Насколько мне дано судить, раскладушка, это нехитрое спальное приспособление (или приспособление для спанья, что ли?) в нашем современном городском быту отсутствует. Ну, разве что в каких-то совершенно экзотических обстоятельствах. А так – ну туризм, ну, еще что? Может быть, какие-то командировочные дела, армия, конечно. Вроде и все.
Во времена же моего роста и взросления это был неизымаемый, фундаментальный атрибут бытия, во всяком случае, в кругах моих школьно-дворовых корешей.
Сейчас я вспомнил о ней, потому что вдруг понял, что вот именно и только сейчас (в смысле, в последние -надцать лет), исполнилась моя страстная детская мечта, а именно: появилась возможность плюхнуться в постель сразу, только раздевшись, то есть безо всяких муторных предварительных процедур, типа: разложить, или раздвинуть диван, вытащить откуда-то, из того же дивана, из стенного шкафа, с антресолей, еще из какого-нибудь загашника, постельные принадлежности и расстелить их. Вообще, приложить некие усилия, когда уже стоять и двигаться невмочь, глаза плющатся сами и весь организм протестует против какой бы то ни было активности.
А в пору моего, так сказать, сознательного детства, то есть, после того, как моя детская кроватка (которую я и посейчас помню) вместе с любимой плюшевой обезьяной бесследно исчезла из нашей комнаты и из моей жизни, настала эпоха раскладушки. И это было ужасно и воспринималось мной не иначе, как мучительство.
Происходило же оно так. Комната в форме не очень правильной трапеции и, как толковали взрослые, площадью девятнадцать квадратных метров. Разгорожена платяным шкафом на два… ну, не знаю… отсека, что ли. В большем, светлом – столы, обеденный и письменный, книжный шкаф (на нем «тарелка» - репродуктор), хозяйственный шкафчик, папин диван и место для серегиной раскладушки. Серега – это мой старший брат. В меньшем же, темном – мамина кровать и место для моей раскладушки. Сами раскладушки зажаты в щели между изголовьем кровати и стеной.
И вот он, момент отхода ко сну. Так как большая часть школы прошла у меня во вторую смену, момент этот наступал после интенсивной вечерней гулянки в хорошую погоду, или после пары часов чтения (полусидя, поджавши ноги, на папином диване) – в плохую. Уроки - утром, на свежую голову. Где-то, конечно, в это время имел место и ужин, но об этом в памяти как-то ничего не сохранилось.
Так вот, отход ко сну. Я рывками откатываю мамину кровать от стены. Кровать на колесиках, с никелированными спинками и на ней в строгом порядке сложены постельные принадлежности всего семейства. Все это аккуратно перекрыто красивым льняным покрывалом, которое надлежит сложить - непременно также аккуратно! - и повесить на спинку кровати, в изножие. Так вот. Первым делом, откативши кровать, я вытаскиваю из-за нее эти самые раскладушки. Поначалу, пока был мелковат, я выволакивал их по полу, или кантовал, оборачивая через ребро. Войдя же в рост, наладился выдергивать их из-за кроватной спинки через верх. Были они, раскладушки, в те нелегкие времена и сами нелегки, не из легковесного дюраля, а из солидной «нержавейки». Так что тужиться мне приходилось весьма. Но я не уступал. Потом я должен был поочередно доставать из общей укладки постельные принадлежности, сложенные там в строго индивидуальной, по членам семейства, последовательности, скатывать их в объемистые рулоны, и растаскивать по назначениям: папины и серегины - на диван (серегину раскладушку я не раскладывал, еще чего!), ну а свои, наконец-то, на свою, предварительно разложенную, раскладушку. Потом я обязан был затолкать кровать обратно к стене, потому что иначе она мешала открывать комнатную дверь. И только после всего этого я мог отойти в царство Морфея, а проще говоря, завалиться спать.
Естественный вопрос: почему именно несчастного ребенка жестокосердная родня обрекла на эти непосильные ему труды? Ответ прост и сложен.
Ну, мама в это время всегда и постоянно обреталась либо на кухне за готовкой, либо, если это допускал квартирный график, в ванной за стиркой. Ни в той, ни в другой позиции расслабляться и терять бдительность ей было непозволительно. В семикомнатной квартире, при семи хозяйках, любое промедление или отвлечение могли стоить ей места у плиты, не говоря уж о ванной комнате. Да, и хозяек-то на самом деле было не семь, а восемь. В одной из комнат жило две семьи, ну, и стало быть, две хозяйки. Так что маме в ее так называемое «нерабочее» время расслабляться не приходилось, а приходилось постоянно быть начеку и нести неусыпную вахту.
Папа же в вечерние часы то преподавал вечерникам в техникумах что-то политэкономическое, о принципиальных преимуществах социализма надо всем прочим, а то встречался со своими уцелевшими соратниками по всем пришедшимся на их судьбы войнам и революциям. Да и вообще он, как помнится мне, к бытовым делам тяготел не сильно. Единственной сильной его стороной в этой сфере было умение достать - не как-нибудь, а именно «достать»! - хорошее мясо. Этим своим уменьем он вызывал у мамы прямо-таки возмущение. Как же так!? Ей, опытной всеведущей хозяйке, постоянно впаривают какую-то рвань и обрезки, а ему, который в кулинарии «ни уха, ни рыла» – всегда отличные куски, как на заказ! Хоть на жаркое, хоть на суп, хоть на котлеты. На самом деле, его метод и не предполагала никаких знаний по кухмистерской части. Он просто приходил в ближайший мясной магазин «Три поросенка», ныне давно снесенный, а тогда имевший почетное место на углу улицы Герцена (когда-то и теперь Большой Никитской) и Мерзляковского переулка. И там, честно глядя в глаза мяснику, не обязательно знакомому, но обязательно мужику, говорил: «Свешай мне с полкило; так, чтобы из дома не выгнали». И это срабатывало! Всегда! Но этот экскурс так уж, к слову.
Что же касается братца, то он, превосходя меня на семь лет, в пору моих постельных страданий и страстей уже вошел в возраст: старшеклассник, потом студент, и, по изящному выражению моей любимой родственницы, тети Саши, пребывал в состоянии «активного кобелирования». По каковой причине очень редко возникал дома раньше одиннадцати.
Таким образом, судьба моя в постельном плане была жестко предрешена всем порядком вещей и течением жизни.
И это продолжалось вплоть до моего студенчества, когда папины революционные заслуги были, наконец, оценены по достоинству. Да не по 58-й, сроком или «вышкой», чего он, как я теперь думаю, ожидал до самого Двадцатого съезда, а отдельной квартирой в новостроечной «хрущебе» (Оттепель, Великий реабилитанс!). Туда мы, то есть родители со мной, и перебрались, оставив нашу трапециевидную комнату Сереге с его новорожденным семейством.
На этом моя раскладушечная эпоха почти завершилась. Почти, потому что через некоторое получил я от нее, родимой, последний «привет».
Это произошло, когда я уже «дипломником» прибыл на дипломную полевую практику в славный город Енисейск, где находилась перевалочная база одной из экспедиций моего родного геолфака МГУ. Отсюда мне, уже в составе полевой партии, предстояло двигаться дальше, на место полевых работ. Как следует «погуляв» (ну в очень широком смысле этого слова!) по такому будоражащему поводу, я поднялся на чердак дома, где мы временно разместились, к выделенному мне спальному месту. И это была … раскладушка! Уже разложенная и спальником застеленная. Но нрава ее это не смягчило. Когда я, утомленный гуляньем, плюхнулся на нее всем своим невеликим весом, но сконцентрированным в тот момент на острие моей тощей задницы, изголовье ее, соскочив со своих щеколд, со всей дури вмазало мне по башке. Это была все та же труба из нержавейки. Не знаю, каким уж чудом все обошлось без серьезной травмы и даже без приличной шишки, но обошлось. Вот только весь хмель вышибло сразу и полностью.
Так я окончательно распрощался со своей раскладушечной эпохой. Потом, в полевой кочевой жизни, каких только постельных вариантов не случалось! Тут и съемные койки, и нары, и кошмы, и надувные матрацы, и брезенты, и сено, и «лапник», и черт-те какое тряпье, и в спальнике, и без спальника… Ну, в общем, кочуем, братцы! Но вот раскладушка как-то больше меня не принимала. И бог с ней! Всему свое время…