Пока Ремизов находится в поместье, я вставлю несколько строк о духовной жизни нашего городка и об отце Захарии. Как вы уже знаете, городок этот небольшой и потому все обыватели его посещают одну церковь. Церковь, как заведено повсеместно во всех Христианских странах, опекается епископией, и, как требует того устав, все нужды городской церкви удовлетворяются ею. Но более всего епископ следит за тем, дабы строго и неуклонно придерживались священники и их паства устава православной церкви и порядка проведения служб и обрядов.
Ибо, по мыслям нашего епископа (я сейчас веду разговор о нём), нарушая порядок, священник посягает на саму твердыню Святой церкви, на саму основу её: народ теряет веру в Святость служителей церковных, в их близкое предстояние пред Богом, в Священность их слова и жизни и уже не чтит всех священнодействий, что проводит священник в церкви. Дабы не случилось сего, дабы не вышел народ из послушания, нужно держать людей в страхе Господнем, словом грозным и верным заставляя трепетать пред собою и внушая, что все нити спасения лежат в руках священника. На том стоит церковь от начала земли русской — так думает епископ.
Об отце Захарии же ходят слухи, настораживающие всю епископию. Не нравятся епископу частые беседы (не в меру любвеобильные, вредно-ласковые, без спасительной строгости и благолепия), что проводит отец Захарий с людьми вне стен храма, привечая грешников у себя в дому, наставляя словом неблагонадёжным, забывши о сане своём, не храня чистоту церкви своей. Грехи тяжкие не по уставу отпускает, словом грозным души не просвещает, но согрешивших более всего у сердца привечает, усаживая с собою на равных, и, ведя с ними беседы ласковые, утешает. Проводит над некоторыми обряды неуместные и неурочные: не постившихся причащает, не покаявшимся по чину и порядку отпускает грехи, чем над церковью Божией злодейство и разор великие совершает, ибо развращает паству, теряя верные бразды правления.
Но всё это пока слухи, во многом не подтвердившиеся.
Оставим на время епископа и епископию и вернёмся к отцу Захарию. Мы оставили его глубоким вечером. Катюша ушла домой: в новых мыслях и чувствах ей нужно найти себя, дабы совершить новые шаги. Отец же Захарий, благословив её, вновь поднялся в храм, где дьякон Антоний прибирал утварь.
— Что, батюшка, закрывать не будем?
— Не будем, Антоний, не будем. Зачем затворять дом Божий? он для всех открытым должен стоять, для всех…— каждый вечер задаёт Антоний этот вопрос и всегда слышит на него один ответ. Церковь нашего городка никогда не затворялась, ни храм, ни часовенка — всё здесь открыто, доступно. Много лет назад, когда отец Захарий только взял её под своё начало, завёл он эти порядки. Сколько претерпел тогда батюшка: не привыкли люди к доверию, брали грех на душу, таскали из дома Божьего свечи, приготовленные к причастию просвирки, книги. Плакал тогда отец Захарий, молился за души обременённые, но никогда не поднимал слова и малого осуждения на человека. Чаще всего он знал, кто соделал сие и, зная это, с ещё большей любовью, кротостью и тихостью обращался с ним, через ласковое слово ведя душу к покаянию. Не выдерживала такой сердечности душа.
Чаще всего тёмной ночью, иногда ползком по грязи, избивая и проклиная себя, приходил к нему слабый и немощный грешник, моля о прощении. Отец Захарий выходил к болезному и не упрекал ни в чём, наоборот, утешал бедного, привечал слёзы его покаянные, укрепляя душу молитвами и добрыми наставлениями, и, чаще всего, оставлял таких послушниками. Из таких вот и дьякон Антоний.
— Антоний?
— Что, батюшка?
— Ты хлебца-то нищим оставил?
— Оставил, батюшка, оставил, отче. Вот здесь, на лавочке возле притвора, под тряпицею и оставил.
— А свечей, свечей-то оставил? вдруг кому помолиться понадобится?
— Как же не оставить, батюшка, и свечей, и молитвослов оставил.
— Ну ладно. Спасибо тебе, Антоний.
— Что ты, батюшка, сегодня задумный такой?
— Вижу, верный мой, у людей нужду в добротворении и люботворении. Завтра проповедь читать буду о Любви во Христе Иисусе и о делах во имя Господнее.
— Отец Захарий, из епископии завтра будут, на проповедь придут, как бы чего не вышло.
— Пусть будут, Антоний, не беда это.
— Как же, батюшка, не беда? Слово то твоё… о Любви… не по нраву оно придётся.
— Дитя ты совсем, Антоний, вон, скоро волос седой пойдёт в бороду. Разве ж моё Слово-то о Любви? Божие Оно! А насчёт… Христос за Любовь не разгневается! А ты не бойся, Христу мы служим, Ему одному. Ладно, ступай отдыхать… да что ты плачешь-то, милый?
— Боюсь за тебя, батюшка, и так уж на волоске одном висишь, ежели что, с кем народ-то, как без тебя-то, как отнимут тебя от нас?
— Думаю я над этим… вот и матушка Степанида из монастыря ушла… видать, Воля Господняя на сие.
— Что задумал, отец Захарий? — встревожился Антоний. Отец Захарий встал, поклонился дьякону в пояс и сказал. Голос его звучал сильно и в то же время тихо, спокойно:
— Благодарю тебя, Антоний, за службу твою и молю слёзно, прости ты меня, грешного, ибо всякий начальствующий уже согрешает, единый Господь есть Начальник безгрешный. Потому прости меня. Благодарю тебя за службу верную и Бога славлю за то, что бережёт Он тебя и держит в чистоте помыслов, взращивая слугою добрым и верным, в послушании ходящим. Прими от меня, верный мой, вот этот образок Спасителя нашего, книжицу вот эту — молитвенник Святой и последнее моё целование как священника этой церкви. Ухожу я, Антоний, из-под началия человеческого, приму началие одного Господа, потому последняя завтра проповедь в стенах сиих. Пойду, как матушка Степанида, простым монахом, Божьим человеком. Народа не оставлю,— сказал отец Захарий, заметив, как встревожился Антоний,— не брошу народа, но для пользы его решаюсь на это. Ибо вижу, отворачивается церковь земная от Христа. А люди неокормлены, без хлеба живут люди. Нет здесь ни крошки живой,— обвёл он руками, показывая на всё церковное.— Что говорить…— отец Захарий зарыдал.
Антоний бросился к нему в ноги:
— Беда это, батюшка! Сердце твоё вырывается из груди, вижу я боль твою и знаю, наша это боль, православная, всечеловеческая!
— Ох, Антоний, потаскливый ты мой!
— Батюшка, с тобою я пойду, куда ты, туда и я.
Отец Захарий внимательно посмотрел на дьякона, видя его решимость, он прижал Антония к груди. Они помолчали.
В полумрак церкви, освещённый немногими свечами, кто-то вошёл. Отец Захарий прищурил глаза, пригляделся. Антоний встал и поклонился:
— Мир тебе, добрый человек! Входи в дом Божий, если голоден, хлеб есть, если по молитве тоскуешь, возьми свечу.
— Мир вам, родные мои,— ответил женский голос.
— Никак матушка Степанида по зову сердечному,— отец Захарий узнал подошедшую матушку Степаниду.— Не чаял, матушка, не чаял так скоро встретиться.
— Здравствуй, отче,— поклонилась она отцу Захарию,— услышала нужду твою, вот и пришла.
— Рад безмерно, сестра моя, Господь тебя послал, ибо нужда в тебе великая. Идём в дом мой, с дороги ведь, притомилась. Антоний, и ты с нами ступай, нас теперь Господь одной верёвицей повязал накрепко.
Они вышли из церкви. Ночь уже опустилась на землю. Дом отца Захария небольшой, чистый и светлый. Матушка Степанида перекрестилась и поклонилась, входя в дом.
— Что, отец Захарий, решил, как и многие наши братья и сёстры, путями странническими?
— Не то, чтобы странническими, матушка Степанида, знаешь сама, здесь есть мои дети, коих я приобрёл духовно, за них я в ответе пред Богом и никогда не покину.
— Значит, как древние наши отцы веры Христовой, в скит?
— Истинно так, сестра моя.
Они сидели возле стола при зажжённой свече и лампадке. Антоний смотрел во все глаза на отца Захария и матушку Степаниду, лица их при неясном свете мерцающей свечи… словно, действительно: древние старец и старица. Они продолжали беседу. Трудно назвать это беседой, о многом молчали. Смотрели в глаза, в сердца и души друг друга и больше молчали, говорили совсем немного: оба понимали, что народ Христианский и в особенности те, кто призван светить ему Словом Божьим, так глубоко пали, что правда сейчас может только озлобить его. Как же быть здесь тем, кто видит и понимает это Милостью Божией? Народ нужно вести к покаянию, являя ему Любовь Христову. Учить Словом Божьим, являя Его чрез жизнь свою, творить дела во имя Господнее.
Но как быть с теми, кто противится и мешает этому? Призванные освещать жизнь человеческую не только не освещают её, но тянут в рабство греха, развращая сердца и умы людей, топча ногами грязными Слово Господнее и хуля Его благие заветы. Единственный выход — идти к тем, кто жаждет, идти в народ, идти к детям малым, сирым и убогим, нищим и голодным духовно, духовно жаждущим и духовно томящимся. И ради спасения Христианской церкви нужно оставить разрушающуюся, погрязшую в беззаконии церковь века сего.
— Была я, отче, в земле русской и открыл мне Господь очи. Видела я: ручейки чистые, с Небес Господних текущие, бегут по земле русской. И ручейки-то те — души Святые, Словом Господним полные. Стоят на земле храмы затворенные, потемневшие и запустевшие — то церковь наша православная. И стоят на земле леса тёмные, густые и чёрные — то немощи наши и грехи. И текут ручейки не в храмы затворенные, туда не впускают их, а текут они в леса страданий и тяжб человеческих. И вижу я: то там, то здесь, среди чащоб тёмных звёздочки зазоряются и новые, нерукотворные, чистотой небесной осиянные храмы встают, и малиновый звон по небесам разливается.
Помолчали они ещё о чём-то. Антоний понимал, о чём они молчат, и, сотворив молитву Божию, легли на часок отдохнуть. Скоро службу вести, последнюю службу.
Отец Захарий не вдруг решился на этот шаг, он давно чувствовал, что не миновать ему сей стези, но в Воле Божией она. И матушка Степанида сегодня в этом засвидетельствовала, рассказав о своём видении.