10. Алла
Дэлли, по правде сказать, не собирался принимать вызов Тилли. Он отложил дуэль с ней – потому что она в тот момент, когда сказала «нападай на меня», его не волновала. Ни она, ни все какие ни на есть баскиаты вместе со своей Баскией. Эта девка влезла не в своё дело, и он решил проучить её, использовав её слова как повод, когда его достал её выпендрёж. Что вышло, то вышло: на её территории он не мог с ней тягаться. Ну не в танцульках же. Так что для него этот вопрос закрыт. Есть дела поважнее.
На станции он находился ещё до первого пополнения: пришёл в составе части 4-й Белой армии сразу после победы. Ему тогда ещё не стукнуло 18. Через полгода прибыла Алла – со вторым пополнением – и сразу стала его девушкой. И ни разу с тех пор не было, чтобы к ней кто-то клеился. А теперь этот Келли…
Упрекнуть его было не в чем. Пока. Разве что в том, что хорош собой. Что есть, то есть. Он – статный блондин, Алла – статная брюнетка, они прекрасно смотрятся вместе, это нельзя не признать. Как и то, что Келли – чистокровный калоа. Дэлли знал это, когда нападал на него. Сам он был невысок и довольно субтилен, что с лихвой искупалось рельефностью его мышц. Его накачанные руки и грудь нравились Алле, как и его бритая голова, она всё время поглаживала её… совсем по-матерински, - это было, как она говорила, «брутально», и так же – брутально – он старался вести себя перед ней. Келли был демонстративно спокоен. Чего не скажешь о его темпераменте, который он уже успел проявить. Какие ещё таланты скрывал этот парень, Дэлли знать не хотел. Довольно было того, что он ходил с Аллой при всех, как будто имел на то право. Став признанной всеми невестой Дэлли, она подпала и под полное его шефство: никто и не думал её у него оспаривать. Подшучивать – да, «Алла-далла» и всё такое, это он допускал, но статус её был утверждён и никем из старожилов – одногодок Дэлли (а ему было уже почти 20) - не оспаривался. А этот малыш – новенький, для него законы не писаны. Но что больше всего бесило его в Келли, так это то, что он был столичный мальчик. Для него – деревенского – это был грех гораздо более тяжкий, чем принадлежность к племени баскиатов.
Дэлли был из-под Мрее – того же дальнего городка, что и сам командующий, только родился он не в городе, а в предместье, где жили ремесленники из бывших крестьян. Своего происхождения он стыдился и на вопросы о нём предпочитал отвечать «я южанин», что было правдой: Мрее – самый южный город Калоа, но Дэлли сам себя считал деревенщиной. Он был старшим в семье, состоявшей из отца, матери и четверых братьев, младший из которых был ещё сосунком. Лет с десяти он помогал отцу в крестьянском труде, а когда тот разорился – в ремесле сапожника, которым занялся отец, чтобы обеспечивать обувью «городских пижонов». В школу он не ходил, а фехтовать научился, задирая мальчишек, возвращавшихся оттуда после уроков. Там же он познакомился и с девочками. Ради этого он удирал из дома в город – а отец бил его, когда он приходил назад, поэтому через пару лет он сбежал с войском, шедшим в Страну дождей, накинув себе два года: в свои 14 с небольшим он легко тянул на 16, так как был не по возрасту развит физически. Было это в 1083-м. С тех пор он скитался по лесам и болотам Лимерии то с одной, то с другой группой новобранцев, пока не примкнул к 4-й «Армии света», направлявшейся прямо на север. С ней он и побывал в своей первой атаке. В ней же ему накололи Букву на затылке – в знак полной, со всеми потрохами приверженности Белому знамени и войне, ставшей его призванием. Терять ему было нечего, кроме своей татуированной головы, но здесь ему неизменно сопутствовала удача. Несколько раз он был ранен – но несерьёзно, шрамы не изуродовали его лица, он не лишился зрения, как один из его друзей по полку, подцепивший глазную болезнь в грязи казармы, или зубов, как другой, получивший по ним концом гарды меча. Руки – со всеми пальцами – были у него на месте и ноги целы и крепки. Ему дважды повезло и после прибытия на станцию: сначала – в нападении «чёрных» летом 87-го, когда он не остался лежать под дождём вместе с восемнадцатью другими новичками – те были только что призваны и в глаза не видели боя, а он имел уже немалый опыт. Второй раз – в Лалке, когда у него на глазах в рукопашной схватке погибли те, кто был и постарше. К тому времени, когда тела его соратников по 4-й армии предавали земле, он считался на станции новичком – но на деле был ветераном. Ему было что вспомнить и чем гордиться. Он это знал. И не он один.
Алла бросала на него томные взгляды своих вишнёво-чёрных глаз уже на приветствии. Он это заметил и как-то раз после утренней тренировки улучил момент и зашёл в душевую, когда она мылась. Другие так делали: если девушка остаётся в душе одна, почему бы не попытать удачи. Тогда никаких прачек ещё там не шастало. Он вошёл к ней в кабинку и запер дверь изнутри. Молча. И так же молча она на него посмотрела.
Позже он с удовольствием вспоминал этот взгляд. Борьбы не было: всё произошло на мокрой лавке тут же, деловито и быстро, потому что опытен Дэлли был не только в бою. После они, тихо смеясь, вместе смывали следы… Эта кабинка стала их местом свиданий, а Алла с тех пор – его единственной девушкой. Она шутила, что его влечёт к ней запах пролитой им крови. Её заигрывания с другими были частью ритуала, исполнявшегося обоими для подтверждения его исключительных прав. Они даже целовались у всех на виду, не стесняясь, а в душевой не запирали дверь. Они принадлежали друг другу слишком надёжно и явно, чтобы кто-то мог этому помешать.
По крайней мере, до сих пор никаких сомнений в этом у Дэлли не возникало.
А в этом парне – Келли – он видел конкурента, черты которого сам же ему и придумывал: по всему выходило, что для Аллы он предпочтительнее в качестве мужа. Дэлли должен был вызвать на бой его, а не девчонку, но не делал этого, потому что это значило показать, что ему есть, чего опасаться. Алла ходила под руку с этим патлатым, и все это видели - а он позволял, потому что это ведь ещё не повод для ревности? Поводов она ему не даёт. Он в ней уверен. Но он же видит: чем ближе срок роспуска, тем серьёзнее становятся её чёрные, как переспелые вишни, глаза. Она боится, что он может уехать без неё. И что - на «бывшую девушку Дэлли» тогда никто не позарится? А может, наоборот? Ей будет нужен тот, кто сможет закрыть эту брешь. Оттеснить от неё других. Вот она и водится с новеньким. Мол, тогда я останусь с ним. Он про тебя ничего не знает. У него, Дэлли, в отличие от тебя, нет конфликта с родителями: посмотри, какое нежное у него лицо. Наверняка мама кормила его пирожками, а папа похлопывал по плечу, и теперь оба ждут его назад с нетерпением, чтобы показывать родственникам, какой славный у них сынок… И невесте они будут рады, потому что этот птенец обеспечен. Не то что ты. Такую причёску, как у него, делают те, кто в жизни не ударил пальцем о палец. Когда полдня сучишь дратву и руки саднит от ваксы, не станешь заплетать косы от лба до затылка: для этого нужно зеркало, а у тебя в доме сроду не было зеркала! Тут же нужно смотреть – ну конечно – на то, как всё это выглядит сзади… Тьфу! И ничего ведь не объяснишь. Для этого Келли он – сволочь, докапывающаяся до всего на ровном месте от скуки. И этот парень отчасти прав.
Силы, бродящие в нём, требуют применения. Он слишком хорош, чтобы драться с девчонками в спаррингах, даже с такими, как эта Тилли – для неё это танец, игра. А ему нужно настоящее дело. В нём он сможет принести пользу. А так…
Он понятия не имеет, чем будет заниматься после войны. Мысль о мире – всём этом времени, в которое ему будет некуда себя деть – вызывает в нём настоящий ужас. Он готов на всё, лишь бы не уезжать. Он проглотил бы свою гордость «южанина» и пошёл бы даже к этому Рэю, если б тот указал ему на врага. Он слышал, что его Дозор не сидит без дела. Они вылавливают «чёрных», избавляя от этого Воинов света, но даже они не могут справиться с ТНО. Слишком скрытные это твари… Когда люди стали пропадать без вести, он говорил об этом с командующим. Он пытался добиться возобновления военных действий в районе. Он всячески намекал и ему, и товарищам на то, что «Воины света» стали тут чересчур мягкотелыми. На то, что хорошо бы устроить карательный рейд или даже провокацию, чтобы эти чёрные знали, с кем связываются, но Билли заладил: мир, мир!.. На торжественной речи его оставили в дураках. Его голос здесь ничего не значит. И вот, теперь ещё Алла.
Любил он её или нет – такие вопросы он считал «дамскими» и себе не задавал. В любви он ей не клялся. Довольно того, что он был согласен связать с ней свою жизнь. С ней – да, но не с «семьёй», семьи с него уже хватит! В этом случае Алла низвелась бы для него на уровень его матери – вечно беременной домохозяйки, которую он презирал. Мнение самой Аллы на этот счёт его не интересовало. Никакого ремесла, кроме сапожного, он не знал и заниматься им не собирался. Ему была нужна война. Поэтому он и торчал на станции дольше срока: он не обязан был отбывать все два года, положенные по правилам выпускникам военных школ. Учитывая действительный срок его службы – почти 6 лет – он мог уехать сразу по окончании войны, но он не хотел. Он не знал даже, цела ли халупа, когда-то служившая ему домом! А Алла устраивала его в качестве боевой подруги. Такой он почти любил её.
Да, пожалуй, что так. Он любил в ней свою жизнь – какой видел её в идеале. А в реальности никакой войны не предвиделось, и в голове его уже рисовалась картина: сентябрь, всех «старых» отправляют домой, потому что война закончилась и им тут больше нечего делать, а Алла остаётся «добивать» двухлетний срок службы – с Келли!.. С этим патлатым пижоном, который…
Мысль о том, что могло быть у этого «пижона» с Аллой, в уме у него блокировалась. Стоило ей появиться – и он выдыхал с облегчением, признавая её нелепость. Конечно же, ничего. По ней видно. Она – его девушка, он ей друг, а этот новенький – просто её напарник. И всё же… Могла бы и поменять его на девчонку. Да хоть бы на эту Тилли, Т-309, он видел, как они ходят вместе… Могла ведь.
Но она не меняла.
* * *
Алла была высокой, по-своему красивой девушкой с прекрасно развитым плечевым поясом и чуть более длинными, чем надо, ногами, что делало её на вид немного нескладной. Эмме её голова казалась непропорционально маленькой – из-за роста и мелких черт лица, но этот недостаток скрадывался копной тёмно-каштановых, почти чёрных кудрей, не доходивших ей до плеч и окружавших лицо пушистым облаком. Её губы были такими яркими, что казались накрашенными, а глаза – подведёнными, хотя это было не так. Алла не особенно заботилась о своей внешности, она просто была такой, какой была, и эта бесхитростность придавала ей особое очарование. Немного широкие чёрные брови делали её лицо серьёзным, но, когда она улыбалась, улыбка её была доброй, а взгляд – мягким, обволакивающим и как бы надеющимся. Его теплота была почти осязаемой.
С Тилли Алла подружилась сразу после представления в тренировочном зале. Она легко дружила, у неё это получалось так же, как быть красивой - как-то само собой, без мучительных ритуалов сближения, как у Эммы, и той оставалось только наблюдать, как у них образуется что-то вроде клуба поклонников фехтовального таланта Тилли.
Обычай этого клуба состоял в том, что Тилли, сопровождаемая двумя – тремя «пажами», как про себя называла их Эмма – тех, кто с того вечера с танцем всюду следовали за ней, - находила место для очередного показательного выступления, и, поддаваясь их уговорам, собирала небольшую толпу. Алла была одним из приближённых «пажей», эта роль доставляла ей явное удовольствие. Эмма наблюдала за их компанией, держась в стороне, как бродяга, которому милостиво позволили присутствовать на пиру при условии, что он не будет подходить слишком близко к столу. Она понимала, что сама придумала для себя эти правила, но по-другому вести себя не могла. Для неё это значило себя выдать.
Она стояла поодаль, избегая внимания, и всем своим существом желала Тилли. Желала, как желают непосильно дорогую, роскошную вещь: с полным осознанием неутолимости желания, со смесью вожделения и горя. Безнадёжность делала это желание светлым и нежным, как грусть по последним лучам уходящего солнца, и Эмма цепенела, чувствуя, как впитываемое ею сияние её кумира наполняет её болезненно острым блаженством. Ей вовсе не нужно было быть принятой в компанию. Её не замечали – способность сливаться с фоном давно стала частью её натуры, - и она пользовалась этим, как кровососущее насекомое, которое рискует жизнью ради того, без чего не может жить.
А она не могла жить без поклонения. Тилли стала её новым идолом, а она - единственным адептом её культа.
Ей требовалось единоличное владение этим высшим существом. Её жизнь была в связи с ним, и этой связью был взгляд. Стоило ей отвести его от Тилли – и ей казалось, что она исчезает. Она убеждала себя в том, что не стоит мизинца Тилли и не смеет приближаться к ней, но это смиренное признавание своего ничтожества только выше ставило предмет её страсти, и она этим возвышением упивалась. Она поняла, что не Тилли умирала у неё на глазах каждый миг, призрачно мрея, как воздух над пламенем, а она сама, Эмма. С каждым выдохом её существование прерывалось, и ей требовалось вдыхать, чтобы продолжить его. Ритм этого дыхания она и переносила на Тилли, чувствуя в ней свой собственный трепет - невольно, когда любовалась ею, как любуются цветком, а потом от неё же снова впитывала это дыхание, как впитывают, замерев, аромат цветка.
И как в отношении цветка иногда возникает побуждение сорвать, так в отношении Тилли к благоговейным чувствам Эммы иногда примешивалось нечто иное.
На тренировках практиковались поединки на неравном оружии. «Усвойте, - говорил тренер, - длинный меч – ещё не преимущество. Всякое преимущество ещё нужно уметь использовать». Новички чаще всего получали укол коротким мечом из-под руки в правый бок. «Детская ошибка, - комментировал тренер. – Есть случаи, когда нужно бросить меч и идти на врага с голыми руками, так вы меньше рискуете, чем когда ваши руки заняты большой железкой».
Эмма наблюдала это издали, как всегда. Её учить прописным истинам было не надо: она знала и применяла эти приёмы, которые так впечатляли новичков. Они забывали про дистанцию. Вооружённые «большой железкой», они оказывались беспомощными перед железкой маленькой или даже вовсе безоружным, но не связанным правилами противником - и поединок заканчивался в течение двух секунд.
Однажды после тренировки она видела, как Алла и Тилли, окружённые зрителями, дурачились, изображая такой поединок. Алла бросила в Тилли перчаткой, та, подцепив остриём меча, подняла её над головой со словами: «Готовьтесь к смерти, сударь» - её грудной голос отдался сладкой болью в сердце Эммы. «Защищайтесь, сударь!» - ответила Алла. «Я к вашим услугам!» - воскликнула Тилли, мечи скрестились – и Алла сразу скользнула своим коротким лезвием по длинному клинку Тилли – к руке, и разжала пальцы. Её меч упал, а она схватила Тилли за кисть и рывком притянула к себе, как партнёр в танце. Тилли ахнула, выронила бесполезный клинок и, откинув подбородок, стала сползать из её объятий, глядя на неё снизу вверх. Сердце у Эммы ёкнуло: в левой руке Аллы был кинжал.
«Ах… - простонала Тилли, - я пала от её руки… Я умираю!» - и упала в подставленные руки парней. Те с возгласами «Отдайте почести павшим, отдайте-отдайте!» - смеясь, передавали её с рук на руки, пока не подскочила Алла и не поймала её: «Ты пала не от руки, а в объятия!» - и Эмма снова ощутила, как что-то касается её дна, на котором погребена в иле лет её глубинная сущность.
Она до крови закусила губу и ушла, прокручивая увиденное в себе. «Ты пала не от руки, а в объятия»…
(она, 9-летняя, во дворе дома бьётся с мальчишками на палках, повязав платок через плечо)
А сейчас она наблюдает, как Т-309 в шуточном поединке картинно падает – под дружный смех - но её, Эммы, сердце падает вместе с ней.
Потому что это не игра.
Они этого не понимают, но это не игра.
Она не могла избавиться от уверенности, что – почему-то – это не игра.
Отправляясь на маршрут, она задержалась взглядом на странице журнала патрулирования. Стояла и смотрела на эти строчки, заполненные именами с номерами – и вычеркнутые. Вот её номер: Э.-Ц-116. И рядом – Велли: В-305. Изящный почерк с наклоном. Она перелистнула страницу назад.
С 12 до 18. Те же строчки, те же имена. Вот она, вот Велли. Вычеркнуто. А после них…
С 18 до полуночи: Кенни. К-76. Зачёркнуто быстрой небрежной линией, похожей на длинную петлю: карандаш понёсся вперёд, вернулся – и на новом рывке черта оборвалась. А вот это – она.
Тилли – Т-309. Решительная прямая с точкой на конце. И, повинуясь мгновенному импульсу (неизбежному… как очередной удар сердца), Эмма провела по строчке кончиками пальцев.
«Каждый, кто записан в этом журнале – мертвец. Не думала об этом?» - вспомнила она свой вопрос, заданный Велли.
Конечно, не думала.
А вот она думает. С тех пор, как начались исчезновения, она «убила» уже всех, чьи имена знала. Тогда она и стала видеть в каждой строчке таблицы будущий портрет на могилке. Эти записи выхвачены из жизни - потока ежесекундных изменений. Жизнь – допущение, каждый миг она начинается заново и уходит в прошлое, как выдохнутый воздух. А эти остановленные, пришпиленные к бумаге имена не дышат, они застыли, как изображения на надгробиях. Каждая подпись тут - просто след, оставленный рукой того, кого уже нет – и больше не будет. И эта - «Т-309» - тоже…
Эмма прикрыла глаза, чувствуя, как эта мысль сладостно кружит ей голову. Жизнь Тилли здесь - тоже ведь допущение. Сегодня она носит это имя и номер, а завтра…
Её может уже не быть.
И тогда останется только подпись. Вот эта буква и номер, на которые она, Эмма, смотрит, и они выделяются для неё из других, потому что только она знает, что они значат. Такими они и останутся – неизменными - для неё одной.
Потому что номера меняют только живым.
Она перевернула страницу – смена с полуночи до 6 утра - и увидела ещё два имени. Алла – первая, как и положено старшей по статусу, за ней – Келли, её напарник. Парень с косичкой. Оба имени вычеркнуты одной рукой: аккуратная тонкая черта, ровная, как по линейке. Кто-то из двоих взял шефство над другим. Она или он?..
Эмма оборвала себя и перелистнула страницу, пока дежурный на посту не начал проявлять к ней повышенный интерес. Велли стояла в стороне и разглядывала что-то снаружи. Эмма расписалась в журнале и позвала её.
Алла любила быть окружённой компанией. Центром её была Тилли – но, несмотря на это, Тилли продолжала оставаться отстранённой. У неё были зрители, но друзей не было, она по-прежнему оставалась одна, когда вокруг неё не увивались «пажи». Тилли была больше поглощена тем, что делала, чем вниманием к себе, хотя - Эмма видела – оно ей приятно.
Алла же просто купалась в его лучах. Ради него она не отходила от Тилли и то и дело устраивала «хохмы», чтобы ей внимали, как Тилли, чтобы её слушали, когда она пела, или декламировала шуточные стишки, или представляла сценки - вроде той, с поединком. Эмме её «хохмы» казались наигранными. Готова на всё – лишь бы на неё смотрели. Тилли притягивала внимание, не прикладывая усилий - Алла же из кожи вон лезла, чтобы быть его центром, и иногда ей это удавалось. Алла нуждалась во внимании, оно было необходимо ей, как Эмме была необходима дистанция. К нуждавшимся Эмма относилась с пренебрежением, но Аллой пренебрегать не могла. Алла претендовала на то, чтобы быть лучшей подругой Тилли, и Эмме хотелось занять её место – хотя бы на минуту стать той, кто запросто общается с «высшим существом».
Была ли это зависть? Возможно. Зависть того же рода, что к птице за то, что та может летать, а ты – нет. Дети бросают в птиц камни, чтобы увидеть, как те улетят, но не из зависти же.
А этим утром она об Алле даже не думала. Она стояла на плацу и ждала команды. Было 15 июня – двухлетняя годовщина нападения «чёрных» на станцию, и в руке у неё был дротик - сбалансированная палка для метания, представлявшая их оружие, - только без наконечника. Летом 87-го большая часть новобранцев погибла от стрел и этих варварских штук – ещё до того, как «керновцы», истощив их запас, бросились в атаку мечами. С тех пор Билли проводил работу над ошибками с каждой партией новичков, и сейчас на плацу вместо обычной тренировки должен был развернуться групповой бой, призванный показать отражение этого нападения.
«На первый-второй – РАС-СЧИТАЙСЬ!» - крикнул Билли.
Боем командовал он сам, не тренер. Участники были разделены на две большие группы, представлявшие врагов и защитников. Первую группу Билли разделил ещё на две и одной приказал атаковать защитников врукопашную, а другой – обстреливать. Умевшим стрелять дали луки – арбалетов у белых не было, - остальные должны были метать дротики. Билли расставил их так, чтобы они не мешали своим же из группы атакующих, и дал команду прорвать защиту и занять обороняемый участок, оборонявшимся же нужно было удержать участок с наименьшими потерями. Участвовали все, кто не был занят на дежурстве – не меньше двухсот человек, почти половина жителей станции. Победителям предоставлялся дополнительный выходной и ещё один приз на выбор: добавка к жалованью или списание прошлых провинностей. Для некоторых это было важнее, чем поощрение.
«К бою!» - прозвучала команда. Оборонявшиеся выставили щиты, и сражение началось.
Дротики ударили первыми. От щитов они отскакивали, но стоило попасть между ними – и в ряду появлялась брешь, в которую сначала летели стрелы, а дальше уже могли вклиниться атакующие с мечами и завязать рукопашный бой. Защитникам нельзя было этого допустить, и они держались, смыкая ряд, когда из него выбывали «убитые», но отвечать на атаку не могли: для этого приходилось раскрыться перед стрелявшими. Эмма не видела того боя, который моделировала эта тренировка – он произошёл тогда, когда её ещё не было на станции, но слышала, что защитники полагались на помощь с вышек. Сигнальщики, находившиеся на них, могли стрелять и были относительно хорошо укрыты в своих будках, но эта подмога была смехотворной: стрелял один, вторая вышка была слишком далеко. Потом к нему присоединились поднятые по тревоге на стены – но те рисковали собой больше, чем приносили пользы, так что «чёрные» прорвались через них на территорию станции и захватили бы её, не подоспей подкрепление от соседей. Сейчас всё было немного не так – бой шёл на ровной, без возвышений площадке плаца, - но в целом история повторялась: стрелки и метальщики были только у нападавших, и их кольцо начало быстро стягиваться. Приказ – не допускать потерь – значил необходимость держаться до прихода подкрепления, но защитники уже увлеклись и начали бросаться вперёд на врагов – то есть прямо на их дротики, «героически» сливая боевую задачу. Через полчаса никакого строя уже не было: группа «защитников», разбитая на несколько отдельных отрядов, беспорядочно бегала внутри круга торжествовавших «врагов», пытаясь отбиться от них – каждый за себя, в отрыве от остальных, думая не об общих «потерях», а о своих личных достижениях в этом бою, проигранном заранее, в самих условиях.
Эмма была среди тех, кто метал дротики – их у неё было пять или шесть, она не помнила, потому что только и делала, что искала глазами Тилли. Метнув для вида один, другой она держала в руке, остальные топорщились у неё за спиной, пристёгнутые к поясу. Тилли она видела, когда их разделили, та вместе с Аллой оказалась в группе защитников и теперь была совершенно беспомощна. Фехтование не могло её спасти. У Эммы в руке было то, что сводило на нет всё её совершенство: заострённая палка, нечто несоизмеримо ничтожное в сравнении с «высшим существом», с её талантом, с силами и временем, вложенными в её искусство… Наконец, с самим восхищением, которое вызывало это искусство – у самой Эммы и всех, кто видел танец Тилли. И всё это могло быть так расточительно и абсурдно уничтожено: одним ударом стрелы или дротика.
Эта несоизмеримость Эмму несказанно волновала. Если шесть дней назад ей хотелось, чтобы в тренировочном зале Тилли был причинён вред, то сейчас это желание усилилось и вышло на первый план. Она испытывала невыносимый соблазн попасть в неё. Хотела увидеть, как она вздрогнет. Обернётся, посмотрит на неё… Через древко она могла коснуться её на расстоянии. Она не верила, что Тилли сможет отбить дротик в полёте, но посмотрела бы, как та это сделает.
С замиранием сердца она высматривала Тилли в ряду щитов, помня, что ей нельзя выдавать себя. Что Тилли видит её. Сама она её не видела, но не сомневалась: стоит их глазам встретиться – и Тилли раскусит её намерение. Она боялась быть уличённой. И ещё - она боялась увидеть ЭТО в глазах других. Ей было легче думать,что оно принадлежит ей одной, что оно – её изъян и что ни у кого больше ЭТОГО нет. Но она догадывалась, что это не так.
Она боялась получить подтверждение.
Учебное сражение всё больше увлекало участников, особенно новеньких: те из старших, кто помнили, как оно было, старались урезонить рвавшихся в бой, но для тех он был «понарошку», это была игра – и они отдавались ей с жаром и хохотом детей, гоняющих друг друга по двору. Некоторые, не стесняясь, выкрикивали девиз ТНО – от этого Эмму коробило, словно кто-то из-за спины лез к ней под одежду. «Да здравствует Белое знамя!», услышала она – и увидела, как в этой неразберихе тех из защитников, кто ещё пытался держать строй, возглавила Ганна. Для той всё всегда было серьёзно. Окружённая щитами тех, кто ещё не побросал их ради возможности позабавиться «драчкой», Ганна размахивала белым стягом над головой, призывая отбившихся примкнуть к ней и восстановить оборону. И они побежали… Эмма усмехнулась: они стремились внутрь окружения по открытому месту, со всех сторон подставляя себя стрелам, увенчанным вместо наконечников круглыми тугими мешочками с угольным порошком. Наблюдать это было истинным удовольствием, и грех был в этом не поучаствовать. Она бросила дротик, стараясь сбить с ног одного, попала, метнула ещё, целя в Ганну – недолёт, и тут увидела Аллу: голенастая, весёлая, та неслась в сторону стяга с поднятым мечом, как будто он мог защитить её от стрел. Неподъёмный щит она бросила, её кудряшки тряслись, на лице – озорное выражение ребёнка, который сейчас крикнет: «Я в домике!»
Эмма видела это, как все. Но вместе с этим она увидела и кое-что ещё.
Оно происходило в другое время - именно это и убедило её в реальности виденного. Потому что бой на плацу шёл при свете дня. А там было темно. И тихо. Там Алла не бежала, а шла, причём очень медленно. Или даже стояла, потому что что-то остановило её. Эмма не видела, что: оно было за ней.
Оно толкнуло её в спину.
Алла упала вперёд, ничком. Бесшумно. Эмма ничего не слышала – но каким-то образом знала, что там не было ничего, кроме мягкого звука падения, тихий шуршащий всплеск – примялись тонкие веточки, вроде черники, этого было не видно, лес был тёмным – в полтретьего или вроде того, и где-то стоял фонарь, но подлесок казался сплошной чёрной массой. И в одном месте эту массу рассекло тело. Оно было продолговатым бледным пятном в редеющей предрассветной тьме, неподвижным, как всё остальное, с руками, лежавшими вдоль него ладонями вверх – эта деталь отпечаталась у Эммы в мозгу последней. Выглядело всё так, как будто Алла споткнулась, но рук перед собой не выставила. А упав – застыла. Всё застыло – и Эмма тоже, как всегда она застывала, когда открывался второй слой.
А потом Занавес опустился, звуки хлынули Эмме в уши, и она услышала тоненькое «Ай!» Аллы. Та почти добежала, когда дротик ударил ей в спину – уже в паре метров от Ганны. Она вскрикнула – «Ай!» - как от щекотки, почти смеясь, и, не выходя из роли, сделала ещё шага полтора вперёд по инерции, как раненая. И упала, раскинув руки.
Её подняли, втащили в группу, стали отряхивать… Но Эмма уже отделила это её театральное падение от настоящего. «Слой» стал прозрачным на полмгновения, но это полмгновения было, и она его видела. Алла споткнулась на ходу и упала. Молча. Сразу после этого Занавес вернулся на место, но она видела.
И опять – то же чувство, как если глотнёшь Настойки или потеряешь много крови… Часто забилось сердце. Она прикрыла глаза, чувствуя надвигающийся шум в голове. Она не старалась его унять, наоборот - хотела отдаться ему, наполниться этим монотонным жужжанием и дать ему вытеснить всё остальное, чтобы не видеть больше того, что только что было перед её глазами. Она вспомнила, что руки её пусты, достала ещё один дротик – и увидела Дэлли рядом с собой. Он держал лук, а на лице его было написано плотоядное удовольствие, которое минуту назад испытывала она сама. Ей стало противно. Чувство такое же, как если тебе всем сапогом наступили на ногу или, размахивая руками, звезданули со всей дури в нос: и обидно, и вроде никто не виноват. Она метнула дротик наугад, вслепую, отстегнула пояс и с пустыми руками пошла навстречу защитникам, чтобы её «застрелили» и дали выбыть из этой игры. Но, когда в неё полетели стрелы, опыт на дал ей этого допустить: тело сработало само, и она упала раньше, чем стрела настигла её – она слышала, как та просвистела мимо, - и, лёжа на животе, положила правую руку на левую, готовясь выхватить нож из-за краги, когда к ней подойдут добивать. Она услышала сигнал к завершению боя.
Те из группы, что обстреливала, разошлись по плацу, поднимая лежащих. Бой был окончен. «Убитых» выстроили в два ряда друг против друга - для подсчёта потерь. Сразу было видно, что ряд «защитников» почти вдвое длиннее, чем нападавших. Эмма жадно искала между них Тилли, но её не было. Видимо, она успела добежать до отряда Ганны и укрыться за щитами, или всё время была среди них. А Алла – нет.
Она снова увидела Аллу падающей, и эхом в голове у неё пронеслось: «Ты пожелала ему смерти?» - «Нет». И эхо повторило: «Ты пожелала ей смерти?»
Ей захотелось крикнуть: «Нет! Отвяжись от меня, я здесь ни при чём!» - но она не была уверена. Она попыталась представить себе Аллу убитой. Вот она лежит в крови, лицом вниз, с торчащим из спины дротиком. И что?
Ничего.
Она, Эмма, ничего при этом не чувствует. Совсем ничего.
Но она не была уверена.
Жужжание снова поднялось в ней, и перед внутренним взглядом возникла Алла, падающая под ноги соратников – не в шутку, а просто и молча, чтобы остаться лежать.
После обеда победители собрались в рекреации, чтобы обмыть чаем дополнительный выходной. На этот раз центром внимания был Кенни.
- Мы – элита, - говорил он. – Высшая каста. Обыватели трудятся день и ночь, содержа нас, надеясь, что мы вернём им мир, но на деле мир-то нам и не нужен! Нам с ним нечего делать. Они думают, что мы будем защищать их детей, но их дети сами мечтают стать такими, как мы.
- Откуда ты знаешь? – спросил один из его приятелей.
- Сам таким был.
- По тебе не скажешь, что ты рвёшься в бой!
- Это сейчас. А раньше… Ты же меня не видел.
- Раньше ты сопляком был, - засмеялся тот.
- Сопляком бы и был! – ответил Кенни. – А благодаря войне я видишь какой? – Кенни согнул руки в локтях и поднял их к плечам кулаками вверх, как цирковой силач.
- Да, спору нет - молодец!..
- Пока руки и ноги на месте, - добавил другой.
- Мы молоды, полны сил, цены которым не знаем, - продолжал Кенни. – Мы верим в то, что жизнь может стать – он выделил это слово, наклонившись вперёд и глядя в глаза своему собеседнику, - не быть, а стать - лучше. И они, глядя на нас, тоже начинают в это верить. Как будто что-то в их жизни изменится, если набрать побольше таких, как мы, и послать на войну. Они верят, что мы победим какого-то таинственного врага, который портит им жизнь. Они кормят, обшивают, обстирывают нас и убирают за нами, а мы сливаем результат их трудов в боях - но мы даём им работу, а они её обожают, потому что это единственный доступный им способ себя выразить. У них больше ничего нет. Мы придаём смысл их жизни. Когда мы маршируем по улицам, они готовы нас на руках носить - за то, что мы заставляем их жалкую жизнь казаться им достойной защиты. Они все говорят о какой-то там «настоящей жизни», потому что их собственная слишком бедна на события, но они думают, что это только у них. Что за оболочкой ежедневных трудов прячется какая-то иная, лучшая жизнь, «настоящая» - яркая, насыщенная, в которой каждый день не похож на другой и в каждом есть место подвигу… И что этой жизнью живём мы. А на деле идиотство того, чем мы здесь заняты…
- Эй, ты за всех-то не говори! – крикнул кто-то, но Кенни увлёкся.
- ..от идиотства самой жизни. Она не может стать лучше, она такая и есть, она состоит из труда ради собственного поддержания, а я не могу с этим смириться, потому что живу-то я не для этого!..
- А для чего?
- Когда получу это – узнаю. А сейчас всё, что у меня есть – не то.
Разговор затух. Некоторое время все смущённо молчали, потом Кенни продолжил:
- Мы здесь бездельничаем, скучаем, но уходить не хотим – почему?
Он сделал паузу, чтобы набрать воздуха, и проговорил голосом, звонким от волнения:
- Потому что боимся жизни.
Атмосфера сгустилась. Никто не решался ответить, надеясь, что этот разговор – шутка. Не мог же Кенни – шутник – говорить серьёзно. Говоря об «элите», он сидел, развалясь, на лавке посреди зала и улыбался, но сейчас улыбки в его глазах не было.
- Перспектива начать жить самим – вот что пугает. Мы не можем поверить, что когда-нибудь нам самим придётся делать всё то, что сейчас делают другие за нас. Что нужно будет самим поддерживать свою жизнь, и вся она на это уйдёт. Мы готовы к смерти - так мы говорим, – но не к тому, чтобы расходовать жизнь по капле. Такое у нас в голове не укладывается. Мы хотим её сразу всю – или избавиться от неё. А здесь нам кажется, что мы хоть что-то урвём себе.
Эмма во время этой речи разглядывала присутствующих. Войдя в рекреацию, первой она увидела Аллу – та сидела на столе у окна, положив ногу на ногу. От солнца её волосы казались посыпанными золотой пудрой. Кенни она не слушала: окружённая своей компанией, она, откинув голову, хохотала над чьей-то шуткой… И этот смех показался Эмме принуждённым. Как будто Алла старалась заставить себя забыть о чём-то.
Эмма отвернулась. Не хотела её видеть.
Она налила себе чаю, села за пустой стол в глубине зала и вполуха слушала разглагольствования Кенни, не желая присоединяться к нему. Вокруг него образовался кружок, в котором она была лишней, а ей не хотелось портить беседу, привлекая внимание к себе. То, что находилось в ней сейчас, не любило внимания.
- Войну осуждают, – говорил Кенни, - она как будто бы никому не нравится, но для нас это зона комфорта. Нам ясно, что обойтись без неё нельзя. На словах её все ненавидят – но на деле никто не отказывается, потому что в ней для каждого есть что-то выгодное. И прежде всего – как ни парадоксально – безопасность.
Кто-то закатил глаза: «О, парадоксально!» - «Что за словечки, Кенни?» - и разговор посветлел. Собеседники начали наперебой выводить его к шутке: - «Вот ты, Кенни, любишь порассуждать!» - «Он много книжек читал. Да, Кенни?» - «А что делать, если читать не умеешь?»
- Я не буду уходить от ответа, - прямолинейно заявил Кенни. - И честно скажу: не знаю.
- Вот так всегда!.. – с деланной досадой воскликнул тот, кто спрашивал. – Давай, скажи ещё что-нибудь.
Эмма думала о том, что было на тренировке. Этот внезапный сдвиг реальности… Словно соскальзывание картинки. Словно соскальзывание… Сдвигаешь картину, а за ней…
(шмель)
- Да, - заключил Кенни. – Война – территория безопасности. Всегда спокойнее, когда знаешь, где враг.
Эмма пыталась понять, с чем можно сравнить «накат», и ей пришло в голову, что он похож на пролёт шмеля: вы занимаетесь чем-то обычным, и вдруг у вас перед носом пролетел шмель. Или стрекоза. Мимолётность опыта не отменяет его реальности: вы это насекомое видели. Оно отвлёкло вас от того, чем вы были заняты, – и исчезло. А вы продолжаете искать глазами в воздухе то, чего другие не заметили. Для них никакого шмеля - нет.
И не было.
- Знаете, как они нас называют? – гнул своё Кенни. - «Конкурентоспособные личности».
- Вот уж точно! – ответил кто-то, - личности, способные доказать, что они лучше, чем о них думают!..
- Враги друг друга.
- Кто называет? Начальство?
- Начальство называет нас «наши герои», - вступил в разговор Дэлли, и только тогда Эмма его увидела. Она думала, что, раз его нет рядом с Аллой, то его нет, но он был здесь. Сегодня они с Аллой почему-то были не вместе.
- «Вы все – наши герои!» Да уж. «Мы вас так ценим!» - восклицал Дэлли. – «Мы гордимся вами!» Да! Станции – все – он широко и резко взмахнул рукой, как будто стараясь стряхнуть что-то с кончиков пальцев, - просто набиты супергероями. А что толку в них, если им не дают проявить себя?!
- Мы сражаемся друг с другом чаще, чем с чёрными, - ответил кто-то, и Дэлли подхватил:
- Ну да – рубимся! А у них самострелы, вы что, не знаете? Мы защищены дамскими корсетами – да, вот этим, - кто-то поднял над головой жилет, держа его развёрнутым в обеих руках, и Дэлли кивнул в его сторону, - и фехтовальным искусством, а какой толк им владеть, если это – он показал на жилет пальцем – пробивается одним ударом самострельного болта с расстояния в шестьдесят шагов!
- А ты докажи, что ты лучше, - ответил ему тот, кто говорил о личностях, - и убей ТНО-шника, пока он перезаряжает!
Это вызвало дружный смех.
- Патрули без стрелков – абсурд, - сказал Дэлли.
- Ещё бы не абсурд, - ответил ему Кенни, - но дело в том, что мы не обучены. Вот ты умеешь стрелять, я умею – потому что нам повезло и нас тренировали воины старой закалки, – Кенни был верен себе в подборе выражений, – а новичков-то учат такие же новички. Обязательно только умение метать дротики, стрельба – это отдельная дисциплина, факультатив. Будь война – взялись бы за дело всерьёз, да и то я не уверен. А так – мы ведь здесь для галочки…
- А как же передача навыков? – кинул кто-то, но его не услышали.
- Отсутствие стрелков – наше слабое место и преимущество чёрных, - продолжал Дэлли, - и не всех чёрных, а именно местных «лесных жителей» - тех «партизан», из-за которых мы и торчим здесь.
- Подготовка лучников – вещь серьёзная, - сказал кто-то, и с разных сторон понеслись реплики: «Точно – лесные жители!» - «Лук и стрелы – оружие дикарей!» - «Это оружие охотника, а не воина!»
Разговор перешёл на вооружение, от него – на боевой опыт Дэлли, и тот сел на своего конька. Часть кружка Кенни перешла к нему, компания оживилась, а Эмма поняла, что остаток чая в её стакане остыл.
- ..нас оказалось пятнадцать против пятидесяти, а всего их там было человек сто… И мы положили десятки – а наших не убили ни одного – ты слышишь?! – ни одного, нескольких ранили только, меня – Дэлли показал шрам на шее – вскользь, Талли – ему прострелили руку, и ещё был один, имени не помню – он схлопотал стрелу в грудь, но не насмерть. Говорю же – не убили никого. Они нас не видели – мы сидели в кустах против света, и, когда они лезли на нас, мы их расстреливали в упор… Каким это было наслаждением… Они сталкивались с нами буквально нос к носу, так, что их кровь брызгала нам в глаза, я до сих пор это помню, такой тугой звук входящих в тела стрел – «пук», «пук»…
- Где это было? – спросил кто-то. – В Каммахе?
- Да нет, ты что, - ответили ему, - Каммах в Баскии, а это здесь уже, по дороге на Гулум.
- Не на Гулум, - сказал Дэлли, – а у самой границы. До Гулума топать замучаешься. Тересский лес – знаешь? Тысяча километров на юг. На нас напали на марше – да-да, с дротиками! И стрелки у них тоже были. Представь – мы рассредоточились и отбились от них, а нас было чуть ли не в три раза меньше!..
- Нападающая сторона всегда несла большие потери, чем обороняющаяся, - вставил кто-то, и ему ответили: «Верно, по любой тактике, для захвата нужно иметь преимущество хотя бы два к одному». - «Ты о чём вообще? - возразил другой. - Тебе говорят – они отбились, потому что у них были луки, причём здесь захват?»
- Но вот смотрите: Рукан, - включился в их спор Дэлли, - яркий образец нарушения всех очевидностей, когда мы не имели преимущества буквально ни в чём – ни в доспехах, ни в численности, - и устроили оборонявшимся – а их было много до ужаса – настоящий разгром.
- Так было в битве при Лиме, - добавил кто-то.
- При Лиме силы были равны, – откликнулся другой. – А вот в Кулунской - да, у Керна было вдвое больше людей.
- С арбалетами!..
- Это как раз был тот случай, когда они не успевали перезаряжать. А мы…
- У нас есть стрелки, - сказал Кенни. - Стрелял же кто-то сегодня?
Дэлли уже спорил с ним:
-..в том-то и дело, что они в основном – неопытные, опыт есть только у нас и у тех, кого учили бывалые – это все, чьи номера состоят из двух цифр: ты и весь твой приход, ну, и из второго прихода – те, кто до него отслужил пару лет. Хотя бы. Остальные – почти все зелёные, как керновца увидели – так штаны намочили. 17-летние «воины»…
- Тебе самому-то сколько было, а, Дэлли?
- Где? В Рукане?
- ..а 19-летние скучают, да? Со своей «бывалостью».
- ..боёв тут нет и не предвидится, всех скоро распустят – и тебя, и нас!
- Сколько тебе было лет, Дэлли?
- Шестнадцать, - ответил Дэлли с такой же гордостью, с какой говорил: «я – южанин». – И не тебе чета: в твои 17 меч у тебя гладкий, как зеркало, а мой – смотри! – Дэлли выдернул меч из ножен и сунул его под нос новичку, показывая потемневшее лезвие. – Видишь? Он весь в царапинах. И из каждой уже попил кровушки.
- И хочет ещё, - заметил Кенни. – Да, Дэлли? Хочется пустить кровушки?
- Ты знаешь, - надвинулся на него Дэлли, - скольких я своими руками… А? Знаешь?
Кенни улыбнулся.
- Пятерых?
Дэлли молча помотал головой.
- Раненые не в счёт, - уточнил Кенни, и Эмма вдруг поняла, что её мутит.
Дэлли осклабился.
- Тоже занимался этим, да? – сказал он Кенни.
- Все занимались.
- Не все… Но уж чего-чего, а этого добра было навалом.
Эмма почувствовала, что цепенеет. Она хотела бы не иметь с этим ничего общего, но на фразе «раненые не в счёт» было поздно изображать безразличие. Тело её напряглось, как струна, а уши почти шевелились, улавливая каждое слово. Ей казалось, что она чувствует на себе дыхание Дэлли – жаркое дыхание, которое сливается с её собственным, словно он шептал это ей в уши:
- Мы резали им глотки до тех пор, пока наши руки не покрылись их кровью до плеч. До тех пор, пока кинжалы не начали из рук у нас просто падать – такими они стали скользкими. Мы кололи их мечами в живот, и они охали, глядя на нас - он улыбался, говоря это, - знаешь, какой звук издаёт человеческое брюхо, когда его протыкают?
Эмма слышала, как он прищёлкивал языком от удовольствия, - она знала эту манеру, так же прищёлкивал отец, когда бывал пьян, - и её естество отзывалось на это тяжёлой смесью ярости, омерзения – и сладострастия. То, о чём он говорил, возбуждало её – и бесило, потому что оно должно было быть скрытым, а он вытаскивал его на поверхность. Из-за него она не могла удерживать ЭТО в себе и снова подпадала под его власть. В отце оно было - то же, что в ней, она узнавала его, когда отец, выпив, ударялся в воспоминания и рассказывал о моментах, подобных тем, о которых сейчас говорил Дэлли, а она видела его мутный от наслаждения взгляд – и всё тело её наливалось тяжестью, а от ярости становилось жарко в глазах. Она была вынуждена ЭТО терпеть – в себе самой так же, как и в отце, и, когда она видела его в нём, её тошнило от отвращения. Ей претило не то, что он пьёт, а то, что в нём – то же, что в ней, а в нём его не должно было быть. Отец не имел права на ЭТО.
Он должен был быть чистым.
Сейчас она сравнивала себя и Дэлли – и чувствовала то же омерзение, что тогда к отцу.
И в то же время ей хотелось стать ближе к нему. Провести обнажённой ладонью по его голове, такой щетинисто-колкой и тёплой, ощутить все её выпуклости… Почувствовать, как смотрят его круглые, как монеты, и серые, как свинец, глаза – смотрят прямо в неё – и в них отражается её постыдная страсть. Она видела в этих глазах себя – свою неутолимую жажду мучений живых существ, «кровушки», убийств беззащитных … - и содрогалась от отвращения, словно взяла на язык что-то горькое. Этим языком ей хотелось произнести его имя – «Дэлли» - и чтобы он слышал, что это она его произносит. Такое горькое, что тянет зажмуриться… Что-то внутри неё звало его к себе: Дэлли… Ты помнишь первого, кого ты убил?
-..а мы их протыкали насквозь. До спины, - продолжал он. – В Рукане, когда они лезли на нас, как тараканы со всех щелей, мы их кололи в упор, снизу вверх, так, что их ноги от земли отрывались. После боя мы собирали в пучки их головы. – У него был вид человека, дышащего горным воздухом. – Так что когда меня спрашивают, сколько, я говорю: не считал.
- Эка удаль – раненых добивать! – бросил кто-то, но большинство было под впечатлением. Эмма смотрела на них и видела ЭТО – то, что знала в себе – эту истинную суть, это голодное нечто – в каждом, кто внимал словам «бывалого» с завистью. Каждый хотел дать волю ЭТОМУ – «пустить кровушки» - и дать пустить её себе, это одно и то же, про это они забывают – и ждут этого приказа, ждут с нетерпением, когда им позволят… Они ждут войны, которая даст им волю – «настоящую жизнь», чистый воздух боёв, который можно вдыхать полной грудью, не сдерживаясь, поля сражений, на которых проявится их настоящее стремление – каждого – служить ЭТОМУ – и только ему. Лучшему в жизни. Тому, ради чего она вся: роскоши тратить, расходовать несметные силы, и кровь, и чувства – на всю катушку, будь то боль, от которой скрипишь зубами, или усталость до беспамятства, или жестокая, неудержимая радость выжившего, оставшегося стоять – когда другие лежат, и ты – стоя – можешь позволить себе втыкать им железо в живот и пригвождать их к земле… И тебе хорошо, потому что ЭТО тебе - позволено.
А так ты только терпишь его. Оно живёт в тебе и тебя требует – а ты можешь его только терпеть. И всё твоё время – одно терпение.
Эмма глянула на Аллу и увидела, что та слушает Дэлли с грустным вниманием. Её компания притихла, а сама она отодвинулась от неё и следила за разговором, постепенно становясь всё грустнее. Дэлли говорил, а Алла смотрела на него, и вся её фигура оседала, как будто Дэлли с каждой фразой накидывал на неё тяжесть, грозившую стать непосильной. Плечи её опустились, лицо приобрело серьёзный, почти скорбный вид.
В это время в рекреацию вошёл Келли.
В плаще, с перчатками за поясом – широкоплечий блондин с непроницаемым лицом: рубленые скулы, волевой подбородок… И что-то в Эмме сжалось при взгляде на него.
С ним было что-то не так. Что – она поняла не сразу. И не только она.
Камин был притушен, пламени за чёрной решёткой не было. Из-за сквозняка от открытых окон и входа под золой вспыхивали угли. Подойдя к камину, Келли остановился и протянул к ним руки.
Речь смолкла. Все уставились на новенького. Он медленно прошёл мимо них – их взгляды цеплялись за него, как ветки в лесу. Слышен был шелест его плаща. Поравнявшись с Аллой, он сказал – спокойно и ровно: «Привет, Алла». Та бесцветно ответила – «привет», - и все устремили глаза на Дэлли.
Все – кроме Аллы. Она – Эмма видела – смотрела только на блондина. Она не шелохнулась, когда он прошёл мимо неё, но неотрывно следила за ним. Когда его и Дэлли взгляды встретились, она осталась на месте, предоставив ситуации разрешиться самой.
А Дэлли был не в настроении ничего решать. Он понял, что от него ждут подтверждения его крутости, но сейчас был слишком доволен собой и поэтому великодушен. Келли шёл прямо на него, а он, сделав вид, что только что заметил его, бросил небрежно, почти дружелюбно: «А, привет, патлатый!». На что тот, глядя на него в упор, медленно и отчётливо произнёс: «От патлатого слышу».
И Дэлли так и остался с открытым ртом. Он не сразу понял, что имелось в виду, а когда до него дошло – дошло и до всех, и по рекреации пронеслись смешки. Только тогда Эмма обратила внимание на причёску Келли: косички не было, белокурые волосы коротко острижены и аккуратно зачёсаны набок. Полный собственного достоинства, он спокойно прошёл мимо Дэлли к столу, за которым играли в кости его друзья, и присоединился к ним.
Всё это время взгляд Аллы был прикован к нему, но Дэлли этого не видел. Он был уничтожен, а Келли, похоже, полностью осознавал этот факт. Дэлли бросился к нему – «Эй!» - зная, что время упущено, - он был выведен из себя, его голос прерывался от ярости: «Эй! Что ты сказал?!» - но когда он навис над блондином, тот остался сидеть. На его точёном лице – лице «сына южного солнца», как называли коренных калоа, – не отразилось никаких эмоций. Кроме, пожалуй, лёгкой брезгливости – с таким выражением замечают пушинку на одежде.
Он повернулся к Дэлли и сказал:
- А тебе непонятно? Я сказал, что такой же патлатый, как ты.
Дэлли сжимал кулаки и буравил его круглыми, навыкате глазами.
- И ещё я хочу, чтобы ты знал, – добавил Келли, намеренно повторяя слова Дэлли и следя за тем, чтобы тот их услышал. - Драться – на этом слове он сделал паузу, - тебе лучше с девочками.
За столом прыснули. Келли повернулся к Дэлли спиной. Тот не мог ничего сделать: что ни сделай теперь, будешь выглядеть глупо. «Ну всё, парень, ты труп, ты понял?..» - выдавил из себя Дэлли, но никто не обратил на это внимания. Алла сидела, как была - на столе, только уже свесив обе ноги, - и глядела в пол.
А Эмма поняла, что только что слышала последние слова Келли. Образ его, одетого в парадную форму, с заплетёнными вдоль затылка прядями, каким она его видела на приветствии, - вспыхнул в ней и сложился с нынешним – стриженым, - и оба ушли в прошлое. Сейчас он сидит за столом и играет в кости, и ему наплевать и на Аллу, и на её парня, потому что ничто не может ему повредить. Его уже нет. Он – просто ещё одна строчка в таблице, буква и цифра, которая не изменится. То, что настигло Аллу в её видении, не обойдёт и его, он об этом не знает, а она, кровосос – знает. Поэтому и смотрит, жадно впитывая то, что видит в последний раз.
Её наполнило мрачное удовлетворение – медленно расползающееся, вязкое, сладкое. Она встала и пошла к выходу, бережно неся в себе эту знакомую приятную тяжесть, похожую на тяжесть сытости. В ней клубились мысли о вишнёвых косточках, о картинках, соскальзывающих в пустоту, о приоткрывающихся просветах… И в мыслях этих стучало то, что её тревожило.
Причастна она или нет. Она видела другой слой, но это не было результатом её желания. То, что она успела увидеть, от неё не зависело. Повлиять на это она не могла.
Но то, что приходилось себя убеждать, ей не нравилось.
* * *
Весь день был относительно ясным, но к вечеру небо стало напоминать остывшую манную кашу. Солнце успокоилось, ветер исчез. В десять часов белая летняя ночь была ещё неотличима от дня, только день этот был душным и мрачным. «Холодная баня» - когда становишься липким не от жары, а от висящей в воздухе сырости – холодной и неподвижной, как в нетопленой комнате.
В начале одиннадцатого стало накрапывать. Алла накинула капюшон и, завернувшись в плащ, шла с фонарём к душевой, шурша гравием. Невидимые капли шелестели в сосновых иглах.
Душевые на ночь не запирались – Алла сожалела об этом. Ей казалось правильным, чтобы они стояли на замке – тогда то, что она делала, вызывало бы у неё больше волнения.
Дверь была примкнута к косяку щеколдой – только чтоб не скрипела. Алла отодвинула щеколду, вошла в предбанник и поставила фонарь на пол. Он не был зажжён: пока света было достаточно, он понадобится ей ближе к полуночи, когда она пойдёт на маршрут. Через час от отбоя спустится зыбкая темнота, которую она сравнивала с шерстяным одеялом, наброшенным на окно: вроде и тёмное – а насквозь просвечивает.
Об этой встрече они с Дэлли договорились раньше того, что произошло в рекреации. Теперь её немного беспокоило то, что он может не прийти. Тогда она отправится на маршрут, не поговорив с ним, а это, может, в последний раз.
Она начала раздеваться, прислушиваясь к стуку редких капель в стекло.
О том, что будет, если он всё же придёт, она не думала. Знала. Этим её беспокойство уравновешивалось. Она не любила думать.
Она была на год моложе Дэлли и почти на голову выше его. Обладать ею для него было вопросом престижа. Ей это льстило.
Её отец был чиновником, человеком зрелым и обеспеченным, так что детство её можно было бы назвать благополучным, если бы не одно «но». Когда отец женился на её матери, та была ещё девочкой, и первые роды для неё стали последними, а плод этих родов – Алла – с тех пор тяготил отца. И он постоянно давал ей это понять. Связанный долгом, нарушить который считал несолидным, он ждал, когда его дочь войдёт в возраст, чтобы сбыть её с рук, выдав замуж. А дочь плыла по течению… Яркой и сильной она была только внешне, а характером пошла в мать: такая же мягкая, ни в чём не смевшая перечить воле отца. Отец не счёл лишним дать ей образование – опять-таки из соображений престижа, - но вниманием не баловал, так что в школе она стала использовать любую возможность урвать его, проявляя артистические наклонности. Отец этого не поощрял. Тогда, чтобы хоть как-то его впечатлить, она стала делать то, что лучше всего у неё получалось: успехи в спорте. За них её и выдвинули на военный поток. Отец отнёсся к этому равнодушно, а она приняла как факт. В конце концов, цель обоих была достигнута: она получила компанию, а отец – возможность избавиться от неё.
Но с соратниками её общение было поверхностным, а ей нужен был тот, на кого она смогла бы опереться. Она не хотела быть сильной и не могла больше чувствовать себя нелюбимой дочерью. Её атлетическое сложение отпугивало парней, и ухажёров у неё не было – она казалась им недоступной. Дэлли стал первым, кто её раскусил. Его прямолинейность сразу её покорила: в том, что, если цель ясна, незачем тратить время на смехотворные ритуалы, их мнение совпадало. Они подружились, и первое время Алла пребывала в состоянии эйфории, покрывавшей всё вокруг идеальным флёром.
А потом этот флёр с треском разорвал страх.
Если она забеременеет, её сразу демобилизуют и отправят назад, к отцу. Она не была уверена в том, что Дэлли за ней последует. Отцу она была не нужна. Перспектива растить дитя так, как растили её – в одиночку – её не радовала. Она боялась её до дрожи. Потом, поняв, что Дэлли умеет не доводить свои действия до последствий, она стала бояться того, что он может её бросить, если она забеременеет. Потом – что она не сможет забеременеть (и тогда он тоже её бросит). Что он потеряет к ней интерес; что она потеряет к нему интерес; потом – того, что они будут говорить его родственникам, когда вернутся; того, как отнесётся к Дэлли её отец – она почему-то была уверена, что теперь он будет против её замужества; того, что сам Дэлли откажется жениться на ней, оставив её «боевой подругой», и так далее – этот далеко не полный перечень страхов разной степени обоснованности, в основном нулевой, мучил её около года от начала их совместной жизни, и все их она держала в себе, потому что Дэлли не был склонен к задушевным беседам. Чаще всего, когда она начинала говорить, на лице его воцарялось выражение терпения, которое было ей слишком хорошо знакомо, и она умолкала, не дожидаясь, когда оно станет выражением досады. Это причиняло ей боль, и она старалась избегать долгих разговоров. А он всегда имел средства убедить её в том, что всё идёт просто отлично.
Она хотела быть только с ним.
Правда хотела – ведь он был её первым. Он – надо отдать ему должное – всё это время был верен ей. И заботлив. В роли будущего мужа он был её гарантией от ПО. Правда, у него бы трудный характер – зато в интимном плане он был… Ей было не с кем сравнить, но… В общем, да, у него был трудный характер. Если не сказать – тяжёлый. Но она приноровилась к нему и знала, что сможет выдерживать его сколько угодно, если всё у них будет хорошо. Точнее, наоборот – всё будет хорошо, если…
Эти мысли утомляли её, и она гнала их прочь. Мириться – вот как они звучали на самом деле. Всё будет хорошо, если она найдёт способ мириться с его характером сколько угодно времени. Ей не нравилось это слово – «мириться». У него не было перспективы. И перспективы совместной жизни – учитывая то, что ни нормальной семьи, ни дома у Дэлли, считай, не было, - тоже были туманными.
Келли вызывал в ней скорее материнские чувства, чем какие-то ещё. Или дружеские… Она не знала, как это назвать, но он был тем, с кем она отдыхала от «заскоков» Дэлли. Келли был её подопечным, и с ним она чувствовала, что делает что-то важное. С Дэлли она чувствовала себя вещью. Она была ему предана и ей нравилось это – быть его собственностью, но ей была нужна и своя, частная жизнь, не связанная с ним и не открытая ему. Она могла бы попробовать это ему объяснить, но… Он не хотел объяснений.
В последние полгода он говорил, что «задолбался здесь торчать», и она стала бояться, что он уедет без неё. Она пыталась клясться ему в верности – но видела, что такая приверженность ему его немного нервирует. Ему тоже нужна была своя жизнь, в которую он мог бы её не пускать. Думая об этом, она начинала бояться, что однажды он её туда и не пустит – захлопнет дверь перед носом, и ей останется только провалиться сквозь землю. Тогда в ней начинало птицей биться отчаянное: хоть бы уж забеременеть! Пусть откроется новое ответвление, нет сил терпеть прежнее, пусть жизнь повернётся неизведанной стороной!..
Осенью Дэлли должен будет покинуть станцию, и она сможет поехать с ним. Если она будет беременна – её выпустят. Или пусть он дождётся окончания срока её службы – это не так уж долго – и тогда демобилизуется вместе с ней. А там уже будет видно.
За этим «видно» Алла пошла к гадалке.
Сначала раз… Потом другой. Эта женщина успокаивала её, когда ей казалось, что её жизнь упёрлась в чёрный тупик, и её дурное настроение начинало передаваться единственному по-настоящему близкому ей человеку на станции – тому, кого она считала своим женихом и чьего осуждения больше всего боялась. Матери у неё не было, но была тётя – сестра отца, она иногда сидела с ней в детстве, и Минира напоминала Алле её. Аллу к ней тянуло, как тянет к воспоминаниям о детстве.
Она вышла на неё через Тилли. Минира была прачкой, жившей на станции - с большей частью другого персонала – с момента заключения договора с Припольем. Алла слышала о том, чем та занималась помимо стирки, но сама обращаться к ней не решалась. Боялась, что её сочтут верящей в предсказания будущего и поднимут на смех. Ей хватало подколок на счёт её близости с Дэлли (с тех пор, как они были вместе, за ним стало водиться прозвище «Далли», и как только его – в сочетании с её именем – ни обыгрывали). А Тилли с этой прачкой дружила. Она заверила, что смеяться никто не будет. Говорила, что другие тоже к ней ходят, просто вида не подают. Потому что кому же не интересно узнать судьбу.
И Алла пошла и узнала.
Предсказание стало для неё неожиданностью прежде всего потому, что никак не касалось её отношений с Дэлли. Ей как будто открыли глаза на то, что Дэлли – не всё, что у неё есть, и это её удивило. Она боялась уже стольких вещей, что этой последней – встретиться с «чёрными» где-нибудь на маршруте и сгинуть - бояться уже не могла. Предсказание вызвало у неё не страх, а интерес. И ей захотелось поделиться этим своим интересным чувством с Дэлли.
С тех пор, как Тилли представила её Минире, Алла была у той несколько раз – три или пять, она не считала, и Дэлли об этом знал, но отмахивался. Он презирал деревенские суеверия. А в последний раз – в ночь на сегодня – гадалка предсказала ей смерть.
Воск в воде принял форму наконечника стрелы. Алла спросила, значит ли это, что она забеременеет, и прачка ответила: «Нет, этого тебе не суждено. Твоя смерть близко, и она будет насильственной».
Алла много раз повторяла про себя это словосочетание – «насильственная смерть» - и не знала, чего больше в ней на него откликается: страха или желания. Она даже пыталась шутить об этом с Тилли – но убедить себя в том, что это несущественно, не могла. Прачка заразила её.
И ей требовалось передать это, иначе оно становилось невыносимым. Ради этого она и пришла на свидание. Мысль о том, что оно для неё последнее, распаляла её. Её волновало то, как он отреагирует. Она чувствовала возбуждение – и нервозность.
Капли застучали чаще. Наконец, она услышала шаги – и стук запираемой двери.
Когда он вошёл, она встретила его совершенно голой.
- Здесь холодно, - протянула она. - Согреешь?
- Уже греется, - сказал Дэлли, входя в кабинку. – Горит еле-еле, тлеет… Но нам хватит.
Он пустил воду и начал снимать перевязь. Алла тронула струйку пальцем.
- Тёплая, - улыбнулась она. – Как ты это сделал?
- Я подложил углей под трубу.
- А дом не сгорит?
Он хмыкнул:
- Скорее утонет.
Она потёрлась о него – почти по-кошачьи. Она обожала, когда он был одет и обнимал её голую – но сейчас он только приподнял ладонями её груди, словно взвешивая их – и продолжил расстёгивать комбинезон. Она ластилась к нему, прижималась обнажённым телом, игриво смущаясь и заглядывая ему в глаза, надеясь увидеть в них хищный блеск – и тогда дать этому хищнику терзать её тело, наслаждаясь тем, что испытывает при этом он, - сладостное томление всегда наполняло её перед тем, как она становилась его жертвой. И тут он огрел её, как обухом, этим вопросом:
- Это из-за тебя он постригся?
Алла испуганно сверкнула на него глазами – и, тут же поняв, рассмеялась: «Нет, конечно!» Она протянула ладонь к его голове, но он отклонился:
- Не трогай! Ты этими пальцами гладила его стриженую башку! Может, он теперь ещё и побреется?
- Ничего я ему не делала! Мы видимся только на тренировках…
- Виделись. Скажи: мы виделись только на тренировках. Ну?..
- Мы виделись только на тренировках.
- Вот что ты врёшь!..
- Ну ладно, - разозлилась она, - мы виделись, только когда ты нас видел, ясно? Только на людях! Вот что мы тогда друг другу делали – то и делали! Привет-пока говорили!..
- Больше не скажете.
- Почему…
- Потому что больше не увидитесь. Завтра же поменяешь этого придурка.
- На кого? Все девушки заняты…
- На кого хочешь. Ещё увижу вас вместе – убью.
Она помолчала, потом, поджав губы, спросила:
- Кого? Его или меня?
- Обоих. Как положено.
Он был зол, но она видела, что это доставляет ему удовольствие: он, наконец, упивался своей властью. Ему казалось, что он держит что-то в своих руках, и это придавало ему сил, а его сила была нужна ей. Она видела, как он наполняется ею – наполняется уверенностью в себе, - и это повышает ему настроение. Он сдерживался, стараясь казаться суровым – но оно всё равно просвечивало, и она подыграла ему – с кокетливым блеском в глазах:
- Не успеешь.
Когда она улыбалась, на щеках её появлялись ямочки, а он их любил. Он посмотрел на неё по-другому.
- Почему?
- Потому что я умру раньше.
- Что за глупости. – И тут, вдруг поняв, он отстранился от неё и выкатил глаза: - Ты что, опять к ней ходила?
Она промолчала.
- Это она тебе сказала?
Глубокий вздох – и молчание.
Он отошёл от неё на шаг и воскликнул:
- Зачем ты ходишь к этой дуре?! Она нас всех ненавидит и никогда не скажет тебе ничего хорошего, как ты не поймёшь?
- Тише…
- Здесь никого нет. Зачем..?
- Потому что боюсь.
- Чего? Злых ТНО-шников?
- Нет… Если я… - она снова вздохнула. – Если станции не расформируют…
- Я слышал, что нет, - перебил он. – Что бы ни происходило – в том числе ничего, - они будут местом прохождения службы. Два года и никаких гвоздей.
- Понимаешь,- она начала снова, - мы идём в лес, ночью… Те, кто патрулируют тропы, меньше рискуют… А, - она махнула рукой и отвела глаза. – Какая теперь разница.
- Нет, ты скажи.
Она упёрлась в него этим серьёзным взглядом из-под бровей: глаза – как переспелые вишни. Южным солнцем веяло от этого взгляда.
- Я хочу выйти за тебя. Уехать отсюда с тобой и родить. Эта женщина – она повитуха, и…
- Кто-кто?!..
- Я хочу стать твоей женой. Иначе меня выдадут замуж за первого встречного или осеменят насильно.
- Ничего тебе не сделают. Ты Воин света.
- Дэлли! – она назвала его по имени, а он этого терпеть не мог. - Война закончилась два года назад! И сейчас меня демобилизуют – и я больше не Воин света, а обычная спелая девка, которая должна рожать! Я не хочу, чтобы меня подвергли ПО!
Он обнял её, но она вырвалась:
- Что? Всё надеешься, что дадут повоевать? Пойми – война кончилась…
Он перебил:
- Она скоро снова начнётся. Я знаю.
- Откуда? Тоже ходишь к гадалке?
- Нет… - он подошёл сбоку и приобнял её за талию, привлекая к себе. Помещение начинало наполняться паром от льющейся горячей воды. - Нет, - тихо сказал он, и она почувствовала, как его дыхание греет волосы на её затылке. Он обнимал её сзади, поглаживая. – К гадалке не ходи. Они здесь, эти твари. Они сидят здесь…повсюду. Когда на границе спокойно, не присылают пополнение. Кто-то подал рапорт.
Она затихла в его объятиях, и он продолжил:
- Они здесь, они ждут нас – и мы их сделаем.
Его голос стал ниже, в нём появилась хрипотца, и объятия стали сильнее.
- Я не хочу оставаться тут без тебя, - сказала она бесхитростно.
- Не останешься… - ответил он совсем тихо. – Я буду тут ещё год… с тобой…
Он уже целовал её в шею, потом в спину – горячие влажные бабочки порхали по её коже – приятно…
- Ты моя? – спросил он.
- Да…
Он пропустил сквозь пальцы жёсткие курчавые волосы на её голове и больно сжал их.
- Моя, *****?! – он добавил сочное ругательство, и словно горячая волна ударила её в пах.
- Да!
Он был сзади неё, горячий и голый - и она льнула к нему, она хотела его - и противиться этому не могла.
- Сейчас буду тебя иметь... - шептал он ей в ухо, и тело её жадно отзывалось на эти слова. – Я буду иметь тебя, как хочу... поняла?
Он прижал её к стене своим телом.
- А вода не кончится? - выдохнула она.
- Не кончится, - прошептал он. – Дождь идёт прямо сейчас… Слышишь? Прямо… сейчас…
Через минуту он овладел ею – и полностью ушёл в то, что делал.
А ей вдруг стало грустно до горечи. Он был внутри – каждый раз, когда это было, она испытывала к нему нежность, но сейчас… Её наполняла обида. Он ей не верил. Она и сама не верила, в свою смерть никогда не веришь, но она не смогла ему даже сказать… И это не в первый раз. Он не принимает её всерьёз. Играет только в свою игру. Он даже не хотел, пока не заговорил о войне, она это видела. А ей противно само это слово – «война»! Никогда она на ней не была и не будет. Прачка права: её жизнь – прежняя жизнь – заканчивается. Что бы там ни было, но с Дэлли ей больше не по пути, их дороги расходятся, и происходит это прямо сейчас – в этих объятиях, под журчание этих струй…
Холодных – хлеставших снаружи, и жарких – паривших внутри, сейчас… Холодные струи стекали по запотевшим стёклам оконца, в кабинке было почти темно – и ей надо идти в эту темень и дождь, опять мокрая, липнущая к телу одежда, и тяжесть бессонной ночи, и мутный рассвет в три часа, потом – тревога сквозь сон – и опять вечер, а после него – ночь, такая же, как сейчас, опять, и такие же разговоры – по кругу, без результата… У неё вырвался стон. Нет, это в последний раз… Ещё год ей не выдержать.
Дэлли просунул палец ей в рот – и отдёрнул, потому что она укусила его. Это ему понравилось, он засопел и задвигался с удвоенной страстью, она чувствовала, как он своими твёрдыми, натёртыми оружием ладонями мнёт её бёдра - и это было сладко… О, это было всегда так сладко, но сейчас ей хотелось плакать. Горько, по-детски, со всхлипываниями – плакать, как маленькой девочке, которую жалеют и гладят по голове. Не так, как Дэлли её гладил, а так, как это делал бы тот, кому ничего не надо от неё.
Она начала стонать… Слёзы полились у неё из глаз, она слизывала их и стонала – тихо, чтоб не услышали, но они были совсем одни. Вокруг никого не было – они были одни во всём здании, и дверь была заперта, но если бы кто-то и проходил мимо душевой в такой час, услышал бы только, как льётся внутри вода.