Клуб имени Чичикова

Глава 1
В элитном московском клубе «Бездетных отцов имени Чичикова» вечер проходил заведённым порядком. Выпускался дым, смаковались напитки. Мягкая, сочная снедь проглатывалась в обмен на слова, исходящие из человеческой глубины. В обеденном зале дым табаков и гул голосов имели, примерно сказать, одинаковую степень подвижной густоты. В общем, начиналось всё по обыкновению: клуб ароматно клубился, и в нём уютно ютились вип-граждане: банкиры средней и большой руки; владельцы магазинов; аптечных дел мастера, что завозят в бедную страну самые дорогие лекарства; чиновники, из нитей закона соткавшие рыболовную сеть. В Клубе общались и полезно общались умельцы жить - представители многих национальностей и вероисповеданий, включая самую передовую веру в то, что «там ничего нет, и надо укрепляться здесь». Их всех, кроме умения жить, объединяло одно формальное качество: они бездетные. Не сказать с уверенностью, отчего столь крепкие мужи не породили потомства. Гормональная ли подкачала природа, или сказался женский упрямый каприз, или сыграла очередную шутку судьба, которая всегда себе на уме... только не случилось у них детей, несмотря на то, что все они имели статус «отцов»: общества, рыночной экономики, гражданских свобод, площадей, парков и чего-нибудь ещё. Общество бездетных отцов они назвали в честь известного Павла Ивановича Чичикова, который, по их разумению, был выдающимся гражданином, поскольку проложил, как было сказано в уставе Клуба, «рыночный первопуток по диким хлябям Отечества». Да уж, бричка Павла Ивановича немало попетляла по российским захолустьям позапрошлого века, и сам он в поте ума потрудился на благо общества. Экономическая находчивость и личное обаяние, уважение к закону и умение закон обойти - всё это сделало господина Чичикова в глазах благодарных членов Клуба историческим гением, далеко опередившим свою тёмную эпоху. «И по сей день мчится тройка П. И. Чичикова по ухабистым дорогам нашей Родины, сея зёрна либеральной экономики и свободного мышления».   
Один из самых богатых членов клуба Тарзан Клопко, вдохновенно тостуя, указал всем на то, что инициалы коммерсанта Чичикова совпадают с инициалами композитора Чайковского: «Не зря это, ой не зря, господа! В данном факте сказался пророческий дар Гоголя, ибо Пётр Ильич тоже оказался бездетным отцом русской симфонической музыки. Выпьем за него!»

Сопредседатель клуба Мразис Д. Д., отец широкой сети валютно-обменных пунктов, впервые в жизни заплакал: ему предстояла операция на селезёнке, пить было невозможно и кушать нельзя почти ничего, в то время как некоторые просто вгрызались в кушанья, отражая на лице наслаждение и страсть. Через полчаса терпения он заплакал от злости, но все подумали, что его трогают за душу тосты, и тогда все встали. Пространство померкло от крупных фигур.
- Хочу выпить за музыку, - воскликнул К. А. Просторотов, совладелец крупнейшего в Москве овощного склада. - Я скоро проведу эксперимент, господа. Насчёт Чайковского. Звучание первосортной музыки должно увеличивать сроки хранения второсортных продуктов. Попомните, что сказал Просторотов!
- А что, недурственный тост. За союз складской и музыкальной культуры!  - подхватил кто-то, и шмелиный гул затих на время глотков.
Вечер был юбилейный: Клуб открылся ровно три года назад. С точки зрения вечности, это немного, но если говорить о прожитом, о потерях, то возраст клуба покажется вполне солидным. Первый председатель клуба Май Августович Скоробцов скончался через год после вступления в должность. Кто-то вспомнил, что у Скоробцова сегодня день рождения и что покойник мастерски угощал в этот свой личный день. Действующий председатель Родион Эмильевич Малинов только было взялся помянуть покойного, как в зал вступил неизвестный гость с портфелем. Он держался бочком и портфель смущенно прижимал к тому месту, где у всякой приличной скульптуры находится фиговый лист.
 
- Господа, моя фамилия Пробочка. Я прямо из Парижа, прямо из аэропорта примчался к вам по важному поручению от Гийома Ивановича Нилье, заграничного члена. Разрешите зачитать его обращение к почтенному клубному собранию?
Посланец эмигрантов робел перед сонмом таких значительных персон.
- Читайте!
- Валяй, Пробочка!
- Господа, не шумите! Я как председатель разрешаю огласить письмо, - Родион Эмильевич покровительственно кивнул Пробочке.
Тот извлёк из портфеля какую-то старую, седую тетрадь. Шорох раскрываемой бумаги был слышен по всему залу, и только вентилятор, эта «помесь мухи с вертолётом», по выражению самого образованного члена Клуба писателя в жанре фантастики Б. З. Шкурко, равномерно жужжал под расписным потолком. Посланец прокашлялся и прочитал записку от Г. Нилье, что была вложена в тетрадь.

«Господа, имею вам сообщить пренеприятное известие. Боюсь, что идея вашего Клуба в свете изложенных в оной тетради фактов потребует некоторого ремонта. Павлом Ивановичем Чичиковым была, так скажем, собственноручно произведена дочь! Разумеется, незаконная, но всё же имевшая в природе и в обществе место. Надеюсь, вы не лишите досточтимого отца уважения, поскольку всякому мужчине известно, сколь изобретательны бывают женщины в том, чтобы сподвигнуть даже благородного мужчину на внебрачное соитие. В ком нет греха, пусть кинет в Павла Ивановича камень! Надеюсь - никто. На данных страницах вы найдёте историю отцовства и некоторые сведения о дальнейшем потомстве П. И. Ч. Его родовую хронику лично я выкупил в Берлине как раз у одного из его отдалённых потомков по фамилии Прачкер. Все записи, кроме последней, не подписаны, однако я полагаю, что первые принадлежат самим виновникам рождения девочки: Павлу Чичикову и, простите за спешное открытие тайны, Елизавете Маниловой. Надеюсь, вам, господа, известно, что Павел Иванович - лицо историческое, списанное с натуры автором поэмы «Мёртвые души». Гоголь имел целью высмеять это лицо, поскольку считал его нигилистом и циником, врагом патриархальной Руси. Ради своей ненависти к Чичикову и для возбуждения общественного осуждения Гоголь даже не изменил его имени. Что касается других лиц, с коими Чичиков состоял в знакомстве, то их имена Николай Васильевич отчасти изменил - впрочем, не радикально, поскольку имел уверенность в том, что имя и лицо пребывают во взаимном роковом соответствии. Так реальный Манелов превратился в Манилова, Собукин  - в Собакевича. Засим прощаюсь, ваш навсегда заочный член Клуба бездетных отцов Гийом Нилье».
- К столу, господин Пробочка! Немедля к столу. А мне извольте вашу тетрадь, я прямо вспотел, - пробасил радушный Родион Эмильевич, одной толстой рукой указывая гостю на место за столом подле себя, а другой рукой уже готовясь принять от него драгоценную тетрадь.
- А я-то как вспотел!  - поддакнул толстяк Алфавит Некрологов, извлекая из кармана розовый тонкий платок.
- Потому что мысли в голове не умещаются, - добавил бывший поэт Месяц Избушин.
- Не умещаются в голове, а потеешь повсюду, - заметил… впрочем, неважно кто.
- Так неужто Чичиков являлся реальным историческим лицом?! - поднялся над подрумяненным гусем авторитетный Константин Антонович Просторотов.
- Являлся. Если он породил девочку, то, стало быть, являлся! И не менее реальным он был, чем этот гусь, у которого золотистая корочка на заду, - тихонько сострил Адам Горилыч Пунь.

Гость не спешил отдать свою тетрадь, купленную в Берлине. Он сослался на то, что всё на свете имеет некоторую цену. Покраснев, он вернул её в портфель, после чего сел на указанный стул. Всё это он проделал с какими-то ужимками губ и даже с трепетом ноздрей. «Тренированные мышцы лица», - подумал Родион Эмильевич Малинов и быстро смекнул, что тетрадь не была предназначена для продажи, но господин Пробочка примолвил цену от себя, в рамках личной инициативы и находчивости. И всё-таки, отчего бы не купить, подумал председатель: такая тетрадка непременно в цене округлится и окупится. К тому же речь идёт о покровителе Клуба. Что есть реальность? - фикция; главное в жизни - сделка.

- Мы не против купить, но всё же хотелось бы взглянуть на подлинность предлагаемых страниц, - проговорил Малинов, не уступая гостю в игре лица.
Пробочка тихо запросил сто тысяч евро, и вновь на минуту стал слышен вентилятор, после чего состоялся торг. Просторотов криком умолял продавца назвать настоящую цену. Малинов искусственно хохотал, желая показать гостю, что тот просто фантазёр и более ничего. Гость в оправдание своё напомнил, что он всё же обращается к самым достойным гражданам России, а не к босякам. Через полчаса сошлись на цене в десять тысяч евро. Старший официант с помощью калькулятора эту сумму разбил на всех постоянных членов. Вот их список. Аполлон Пупыжный, Стабилий Вульвонос, Баян Крикша, Пилат Зюндель, Кобальт Фетюнин, Хром Рожкин, Боржом Вуалишвили, Ник Джинсюк, Собрат Курощупов, Стас Юбкин, Эдувард Кнов, Зазнобий Лупарь, Комрад Целофанов, Фатум Дуремба, Генофонд Карданов, Ангел Беспалов, Колизей Меженок, Воля Ярилин, Жан Дефлоран, Тарзан Клопко, Морошка Полуглазов, Кормилий Бесплатченков, Яроступ Моржович, Якорь Поцман, Корифей Ягодица, Лампион Квазин, Бактерий Койкис, Готлиб Гуттен-Морг, Адам Горилыч Пунь, Аспид Струпцов, Атас Неуёмов, Ракита Рылюк, Харитон Буйков, Кушак Чурботёсов, Корней Ворочун, Марс Изюмчик, Жорес Фекаль, Алканий Борщец, Графин Собашин, Зевес Тыкмыкин, Алфавит Некрологов, Евсувий Беспокойцев, Морфей Писиюкин, Вирша Спирохетов, Лебедь Менстручков, Остап Курвец, Тюльпандр Опоздалычев, Венец Гомосапенко, Богдан Дарбожев, Кормила Стопдракин, Пирс Мифкин, Рекорд Гроботёсов, Капут Стремглавин, Орест Сатанюк, Налейка Безымянцев, Див Крантыгин, Злат Ликуев, Карпий Глумко, Карантин Чешуйкин, Силуэт Нектов, Месяц Избушин, Орфей Зеркалов, Рубен Дыртаньян, Синдбад Иванов и другие.

У каждого из них при себе нашлись деньги, по крайней мере, на кредитных карточках, и с каждого взяли по двести евро (в рублях по курсу Клуба), а председатель дал аж четыреста. В общем, через два часа в упомянутый портфель гостя Родион Эмильевич положил несколько толстых конвертов, после чего господин Пробочка был выдворен на улицу, во внешнюю тьму. Председатель велел включить полный свет в зале. Он надел очки и стал перелистовать сокровище. К нему подошли другие взволнованные дольщики. Тогда он снял очки и в сердцах захлопнул тетрадь. Он внёс двойную долю, поэтому купил право первой ночи. Просторотов, нависая, требовал снять копию, чтобы не затискать драгоценный оригинал, когда он пойдёт по рукам, ну и чтобы не так долго ждать остальным членам. Малинов кивнул и пожелал всем спокойной ночи. Он был взволнован вдвойне, ибо не только первым вот-вот ощутит историческую значимость документа, но и потому что под шумок сбыл глупому Пробочке несколько фальшивых купюр, причём это было сделано без риска, в виду того, что сделка, или негоция, состоялась без расписок. Пусть пожалуется – а ничего не было. Как не было сообщений насчёт отцовства Чичикова. Имеются лишь "Мёртвые души", ну и "Записки сумасшедшего" на всякий случай. А господин Пробочка пускай дальше тренируется в умных гримасах.

На такой весёлой ноте завершился юбилейный вечер в Клубе. Родион Эмильевич обычно покидал помещение позже всех, замыкающим. Ему нравилось побыть одному после многих слов и объятий; приятно было посчитать клубную выручку и заодно собственную, которая попутно производилась в суете клубных мероприятий. Ему импонировали масляные портреты неких сановных лиц, бархатная тишина безлюдного зала, аромат изысканных сигар, тонкий свет над барной стойкой, бликующий - тонко, блин, ликующий - на бутылках. Барином важным, как самовар, он прохаживался по коврам, будто у себя в родовом дворце. Правда, прогуливался только после того, как в своём кабинете, отделённом от общих мест долгим закоулком и массивной дверью, откладывал почти законно украденную часть в шкатулку из красного дерева. Шкатулка ради культурной красоты стояла на бюро возле статуэтки Гермеса.
В этот же вечер в нарушение обычая господин Малинов не стал засиживаться и попросил закрыть заведение своего секретаря - Б. З. Шкурко. Приехав домой, он молча прошагал мимо жены и заперся в домашнем кабинете. Госпожа Малинова обратилась к нему сквозь полупрозрачную дверь, белея в ней, как утопленница. Она жаловалась на свою полоумную сестру, которая что-то не то совершила или сказала… он не вникал, ибо спешил читать. Отмахнулся от жены, дескать у него болит голова. Она сто раз врала ему про голову, а ему один раз нельзя?! Читать! Вот как она проснулась, тяга к чтению!

Часы за стеной мягко пробили ровное время, тронув некий нерв в доме. Чего это он сегодня так рано вернулся?  - с подозрением подумала Рая Андреевна. А он устроился на диване, включил в изголовьях зелёную лампу и раскрыл тетрадь. Так распахивает крылья бабочка, так раскрывает колени де… впрочем, ерунда это всё – читать! Отправить глаза пастись по склону страницы, по извилистым тропам слов.
«Прошло несколько лет с того дня, как это случилось. О, как мне стыдно за себя! За что Господь так посмеялся надо мной? (Впрочем, смеётся ли Господь?) Тот, который казался мне упитанным ангелом, оказался просто бочонком, который вдобавок по мне прокатился», - фиолетовые чернила обесцветились, орфография выдавала старый век, перо писало то с нажимом, то без него и порой цепляло жёлтую бумагу. Видно, рука писала нервная.

Далее страница имела голубой оттенок и более потрёпанную поверхность, но почерк был тот же.
«Мой нежданный, нет, жданный, угаданный сквозь толщу напрасных лет! Но я ещё молода, и мне страшно пройти мимо суженного. Как нам трудно разгадать нашу жизнь! О, для чего с одним суженным венчаешься, а другого ждёшь внутри своего сердца? Я и чаяла и не чаяла встретить Вас! Милый, прекрасный Павел Иванович! Я знаю, что грешу, но доверительный шорох ветра в саду и моя вспыхнувшая к Вам любовь дают мне право на откровенность. Если же такого права мне не дано, то и сил удержаться нет, а у кого нет выбора, тому нет суда. Вы не осудите меня, правда? Я сразу разгадала ваш взор: Вы тоже увидели во мне свою пассию, свою спрятанную от всех страсть, и от себя самого. О, мне ли не понять! Увидев меня, Вы потупили взор, и в нём блеснула сдержанная слеза! Я сразу захотела взять Вас под руку и вывести из этого затхлого здания на волю, туда, где течёт река, где колосятся и синеют злаки. (Это цвет васильков, а не злаков, поправил мысленно Малинов.) Я не смогла долго терпеть своё искушение и покинула Вас. А Вы, мужественно сдерживая себя, остались беседовать с ним. Да простит он меня! Он вовсе не дурной человек, но в нём, как в занавешенном зеркале, не отражается ничего. Словно в доме покойник. Да, я прожила эти годы с добрым покойником, но я-то живая! После визита к Собукину возвращайтесь к нам, а лучше бы Вам и вовсе не ездить к нему! Законченный медведь. Скажите В. С., де зря проплутали и что на ночь глядя пришлось вернуться к нам. В два часа по полуночи приходите на берег пруда, где две ивы навеки сплелись. Буду Вас ждать. Мне страшно, но страх мой слаще счастья. Вверяю свою честь Вашему рыцарскому сердцу! Е».

Родион Эмильевич забеспокоился, поёрзал на диване и хмыкнул. Две эти страницы по хронологии перепутаны местами. Дальше следовала запись новой рукой. Но как же записки разных людей попали в одну тетрадь? Тут он заметил, что они написаны на бумаге разных сортов и приклеены к страницам тетради. Значит, их кто-то собрал в архив. Интересно, кто? По ходу чтения он надеялся получить ответ и на этот вопрос.
За голубой страницей открылась пепельная. Почерком мелким и аккуратным была описана встреча под луной.

«Селифан, когда мы уже порядочно отъехали от усадьбы, с лукавой улыбкой передал мне записку, якобы полученную им через кухарку. Записка была от госпожи Манеловой с назначением встречи, причём ночью и совсем возле дома, где должен спать её муж. Я прочёл оную весточку во время поездки к Собукину, которого я всё же навестил. Слова записки так и сяк вертелись у меня в голове. Я изрядно выпил у Собукина и принял решение вернуться к Манеловым, посчитав, что тюфяк Манелов ничего не заметит, а коли заметит, то не поверит, а если поверит, то стерпит и на дуэль не вызовет. А я вызова и не принял бы, потому как считаю дуэли пережитком отсталых веков. Бабёнка она положительно смазливая и во всех отношениях приятная, однако, за кого она меня приняла? Вот что меня смущало. Я даже подумал, что происходит некий розыгрыш, но не подобрал в уме того, кто мог бы явиться автором подобной затеи. Отужинаю, лошадей накормлю и попользуюсь чужой бабёнкой, и всё задаром, - решил я. Утром любезный Василий Сергеич мне ещё спасибо скажет за визит. Так да не так оно получилось. Возле десяти часов вечера я вернулся к ним. Манелов принял меня с радостным удивлением. Я всё прислушивался, ожидая услышать шаги супруги его, хотя и понимал, каково ей было бы после такой записки сидеть за нашим общим столом. Манелов извинился за неё, сославшись на дамскую мигрень. Я отменно поужинал, в первом часу был уложен в гостевую спальню и чуть не уснул. Вернее сказать, уснул. С хозяином у нас была речь о будущем России. Он в частности изложил техническую идею насчёт прогресса, дескать, люди будут летать друг к другу в гости на больших воздушных змеях. Я с ухмылкою на устах погрузился в сон. А разбудил меня петух, я тотчас взглянул на часы: батюшки! ровно два часа, но я же не одет! Словно какой-нибудь вор, сдерживая дыхание и проклиная половицы, я вышел к дверям, которые нашёл незапертыми. Вскоре увидел её в лунном свете - она как будто похудела и как-то надломилась от волнения. Она стискивала руки и прижимала к лицу белый платок. Признаться, у меня никогда в жизни не случалось романических свиданий. Я имел встречи с женщинами, но это были холодные, походные встречи, которые обходились мне в два металлических рубля. (Тут верная подсказана рифма, заметил Малинов.) Теперь я не знал, как себя держать. Любовь имеет в моих глазах то неоспоримое преимущество, что это штука дарёная, однако ж, надо и какой-то обычай соблюсти. Никакого подходящего этикета я не знал: деловому человеку недосуг. По свойственной ей, то есть Елизавете, манере всё видеть в том свете, который угождает её сердцу, она увидела в моей неуклюжести робость влюблённого. Я с поклоном попросил у неё прощения за опоздание. Она страшно сияла глазами и впитывала меня взором. Потом я услышал её горячий шёпот в своём правом ухе и одновременно ощутил поцелуи на левой щеке, словно у неё имелось две головы. Помню, как она говорила мне: «Я хочу, чтобы моя фамилия тоже начиналась на букву «ч», мне нравится всё Ваше, я без ума от Вас, было бы счастьем родить Вам детей, принадлежать Вам и только Вам, делиться мыслями и волнением крови, и чтобы не иметь ничего между нами запретного и невозможного. Берите меня! Всю! Вот моё сердце!» Она взяла мою левую руку и положила себе на правую грудь. Она готова была зарыдать и пошатывалась. Между тем, под ивами уже заранее был постелен на траве некий матрасик. Вскоре мы оказались на нём, как будто нас туда перенесло. Под платьем и нижней юбкой у неё ничего не оказалось, а с моей одеждой пришлось помучиться. Я никогда не встречал такой неистовой страсти, такой откровенной истомившейся похоти. Но я быстро устал от неё. Она продолжала выжимать из меня страсть, и, отчаявшись, зарыдала. Честно признаюсь, за этот час, проведённый с нею, я страшно устал, и, главное, устал душой. Она мне так надоела, что я готов был просто оттолкнуть её, что в общем-то и сделал после того, как она с досады ударила меня кулачком в живот.

«Бедный Манелов! Я решительно пошёл к его дому, который каким-то огромным склепом смотрел и надвигался на меня. Луна гляделась в пруд, как в зеркало, и мне в тот миг захотелось, чтобы все поэты, которые воспевают всякую этакую лирику, утопились в этом пруду. Если бы я знал, где ночует Селифан и не боялся бы провалиться куда-нибудь в яму, то немедля разбудил бы его и отправился в город. «Кое-как, то бродя по комнате, то ложась, провёл я остаток жалкой ночи и на первой заре покинул невыносимый дом, в котором уже несколько часов Елизавета страстно молилась. Поначалу я принял её голос за ветер... Я тоже перекрестился, радуясь тому, что сейчас уеду отсюда. Насилу отыскал Селифана и слегка прибил его, потому как сей подлец не хотел подниматься: подозреваю, что часть ночи он тоже провёл не один, ибо потерял картуз. Слава Богу, ноги моей и ничего моего здесь уже не будет!»

Вот те раз! - произнёс голосом Родион Эмильевич, воочию представляя себе описанную сцену. Кому же Павел Иванович мог написать отчёт о таком свидании? Себе в дневник спустя годы? Вряд ли. Хотел послать кому-то почтой? Маловероятно. Тут же на полях в столбик умножались финансовые цифры, нацарапанные совсем меленько, словно по секрету. Так, стало быть, Чичиков и впрямь реальное лицо! Цена тетрадки растёт!

Вновь подошла Рая Андреевна, настойчивая жена, и приоткрыла дверь: «Что ты читаешь таким запоем? Даже не слышишь меня, Родя! Я таблетку принесла от головы». Она вся вошла с водой в стакане и большой таблеткой на ладони. Он, чтобы отвязаться, быстро принял снадобье и жестом отослал супругу в любые иные места просторной квартиры. По вкусу таблетки он заподозрил, что произошла медицинская ошибка, и жена дала ему вместо аспирина препарат из аптечки своей сумасшедшей сестры. Он подумал встать и устроить разнос, но поленился и продолжил чтение.
«Василий Сергеевич Манелов, любящий звёзды и особенно Луну, установил у себя на втором этаже подзорную трубу. Доподлинно неизвестно, что произошло в одну из ночей, но что-то он увидел в свою трубу - что-то нестерпимое для чуткого сердца. Кто говорит, что он увидел страшную физиономию поверх Луны; кто говорит, что лешего, который в лунную ночь приходит на пруд мыться, а кто-то рискнул сказать, что на встречу с лешим отправилась госпожа Елизавета, супруга барина. Как бы ни было, Манелов и вправду что-то разглядел и после того заболел душевною болезнью. Он заперся у себя в комнате и отказался принимать пищу. Пришлось выломать дверь и силой заставить его принять успокоительные средства. Доктор и кровь ему пустил по обычаю. Сказывают, будто вид своей крови вызвал у барина улыбку, и вероятно, тогда-то и запала ему в ум роковая идея.

"После некоторого успокоительного времени, в течение коего он вёл себя как прежде, то есть обедал со всей семьёй и желал всем покойной ночи, он свою задумку исполнил - взрезал себе вены и скончался, истекши кровью».
Родион Эмильевич поморщился, пока ещё не от принятой таблетки; он поморщился от самой повести о несчастном помещике. Затем Родион Эмильевич отвлёкся и задумался об авторе последней записи. Почерк был канцелярский, слова встречались с ошибками: возможно, церковный дьячок или почтовый служащий послужил тут писателем.

А дальше пошло хлеще, да и таблетка уже ударила читающего по мозгам, отчего он воспринимал эти заметки, словно жуткий фильм, который показывают прямо в мозгу.
«Через несколько месяцев после отчаянной смерти мужа Елизавета Манелова родила ребёнка. Держалось это дело в глубокой тайне, своих сыновей Алкида и Фемистоклюса на время родов Елизавета Ивановна отправила к свояченице, но через месяц они вернулись. Одному было около восьми, второму возле семи лет от роду. Увидев ребёночка, они оба сразу его невзлюбили. Имелась ли на то обстоятельная причина в отношении наследства или взыграла детская ревность, однако сговорились братья свою новорожденную сестрёнку погубить. Улучивши момент, когда мать и кормилица спали, выкрали они младенца из люльки и в той корзине, куда кухарка собирала яйца, отнесли к пруду. Ниже пруда и плетёной запруды они кинули корзину в холодную тёмную речку. Однако не все злые умыслы удаются в нашей злосчастной юдоли. Младенец как-то сохранился в корзине, и сама корзина из плотного лыка осталась на плаву.

"Юные лихие братья увидели свою неудачу, но так озябли, что не стали догонять плывущую по реке беспомощную сестрёнку. Убоявшись, что их отсутствие будет замечено, они спешно вернулись в дом, легли и накрылись одеялами как ни в чём не бывало.
"Вода тихонько влекла корзину, а маленькая девочка, страдая от холода, кричала и кричала, но только звёзды и кусты слышали её вопль».
- Ах вы подонки! - воскликнул в сердцах Родион Эмильевич.
Как многие бездетные, он детей сентиментально любил, всех вообще, и видел в этом признак своей сердечности, однако сейчас ему помешала насладиться личной добротой жена. Рая Андреевна вновь появилась над ним.
- Ты на кого бранишься?

Он глянул на неё чуть ли не как на сообщницу Елизаветы Манеловой, изменщицы. (Он имел привычку обобщать. Посмотрев, например, кино про вероломную женщину, он потом укорял жену: «Какие вы женщины, право…». Она обобщала ещё решительней, так что, посмотрев какую-либо драму по телеку, они потом спорили о гендерной правоте.)
Рая Андреевна в жизни своей трудилась недолго, пять месяцев, зато трудилась она врачом и сохранила за собой моральное право ставить диагнозы и даже лечить, если кто подвернётся.
- Родя, у тебя лихорадочное состояние, отчего такой блеск в глазах?
 - Ты мне какое лекарство дала?  - спросил он, чувствуя, что губы у него как будто замёрзли.

Супруга молча вышла и вернулась, неся стакан с водой и две большие синие таблетки.
- Вот тебе успокоительное. Прими, ты в этом ничего не понимаешь, а я врач.
Он принял две синие и вскоре его замутило, голова так закружилась, что Рая Андреевна стала вращаться и затуманилась. Он тронул её за колено и так остановил вращение. Зато поле зрения в каждом его глазу удивительно сузилось – до замочной скважины.
- Врача! - прошептал он.
Она вложила в его бесчувственный рот новую порцию здоровья: четыре желтых таблетки.
- Врач это я. Глотай, Родя! Тебе плохо, надо лечиться! Ты обязан поправиться! Ты не один, ты должен жить! – и влила в мужа стакан холодной воды, облив подушку.
Она потрясла его за подбородок, заглянула в рот и не нашла там ничего - хорошо, проглотил. Вскоре у него закатились глаза. Рая Андреевна прибежала с полным шприцем, в комнате запахло камфарой, но Родион Эмильевич уже ничего не различал. Пульс у него стал нитевидный. Сделав укол сульфокамфокаина, она села возле него и принялась причитать голосом деревенской бабки: «Надо было сразу, как пришёл, начать лечение, ты же сам запустил. Как же ты не любишь лечиться, миленький, а потом окажется врач виноватый!»

Прислушалась. Прерывистые вздохи, слабые стоны. «Нет, все-таки эфедрин надёжней», - впрыснула эфедрин и села рядышком на краю кровати, как на краю родной пропасти. Вроде бы с ним ничего не происходило, он всё так же тихо и с мелкими судорогами дышал. «Ну, дыши, Родя, милый!» Она вытащила из-под него тетрадь и ушла в спальню. Ей было любопытно, что же он с таким интересом читал?
Рая Андреевна сдвинула несколько журналов по технологии обольщения мужчин, дамский роман «Два разных ребёнка от одного мужа», ещё курсы подъёма груди на дому... наконец освободила себе место на розовом покрывале. Поскольку никакого заглавия и пролога она в тетрадке не нашла, то подхватила чтение с того места, где читал Родион Эмильевич.

«Надо было такому случиться, что корзину с полуживой девочкой под утро заметила прачка, изобретшая ленивый способ стирки. Рыболовную вершу наполняла бельём и опускала в речку, привязавши к чему-нибудь; спустя несколько часов извлекала прополощенное бельё. Односельчане смеялись над ней, и прачка стала так «стирать» по ночам. Вот она-то и спасла девочку, которая вряд ли дожила бы до светлого часа, она уж и кричать перестала. Ленивая прачка сама оказалась бездетной, и надо ли говорить, как она обрадовалась, получив ребёнка таким благословенным путём - в моисеевом судёнышке.

«В поместье Манеловых, напротив, случился переполох: пропала дочка! Однако, поплакав часа два, мать утешилась. Она рассудила так, будто Господь судил ей не иметь грешных детей. «Знаю сердцем, свершилось наказание моё», - сказала она и отпустила кормилицу в деревню. Барыня даже не стала доискиваться причин исчезновения девочки. После смерти мужа она пребывала в некотором помрачении ума и не радовалась Божьему дару жизни.

«Девочка росла у ленивой прачки, и прачка всем хвасталась, дескать сама родила. «Вы просто не видела, а я-то ходила на сносях!» Всем нос она утёрла. Муж у неё был глухонемой и на всякое предложение жены одобрительно кивал. Назвали её Дарьюшка, в смысле Дар Божий. Доросла Дарья до четырнадцати годков и повела себя странным образом. Стала ходить за мужиками на сенокос. Бабы не раз били её, но блудную привычку не отбили. В шестнадцать годов она уехала в город с неким студентом по фамилии Корзинкин. Слабый, влюблённый, но всё же пристойный человек, он взял её в жены и сделал горожанкой. Затем через год молодой супруг заметил за женой необычные, если не сказать страшные, повадки. По ночам она выходила на кухню и ела сырое мясо. Также умела говорить где-то в глубине своего живота мужским голосом и, кроме того, на брачном ложе отличалась такой ненасытностью, что и в строгий пост совращала своего мужа бесстыжими движениями. Показывали её местным докторам, да не случилось пользы, напротив, доктора ею сами прельщались. Несмотря на все огорчения, несчастный муж горячо любил её и привёз в Москву, где напрасно платил светилам психической науки. В Москве он разорился вконец да и жену потерял, потому как сбежала. Он вернулся домой, запил горькую и после нескольких лет пьянства сгорел заживо.

«Про неё же сказывают, будто зажила она, Дарья Корзинкина, в порочном браке с неким московским купцом Савелием Бубновым, от которого родила троих сыновей: Ракиту, Никиту и Петра. От них народилось великое множество сыновей и дочерей, особенно от Никиты, за что тот получил прозвание Племенной. Вот с этих-то сыновей Дарьи Корзинкиной и Савелия Бубнова пошло стремительное размножение потомков Чичикова. Конечно, фамилии у всех были различные, какие судьба ставила, зато млеющая кровь Манеловой и расчётливая смекалка Павла Ивановича в них сохранялись, поскольку всему голова есть наследственность».
   
Рая Андреевна отвлеклась и задумалась о геометрической прогрессии. Если представить себе, что три брата достигли половой зрелости, скажем, в 1850-х годах, то на данный момент… Ой! - вспомнила про мужа и вспорхнула. Тот лежал в прежней позе. Отчасти успокоившись, она приблизилась к нему, прислушалась… потом дотронулась до большого плеча - но ничего не произошло. 
«Родя!» - закричала, но получился писк. Пощупала большую руку - пульса нет. Что-то надо сделать! Она заметалась, не находя подручной мысли. Чего бы ему вколоть оживляющего? А, впрочем, кровь-то не движется! Нужен прямой укол в сердце. Чем уколоть в сердце? На ум пришла только вязальная спица. Тьфу, бред! Она встала перед ним на колени и взмолилась ему в лицо: «Родя, оживай, не мучь меня!»
Ей довелось единственный раз применить к нему свои врачебные познания - и вот результат. Сказано было: доктор, не лечи родных!

Родион Эмильевич всегда отрекался от её помощи, отговариваясь насмешливым баритоном: «Ты врач от слова врать. Если ты обед не можешь приготовить, как же тебе с организмом управиться?!» Значит, он был прав, трагически прав. Но не нарочно ли она это совершила? Вот вопрос, который выглядывал откуда-то и старался посмотреть ей в глаза, только Рая Андреевна свои глаза уводила в сторону. Она умела мыслить по-дамски, то есть, когда требовалось ответить отчётливо «да» или «нет», она старалась проскользнуть в щель между ответами, дабы избежать потерь, неизбежных при чётком выборе. Но всё же, как говорится, подсознательно, не отомстила ли она мужу за… за прежнее недоверие к её врачевательству, за предпочтение мужского общества женскому, за клуб, за нежелание слушать её, за те надушенные записки в пиджаке, что были найдены ею тринадцать лет назад. За собственную измену, которую он вообще не пожелал заметить. За равнодушие. (Ей было злорадостно, когда однажды на даче она вынимала из его пятки занозу, и ему, толстокожему, было больно!) За многое, что пёстрым вихрем проносилось в памяти. Нет, вопрос о «нарочно» не был произнесён, к тому же сейчас всё заглушалось в ней криком: «Родя!»

Кабинет мужа расплылся в очертаниях, свет пульсировал, чёрное окно зияло, точно колодец. Здесь было что-то не так, и неправильность была в тишине. Эта тишина вслушивалась в мысли Раечки. И вдруг дикий страх пробежал по её позвоночнику: её громко и с дьявольским удовольствием позвали. Она оглянулась. В дверном проёме стояла полоумная сестра. Рот сестры кривлячески улыбался, помада размазалась на пол-лица, глаза лучились.      
- Ну что, врачиха, укокошила мужа?
- Да как ты смеешь! У него тяжелейший приступ, я просто не справилась.
- Вдова Малинова, а вы «скорую» вызывали?
Вдова отвернулась от гадкой сестры и вновь обратилась к супругу, к его дорогому крупному лицу, словно бы спящему, как говорят люди, понимающие толк в смерти. «Я сама сплю, мне снится. Сейчас я проснусь и поставлю Родику чай. Какое будет счастье! Отчего я не понимала, что просто заваривать чай это счастье!»
Но сестра давила на кнопки телефона: «Скорая? Срочный вызов…»
О, Господи! Рая обхватила голову руками. В ней началась кристаллизация страха по другому поводу: её могут обвинить в преступлении! Её - Раю Прекрасную, Мудрую, Единственную!

- Вставай, дура! Хватит комедию ломать, - сказала сестра и утонула в глубине квартиры, в сумраке.
Рая попыталась встать с пола и не смогла: возле покойника работала другая гравитация, здесь можно было только замереть и уснуть, скончаться. Она слышала, как сестра по своему обыкновению грохочет дверками кухонных полок: ищет выпивку. Злость, ненависть помогли Рае Андреевне превозмочь потустороннюю гравитацию. Она вышла на кухню, где хозяйничало это ненавистное существо. Сестра всегда вызывала в ней безотчётную ярость просто своим существованием, да и всеми своими частностями: фигурой (рассчитанной на вожделение мужчин), волосами (а ведь кто-то их недавно растрепал), ухом (радаром: где, что?), крашенным глазом (прицелом: где, кто?), крашенным ртом (присоской). Если бы у Раи сейчас не так сильно болела душа, она бы сейчас ударила эту мразь, эту Аду, сестричку-алкоголичку. Даром что молодая, а такая гадина! Вместо удара она тихо спросила: «Это ты всё подстроила? С таблетками».

Ада промолчала. Она, разумеется, ничего такого не подстроила, но всей душой желала обоим гибели, потому и не знала, что ответить. Она продолжала с грохотом искать виски. Ада Андреевна не была клинической сумасшедшей, она неплохо вела хозяйство, неплохо соображала, но у неё был ярко выраженный маниакально-депрессивный психоз. Один день или час она пребывала в лихорадочном возбуждении, а затем в тоске и безволии, порой - в ужасе. Это не лишало её возможности понимать некоторую «правду жизни». Рая пригласила её в дом не из человеколюбия, а чтобы получить бесплатную домработницу, ибо сама Рая была безрукой, как слон. Пригласила и вскоре пожалела, но сделанный ход не подлежал исправлению, потому что вмешался Родион Эмильевич. Он оказал покровительство и Аду прописал! «Система ниппель, - сказала старшей Раечке младшая Адочка, складывая худыми пальцами фигу. - Я сюда вошла, и я отсюда не выйду. Только после тебя».

Со своей стороны Рая сулила младшей сестре чертей и старалась её сглазить. Так, например, она всем говорила, что Ада - прекрасный человек, всем была бы хороша, если бы не алкоголизм. Говорила-говорила - и Ада вправду увлеклась крепкими напитками, потому что впечатлительный, чуткий человек рано или поздно делает то, чего от него ждут. «Да запила, ну и что, мне надо мозги растворять, я слишком умная», - говорила Ада. В ответ на ненависть Раи она постановила считать чету Малиновых людьми ничтожными, что, в свою очередь, давало ей право желать им какой-нибудь гибели: «Вот они бы исчезли как призраки!» Ей хотелось остаться в квартире одной. Половину площади она сдала бы в аренду.
Рая Андреевна остановившимся рентгеновским взором пронзала Аду, бродящую по кухне. У ненависти столь же прилипчивый взор, как у любви; смотрела и произнесла: «Ты, Ада, на самом деле Корзинкина». Ада оглянулась: «Это кто в нашем доме официальный сумасшедший?»

Казённый долгий звонок напомнил хозяйке о том, что на свете есть покойник, и к нему приехали дьяволы в белых нарядах. Мытарства Раи Андреевны начались. Врачи внимательно посмотрели на вдову, кое о чём порасспросили и вызвали какого-то дознавателя. Тот забрал шприц с отпечатками пальцев, задал множество вопросов, в том числе нелепых: у вас общая спальня? завершился ли климакс?
Она отвечала наобум, мучимая страхом: к чему такая подозрительность, к чему слово «протокол»? Люди! Произошло несчастье! Такое с каждым может случиться! Меня пожалеть надо, а не допрашивать!
Сыщик взял с неё подписку о невыезде. И всё же никто не запретил ей сесть в медицинскую машину и проводить мужа до криминального морга.
Безумная Ада весело ходила по опустевшей квартире. Настроение не омрачали ни смерть, ни беспорядок, ни грязь на полу, оставленная посторонними. В её душе некий злой червячок радостно шевелился, зная наперед, что Райку арестуют. Вот так! Главное в жизни - мечта. Мечтайте страстно - и мечта исполнится. А вот и заначка виски. Обычно она употребляла алкоголь, чтобы забыться и въехать в будущее беззаботным придурком. Но сейчас - нет! Ей хотелось ясно и расчётливо мечтать.

На большом пальце правой ноги чулок прохудился; она улыбнулась бледно-розовому ногтю, вылезшему из смуглого тонкого чулка. Шагала босиком по коридору, по всем комнатам, глотала из горлышка по чуть-чуть. Жизнь удалась. А сколько у неё будет счастливых встреч! О смерти Родэма, как она называла Родиона Эмильевича, она даже не думала.
Одной из причин её лёгкого помешательства послужил аборт, сделанный 18 лет назад. После операции она в течение месяца во сне и наяву попадала в другую реальность, причём та реальность была плотней, ярче, ухватистей, чем реальность врачей и родственников. В другом мире ей открылся смысл её жизни, адский, жуткий, но это был Смысл (в отличие от обыденной бессмыслицы), и он оформил её ум. Хватило месяца галлюцинаций и паранойяльной депрессии, чтобы в ней завёлся маниакально-депрессивный психоз, а также склонность к истерикам и повальный половой цинизм.
Пережитый после аборта кошмар не избавил её от похоти. Уже через несколько дней она вновь глазами-хотелками глядела вокруг, выискивая постельного мужчину. Она влюблялась на недельку. По-другому не получалось. Чтобы расставание происходило решительней, она выискивала в мужчине неприятные черты. Такие черты всегда находятся - она разглядывала их в увеличительное стекло в отместку за преувеличение притягательных черт в начале романа.

Переехав к Малиновым, она слегка влюбилась в Родиона Эмильевича. Когда к ней подступает влюблённость из какой-то слепой глубины естества, у неё меняется взгляд на мужчину. Она наполняет его значительностью и почти красотой. Он её интригует, ей хочется его раскусить, вкусить. Затуманенным взором она взирала на своего Родэма, и его же после короткого романа видела всего лишь как тушу с выпуклыми и масляными глазами, с ноздрями, полными внутреннего мрака, с неискренним самодовольным смешком, с жадным до пищи брюшком... гриб-человек, пожилой поросёнок. А ведь надо же! В первые дни она видела в нём силу и тайну. Старшая сестра Рая именно в те дни поссорилась с ней впервые. Через неделю интерес к Родэму в Аде угас, но война между сёстрами уже началась и далее росла.   
Да, что там Райка говорила насчёт какой-то Корзинкиной? Ада склонилась над её кроватью, где скромным островком правды посреди лести лежала ветхая тетрадка.
«Дети от купца Бубнова получили фамилию матери, потому как отец побрезговал давать им свою. Среди оных чад один только Никита Корзинкин удостоился чести быть отцом пятнадцати отпрысков... от трёх, если не более, сожительниц. Другой потомок П. И. Чичикова сделался петербуржцем, где за немалую мзду приобрёл дворянское звание и поменял фамилию, сделавшись Пятаковым. Сей Пятаков также отличался женолюбием и страстью к рассеиванию своих семян. Все Корзинкины отличались талантом в политике и коммерции. Никто из них не сподвигнулся, насколько можно судить, сделаться воином или батюшкой, поэтом или художником, но все они крепко держались земных путей и верили в копейку. В силу своего характера они не имели привязанности к России, полагая своей родиной любое место, где жить выгодно. Имея деловую хватку и политический нюх, они быстро рассеялись по Европе. Меняя фамилии, адреса, виды деятельности и общественные статусы, заключая браки с наиболее пронырливыми инородцами, они неизменно поддерживали связь между собой и с нарастающей быстротой формировали невидимый снаружи могущественный клан потомков Чичикова».

Ада повертела тетрадь. Ей захотелось ещё раз ощутить свободу и пройтись по квартире. В левой стороне от коридора располагались две большие комнаты, в правой стороне - две малые комнаты и кухня. В одном краю коридора, покрытого бордовой ковровой дорожкой, была входная дверь, вешалка и зеркало. В противоположном краю - туалет и ванная. По стенам висели картины и торчали рога оленей и лосей, убитых Родионом Эмильевичем в годы мужского становления.
Рога… так и должно быть, от мужчины остаются рога. От женщины - лекарства и резиновое колечко для перехвата волос, - так подумала Ада. Она с тетрадью перешла на кухню, будто почуяв, что скоро вернётся старшая сестра, врач-убийца, чёрная вдова (кара-курт). Слепила бутерброд с красной икрой. Икра принадлежала Малиновым, но теперь никто не спросит. Интересно, что Райская Сестрица сотворила с Родэмом? На слабость организма этот боров не мог пожаловаться. Но ведь и в Райке не было излишнего коварства. Значит, Рая Андреевна послужила невольным орудием своей младшей сестры, инструментом Адовой воли. Вот какая получилось магическая режиссура. 
 
Щёлкнули замки, вернулась Рая Андреевна. Ада вышла к ней, жуя очередной бутерброд, и замерла с куском во рту. На ковре стояла безумная старуха. Свет высокой лампы застрял в её волосах. Сухие руки-палки она расставила, как ребёнок, ждущий, когда его разденут. Постояла, вспоминая, что ей надо сделать, стряхнула с ног башмаки и в плаще прошла к своей двери, отчего-то стуча в пол пятками, как деревяшками. Старая Рая сутуло шмыгнула в комнату и заперлась на ключ. Ада вернулась на кухню, выплюнула недожёвок, нахмурилась: в ней совесть очнулась. Поскольку среди всех страданий самые страшные - муки совести, Ада отхлебнула из бутылки сразу два булька. Ей вдруг стало всех жаль... надо отвлечься, и она уткнулась в тетрадь.

«Опасаясь мести великого клана Чичиковых-Корзинкиных, я, частный историк и восстановитель правды, не указываю своего имени, полагаясь на то, что любой читающий эти строки меня поймёт. В конце 19 века они поверили в свою силу и приступили к созданию политической организации, имевшей целью захват России. Снабжали деньгами и взрывчаткой бомбистов, уничтожали хлеб, возбуждая гнев бедноты; отравляли народное сознание революционной пропагандой и обещаниями свободы, равенства, братства. Много смуты они внесли в русское общество, однако особого успеха не могли достичь, покуда не придумали оригинальный способ захвата власти. Историки, наверное, помнят дело Белоглазова. Полиция так и не разгадала причину убийства издателя мирной газеты «Слово и хлебъ». В 1916 году при загадочных обстоятельствах гибнут или исчезают ещё 10 издателей в центральных городах. Чтобы дело не слишком бросалось в глаза, они совершали убийства и в других общественных кругах, порой выдавая правосудию какого-нибудь политического террориста, не имевшего отношения к Чичиковым-Корзинкиным. Зачем убивать владельцев газет? Чтобы монополизировать общественное слово. «Слово сильнее пули», - таков был девиз. Они решили не штурмовать власть, не подкупать её, не приглашать иностранные полки, нет, страшнее: они решили революцию внушить! Это был первый в истории опыт политического гипноза в национальном масштабе.
«Результаты известны. Корзинкины вошли в Думу с целью подорвать её изнутри. В феврале 1917 они покинули подполье и всеми средствами повели пропаганду против Временного Правительства, причём Керенский сам был из Чичиковых (и знал об этом).
«Да, Керенский осознанно работал на подрыв своей же власти, ибо за границей ждал своего часа наиболее активный из этого рода - Ильич. Программа захвата власти, как ни странно, выполнялась. Россия всё-таки легла под заговорщиков, поскольку они основательно обработали умы россиян и заменили гражданское мышление антигражданским. Несомненно, этому способствовал ряд важных обстоятельств, как по заказу открывших революционерам путь к власти: война, голод, слабость верхов (о, неслучайная слабость!).

«Вот как описывает германский солдат один из эпизодов окопной войны. «Двое суток беспрерывного огня. Не имею сил держать винтовку. Сплю стоя и стреляю во сне. Силы русских неиссякаемы. Вдруг слышу, кто-то из наших кричит, чтобы мы прекратили огонь. Раздаются крики: «Мы спасены! Кайзер прислал колдуна!» И вот между двумя позициями во внезапной тишине появляется человек в кожаном чёрном пальто. Пороховой дым расступается вокруг него. Он стоит к нам спиной и лицом к русским. Он что-то говорит им и машет рукой; он крутится вокруг своей оси и трижды плюёт в землю. Затем срывает себя фуражку и машет в сторону России. Наши противники вылезают из траншей, у них беспамятные лица, но я готов был расцеловать каждое лицо, потому что они побросали винтовки и пошли по рваной земле куда-то прочь от нас. В иных случаях на линии фронта происходили братания. Это русское слово изобрели неизвестные мне колдуны».
- Забавно, - пробормотала Ада.
У неё тяжесть была на сердце, она ещё глотнула спиртного, потом валерьянки и глубже вчиталась.

«Нечто подобное происходило на заводах в российских городах. По цехам бродили гипнотизёры, останавливали станки, выводили рабочих на демонстрации. Потом, когда гипноз проходил, рабочие не могли вспомнить, что с ними происходило. Чичиковым удалось перессорить классы; внушить солдатам, чтобы те не воевали; внушить рабочим, чтобы те не работали; внушить крестьянам, чтобы те поджигали усадьбы. И в октябре свершилось! Корзинкины захватили власть в самой большой и богатой стране мира».
Поворот ключа в спальне Раи - шаркающий звук оттуда приближался - и вот Рая встала на кухонном пороге. Ада не верила своим глазам: сестра уменьшилась в росте, шея усохла, лицо обвисло. Почти неузнаваемая Рая мелкой поступью вошла в кухню, села на табурет и сложила руки на коленях. Несмотря на недавнюю покраску, её волосы отсвечивали свинцовой сединой. Аде стало жаль её до спазма в горле, но смелости не хватило, чтобы обнять.
Рая Андреевна ровным, безучастным голосом спросила:
- Как ты думаешь, Бог есть?
- Думаю, да. Только неотзывчивый, - ответила Ада.
- Поэтому наша жизнь - ад, - согласилась Рая.
- Зато привычный, - заметила Ада. - Когда к ужасу привыкаешь, он становится просто жизнью.
- Отчего ты, мудрая, не выходишь замуж?  - спросила старшая.
- Я боюсь ночевать с кем-то в одной постели. Слишком крепко сплю после снотворного, - ответила младшая.
- Ну и что?
- А вдруг он захочет меня убить… ну просто ему приснится что-нибудь страшное, а я крепко сплю. 
 
Рая хотела возразить, дескать, Ада сама психопатка и на других наговаривает, но, вспомнив свой поступок, промолчала.
- Да и за себя не поручусь, если муж крепко спит, - добавила Ада.
- Скажи, а мы сейчас не во сне?  -  спросила старшая с надеждой.
- Во сне, - кивнула младшая, - только в очень прочном. Пробуждение смерти подобно.
- Ты не знаешь, зачем я это сделала?  - спросила старшая, превозмогая муку.
- Что ты сделала? Объясни, наконец!  - надсадно воскликнула Ада.
- Мне показалось, что ему плохо. Мне захотелось его лечить. Захотелось так остро, как влюблённому целоваться. Мне захотелось… не могу объяснить, - старшая сокрушённо сдалась, не найдя слов.
- Тебе захотелось вторгнуться в него, повлиять на него, да? Он слишком спокойно без тебя обходился, да? Думал, дышал… словно тебя нет. А тут ты со шприцем, который вводит напоминание о тебе в самую глубь его вен.
Старшая посмотрела на младшую проснувшимися глазами, раскрыла рот, но зажала его ладонями; Аде показалось, что Раю тошнит, но та зажимала в себе ужас и отвращение. Рая просеменила к себе.
«Зачем она опять дверь заперла на ключ?»  - подумала Ада, затем обратилась к виски и чтению.

«Тленин, Трупская, Троцкий, Джугашвили (он же Сталин, он же Рябой и, вероятно, Чичваридзе), Бухарин, Рыков… легион разномастных потомков Чичикова расположился в кабинетах власти. Не всё проходило гладко, так Джугашвили и Троцкий поругались насмерть именно потому, что были братьями. Управлять страной они принялись по-своему - силой гипноза. Объявили базисом материю, чтобы массы не обращали внимания на магию заклинаний. Параллельно исполнялось неслыханное дело - убийство души в человеке, ибо душа мешала их замыслу о безраздельной власти. Гоголь пророчески назвал свою поэму о грядущей России «Мёртвые души», но вовремя никто не содрогнулся; подумали, что это смешно, и посмеялись. А Чичиков покатил на своей тройке в будущее. Душу изгоняли посредством торжественной процедуры отречения, что происходило публично на собраниях. Готовый отдать свою душу должен был вслух произнести «Заместо души и веры я выбираю партию Тленина (он же Кара-Корзинкин-улы) на веки веков».

«Имущество они отбирали легко, а вот землю отбирали с трудом, да и против изъятия души народ исподтишка сопротивлялся. На случай провала компании по обездушевлению Чичиковы запаслись программой по замене живого населения покойниками, как бы фантастически это ни звучало. Работа ещё велась на стадии экспериментов, но поспешные власти уже вовсю уничтожали народ, такова была их вера в реанимацию! Материалы по оживлению трупов по сей день засекречены, но мне в руки попал документ с описанием оживления мумии Тленина, и дата на документе свидетельствует о том, что в данной области опыты проводились вплоть до конца ХХ века, причём в девяностых велись крайне интенсивно. Раз в неделю на Красную Площадь приезжал реаниматор-гипнотизёр по фамилии Долго. Впрочем, лучше предоставить слово прямому свидетелю.

«Мы приехали в полночь, нас встретил начальник кремлёвской охраны и провёл за ограждение. Меня представили как ассистента Долго, офицер смерил меня тяжёлым взглядом, дёрнул плечами, словно по его спине проползло насекомое, и злобно промолчал. Площадь была пуста, на фасаде ГУМа прожектора погашены. Ночь была ветреной, город мягко шумел вдалеке, на облачном небе светилось широкое пятно - след городской иллюминации. Я с внутренней дрожью вошёл в мавзолей. Пуленепробиваемая крышка саркофага стояла в стороне. Желтоватый Ильич лежал без признаков жизни, и мне не верилось, что Долго сможет его разбудить. Юрий Долго постоял минуту с закрытыми глазами, затем быстро подошёл к телу и лицом придвинулся вплотную к лицу лежащего. Я ожидал движений искусственного дыхания, но он что-то делал языком. Быстрыми движения кончика языка Долго то ли манил, то ли дразнил покойника, при этом медленно отстраняясь от него. Между ними ощутимо возникло притяжение - лежащий, не прикладывая усилий, приподнял голову и плечи. Юрий Долго жестом рук поманил Ильича подниматься дальше, и тот сел. Серия пассов и мимических ужимок ни к чему не привела. В досаде Долго подошёл к нему, взял под мышки, приподнял и встряхнул. Ильич открыл глаза. Его лицо ничего не выражало, и я уверен, что сознание вождя не очнулось. "Вставай, вставай!" - бесцеремонно понукал его Долго. Ильич вяло засучил ногами и при поддержке реаниматора встал. Юрий поддерживал его кончиками пальцев за плечи, чтобы Ильич не упал вбок. Он глядел ему в самые глаза и неожиданно запел каким-то низким горловым звуком, будто замычал. Ильич перестал качаться. Тогда Долго заступил ему за спину, взял за локти, и они синхронно пошли по гранитному полу. Психиатр, будто играя в паровозики, произносил «чух-чух-чух». Ильич улыбнулся. Это робкая улыбка младенца на парафиновом лице выглядела так страшно, что я чуть не потерял сознание. В дверях мавзолея стоял начальник охраны и наблюдал за процессом с привычной тоской.

- Мы прогуляемся, ему надо размяться, - заботливым голосом сказал Долго.
- Что ж, святое дело пройтись, - тем же тоном ответил офицер.
«Они вдвоём перенесли Ильича через ступени и поставили на открытом воздухе. Офицер подал реаниматору серую старую кепку, и тот её нахлобучил покойнику на голову.
- Самое трудное на свете - лежать, правда? - голосом доброй няньки произнёс Долго.
«Я смотрел на них изнутри помещения, видел со спины и всё же заметил, что Ильич кивнул. Они немного прогулялись втроём: метров пятнадцать прошли мелким шагом по брусчатке и повернули обратно. Тут бывший вождь попытался опрокинуться на спину - его удержали. Затем сильно откинул голову, отчего упала кепка: видимо он не хотел в мавзолей.

«Крепко держа его за руки и под мышки, двое всё же заставили Ильича добрести до порога. «Вот такие они, мёртвые граждане будущего, - подумал я смущенно. - Спокойные, покладистые. Им бы огоньку не мешало». После прогулки они уложили его. Юрий Долго большими пальцами опустил Ильичу послушные веки, потом провёл по лицу ладонью. «Ты спишь, глубоким сном, ты мёртвый», - прошептал ему в левое ухо. Ильич замер и вновь не проявлял признаков жизни, после чего они накрыли его прозрачной крышкой.
- Господи!  - тихо воскликнула Ада в пространство.  - Чего только не узнаешь о Родине! Чему верить?

Она достала красивую гранёную рюмку богемского стекла, потому что ей показалось невкусно пить из горлышка, прислушалась: из комнаты старшей сестры донеслись звуки передвигаемой мебели. Ада крикнула в ту сторону: «Тебе помочь?» Не получив отклика, махнула рукой. Всё стихло. Ни злорадства, ни торжества насчёт квартиры она не испытывала. Уткнулась в тетрадь.
«Чичиковы-Корзинкины сумели и власть ухватить, и заставить народ обходиться без частной собственности, без земли, без души. Им осталось придумать такую заклинательную общественную культуру, которая воспела бы эту дикую жизнь. Поручили эту сверхзадачу псевдо-пролетарскому гипнотизёру Алексею Пешкову, он же Максим Горький (обе фамилии фальшивые, впрочем, имена тоже, по-настоящему он именовался Леонидом Корзинкиным). Максим-Алексей-Леонид Горький-Пешков-Корзинкин с искусной искренностью принялся воспевать отсутствие культуры как высшее достижение культуры; поход общества в пустоту он представил в виде героического шествия. Здесь следует отметить особую черту Чичиковых: доминанту партийного чувства над всеми другими. Вожди хвалили Горького, но, не умея не убивать, убили его сына. Заодно решили проверить на деле, так ли он верен их колдовской партии, как сам о том поёт? Дрогнет ли голос певца? Горький не съехал с идейной ноты и продолжил воспевание партии.

«После нескольких десятилетий беспрерывного надругательства и притеснения русский народ изменился. За время существования империи Чичиковых вожди не достигли всего желанного, однако достигли многого: в народе исчезла доверчивость, доброжелательность, деликатность, да просто вежливость. Из выживших его остатков образовался новый народ, не имеющий имени. Таков исторический итог езды Павла Ивановича на тройке».   
- А ведь это верно, - сказала себе Ада; она привыкла говорить с собою и жестикулировать, потому что с ней в доме старались не общаться.

Буквы расплывались перед ней. Нынешний день слишком много в себя вместил, хватило бы впечатлений на полжизни. Ада пошла в свою комнату спать. У сестры тихо. Она добрела, пошатываясь, до кровати. По детской привычке, охнув, упала. Ни во что ей не верилось, ни в убийство, ни в преображение сестры, которая вдруг стала жалкая и родная, ни в то, что её посадят, ни в эту квартиру с толстыми стенами, ни в то, что наступит завтра. Всё плыло в её уме… и уплыло в сон.
А посреди ночи встала, не просыпаясь. Так бывало в детстве, она вставала по ночам при большой луне и бродила по дому или по корпусу пионерлагеря, потом ложилась. Наутро только рассказы свидетелей убеждали её в том, что она лунатик. Сейчас, услышав давний зов, она села на кровати, глаза её открылись, но ими она продолжала видеть сон - про эту же ночную комнату. Луна светила с той стороны, куда выходят окна Родэма и Раечки. Туда и повлекло Аду, на чужую половину квартиры. Она вышла из своей комнаты и пересекла коридор.

Здесь стоят часы в деревянном резном шкафу, фамильные. Ада во сне видела перед собой эти часы и на самом деле стояла перед ними, так что сон и факт формально совпадали, но вот по содержанию - нет. Её глаза видели часы по-другому: часы более не шли, их маятник застыл на отлёте, на полпути к нижнему положению. В коридоре под очень высоким потолком горела люстра, но свет не светился: он содержал в себе тьму. Ада зашла в ванную, здесь был кромешный провал темноты, и темнота стала разгоняться штопором, утекая в некую воронку. Ада вернулась в коридор. Здесь ей стало невыносимо тревожно, и она подошла к порогу Раечкиной спальни - толкнула дверь правой рукой: заперто. Толкнула левой рукой - замок открылся, вероятно, сломавшись. Ада втекла в комнату сестры. Сестра висела под люстрой в светлой ночной рубашке, но Ада, видящая сон, увидела вместо неё великую куколку бабочки. Её нельзя будить, ей нельзя мешать - пускай висит, пускай спит и зреет. Неслышно перебирая босыми ступнями, подошла к высокому окну, отодвинула кисейную занавеску, приблизилась к стеклу, за которым было море прозрачной темноты. На дне моря мерцали квадратные глаза - окна, отражающие лунный свет. Свет фонарей был неподвижен, и сами они выглядели колючими шарами. Над морем тьмы висела круглая луна - солнце мёртвых, но светить у неё тоже не получалось: это было лицо, натянутое на белый череп. Проваленные глаза луны излучали сны. Ада хотела так стоять и смотреть на скорбный белый лик, но тут она проснулась. Она увидела искажённое удушьем лицо сестры и ноги, одна из которых была босая, а другая в носке. Сердце подпрыгнуло и стало биться у неё в горле, она побежала на кухню, схватили нож, вернулась, приставила стул, с него забралась на стол, обхватила сестру левой рукой, приподняла, а правой перерезала пояс халата, привязанный к люстре. Они обе упали со стола на пол. Страшный грохот. Ада ударилась лбом в пол, но защитил ковёр. Она с трудом сняла петлю, которая глубоко впилась в нежные ткани и не хотела расставаться с горлом сестры. Тело было почти холодным. Ада, превозмогая тяжесть несчастья, позвонила в "скорую".
Через полчаса приехали врачи - на этот раз сразу со следователем. Фотографировали, вяло задавали вопросы, взяли с Ады подписку о невыезде. Следователь очень хотел спать и сам ничего не писал. Он положил перед ней лист бумаги и велел описать события последнего вечера: «Пусть это будут добровольные свидетельские показания». Ада обещала. Маленькое тело с изуродованным лицом увезли. И вот она осталась одна. Ей и на ум не приходило вспомнить, что её давняя мечта исполнилась. Она тупо смотрела на грязные следы, на окурок, растоптанный чужой ногой на ковре. Кто-то заходил в кухню и допил её виски. Наверно, фотограф. У неё не было сил навести порядок. Она бродила по квартире в поиске второй заначки и поймала себя на странном чувстве, что пространство живое, и все движения и жесты Ады оно ощущает.

Ада встала посреди коридора и сделала широкий жест левой рукой. Плотно прилегающее к ней вязкое пространство не просто расступилось, оно холодом и пощипыванием дало ей понять, что ощущает всё в нём происходящее. А вдруг оно ещё и переживает?! Она осознала себя жильцом внутри большой неведомой души. Широко отвела правую руку - получилось вязко, трудно; волосики на руке встали дыбом. Да, она находится внутри живого, тугого, неотступного пространства. «Ну и что?! Что это меняет?»  - сказала себе Ада, тогда как по её спине побежали мурашки. Села за стол, взяла ручку, отложила: соединять слова не было сил. Посмотрела на чистый лист: «Пусть это будет не пустота страницы! Лучше я увижу снежную даль!» Ада долго всматривалась в поры бумаги и впрямь увидела заснеженное поле, след давних саней, горизонт, неразличимо соединяющий светлое зимнее небо с землей. Тишина снежного листа была печальной. Аде кто-то прошептал: «Умерли, все умерли». Она убежала и забралась в постель с головой, точно зарылась в сугроб, но покоя не нашла. Её настиг давний кошмар. Она летала на простыне под голубым небом - уроки воздухоплавания. Когда смотрела вверх, простыня несла её вверх... а на земле стояла ведьма, которая работала инструктором, и когда Аду разбирало счастье слияния с небом, она вороньим голосом кричала: "Заземляйся, сволочь! Заземляйся!" У Ады из женского места начала хлестать кровь, простыня быстро пропиталась и потеряла способность к полёту. Ада полетела вниз мимо небесных стеллажей. Здесь на полках располагались города и народы. Она помнит, что её полка нижняя, только это не полка, а пол. И само двусмысленное слово "пол" несло в себе угрозу, и то, что она об пол разобьётся, было ей до костей понятно. Она сжалась в комочек. И только пробуждение спасло её. На этот раз за стеной у соседей трижды пропел петух, такой у них будильник. Ада лежала вся в поту и дрожала от пережитого страха. Свет в окне...

Покатился второй день по смерти Р. Э. Малинова. Суббота. Константин Антонович Просторотов приехал в Клуб в полдень. Где же этот зазнавшийся Малинов? Другие крупные фигуры съехались к трём на обед, и состоялось заседание, посвящённое исчезновению председателя. Клубный ресторан приготовил щуку в маринаде и рябчиков на вертеле, на первое суп из белых грибов, на закуску яйца с чёрной икрой и пирожки с вязигой. Пили водку, запивали брусничным морсом. Борис Захарович Шкурко, секретарь Малинова, доложил, что тоже тревожится выше меры, вчера даже ночью звонил Родиону Эмильевичу, но трубку там не взяли. Мобильный также пикает вхолостую.
- С ним что-то стряслось... после того, как поехал тетрадку читать, купленную за десять тысяч евро, и возможно, эти события связаны, - предположил кто-то.
Вновь набрали домашний номер.

- Алло, наконец-то вы взяли трубку! («Какая-то баба», - от аппарата отвернулся к остальным Шкурко.) С кем говорю? …Ага, понятно, свояченица Родиона! Здрасте, я секретарь Клуба, скажите, куда делся наш дорогой Родион Эмильевич? …Как умер?! Почему? Могу ли я поговорить с его супругой? Рая Андреевна тоже скончалась?! Повесилась?! Разрешите, я к вам приеду, по телефону я ничего не понимаю. ...Спасибо, что? Коньяк? Постараюсь.
Все остолбенели. Шкурко спешно доел первое блюдо с пирожком и, горько бросив на стол салфетку, поднялся. Есть люди, не умеющие не рисоваться, хоть перед публикой, хоть перед собой; это можно считать болезнью, и ею болел Шкурко. Подняв лицо, он героически покинул зал, оставив эту массу жирных пищеедов дожирать свой жирный обед.

Над заинтригованными обедающими на расписном потолке летел пухлый складчатый амур (ресторанный ангел?) с красным сердцем, наколотым на шампур. Там ещё был изображён приятный грот и томная нимфа у тёмного входа. Здесь много спорили, кого она ждёт и сколько ей лет. По домыслу Шкурко нимфы никогда не бывают девственницами, зато никогда не становятся бабами. В другой части потолка летел орёл с увесистой рыбиной в когтях. Спорили, какую рыбу он тащит, - всеобщим открытым голосованием решили, что форель.   
Борис Захарович не был опечален и не жалел Родиона Эмильевича, ибо все там будем. Прежде всего, он хотел понять: всякий уважающий себя человек должен понимать, что происходит рядом с ним. Кто, например, займёт кабинет председателя Клуба? Что угрожает новому председателю, если даже пышущий здоровьем Малинов негаданно покинул мир и Клуб?! Где прячется та змея, что его укусила?
 
Что касается грусти о смерти, то здесь надо применить разумный подход. Если "того света" нет, то и говорить не о чем. Если "тот свет" есть, тогда бабка надвое гадала: или добрый Малинов попадает в рай или злого Родиона волокут в ад. Каким был Родион Эмильевич? Шкурко полагал, что знает усопшего. Тот был якобы милый, обаятельный, широкой души человек, но не совсем так. В нём сидела злость, запрятанная под мясом доброты, под салом товарищества и порядочности. Председателя Клуба подъедала зависть - зависть обыкновенная (вульгарис). Он был добрым, когда доброта обходилась ему дёшево и когда эффект получался заметный. Он помогал только тем, кому выгодно помогать. Никогда не стал бы он помогать подлинному бедняку. Он славился патриотизмом, но это в нём оживало по обстоятельствам. При Советах он достиг звания заместителя главного редактора в издательстве «Политиздат». В Перестройку торговал финской бумагой; в конце девяностых потерял капитал на дефолте и с отчаяния открыл журнал о туризме «Тур-про-сто». Поначалу думал рекламировать Российские маршруты, но в двухтысячном приехали два парня из Лондона: Гриша Борщевич и Найт О'Крендель, агенты Берёзкина-Корзинкина; они дали Малинову денег на год вперёд и приказали ругать Россию, а всё западное хвалить. Так он и сделал. Журнал наполнился фотками голых девиц, фасадами отелей, авиарекламой и глумливыми статьями о Родине. Журнал стал глянцевым, как унитаз. Это был один из тех журналов, что лежат в офисах на столике для гостей. Он раскупался, потому что попал в стилевую струю вместе с дамским романом и блатным романсом.

Надо ли жалеть о смерти Малинова, если он вправду умер? Не надо жалеть, потому что человек - это мираж. Только Я по-настоящему существую, так видел суть вопроса Шкурко. И всё равно любопытно, отчего этот крупный мираж умер. Каким способом удалился? Имеются ли среди нас поводыри, которые повели его туда? Вот практические вопросы для тех, кто остался.
Над Москвой сизым пеплом светилось пасмурное прекрасное небо. Шкурко не видел неба и не потому, что крутил баранку, а потому что вообще никогда на него не смотрел: слишком азартный, озабоченный человек. К чему оно, небо?! Надо дела делать, надо больше писать и печатать, надо вертеться в «кругах».
Он поставил машину во дворе могучего сталинского дома. Четыре старых тополя тоже оказались незамеченными, хотя могли бы показаться волшебными. Консьержка встретила его с неприязнью, а когда услышала номер квартиры, заострила взор на пришельце, отвлекшись от вязания.
- Опять из милиции?
- Нет, а что?
- Ничего. Я подумала, если из милиции, это к покойнику.
- Там живая, она меня ждёт.

Пожилая вязальщица пожала плечами, он сказал «спасибо» и вошёл в лифт. Потом долго звонил, стучал в дверь; наконец, там зашаркали. Он увидел Аду. Она посмотрела на него откуда-то издалека, будто в её голове умещалось куда большее пространство.
- Вы из милиции?
- Да что вы все помешались на милиции! Я из Клуба.
- Коньяк привезли?
- Ой, чёрт, забыл!
- Тьфу! Пройдите на кухню. Я через минуту выйду. Ботинки не снимайте, тут потоптался весь МУР. Мура какая-то.
 
Она явилась к нему минут через десять, очнувшаяся, умытая, теперь внимательно осмотрела его ботинки, галстук, лицо. Подумала: «Пижон». Он подумал: «Бесхозная бестия».
- Госпожа… как вас? …Ада Андревна, мне нужна тетрадь, которую Клуб купил в складчину.
- Я не отдам.
- Почему?
- Потому что она мне нравится.
- Но, позвольте, это финансовый вопрос. Тетрадка обошлась нам в десять тысяч евро.
- Мне-то что? Я в трауре, а вы про деньги!   
- Да, кстати, что с ним и с его супругой приключилось?
- Его убила жена. Хладнокровно. Старые счёты. Мужчина и женщина. Он не долго мучился. Выглядел после смерти хорошо. Знаете, я вам всё расскажу, если вы сходите за бутылкой.
- Схожу, - он направился к выходу.
- В соседнем доме магазин, там продают виски… да, коньяк с утра – не то.
- На виски у меня не хватит, я не взял денег, - соврал спокойно.
- Понимаю, вас разорил Малинов. Или Чичиков. Я дам нужную сумму. Только вы поскорей, а то я всю ночь плакала.
- Понимаю, - в такт ответил он.  - Необходимо восполнить потерю жидкости.
- Какой вы сообразительный!
Выходя из подъезда, он кивнул дежурной уже как свой: «Ненадолго». Эти десять минут Ада проглядела в окно. Её надежда, что гибель сестры ей привиделась, развеялась. Всё в квартире и за окном говорило о том, что смерть оказалась правдой - самой весомой из правд. Смерть вызвала в ней смятение, отчаяние. И её замутило от себя, от своей жизни; в её глазах, не мешая другим предметам, багровела кровавая простыня, и кругом угадывалась бездна, прикрытая декорациями вещей.

- Я пить не буду, за рулём, - гость отдал ей в руки бутылку, снял плащ и прошёл на кухню, чувствуя себя более раскованно, поскольку узнал хозяйкину слабость.
- Помянуть мою сестру вы обязаны, - она поставила две стопки на стол и слепила два крохотных бутербродика с колбасой.
Молча выпили. Закусили. Он первый нарушил молчание.
- Мне казалось, что Рая Андреевна уважала своего супруга и всей душой к нему...
- У неё, может, и не было никакой души, не будем обольщаться. У меня ведь нету души, а я как никак сестра, - налила по второй.
Борис Захарович растерялся.
- А когда будут похороны Родиона Эмильевича?
- Не знаю, это дело ментов, - хозяйка полезла в холодильник, достала апельсин, у неё халат развязался и распахнулся, но она не потрудилась его поправить на голом теле.

- Насчёт души я несправедливо сказала. Мне показалось, что в последнюю ночь душа у неё появилась, - произнесла Ада сиплым голосом.
- Могу я с вами держать связь по телефону?
- Зачем?
- Чтобы мы, клубные, могли принять участие в похоронах. …Ну и насчёт тетради. Вы должны её отдать. Хотите, я привезу официальное прошение и расписку?
Она наотрез отказалась и добавила, что все попытки будут бесполезными. Потом пила, глядя в стол и не замечая собеседника. «Баба-самодур!» - произнёс он, выходя из подъезда.
Среди капель дождя всё больше мелькало снежинок. Ветровое стекло изнутри запотело, он протёр его рукой и увидел арку в доме, там шёл человек. Борис вмиг что-то вспомнил. Стоп-стоп! Зажмурился.

Вспомнил странную минуту, прожитую давно… в творческой командировке, в северном посёлке. Там не было арки, но была окружённая тьмой улица с фонарём и метелью. Из мутной перспективы показалась группа душ в шапках и тяжёлых одеждах. Они приближались, укрупняясь. Стали различимы глаза, носы. Души между собой разговаривали. Он не понял ничего, зато услышал дрожание зашифрованных смыслов, создающих мимолётную звуковую архитектуру в пространстве. В эту минуту он ощутил неотмирность жизни, он угадал, что она, жизнь, здесь тоже в командировке и что явилась она не отсюда и лишь поневоле оделась в здешнюю материю. Группа душ, слегка покачиваясь, прошагала мимо. Их следы на его глазах замела позёмка.
Он потряс головой, включил зажигание. Тогда, в северном посёлке, он дал себе слово в чём-то разобраться, что-то важнейшее разгадать, и это важнейшее ускользало от понимания не потому, что скрывалось, а напротив, было слишком очевидным и потому перестало замечаться. Да что говорить! Поздно. Он слишком изменился, помертвел для таких задач. Без внутренней работы душа теряет мистические способности. Умираем не потом, а во время жизни.

В клубе Шкурко довёл траурные сведения до слуха всех главных членов. Они беседовали в кабинете Родиона Эмильевича; решили на похороны много денег не давать: за то, что утащил домой дорогого Чичикова. И решили тетрадь вернуть любыми путями, хоть насилием. Затем Шкурко вышел к рядовым членам в просторный обеденный зал, где всё хлюпало и похрустывало.
- Господа! Сообщаю вам о трагической гибели нашего председателя.
- А бывает ли гибель не трагической?  - вставил кто-то.
- Не острите, прошу вас! Он, к сожалению, скончался. Его жена тоже. Не хотел вам портить аппетит, но должен доложить о том, что она повесилась. Всё это крыто мраком. В доме хозяйничает сестра покойной Раи Андреевны - капризная, вредная особа, которая не хочет возвращать нам тетрадь.
   
Из-за спины Шкурко вышел Просторотов:
- Господа! В свете сообщений насчёт отцовства Павла Ивановича нам следует переименовать наш клуб. Вижу неудобства данного мероприятия, но также вижу его необходимость. Ладно, мы - бездетные отцы, но уже не имени Чичикова, а, например, кого-то другого.
- Нет, товарищи! Мы оставим Чичикова, но изменим концепцию, - подал голос Тарзан Клопко.  - "Клуб Сыновья отцов". Или "Бессмертные потомки Чичикова".
- Давно пора нам поверить в бессмертие, - заметил Писиюкин, изящный, деликатный человек в замшевом костюме.  - Знаете, вчера подошёл я к зеркалу и удивился: откуда я взялся?
- Я знаю, откуда, - сказал Просторотов.
- Всё равно, жизнь - это чудо, - деликатно парировал Писиюкин.
- Человек это усложнённая бактерия! - подал голос известный в клубе циник Богдан Дарбожев.

- Вернёмся к делу, господа! Тетрадь у нас украли. Нам осталось тоже украсть её. Наймём специалиста и утащим, - выкрикнул Стопдракин, скупой, богатый, скуластый мужчина из тех недалёких и цепких прагматиков, что ночью скрипят зубами, если вечером ничего не положили в кубышку.
- Отличная мысль, - похвалил Просторотов.
- У меня на лестничной площадке проживает как раз такой специалист, - взял слово Тарзан Клопко и добавил рассуждение.  - Я прежде не знал, для чего обществу нужны такие люди, а теперь понимаю: они нужны! У него, кстати, нашенская фамилия: Чижиков. Погодите, я прямо сейчас позвоню ему. Минуточку терпения, через жену узнаю… Милка, слушай, позвони к соседу в дверь и соедини меня с ним или узнай, какой у него телефон… да, очень нужно.

В данное время свободный (от тюрьмы) Чижиков был найден и приглашён в Клуб. Впервые сюда пришёл столь ничтожный тип. Раздобревшие после обеда члены Клуба рассмотрели его несимметричное, лживое лицо, поджатые губы, колючие глазки. Проходимец, - подумали они хором. Сытые фраера, - подумал он.
Чижиков оценил богатую обстановку: картины, мебель, бар с бутылками, запахи блюд. «Вот куда надо будет наведаться», - подумал он, сделав для публики простенькое выражение лица, которым чаще всего пользовался. В обеденном зале шушукались, покашливали, точно в театре. Чижиков устал держать брови домиком и ухмыльнулся. В его позе появился блатной куражный излом. «Все блатные - актёры», - шепнул Шкурко Просторотову.

- О чём у нас базар?  - спросил уставший от паузы гость.
- Значит так, вопрос деликатный, - сказал Просторотов.
- Это лишние слова. И вот что, я не привык общаться с целой толпой заказчиков: потом спросить не с кого. Надо перетереть конкретно.   
Никто не хотел брать эту конкретность на себя. Решили для начала покормить проходимца. Чижиков никогда не ел анчоусы, не пил испанской виноградной водки, не сидел под картиной, где обнажённая женщина выглядит почти прилично. Он ухмыльнулся, мысленно войдя в её будуар, но вот он весь внимание. Культурно зажевав зубочистку, Чижиков масляными глазами упёрся в сидящих напротив Шкурко и Просторотова. Сторговались на одной тысяче евро. Мало, зато разрешили прихватить из квартиры Малиновых что-нибудь лёгкое, что уместится у воришки в карманах.
- Записывать адрес не надо.
- Само собой.

Он тут же получил тысячу, вслушался в адрес и, скривившись, дескать мелочёвку такую западло в руки брать, сунул тыщу в пиджак. Вышел на улицу, вдохнул тёмный воздух, охлаждённый снежинками. Это фартово, что на свете так много беспомощных поросят: с ними Чижиков не останется без хлеба. «Жаль, Нинка не видит, как я выхожу из шикарного клуба, - подумал он, выходя за чугунную ограду. - Дам ей сотенку на заколки».
Дома он заполнил бланк электросетей, поскольку его Нинка работает диспетчером по ремонту электросетей, надел спецовку и вскоре предстал перед вяжущей на спицах консьержкой в подъезде Малиновых.

- Не платят ни хрена, потребители! Мосгорэнергосбытснабучёт. Пора этих буржуев привести в чувство, - пояснил он подозрительной консьержке, показывая счёт-квитанцию.
Высокую морёную дверь оценил с уважением. Надел рабочие нитяные перчатки. Беспечная Ада никогда не запиралась на все запоры, в отличие от старшей сестры. Который замок следовало открыть Чижиков определил посредством подёргивания двери, на слух.
Как русский человек в ответственной ситуации он сперва помыслил, потом покумекал, потом смекнул, какая подойдёт отмычка. Затем провернул механизм отмычкой, похожей на ту козью ножку, которую стоматолог суёт в дупло зуба, - щёлк - освободил дверь. Ох, это волнение перед незнакомой квартирой! Так выходит на сцену маэстро-пианист с холодком грядущего восторга и с боязнью ошибки. Он прикрыл за собой дверь, поставил на пол сумку, извлёк из неё огромные войлочные галоши. Кухню по левую руку он миновал как нечто несерьёзное. Справа была комната, которая сразу поманила. На пианино стояла яшмовая статуэтка Венеры с бриллиантовыми глазами и золотой стружкой волос. Очуметь, неужто они впрямь золотые? Ну, Венера или как тебя, иди сюда! Сунул её в карман.

Трюмо – плацдарм ювелирных украшений; поэтому он сел на пуф, и три зеркала под разными углами отразили его нервную, звериную мордочку, а где-то в отдалении отразилась некая женщина с кухонным ножом в руке. Такое явление требовало правильной реакции. Он встал, обернулся: «Здрасте! Мосэнерго». Женщина явно пребывала не в добром здравии: бледная, с мешками под глазами, в дурном настроении.
Ада силилась понять, откуда взялся электрик и как он вошёл, но вместо напряжения мысли получалось напряжение лба. Неужто у неё провалы в памяти?! Да, надо признать: она ведь не помнит, как надела кофточку и как легла спать после ухода странного утреннего гостя.
- Эй ты, криворылый, как ты сюда вошёл?
Чижикова такими скверными словами давно никто не обзывал; если бы подруга Нинка так назвала, он бы ей нашипел ведро гадостей, а то и затрещину отвесил бы.
- Ты, барышня, язык дурными словами не пачкай. Я, между прочим, при исполнении.
- Так ты электрик или мент?
- У меня спецзадание, - от этих слов во рту Чижикова образовался мерзкий привкус, и он ощутил себя дешёвым фраером, каким-то постаревшим комсомольцем из советского кино.
Ада заметила пропажу статуэтки, что извечно стояла голая на пианино.
- Где Венера?

Она летуче подошла, ставя ногу на носок (вдруг сказалась детская балетная школа), правую руку отвела с ножом подальше - то ли замахнулась, то ли для безопасности, а левой дотронулась до выпуклого кармана гостя. Рука поняла: там фигурка. Чижиков в этот миг посмотрел в её карие глаза с искрой и понял: эта зарежет. Правильно понял, ибо в тот же миг она ударила. Он как-то неспешно наблюдал, как движется нож... - отпрянул от ножа и налетел на трюмо - оно отскочило к стене, что-то разбилось. Он выхватил тяжёленькую Венеру и швырнул со всей силы в наступающую ведьму - промазал. Она ощерилась, локоть отвела, снова нож изготовила. Он пнул в её сторону пуфик и угодил ей по коленям. Она замешкалась, и тогда он сам прыгнул к ней, вцепился в руку с ножом. Кое-как вывернул упрямую жилистую руку, баба сквозь зубы застонала от злости, но выпустила оружие. Он подобрал его с пола и двинулся вперёд. Она пошла навстречу с голыми руками. Блатная школа выручила Чижикова: он ткнул ей в безумные глаза двумя пальцами и от страха всадил нож в рёбра.

Никогда не думал, что нож так легко войдёт в грудную клетку. Прежде такими делами не занимался, но эта сама напросилась. Он и осознать не успел, а убить успел. Ведьма лежала на ковре, по золотистой кофте расходилось багровое пятно, в центре пятна торчала рукоятка ножа. Пора уходить. Он подобрал статуэтку. Поджилки у него тряслись. Чуть не забыл о главном. Спешно пробежал по комнатам - заказанная тетрадь лежала на постели. Она, описание совпадает.

Чижиков приготовился выходить из квартиры. Снял войлочные бахилы... и в этот момент с урчанием открылся лифт… кто-то постоял на площадке, глядя на дверь, за которой притаился Чижиков, это почему-то угадывалось. Не надо Чижикову смотреть в глазок, нельзя ни в коем разе! Наконец прибывший отступил к собственной квартире, где позвенел ключами, пошаркал подошвами, отворил дверь. Чижиков только тогда перевёл дух, когда тот закрылся изнутри. Минуту постоял без движения и отправился вниз пешком. С ним уже случались курьёзы: с набранным товаром поехал как-то на лифте, а лифт застрял, благодаря чему осторожный Чижиков получил второй срок.
По-деловому прошагал мимо контрольной бабки - она оглядела его напряжённо.
В автобусе Чижиков стоял среди нормальных пассажиров, которые никого не убивали; старался не думать о содеянном. В своей жизни он много общался с душегубами и приобрёл заочный опыт. Не будь этого опыта, Чижикова тошнило бы, просто рвало бы. Некоторые медикаментозно мыслящие люди полагают, что рвота есть реакция на вредные вещества, попавшие в организм, а рвота может быть стремлением души убежать от своего владельца. Правда, получается не побег, а грубая метафора.
Ему слишком дорого тетрадочка обошлась. Или они доплатят, или он сам её пристроит: у него найдётся толковый антиквар. С дороги он из телефонной будки позвонил заказчику и потребовал увеличить сумму в пять раз. Этот наивный преступник ничего не знал о жизни, он даже не сообразил, что после такого звонка ему не следует возвращаться домой, словно всё хорошо.

Главные члены Клуба густо курили, из волокон дыма что-то сплеталось; если бы Чижиков был чуткой натурой, он ощутил бы созревание угрозы. Шкурко и Просторотов в этот вечер даже не ели, только пили.
- Ну, короче, нас кинули, Константин Антоныч, - подытожил Шкурко.
- Мелким и трухлявым оказался гражданин Чижиков.
- А кто нам его сосватал? Клопко? Пускай он тетрадку и вызволяет.
- Нет, - мрачно сказал Просторотов. - Теперь мой человечек разберётся.
Константин Антонович Просторотов набрал телефонный номер, потом другой, третий... дозвонился.
- Подъедь к моему Клубу, но не заходи. Потолкуем где-нибудь в кафешке.
Приглашённый Михеич был одноклассником Просторотова. Бывают страшные на свете одноклассники. Михеич начал свою карьеру как резчик животных. Он у кавказцев, которые строили школу в его родном селе, научился резать овец. Потом телят. Потом - людей. Костя Просторотов сейчас вспомнил об этом горлорезе, хотя никогда и не забывал начисто.

С преступником Чижиковым этот Михеич не имел ничего общего: ни пижонской походки, ни мимического артистизма; он был скромен и хмур.
- В общем, ты забери у него тетрадь и нашу тыщу, ну и потом те штучки, что он вечером принёс домой: наверняка что-нибудь взял прицепом. Деньги и цацки оставь себе, и сверху от меня ещё две тыщи получишь, когда вернёшь тетрадь. Дело принципа, Степан Михеич: нас эта мелкая крыса решила кинуть.
- Это всё, что мне причитается за мокрое дело?
- Да не мокрое, Степан! Ты просто возьми! - поморщился Просторотов.
- А если будет трепыхаться, получится мокрое. К тому же там наверняка семья; дураки, они семьями живут.
- Просто напугай и отбери.
Михеич вышел из кафе не прощаясь.

Чижиков сидел со своей Нинкой за клеёнчатым столом и просматривал газету. Бумажный парус влёк его в какую-то накопительную даль, в дачную теплынь. Приятное будущее зарабатывается неприятным прошлым, по закону баланса; и сегодня как раз выдался поганый денёк. Нинке он пока ничего не рассказал, хотя ему сильно хотелось исповедаться, чтобы отчасти уменьшить свой личный груз, ну и порисоваться. Он человека зарезал… Чижиков был мастер по кассам и деликатным движениям. Однажды снял месячную зарплату небольшого завода - то было первое дело, 1986 год. В другой раз обнёс хату какого-то банкира, 1999 год. В третий раз… неважно, сегодня всё было иначе.
Добрая Нинка его раздражала. Слишком много ела и пила, не заслужив ни вина, ни колбасы, и у неё была дурацкая привычка с набитым ртом хихикать и трясти своими кудряшками. Захребетница! Сейчас он не вспомнил, что она его кормила чаще, чем он её, но главное: от неё исходил мир, от него же - склоки, похвальба и тревога. Тем не менее, та баба, которую он убил, ему показалась куда интересней; однако ж, та пропала, а Нинка живёт. В нём закипало дурное электричество. И тут раздался звонок.

- Иди открой, сидишь тут развалилась.
- Сам открой! Это не ко мне, я своих по звонку знаю.
Чижиков лениво подошёл к двери. Непонятно, чувствует ли человек, что к нему смерть пришла? Он увидел в глазке тьму, потому что Михеич глазок ладонью прикрыл.
За дверью стоял незнакомый мужик с таким пустым лицом, что хозяин чуть не крикнул: «Нинка!» Ему стало зябко.
- Где тетрадь? - спросил Михеич, переступив порог.
- Там подстава. Ты, кореш, зайди, мне надо обсказать.
- Где тетрадь?  - Михеич прикрыл за собой дверь.
- Да погоди! Тетрадку я не трогал. Она там осталась. На меня какая-то баба дурная кинулась, понимаешь?
- Как же ты за товар, которого нет, повысил цену в пять раз?
- За новую цену я бы снова пошёл.
- Бабки верни, - процедил Михеич.
- Пускай добавят, я тетрадь им сделаю.
- Теперь это моя печаль, - Михеич исподволь изготовился нанести удар: жилки внутри себя подтянул, плечо немного отвёл.

Чижикову следовало примечать такие мелочи - не приметил. В некий миг он лишь ощутил в своей груди тонкий нож, вернее, догадался. При этом рот его наглухо закрыла сухая ладонь. Тьма навалилась, и в этой тьме что-то взорвалось, то был крик недопрожитой жизни, впрочем, никому на земле не слышимый.
Михеич вытащил нож и вытер об Чижикова, который в это время, завалившись в повешенную одежду, мешком сползал на обувь. Михеич прошёл в комнату. Разом всё понявшая Нина встала из-за стола. Он кашлянул и спросил, где товар, что сегодня супруг принёс. Она молча указала на сумку в углу комнаты. Михеич вытащил из сумки тетрадь и положил в свой портфель. Затем достал статуэтку Венеры… повертел его в руках и бросил обратно.
- В каком костюме он ездил на встречу?
- У него один костюм, серый. В шкафу, - она кивнула.
- Ты в курсе, что твой урод оплату взял, а людей кинул?
Она отрицательно затрясла головой.
- Пощупай в сером пиджаке. И засвети, где вы деньги держите, - он говорил тихо, шершаво, при этом нож держал в рукаве, чтобы женщина не ударилась в истерику.
Она погрузилась руками в шифоньер и отдала ему тысячу, найденную в пиджаке; рука её дрожала. Насчёт семейной казны Нинка решительно поглупела и заявила, что денег у них нет.

Михеич сделал к ней длинный шаг, обнял за плечи (этот мужской жест завсегда её сладко волновал) и свободной рукой зарезал. Кровь хлынула на стол. Так она и не успела крикнуть, несмотря на то, что хотела, но голос был перерезан. Нинка повалилась на тарелки, убийца проводил её в этом движении, словно для того, чтобы не ушиблась.
Он был уверен, что подобные мимолётные преступления не раскрываются. Впрочем, дело состояло не только в полученном задании, была у него и своя причина прийти сюда. Из-за пазухи он вытащил обёрнутый платочком пистолет, оголил его и вложил в правую руку Чижикова. Пальцы Чижикова он крепко прижал к рукоятке, потом положил пистолет под бельё в шкафу. Этот «палёный ствол» ищут следаки - так вот, пускай найдут именно здесь. Чижиков тоже парень из уголовного мира, и ментам удобно: нашли преступника.
Зарезанная женщина совсем была ни к чему, но такова судьба.
«Судьба» происходит от слова «суд», но Михеич подразумевал под этим словом случай. Судьба в его понимании подобна карточной игре, где прикуп торжествует над моралью.

Невдомёк ему было, что отпечатки пальцев Чижикова на воронёной стали содержат остатки той самой пищи и, в частности, томатного соуса, которым только что угощался неаккуратный убитый, а как такое возможно, если оружие применялось несколько месяцев назад? Из данного факта будет сделан вывод о подставной улике. От пистолета и отпечатка окровавленного ботинка потянется нить следствия к Михеичу.

Глава 2

Что-то нависло над Клубом, трагедия какая-то. Просторотов решил беду по умам не тиражировать; мы, двое-трое, знаем - остальным пребывать в неведении. А двое-трое почуяли, что славный мужской организм Клуба чем-то отравлен.
Константин Антонович Просторотов дождался звонка. Михеич сообщил, что завтра в полдень хочет повидаться. Константин Антонович не успел спросить, почему завтра: услышал зуммер.

В новый день в полдень для Константина Антоновича Просторотова и Бориса Захаровича Шкурко наступил, как говорят демагоги, момент истины. К. А. П. взял из сейфа две тысячи евро и отправился на встречу с Михеичем. Б. З. Ш. остался в председательском кабинете один. В обеденном зале уже находились господа, наделённые завидными желудками, но они ему не мешали. Шкурко разгадал, где покойник хранил свою выручку - в крепкой большой шкатулке. Хорошо бы он здесь долго копил, долго! Вчера вечером они вдвоём с Просторотовым попытались открыть шкатулку, да она не поддалась, и Шкурко, почуяв там деньги, небрежно сказал, что там личные записи Малинова, откроем, дескать, позже. Просторотов так был захвачен проблемой тетради, что не стал упорствовать и бросил ковырять в замке проволокой. Теперь, вооружённый шансовым автомобильным инструментом, Шкурко основательно взялся за дело. В дверь кто-то стучал, и телефон звонил, но Борис, тихо сопя, возился с дьявольским замком. Всё-таки фомка сработала, он отжал крышку, замок звякнул на изломе. В ларце были деньги и от руки написанные бумажки. В портфель перегрузились бессонные, много раз пересчитанные покойным председателем пачки. Сверху на них упали автослесарные железяки, после чего портфель закрылся, и в нём стемнело. Прямо душу свою Шкурко там застегнул на замок. Вздохнул тяжело и несчастливо: его жизнь продолжала ухудшаться, и всё же противостоять денежному соблазну не было сил. Сквозь деньги он видел женское тело. Шкурко недавно завёл красивую любовницу. Счастье? Нет, с этого момента его жизнь пошла под уклон. Он всё понимал и ненавидел её, как ненавидят наркотик.

Никто ещё не ответил на вопрос: отчего даже умный человек поступает себе во вред? Ответа нет. Любовница не говорила прямо, что он ей должен столько-то и что за каждую встречу его долг растёт; как тактичная женщина она просто знакомила его со своими потребностями. Из-за неё Шкурко снова впал в дурную молодость: 20 лет назад он врал маме, а теперь жене. Он дышал, как запалённый бобик, и ничего вокруг себя не замечал, потому что в нём поселилась унизительная страсть - половой мечтательный голод, насытить который могла только она. Но она же этот голод и возбуждала. Как паук муху, она опутала его жеманством, глупостью, ленью (у поэтов это именуется негой), бесстыжестью и половой лестью. Его жена, как мог бы язвительно заметить автор «Мёртвых душ», ничем не была хуже этой любовницы; напротив, жена Бориса миловидней, опрятней, ласковей, но в отношениях с ней уже давно не случалось чистого, голого эроса. Когда он смотрит на жену, то видит в ней олицетворение своих домашних долгов и вспоминает упрёки. И некая скучная пыль садится на его сердце и другие органы. А гормоны хотят полной воли.
В человеке много жильцов: гормоны, гены, привычки... и есть разного рода внутренние демоны - локальные волевые образования, автономные комочки чужеродной энергии, подчиняющие душу. Столько в человеке всего, что и человека не видать. Кровяное нутро и железы внутренней секреции подчиняют себе взрослого, разумного человека - дядю или тётю. А посмотреть в микроскоп - мелюзга и дрянь, но какая у них власть!

Страстная энергия просится из мужчины наружу, хочет фонтанировать. При освобождении от неё мужчина ощущает удовольствие (воля уда). К половому удовольствию примешивается гордыня по случаю обладания чужим телом. Таков эрос. Нынче модно путать слова, и нарочно путают радость и наслаждение, несмотря на то, что они противоположны по смыслу: наслаждение расходует энергию, а радость накапливает.
Любовнице господина Шкурко тоже нужны ощущения, но самое приятное из них - деньги. Ей милее приглянулся бы кто побогаче, но за неимением лучшего она пока смиряется. И вдруг у него образовался портфель денег! Она будет глядеть на него с восхищением, она ещё понежит его! Жена спросила бы, откуда деньги, фифа не спросит.
Не будь страсти, Шкурко не прикарманил бы деньги, да что теперь...
Едва он поставил шкатулку на место, раздались в коридоре командорские шаги Просторотова - сюда идёт, вот и дверь гулко дёрнулась. Несчастный Шкурко впустил товарища.

Просторотов держал тетрадь за пазухой. После встречи с Михеичем, после вручения злодею ещё двух тысяч Константин Антонович насупился: надо ли делиться тетрадью? Она ведь пропала - и в добрый час! Через пару месяцев о ней забудут все, кроме Шкурко, но Шкурко сам что-то скрывает за поглупевшим лицом.
Войдя, он цепким глазом окинул кабинет, который считал уже своим, - ага, что-то не так. Просторотов поднял крышку ларца - ясно: Боря без него сломал замок.
- И что там было?  - спросил помощника, не по чину сидящего в кресле Председателя Клуба.
- То, что видишь. Я ничего не брал.
- А денег не было?
- Нет, не такой он дурак...
- Возможно, - произнёс Просторотов, а про себя подумал, что вполне разумно было бы хранить их именно здесь.
 
Шкурко симметрично задал ехидный вопрос о тетрадке. Константин Антонович сел в кресло напротив Шкурко и ничего не сказал: животом грел тетрадь. В школьные годы с ним бывало такое: он прятал на животе или дневник с двойкой, или кляссер украденных марок (всему в жизни находится первичный опыт.)
Они помолчали: каждый отделился от другого позорной тайной.
- Так что с тетрадью?  - повторил Шкурко.
- Ничего. Чижиков её не нашёл, стало быть, и Михеич не смог у него забрать. Думаю, нам следует забыть квартиру Малиновых и вообще всю эту мороку с тетрадкой.
- Забудем, - легко согласился Борис Захарович.
Скоро выяснилось, что им нечего друг другу сказать. Шкурко рассматривал старинный барометр: «Какой красивый и непонятный прибор», - промямлил секретарь, на что Просторотов заметил, что пора выбирать нового Председателя.
- Когда проведём собрание?  - спросил Шкурко.
- В субботу, - устало ответил Просторотов.

Ему сильно хотелось, чтобы Шкурко ушёл. Тот послушался мысленного приказа, потоптался ещё пару минут, взял грузный портфель, звякнувший инструментом, - ничего, даже кстати, ибо деньги и драгоценности так пролетарски не звякают.
- Машину поеду чинить, - оправдал звук Шкурко.
Перед выходом из клуба он кого-то встретил, ещё с кем-то поздоровался, кому-то улыбнулся, но сам он отсутствовал: его душа была в портфеле, ещё в горле что-то сидело, давило. Отныне он - обманщик и вор. Только внутри машины Боря глубоко вздохнул. Машина пахла его недавним, относительно чистым прошлым. Любовница и шкатулка изменили Шкурко. Но если бы ему предложили отдать эти деньги, чтобы избежать тёмного, грозного будущего, всё равно не отдал бы. 
Отъехал в переулок за здание театра, припарковался. Ему не терпелось посчитать. Когда счёт денег перешёл на энную тысячу долларов (евро он оставил на десерт), в окошко машины постучал согнутый палец, и сморщенное от радости лицо прижалось к стеклу. Шкурко испугался. Он встречно придвинулся, заслоняя пачки на коленях. В его тайну пытался заглянуть Адам Горилыч Пунь - старый хитрец, гуттаперчевый обезьян, неустанный разносчик сплетен и просильщик небольшой суммы в долг. Только на сально-похабном языке Горилыча не было морщин. По обеим сторонам стекла усиленно стучали сердца. Адам Горилыч заметил растерянность Бориса Шкурко: значит, за пикантным занятием застал его. Пунь попытался открыть машину - та была заблокирована.

У Адама Горилыча завсегда серьёзные глаза, он часто делает вид, что смеётся, но глаза глядят, как нарисованные.  Шкурко сунул деньги в портфель, опустил стекло и сообщил, что ждёт одну даму. Что ж, где дама - там секреты. Адам Горилыч кивнул, но чуть раньше приметил на полике незакрытый портфель с деньгами. "Там денег словно картошки!" - потом скажет.
Ладно, Пунь отошёл... вскоре оглянулся. Шкурко со злобой смотрел на него в зеркало заднего вида: «Надо стёкла затонировать». Посидел ещё и тронул машину, понимая, что Пунь всё равно не уйдёт, пока машина не скроется из виду.
Шкурко часто переживал страх и, вообще, жил настороженно. Страх поселился в нём с конца восьмидесятых, когда каждый день был рискованным. Налоговая, бандиты, конкуренты... а он робкий тщедушный юноша. В школе он жил книгами. В Литературном институте - книгами. Писал и печатал рассказы в жанре фантастики в журналах «Следопыт», «Искатель» и прочее. Грянула Перестройка. Журналы перестали платить. Кругом ажиотаж и хаос. Однако его друзья, недавние комсомольские вожди, организовали импорт компьютеров. Боря в их компании занял место менеджера по продажам - дело пошло, через два года купил квартирку, женился… а потом фирма распалась, потому что приятели разбогатели и перессорились. Шкурко вернулся к писанию схематических вымыслов о далёких мирах; благо, читатели фантастики оказались людьми преданными. Шкурко не чурался давать взятки издателям и утвердился в роли писателя. Его стали издавать солидными тиражами в аляповатых обложках. Он выдвинулся в десятку первых литераторов новой России, кто умудрился зарабатывать на фикшн-поприще. С ныне покойным председателем Малиновым он сошёлся именно потому, что оба считали себя деятелями культуры. Все прочие были коммерсантами, а они, Малинов и Шкурко, поднимали русское слово до уровня товара!
Худощавый, гибкий Шкурко видел себя чужаком в Клубе дебелых бездетных отцов; он придумал кое-какие издательские проекты и отирался здесь ради поиска спонсоров. Если бы по сердцу, то ему веселей было бы находиться в женском обществе, к тому же он умел красоваться одеждой, причёской, галстуком, запонками. Да, он и не отрицал бы, что он фат. Шкурко эффектно встряхивал головой и пользовался дорогими духами. Его жена меньше занималась своей внешностью; зеркало в их ванной и ночью помнило гордые повороты его головы. 
   
Константин Просторотов после ухода Бориса плотно уселся в кресле, но собраться с мыслями не удалось: шеф-повар приходил утвердить меню на следующую неделю, экспедитор - подписать накладные. Звонила Ольга Стикс, бухгалтер, просила приехать к ней (женщины в Клуб ни ногой), звонил импресарио исполнителя романсов Гулькова, много раз кто-то заглядывал поговорить. Он лишь успел просмотреть бумажки, что хранились в шкатулке - их надо уничтожить. Вряд ли тут были деньги, успокоил себя Константин Антонович.
Чтение заветной тетради Константин Антонович отложил на домашнюю ночь, а пока осваивался в будущем своём кабинете. Выдвинул ящики стола: детективы, много номеров журнала Малинова «Тур-про-сто», бланки товарных и транспортных документов, проспекты гостиниц и ресторанов, альбомы курортов, фотография Раи Андреевны, сделанная лет двадцать пять назад. Просторотов засмотрелся на старое фото, на молодую женщину с фигурой русалки. В этом теле и глупец увидел бы искусство Природы, чья задача - украсить женщину - украсить на время, чтобы потом, когда родятся дети, уже не заботиться о ней, переложив заботу о её привлекательности на кошелёк мужа, иначе говоря, на парикмахера, косметолога, массажиста, диетолога... А 25 лет назад в стане Раечки дремала гитара, в её глазах блестело озорное лукавство… кто мог бы предугадать в ней убийцу мужа, который наверняка и снял этот кадр, и самоубийцу?!
Кто-то стучится в дверь неустанно - с ума сойдёшь. Достучался к нему взволнованный Пунь.
- Я видел у него много денег, Константин Антонович!  - начал сразу.
- У кого?
- Да у этого… Шкурко! Я давно за ним подозреваю! - весь изволновался Пунь.
- Остановитесь, вы уже пришли, сядьте и возьмите себя в руки.
В другой раз Пунь сказал бы, что взять себя в руки не может, поскольку брезглив, но сейчас даже роль юмориста была забыта.
- У него в портфеле валюта, поверьте моему зрению! - опять покачал головой, дескать, нехорошо это, не к добру.
- Где ты это видел? - с подозрительностью спросил Просторотов.
- В соседнем квартале, где аптека, за театром. Вижу, «Волга» знакомая, подхожу, а он там чахнет над купюрами, морда испуганная, весь трясётся. Или ограбил кого? Я с ним за одним столом больше не сяду. Я подниму вопрос о его капитале, пусть расскажет, откуда у него столько!

Просторотов за одну секунду передумал много всего: он понял, где Шкурко взял деньги. Лучше бы тетрадка досталась литератору Шкурко, а деньги - бизнесмену Просторотову. Впрочем, неизвестно, сколько она стоит, если сделать ей рекламу. Кристи, Сотбис - такие названия загорелись неоновым светом в уме Просторотова. И всё же ему трудно было сдерживать в себе досаду: обманул его товарищ писатель, шкура!
Просторотов привык не стесняться в чувствах и словах. Крупные черты его лица выражали натуру несдержанную, большие эмоции при малом самоконтроле. Он бы сейчас заехал веским кулаком кому-нибудь в рыло: сначала Борису, а потом и Горилычу! Да вот категорически нельзя.
- Адам Горилыч, ты никому не говори. Я расколю проходимца. Если деньги у него нечистые, пускай делится. А пока молчи.
Адам Горилыч медленно отступил.
- Я могила! Ты только правильно возьмись, там денег-то хватит на новый бильярдный зал.
Заговорщеским опусканием век Просторотов отправил его обедать, затем спешно набрал мобильный Шкурко.
- Боря, ты в дороге? Вернись-ка в Клуб, дело есть. Прошу никуда не заезжать, ни на секунду. Прямо сейчас выруливай обратно. Имеется важный разговор, советую спешить.

Он уже вообразил, как хватает элегантного Шкурко за шкирку и мордой об дверь. Ему вспоминались утешительные Борины слова насчёт шкатулки, дескать, некуда торопиться, потом откроем. Но открыл-то сам!      
- Хрен тебе, - помыслил Шкурко и поехал поражать любовницу богатством. В пути он уже не рискнул проверить, сколько там денег, посчитает у себя, в арендованной для свиданий квартире. Цифры денежных сумм появлялись в его уме, как рыбы из воды, и всякий раз крупней. После ста тысяч он осадил себя, дабы не изведать потом разочарования.   

Если на свете существуют бесы, то они веселятся. Возможно, существуют, и уж точно веселятся. Удача, вот на что они ловят двуногих рыб. Азарт, богатство, похоть, лесть, власть - вот приманки, на которые поймались все богатые, властвующие, сладострастные, именитые. Рядовые обыватели завидуют везунчикам. Но везение - дурной знак, если оценивать жизнь внутренним качеством, а не обёрткой. Почти все, кому в жизни крупно повезло, - жертвы тех рыбаков, что сидят на "параллельном" берегу. Когда придёт пойманному последний срок, он увидит рыбаков, что вытащат его из воды на воздух. А пока бесы тешатся, глядя на нас, подсыпая в пруд монеты, мочась туда вином, разводя в нём русалок.    
Разумеется, Просторотов напрасно ожидал своего подлого приятеля. Из-за нервозности пил горькую и часто набирал мобильный Бориса - раздавался зуммер, который сшивал тишину белой ниткой.

Боря отмокал в ванне. Он приехал на квартиру земных наслаждений. Русалки не было, она оставила ему записку: «Я у Сони, не скучай, вечером буду». Из телефона к нему всё рвался несносный Просторотов, широкоформатный хам, несгораемый шкаф. Звонил так настойчиво, что было ясно: он догадался о присвоении денег Борисом.
Просторотов - опасный, решительный субъект. Он видит всего две-три вещи в мире, зато держится за них крепко. Чем ниже храм, тем злее жрец. Отключить телефон Шкурко не смел: вдруг она позвонит, Мими. Он всегда тревожится, когда она не рядом. Вот где она? Когда вернётся? Вернётся ли? С кем сейчас?
Просторотову не было проще: его жгло вожделение к исчезнувшим из ларца деньгам. Он поедом себя ел, запивая водкой. В девять вечера вышел в зал и объявил, что в связи с трауром Клуб нынче закрывается раньше. Извинился, попросил не засиживаться. Кто-то предложил заказать поминальную требу в церкви. Он согласился. Все видели его красные тяжёлые глаза и решили, что он плакал. Стали потихоньку расходиться. Уже в десять наступила та тишина в Клубе, которую так любил покойный Малинов. Просторотову было не до романтики. Он позвонил Шкурковой жене, домой. Та насторожилась и не столько отвечала, сколько задавала вопросы: где он, когда уехал, куда? Ей он сказал, что собрался на день-другой в командировку.

Выключив свет и оставив лишь малые светлячки над баром и в коридоре, Константин Антонович принялся кружить по Клубу, словно медведь по вольеру. В его глазах мелькали картины, столы, ковры, бутылки, блики никеля, бордовый бархат, а сам он пытался угадать, где Шкурко. Ему захотелось позвонить Михеичу и дать новое задание. Едва сдержался, успокоившись тем, что сначала надо всё выяснить, надо вернуть в шкатулку деньги, а уж потом наказывать.
Шкурко тем временем мылся и усердно умащивал тело бальзамом для «мужской кожи и самоуверенности». Он не услышал тихого появления в квартире своей Мими (на требование сказать своё имя она показывала мелкие зубки и смеялась). За ней водились некоторые странности. Например, Мими никогда не мыла посуду, не целовалась в губы, неожиданно пропадала и неслышно появлялась, будто кошка. За два месяца их близости он так и не разгадал её натуру. В минуты просветления ума в нём появлялась догадка, что суть её загадки заключается именно в отсутствии загадки, поэтому взор исследователя видит лишь собственные домыслы. Человеку с богатым воображением такая пустота предстаёт интригующей бездной.

Мими прошла мимо ванной, прислушалась, тихо сняла обувь - почему тихо? На всякий случай. Ей нравилось застать врасплох, узнать чужую тайну. К тому же «украдка» давала возможность проверить мужские карманы, сумку... Заметила, что на привычном месте нету портфеля. Поискала из любопытства, нашла в ущелье между телевизором и окном. Портфель тут прятался. А зачем? Мими приподняла его - тяжёлый. Шампанское? Открыла и увидел пакет с инструментами, под пакетом спрессованный ворох денег. Она тихо извлекла инструменты и копнула вглубь рукой - денег было что осенних листьев. Тогда она стала неслышно и спешно собираться на выход. В тот же портфель положила свои украшения, которые хранила на всякий случай в одной коробочке; вытащила из шкафа короткую шубку и запихала в большую сумку, взяла косметичку, эротическое бельё, всё время ухом следя за шумом в ванной. Там закрыли воду. Второй сапог не полез в сумку, но сапоги были старые - она заставила себя оставить их здесь на произвол судьбы. Втиснула ноги в осенние сапожки и открыла входную дверь. С лестницы на неё подул холодный прокуренный воздух. Мими выставила сумки за порог, и туда же ступила с гримасой напряжения на лице. Осторожно, без дыхания, притворила за собой квартиру, подняла вещи и на цыпочках отправилась вниз. Мимо неё с грохотом пробежал подросток. Она вышла на улицу, прижалась к стене и плоско двинулась вдоль дома, чтобы он не увидел её из окна. Дойдя до угла, резко прибавила шагу, вскочила в первый автобус. Она давно не ездила в общественном транспорте - тут, оказывается, нужны талоны. Мелочи у неё вовсе не оказалось. Споря с водителем, она бесплатно простояла перед турникетом до следующей остановки. Сошла на тротуар, поймала такси.

Тем временем Боря, мытый и благоуханный, чувственный и томный, вышел из ванной и насторожился. С вешалки пропал розовый газовый шарфик... он был там десять минут назад! Входной замок не заперт. Боря в комнату - портфель исчез. Боря стремглав на балкон, свесился - никого. Сел на диван, заскулил в досаде. Что больней: обман любовных ожиданий, предательство человеческих отношений, кража денег? Он давеча долго их считал, но сбился. Решил успокоиться и вновь запихал купюры в портфель и накрыл железками. Своё богатство спрятал за телевизором. Отправился в душ, тем показав силу воли и выдержку в отношении денег. А что такого? Пора привыкать к тому, что он богатый человек. Помоется, возьмёт листок и ручку и посчитает неспешно. Вот эта рисовка и подвела его.   
Мими в такси разобрала вещи и сложила удобней, тут заиграл телефон - ага, любимый Боря звонит. Ради куража приняла вызов.
- Алло?
- Ты где, где портфель?
- Я еду к Соне от Николь.
- Где портфель?
- Не имею понятия. О чём ты?
- Ты что, не была дома только что?!
- Нет, поверь мне, как бы я смогла, я ведь далеко, милый!
- Почему ты не едешь домой?
- Потому что ты женат, мой сладкий, а мне нужна полноценная семья.
- Ты лжёшь! Ты украла портфель, мерзавка!
- Недоносок.
Она позвонила подружке Соне: «Представляешь, я опять к тебе. Мой напился и решил хамить! Приеду - расскажу, умрёшь со смеху».
Таксист посмотрел на неё в зеркальце:
- Может, ко мне поедем?
- Следи за дорогой, - отрезала Мими.

Боря не представлял, где искать её, поскольку ничего достоверного о ней не знал. Несколько раз звонил телефон, он вздрагивал, но это пробивался всё тот же Просторотов. Настала ночь. Боря попросил жену приехать за ним, дал адрес квартиры. Он страдал, в его страдании было всё: обманутая страсть, оскорблённость, ненависть, желание мести, бессилие, стыд перед женой и надежда на неё. Когда она приехала, он обнял её и заплакал. Они забыли включить свет. Оба смотрели в окно, он с надеждой на то, что жить всё-таки можно, она с терпением и болью: жить нельзя, но приходится, и жалеть нельзя, но не получается не жалеть. Жалкий предатель! В окне моргал отсвет казино или какой-то рекламы.
Жена закрыла глаза, ей хотелось навсегда уснуть. Как человеку семейного склада, ей мечталось всё переживать вместе с мужем, иметь одну большую душу на двоих, но у него оказались такие переживания, что она стал брезговать совместностью переживаний.

В Клубе на кухне Просторотов нашёл тёплый эскалоп, обложенный тушёной фасолью. («Переживай пищу тщательно!» - советовал Пунь.) Когда дожевал, насторожился: надвинулась какая-то особая, дырявая тишина, в ней мерещились голоса. «И я там был…» - «Да, готовят вкусно, но самое вкусное прячут» - «Ты нюхни, там труп» - «В холодильнике холодно ночевать» - «А если с девушкой?» - «Поднимите мне веки» - «Вы спрячьтесь под столами, я сам встречу гостей» - «У них водянистые лица».
Зазвонил городской телефон.
- Ну, как ты там, долго ещё будешь в клубе? - жена спросила его родным бытовым голосом.
- Не знаю.            
- Настроения нет?
- Не знаю, тут кое-что пропало…
- Не деньги, надеюсь!
- Нет вроде.
- Уже поздно, езжай домой. Завтра будешь разбираться.
- Я ещё подумаю, здесь тихо.
- А у нас чего, громко, что ли?! Я телевизор выключу.
- Ладно, скоро приеду.
- Смотри мне! Не привыкай к одиночеству, а то кто-нибудь найдётся: или собутыльник или змея в юбке. Одиночество - опасная штука.

Он вспомнил шутку Адама Горилыча: «Возьми в долг побольше денег и не будешь одиноким». Где этот странный тип собирает шутки? Голос и забота жены немного приободрили уставшего Просторотова. Он опять набрал мобильник Шкурко, затем позвонил ему на домашний - и там никого. Открыл зловещую тетрадь, где закладка - золотистая бирка от флакона духов (любимые духи Ады Андреевны Малиновой), упёрся красными глазами в поблекшие буквы. Вновь поперёк чтения слышались ему голоса, порой казалось, что кто-то смотрит в окно. Был такой момент, что он отложил тетрадь и вышел в обеденный зал, чувствуя, что забыл сделать некое дело, но не вспомнил, какое. Вскоре выяснится, что не задвинул внутренний засов на кухонной двери. По старинке этот служебный вход назывался чёрным ходом; через него - любо-дорого посмотреть - два раза в неделю рабочие вносят на продовольственный склад осетров: тащат вдвоём одну рыбину, как бревно. Просторотов с мурашками на спине вернулся в кабинет и склонился над тетрадью. Тут позвонили из службы охраны помещений, спросили, когда он включит сигнализацию. Просторотов пояснил, что когда отправится домой, тогда и включит. Положил трубку. Снова уткнулся в старые рукописные страницы. Его смаривал сон, поэтому он закурил, окутывая слова дымом. При этом ему всё время хотелось оглядываться.

«Тому, кто владеет настоящей тетрадью, следует быть начеку, ибо таинственными путями потомкам Чичикова становится известно перемещение тетради по белому свету. Так я почти случайно узнал о намерении германских представителей рода Корзинкиных продать исторические записки в Россию. Мы не рискуем потерять её из виду, сказал один из них, поскольку путь её будет отмечен трупами. О себе знаю, что мне грозит близкая смерть. И Вы, читающий эти строки, встаньте и проверьте запоры на дверях, закройте окна, задёрните занавески. С большой вероятностью могу сказать, что Ваша жизнь в опасности, и в данном случае вследствие не заговора, но заклятия. Если у Вас есть возможность снять заклятие - сделайте это, не жалея средств. Все дела потомков Чичикова несут нам гибель. Самое лучшее было бы для России - выяснить их всех поимённо и провести проверку их деятельности на предмет гражданской и правовой лояльности. Я же не сомневаюсь в том, что их политико-магический заговор продолжается, несмотря на то, что контуры программы размыты и участники теряют сплочённость вследствие многочисленности. Тем не менее, всякий разумный и внимательный человек узнает их по следующим чётким приметам: лживые повадки, цинизм, продажность, демагогия, глумление над родными святынями. Более тонкие приметы: ненависть к смыслу и морали, неприятие красоты и чести. Итак, Вы предупреждены, читатель».

Сонливость покинула Просторотова. Он стал мысленно перебирать своих знакомых и обнаружил, что почти все они подходят к вышеизложенному определению.
В это время через чёрный ход - не закрыт он был на задвижку, не закрыт! - в помещение Клуба проник старый товарищ Михеича по кличке Губан: Михеич дал ему адрес.
Получив гонорар за тетрадь, Михеич вернулся на съёмную хату, где приютил своего лагерного кореша Губана. Рассказал, что да как. Губан сразу ударился в досаду: по его мнению, за двух жмуров полагалось бы получить Михеичу вдвое больше премиальных. Три тысячи евриков - смех да и только! Губан редко матерился, но тут не сдержал себя и предложил ограбить Клуб. Михеич признал правоту кореша, но отказался идти на такое дело, потому как его непременно заподозрит Костя Просторотов. Напротив, Михеич должен творить себе алиби, сидя в людном кафе.
- Я их сам проучу, - подытожил Губан.

Слегка хромая, Губан долго ходил вдоль ограды, вглядываясь в огромные окна Клуба, затем погулял с тыльной стороны, где жилой двор. Присмотрелся к обитой цинком кухонной двери. Когда стук сердца в нём поутих, открыл замок загнутом гвоздём. Приоткрыл чёрный ход - никаких сигналов не прозвучало. Зашёл внутрь и задвинул за собой засов. Долго стоял, привыкая к сероватой тьме и к мутной тишине помещения. Где-то в глубине раздался телефонный звонок - трубку там сняли, и послышался отдалённый мужской голос. «Сторож», - отметил Губан. Взвесил на руке свою любимую трость, сделанную из титана по блатному спецзаказу. Не применял он оружия и отмычек, ибо за те же действия будут припаяны другие статьи. Вместо отмычек у него работают заколки да гвозди, а тростью Губан владел умело: ломал доски и с одного удара забивал в скамейку большой гвоздь по самую шляпку.
Крадучись пробрался по каким-то подсобкам на кухню. Тут было светлей, потому что в стене светился сквозной проём, чрез который официанты получают готовые блюда; по ту сторону раздаточного окна раскинулся зал со столами. Губан выставил в зал нос и глаз.

В левой стороне увидел белую дверь… в посудомойку, должно быть. В правом дальнем углу - стеклянные двери, то был выход к раздевалке через фойе. В ближнем правом углу он увидел устье коридора, крытого красной дорожкой. Губан оставил кухню и вступил в этот коридор… там два раза скрипнули половицы.
Человек в кабинете поднял голову, прислушался. Губан стоял перед высокими дверями, между которыми светилась яркая щель. Частично ему был виден стол и человек за столом, смотрящий прямо на Губана. Тому ничего не осталось, как открыто войти. Он обогнул стол и встал возле сидящего, лицо которого исказил ужас. Не будь парализующего страха, он вскочил бы и откинул прочь убийцу - да, убийцу, ведь он сидел и ждал его, как было ему сказано в тетради, но решимости не нашлось, и тело оказалось ватным. Сидящий смог лишь поднять руки, защищая голову. Губан ударил его титановой тростью сначала по груди, чтобы руки опустились, а затем с кратким звоном по темени. Просторотову путь на светлую волю преграждала тяжёлая дверь, но она сама распахнулась под напором гудящего ветра, и тогда он побежал по коридору, который стал прямым и протяжным. Он полетел...
 
Губан порылся в сейфе, из которого торчал ключ, покопался в столе, заглянул в шкатулку. Ничего ценного не найдя, забрал несколько банковских карт и покинул место напрасного преступления. В баре прихватил неизвестную ему бутылку - за красоту; положил в матерчатую сумку, обычную для хозяйственных пенсионеров. На тёмной кухне полотенцем протёр трость и спрятал её под плащ, закрепив специальной липучкой. Затем открыл задвижку чёрного хода и спокойным шагом вышел во двор. Здесь он боковым зрением увидел кого-то  - отвернулся к стене, якобы мочась; за спиной прошли двое, он и она. Понятно, парочка не стала его рассматривать. Из двора он выходил без помощи трости и почти без хромоты. Через десять минут, нарочито хромая и тяжело опираясь на палку, Губан заслуженным ветераном вступил на станцию метро Пушкинская. (Цель перемен - сбить возможные свидетельские показания. Впрочем, ухищрения не спасли Губана; через месяц следователь отдаст его в руки прокуроров: банковские карты не надо было вставлять в банкомат, а титановая трость послужила доказательной базой.) 
 
Клуб в ту ночь сделался пустым, а впрочем, не совсем. Способность к тонкому зрению перекрывают нам толстые предметы и заинтересованность наших прагматических глаз. А какой-нибудь не-прагматик, находясь там, увидел бы ночной обед, хождение официанта, призраки поваров на кухне - так местное пространство прокручивает свою память от нечего делать.
Труп несостоявшегося председателя изучали разные мнимые существа: один чёрным шустрым червём влезал ему в правый глаз и вылезал через левый, другой был крупный и робкий, он занимал половину комнаты, надувал огромные губы, протягивал к телу человека бесформенную лапу. Призрачные твари впитывали остаточное тепло трупа и даже пытались присвоить его тело, как бродяга примеривает чужой плащ.
Зеркало, привыкшее к натуральным и плотным лицам, похолодело. Воздух в кабинете вращался и морщился вокруг убитого.

Ранним утром пришла поварская смена. Задняя дверь оказалась не запертой. Они обошли все помещения Клуба и обнаружили в ярко освещённом кабинете труп господина Просторотова. Он криво сидел с проломленной головой, весь в запёкшейся крови. Приехали следователь из убойного отдела и судмедэксперт. Обзвонили членов правления Клуба по списку. Одним из первых прибыл Шкурко.
Надо же, этой ночью он думал помириться с обманутым Просторотовым, решил покаяться перед ним. (Деньги-то всё равно исчезли, так что нехорошо получилось со шкатулкой, задаром нехорошо.)

Бывают ночи тяжёлых снов, шевеления совести, сердцебиения. Жена Бориса Шкурко приняла валокордин и ушла спать отдельно; он хотел больше сочувствия, но когда она привезла его домой, жалость её иссякла. Он по-детски подумал: взять бы вот и повеситься, тогда пожалеет! Затем по-взрослому подумал, что процесс этот слишком противный и последствия неизвестны. Из тишины полезли на него монстры, тискающие душу (неужели она есть?!), стали нашёптывать угрозы. Он себя уговаривал не пугаться, успокаиваясь тем, что пройдёт несколько дней - и всё поправится. Включал свет, принимался читать, отважился позвонить Константину Анатольевичу - узнать, как у того настроение, однако часы показывали 3.05 - слишком поздно интересоваться настроением. Просторотов... вернее, то живое в нём, летучее, что не убьёшь палкой, уже знакомилось с мировым закулисьем; ему там было не до Шкурко и не до Клуба.

Толком не спав, Борис Захарович покинул постель в 6.00, поставил чайник, включил радио: хотел заглушить призывающую к ответу тишину. Тут ему и позвонили с известием о насильственной смерти Просторотова. Он кофе пролил, когда раздался этот звонок, однако получилось так, что через новое убийство судьба пощадила Бориса Шкурко, по крайней мере, избавила от необходимости отвечать за присвоение чужого богатства.
Боря поехал в Клуб. Рулил с дрожью в руках: смерть ударила совсем близко от него. Жизнь - это до самого горизонта фронт.
Машин было уже много, в сизом сумраке мелькали фары, огоньки; радио передавало новости: опять кому-то пересадили сердце. Он машинально вспомнил о германском инженере, который жил без мозга в голове, там плескалась жидкость, но инженер ходил на работу, сидел над чертежами и жаловался жене на плеск воды под сводом черепа. В чём же тогда сознание коренится, в печени, что ли?   
Тело уже увезли. Борису Захаровичу досталось увидеть капли крови на кресле. Тетрадь о потомках Чичикова лежала открытая на столе; следователю она не показалась полезной: его интересовали те вещи, которые пропали, а не те, что остались.
- Какая у вас настоящая фамилия? - так начал следователь.
- Шкурко, Борис Захарович.

Он отвечал на вопросы: угрожал ли кто убитому? в каком количестве накапливалась наличность? и тому подобное. Шкурко при этом удивился: «Меня должно было бы вырвать, а я сижу, курю, беседую, словно всё в порядке. Какие же мы, взрослые люди, сильные... или равнодушные, чёрствые!» О тетради, на которую упал взор следователя, он сказал: «Пустяки, это так, мусор», - и бросил в мусорное ведро.
Никаких нитей преступления следователь пока зацепить не мог. Тем не менее, председатель Клуба убит, его жена повесилась, его свояченицу пытались убить ножом, кандидат на должность председателя убит ударом по голове. Какую тайну скрывает Клуб? Поговорили о финансовом обороте, о долгах Клуба и личных долгах руководителей - тоже ничего подозрительного.
- Эта шкатулка взломана, вы в курсе?  - сыщик указал на хорошо знакомый предмет, стоящий на бюро; задавая какой-либо вопрос, он пристально смотрел в глаза отвечающему.
- Да, так и было, - сказал Шкурко.
- Кто это может подтвердить?
- К сожалению, пользовались этой шкатулкой только убитые.
Следователь указал в угол, на сейф.
- А то, что сейф открыт, в курсе?
- Н-нет, - сейчас отвечающий заметил, что несгораемый шкаф и впрямь не заперт.
Следователь отошёл в сторону, давая возможность пройти Борису, удостовериться.
- Загляните внутрь. Вам известно, что там было?

Борис увидел пустоту - не ту пустоту, где пыль и паук над нею, а свежую, неожиданную пустоту. Просторотов при нём открывал вчера сейф - там находились банковские карты для размещения официальной кассы, приходно-расходная книга и несколько сомнительных журналов с названием "Флирт". Карточек уже не было, а книга и журналы валялись на полу. Непонятен мотив... и как убийца вошёл в Клуб? Невероятно. Значит, Костя сам впустил. Или кто-то с ним с вечера тут остался.
Шкурко уступил место другим отвечающим и вышел в зал. Тут несколько вызванных для допроса человек скованно возвышались над пустыми столами. Было непривычно тихо, лишь на кухне что-то постукивало и позвякивало. До обеда ещё далеко, зато бар предлагал вчерашнюю сельдь по-исландски. Борис взял порцию под запись (кошелёк забыл дома), сел за столик. Рядом возник Тарзан Клопко, закурили.
- Кого следующего убьют? - спросил Клопко.

На разговор к следователю пошёл загадочный Пунь. Шкурко не смог подойти к дверям и подслушать, потому что за ним, продолжая болтовню, поднялся несносный Клопко. Скажет ли Горилыч о деньгах в автомобиле? И чёрт же тогда принёс его! Как бы узнать, что он тогда смог разглядеть? Дело-то не связано с убийством, однако, воровство… Всё любовь проклятая! Он вспомнил свою русалку и заходил по залу, по коридору, забрёл в бильярдную. Его сердце глодали стыд, ревность, ярость, страх и тоска. Вместе с тем его живо интересовал вопрос: кто убил Просторотова? Он грешил на Чижикова, не зная о кончине его. Просторотов кого-то натравил на Чижикова, но чем это кончилось? Кто тот второй уголовник, имя которого новопреставленный скрыл? Или тут роль главной пружины играет господин Пробочка, продавший Клубу тетрадь? Нет, как-то уж слишком... по-волшебному.
Шкурко дождался, когда сыщик отправится в туалет, и тогда забежал в кабинет и вытащил из мусорного ведра тетрадку, сунул на живот под брюки, невинно вышел и встал в коридоре, якобы в ожидании.
- Могу я отправиться домой? - спросил у следователя.
- Можете.

Затем Шкурко улучил момент и поговорил с Горилычем, по примеру следователя пристально заглядывая в его нарисованные глазки. Адам Пунь повторил несодержательные фразы, которые он якобы говорил сыщику, при этом Борис Захарович уверился: Горилыч видел деньги. Второй вопрос: Пунь сообщил об этом сыщику? Вряд ли, незачем. И всё же удавить бы этого мертвяка-шутника, подумал Шкурко мимолётно.   
Почти все клубные имена - псевдонимы; о настоящих именах Борис по большей части не ведал. Что касается капиталов, семейного положения, бизнеса и прошлого своих соклубников, об этом Шкурко вовсе не имел представления. Солидные члены считали его болтуном и не откровенничали с ним. Он вовсе не догадывался, например, что Адам Горилыч Пунь с каким-то родственником владеет адвокатской конторой и частным сыскным агентством и что презренный Пунь знает о Шкурко много больше, чем полагается постороннему.
      
Ревизионная комиссия на период безвластия выдвинула Бориса Шкурко - нет, не сидеть в кресле председателя, но отвечать за ключи и "матерные ценности", по выражению Адама Горилыча. Активно выдвигали Бориса не только Тарзан Клопко и Адам Горилыч, но многие-многие. Какое-то чувство внушало всем, будто в текущее время сидеть в кресле Малинова небезопасно, лучше посадить кого не жаль. Само по себе кресло привлекало всех - высокое, тёмное, с кожей, пришитой к спинке старинными бронзовыми кнопками. Над спинкой торчит, почти реет, резная деревянная узорина, которую можно помыслить как тень короны. Подлокотники тоже из резного дерева, их края закругляются, точно головка скрипичного грифа, а поверху прорезаны странные бороздки - для стекания крови, как однажды, в безопасную давность, пошутил Пунь.
Вечер в Клубе выдался особенный. Пришли все, но почти ничего не кушали, почти не играли в бильярд. Голоса не сливались в шмелиный гул, как обычно; выражение лиц было удручённое. Завёлся враг. Если кому вдруг приходила на ум идея насчёт врага, он обходил других и раскрывал своё подозрение. Ленивая половина членов сидела, а суетливые ходили от столика к столику. Идей оказалась масса, и ни одной убедительной. Пригласили медиума. Особенно радовался такому приглашению Богдан Дарбожев, клубный циник. Точно вредный школьник, всегда готовый напакостить родной школе, Богдан Дарбожев любил делать всё, что должно быть неприятно Богу, которого якобы нет. Само утверждение, что Его нет, уже должно быть Ему неприятно. Ядовитым умом атеиста он понимал, что магическое волхование - это вызов религии, но и само волхование будет фальшивым, поэтому нашёл в своей записной книжке телефон мага.

Через час явился картинный Игнатий Кудельников, по паспорту Миша Ройзман, арбатский многоплановый ловкач, дважды вернувшийся из Израиля, где не нашёл доверчивой публики. Узкая длинная борода, льняные локоны, шнурок вокруг промыслительной головы, долгий нос над утонувшими в усах длинными губами… ему не хватало гуслей - получился бы Садко.
- Чушь это всё, - ворчал Тарзан Клопко, стараясь накликать магу неудачу.
Игнатий Кудельников тактично делал вид, что не слышит критических реплик. Ему легко было это делать, поскольку он же и состряпал книгу «Позитив против Негатива», в которой внушает нам необходимость избирательного, «фильтрующего» взгляда на мир. «Если тебе показалось, что кто-то кого-то душит в подъезде, скажи себе, что это объятия, и лёгким шагом устремляйся дальше, от хороших впечатлений к лучшим. Только так создаётся позитивный климат в сознании». Отказ от негатива пришёлся по вкусу новым русским, ибо им по вкусу всё, что не напоминает о совести, по той же причине нувориши ввели в обиход насмешливо-надменный стиль поведения и такую систему ценностей, где душа не указана.

На одном из столов поставили подсвечник с тремя свечами; на соседнем столе была расстелена красивая клеёнка с нарисованными по кругу буквами. Тонкое блюдечко маг положил вверх дном в центре буквенного круга и фломастером начертал на нём стрелку. Бегло взглянув по лицам, он выбрал четверых, которые показались ему наиболее импульсивными. Посадил их за стол и велел кончиками пальцев касаться блюдца. Сам встал рядом. Тихо! Пламя свечек треснуло и качнулось. Маг вскинул голову и сомкнул вежды, он что-то зашептал, медленно потирая ладони круговыми движениями.
- Мы вызываем дух новопреставленного Малинова! Явись и ответь нам, вещий дух! Явись и ответь!
Все стояли вокруг спиритов, затаив дыхание. Пламя свечей дергалось само по себе. Что-то лёгкое прошуршало над столом, блюдце вздрогнуло и затряслось. Игнатий Кудельников сделал страшное лицо, глазами и жестами он указывал участникам, чтобы те отняли пальцы от блюдца. Освобождённое от прикосновений блюдце пошло неровно и нервно вращаться вокруг своей оси и перемещаться по мнимой окружности, при этом порой замирая и указывая на одну из букв. Эти буквы медиум оглашал громкий голосом. Богдан Дарбожев записывал их в блокнот. «Яздесь», - такое слово сложилось. Все дружно ахнули.

- Мы приветствуем тебя, вещий дух! - Игнатий поднял правую руку на уровень головы и растопырил пальцы.  - Ответь нам… - он быстро заглянул в шпаргалку, хранимую в левой руке. - Родион Эмильевич, кто убил тебя?
Блюдце разволновалось, оно поднимало края и вертелось: «Чичиков» - сложился ответ. Блюдце успокоилось. Все ощутили, что нечто ушло: то ли ветерок покинул зал, то ли какой-то зудящий звук умолк. Люди вздохнули и стали озираться, чтобы собрать впечатления.
Включили большой свет и стали искать Шкурко, чтобы из клубной кассы расплатиться с Кудельниковым. Многим не терпелось выяснить, где осталась приобретённая Клубом тетрадь, связанная с указанным именем. Оказалось, нету Шкурко, он оставил Клуб сразу по прибытии медиума.
Шкурко не верил в спиритизм и всё же, на всякий случай, чтобы духи не указали на него зловещей стрелкой, сбежал.

Потрясённый Тарзан Клопко, который верил только в счёт, и смутившийся Богдан Дарбожев, который всякой иконе показывал в кармане фигу, одолжили Клубу по 500 евро, так что Игнатий получил свою тысячу. Кто-то маячил возле него, задерживая перед выходом.
- Я ещё не прочитал вторую вашу книгу «Надо больше тратить!», подскажите, в чём её суть?
- Суть в том, что вы становитесь богаче, если тратите на себя больше средств, - уныло произнёс маг.
- Разве так бывает?
- Именно так. Если вы вкладываете в себя много денег, у вас имидж богатого и успешного человека. Вам будут доверять банки и компаньоны, и, значит, к вам потянутся деньги. А если вы копите, это говорит о том, что вы не верите в успех и ждёте черных дней; как мышь трясётесь над своей крупой. Значит, к вам не придёт миллион.

- Ага, понимаю! - с восторгом смотрит на Игнатия самый неприметный член Клуба, нелегальный поставщик якутских алмазов.
- Не говорите мне «спасибо», это жаргон попрошаек. Надо говорить «благодарю»! - произнёс на пороге маэстро и поглядел в пасмурный вечер. - Подлая погодка, вот страна!
Шкурко смотрел на дворники, мятущиеся по ветровому стеклу. Так в детстве, когда его приобщали к музыке, он подолгу смотрел на метроном - звук и ход метронома маленькому Боре был приятен. Многие нехитрые радости Боря, взрослея, потерял. Что приобрел? Сладкую норку в женском теле, откуда вылезать не хочется ещё и потому, что снаружи тебе зададут вопрос о расплате за этот норный уют. В детстве - пустые мечты и угадки (пустые ли?), в зрелости - пустые свершения.

Куда бы сбежать? Вот именно, куда? И на что? Денег-то нет! И сбежишь - сыщик решит, что убийца он, Боря. Видеть жену не хотелось. Она стала его добавочной совестью. Так само сложилось. А кому совесть нравится, кто её любит? Глядя через дворники во тьму, он вспомнил о «круглом столе» молодых литераторов, который на днях провели в ЦДЛ. Один молодой прозаик спросил: «Отчего некоторые россияне не любят Россию?» Молодой поэт ответил: «Потому что Россия, а точнее, Русь - это великая совесть». Первый спросил: «Но отчего же так много у нас пьяных и злых, если Родина это совесть?» Поэт ответил: «Именно потому ведь мы норовим отвернуться от неё, мы бастуем против строгой совести».
Сейчас Борис ощутил эту мысль: у него было подобное, неприязненное отношение к жене. Значит, в этой мысли что-то есть. Но тогда, за круглым столом литераторов, он поморщился и засмеялся, дескать, зачем нужны такие абстрактные мысли практическим людям?! (Разве абстрактные?)
Тетрадь лежала в бардачке, лежала тихо.


Глава 3


Ада смотрела сквозь ресницы в больничный потолок. Операция сделана, грудная клетка замотана, капельница поставлена. Аду не радовала победа медиков над её личной смертью. Всё равно умирать придётся, а так она уже умерла бы и в другой раз не пришлось бы. Врачи научились добавлять удовольствие старухе с косой: пациенты испускают дух по два-три раза за свой век.
«Как только у меня достанет сил говорить, я всё выскажу этому придурку доктору, который меня реанимировал. Они ждут благодарственных денег – шиш им!» - и стала слушать, как она дышит.

Долгие мысли были ей не по силам, они проходили пунктиром. Мысли не бывают не целыми, но обычно им нравится ходить под руку или соединяться свежими отростками или обмениваться неизъяснимыми искрами друг с другом. Порой они принимают некие танцевальные позы. Но сейчас Аде скупо являлось некое смысловое ядро, а всё тонкое и подробное оставалось "за кадром".
Врач как раз стоял над ней, полагая, что она спит. Смотрел на неё с теплотой. Он был такой исключительный человек, что даже сотни больных не отучили его от сострадания. Жаль, нельзя просто сесть на краешек койки и положить руку ей на лоб. Жаль, нельзя в белом халате плакать и горевать. Он часто молился.
Выйдя из палаты, дежурный доктор увидел в коридоре пустой стол дежурной сестры. Настольная лампа глядела в перевёрнутую книгу. Журнал процедур лежал на углу застеклённого стола. Под стеклом плоско прозябали графики дежурств и всякие подсобные листы. Когда он входил в отделение реанимации, сестры за столом не было, и сейчас нет.

Сестра появилась в коридоре, увидела врача - подтянулась и стала строгой, как будто она не болтала по телефону и не выкурила две сигареты подряд.
- Вы опять говорили по телефону?
- Нет, я была в туалете.
- Дайте ваш мобильник.
Аппаратик был тёплый, почти горячий.
- Работа в больнице не для вас, - он вернул ей телефон.
Она же не просто болтала с парнем или подружкой! Днём на больничный телефон ей позвонил незнакомец, человек серьёзный и заботливый. Обещал деньги, чтобы она как можно добрей относилась к пациентке, у которой ножевое ранение. В общем, это был профессиональный разговор, а не трёп. Она зло смотрела в спину врача. Она знала, что он считает её пустышкой. А она считает его занудой! Будто нельзя сидеть в туалете и говорить по телефону!

Неоновая трубка под потолком горела в пол-накала и гудела, как муха в банке. Сестра с тоской посмотрела в обе стороны коридора и ощутила себя мухой. А она - женщина, и красивая, между прочим! Она помечтала о том, чтобы этот звонивший оказался богачом. Вскоре он придёт в отделение навестить эту недорезанную и увидит её, сестру, и воспылает к ней страстью. Заживо сгорая, он сам себе удивится и оробеет. Все-все боятся его, но перед нею он - послушный мальчик. И произойдёт у них откровенный разговор: он скажет ей о своём нестерпимом желании, о том, как он готов ради неё всем пожертвовать, а она поведает ему, какие у неё проблемы, что ей в жизни нужно - да только он даст ей больше, много больше. И жизнь её станет фейерверком прихотей и торжеством смеха - радужного, хрустального смеха над прошлой жизнью, над этим коридором и этим врачом.
В тот день медсестре звонил Слава, единоутробный брат Адама Горилыча Пуня. Обезьяноподобный Пунь вне стен Клуба был Сергеем Сергеевичем Сундуковым. А Слава так и был Славой.

Адам Горилый поручил ему познакомиться с Адой, одинокой владелицей очень дорогой квартиры.
Надо сказать, что Адам Горилыч - совсем не простой человек. Он ещё в перестройку создал фирму юридической поддержки в операциях с недвижимостью - «Твой шанс». Слава тоже вошёл в дело. Адам Горилыч вполне подходил под выражение «сказочно богат», Слава имел все шансы достичь того же сказочного уровня, да только сказка эта была жуткой. Тут и там исчезали люди, чьи квартиры прибирал к рукам Адам Горилыч.
Проводить такие сделки невозможно без помощи полиции, домоуправлений, врачей, паспортистов, работников суда. Поэтому всякие люди могут оказаться нужными. Даже просто разговорчивый жилец пригождается. Горилыч давно осознал важность человека, поэтому нигде и ни с кем не ругался, умел слушать и вставлять шутки, умел выражать сочувствие и вкрадываться в доверие, но самое главное - мастерски использовал слабости взятого в оборот человека. Всякую потенциально полезную личность он сначала изучал, как автомеханик изучает машину: прислушивался, вглядывался. Он очень осторожен.

Порой его сердце бьётся в предчувствии денег, а лицо выражает мировую скорбь.
Единоутробный брат Слава не был оптимальным компаньоном, поскольку имел склонность легкомысленно рисковать. Горилыч (С. С. Сундуков) не отпускал его от себя и зорко присматривал за ним. С детства братья уживались трудно. Когда папа Горилыча бросил семью, мама вышла за другого дядю, после чего появился крошечный горластый братик-Слава. Извести его с бела-света не удалось: за такие попытки строго наказывали, и Серёжа научился терпеть ненависть к другому существу. Потом он сделал младшего брата своим пажом. В юности плечистый Славик взбунтовался, и пути их разошлись, но через годы опять сошлись: у младшего произошёл крах в карьере. Когда-то по совету старшего брата Слава поступил на юридический - недоучился, бросил после третьего курса. С помощью мамы устроился в Собес, в отдел социальной помощи больным и престарелым. Через год его уличили в том, что он получает за умершего старика пенсию. Со службы его выгнали и чуть в тюрьму не упекли. Старший брат своими связями и деньгами вопрос уладил, но неспроста: такой шустрый Славик ему самому пригодится. Старший заставил младшего доучиться, после чего устроил нотариусом. И то, что фамилии у них разные, оказалось весьма кстати.
Получать пенсии умерших - слабый бизнес; забирать квартиры одиноких москвичей - неслабый бизнес. Некоторых владельцев приходилось тем или иным путём спроваживать на тот свет, некоторых пускать по миру с клюкой и сумой; некоторых заботливо пристраивали в приют или в дурдом. Десять лет Сергей Сергеевич Сундуков занимался этим страшным бизнесом, он стал богат, создал широкую сеть агентов и "жестянщиков" - исполнителей криминальных задач. Поскольку в Москве с избытком хватает подлецов, тут нечему удивляться.

Поначалу Сергею Сергеевичу пришлось торговаться со своей совестью, однако совесть налилась враждебной тяжестью и Горилыч заставил себя это неудобство терпеть, просто терпеть и всё, мы же многое в жизни терпим. И потом она отсохла за ненадобностью.
Таков опыт многих. Такова общественная установка. Стыд и совесть у нас упорно именуют «комплексами». А комплексы мешают делать и тратить деньги. Стыдливый не пойдёт в публичный дом, совестливый не будет ловчить на рынке. Честный гражданин свои деньги не делает, а всего лишь зарабатывает, потому и тратит умеренно.
Сергей Сергеевич Сундуков, записанный в Клубе под именем Адама Горилыча Пуня, страстный игрок рынка. А чем он хуже других?! Ничем. Пусть у него желтоватое лицо; пускай большие плоские ступни, повернутые носками внутрь; и не беда, что он скучно одет. Он вовсе не хуже, он лучше многих, потому что хитрей. У него широкая сеть надёжных связей, и эта сеть на несколько московских районов накинута. Молчи, совесть! Умри, душа! Пунь живёт, как положено. А если кто скажет, что надо сеять семена чего-то разумного, доброго и вечного, тому Горилыч заклеит рот скотчем... ну не сам, а попросит Славика, и тот организует всё в лучшем виде. Только дурак не понимает, что рынку выгодней сеять хитрое, подлое, циничное!
Горилыч среди московских чёрных риелторов не главный, однако весомый деятель.
Ни о чём таком Шкурко, разумеется, не знал. Когда он въехал в свой двор и открыл дверцу, перед ним возник верзила и вновь затолкал в машину на заднее сиденье. Незнакомец уселся рядом.

- Свет не надо включать, - спокойно, даже мирно произнёс неожиданный гость.
Шкурко видел его впервые.
- Что вам нужно?
- Деньги.
- Какие деньги?! Я никому не должен.
- Те, что ты взял в Клубе.
- У меня их стащили.
- Кто? Назови имя, адрес, я их заберу.
- Не знаю. Женщина. У неё всё вымышленное - имя, цвет волос, глаз, размер груди... адреса у неё вообще нет.
- При таком раскладе я буду спрашивать с тебя.
- По какому праву?
- Мне так хочется. Ты - крыса. Ты обойдёшься без денег. Тебя бабы прокормят. А я их сам угощаю. Я не такой, как ты. Я порядочный человек. Усёк?
Шкурко промолчал, бегло взглянул вбок - чужак смотрел на него невыносимо упрямыми глазами.
- Не трепыхайся, я сяду за руль, а ты сиди, где сидишь.

Чужак вышел из машины, открыл переднюю дверцу, сел за руль, посмотрел на пленника в зеркало. Шкурко пытался решиться на побег: дверь его подъезда, освещённая лампочкой, была совсем рядом, но пришлось бы набирать код номерного замка - нет, не успеть. Незнакомец внушил ему физический ужас: борьба у подъезда не будет успешной, и никто на шум не выйдет и не выглянет в окно - напротив, занавеску задёрнет.
Шкурко увидел перед собой открытую фляжку. Незнакомец молча приказал выпить, встряхнув её. Борис отхлебнул.
- Пей больше, - угощал тот.
Борис выпил ещё и через минуту заснул. Машина покинула двор. Её владелец спал, привалясь головой к стеклу.

Меж волком и собакой, между снегом и дождём, между огоньками и тьмой мчалась машина по городу, потом по МКАД, затем по Ярославке... здесь её остановил постовой.
- Превышение скорости. Документы. А это кто?  - гаишник заглянул в салон, принюхался.  - Включите свет.
- Это владелец транспортного средства. Тут история вышла, мы в гостях были, он перебрал, а я один среди всех оказался непьющий, вот и везу его, хотя мне домой надо, - бандит показал права.
- У вас нет доверенности на вождение этой машины?
- Нет, но я всё же управляю в присутствии хозяина.
В документы он заложил зелёную купюру - и вскоре ударил по газам. Через двадцать минут остановил машину на окраине Мытищ возле частного дома. Их ждали: два окошко там сразу погасли, и молча из калитки вышли двое.

В этом неказистом доме имелся добротный подвал с особо надёжной дверью, и сюда втащили Шкурко, обыскали, сняли обувь. Машину тоже обыскали при свете фонарика, однако нашли немного: карту Москвы, старую тетрадку и таблетки от изжоги.
"Мне лично его деньги не нужны. Мне главное - урок неразумному человечку преподнести! А деньги раздели между нашими ребятами", - красиво говорил Горилыч, когда ставил задачу  Славику.
Слава передал эти слова бригадиру жестянщиков, чтобы тот передал их двум исполнителям задания. Горилыч таким подходом сразу несколько плюсов приобретал, точнее не он, а его мифический образ, поскольку его самого жестянщики никогда не видели: всё шло через единоутробного Славу.
Шкурко очнулся в незнакомой комнате. За столом громко резались в карты двое незнакомцев. Они посмотрели на него и произнесли некое междометие. Он встал, всунул ноги в ботинки, лишённые шнурков, один из двоих сторожей проводил его в туалет. После того, как он ополоснул глаза холодной водой, к нему вернулась некоторая рассудительность, и всё же в памяти зиял провал; понять, где он сейчас находится, не получалось.

Двое сообщили ему, что он в плену и что должен себя выкупить. При этих словах он вспомнил приключение в машине.
- Где моя машина?
- Мы не в курсе, мы в подвале живём, - они засмеялись.
- А где шнурки?
- Повесились. Теперь мы будем спрашивать. Какой пароль на твоей кредитной карточке? Какие у тебя счета и в каких банках? Советуем отвечать по правде, потому что мы всё проверим, и за каждую неточность ты ответишь. Вот тебе ручка, листок - излагай.
Они освободили часть стола и продолжили игру, посматривая на него с деловым любопытством.
Шкурко написал пин-код банковской карточки - там остатки, долларов 600. В московском филиале одного европейского банка хранится 20.000 евро, но об этой заначке бандиты не смогут узнать. У жены дома хранится тысячи две долларов, но муж вправе не знать, что у жены отложено, поэтому также не стал о том сообщать. А больше у него ничего нет, пусть берут машину, он подпишет доверенность.   
- Не густо, - сказали они, прочитав листок.  - Мы тебе не завидуем. Квартиру будешь продавать.
- Да вы что?! Там жена прописана!

Они промолчали. Ещё у него имелась худенькая дачка в Софрино, там он пишет и вообще… только там и дышит по-человечески. Нет уж!
Сторожа поочерёдно выходили из комнаты, всякий раз дверь за собой запирая на ключ. Через какое-то время - тут не было ни часов, ни окон - к ним спустился человек с портфелем, не похожий на бандита… чем-то даже похожий на Шкурко: цивильный, гладкий, с формальным городским лицом, умеющий не видеть, не слышать, умеющий терпеть чужую беду и говорить себе, что судьбе нужны жертвы, ибо она - хищник!
Цивильный типок положил на стол папку, где лежали заверенные нотариусом бумаги: доверенность на продажу его машины и расписка в получении займа размером в 100.000 евро сроком на 15 суток. На кого доверенность и от кого взят заём, эти имена в бумагах пока что не значились. Доверенность на продажу машины Шкурко подписал, а долговую расписку не подписал: «У меня нет таких денег, поймите!» Один из охранников щлёпнул его по затылку пудовой рукой. От бессильной злости и страха у него слёзы выступили из глаз, он обхватил голову и стал ждать, что будет.
- Не надо!  - брезгливо произнёс нотариус.  - Клиент одумается. Вам, господин Шкурко, я должен заметить, что по истечении 15 суток будут включены пени. Время работает против вас, - и ушёл, оставив Шкурко бандитам.
«Мерзавец! - подумал о нём Боря. - Какие все мерзавцы!»

Его возмущение адресовалось и ему самому, и целой эпохе, потому как никто не препятствовал мерзавцам захватывать общество. В этом обществе не нашлось Минина и Пожарского, одни Шкурко. Никогда он не одёрнул наглого, не остановил агрессивного, не заступился за слабого. Да и сам, хоть не бандит, но всё-таки лжец и вор.
В том же доме этажом выше бригадир жестянщиков говорил по телефону со своим начальником Славой. Докладывая ситуацию, он включил диктофон и поднёс к трубке, чтобы Славик дословно услышал, как проходил захват заложника в машине. Довольный своей работой, бригадир не ожидал услышать от Славика брань.
- Я не спрашиваю тебя: почему, - закричал Слава. - Я спрашиваю, какого хрена ты упомянул про деньги Клуба?! Ты-то откуда знаешь про Клуб?! Тебе сто раз говорили: ты метлой так мети, чтобы ни крошки информации ни в чьей голове не осталось. Вот теперь и убирай его!
- Чего-то я не понял, что за наезд! Какая тебе хрен разница, говорил я слово «клуб» или нет?!  - обиделся бригадир.
У него за плечами три года беспорочной службы в корпорации Горилыча, которого здесь величали генералом, а прежде он десять лет беспорочно служил офицером в лагерной охране.

- Да такая разница, что теперь он может допетрить, кто на него братков навёл! Теперь его нельзя в город вывозить: ни в банк, ни к жене. Он на истерике может имя нашего генерала выкрикнуть. Теперь понимаешь?!
- А то он и так не знает, откуда на него наехали? - оправдывался бригадир.
- Да откуда ему знать? Просто захотели из него ребятки деньги вытрясти и всё, понял? Может, на него любовница навела, может, соседка! А теперь он точно знает, что это из клуба! Дошло до твоей каменной головы? Придётся убирать. Нотариус был?
- Был. На машину подписана доверенность, а расписку насчёт долга - отказался наотрез. Будем дожимать.
- Валяйте. Продумай, как ему лучше исчезнуть. И не тяни волынку, иначе генерал с меня скальп снимет, и с тебя.

Бригадир жестянщиков горько выдохнул. Он ожидал похвалы. Те настоящие генералы, которые в погонах, порою всё-таки выражали ему благодарность. А этот блатной генерал пуще всего опасается подчинённых. Собственная разведка доложила бригадиру, что этот блатной генерал - старший брат Славика - провалиться обоим в деревенском сортире и захлебнуться! Одного никчёмного слова испугались! Он, бригадир, не должен бояться пули, ножа, суда... а они пустого слова испугались! Да где и как он этот плюгавый пленник сдаст генерала, если между двумя жестянщиками находится неотлучно! Постой, сказал себе бригадир, получается, что генерал связан с каким-то клубом, и Шкурко в курсе! Интересно.
Тремя метрами ниже маялся пленник. Сидя на стуле качался туда-сюда и курил. Один из охранников лежал на железной кровати, второй отсутствовал. Дверь заперта. Шкурко разгадывал, кто организовал вымогательство. В памяти настойчиво всплывал Адам Горилыч Пунь, его лицо за стеклом, попытка разглядеть деньги… Неужели эта образина, этот пошляк навёл бандитов?! Просто из зависти к чужим деньгам, или с братками якшается?

Ключ провернулся в двери, и вошёл тот, кто захватил и привёз пленника: можно сказать, знакомый. Типичный коррумпированный мент, морда кабанья, глазки медвежьи, дурак, а хитрющий, подумал о нём Шкурко, но подумал без ненависти, потому что ожидал, чаял каких-то объяснений: даже если всё плохо, человеку важно знать, отчего, откуда беда навалилось на него.   
- Сань, прогуляйся пока, - сказал бригадир охраннику; тот поднялся с койки и лениво поплёлся наверх.  - Ты в каком клубе отираешься? - бригадир взглянул на Бориса быстро и метко. Боря ответил, глядя на бригадира с надеждой.
- Хм, а кто там был в курсе, что ты какие-то деньги взял?
- Я думаю, Адам Горилыч Пунь.
- Разве бывают такие имена?!
- Это клубное имя. Какой-то студент придумал первым членам Клуба дурацкие имена, их по жребию тянули.
- А у тебя какое?
- Я пришёл позже, у меня своё.
- У тебя и так смешное, - заметил бригадир. - А этот Горилыч, у него как будет настоящее имя?
- Я не интересовался, во всех клубных записях стоит «Пунь». Но можно узнать.
- Как? - оживился бригадир.

- Принёсете в клуб, например, посылку. На ней указан адрес Клуба и написано «Адаму Горилычу Пуню». Швейцар вызовет его на крыльцо, а вы спросите паспорт. Он станет объяснять насчёт клубного имени, а вы требуйте паспорт, ну якобы чтобы сличить его подпись в почтовой квитанции с подписью в паспорте. Так узнаете настоящее имя.
- Соображаешь!
- Мне надо позвонить жене, - сказал Шкурко и стиснул челюсти.
- Сейчас нельзя. Может, завтра.
- Долго будете меня держать? Машину я отдал, больше ничего нет.
- Недолго, - бросил бригадир.   
Шкурко вновь оказался в обществе сонного охранника. Из каждого предмета на него глядела тоска, каждый предмет его пугал и томил... «тоска и страх приходят от бессмыслицы». И как же он, вроде бы мыслящий человек, оказался не готовым ни к жизни, ни к смерти, ни к испытаниям, ни к искушениям, а ведь против них он должен бы иметь хоть какую-то защиту! А у него и опоры в душе никакой нет. Научился извиваться между обстоятельствами и протискиваться между людьми.
А над подвалом в комнате с окнами, крепкие решётки которых почти не мешают видеть ночное небо, забор, вишню и собачью будку, бригадир наставлял одного из охранников.

- На ночь напои бедолагу снотворным и придуши.
- Так он же не при делах, за что его?! Мелочь мужик!  - охранник не хотел пачкаться и, как говорится, давал откорячки, но бригадир заявил, что вопрос решённый.
- Тело я сам упакую, - хмуро кивнул бригадир, воображая голый лес и снег.
- Да что я, баба, на спящего галстук вешать?! - вскричал охранник.
- Ты не базлай. Ему так лучше будет, спокойней: уснул и проснулся уже не здесь.

Бригадир спустился к пленнику, с его слов записал адрес Клуба и поехал домой. По пути обдумывал план действий. «Ну что ж, Адам Горилыч, ты мне за верную службу, за унижения, за грязь твоих заданий, за хамство Славы заплатишь дороже, - так он говорил себе и настраивал себя, возбуждая ненависть к незримому генералу. - И Славику надо сделать хороший расчёт... и вывести баланс. Падлы, чужими руками жар загребают, а сами дома сидят, греются. Ничего, погодите...»

Он купил тонкие лайковые перчатки, в книжном купил книжку про горилл, зашёл на почту, книгу положил в посылочную коробку, оформил посылку будто для отправки, только отправлять не стал. «Я позже отправлю», - сказал бригадир девушке и подмигнул. Она засмеялась, прочитав имя получателя. Дома он затёр номер почтового отделения. Кому сыграть роль почтальона? Нормальная почта посылки не разносит, а только извещения, но, допустим, была оплачена услуга «доставки по адресу». Он уговорил жену, чтобы завтра в семь вечера, одетая в чём ходят по грибы, она поехала с ним в центр города… в общем, объяснил задачу. В 23 часа его жена увидела, как муж застыл с выражением паники, что-то вспомнив. Схватил телефон.
Бригадир позвонил тому жестянщику, которому поручил убрать Шкурко, чтобы отменить задание Славика, ибо грош-цена этому Славику и его заданиям! Бригадир тайну раскрыл - на генерала вышел, теперь его игра начинается.

- Ну, всё, я отдежурил, свет погасил, - сказал жестянщик Саня усталым голосом.
- А чего так рано?
- Да я «ребёнка спать уложил», - ответил подчинённый. - Хочу пораньше домой.
- Л-ладно, - произнёс бригадир с неудовольствием.
Жена обеспокоилась.
- Тебе плохо, что-то не так?
- Нет, всё так.
- Ложись, отдыхай. Ты со своим охранным агентством уже серого цвета стал.
- Придётся на работу ехать.
Его жена увидела на твёрдом лице мужа досаду. Он морщился, надевая рубашку.
Бригадир сел в свой жигулёнок и вновь отправился в Мытищи. Бригадир любил машины, будь его воля, обзавёлся бы спортивной моделью, но одним из пунктов «морального кодекса» этой аморальной корпорации была скромность. «Вызывать зависть - опасно. Только дураки считают за удовольствие дразнить окружающих. Живи неприметно и завидуй сам себе», - такие поучения Славик передавал от генерала своим подчинённым. Скоро этот генерал перестанет поучать, скоро. Надо же - Горилыч!
Он ехал к безвинному трупу, отчего злость в адрес Горилыча росла, обрастая шипами.

В эту ночь Татьяна Шкурко ощутила быстрый наплыв какой-то силы, удар волны. Она поднялась, выключила телевизор, посмотрела на свой молчащий телефон, сердце Тани сжалось - какое-то горе стряслось, где-то в мире завопила жертва насилия. Ей показалось, что она услышала истошный крик. Огляделась, потом услышала шёпот мужа: «Таня!» Она завертелась по комнате, ища его. И тут её наполнила боль, в ней вспыхнул огонь страдания. «Боря, где ты?»  - обратилась она куда-то. Набрала «02» и сообщила о пропаже мужа.
- С ним что-то случилось, у меня такое чувство!
- Когда вы видела его последний раз? - спросила привычная к чужим несчастьям дежурная.
- Сутки тому назад.
- Мы приступаем к поиску по истечении трёх суток.
Таня вспомнила о сыщике, что занимается убийствами членов Клуба, спешно зашелестела записной книжкой: ведь он ей звонил вчера, расспрашивал о Борисе, оставил свой номер. Вот…
Следователь напряжённо выслушал, записал номер «Волги», обещал связаться с гаишниками, потому что проще начать с поиска машины.
   
Если бы она увидела тело своего мужа, каким застал его в подвале бригадир жестянщиков, она упала бы в обморок. Как женщина, чьё призвание рожать (ею не исполненное), она отказывалась даже помыслить о том, что земной мир это ловушка. Именно эту мысль ей порой излагал покойный отец в часы подпития; отец просил у неё прощения за то, что произвёл её на свет. Она в разговоре с ним протестовала; обманный голос природы внушал ей «позитивные мысли» о жизни - о жизни как о светлом и радостном даре. Гормоны играли в ней марш Мендельсона и, оглушённая ими, она ощущала мир как место для поцелуев, цветов и сокровенных тёплых комочков, которые вызревают в женщине. Эти гормональные наваждения были сильней её, и она не признавала вьюжного завывания правды. Но вот пробил и для неё час прозрения. Она стояла у окна, глядя в пространство города и выше, в неразличимую муть. Её озадачило это: вот жил человек, её родной, какой бы ни был, дышал, говорил, надеялся - и его убили, навсегда. Его нет, она это уже знает сердцем, в котором прокатилось эхо его смертного крика.
Зло, которое убило его, осталось - оно везде, во всех тёмных пазухах мира и там, где светятся лживые огоньки. Она постигала этот непостижимый факт.

Бригадир, внутренне собравшись, открыл дверь и увидел на диване скрюченного Бориса Шкурко. Тишина висела в комнате непробудная. Такое страшное лицо только мать признала бы, потому что Боря на свет появился тоже с опухшим, несчастным и почти старческим личиком.
Могучий бригадир не долго смотрел на очередную жертву своей корпорации. Сколько бед могли бы оттолкнуть от слабых людей его чугунные плечи! Сколько добрых тяжестей могли бы нести эти руки! Но поднял он с дивана покойника и понёс прочь.

Глава 4

В больнице повадился навещать Аду Андреевну красивый, голливудской внешности мужчина по имени Слава, непременно с цветами (их всякий раз отбирали), с пакетами апельсинов, съедаемых персоналом. Нарочно приносил: пусть о нём расскажут, потому что полезно рекламировать себя чужими устами. Когда Аду перевели из реанимации в обычную палату, он пришёл к ней.    
- Вы кто? - спросила без выражения.
- Я? Человек, - он пожал широкими плечами, точно себя стесняясь, да и вправду ему было неловко атлетически возвышаться над больными лежащими; к тому же облачился в белый халат, будто врач, а на самом деле руководил увечьями.
Она молчала, глядя на него, он улыбнулся, привычно исполняя роль наивного богатыря. Эту роль ему не рискованно было исполнять, потому что подлинный типаж наивного богатыря вымер, так что Славу не с кем было сравнить. Ада, чьи зрительные нервы, не оканчиваясь в головном мозге, уходили вглубь женского естества, разглядела что-то непростое в нём.
- Зачем вы ко мне явились?  - спросила после долгой паузы.  - Кто вы?
- Меня зовут Слава. Я приходил в реанимацию к одному человеку и там заметил вас. Ну и, в общем, вы мне очень понравились. Мне жалко стало: неужели, думаю, в наше время могут пырнуть ножом такую милую женщину!

Она хотела возразить, мол, всяких режут, но решила не суетиться. Её манило разгадывать его. Так интересно было бы смотреть на волка, если бы волк занимался чем-то человеческим: читал книгу, например. Любопытно было бы разгадывать: что таится за его покусанной мордой? как оживают в звериной душе человеческие фразы?
Ада заметила, что Слава старается казаться обаятельным и что он здесь неспроста, но она знала за собой мнительную подозрительность, поэтому собственным впечатлениям тоже не очень доверяла. У Славы под нижней губой белел маленький шрам, похоже, от кастета. Несколько произнесённых им фраз показали низкий уровень речевого мышления и, значит, культуры. В каждом его предложении они замечала зёрна случайной самопародии, трещину двусмыслицы. «Дурак, но о том не ведает, - подумалось ей.  - Впрочем, не это главное. Что же главное в мужчине? Трудно сказать… воображение и простор, наверное», - она что-то бормотала про себя. Она сразу углядела в нём мужскую самоуверенность, которая оформляется победами над женщинами. Заметила дерзость, которая вырастает в мужчине, если его боятся другие мужчины. Это не смелость героя, но решительность самца. «Зачем он мне?» - подумала она и всё же смотрела на него, как на читающего волка или на медведя, который навестил больную женщину.

Аде куда больше нравился её лечащий врач, и она в шутку спешила спросить его «как вы себя чувствуете?» раньше, чем он её спросит. Впрочем, это пустое, тут нет перспективы, она знала.   
По указанию Горилыча Слава принёс Аде книги и толстые журналы, целую сумку. Как поставил суму на пол, так вся палата на пудовый звук оглянулась.
- Где вы взяли столько книг?  - спросила она с подвохом.
- У соседей, - небрежно ляпнул Слава.
- Как вы полагаете, сколько лет мне здесь лежать?  - заглянула в сумку и затряслась от смеха.
- Не знаю, - он пожал плечами.
- Некоторые книги вовек не осилить: «Основы дезинфекции общественных помещений», - восторженным шёпотом прочитала.
- Выбросьте, случайно затесалась. А соседям я покажу дезинфекцию! Попросил, как людей, для хорошей девушки.
- Ничего, - светясь глазами, успокоила Ада, - такой книжкой я буду санитаркам грозить. 
После больницы Слава поехал к старшему брату, чтобы отдать известную тетрадь, конфискованную у Шкурко. Адам Горилыч сидел в натопленном салоне автомобиля в сизом плаще, в чёрном шарфе, в чёрной кожаной кепке. Лицо у него было озабоченное.

- Что не весел? - спросил Слава, подавая брату тетрадь.
- Не выходит у меня из головы нелепый эпизод, Слава. - Пунь повертел в руках тонкую добычу и положил в бардачок. - Понимаешь ли, посылочку я намедни получил.
- И что в посылке?  - легкомысленно поинтересовался единоутробный.
- Книга о приматах, ну, про обезьян. Только дело не в книге.
- А в чём?
- А в том, что мне посылку доставили по адресу Клуба! И на посылке было указано моё клубное имя! В ближних почтовых отделениях никто посылку с нарочным не отправлял, я выяснил.
- Ну, значит, приятельская шутка, Сергей Сергеич, - так уважительно величал его Слава.
- Но почему эта баба, якобы почтальонша, так сильно интересовалась моим паспортом, хотя в нём другое значится имя. И не было у меня паспорта при себе. Я сдуру показал ей адвокатское удостоверение. Зачем я это сделал?!
Слава знал, что у Сергея Сергеича бывают неврозы, вызванные мнительностью. Если схватит его приступ невротической досады, то будет себе душу расчёсывать, словно экзему. Будет расчёсывать, покуда не устанет, или пока не придумает кому-нибудь казнь. Ещё ему помогают анекдоты. Уже много лет старательным почерком он записывает анекдоты в огромные бухучётные книги. 
Заранее тоскуя, Слава умолк.
- Вот я о чём думаю - кто-то в
ыяснял мою настоящую фамилию. У меня ж была мысль схватить её за руку и затащить в Клуб да расспросить хорошенько ремешком по заднице, кто она и откуда, но то была женщина…
- И что?  - сорвалось у Славы с языка.
- Ничего, детина ты, рентгеном не просвеченная! Ты при слове баба сразу просыпаешься и глазки таращишь. Но не заходят бабы в наш Клуб! Понимаешь? По Уставу! А то б я её затащил. И, понимаешь, мне поначалу она как-то не показалась опасной. Эх, кто-то обвёл меня вокруг пальца!
Слава поник скучающей головой.
- А этот, стало быть, воровайка, отворовался? - Горилыч вспомнив об удавленном Шкурко и приободрился, взгляд его перестал смотреть в абстрактную точку.
- Да, - скупо отозвался Славик.
- Гляди, его по машине искать будут.
- Машина едет на Кавказ, покупатели нас не знают, и концов нет. Своим ребятам я по двести баков дал для настроения.
- За сколько же машину продаёшь?
- За две штуки: волжанка неплохая, но старая.
- Врун ты, Слава, - как бы мимоходом произнёс Горилыч.
Именно в такой манере он и произносил самые жуткие слова. Слава посмотрел на него настороженно и отвернулся.

Никто посторонний не мог бы подумать, глядя на пожилого морщинистого человека, что никакой задумчивости в нём нет, а есть лютая злоба ко всем и ко всему. Давно кончилась в нём любовь к мирозданию, её было-то чуть-чуть, и то в детстве. А в отрочестве он уже делил человечество на тех, кто правит, и на тех, кто прислуживает. (Он сызмальства мастерски играл в карты и в шахматы и потом применял к людям некоторые схемы.) За кислую, мрачную свою жизнь Горилыч возненавидел сам себя, но гордыня не позволила ему это осознать и обратила ненависть на других.
Отчего же человек, получающий всё желаемое, сидит пасмурный и глядит хмуро, как голодный бирюк? Почему один за корку хлеба благодарен, а другой, сколько ему ни дай, только злей становится? Наверное, оттого что не внешнее имение даёт радость, а само умение радоваться. Если нет света в душе, снаружи туда не посветишь. Но в наши дни все словно сговорились только наружу глядеть и себя не помнить. Словно порчу кто-то навёл на нас. Тело свое ощущает, предметы вокруг наблюдает, а себя не замечает, такой большой интерес ко всему внешнему.

- Докладывай, что у тебя с больничной барышней, донжуан хренов.         
- Тётка, в общем, ничего. Больница не красит, но я бы к ней в медбратья пошёл.
- Ты не пропусти день, когда её выпишут. Ох, не нравится мне эта посылка! - снова заладил Пунь.
«Пошёл гундеть!» - мысленно простонал Славик.
- Не могу понять, как это связано с тетрадкой. - продолжил Пунь - У Малинова она была дома, у Просторотова в кабинете, у Шкурко на руках - трое сгинули. Теперь она у меня.
- Слушай, Сергеич, а ведь сейчас, когда я вёз тетрадку-то, в меня чуть не врезался грузовик!  - звонко, по-мальчишески воскликнул Славик.
Но Горилыч поморщился: не хватало ещё о Славике переживать!
- Вот она у меня, стало быть, - Горилыч вытащил её из бардачка, пощупал, повертел, понюхал.  - Не понимаю. Ничего не понимаю. Наверно, совпадения. Бывают же совпадения?

- Бывают!  - увлечённо подхватил Славик.  - Один лох всю жизнь каждую неделю покупал по лотерейному билету и ничего не выиграл!
- Ну и что?  - нахмурился старший брат.
- Я всего три раза покупал, и каждый раз выигрывал, - сказал младший.
- И что ты выигрывал?
- Ну, там… рубль, будильник и, как его... термос.
- Хватит балаболить. Насчёт нашей красотки ты всё понял. И смотри, - не пей! Всё дело испортишь.
- Я разве не понимаю? Ты меня совсем за вахлака держишь!
Горилыч смерил его взглядом и сделал знак расставаться. Славик вылез из машины, сплюнул после скучных слов. За двумя братьями издалека наблюдал через мощную фотокамеру бригадир жестянщиков. Теперь он узнал, кто есть генерал. Шкурко не ошибся: клубный Пунь оказался блатным Сундуковым.

После ответственного дела жестянщики по своему обыкновению пару недель отдыхают: пропивают гонорар или чем-то ещё занимаются для восстановления сил после стресса. Иные опускаются до наркотиков, но таких ждёт «сокращение штатов». Бригадир жестянщиков после того, как захоронил в лесном овраге труп Шкурко, тоже взял две недели отпуска. За это время он решил расквитаться с генералом. При этом вознамерился вытрясти из него побольше денег. «Значит, сделаю так, - размышлял он.  - Никому не знакомый боец возьмёт его в плен, тот позвонит Славику, Славик - мне, чтобы я генерала выручал. Я приеду и вытрясу из братьев кучу денег. Затем, разумеется, придётся освободить общество от столь опасных паразитов. Где найти надёжного помощника? Или двух. Ага, есть такие люди!»

Бригадир по наитию взглянул в зеркальце заднего вида, когда почти впритирку и на резком снижении скорости к нему подкатила машина с тремя любопытными парнями - ясно, личная охрана генерала! Они следовали с большим отставанием от своего объекта - тонкая работа. Сейчас они сообщат Славику, что засекли вероятный хвост - похвастаются верной службой. Напялив дурацкую утиную кепку и подняв воротник, бригадир вылез из машины через пассажирское сиденье и смешался с прохожими.
Значит, ещё какие-то ребята охраняют его, оценил бригадир и даже обрадовался, поскольку узнал об их существовании, да и как-то интересней стало воевать. Итак, остаётся Клуб: вот где генерал чувствует себя в безопасности.

В больнице Ада начала самостоятельные выходы из палаты. Шаркая, волоча безразмерные казённые тапки, она добралась до туалета, где над раковиной висело зеркало. Она давно заметила, что некоторые зеркала показывает тебя моложе, а это, напротив, показывало, какой Ада будет в пожилом возрасте.
Впервые за две недели она закурила. Слава принёс ей сигареты и ещё подарил наручные золотые часы, обещал купить всё что угодно: «Ты не стесняйся, могу бельё купить, халат, что нужно?» Теперь она не понимала, как можно называть красивой такую страшную женщину. Этот Слава - врун. Жаль, она стала привыкать к нему. И доктор сказал, что желание кому-то нравиться, ускоряет процесс выздоровления женщины. Она отчасти успокоила себя тем, что здесь свет падает вертикально, к тому же зеркало висит в полутьме, вот и получается посмертная маска. От сигареты её замутило. Она кинула её в унитаз и вновь подошла к зеркалу. «Нет, такую морду надо прикрывать особо толстой фатой», - подумалось ей.   
   
- Поправляется, уже ходит по коридору, лебедь белая, - Слава смеясь докладывал  Горилычу.
- И что, нравишься ты ей? - стратегически спросил тот.
- А то! Ей-то лет уж сорок, наверно. Последний шанс. И не совсем уж я завалящий хлопец, так ведь? Всё будет в ажуре, Сергей Сергеич.
- Не хвастайся раньше времени. Когда её выписывают?
- На той неделе.
- Эх, везёт дуракам! - Горилыч покачал тощей головой. - Повезло тебе, что она не умерла. Удачно получилось. Люди, как правило, умирают кому-то на пользу, а тут всё наоборот. Только сам не прилипни к ней. Ты помни, что жить ей осталось… там поглядим. Сначала свадебку вашу сыграем.   
- Её один раз уже убивали, - заметил Слава.
- Авось, не последний, - старший брат взглянул на него едко. - Они живучие. Одна баба три раза с балкона падала, то на мужика - мужик вдребезги, другой раз на коляску с младенцем, а третий раз на парочку влюблённых. Вернее так: старый диван кто-то вынес и поставил под окнами, а ночью на нём парочка расположилась, а той бабе опять приспичило вниз лететь... вот и представь, сколько трупов, а ей хоть бы хны.
Славик не нашёлся, что сказать, криво ухмыльнулся.

- Не раскисай! Мы с тобой решили, чем будем в жизни заниматься, и слово дали - деньги делать. В любой ситуации, никого и ничего не щадя.
- Кроме себя, - вставил Славик.
- Правильно, иначе для кого же деньги?!  - заметил Горилыч,.- И вот что. На кону дорогая хата. Смотри, чтоб ничего не сорвалось.
- Да как сорвётся?
- Да так! Потому что дебил. Диплом я тебе купил. Она-то, небось, училась, и не с двойки на тройку. Ты с ней и разговор толком поддержать не можешь. Я тебе список составил, что тебе прочитать, а ты ведь не брался!
Горилыч невротически завёлся. Если его не остановить, он придёт к проклятиям и оскорблениям. На такой случай Слава припасал свежий анекдот, чтобы отвлечь брата.
- Да нет, я читаю твои книжки. Сейчас читаю, как его, погоди… - Слава достал записную книжку. - Постой, анекдот новый!

Горилыч, выслушав анекдот, как обычно не стал смеяться, но попросил выдрать из книжки этот листочек, чтобы дома переписать в гроссбух. Всякому новому анекдоту Горилыч радовался, точно золотоискатель маленькому самородку.
В Клубе Адам Горилыч занял председательский кабинет. Его не выбирали, так само получилось. Он рано приехал в Клуб, одним из первых, зашёл в кабинет и сел в кресло. Потом велел всё вытереть, вымыть, ковёр сдать в чистку, чтобы табаком не пахло. К нему шеф-повар пришёл меню подписать, бухгалтерша звонила насчёт расходов на транспорт, какой-то артист спрашивал насчёт исполнения романсов. Он до вечера просидел в кресле председателя и решил в нём остаться. Ему приятно руководить людьми, хотя он привык это делать исподтишка, но здесь-то от кого прятаться?

Заперев за последними бильярдистами парадную дверь, проверив чёрный ход и задвинув щеколду, он ощутил себя в надёжном одиночестве. О принесённой несколько дней назад посылке он вспоминал уже без нервов: списал на чью-то шутку. Городской шум тёк за толстыми окнами, за толстыми стенами. Приятно лучились огоньки бара. Масляные портреты медленно провожали гуляющего Горилыча. На живописном потолке парил орёл с форелью в когтях. Стало понятно, почему каждый председатель подолгу оставался один. Горилыч почти не пил спиртного, однако плеснул себе коньяка. Для коньяка в баре имелись большие сферические рюмки, такие, чтобы всё рыло туда… В кухонном холодильнике нашлось кремовое пирожное, маслины и ветчина. Горилычу на миг показалось, что он попал в сказку «Аленький цветочек» - только в этом дворце он-то и был чудищем. Потуже закрутил кран, чтобы не капала вода, а то капала в стальную раковину с тоскливым звуком. Взял рюмку и на блюдечке пирожное, потопал в кабинет.

Перед ним на столе лежала тетрадь о потомках Чичикова. Он уже дочитывал её. Вообще, он читал всё медленно, обсуждал с собою прочитанное, оценивал процентное содержание правды, но данное чтиво не позволяло прийти к определённому выводу.   
«У всех Корзинкиных можно отметить неизъяснимое тяготение к легко управляемым людям, к людям-куклам. Они стремились активнее вовлечь смерть в частную и общественную жизнь. Если бы можно было заставить покойников работать, маршировать или плясать, то подобное решение явилось бы для них триумфом. Эта метафизическая некрофилия, как сказал бы отец Павел Флоренский, является обратной стороной их родовой, наследственной ненависти к Источнику жизни, которого с древности называют Бог. И не важно, какой образ каждая культура в это имя вкладывает, важно, что этим словом именуется жизнь в её исходном, чистом состоянии, то есть бытие, причём бытие избыточное, порождающее из упрямого Ничто множество жизней - Вселенную. Корзинкины Бога ненавидят. За что? По злому произволу. Известна история Ракиты Корзинкина, одного из зачинателей всего племени. Будучи малым отроком, Рачок (так звали его отец и мать, Савелий Бубнов и Дарья Корзинкина) отличался от проказливых сверстников особой настойчивостью в изобретении различных видов непослушания и даже преступных поступков. По свидетельству Маланьи Куделиной, что служила в их доме стряпухой, ночами Рачок подглядывал за родителями в их спальне и хихикал. После того, как его поймали и наказали, он вынашивал план убийства родителей. Он даже связал из соломы две фигурки, которые бросил в печь.

«Его отец, материн сожитель, часто не ночевал в их доме, у него была другая, законная семья, да и торговые дела отвлекали его от пребывания в домашних гнёздах. Малограмотная Маланья по просьбе газетчика описала, что видела и слышала. Из её сбивчивых слов можно понять следующее. В начале марта 18... года она обнаружила пропажу кухонного ножа, которым обычно разделывала птицу. До поры-времени этот нож так и не был найден, хотя многократно Маланья шептала: «Чёрт, чёрт, поиграл и отдай!» Мальчик надёжно хранил его под матрасиком. В те же дни у младшего брата Ракиты, которого зовут Пётр, пропала деревянная лошадка. Впоследствии она нашлась на чердаке, исколотая ножом, особенно в области горла и лопаток, также морда лошадки была вся истыкана. Разумеется, мальчик не думал напасть с холодным оружием на отца, хотя бы и спящего: слишком неравны их телесные силы. Отцу он уготовил крысиный яд, в припасах которого Маланья также заметила убыль, однако, заметив, не посмела сразу догадаться. Улучив ночь, когда и папаша находился в отлучке и горничная отпросилась домой, Ракита сделал вид, что спит. Подкараулив тот час, когда его мать встала, чтобы съесть что-нибудь на кухне - кусок ли сыро-солёного окорока или строганину молодой баранины, что сырьём вымачивала в имбирной водке, мальчик пробрался к ней в спальню. Он встал позади занавески почти под самым киотом. Мать вошла в ночной сорочке, задула огонёк в лампадке и легла. Одеялом она не накрылась, потому что, если верить некоторым свидетельствам, ждала особого гостя. Маланья тоже однажды подсмотрела через замочную скважину, как в хозяйкиной спальне якобы появился некто в точности похожий на Савелия Бубнова, да только не входил никто в дом. Этот гость просто исчез на глазах Маланьи. Сама же она верила в Мужского Змея и заявила, что гостем и был этот Змей.

«Согласно русскому преданию, одиноких нетерпеливых женщин навещает некий оборотень, или Мужской Змей, который овладевает женщиной в обличье желанного ей мужчины. По утверждению кухарки Змей не раз бывал гостем Дарьи Корзинкиной. Так или нет, но мальчика что-то напугало, отчего он выронил нож и произвёл шум. Мать привела его в детскую комнату и уложила, положив на лоб мокрый платок. Отца ему всё же удалось отравить, только не насмерть. Крепкий купец выжил и навсегда покинул свою вторую, грешную семью. В 1879-м году Ракита Корзинкин приехал в Вену, где завёл дружбу с Сигизмундом Шломо (Зигмундом Фрейдом). Его отроческие чувства послужили Фрейду «драгоценным фундаментом философии страхов и влечений, философии сложного инфантильного насекомого, которое видит себя в ярких снах и мечтает, окружённое смертью, о взрослении, о безграничном половом самоутверждении». Ракита Савельевич говорил и писал своему Венскому другу о синтетическом инстинкте, в котором сливаются эрос и тонатос, о влечении к бездушному телу как о высшем выражении либидо. Зигмунд больше напирал на перекрёстном влечении внутри семьи: сына к маме, дочери к отцу. Друзья спорили, они полностью сходились лишь в одном: новая философия должна быть радикально атеистической. При этом Фрейд видел торжество атеизма в победе и триумфе либидо, а Ракита Корзинкин - в оживлении покойников и в лишении живых свободного сознания. Ракита мечтал о некрофилической цивилизации, где Богу не будет оставлено ни малейшего места и шанса. «Ваши мечты это исторически воплощённый ад», - смеялся Сигизмунд. «А ваши - планетарный бордель с медицинским уклоном», - отвечал Корзинкин. Они много смеялись, размышляя на тему объединения ада и борделя, кладбища и фестиваля в одном общественном устройстве. Их мысли не пропали втуне, они идеально воплотились в Мавзолее на Красной площади. Корзинкиным удалось в самое сердце России вживить труп. И не случайно поэты пели: «Если в сердце тоска, ты приди в Мавзолей», «Я себя под Тлениным чищу, чтобы плыть в дьволюцию дальше» и т. п. Нет, здесь не египетское трупохранение, здесь активное корзинкинское труповеличание. Мумия Тленина в качестве главного идеологического символа говорит об окончательном отречении общества от Источника жизни и заявляет о торжестве мёртвых душ, провиденных Гоголем. К тому же, мы не должны забывать о том, что в стране шёл процесс обездушевления населения, и в близкой перспективе планировалась фактическая замена живых на мёртвых, уже начатая в лагерях. Вы, читающий эти строки, также окружены мёртвыми душами. И себя спросите: кто вы?»

Зазвонил мобильник.
- Сергеич, это я звоню, Слава. Ты ещё в Клубе?
- Тебе зачем, балбес! Напугал меня! Что надо? Ты на часы глядел?!
- Прости, Сергей Сергеич. В общем, я тут немного влип. Одолжи до завтра денег, баков пятьсот, я машину хороших людей поцарапал на перекрёстке, завтра отдам.
- Ну и отдай завтра.
- Нельзя, им некогда. Я тебе шестьсот отдам. Что, брату не веришь?! Выручи! Ты, кстати, как домой поедешь?
- На такси. Как ещё?
- Так давай я тебя подброшу.
- А может, и не поеду вовсе.
Подлое свойство - не говорить близким о своих планах, о передвижениях. Подлецы даже в быту используют своё право на неожиданность и умолчание. Слава к этому привык, но всё равно обозлился.

- Я прошу тебя: сейчас выручи. Прямо сейчас. Я ж тебя выручал!
- Когда?! Подводил неоднократно, было дело. И где я возьму полтыщи?
- Ну хоть сколько дай, чтоб людей успокоить.
- Ты мне днём надоедаешь, а теперь ночь...
- Я оказался виноват, понимаешь? К чему нам разборки с полицией!
- Ладно, - квази-родительская печаль прозвучала в голосе Адама Горилыча. - У меня триста. Если завтра не отдашь, поставлю на счётчик. Справа от калитки увидишь в ограде неприметный звонок.
Славик обратился к старшему брату по требованию двух отменно здоровых парней, которых прежде не встречал. Они схватили его, когда он вышел из машины возле своего дома, и запихнули обратно. Их требование заключалось в том, чтобы Славик позвонил старшему брату и под любым предлогом вынудил открыть Клуб.
Так начал исполняться план бригадира жестянщиков, и взялись исполнить задумку два его приятеля, недавние омоновцы.

Поехали. Славе осталось молиться о  том, чтобы самому не оказаться рядом с братом, потому как мирные дела с насилия не начинаются. «Лучше б они его убили, иначе будет месть», - так он подумал и по дороге поделился своей тревогой. Двое успокоили, дескать, вряд ли старший брат что-то сделает младшему. Остановились возле чугунных резных ворот Клуба.
Горилыч нервничал после телефонного разговора. Вот послала судьба родственничка - единоутробный! Никакого ума в человеке, одна утроба. А сколько с ним беспокойства, и каждый шаг необходимо контролировать. Физически Слава - полноценный и гарный хлопец, но что касается мозгов - недоношенный.
Чуткий, мнительный Горилыч вышел из кабинета, прошёл по кривому коридору, встал у окна в обеденном зале и отодвинул штору, чтобы половинкой лица смотреть на улицу.
Слава так и сказал налётчикам: старший брат за здорово живёшь здание Клуба не отворит и встанет на дозор заранее. Затемнённые стёкла машины избавили двоих от необходимости складываться пополам. Они поводили фонариком по схеме клубных помещений и велели Славе снова позвонить в Клуб, только на городской аппарат.
Горилыч услышал в кабинете звонок. Чтоб тебе… хотел высказать проклятие, но подумал, что братец решил отменить свою просьбу и вернулся в кабинет. Телефон издавал резкий, бьющий по нервам звук.

- Ну?
- Сергеич, я подъехал, вынеси мне деньги, пожалуйста.
- Я ж тебе сказал, где кнопка на калитке, дебил!
- Я помню. Но вдруг ты уснул или деньги не приготовил, я ведь спешу.
Всё это Горилычу не понравилось, какая-то муть в словах.
Телефонный вызов нужен был для того, чтобы вернуть Горилыча в кабинет, откуда улица не просматривается. В эту минуту один из налётчиков выпрыгнул из машины, отмычкой открыл калитку и, пробежав несколько шагов, прилепился к стене у парадного крыльца. Так они решили задачу проникновения в Клуб на тот случай, если "генерал" не захочет открывать калитку и просунет купюры сквозь чугунный узор.
Слава стоял весь на виду за оградой и нетерпеливо давил на кнопку. Горилыч стариковской поступью поплёлся на выход. Что-либо делая по просьбе другого человека, он всегда изображал труд и скорбь, тяжкую немощь. Старик приоткрыл парадную дверь и выглянул. Увидел приветственный жест младшего брата, выругался, но не длинно, потому что в тот же миг хваткая рука взяла его за шиворот и выдернула на гранитное крыльцо. И в Славика вцепились сзади две мощные руки и втянули обратно в машину.

Горилычу показалось, что он попал в некую турбулентность или в стиральную машину, потому что налётчик приподнял его и потряс, как тряпичную куклу.
- Веди в кабинет.
Горилыч попытался его оттолкнуть, чтобы запереться изнутри, но налётчик был спортивным человеком. Они прошли мимо гардероба, пересекли небольшой участок обеденного зала и вступили на красную дорожку, на тропу в кабинет. Горькая душа пленника перелистывала с бешеной предсмертной скоростью образы прошлого и образы настоящего. Красная дорожка похожа на речку крови... Он бросился бежать к сияющему просвету впереди, но попытка опять не удалась. Они вместе вбежали в кабинет, как-то согласованно. Захватчик даже не ударил Горилыча, чтобы не оставить на нём следы борьбы. И тут несчастный увидел, как тетрадь едет к нему по столу сама собой. Он указал незнакомцу на тетрадь, обернулся к нему, ища поддержки, но вместо лица увидел противогаз. К его лицу прижали платок, и он вдохнул эфир.

Убийца усадил Горилыча в кресло, достал из его кармана крошечную записную книжку, посмотрел на почерк, вырвал чистую страничку и написал примерно такими же наклонными тощими буквами «никого не винить» (самоубийца волнуется, и почерк искажается). На шариковой ручке убийца освежил отпечатки пальцев хозяина. Затем новенький пистолет, переделанный из газа, вложил ему в руку, направил дуло к виску и нажал на курок. Рука отпрыгнула, пистолет упал на пол. Жертва склонилась набок.
Убийца вытащил из кабинетной двери большой красивый ключ, осмотрел, подобрал подходящую отмычку, затем вставил ключ в замок, но не до конца, чтобы это замок закрыть снаружи отмычкой. На прощание осмотрелся в кабинете - всё вроде бы правильно. Прихватил со стола тетрадку, потому что убитый почему-то с ужасом указывал на неё. Свет не стал выключать - пусть освещает этот склеп, сейф, хозяина, сидящего наклонно, его записку с благородными словами и анекдотом на обратной стороне.
Осторожный, хитрый, он всё же был обманут, и обманут навсегда. Какое для него следует развитие событий? Тьма, подобная той, что наступает после выстрела в лампочку? Или тот свет, где Горилыча ждут вдовы и старики, погубленные им?
Неизвестно.
 
Картину воздаяния нам рисует мечта о справедливости. Но существует ли в мировом проекте справедливость? Можно ли утверждать, что она существует лишь на том основании, что мы нуждаемся в ней?
Слава мелко дрожал, сидя в тёплой машине. Омоновец находился у него за спиной и придерживал за плечо.
- Скажи прямо, что со мной будет? - спросил его Слава, полагая, что старшего брата второй налётчик уже убивает.
- Ничего. Останешься жив, если будем двигаться по плану. Ну, конечно, деньгами поделишься.
- У меня в общем-то нет ничего.
- Сейчас капитал появится. Ты же наследник своего брата! Он же холостой и бездетный, да?
- Ну да.
- Ну вот.
Слава подумал о том же: он и впрямь наследник. От бандитов откупится, женится на Аде и будет с ней жить. И больше никаких трупов. Будет любовь, чай, водка, друзья и что-нибудь ещё.

Через четверть часа к ним присоединился второй омоновец, в машине он вытащил из-под куртки противогаз и тетрадку.
- Он почему-то на неё пальцем указывал, - с трудом переводя дух произнёс убийца и бросил тетрадку Славе на колени.
- А сам он... где? - чужим голосом спросил Слава.
- В кабинете. Самоубийство. Записку написал: «никого не винить». Кабинет его закрыт изнутри, ключи от внешней двери и от калитки у него в кармане.
Слава морозом по коже ощутил невозможность происшествия. Старший брат норовил перехитрить саму смерть. Но ещё невозможней была его записка, эта якобы юридическая забота о близких.
Тот, который сидел сзади, сказал Славе, что его алиби заключается в том, что поздним вечером и ночью Слава неотлучно находился дома с барышней.
- С какой?
- Барышня скоро подъедет и оставит у тебя пальчики на чём угодно.   
- Чего дрожишь? - включился другой. - Ты работал на этого монстра и сам знаешь, как много народу он погубил. Пора и ему туда отправиться.
- Что ты с ним сделал?  - Слава задал самый мучительный вопрос.

- Помог застрелиться. И ты учти, не делай левых движений. В ментуру тебе нельзя. От нас убегать - не получится. Остаётся третий вариант: расплатиться. Через полгода, когда ты вступишь в права наследника, квартирку оформишь на нашего человека. Видишь, мы заинтересованы, чтобы ты хотя бы полгода был жив-здоров. А деньги нам за работу выплати в ближайшие три дня. Десять тысяч, мы скромные.
- Куда мы едем? - спросил Слава безвольным голосом.
- К тебе. Нет, не в гости! Там наша машина осталась. Да не робей! Гнида был твой старший брат. У тебя появился шанс выйти из игры. Гляди веселей.
- А если сыщики докопаются?
- Только с твоей помощью, Слава. Пальчиков нет, следов борьбы нет, свидетелей нет. Единственное, что может плохого случиться, если они докопаются до его риэлтерской деятельности. Ты, кстати, его помощник…
- Несколько дней назад в том же кабинете был убит ещё один член Клуба, - сменил тему измученный Слава.

Глава 5

Слава бродил по квартире. Помышляя о браке с Адой, он загодя поссорился со своей подругой и выставил её вон. С её удалением жизнь наладилась. Ещё более заметным изменением стало отсутствие старшего брата - Слава освободился от его тяжкого надзора. Он мечтал об освобождении, но оказалось, что не умеет принимать решений. И сейчас не знал, послушаться двоих омоновцев или куда-нибудь исчезнуть, отсидеться, чтобы через полгода высунуться? Кто за ними стоит?
Нет, куда скрываться, если он решил жениться на Аде! Ему нравилась её смышлёность, а также то, что она была умней его, но не хвасталась. И хорошо, коли на пару годиков старше: будет подсказывать, как поступить и что делать. Он почти успокоился. Ничего не надо предпринимать. До квартирного вопроса ещё далеко. На всякий случай он обналичил названную бандитами сумму: десять тысяч, правда, отдавать пока не спешил и на их звонки не отзывался.

Он принялся прикидывать, сколько денег мог накопить Горилыч и где они могут храниться. Слава не сомневался, что стал миллионером, но как это осуществить? Улыбнулся, вообразив, каково будет его брату беспомощно наблюдать за тем, как недотёпа Славик прибирает к рукам его капиталы.
Он выпивал, подходил к окошку. Там светилась Шаболовка - башня из паутины. В том образе таился намёк на что-то важное, но Слава не привык вживаться и думать.
Пустой, прозрачный трамвай катил в парк - поздновато для приличного трамвая: этот где-то пропадал и теперь спешил, панически изобретая оправдание, отчего цифра 26 покосилась у него на лбу. Звёзд не было видно из-за небесного тумана, чуть желтоватого, приправленного то ли мочой, то ли табачной копотью, какая остаётся на усах, если докуривать до пальцев. 
 
Ада много размышляла о Славе. Он ей нравился, внешне. Она ждала того часа, когда они вместе окажутся в ночной комнате. А в остальном - не нравился. Только не надо требовать от жизни слишком многого: останешься, как дура, ни с чем и одна. Этот мир - как дворовая песочница, с кем выходишь во двор, с тем и будешь играть.
Когда её выписали из больницы, Слава принёс ей сумку новой одежды: прекрасное платье, туфли, колготки, ажурное бельё (!), меховую куртку - загляденье. Вот это хахаль! Пусть умники читают книги: они не умеют украсить жизнь барышни!
Слава, делая подарки, глуповато улыбался, молчал, и от него пахло чем-то дорогим и возбуждающим. Женщины в палате завидовали Аде, когда она одевалась. Они давно сделали Славу предметом шуток, порою матриархатно-утилитарных, порою матерно-похабных. Сейчас они давали ей напутствие: «Не упусти! Ты должна женить его на себе, пока он на тебе зазря не навалялся». Она машинально кивала и щурилась. Медсестра оглядела на ней обновки и мысленно пожелала Аде провалиться. Ей Слава по-настоящему нравился, и это могли быть её обновки.

Ада невестой вышла из корпуса, и тут же голова у неё закружилась от другого воздуха, от пространства. Он усадил её в машину.
- К тебе или ко мне?
Она решила ехать к себе: после всех трагедий она боялась войти в свой дом одна. Этот страх лучше одолеть вдвоём.
- Тогда командуй, куда ехать, - догадался сказать Слава, хотя Горилыч называл ему адрес и нахваливал капитальное девятиэтажное строение архитектора Корзухина.
По пути они остановились у магазина, где Слава купил бутылку виски. «С ним легко», -  подумала Ада. «Выпью для храбрости», - подумал он.
В подъезде она пропищала «добрый день», на что хмурая вахтёрша осуждающе цокнула спицами и глянула исподлобья, дескать, есть на свете масляные, бесстыжие рожи, для них не писано приличий, им и менты, и гробы нипочём!
- С воскресением! - съязвила вахтёрша.

Вахтёрша понимала необходимость жёстких ограничений против разного рода душевного и телесного приволья. Дрянь-человек получается, если живёт по своему хотению. Да и как жизни радоваться, если всё у него есть и всего вдоволь?! Зато как хорошо после двенадцати часов холодного сидения на лестничной площадке прийти домой да напиться чаю с бутербродами под работающий телевизор!
Двое вошли в страшное жилище Ады. Не слышно воркующего, самодовольного баритона Родиона Эмильевича. Не слышно возбуждённого телефонного голоса Раечки, что переливался ради любого пустяка всеми цветами переживания. Не тикают часы, стена ветвится мёртвыми рогами - кругом памятники убийства. Господи, цветы на подоконниках...! Не раздевшись, она побежала по комнатам - чудо! - растения остались живы, только герань подвяла. Ада спешно раздала им воды, потом сняла дарёную куртку. Слава разглядывал рога.
- Разувайся, вон тапки, твой размер. Тапки погибшего хозяина. У него не было грибка, потому что он сам был гриб, - она держала в губах вторую заколку, а первую вправляла.
- Волосы отрасли, - сказала.
- Угу. 
 
Слава как-то по касательной вспомнил про тетрадь, что осталась у него в машине, только сейчас ему лень за ней спускаться.
Долгий вечер обнажил, как отлив, пустоту Славы. За столом их объединял алкоголь. Потом их объединяли телесные ощущения. Но им нечего было друг другу сказать.
Никакой ласки к своему ночному дружку утром Ада не испытывала. Прохладно, скучно. Слава показался ей не сильно приятней фаллоимитатора, а то и хуже, потому что мешал её воображению своим апломбом и некоторыми специальными ухватками, в действенности которых был напрасно уверен. Нет уж, если человек глуп, то во всём. У неё мелькнула мысль выставить его за дверь, но пожалела. Они скучно позавтракали. Ада хотела остаться одна, чтобы вжиться в то, что произошло в её доме, чтобы поговорить всей душою с сестрой и попросить прощения. Ей стало ясно, что квартирные приобретения не стоят одного светлого слова, которое можно было бы тогда сказать и потом долго помнить. (Впрочем, умершего легче любить, потому что живой человек всегда не тем боком подставляется под слова любви, и слова остаются непроизнесёнными.)
Праздник со Славой не состоялся, и теперь ей было стыдно за то, что он вообще здесь находится, в храме мёртвых.

Слава сидел за столом, растерянный, не зная, чем оживить обстановку. Он тоже собирался поскорей проститься и вдруг спохватился.
- Я сейчас!
- Уходишь?
- На минутку. У меня есть подарок для тебя.
- Ещё подарок?! Не надо, Слава, остановись. Оставь что-нибудь себе.
- Щас увидишь.
- Тогда купи мне заодно пузырь, на вечер. Погоди, сейчас деньги дам.
Он с душевным облегчением вышел на улицу и прогулялся до магазина. Тонкий снег лежал на земле и на машинах. Снег выпал ночью и через час растает; асфальт уже темнел. На мокром, голом дереве сидела мокрая ворона. Молодая мама катила коляску, куря и выдыхая капризный дым.
На обратном пути Слава посидел в машине, прогрел мотор. Взял тетрадь и задумался. Жениться на Аде расхотелось ещё ночью, потому что она взялась острить в постели. Острит она умно, однако в постели это глупо, тем более, если двое там оказались впервые. Он в ней ошибся, как и она в нём. Получилось так: в течение двух недель каждый упорно вкладывал в другого свою мечту, но этой ночью оказалось, что мечта и человек не совпали, поэтому каждый вернул свою мечту себе. Хрен с ней и с её квартирой, подумал он. У меня всё есть.

Он вручил ей бутылку и знакомую тетрадь. Ада смотрела на тетрадь ошеломлённо.
- Откуда она у тебя?
- Долго рассказывать. Но это же та самая, о которой ты мне в больнице рассказывала?
В её мыслях мелькнула чёрная молния. Она догадалась, что украл тетрадку преступник, ударивший её ножом. И пришёл он сюда не ради голой Венеры, а за тетрадью, потому что, не зная о содержании записей, невозможно покуситься на такую безвидную вещь.
Она резко вернула ему подарок и мотнула головой в сторону выхода.
- Ну, ты зря, Адуля! Вещь дорогая, историческая.
- А ты откуда знаешь?! Уходи! И забирай свои дары, - она принялась закидывать его чем попало.
В больнице она внимательно его разглядела и вслушалась в его речь, в его голос. Она была чуткой, как и многие психопаты, поэтому напрямую задала вопрос, не из блатных ли он? Слава показал некоторую обиду и заверил, что учится на адвоката и что у него имеется наследственный капитал. Теперь, после проведённой с ним ночи, она твёрдо знала, что он никто, даже не из блатных, но плавает где-то в тёмной воде.

Он спешно надел ботинки, попутно отбиваясь от возвращаемых подарков, выпрыгнул на лестницу и дробно побежал вниз. По мере приближения к выходу злость в нём росла. «Да провались вы все пропадом! Что из меня все дурака делают! Буду жить один, никаких баб».
Его мыслям не хватало зоркости, и всё же он кое-как понимал, что есть два добрых состояния: одиночество и семья, и что объединение в пару ещё не означает семьи. Чаще всего оно оборачивается промежуточным вариантом, когда нет ни привольного одиночества, ни светлого, тёплого родства. Он это проходил однажды на личном опыте.
Бросил тетрадь в бардачок и тронулся с места. На пути домой он позвонил бригадиру своих жестянщиков и попросил защиты. Бригадир только того и ждал, он уже нервничал, и его друзья омоновцы тоже беспокоились: где же десять тысяч, и не скрылся ли славный Славик?
   
Бригадир и Слава встретились поздним вечером в известной мытищинской «избушке». Здесь снег уже не таял. Голое чёрное деревце в свете окна походило на замёрзшую артерию. На заднем дворе лаял знакомый голос овчарки.
В доме никого не было... вроде бы, поскольку дверь в подвал была заперта снаружи. Слава рассказал ему о вымогательстве со стороны двоих посторонних бандитов, но умолчал об убийстве Горилыча и своём косвенном участии.
- Ты сначала расскажи насчёт капиталов твоего покойного брата, иначе я не возьмусь, - перебил его бригадир.
- Как ты узнал, что моего брата нет в живых?
- По радио передали.
- Да ну?!  - Слава опасливо ухмыльнулся.
Но руководитель службы охраны спокойно кивнул.
- Да, там-то и тогда-то был обнаружен труп адвоката Сундукова Сергея Сергеевича. Вероятная причина смерти - самоубийство. Но, мол, у следствия имеются и другие версии. В частности, профессиональная деятельность сомнительного адвоката. Чуешь?
Бригадир заметил, что Славик постарел, серый стал, серьёзный, и лицо прочертилась во всех отдельных подробностях.

- Я думаю, что это самоубийство, - продолжил бригадир.
- Надеюсь, следствие изберёт именно такую версию, - осторожно промолвил Слава.
- В таком случае, ты вступишь в права наследника без проволочек, - позитивно произнёс бригадир.   
Слава что-то заподозрил, сканирующим взором попытался оценить собеседника, но не разгадал и опять остался в потёмках. Бригадир встречно смотрел на него с какой-то упёртой, несуетливой хитростью.
- Решайся. Или ты всё мне доверяешь или я увольняюсь. Тогда с вымогателями разбирайся сам.
- Не надо меня пугать! Я напрямую обращусь к нашим бойцам.
- Они тоже слушают радио и потому ожидают увольнения, ведь нанимал их не ты, а твой брат. Но если генерала уже нет, выходное пособие они потребуют с тебя. Не хуже вымогателей.
- Объясни мне, Витя, зачем тебе знать моё финансовое положение? - с возмущением встал с табурета Слава. - Что тебе мешает охранять меня без лишних знаний?!
- А я тебе скажу. Я пока что не представляю, сколько стоит твоя жизнь. Если ты миллионер, моя работа стоит миллион. Если у тебя полмиллиона, то - двести тысяч. Если ты бедняк, я вообще не возьмусь тебя охранять.

- Разве мы не можем просто договориться о цене за услугу?
- Нет. У нас рынок, Слава. Мы торгуемся. Ещё недавно я в вашей корпорации за небольшую плату исполнял весьма поганую работу. Положение изменилось. На тебя охотятся, но и меня прикончат, если дотянутся. От стоимости твоей жизни зависит стоимость моей, и если ты очень богат, я очень рискую, поскольку вымогатели пойдут на всё. Понятно излагаю?
- Тогда и я тебе скажу, - Слава маятником заходил по комнате, и в голове его тоже лаяла собака. - У меня ничего нет. Не потому что я бедный, а потому что мой брат никогда мне не сообщал о доходах. Я могу только догадываться. Но я точно могу сказать, что свои капиталы он спрятал от чужой руки так, что никто до них не доберётся, даже я, наследник. Не вовремя его убили.
Слава осёкся, проговорившись на последнем слове. Он медленно повернулся к бригадиру, а тот и бровью не повёл. И то, что Слава сказал о капиталах, он тоже оценил как правду. При таком раскладе ему пришлось выбрать самый скучный сценарий.

Он открыл подвальную дверь, свистнул - оттуда поднялись два известных омоновца. Славин страх понял всё быстрей, чем он сам. Слава схватил стул, чтобы обороняться. На него бросились. Он был сильным, но они сильней. Славу поместили в подвальную комнату, где прежде многие томились по приказу Горилыча. Вскоре приехал нотариус. С отработанной невозмутимостью нотариус разложил перед Славой бумаги: договор на продажу машины, договор на продажу Славиной квартиры и расписки в получении Славой указанных сумм.
- О хате твоего брата мы разговор не заводим, потому что полгода ждать неохота. И неизвестно, какое коленце откинешь ты, непредсказуемый Славик. Ну и подозрение в убийстве генерала падёт на тех, кто завладеет его квартирой. Усекаешь? - бригадир издевательски улыбнулся. - Так что мы остановились на твоей личной квартире.
Слава был прикован левой рукой к ножке железной кровати. Он изрыгал проклятия в адрес бригадира и мотал головой, как одержимый: «Сволочь! Предатель!» - на что бригадир кивал головой с пониманием.
- Я ничего не стану подписывать!
- Слава, ты пропал. Это факт. Не тяни, бумаги ты всё равно подпишешь.
- Вы безумцы! Если вступите во владение моим имуществом, разве не будет ясно, что вы меня убили?!

- Нет. Сам представь: ты получил бабки за свою квартиру и пошёл гулять на широкую ногу. Тебя, богатенького, засекли какие-нибудь братки... вот и вся теория. Все знают, что ты гуляка. И все подумают, что после смерти старшего брата ты стал миллионером. А миллионеры всегда в почёте у москвичей и гостей столицы.
Слава рычал и мотал головой, стряхивая слёзы ярости и обиды. Но бригадир продолжал.
- Никто не знает, что ты здесь. Никто. И никто в ближайшие месяцы не заявит о том, что ты исчез: некому за тебя тревожиться, поскольку ты никому не нужен.
- Но моего брата убили, и можно догадаться… - прошептал Слава и заплакал.
- Нет, он покончил с собой. Он был мнительный, больной человек.
- Не-ет! – в отчаянии простонал Слава.

И тогда бригадир кивнул своим помощникам. Они вкололи пленнику наркотик. Через несколько минут его зрачки приподнялись над нижними веками, как два чёрных солнца над горизонтом. Слава впал в апатию. Бригадир отстегнул его руку от железной ножки. Слава лёг на пол. Долго лежал без движений, грудь его вздымалась неровно.
- Не спи! - подошёл бригадир и затряс его.
- Дайте холодной воды.
- Мы дадим воды, а ты подпиши бумаги и отдыхай, - спокойно сказал бригадир.
- Дайте воды, негодяи! - приподнялся пленник.
- Дадим! - закричал один из омоновцев. - Ты бумаги подпиши, ублюдок!
Его снова приковали и оставили одного; все четверо поднялись в жилую часть.
- Езжай спокойно! - сказал бригадир нотариусу. - Он без воды не сможет. Подпишет. Встретимся завтра, только без перезвонов.
Нотариус простился. Трое взялись готовить ужин. Холодильник оказался забит яствами.

- Блин! Мы тут согласны остаться, - засмеялись бывшие омоновцы.
Бравые ребята, они любили поесть, выпить, поиграть мышцами, порисоваться в опасных играх, позасовывать свой ведущий орган (альтер эго) в женщину. Сами они полагали, что в мужчине главное - сила воли. Но большинство мужчин следуют влечениям своего члена и являются его дополнением, всего лишь. Стремление к силовому доминированию, желание торчать в центре внимания, стоять на трибуне, тяга к насилию и алкоголю, похвальба богатством и вообще похвальба - вот поведенческие черты мужского органа. Многие уверены, что сами выбирают себе путь, руководствуясь умом, на деле же их ведёт за собой начальственный орган, вынюхивая путь слепым чуем и выказывая вспыльчиво-обидчивый характер. Бывшие омоновцы тоже были социальными животными и "реалистами". База реализма: деньги, желудок, половые гормоны.

Глава 6

После смерти Адама Горилыча клубные мистики заявили, что в Клубе злодействует не враг, а проклятие. Сказали не ради пользы расследования, а чтобы заявить о себе. Случается такое: глупый скажет нечто стоящее. Но мистикам не поверили, потому что, в основном, члены Клуба были скептиками и реалистами. А те немногие, что были верующими, не были мистиками. Так, например, Хром Рожкин, сопредседатель частного банка, имел свой личный моральный счёт на небесах и доступный проверке баланс в отношениях с Богом. Он верил, что Всевышний персонально его опекает. Хром комментировал действия Бога: «Вот я потерял очки, но не огорчился, потому что Господь меня не оставит, я знаю. И что вы думаете? Через час нахожу точно такие же на окне в буфете! Почему Он их подкинул мне? Да потому что я не сомневаюсь в Нём. Что потерял, то вернётся". С момента обретения веры Хром Рожкин всё в своей жизни мог объяснить божественно. Он и при обнаружении тела Адама Горилыча Пуня, своего старого соперника по бильярду, ничуть не огорчился, но даже обрадовался, потому что Горилыч был атеистом, и его смерть послужила завершающим аргументом в их философском споре. «Так-то, не отвергай Бога! Чти Его - будешь здоров и сыт».

Обнаружила Адама Горилыча опять поварская смена, повара-горевестники. Они пришли спозаранок и сразу испугались, потому что не заревела сигнализация. Они уже знали, куда идти. Робко заглянули в кривой коридор - так и есть: из кабинета брезжит свет! Непогашенный или загробный. Один из двоих заглянул туда слегка - и отпрянул. Они выбежали в зал и позвонили шеф-повару, тот позвонил Тарзану Клопко.
- Почему ты мне звонишь? Я, что ли, буду следующим?!
- Кому я должен звонить?
- Следователю!
- Сам звони! Я - повар, а не член Клуба, и у меня дети есть, в отличие от вас, Чичиковых.
Всё шло заведенным порядком: приехали следователь с помощником, судмедврач, фотограф, затем потянулись и растянулись на полдня допросы свидетелей, и опять собрались почти все члены Клуба и без удовольствия пообедали. Многие сказали: «Это начинает надоедать». К вечеру напились.
- А кстати, где Шкурко?  - спросил Клопко.
Переглянулись. Тарзан позвонил ему домой и поговорил с его женой. Та ничего не знала, хотела приехать в Клуб, поговорить о нём, но Тарзан заверил её, что женщинам вход запрещён.

- Господа! - громко произнёс Клопко, обращаясь ко всем обедающим. - Жена Бори уверена, что её мужа нету в живых. Фактов она не имеет, но чувствует. К тому же он вёл двойную жизнь и ни в какие командировки не ездил, хотя ей так объявлял.   
- Ну и что, некоторые горазды и на тройную, - пошутил гурман и большой реалист Алфавит Некрологов.
- Тише! - попросил деликатный Писиюкин.
- Да чего тише! - возгласил Некрологов. - Ты посчитай, сколько Горилыч денег задолжал по всему Клубу! Много тысяч! А для чего? Жил-то он скромно - значит имел страстишку насчёт казино или девочек.
- Похоже на то, - встрял Аполлон Пупыжный.
- Потому и стрелял то сто баков, то двести.
- А то и пятьсот, - пожаловался Морфей Писиюкин.
- Ну, стало быть, он их проигрывал, - сказал Некрологов.
- Или на девочек тратил.
- Каких девочек! Он весь жёлтый и морщинистый, как...
- О покойнике хорошо или ничего, - напомнил Писиюкин.
- Если бы ему было хорошо, не стрелялся бы, - вставил Стопдракин.
- Его изнутри что-то изъедало, - посочувствовал Писиюкин.
- А кто ж тогда убил Просторотова? Куда делся Шкурко? - спросил Эдувард Кнов, прилежно выбирая зубочистку. 
   
- Господа, не терзайтесь, ничего сверхъестественного! Следствие всё выяснит, - сказал Богдан Дарбожев, комкая в коротких пальцах салфетку. - Родиона Малинова убила обыкновенная супруга, так? Костю Просторотова убил обыкновенный грабитель. Он ведь оставался тут впервые, заднюю дверь не закрыл, а в сейфе была наша казна, ну и кто-то зашёл, любопытный, с ломиком. Смотрим дальше. Горилыч свёл счёты с жизнью, так? Обыкновенное дело: устал человек. Каждый из нас тащит повозку своей судьбы, и вполне можно устать. Только сильные не сдаются, - тут он окинул зал гордым взглядом. - А Шкурко либо сам найдётся, если он у какой-нить бабы, дело обыкновенное. Либо его найдут, что тоже не редкость.
- В Клубе работает проклятие! - повторил свой тезис упрямый и узколобый Баян Крикша.
 
Сыщик покинул Клуб, никому не кивнув.
- Всех нас подозревает, - поглядел ему в спину Тарзан Клопко.
- Скорей ненавидит. У нас Клуб и дышится, как в Древнем Риме, а у него КПЗ и мочевой духан, - брезгливо поморщился Алфавит Некрологов.
- Тогда выпьем, - предложил Синдбад Иванов.
Некоторое оживление с покашливанием прошло по собравшимся; послышалось милое интермеццо из мелких вопросов, реплик, подвижки стульев, позвякиваний.
- Кстати, где наша драгоценная тетрадка? - спросил всё тот же Алфавит и посмотрел вверх, где хищный орёл несёт жирную форель и где мягкая нимфа ждёт кого-то у входа в сладкий грот.

В отсутствие Малинова и Просторотова появился новый спикер - Алфавит Некрологов. Не то, чтобы спикерский талант именно в эти дни в нём прорезался, а просто роль эту прежде исполняли другие. Также опустело место шустрика и посланца, до последних дней занимаемое Борисом Шкурко. Стала вакантной роль шутника, которую своеобразно, с горчинкой и кислотой, исполнял Адам Пунь. В коллективе появились вакансии.
А тетрадь находилась теперь у пленителей Славы, который подписал все бумаги за литр воды. Напившись, он снова лёг и закрыл глаза, как бы тренируясь лежать в темноте. Открывал глаза, когда в нём вспыхивала какая-нибудь надежда. Под давлением страха его мысли обрели диковинную изворотливость и догадливость. Он всё-таки сможет кое-что вытащить из капиталов Горилыча.

- Э-эй, Витя! - закричал он дальним голосом.
- Ну? - пьяный бригадир склонился к нему вниз перевёрнутым лицом.
- Оставьте меня жить! - Слава не мог это складно сформулировать. - Я знаю, где у Горилыча деньги: в одном банке, только без меня вы их не возьмёте.
Слава дышал открытым ртом, как рыба на гибельном воздухе.
- Хорошо, - безучастно согласился бригадир и скрылся там, наверху.
Ему лень было тратить слова на Славу, судьба которого уже решена. Такие решения опасно менять: испуганный пленник горазд на обещания, но стоит ему выйти на воздух, как в нём проснётся беглец или безумец. Слово «хорошо» служило таблеткой против истерики, поскольку своим буйным паникёрством Слава его утомил.

Бригадир скрылся, а Слава уставился в потолок. У лампочки появился ореол из длинных радужных ресниц, которые при смене мысли перемещались. Каждая вещь - слепая, немая, недвижная - терпела своё время и тужилась, трудилась быть, потому что ей досталась такая доля. Странные звуки поселялись в предметах, и в некий миг он услышал зудящий хор: вещи провожали его в смерть - так прощально гудят пароходы. Он лежал, душой пытаясь улететь отсюда. Ещё прибавить бы усилия, и душа втянулась бы внутрь себя и вывернулась наизнанку, чтобы очутиться в ином краю. Липкий пот на нём высох, он лежал строго и ныл монотонно, как неисправная вещь. 
Бригадир сказал, что ему надоело терять время (будто ему было на что его тратить), крупно пожал две встречные лапы и оставил ребятам наказ: ночью усыпить Славу. Назвал цену. Для «ребят» время потянулось издевательски медленно. Они не знали, чем себя занять, и продолжали уничтожать водку, пытаясь допиться до русской нирваны - безмятежности. Один из них периодически почитывал тетрадь о потомках Чичикова, обращая внимание на смешные выражения и пожимая плечами по поводу фантастической трактовки истории. Второй осовело сидел и не знал, о чём думать. Главным образом, он был занят тем, что отодвигал из области внимания мысль о деле, которое придётся выполнить через несколько часов.
 
Своего товарища он считал крутым и жестоким, а тот, в свою очередь, считал крутым и жестоким этого, и каждый хотел быть похожим на другого.
- Отчего телевизор не работает? - в пятый раз спросил тот, что клевал носом. - Неужели этот придурок налил туда водки?
- Кто?
Ответом послужила отмашка в сторону выхода.
- Погоди, не спи. Слушай, я тебе зачитаю непонятную вещь про Чичикова.
- Кто такой?
- Тип один, который на тройке ездил, из Мёртвых душ.
- Тройка - это костюм. Ездил… из мёртвых душ. Куда он ездил? Да ну его! Дай мне чего-нибудь выпить.
- Хватит, Серёга. Мы тут не зря находимся.
- А то! - он мотнул тяжёлой головой. - Но выпить-то можно? Мне ж не надо там… на гуслях играть или как его… плясать на проволоке. Ты налей и всё.
Более трезвый налил ему немного и вновь уткнулся в тетрадь.

«Скончался бесприютный Павел Иванович в доме для умалишённых. Ничто не предвещало такого финала в судьбе господина, чья крепкая натура являла собою пример защищённости от сердечных переживаний, но после того, как он выехал за поля поэмы и безнадзорно, так сказать, продолжил свои скитания в поисках мёртвых душ, которые значатся как живые, наш герой попал в малоизвестный или вовсе потерянный городок с названием Луйск. Единственный раз за свой век Павел Иванович зашёл в публичную библиотеку - гордость Луйска, созданную прогрессивным градоначальником Сундуковым. Увы, увы, что значат наши бренные начинания, хотя бы и самые либеральные? Всё прах. Так вот, зашёл он изучить статью в Губернских Ведомостях о случившейся эпидемии тифа, дабы выяснить, где у неё самый лютый очаг, и стал с живым интересом читать, и надо же, в сей же час к нему виновато приблизился библиотекарь, дабы отпроситься домой по тому случаю, что жена его должна вот-вот родить очередного потомка. В этот же злосчастный час из кабака вышла смешанная компания приказчиков и маляров, которые были все подгулявши и шли в обнимку с разными песнями. Также находились они в некотором предварительном политическом возбуждении ввиду того, что трактирщик прочитал им газетную статью про гибельный для гражданского ума вред, причиняемый книгами. Трактирщик сам подтвердил прочитанное на примере того, как один студент вернулся из Петербурга и прямиком угодил в сумасшедший дом, потому как был чрезмерно начитан и сжёг все мысли у себя в голове из-за умственного перегрева. Зачем нам книги, коли есть песни?  - воскликнули приказчики и принялись петь. Маляры взялись им подтягивать, но трактирщик убоялся шума и выпроводил всех на улицу. Вскоре незнамо куда бредущие весельчаки увидели вывеску: «Библиотека», - и встали.

- Срам такое заведение содержать посреди почтенного города. Мне учиться читать да писать некогда, - воскликнул один.
- Твоя правда. На баловство нету времени. Детей надо кормить, - поддакнул другой.
- А я считаю, что они, грамотеи, заслонились от нас, неграмотных, ихней грамотой, ну чтобы в чистых кабинетах сидеть. А мы, неграмотные, у них числимся как простой народ, и мы поэтому должны всю работу делать, - сказал самый умственный из них.
"Как на грех мимо проезжала телега с сеном, и пьяные молодчики сбросили сено да привалили ко входу в библиотеку. Оно бы ничего, но кто-то ради политического озорства поднёс туда спичку, но и то вышло бы ничего, если бы многодетный библиотекарь не закрыл для порядку оба выхода: главную дверь, которая заполыхала, и дворовую, где вносят печные поленья. Павел Иванович Чичиков слышал за окном крики, да погрешил на свадьбу и не удосужился поинтересоваться. Но вот понесло гарью, и шум пламени достиг его слуха. «Пожар! - закричал он в безлюдном помещении. - Горим!»

Заметавшись, он убедился, что выхода нет. Склонный к прохладному рассудительству в отношении чужих напастей, он в этот раз живо обеспокоился, если не сказать «панически». Пожарный обоз добирался долго. Павел Иванович успел сам вывалиться через окно, однако чего стоило ему организовать побег из охваченного огнём книгохранилища! Не доводилось ему поднимать рукою ничего более весомого, нежели шкатулка или полный бокал, и судьба не принуждала его к решительным действиям, потому как вёл он жизнь барскую, нежную; на службе военной не единого дня не пробыл, и потому не сразу управился с тем, чтобы креслом выбить двойное окно да протиснуться в эту брешь и выпасть наружу. Оказалось тут не высоко, однако для Павла Ивановича очень болезненно. Разумеется, пожарные доставили его обратно в гостиницу, но благотворного покоя Павел Иванович обрести уже не смог. В его воспаленной памяти, в его устрашённом воображении пожар продолжал бушевать, угрожая со всех концов. То уныние и слёзы, то сердечные перебои, то приступы дикого беспокойства терзали его без передышки. Что безумцу гражданское звание и нажитое состояние? Что словесные утешения от фельдшера или квартального? В больнице к нему применили немецкий метод холодной воды и стягивания кожно-волосяного покрова на затылке. Поили также бромом. И сообща все эти меры отчасти усмирили несчастного, но в свой естественный рассудок он так и не вернулся. До конца своих дней Павел Иванович Чичиков находился в лечебном приюте, где у него появилась мания подбирать со двора бумажки и класть под подушку. Скончался он на 52-м году жизни, а где похоронен, мне неизвестно». 

Омоновец, дочитав, потрепал по плечу своего товарища.
- Пора просыпаться.
- Сколько времени? - промычал второй.
- Десять.
- Пить хочу. Нет-нет, просто пить, - он громко высосал всю воду из чайника, отдышался. - Надоело ждать и чего-то противно мне тут. Хоть печку давай зажжём, будет вместо телевизора. В детстве я любил в печку глядеть.
Первый одобрил предложение, сходил в сарай за дровами, сложил их в топке, сунул под них для запала дочитанную тетрадку и поднёс огонёк зажигалки.
- Ты вьюшку-то наверху открой, печник!

Дрова занялись и стали приятно потрескивать, и тот, что любил смотреть в печь, открыл топку. Вскоре стало жарко, они выпили ещё по чарке. Их разморило. Один прилёг на кушетку, откуда был виден огонь, другой ушёл в соседнюю комнату, лёг на прохладную постель и уснул.
Тот, кто любил огонь, просто лежал и смотрел в печь, полагая, что спит. И как будто во сне он увидел в ярком пламени тёмную фигуру. То был явно различимый человек в котелке и в плаще с пелериной, человечек прошёл по горящим поленьям и встал на пороге топки. Очарованный омоновец даже разглядел его полноватое бритое лицо, однако пребывал в уверенности, что это сон. А несгораемый человечек скинул из топки на пол алый уголёк и сам спрыгнул следом, при этом пелерина его вздыбилась на миг. Оказавшись на полу, он откатил ногой свой уголёк с железного листа на деревянный пол и здесь принялся раздувать, маша котелком. Появилось трепетное пламя - оно тут же припало к доске и побежало по ней, воспламеняя краску. Лужа огня дотекла до стены, устремилась по обоям вверх: занавески, подоконник, стол, клеёнка, газеты - всё подошло для пожара.
 
Двое очнулись, но не смогли вспомнить, где ключи; стали искать наобум, но в дыму не нашли. Хватились воды, а ведро пустое, даже в чайнике пусто. Они ползали, кашляли, что-то кричали друг другу.
На окнах крепкие решётки, дверь стальная: специальный дом, для людей строили.
Слава в подвале выдумывал разные сюжеты, подходящие для побега. Один вариант был связан с пожаром. Он даже почуял запах дыма. Затем и вправду услышал гудение - то была тяга огня. Всё в доме загудело, затем он различил звон стёкол и стук, должно быть, производимый людьми. Слава дёрнулся, но был пристёгнут. Вскоре к нему спустились палачи: они отчаялись выбраться из огня. Слава засмеялся победным, злорадным смехом.
- Молчи, гад! Кислорода и так нет.

Вскоре кислород в подвале исчез, так что они задохнулись до того, как сгорели.
Ада не ощутила гибели Славика, приятеля своего и почти жениха. И не увидела сон про него, и не вздрогнула вдруг. Несколько дней она провела в своём доме одна, что выпало ей, пожалуй, впервые за годы. Принималась пить - не пошло, алкоголь нарушал дорогую тишину, алкоголь шумел, а она хотела услышать сестру. С тоской и сокрушением она думала о сестре, о своей глупой дорогой сестре, бедной, не заметившей собственной жизни. Взывала к ней в слезах, но та не отвечала.
Ада стихла, и настала тишина. Тишина показалась ей лучше, чем напрасный шум хищной, ревнивой жизни. Тишина молчала, и безмолвие было глубоким, поместительным. Ада впервые прикоснулась к ней - и не отшатнулась. В один из молчаливых дней тишина ответила ей важным указанием. Ада поняла причину своих бед: пьянства, распущенности, злой бравады, маниакально-депрессивного психоза. Причиной послужил страх перед старением. Да-да, такой страх, что она даже взглянуть на него не смела. Ада подошла к зеркалу и объяснила себе, что отныне знает своего врага и не отдаст ему ни пяди своей души. Время - так время, смерть - значит смерть. И нечего кривляться; румянами время не закрасишь. Она увидела те же, как у сестры, пока ещё мелкие лучики старения -и не расстроилась. Пообещала сестре в нужное время выглядеть точно так же, как она, чтобы грустный образ Раечки не был одиноким.   

Пока длилась тишина, в Аде рос стыд. Рваным показом в памяти началось кино. Вот она в ванной, зовёт кавалера тоже раздеться, мурлыканьем зовёт его вместе побыть в воде, заступает в ванну, манит глазами, жеманиться телом. «Сейчас, киса», - сказал он и ушёл на кухню курить. Это что, любовь? Потом вспомнила, как она выкрала из портфеля школьной подруги фото их совместно обожаемого певца. Подруга опрокинула портфель на дорогу и со слезами отчаяния принялась искать пропажу, но Ада не призналась, она помогала искать. Вспомнила тех, кого обижала, не понимая в ту пору, что именно хорошие люди обижаются, потому что плохие злятся. Вспомнилась ложь прожитой жизни - этой лжи было так много, как сенной трухи в деревенском матрасе. Мелкая, колючая, везде... Ада замычала от стыда, она страдала, но в этой памятливой тишине, которую всё полнее занимала совесть, она оживала.   

Горилыча хоронить пока не пришлось. Его тело покоилось в криминальном морге № 10 при больнице имени Боткина. И пускай, членам Клуба надоели похороны. Место председателя занял Евсувий Беспокойцев. Его все уважали за статус миллионщика, за самоуважение, которое пёрло из него, даже когда он молчал и не шевелился. Евсувий откупился от сыщиков, и те перестали донимать Клуб расспросами.
Новый председатель был убеждён, что сила действия равна силе противодействия, поэтому лучше не давить на тех, кто, имея свои причины, кого-то убил. Он был уверен, что Клуб здесь не при делах. И действительно, Евсувия никто пока не убил, хотя целую неделю он провёл в большом кресле. (Он, правда, не засиживался по вечерам, как делали некоторые романтики, грош им цена.) Обо всём он судил резко: «Нет проку мыслить словами, думай цифрами!» Он категорически отрицал участие тетрадки в недавних трагедиях. Евсувий заказал новые замки и сменил поваров. Обновление кухни обрадовало бездетных отцов, потому как внесло в клубную жизнь новые дразнящие ароматы. Народ приналёг на мирное общение, на сплетни, питание - и тут пришло письмо.

«Господа члены Клуба! Пишет вам продавец той самой тетради, что содержит сведения о потомках Павла Ивановича Чичикова. Это мистификация. Во-первых, мне чрезвычайно были нужны деньги, и я не придумал иного способа для удовлетворения кредиторов. Вообразите, как червь мира сего, школьный преподаватель русского языка, мог бы отдать 7.000 евро, которые где-то занял мой сын и проиграл в казино. Сами понимаете - хоть стреляйся. Когда я узнал о существовании вашего благородного Клуба, меня посетила идея создать важный исторический документ и продать его вам. Создавая уже известный вам документ, я провёл время полезно и занимательно. Увы, должен с прискорбием заметить, что среди купюр, отданных мне председателем вашего Клуба, попалось несколько фальшивых, и всё же я не в претензии. А во-вторых, вот что. Мой род имеет давнюю обиду на господина Чичикова за его оскорбительные высказывания в отношении нашей прародительницы Анастасии Павловны Коробочки. Он назвал её «дубиноголовой», он мысленно адресовал ей прочие оскорбления, быть может не произнесённые вслух, однако доступные воображению читателей Гоголя. Мои предки из поколения в поколение терпели сию обиду, но вот я воспользовался изготовлением известной тетрадки для того, чтобы не только с денежным, но и с моральным долгом рассчитаться. Если бы ваш Клуб не был озаглавлен нечистым именем Чичикова, то мой поступок показался бы диким, да, впрочем, и вовсе не состоялся бы. Искренно советую переименовать ваш Клуб и дать ему честное имя Анастасии Павловны Коробочки, тем более, что все вы - накопители, то есть, мешки, сундуки и коробки.

«Примите мои горячие извинения за те беды, что натворила моя тетрадка. Да, мною было заявлено о кровавых следах, оставляемых путешествующей тетрадью, но, поверьте, то была всего лишь игра. Никак не мог я предположить, что моя угроза исполнится буквально, о чём случайно узнал в интернете. За разъяснением я обратился к известному московскому прорицателю Игнатию Кудельникову. Помимо русского языка, природа которого мне видится мистической, я не знаком с таинственными науками, потому передаю вам то, что сказал мне Кудельников. А сказал он примерно следующее.

«Примем за основу, что Чичиков носил в себе великую и безысходную злость на Гоголя. В свой смертный миг Чичиков покинул «наши поля» (выражение Кудельникова), но злость его сохранилась в виде комка энергии. Такой комок, называемый павола, не подчиняется законам пространства и не слушается расписания времени. Он перемещается в мире, как в сновидении, реагируя на «смысловой резонанс» (это его слова). С появлением сочинения, в котором разворошены грехи потомков Чичикова, павола Павла Ивановича активизировалась. К тому же тетрадь постоянно звучала его именем - Чичиков! Она его звала, и он оказался в ней. Когда тетрадь приняла в себя злую волю собирателя мёртвых душ, она стала излучать нечто вроде радиации, правда, облучалось тут не тело, а судьба человека. Новая, страшная судьба входила в читателя через его отверстые внимательные глаза.

«Такое пояснение дал мне Кудельников за сто долларов. Возможно, будь плата выше, и ответ вышел бы подробней. Прощайте, бездетные отцы! В конце концов, не я, но Чичиков причинил вам горе и перестановку кадров. Не надо было с ним связываться! Нельзя, ибо он есть первая и главная мёртвая душа, породившая великое потомство циников, похабников и проходимцев. Надеюсь, отныне вы будете ясно их различать и перестанете им подражать. А мне предстоит каяться о себе и молиться за вас. Лука Пробочка».