Будет снег, будет дождь. Только прошедших лет больше не вернешь.
«Ты погоди» муз. П. Аедоницкого, сл. И. Шаферана.
Дорога домой пролегает по улице Островского. За пристанским домом поворот на Советскую и по ней через центр - выезд из города. Снова, наверное, в последний раз останавливаюсь около пристанского дома.
Глянул вдоль улицы в разные стороны — перекрестки. На каждом угол вправо, угол влево. Как узнать, за которым из них «детство вдаль бежит». Кинуться бы следом. Остановить, заглянуть в ясные открытые глаза: «Почему убегаешь? Я тебя чем-то обидел?». И горько пожалеть о спрошенном, прочитав в его взгляде: «Ты не исполнил ни одну мечту. Ты меня обманул или предал?».
А может и не убежало оно никуда. Притаилось сейчас в комнатке на втором этаже с задвинутым под твою кровать ящиком, наполненным никому ненужными уже игрушками.
На пересечении Островского и Советской стоит двухэтажный дом на две половины, в одну из которых я постучался в свой первый приезд. В этой половине жили Бухваловы. В другой жила семья Коротиных: отец, мать и сыновья Вовка с Юркой. Они держали собаку по кличке Джек. Как я сейчас могу по памяти определить, нечистокровная немецкая овчарка.
Это был удивительный пес. Его никогда не держали на привязи. Он свободно разгуливал по крытому двору (ограде) и огороду. На улицу же выпускали лишь в сопровождении Вовки или Юрки. Если он выбирался один, то замирали наша и соседние улицы. Пьяниц Джек приучил при его появлении перебираться на другую сторону улицы, а собак из близлежащих домов убираться в свои дворы или вести себя очень скромно. К женщинам Джек относился с почтением. Если хозяйка разговаривала с соседками, отходил и усаживался в сторонке. Незнакомых оббегал, чтобы не испугать. С мужиками сидел, как равный. Они на лавках или на корточках и он рядом на земле. Вообще-то, взрослые находились вне сферы его интересов, а с детьми любил играть до безумия. Но именно это увлечение и бывало часто причиной его неприятностей. Оказавшись на улице и завидев группу ребят, он немедленно бросался к ним с радостным лаем. Представьте себе картину: вы стоите, разговариваете и вдруг видите, что на вас с лаем несется огромная черная собака. Местные встречали Джека приветливо, а какова реакция пацана с другой улицы? Естественно, бежать до ближайших забора или поленницы. А для Джека догонялки - любимая игра. Он в минуту настигал убегающего и, рыча, преграждал ему путь. Насколько я помню, заикой не сделался никто. А жалобы родителей напуганного и зареванного малыша главе семейства Коротиных приходилось выслушивать часто. Поэтому летом они выпускали Джека на улицу только в сопровождении кого-то из сыновей.
Зимой собаке жилось вольготно. Выпускали одного, потому как чужих и гостей на заснеженных улицах не было. Только свои. Даже в каникулы.
Как и все мальчишки, мы, насмотревшись фильмов про войну, в войну и играли. Особенно зимой, когда ни в «вышибалы», ни в «цепи кованные», ни в лапту не поиграешь. А в разведчиков и в партизан, пожалуйста. Можно и по-пластунски ползать, и в снегу окопы рыть. «Немцами», как правило, были младшие, а «русскими» старшие ребята. Конечно же «русские», а иначе быть и не может, всегда побеждали. Как правило, «немцы» охраняли штаб, а партизаны подкрадывались, “снимали» часового и громили фашистское логово.
У каждого в арсенале имелись деревянный автомат и пара таких же пистолетов. Автоматы были немецкие, так как их проще было делать. Взял доску, надпилил с одного конца немного сверху, чуть больше снизу и сколол ненужное. Оставшееся округлил, вот тебе и ствол. Вырезал у основания ствола один паз, у второго конца доски другой. В первый прибил длинный брусок, во второй короткий, вот тебе и немецкий автомат. Вся ребятня бегала по улицам со «шмайсерами». И только Васька Звонов «воевал» с нашим ППШ. Советский автомат ему изготовил старший брат. Вместо длинного бруска прибил березовый кругляк, закрепив его жестяными скобками, а приклад вырубил из полена. В этом-то и заключалась вся сложность изготовления. Если приклад сделать из доски, то в узком месте крепления его к стволу, доска трескалась и приклад отламывался. А вырезать приклад для ППШ из толстого куска дерева не каждому было под силу, да и неохота.
Джек просто обожал военные игры. Нападать на «немцев», охранявших штаб, он не любил. Зато с бешеным азартом обнаруживал подкрадывавшихся к ним «партизан». А это было не по правилам. «Немцы», как я уже говорил, побеждать не должны. Таковы непререкаемые правила игры. Поэтому, в военные игры Джека не брали. И братья Коротины прятали автоматы под пальто, чтобы Джек не видел, что они «отправляются на войну».
Где-то слышал, что ходить в детство надо пешком. Выхожу из машины, ставлю ее под охрану и, свернув за угол, выхожу на улицу Ударная.
Дома, они как люди. Одни годами стоят пусть почерневшие, но крепкие словно время над ними не властно. Другие оседают, сутулятся с крышей, поросшей мхом и протекающей. Еле стоят, завалившись, с заросшим по самый карниз палисадником и с покосившейся огородной изгородью.
В угловом крепком доме жили Степановы. Их я не знал. Затем еще два незнакомых ухоженных дома, а третий… Третий от угла стоит с почерневшей шиферной крышей, крашенными наличниками и палисадным штакетником, но осевший на один угол. Словно горе какое подкосило да так и оставило стоять, наедине с бедой свой век доживая.
В этом доме жили Вахрушевы.
Хозяйку дома тетю Клаву я видел лишь случайно встречая на улице. Здоровался из вежливости, как с мамой одноклассницы, и не более. Она кивала в ответ, как любому незнакомому мальчику. Я не бывал у них дома и не видел ее в домашней одежде, а на улице она и зимой, и летом выглядела очень нарядно. Играя вечерами с ребятами у какого-либо дома, на крыльце которого собирались на посиделки соседки, не раз слышал их суждения в адрес тети Клавы: «Ишь вырядилась, как артистка. Все жизнь свою устроить хочет, а самой-то уж за сорок». Но никто ее не осуждал, не хаял, не винил и не изобличал в каком-либо бесстыдном поведении.
С ее дочкой Люськой я учился в одном классе. Когда нас первоклашек после торжественной линейки привели в класс и начали рассаживать за парты по принципу мальчик с девочкой, я решил, что сяду рядом с Люськой. Все-таки какая-никакая, а знакомая девчонка.
Люська сразу как-то по хозяйски угнездилась за первой партой. Пока я раздумывал, да прикидывал, рядом с ней уселся малой. Щуплый, низкорослый, рыжий и, как впоследствии оказалось, сопливый шибздик по имени Жорка. Я ухватил его за плечо куртки и, вопреки его протестам, вытащил из-за парты. Конфликт интересов разрулила учительница, сделав мне наставление:
- Уступи. Ты же сильнее.
Я не был хулиганом или дерзким мальчишкой. Но я, как и все, рос на улице и мое мировоззрение формировалось из увиденного, услышанного и из пояснений старших пацанов. Мелькнувшее в голове: «Странно, в борьбе за сучку обычно уступает слабый» никак не соотносилось с Люськой. Просто вспомнилась где-то когда-то услышанное. Обидевший, ушел и уселся за последнюю парту. Этот Жорка к тому же оказался двоечником и вруном. Он настолько надоел учительнице, что она поменяла его местами с Павликом Белецким моим другом еще по детскому саду. Я знал, что Люська ему нравилась. Вот повезло пацану! Пашкин дом стоял на улице Либкнехта за углом от дома Вахрушевых. Так и возвращались мы из школы гурьбой, постепенно редевшей. Последними с центральной сворачивали в свою улицу Пашка с Люськой, а я шагал в одиночестве до следующего перекрестка на свою улицу Островского.
Люська с первых школьных дней заявилась активисткой. Стала командиром нашей октябрятской звездочки, затем старостой класса и, когда нас приняли в пионеры, командиром пионерского отряда нашего уже третьего «А» класса.
У меня не было сестры, а лишь двое старших братьев. Люське, не знаю отчего, вдруг вздумалось взять надо мной шефство. Она опекала меня, как младшего братишку: пострижены ли ногти, не загрязнился ли воротничок рубашки из-за немытой шеи, помыл ли уши, начистил ли ботинки. Первое время я отмахивался от неё, как от надоедливой мухи. Но Пашке, которому тоже доставалось, ее внимание нравилось, льстило. И я, чтобы не расстраивать друга, смирился с Люськиной опекой.
Нельзя сказать, что она была красивой девочкой. Умная, скромная, опрятная, как и положено быть отличнице. Круглолицая, глаза-пуговки, нос пипочкой, уши растопыркой, полненькая. Обычная, в общем. Но мне больше всего нравились ее косички. Светло-русые, всегда аккуратно заплетенные безупречно отглаженными бантиками, они торчали на затылке в разные стороны. И, если прищуриться так, чтобы окружающие тебя предметы виделись расплывчато и размыто, то казалось, что косички у Люськи растут из ушей. Мне это казалось смешным и я всегда, как только Люська начинала доставать меня своей заботой, прищуривал глаза.
У Люськи был брат Дима на три года младше ее. Полная противоположность. Высокий, худой, черноволосый, нос горбинкой, как сливы глаза, длинные тонкие ноги и руки. Наперекор активной сестре, являл из себя ярчайший пример флегматика. Простой, как две копейки (почему тогда так говорили, не знаю). Никто не видел его куда-то бегущим и спешащим. Ходил по улице медленно и отрешенно. Старшие пацаны шутили, увидев его: «Вон, Митька идет. Т-с-с, не буди его, пусть поспит». «Малохольный какой-то», - говорила про Митьку соседка Вахрушевых. Но этот «малохольный» читать и считать научился вместе с Люськой, когда та в первый класс пошла. Читал книжки, которые Люська брала для него из библиотеки. Пересказывал их нам. Мы смеялись, когда рассказывая о прочитанном, он представлял себя главным героем, а своих сверстников персонажами. Митька не обижался. Ему это доставляло удовольствие, и мы смирились.
Тетя Клава звала своих детей не иначе как Людмила или Мила, Дмитрий или Дима. Для нас же они были Люська и Митька. Скорее всего, у них были разные отцы. Но в те времена беспечного детства мы над этим не задумывались.
Помню, был такой случай.
Мы, вдоволь наигравшись в партизан, отряхивались от снега у крыльца дома Вахрушевых. Игра закончилась, Джека выпустили и он радостно гонялся за палкой, которую кидал Митька. Подошла вернувшаяся с работы тетя Клава. Джек хотел отойти, но Митька придержал его, поставил рядом. Поправил на груди свой «шмайсер», гордо вытянулся и изрек:
- Мам, похож я на немца?
Видимо, упакованные во все черное, подтянутые и с безупречной выправкой киношные немцы ему нравились.
Тетя Клава как в притолоку лбом ударилась.
- На кого?!
- На немца, - так же гордо ответил сын.
- Дмитрий, ты с ума сошел? Фашисты вероломно напали на нашу страну, жгли города, убивали детей. Моих старших братьев одного замучили в плену, второго повесили, как партизана. Твой дед с фашистами воевал, они его убили, - и сорвавшись на крик. – Выкинь немедленно свою деревяшку и прогони эту гадкую собаку!
Митька, не скрывая досады, снял через голову веревочку, на которой висел его «шмайсер», и закинул автомат за огородную изгородь. Затем поддал пинка Джеку.
Такого оскорбления пес не прощал никому. Отскочив сторону, он развернулся, припал к земле, обнажил клыки и глухо зарычал. Мы обомлели. Собака черной молнией метнулась к Митьке, вздыбилась перед ним на задние лапы, став на голову выше его, и одним толчком передних лап забросила мальчишку в сугроб.
- Джек, ты что, с ума сошел? – Донесся до нас писклявый Митькин голос. – Доставай меня сейчас отсюда!
Пес как-то жалобно гавкнул и полез туда, где торчали Митькины валенки. Пошвыряв в снегу, он уперся всеми четырьмя лапами в плотный утоптанный снег и вытащил из сугроба Митьку. Все произошло так быстро, без заминки, что никто из нас даже с места не сдвинулся.
- Уберите эту мерзкую собаку от моего дома немедленно, - строго приказала тетя Клава.
Она увела в дом Митьку. Ушла следом Люська. Мы с Пашкой отвели Джека Коротиным.
С Митькой дружили все собаки ближайших улиц. По какой бы из них он не шел, его всегда сопровождали два или три пса. Когда Митька, переходя улицу, оказывался на чужой для собак территории, они останавливались и следили за ним. Если появлялся другой эскорт, то убегали обратно. Если новые сопровождающие не появлялись, сидели или лежали до тех пор, пока мальчишка не скроется с глаз.
Вот такой он был, брат моей одноклассницы.
Миновав дом Вахрушевых, сворачиваю направо и подхожу к обрыву. Крайний дом на улице Ликбкнехта стоит у самого его края. Наверное, адрес у него «номер один». В нем проживало большое семейство Вагиных. Ребят в доме было много, но они как-то с нами не водились, и я их не знал. Дом привлекал наше внимание тем, что около него часто стоял большой черный “ЗиМ». Кто был глава семейства Вагиных, и была машина его личной собственностью или казенной, я не знаю.
Глянул вниз, ни сходен, ни плотика нет. Осматриваю залив, ближний берег. Скамеек у крайней изгороди тоже нет, как и плотика.
Плотик!
До начала учебного года три дня. Все готово, осталось только нагладить школьную форму и галстуки пионерские. Нам - в четвертый класс, Митьке – в первый. А лето продолжалось: солнечно, тепло, безветренно. Последние дни каникул проводили на плотике.
Вагинские ребята ушли домой. Две тетки сложили выполосканное белье в корзины и, подхватив их коромыслами, покинули берег.
Малышня палькалась недалеко от плотика, привычно шумя и повизгивая. Мы же, накупавшись, расположились на лодках. Люська с Пашкой сидели на борту одной из них спиной к купающимся, а я лежал на перевернутой другой. Наверху на лавке сидела женщина, а рядом стояли двое мужчин.
Наше внимание привлекли не визг и крики ребятни, а возникшая там тишина. Я поднял голову и увидел, как кто-то, поднимая фонтаны брызг, отчаянно лупит руками по поверхности воды. Так, это же далеко от берега, на глубине! Малявка тонет! Вскочил, оттолкнул Пашку и с разбегу плюхнулся в воду. Кто барахтался на глубине, я не видел. Подплыл, ухватил бедолагу за плечо или руку и потянул к берегу. Но он вместо того, чтобы плыть со мной, начал цепляться за меня, пытаясь взобраться на плечи и голову. Я ушел под воду, не успев вздохнуть. Выплыть сразу не удалось. Тот наверху, уцепился за волосы и топчет меня коленями, старясь подняться еще выше. И я без запаса воздуха уходил под воду. Попытался встать на дно... и не ощутил его. По мной была глубина. Глянул вниз - сгущающаяся темнотой бесконечность зияла у меня под ногами. Не на что опереться. Не от чего оттолкнуться. Заработал руками и ногами. Наверх, скорее! Воздуха глотнуть! Но долбит коленками по голове и плечам тот, что наверху. Сбросил его с себя и всплыл рядом. Открыл рот, чтобы хватануть воздуха. Но вместо него в рот и дальше в горло влетела взбаламученная руками того вода. Он снова полез мне на плечи. И я, захлебнувшись, снова оказался под водой. Надо мной где-то там светило солнце, его лучи весело играли бликами на поверхности воды. А меня затягивала вниз темная, колышущаяся в проникших в глубину лучиках света, бездна.
Как я выплыл, не помню. Сколько молотил руками в сторону берега, не знаю. Опомнился, только ударившись пальцем ноги о подводный камень. Инстинктивно нащупав и другой ногой твердую опору, встал. Тер глаза руками, отчаянно сморкался и выхаркивал из себя воду. Грудь распирало, горло выворачивало наизнанку, нос раздирало вместе с глазами. А тот, кого я кинулся спасать, драл мне спину ногтями. С плотика что-то кричали, кажется: «Сзади! Руку!». На верху визжала женщина. У кромки воды скакали мужики.
Я по плечи стоял в воде. Кто-то огромный бухнулся в воду рядом, вновь обдав меня фонтаном воды. Пришлось снова протирать глаза и откашливаться. С берега, прямо в одежде, разгребая руками воду, на меня надвигался другой мужик. Из-за моей спины на берег вышел тот, что плюхнулся рядом, а второй вытащил на берег меня. Женщина побежала в улицу. Тот, который тянул меня, крикнул вслед: «К Вагиным! У них телефон!»
Стоя у кромки воды, я видел, как из-за спины первого мужика в такт его торопливым шагам, болтаются худые длинные руки и ноги. А плотик, вот он рядом. Тот, что тащил меня, спросил, могу ли я идти сам. Услышав «Да», собрал малышню и увел их на берег. Среди них, испуганно послушных и прижимающих к себе одежду, не было Митьки.
На плотике мужик, стоя на коленках, нагибался вниз и выпрямлялся, разводя руки в стороны.
К обрыву подкатил фургончик с красным крестом на борту. Выскочил водитель и слетел по лестнице на плотик. Следом спустилась женщина в белом халате с чемоданчиком. Водитель перевернул Митьку, положил грудью себе на колено и давил руками его спину. А по лестнице сбегала в туфельках и нарядном платье тетя Клава. Оступилась, упала назад, потеряв одну туфлю. Забегая по доске на плотик, опять упала в воду. Выбралась на берег и босая, в прилипшем к телу мокром платье, поднявшись на плотик, кинулась к Митьке. Ее перехватила докторша. А водитель положил Митьку на крышку лодки и опустил руки. Тетя Клава замерла, схватилась за горло и повалилась на бок. Докторша засуетилась над ней, что-то достала из чемоданчика, потрясла и поднесла к лицу упавшей. Пашка зажал нос пальцами и отвернулся. Люська пыталась помочь матери подняться. Протяжный крик или стон разнесся над заливом. Доктор подала ей уже не ватку, а стаканчик. Пашка уже не зажимал нос рукой, а я почувствовал сладковатый запах какого-то лекарства.
Докторша что-то колдовала над Митькой. Потом мотнула головой. Шофер подхватил его на руки и понес в машину. Тетя Клава, оступаясь на каждом шагу, шла следом. За ними семенила Люська. Они сели в фургон и уехали.
Я поднялся на плотик.
- Мы же тебе кричали. Тебе только повернуться и руку протянуть, - горестно, как бы с упреком, промолвил Пашка и, взяв штаны и рубашку, ушел.
Я глянул на воду. Солнце склонилось к закату. На ее поверхности весело играли солнечные зайчики. Но под ними я видел все ту же темную затягивающую бесконечность глубины.
Хоронили Митьку тридцать первого августа одетого в школьную форму. Проститься не приглашали. На кладбище поехали только взрослые, кому хватило места в кузове грузовика. Глядя на синюшное лицо Митьки, я вновь видел пронизанную лучиками солнца, словно иглами, сгущающуюся темнотой бездну. Она же виделась мне восемь лет спустя, когда услышал армейский закон «сам погибай, а товарища выручай».
Люська появилась в школе третьего сентября. Верховодила как и прежде, но меня словно не замечала. На мои вопросы отвечала односложными «да, нет, не знаю» и смотрела, как в пустоту, будто перед ней прозрачное стекло. И из школы мы, как всегда, выходили толпой, постепенно редеющей. А когда оставались втроем, Люська первым же переулком переходила на Ударную и поднималась по ней к своему дому. Пашка, первое время нерешительно пожав плечами, а затем уже как само собой разумеющееся, следовал за ней. Я же в одиночестве шагал вверх по Советской до своей улицы Островского.
Так продолжалось до февраля месяца. В феврале мы переехали в областной центр.
Возвращаюсь к машине.
Еще раз окинул взглядом окна дома. «Прости и прощай…» - мелькнуло в голове… И в окне детской комнаты вижу мальчишку. Сидит на подоконнике, поджав колени к подбородку, и через оконное стекло смотрит на меня с высоты второго этажа. Делаю шаг к дому...
Солнце скрылось за высотками. Блики его лучей на стеклах пропали. Нет за ними никого. Пустота за черными квадратами оконных стекол.
Еду домой. А точнее, убираюсь восвояси. Почти как песне Михаила Ножкина, не захотел видно узнать город одного из пропавших своих сыновей.
Минуя центр города, приближаюсь к плотине. Справа памятник на могиле расстрелянных белогвардейцами в восемнадцатом году местных большевиков. У этого памятника нас тожественно принимали в пионеры. Он еще стоит, хотя уже есть решение перезахоронить останки на общегородском кладбище. Может, оно и верно. Приоритеты уже сменились и казна денег на его содержание не дает. Обветшалым и заброшенным выглядит недавняя святыня. И опять же проезду мешает. Убрать если, то и дорогу тогда можно спрямить, расширить. Слева высятся купола церкви, в недавние годы восстановленной. Храмы восстанавливают, денег не жалеют. Вот только святость почему-то не восстанавливается. Все также воруют, мошенничают, прелюбодействуют, дерут с ближнего последнюю рубаху. В годы детства моего в претерпевшем множественные перестройки под разные нужды здании церкви размещался городской кинотеатр.
Мгновенное решение. Включаю указатель левого поворота, сворачиваю в проулок и выезжаю на площадь. Паркуюсь возле церкви. Вечер, поди, закрылась уже церковь. Нет, открыто.
Вхожу в храм. Приглядываюсь и, сориентировавшись, встаю на место. Именно здесь стояли деревянные кресла первого ряда, с которых я мальчонкой, задрав голову, самозабвенно смотрел на экран. Поднимаю голову. Лик Спасителя предо мной. Смотрит с алтаря со скорбью и жалостью. А я ног не чую и правой руки мне ко лбу не поднять. Стою, словно соляная статуя жены Лота на горе Содом. Что и как сказать не знаю. И вдруг:
- Господи, не верю я в Тебя. Но, если ты есть и, в самом деле всевидящий и всемогущий, найди средь сонма копошащихся под дланью Твоей людишек девчонку со словно торчащими из ушей косичками, и благослови ее на прощение. Не сумел я тогда спасти ее брата. Господи, благослови, чтоб простила.