический же переворот, на который делались давно намеки, ожидался в иной, не уличной, форме. По прибытии в Царское Село пришлось, однако, поверить: не было газет; лица, приехавшие из Петербурга рассказывали о стрельбе, побоищах.
Вечером 27 февраля, когда он вышел из вагона, то, что он увидел разрушило сразу и его настроение. И его спокойно-эстетические планы. Извозчиков и носильщиков не было; на вокзале казалось как-то мрачно, темно, как будто бы он не весь был освещен; явственно доносился треск стрельбы. Пришлось сдать вещи на хранение и пешком идти в город, который тоже казался или действительно был необычно темным.
Звуки выстрелов по длинным широким улицам раздавались так сильно, что все время казалось, что стрельбы происходит где-то за ближайшим углом. Приходилось часто на всякий случай останавливаться и пережидать, а тут еще Иваницкий был не один — с ним приехал один из помощников Главноуполномоченного Северного фронта Л-ъ; он был ранен в ногу, не мог идти и часто присаживался на тротуарную тумбу, чтобы отдохнуть. Иваницкому не хотелось оставлять его одного.
Сопровождавший его санитар, бывший придворный лакей, был очень взволнован и всю дорогу, при каждом сильном залпе, наклонялся к его уху /он был очень высокого внушительного роста/ и зловеще шептал: «Поверьте мне, Ваше Превосходительство, что все не иначе, как жиды».
Они пробирались через мрачные Семеновские казармы и потом по Николаевской улице; в это время толпа зверски расправлялась с Полицейским Управлением на Загородном Проспекте; оно было обстреляно; пристав или околодочный был потом вытащен на улицу после ранения и брошен, еще живой, в костер. Стрельбы на Загородном, казалась очень близкой, к направлению их пути.
Иваницкий решил остановиться у своего холостого друга, камергера М.С., жившего как раз на Николаевской улице, близ Разъезжей; предложил туда же зайти и своим спутникам. Все были в военной форме, в папахах; и ко всему Иваницкий забыл о придворном звании С. и громко, протяжно позвонил у его дверей; последние слегка приоткрылись на цепочке и раздался знакомый, но совершенно перепуганный голос Маши — прислуги С.: «Кто это, кто там?». Когда она увидела папахи прибывших, вскрикнула только «ах» и поспешно захлопнула дверь.
К счастью, Иваницкий вскоре услышал в прихожей знакомые шаги С. и крикнул ему через дверь: «Отворяй, свои!». Они радостно встретились после долгой разлуки и много смеялись над трусостью Маши, которая, впрочем, лучше их давала себе отчет в происходящем и предчувствовала, что скоро начнут убивать не только за придворное звание, а просто за нехамский вид. У Иваницкого резко остались в памяти ее слова, сказанные с большой искренней грустью на другой день: «Неужели же, если теперь Царь приедет в Петербург народ не примет его и не простит ошибок, какие были?».
«Ошибками» Маша, как и все тогда, считала Распутина, но она даже и мысли не допускала о желательности и возможности отречения Царя; ее инстинкт подсказывал ей, какие ужасные потрясения вызовет «уход» Царя, подсказывал то, Чего не мог постигнуть ум нашей интеллигенции, в том числе и его.