Капитанская дочка

               



          В полукилометре  от  нашего  дома,  под  обрывом,  у  подножия  отвесного
гольца  щетинилась  крытая  драньем  небольшая  избенка, рядом  с
которой  начищенным  пятаком  блестело  крохотное   озерко.  Весною  этот  последний  приют  деда  Сидунова  и  видно- то  не  было  за  огромным  облаком  цветущей  черемухи.  А  между  нависших,  покрытых  лепниной  причудливой   замшелости  камней,  вспыхивал  розовыми  дымками  багульник!   Хорошо!   Весна-то  в радости  своей  без  разбору  дарит  всякому  дыханию  и  красоту свою  ненаглядную,  и  ароматы,  и  надежды.
           Имени  его  никто  не знал.  Так  все  и  звали:  « Дед  Сидунов»  Был  он  бородат,  белый,  как  лунь,  высок,  сухощав.  Старожилы,  вспоминая  его  молодым,  поговаривали,  что  воевал  дед  еще  в  первую  японскую  в  1905  году,  и  что  из  сотни  попавших  в  неволю  только  троим,  изможденным  голодом  и  покалеченным,  удалось  бежать  из  японского  плена.  Баба  Шура,  его  верная  супруга,-  чистоплотная,  небольшого  росточка  старушка  была  всегда  подле  него,  и  редко  кому  удавалось  видеть  их  поодиночке.  Ходил  он  прямо,  неспешно,  с  достоинством,  как  и  жил.  Потому,  наверное,  дед  и  не  торопил  свои  дни,  будто  боялся  оборонить  в  суете  эту  заветную,  высокой  ценой  оплаченную  и  таким  трудом  доставшуюся  ему  свободу.
            Нередко  мальчишеской  ватагой,  « оседлав»  ивовые  прутья  и  всыпая  пятками  по  пыльной  дороге,  мы  неслись,  оглашая  окрестности,  и  наш  птичий  грай  был  слышен  даже  в  поселке.  Но  перед  домом  деда  Сидунова  невольно  переходили  на  шаг,  затихали  и  в каком-то  суеверном  трепете  шли  молча.   Уважали.  Знали  только,  что  где-то  в  городе  живет  его  дочка,  что  работает  в  драмтеатре  и  замужем  за  военным.  Или  как  у  нас  почтительно  называли: « Офицерша». 
              Светку  привезли  к  деду  где-то  в  мае.  Что  у  них  там  случилось- кто  знает?  Жизнь  военных  кочевая  и,  скорее  по  причине  временного  неустройства,  зять  с  дочерью  слезно  уговаривали  деда  оставить  внучку  на  год,  чтобы  ребенок  смог  продолжить  учебу  в  местной  поселковой  школе,  до  которой  было  рукой  подать,  всего-то  ходьбы  километра  четыре  лесом.  Я  уже  отскрипел  своими  подшитыми  валенками  одну  зиму  по  известному  маршруту  в  поселок  Танху,  где  в  домишке,  похожем  на  скворечник,  гнездилась  наша  начальная  школа.  Мой  старший  брат  и  сестра    учились  в  Ново- Троицкой  семилетке,  и  потому  из  нашего  захолустья  кроме  меня  в  школу  никто  не  ходил. Наведалась  баба  Шура,  о  чем-то  тихонько  и  многозначительно  говорила  с  моей  мамой,  поглядывая  в  мою  сторону.   Но  до  моего  слуха  не  раз  доносилось,  что  девочка  из  порядочной  семьи  и т. д.  А  через  пару  дней  мне  эту  городскую  «Хризантему»  представили.  Можно  сказать,  знакомство  наше  было  безальтернативное,  на  которое  Светка  и  я  были  просто  обречены.  Она   оказалась  довольно  забалованной  барынькой,  да  еще  и  отличницей.  Я  в  свои  восемь  лет  уверенно  скакал  на  лошадях  и  самостоятельно  охотился,  имея  личное,  подаренное  отцом,  огнестрельное  оружие.   Программу  до  четвертого  класса  освоил  от  брата  и  сестры  еще  до  школы.  Поэтому  с  любопытством  посматривал  на  эту  красивую  куколку,  всю  в  туфельках  и  бантиках.  В ответ  Светка  гадливо  прошлась  по моей  фигуре  взглядом  и  отвернулась.
             Мама  в  своих  вечных  хлопотах,   увидев  меня  дня  за  три  до  школы,  вдруг  спохватывалась,  всплеснув  руками,  но  всегда  успевала  «Согнуть  какую  никакую  лапотину  малому,»-  как  она  сама  говаривала  порой.  Летом  я еще  как-то  был  похож  на  человека,  но  зима,  выражаясь  языком  современных  дизайнеров  моды,  до  неузнаваемости  изменяли  мой  силуэт,  который  приводил  в  неописуемое  бешенство  всех  поселковых  собак.  И  потому  на  мой  взгляд  Светка  была  немыслимо  хорошо  одета!  Она  держала  спинку,  ходила  прямо  и  горделиво -походкой  круглой  отличницы  как  бы  возвышаясь  над  всеми  остальными  малодостойными  особями.  Только  из  уважения  к  деду  Сидунову  и  бабе  Шуре  я  пообещал  провести  с  их  внучкой  «Курс  молодого  бойца,» подготовить  физически  к  школе,  а  также,  как  представителю  очень  слабого  пола,  оказывать  защиту  и  моральную  поддержку.  Капитанская  дочка,  вероятно  думала,  что  ее  авторитета  и  чулков  с  бантиками  будет  достаточно,  чтобы  этот  провинциал,  забегая  вперед,  услужливо  лепетал:  «Чего  изволите,  госпожа?»   Но  в  мою  программу  обучения  это  не  входило.  Повыпендривавшись  пару  дней  и  видя,  что  это  не  производит  ожидаемого  эффекта,  она  как-то  приутихла,  а после  отъезда  мамочки  и  вовсе  присмирела.   Пора, подумал  я.  Протянул  ей  лопату,  бросив  мимоходом:  «  Светка,  надо  накопать  червей:  завтра  пойдем  на  дедово  озерко-  там  клюет,  копай  на  месте  старой  кошары,»  и,  дав  ей  консервную  банку,  показал  рукой.  Пути  к  отступлению  не  было,  и  она  кивнула.  Червей  там  было  больше,  чем  рыбы  в  озерке.  И вскоре  до  моего  слуха  донесся  истошный  крик!   «Откопала!» -  успел  подумать  я  и  увидел,  как  метнув  лопату  и  банку,  Светка  уже  скрывалась  за  горизонтом.  Казалось,  что  она  сейчас  была  готова  убежать  из  собственной  жизни,  только  бы не  видеть  этих  шевелящихся  красных  и  отвратительных  червей…
             От  сих  драматических  событий  минуло  недели  две.  Светка  рядом  со  мной  босиком  бежит  на  рыбалку.  Деловито  поплевав  на  этого  самого  червяка,  она  поймала  своего  первого  карася,  не  беда,  что  он  казался  величиной  со  спичечный  коробок,  зато  она  орала  от  радости  так,  что  дед  Сидунов  пулей  прибежавший  на  берег,  долго  не  мог  прийти  в  себя.   А  через  пару  месяцев  Светка  уже  ела  печеную  картошку  с  кожурой,  выкатывая  ее  рукой  из  горячих  углей.  Пекла  на  костре  нанизанные  на  тонкие  прутья  шампиньоны  и  тут  же  уплетала  их  без  соли.  Цветы  багульника  я  научил  ее  есть  еще  в  мае.  Мне  уже  нравилось  выступать  в  роли  этакого  наставника,  показывая,  как  сейчас  говорят,  свой  мастер – класс.   Распираемый  чувством  превосходства  над  этой  городской  канарейкой,  которая  ничегошеньки  не  смыслила  в  нашей  деревенской  жизни,  я  нередко  подшучивал:  «А  отличница  может  отличить  имануху  от  баранухи?»  Что  в  переводе  с  местного диалекта  означало-  козу  от  овцы.  Но  когда  у  Светки  что-то  получалось,  я  становился  самим  собой  и радовался  вместе  с  ней.  Сожалел,  что  она  так  и  не научилась  лазать  по  деревьям.   Однако  понимал,  что  в будущем  красивой  приличной  даме  вряд  ли  это  может  пригодиться.   Зато  однажды  мне  удалось  усадить  ее   в  седло!  Лошадь  явно  не  была  в  восторге.  Она  посмотрела  вопросительно  на  меня,  затем  на  карабкающуюся  в  страхе  всадницу  и  благосклонно  промолчала.   Светка  немного  повизжала  и  тут  же  попросилась  опустить  ее  на  грешную  землю.  Карьера  жокея,  похоже,  ей  больше  не  угрожала.  Еще  я  научил  ее  находить  и  быстро  ловить  не  только  гальянов  или  лягушек,  но  и  все  то,  что  в  огромном  количестве  нас  окружало  в  природе,  прыгало,  порхало,  стрекотало  и  пело.  Я  по – своему  любил  всю  эту  мелкую  лесную  братву,  знал  их  нелегкую  жизнь,  повадки  и потому  обращался  как  с  добрыми  друзьями.   А  каково  обнаружить  в  лесу  кузницу  дятла  с  кучей  золотистых  сосновых  шишек  под  деревом!   Наблюдая  за  полетом  пчел,  найти  их  тайную  кладовую.  А  дальше  все  зависело  от  умения.  Мне  было  слабо  влезть  на  высокую  коряжину  с  заветным  дуплом,  запустить  туда  руку  и  получив  несколько  укусов  быстро  скользнуть  по  стволу  вниз,  чтобы  потом  Светка,  наслаждаясь  ароматом,  слизывала  с  моих  пальцев  дикий  мед. И от этого легкого прикосновения ощутить первое, еще не совсем понятное мне волнение...  Тихонько  подглядывать  за  гнездом,  заботливо  спрятанным  в гуще  ветвей,  где  только  что  начиналась  чья-то  коротенькая  птичья  жизнь,  которую  на  какое-то  мгновение  можно  было  подержать  в  ладонях  и  бережно  вернуть  обратно.  Увидеть  на  лесных  полянах  потрясающие  битвы  муравьев.  И  еще  множество,  как  мне  казалось,  полезных,  разнообразных   творений  природы  с  их  неподражаемыми  звуками,  неповторимыми  ароматами,  неописуемым  многоцветием,  вносящим  в  нашу  человеческую  жизнь  столько  смысла,   красоты  и  обаяния.
             К  концу  лета  горные  речушки  заметно  приусохли,  поэтому  найдя  заранее  подходящее  глубокое  улово,  я  решил  показать  Светке  настоящую  рыбалку.  Мы  сидели  на  зеленом  берегу  светлоокой  шумливой  горной  речки  с  местным  названием  Берея.  Поймав  небольшого  гальяна  в  качестве  наживки,  лихо  забросил  несчастного  на  самую  средину.  Речь  шла  о  крупной  рыбе.  Надо  понимать.  И  мы,  сидя  на  корточках,  безмолвно  замерли  под  кустом.   Жертвенный  гальян  зигзагами  расписывал  поверхность  воды,  не  выражая  ни  малейшего  беспокойства,  в  отличии  от  нас.  Мы  даже  привстали  на  колени  от  напряжения,  вцепившись  глазами  в  удочку.  Невзначай  я увидел  Светкино  лицо  и  прыснул  от смеха. Но  время  шло  и немного  расслабившись  я  стал  тихонько  что-то  заливать  ей  о  своих  прошлых  удачах.  Потом  и вовсе  для  удобства  общения,  сел  на удилище, чтобы  не  мешало  махать  руками  перед  Светкой.  В  ту  же  минуту  что-то  резко  дернуло  подо  мной,  и мы  увидели,  как  здоровенный  таймень,  попавшийся  на  наживку  и  подняв  фонтан  брызг,  уносит  по  реке,  разрезая  гладь  воды,  как  ножом,  мое  длинное  удилище,  а  вместе  с  ним  и все  мои  надежды  на  успех.  Блеснув  крапчатым  боком  таймень  метнулся  в  глубину  под  темную  корягу  упавшего  когда – то  дерева.  Послышался  тугой  звук  лопнувшей,  как  струна,  лески.  Но  я- то знал:  это  был  звук  моей  лопнувшей  репутации.  И  воцарилась  тишина,  среди  которой  одиноко  и  нелепо  торчало  из  под  коряги  удилище.  А  я,  сняв  штаны  и обнажив  не  самую  загорелую  часть  своего  тела,  возился,  с  трудом  выпутывая  злополучную  удочку,  стараясь  не  смотреть  на  берег,  где  сидя  на  корточках  ко  мне  спиной  умирала  от  смеха  Светка,
              Как  легкая  стайка  стрижей,  звонко  пронеслось  над  горами  забайкальское  лето.  Радость  всегда  быстротечна.  Потому  после  долгой   суровой  зимы  ждут  ее,  как  дорогого  гостя.  А  мы,  ребятишки,  впитав  все  тепло,  яркость  и  многоцветие,  отведав  вволю  ее  щедрых  материнских  даров,  росли  прямо  на  глазах  веселые,  любопытные,  неугомонные.   Заполыхали  горы  с  распадками  кострами  лиственниц,  берез  и  осин.  Торжественно  отразилась  в  небесной  синеве  рек  притихшая  от  такой  невиданной  красоты  тайга.  Осень  волшебством  своим  и  музыкой  высоких  сфер  в этом  нерукотворном  храме  природы  молитвенно  возносит  хвалу  Создателю,  наполняя  трепетной  благодатью  и  наши  еще  не  окрепшие  души.  Вот  и  тогда  удалившись,  как  дивный  сон,  это  коротенькое  лето  так  и  осталось  в  памяти  светлой  частицей  моего  далеко  не  безоблачного  детства.

              В пятидесятые  послевоенные  годы  мы  ходили  со  Светкой  во  второй  класс  и  сидели  за  одной  партой,  так  как  я  к  ней  был  приставлен  кем – то  вроде  телохранителя  с  нижайшей  просьбой  не  обижать  это  редкое  сокровище.   По  рассказам,  неподалеку  от  поселка  на  лесозаготовках  работали  солдаты – тыловики.  Поэтому  Светкин  отец   - капитан – нередко  наезжал  в  нашу  глухомань  перед  отправкой  груженых  лесовозов  в  город.  По  пути  он  навещал  дочку,  торопливо  занося  в  избенку  зеленый  вещмешок,  в  котором  оказывались  хлеб  и  тушенка,  разные  крупы  и  чай,  колбаска  и  даже  сахар!  Невиданный  по  тем  временам  провиант.  После  смены  школы  проблем  с  учебой  у  Светки  не было.  Она  по – прежнему  оставалась круглой  отличницей.  И  конечно  такому  значительному  подспорью  старики  были  несказанно  рады.  Не  многим  детям  родители  в  ту  зиму  могли  собрать  что – то  поесть.  Хлеба  не  было.   Поэтому  мама,  провожая  меня  в  школу,  совала  в  холщевую  сумку  побольше  картошки  и  молока,  чтобы  я  смог  поделиться  с  другими  ребятишками,  которые  во  время  обеда  молча  сидели  в  сторонке  и  смотрели  на  нас.  Я  до  сих  пор  помню  эти  их  глаза…   В  школьной  среде  в  то  нелегкое  время  не поделиться  с  ближним  считалось  безнравственным  и  расценивалось  нами  как  предательство.  И  вот  однажды  черт  дернул  Светку  притащить  в  школу  мандарин!  Даже  я  не  знал  что  это?  Такого  чуда  никто  и  никогда  не  видывал.  Запах  душистой  цедры  у  голодных  пацанов  вызвал  просто  умопомрачение!   А  Светка  непринужденно  сидела  за  партой,  отделяя  пальчиком  дольку  за  долькой,  не  спеша  и  элегантно  на  глазах  у  всех,  доедала   этот  экзотический  цитрус.  Наверное,  дольки  у  мандарина  затем,  чтобы  легче  было  поделиться?   Почему  же  она  слопала  все  сама?  Лихорадочно  думал  я.  И  этот  ребром  упертый  вопрос  бился  в  моей  голове,  не находя  подходящего  ответа.
           После  большой  перемены  была  арифметика.  Впереди  нас  за  партой  торчал  бритоголовый  Ванька  Лепешкин.  Сидел  он  в одиночестве  не  без  причины.  Я,  с  видом  ученого – математика,  указывая  ручкой,  считал,  сколько  вшей  проползет  по его  черной  рубахе  до  звонка  и  записывал  себе,  привлекая  Светкино  внимание.  Потом  назидательно  и  злорадно  прошептал  ей  прямо  в ухо:  «Смотри,  смотри,  вот  переползут  эти  милые  вошки  на  тебя,  и  плакали  твои  шаловливые  локоны,  и  подстригут  тебя  под  Ваньку  Лепешкина!  А  меня пересадят  к  Вальке  Бузмаковой.  Вот  тогда  ты  зачешешься,  мамзель!   Это  была  моя  месть  Светке  за  съеденный  мандарин.
             На  дворе  уже  стоял  февраль,  ветреный  и  промозглый,  с  его  забайкальским  хиусом  и  поземкой  на  обледенелых  скользких  дорогах.  В  привычном  расписании  зимы  еще  не  угадывалось  даже  намека  на  оттепель.  Как  говорят: «Весной  и  не  пахло».  Разве  что  досужие  сороки.  выказывая  свое  нетерпение,  бесцельно  и  хаотично  болтались  в  воздухе,  то  будто  забыв  что – то,  всем  кублом  возвращались  назад,  скандально  и  необыкновенно  громко  надрывая  горло.  Но  к  вечеру  низкое  солнце,  зябко  кутаясь  в  сизую  мглу,  безрадостно  исчезало,  а  в  заколдованных  зимою  беспробудных  лесах  удовлетворенно  покрякивал  морозец,  дескать,  рановато  засуетились,  теплокровные!  Покуда  я  еще  в  тайге  хозяин.
             Уже  посинели  сугробы  перед  сумерками,  когда  мы  со  Светкой  вышли  из  школы.  Впереди,  разделяя  небо  и  белое  поле,  пугающе  чернел  лес.  Шли  молча,  лишь  изредка  о  чем – то  переговариваясь.  До  Отвала  еще  четыре  километра,  а  там  рукой  подать – и  мы дома.  Неожиданно  что – то  блеснуло  позади  и  мы  услышали  тяжелый  звук  приближающегося  автомобиля.  Нащупав  фарами  двух  одиноких  странников,  прилипших  от  неожиданности  к  обочине,  могучий  военный  «Студебеккер»,  груженый  свинцовым  кругляком,  медленно  со  скрипом  остановился.  Щелкнула  дверка,  и  мы радостно  запрыгали,  увидев  Светкиного  отца.  Белый  дубленый  полушубок  с  погонами,  будто  слетев  с  подножки,  лихо  подхватил  Светку,  как  пушинку,  и  она  вмиг  оказалась  в  кабине.  Бравый  капитан,  едва  скользнув  взглядом  по  моей  невзрачной  одежонке,  застывшей  вместе  со  мной  в  каком – то  раболепном  ожидании,  убрал  ногу  и  хлопнув  дверкой  кивнул  шоферу.  Машина  загудела,  будто  раздавив  все  мое  существо  своею  огромностью,  грозно  вздрогнула,  оставив  висеть  в  морозном  воздухе  тугие  выхлопы  сгоревшего  бензина,  оставив  на  дороге  и   мою  малозначительную  фигуру,  попятившуюся  в  глубокий  снег,  и  недовольно  закряхтела,  удаляясь  по  накатанной  лесовозами  дороге.  А  Светка,  уезжая,  еще  и  помахала  мне  своей  красивой  варежкой.  Рассуждая  вслух  и  удивляясь  недогадливостью  Светкиного  отца,  я  возвращался  домой  своей  давно  привычной  дорогой:  «В  такой  большой  кабине  я  бы  не  занял  много  места.  Зря  он  оставил  меня.  Почему?»  Нет,  мне  не  было  страшно.  Иногда,  уходя  на  охоту,  я  ночевал  в  лесу  один.  Оказалось  узнать  однажды,  что  взрослые  могут  так  поступать, было  пострашнее. Коротенькие  мысли  беспокойно  теснились  в  моей  голове,  и  эта , уже  не  детская,  правда  никак  не  могла  уместиться  под  старенькой  фуфайкой,  где,  как  у  выпавшего  из  гнезда  птенца,  отчаянно  колотилось  маленькое  сердце.  И  сколько  бы  еще  не  владела  моим  сознанием  эта  безысходность,  если бы  вдруг  откуда – то  сверху  кто – то  большой  и  непостижимо  мудрый  не послал  мне , наконец,  душеспасительную  мысль:  « Ты  только  представь,  как  ничтожно  мало  они  увезли  с  собой  на  своем  « Студебеккере»,  и  как  много  тебе  в  этом прекрасном  мире  осталось.  Ты  так  щедро  поделился  с  ней  своим  летом,  отдавая  лучшее,  что  знал  и  умел.  Но  обрел  значительно  больше.  Я  тоже  каждым  днем  делюсь  с  тобой.  И мне  ничего  не  жаль  для  тебя  из  того,  что  я  создал  на  этой  Земле».  Я  шел,  молча  внимая  каждому  слову,  и  сознавая,  что  уже  не  один  на  этой  пустынной  дороге,  и  Он  никогда  меня  не  оставит,  хлопнув  дверкой.  Мой  шаг  становился  все  увереннее  и  тверже.  К  концу  пути  каким – то  чудесным  образом  в  моей  мятущейся  душонке  все  так  улеглось,  что не  осталось  места  для  обиды  и  тревоги.  И    на пороге, обмахивая валенки ерниковым веником,  я  уже  был  абсолютно  спокоен.
                Послесловие
            Мы  по – прежнему  ходили  со  Светкой  в  школу,  повторяя  по  очереди  заданные  на  дом  стихотворения,  но  после  того  случая  из  моей  мужской  жизни,  ставшей  более  глубокой  и  осознанной,  Светка  на  своем  «Студебеккере»  уехала  навсегда.