"Россия — самая унылая страна на свете, населённая самыми красивыми людьми, каких я видывал..."
Стиль маркиза своеобразен. В пределах одной фразы он любит сочетать хвалебное и ругательное, этой парадоксальной манере, в известной степени, обязан успех книги.
Итак. В начале 1840-х вышли путевые заметки Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году». Вообще, жанр путевых заметок в то время был столь же популярен, как сейчас трэвел-блоги. Разбавляя свою тягомотную романистику, ими не брезговали люди уровня Диккенса. Твит маркиза занял около 1000 страниц. В силу ранее достигнутой популярности на других ресурсах и бойкого слога его пост набрал особенно много лайков. Флейм тянется по сию пору. При том, что середина XIX века – эпоха газет и журналов. Россия – одно из главных государств мира. О ней в то время пишут все, кому не лень. И пишут всякое. То есть, все всё знают и так. Это не тур к верхним порогам Нила. И – такой европейский успех.
Фон путешествия был таков. В 1831 был убит прорусский президент новой независимой Греции Каподистрия, в этом обвиняли клан, связанный с Британией. На следующий год на трон Греции взошёл проанглийский Оттон I. В ответ в 1833 Россия заключила с султаном договор о военном союзе против паши Египта, воспользовавшись безвыходной ситуацией султана: кроме России помочь ему было некому. На Босфоре был высажен русский десант, готовый предотвратить вступление паши в Константинополь, так как к тому времени у султана собственной армии уже не было. Проливы на 8 лет объявлялись закрытыми для всех наций, кроме России. Таким образом, русский Черноморский флот мог сосредоточиться в мирное время в любой точке Средиземноморья. В Чёрное же море ход был закрыт всем, кроме Турции. Договор вызвал ярость остальных великих держав, прежде всего Великобритании и пытавшейся восстановить престиж Франции, имевшей наибольшее влияние в Египте. Паша удовлетворился Сирией. В 1839 произошла очередная война египетского сепаратиста с признанным сувереном, но тут уж России не позволили спасать Османскую империю в одиночку. За Турцию воевали прусские офицеры, начальником штаба египтян был француз. Англо-австрийские десанты быстро очистили от египтян побережье Сирии. Британия играла сразу две партии: против России и Франции, находясь с ними в союзе. Франция тоже две: за египетского пашу и против, находясь в союзе с ним. В 1840 была заключена четырёхсторонняя конвенция держав против французов. Одновременно она лишила Россию эксклюзивного статуса в проливах.
В общем, сразу после путешествия публиковать книгу было совсем не с руки, во всяком случае, до конвенции пяти держав 1841, стартовавшей долгую подготовку к новой мировой войне. А потом – сразу – стало можно. Считается, что Кюстин жевал и пережёвывал рукопись аж до 1842, но это вряд ли: книга сумбурная, оформлена в стиле дурацких эпистол и не имеет стройной системы взглядов, полна противоречий, так как писалась «от души». А просто: было не ко времени – и вдруг стало ко времени. Свобода, блин, печати.
В России Кюстина закономерно костили. Было за что. Дело в том, что Кюстин сам свидетелем никаких политических безобразий не был, злоупотреблений не видел и рассуждал об этом с чужих слов и газет, но представлял дело, как очевидец. Вдобавок, делал верные выводы (ну, фифти-фифти), основываясь ложных предпосылках (а это почти сто проц.) Русским это было сразу заметно и раздражало. А как такое возможно? Да возможно, когда есть ответ в конце задачника. Диагноз маркизу поставил Умберто Эко. И это не то, о чём все подумали.
Но если говорить о единицах объёма, никто не написал о России столько добрых слов, сколько МдК. Поэтому, читать де Кюстина всем сортам патриотов – обязательно! Из гигантской монографии можно без труда отобрать несколько сот страниц нейтральных и откровенно похвальных. (Перевод: Вера Мильчина, Ирина Стаф, Ольга Гринберг, Сергей Зенкин)
Вот немного похвальных и отберу. Для настроения. Понимаем, что автор исполняет определённый заказ и время от времени вынужден оправдываться в таком духе:
"...поскольку многое в России восхищало меня, я не мог не выразить в своей книге и этого восхищения. Русские останутся мною недовольны — но кому под силу удовлетворить запросы честолюбия? Между тем никто более меня не был потрясён величием их нации и её политической значительностью. Мысли о высоком предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре мира, не оставляли меня на протяжении всего моего пребывания в России".
О Москве.
"...Либо Россия не выполнит того назначения, какое, по моему убеждению, ей предначертано, либо в один прекрасный день Москва вновь станет столицей империи: ведь в этом городе дремлют семена русской самобытности и независимости. Корень древа в Москве, и именно там должно оно принести плод..."
"Летним вечером Москва — город, которому нет равных; это не Европа и не Азия, это Россия, самое её сердце".
"Вся современная Европа скучает; свидетельство тому — образ жизни нынешней молодёжи; однако Россия страдает от этого зла больше других стран, ибо русские ни в чем не знают меры; я не берусь описать вам все опустошения, какие производит в сердцах москвичей их пресыщенность".
"Жители этого города движутся, действуют и мыслят по собственной воле, не дожидаясь чужого приказа. В этом Москва разительно отличается от Петербурга".
"...здесь царит загадочная свобода, которой местные жители пользуются безотчётно, не умея её определить и не зная её причин".
"Мне показали университет, Кадетское училище, институты Святой Екатерины и Святого Александра, Вдовий дом и, наконец, Воспитательный дом; все это просторные, великолепные здания; русские гордятся обилием общественных заведений, которые можно предъявлять иностранцам; скажу лишь, что эти полуполитические, полублаготворительные заведения показались мне образцом порядка, заботливости и чистоты; заведения эти делают честь как их устроителям, так и верховному правителю империи".
"Гостеприимство древней Азии и изысканность цивилизованной Европы соединились в этой точке земного шара, дабы сделать здешнюю жизнь легче и сладостнее. Москва, выстроенная на границе двух частей света, в центре материка, — пересадочный пункт на пути между Лондоном и Пекином".
"В Москве богачи, как и мужики, живут в бревенчатых хоромах; и те и другие спят под крышей, сколоченной из тех же тёсаных досок на манер первобытных хижин. Живи я в Москве, я предпочёл бы иметь деревянный дом. Это — единственное жилище в национальном стиле и, что ещё важнее, единственное, которое соответствует здешнему климату".
О московском Кремле
"...мне захотелось повторить сегодня вчерашнюю вечернюю прогулку, чтобы сравнить Кремль при свете дня с фантастическим ночным Кремлем... Когда я снова увидел эту крепость царей, она снова поразила меня... В Кремле есть всё: это пейзаж в камне. Стены его крепче скал; на территории его столько построек и столько достопримечательностей, что это просто чудо. Этот лабиринт дворцов, музеев, башен, церквей, тюрем наводит ужас, как архитектурные сооружения на полотнах Мартина; все здесь так же грандиозно и ещё более запутанно, чем в творениях английского художника".
"Московский Кремль — вещь неповторимая, единственная в России и во всем мире".
О реконструкции Кремля
"...неужели, попав в Кремль, стану я свидетелем гибели этого исторического памятника, увижу, как свершается кощунство, и не издам ни единого стона, не взмолюсь во имя истории, искусства и вкуса о спасении старинных зданий, обречённых погибнуть ради того, чтобы на их месте выросли бездарные поделки современных архитекторов!.. Разрушат все это, погребут под землёй или перекрасят — неважно; главное, что на месте всех этих сокровищ вырастут прекрасные ровные стены с аккуратными квадратными окнами и монументальными широкими дверями..."
О нравах и национальных особенностях.
"Я никогда не видел, чтобы множество людей, причём из всех классов общества, так уважительно обходились друг с другом. Кучер с облучка дрожек неизменно приветствует своего товарища, а тот, проезжая мимо, не преминет ответить поклоном на поклон; грузчик приветствует маляра, и все остальные ведут себя так же".
"...о добродушном нраве русских мужиков свидетельствует то, что, захмелев, эти люди, как бы грубы они ни были, смягчаются и, вместо того чтобы по примеру пьяниц всего мира лезть в драку и избивать друг друга до полусмерти, плачут и целуются: что за трогательная и забавная нация!.. Как отрадно было бы сделать её счастливой".
"Когда русские держатся любезно, они пленяют вас, как бы сильно вы ни были предубеждены против них: сначала вы не замечаете, что очарованы, а потом не можете и не хотите избавиться от этих чар; определить, отчего это происходит, так же невозможно, как объяснить работу фантазии или проникнуть в тайну колдовства; власть русских над нами — могучая, хотя и непонятная — коренится, возможно, в природной прелести славян — том даре, который в обществе заменяет все прочие дары, а сам не может быть заменён ничем, ибо прелесть — это, пожалуй, и есть то единственное достоинство, которое позволяет обойтись без всех остальных".
"Вообразите себе французскую учтивость прежних времён, воскресшую во всем своём великолепии, вообразите любезность безупречную и безыскусную, самозабвение невольное и натуральное, простодушное следование правилам хорошего вкуса, инстинктивную верность выбора, элегантный и чуждый уныния аристократизм, непринуждённость без примеси дерзости, сознание собственного превосходства, смягчаемое тем благородством, что неотрывно от истинного величия... Я тщетно пытаюсь приискать слова для исчисления всех этих едва уловимых оттенков; их нельзя описать — их можно только почувствовать; их нужно угадывать — определения им противопоказаны; как бы там ни было, знайте, что все эти, а также многие другие достоинства отличают манеры и речь недюжинных русских людей, причём в наибольшей степени обладают ими те русские, что не бывали за границей, но, живя в России, имели сношения с просвещёнными иностранцами".
"Эти чары, это обаяние даруют русским безраздельную власть над сердцами: до тех пор, пока вы пребываете в обществе этих незаурядных созданий, вы покоряетесь их власти, становящейся вдвое сильнее оттого, что вы воображаете, будто русские смотрят на вас так же, как вы на них, и это позволяет им торжествовать над вами. Вы забываете о времени и окружающем мире, вы не помышляете ни о делах, ни о заботах, ни о долге, ни о наслаждениях, вы живете настоящим, вы видите только нынешнего вашего собеседника, к которому питаете самые нежные чувства. Люди, у которых потребность нравиться ближним развилась до столь крайних степеней, нравятся непременно; их отличают безупречный вкус, утончённейшая элегантность и абсолютная естественность; в их безграничной любезности нет ничего фальшивого, она — талант, ищущий применения; дабы продлить иллюзию, во власти которой вы пребываете, достаточно было бы, возможно, насладиться обществом русских подольше, но вы уезжаете, и все исчезает, кроме остающегося в вашей душе воспоминания.
В сердечных делах русские — нежнейшие из хищников, их тщательно спрятанные когти, увы, ничуть не уменьшают их привлекательности".
"На лице русского, если он следит за собой, не отражается ровно ничего, а всякий русский следит за собой почти постоянно... причём лучше всего ему удаётся роль человека совершенно искреннего: её он играет с пленительным изяществом; мягкость его повадок даже чрезмерна — он похож на кота, который старается сожрать мышь, даже не поцарапав. Что же удивительного в том, что народ, одарённый подобными талантами, постоянно рождает ловких дипломатов".
"Русские слишком легкомысленны, чтобы быть мстительными; они — элегантные моты.
Малодоброжелательное расположение русских к иностранцам кажется мне до известной степени простительным. Ещё не зная нас, они встречают нас с видимою предупредительностью, ибо они гостеприимны, как жители Востока, и томимы скукой, как европейцы".
"У настоящих русских есть нечто особенное в умонастроении, в выражении лица и в манерах. Походка у них лёгкая, и все движения выказывают незаурядность натуры. В отличие от большинства северян, они не грубы и не вялы. Поэтичные, как сама природа, они наделены воображением, которое сказывается во всех их привязанностях; любовь для них сродни суеверию и переживается скорее тонко, чем ярко; всегда утончённые даже в страстях своих, они, можно сказать, умны чувством".
"То, что вижу я сейчас перед собою, подтверждает истинность не раз мною слышанного суждения о чрезвычайной ловкости и смышлёности русских. Вооружившись топором, который всюду носит с собой, он превращается в настоящего волшебника и сотворяет в мгновение ока любую вещь, какой не найти в глуши. Он сумеет доставить вам среди пустыни все блага цивилизации; он исправит вашу коляску; он найдёт замену даже сломанному колесу... если же, несмотря на ухищрения, телега ваша не сможет ехать, то он мгновенно построит вам вместо неё другую, с чрезвычайною ловкостью употребляя обломки старой для сооружения новой. Если вы решили заночевать в лесу, этот мастер на все руки возведёт вам дом для ночлега; и наскоро сметанная хижина будет лучше любого городского трактира".
О женщинах и дамах.
"...московские мещанки ведут себя ничуть не более благонравно, нежели знатные дамы. Пока мужья их торгуют на Нижегородской ярмарке, офицеры местного гарнизона в своё удовольствие проводят время в городе. Свидания в эту пору незатруднительны: красавицы являются на них в сопровождении почтенных родственниц, чьему попечению доверили их при отъезде предусмотрительные мужья".
"Я любовался их тонкими лицами и благородными чертами. Повторяю уже в который раз: ...русские чрезвычайно красивы. Другая свойственная им приятная черта — это мягкий голос; он звучит всегда густо и звонко, без усилия. Русские делают музыкальным язык, который становится грубым и шипящим, когда на нем говорят чужие; мне кажется, это единственный язык в Европе, который в устах людей благовоспитанных нечто теряет. Уху моему приятнее уличный русский говор, чем салонный".
"Русские крестьянки редко бывают привлекательны — я это твержу каждый день; но у тех, что красивы, красота безупречная. Их миндалевидные, необыкновенно выразительные глаза имеют разрез чистый и чёткий, а замутнённою голубизной зрачков нередко напоминают описание сарматов у Тацита, который говорит, что глаза у них цвета морской воды; этот оттенок, заволакивая взор, придаёт ему неотразимо чарующую нежность и невинность. В них есть вместе и тонкость воздушных красавиц Севера, и сладострастие женщин Востока. Добросердечным своим видом эти чудные создания вызывают странное смешанное чувство почтения и доверия".
Про ярославскую губернию.
"Чем ближе подъезжаешь к Ярославлю, тем более поражает красота местных жителей. Села здесь богаты и добротно отстроены; я даже видал в них несколько каменных домов, но они ещё слишком малочисленны..."
"Для меня в новинку было встречать в России весьма привлекательных крестьянок — светловолосых, белолицых, с едва заметным загаром на нежной коже, с глазами бледно-голубыми и вместе с тем выразительными благодаря азиатскому разрезу и томности взора. Будь у этих юных дев, чертами своими напоминающих богородиц на православных иконах, осанка и живость испанок, прелестней их не было бы на свете. Как мне показалось, многие женщины в этой губернии хорошо одеты. Поверх полотняной юбки они носят отороченный мехом сюртучок; эта короткая шубка, не доходя до колен, плотно охватывает талию и придаёт изящество всей фигуре".
"...в стране этой чувство чести живёт в одних лишь женских сердцах; женщины здесь свято блюдут верность слову, презирают ложь, хранят щепетильность в денежных делах и независимость в делах политики; наконец, большинству из них, по словам г-жи де ***, присуще качество, какого недостает здесь большинству мужчин, — порядочность во всех жизненных положениях, даже в самых маловажных. Вообще женщины в России мыслят больше мужчин, поскольку живут в бездействии. Всюду в этой стране развитию характера и ума способствует досуг — неотъемлемое преимущество женского образа жизни; женщины более образованны, менее раболепны, более энергичны и отзывчивы, чем мужчины. Подчас даже и героизм даётся им непринуждённо и легко".
Понимаем, конечно, что эталон женской красоты для маркиза – молодой солдатик. Или, вот, кучер-метросексуал:
"Наряд этого юноши, на первый взгляд совсем простой, но поразительно изысканный, резко выделялся на фоне обшитых галунами ливрей остальных лакеев. Молодой кучер был одет в рубашку из шёлка-сырца — драгоценной персидской ткани, собранной едва заметными складками, и полураспахнутый на груди кафтан из тончайшего казимира, обшитый первоклассным бархатом. У петербургских денди принято по праздникам одевать самых юных и очаровательных из слуг подобным образом. Остальные детали наряда не уступали в роскоши уже названным: кожаные сапоги из Торжка, расшитые великолепными золотыми и серебряными цветами, своим блеском приводили в изумление самого обутого в них мужлана, который вдобавок был надушен так щедро, что, даже находясь на свежем воздухе и стоя в нескольких шагах от кареты, я не мог не почувствовать благоухания, которое источали его волосы, борода и платье. У нас элегантнейший из аристократов не носит такого прекрасного платья, каким щеголял этот образцовый кучер".
Впрочем, старики тоже ничего. О стариках.
"Нигде более, чем в этой части России [Ярославская губ.], не видал я столько прекрасных старческих лиц — и безволосых, и седых. Лики Иеговы, непревзойдённо писанные первым учеником Леонардо да Винчи, — творения не столь идеальные, как думалось мне при виде фресок Луини в Лайнате, Лугано, Милане. Здесь такие лики встречаются вживе на пороге любой хижины; эти красавцы старики — румяные, круглощёкие, с блестящими голубыми глазами, с умиротворённым выражением на лице, с серебристою, переливающеюся на солнце бородой, оттеняющею безмятежно-благожелательную улыбку на устах, — они напоминают идолов-хранителей, стоящих на деревенской околице. Величественно восседая посреди родной земли, эти благородные старцы приветствуют проезжих — точь-в-точь древние статуи, символы гостеприимства, которым поклонился бы язычник; христианин же взирает на них с невольным почтением, ибо в старости красота перестаёт быть телесною — это торжествующая песнь победившей плоть души... Если б из своего путешествия в Россию я привёз одно лишь воспоминание об этих безмятежных старцах, сидящих у незапирающихся дверей, — я и тогда не пожалел бы о тяготах поездки, в которой повидал людей, столь непохожих на крестьян любой другой страны. Благородство сельских хижин всегда внушает мне глубокое почтение".
О кухне, трапезах и чае.
"Слуги молча подают превосходный чай, какого не найдёшь ни в какой другой стране, кофе и ликёры; торжественность и таинственность, с какой они держатся, далека от шумного веселья, какое царит в парижских кафе. В России все народные развлечения исполнены меланхолии..."
"Хотя гости, сплошь мужчины, держались весьма оживлённо и вольно, беседа не выходила за рамки приличий: вещь редкая даже у народов, почитающих себя в высшей степени цивилизованными. В число гостей входили особы, много видевшие, много читавшие: их суждения о различных предметах показались мне справедливыми и тонкими; в светском общежитии русские, как правило, — подражатели, однако непринуждённая беседа позволяет разглядеть в тех из них, кто мыслит (таковых, впрочем, единицы), греков, от природы тонких и проницательных".
"Обед длился довольно долго, но время для меня пролетело незаметно; заметьте, что всех гостей я видел первый раз в жизни, а хозяина дома — во второй. Это весьма существенно: ведь только в обществе людей истинно учтивых чужестранец может чувствовать себя так непринуждённо. Воспоминание об этом обеде — одно из самых приятных моих российских впечатлений".
"На Севере принято перед основною трапезой подавать какое-нибудь лёгкое кушанье — прямо в гостиной, за четверть часа до того как садиться за стол; это предварительное угощение — своего рода завтрак, переходящий в обед, — служит для возбуждения аппетита и называется по-русски, если только я не ослышался, «закуска». Слуги подают на подносах тарелочки со свежею икрой, какую едят только в этой стране, с копченою рыбой, сыром, соленым мясом, сухариками и различным печением, сладким и несладким; подают также горькие настойки, вермут, французскую водку, лондонский портер, венгерское вино и данцигский бальзам; все это едят и пьют стоя, прохаживаясь по комнате. Иностранец, не знающий местных обычаев и обладающий не слишком сильным аппетитом, вполне может всем этим насытиться, после чего будет сидеть простым зрителем весь обед, который окажется для него совершенно излишним".
"В России едят много, и в хороших домах угощают вкусно; правда, здесь слишком любят рубленое мясо, фарш, а также пирожки с мясом и рыбой по-немецки, по-итальянски или же на французский манер — горячие".
"С моим очерком характера русских крестьян хорошо согласуется их пристрастие к чаю, выказывающее тонкость натуры. Чай — напиток изысканный. В России же это питье сделалось первою необходимостью. Желая вежливо попросить немного денег, простолюдин здесь говорит «на чай», подобно тому, как в других странах говорят «на стаканчик вина». Такой инстинктивный хороший вкус не зависит от образования; он не исключает ни варварства, ни жестокости, но исключает даже намёк на пошлость".
О Нижнем Новгороде и ярмарке.
"Место, где расположен Нижний, — красивейшее из всех виденных мною в России; здесь уже не просто низкие утёсы, приземистым валом тянущиеся вдоль берега великой реки, не просто волнообразные складки местности посреди обширной равнины, именуемые холмами; здесь целая гора, настоящая гора, образующая мыс у слияния Волги и Оки... Место это поистине картинно; до сей поры в России я любовался подлинно живописными видами лишь на московских улицах да вдоль петербургских набережных, но те ландшафты были созданы человеком; здесь же прекрасна сама природа".
"...что бы я ни видел в этой стране, я всякий раз восклицаю: «Слишком много места и слишком мало людей»".
"Никто не помнит, чтобы хоть один купец, доверившийся честному слову крестьян, в торговой сделке был обманут: поистине в любом обществе, если только оно устойчиво, развитием нравов возмещаются изъяны учреждений. Ныне крепостной может даже владеть землями от имени своего помещика, причём тот не вправе отступиться от морального обязательства, которое должен выдать своему рабу-богачу. Отнять у этого крестьянина плоды его трудов и промыслов было бы поступком бесчинным, и в царствование императора Николая на это не осмелился бы даже самый властительный боярин..."
О Николае I и немецкости.
"Первым из российских правителей нового времени он наконец понял: чтобы принести благо русским, нужно самому быть русским. История, вероятно, скажет о нем: то был великий государь".
"Немецкий склад ума, отличающий российских правителей, противен славянскому характеру; если бы русские — этот восточный, беспечный, капризный, поэтический народ — высказали вслух свои тайные мысли, они горько пожаловались бы на Алексея, Петра Великого, Екатерину II и их потомков, насаждавших и насаждающих в России германскую дисциплину. Как ни старайся императорская фамилия, она все равно остаётся чересчур немецкой по духу для того, чтобы безмятежно повелевать русскими и чувствовать себя на троне совершенно уверенно, она не правит русскими, но подавляет их".
"Народ этот умён и по природе своей слишком утончён, слишком тактичен и деликатен, чтобы слиться когда-нибудь с тевтонской расой".
О своей манере излагать.
"Я вожу вас по лабиринту противоречий, то есть показываю здешнюю жизнь такой, какой она представляется на первый-второй взгляд; ваше дело обобщать мои замечания, соотносить их между собою, дабы из личных моих мнений составить мнение общее".
"...я предпочитаю заслужить упрёк в непоследовательности, чем бессовестно хвастать незаслуженным достоинством. Когда наступает утро и разрушает выводы, к которым я пришёл накануне вечером, я не боюсь в этом признаться".
Выводы.
"...если русские хотят быть признаны народами Европы и иметь с нами дела на равных, пускай сперва научатся слушать суждения о себе. Такому суду подвергаются все народы и не придают тому особенного значения".
"...сочинение под названием «Русские о самих себе» оказалось бы книгой весьма суровой".